– Ужасно видеть тебя прикованной к кровати! Все еще болит? Мне прилететь?

– Нет, Дженни, что это даст? Что тебе делать со старой каргой? Ты молода, должна веселиться, а не присматривать за калекой. – Она разворачивает ноутбук, который ей принес священник, и машет заправляющей кровать медсестре: – Сестра, подойдите и поздоровайтесь с моей Дженни.

Медсестра подходит и с любопытством рассматривает единственного посетителя Дорис:

– О, скайп? Новые технологии вас не пугают?

– Нет, это не про Дорис, она всегда первая, когда дело касается новинок. Более волевой старушки не найдете, – смеется Дженни. – Но вы же присматриваете за ней? С ногой все будет в порядке?

– Конечно же присматриваем. Мы оказываем ей лучший уход из возможных, но я не могу сказать, как у нее дела. Хотите поговорить с ее лечащим врачом? Если да, я могу организовать вам звонок.

– Конечно. Если ты не против, Дорис?

– Не против, ты все равно никогда не верила тому, что я тебе говорю, – улыбается Дорис. – Но если он скажет, что я скоро умру, ты должна ответить ему, что я уже знаю об этом.

– Прекрати так говорить! Ты не умрешь. Мы уже это решили.

– Ты всегда была наивной, моя дорогая Дженни. Но ты же видишь, как я выгляжу? Смерть ждет меня в каждой морщинке, устроившейся на моей теле. Скоро она сломит меня. Это не изменить. И знаешь, что? Это будет просто прекрасно.

Дженни и медсестра обмениваются взглядами, одна выгибает бровь, вторая раздувает щеки, словно медленно вздыхает. Медсестра расправляет подушку Дорис и исчезает за дверью.

– Дорис, ты должна прекратить разговоры о смерти. Я даже не хочу слышать эти глупости. – Дженни вдруг переключается на английский. – Джек! Иди сюда и поздоровайся с тетушкой, она сильно пострадала и лежит в больнице.

К компьютеру подходит долговязый подросток. Он машет и улыбается. Его быстрая улыбка вспыхивает серебристыми брекетами, но потом он смущается и закрывает рот.

– Смотрите, – говорит он ей на шведском, а потом переключается на английский: – Зацените.

Он разворачивает компьютер к коридору. Затем встает на скейтборд, широко расставив ноги. Отводит одну ногу, подбрасывая доску, и приземляется обратно.

Дорис аплодирует и кричит:

– Браво!

– Я же говорила, никакого скейтборда в доме! – шипит Дженни. И поворачивается к Дорис: – Он совершенно зациклился на этой штуке. Что с ним такое? Кусок дерева на колесах занимает весь его день. А если не колеса, которые нужно подкручивать или менять, то трюки, в которых нужно упражняться. Видела бы ты его колени, шрамы, с которыми ему придется жить до конца своей жизни.

– Отстань ты от него, Дженни. Можно же купить ему наколенники?

– Наколенники? На подростка? Нет, я пыталась, но он отказывается. А я вряд ли смогу закрепить их скобами на его коже. Видите ли, это не круто.

Она закатывает глаза и вздыхает.

– Он молод, позволь ему быть молодым. Несколько шрамов не убьют его. Лучше пусть они будут снаружи, чем внутри, на его душе. Он кажется счастливым.

– Да, он всегда счастливый. Наверное, мне повезло. У меня хорошие дети.

– У тебя замечательные дети. Жаль, я не могу прилететь к вам и обнять всю вашу компанию. Как замечательно, что мы можем так общаться. Раньше было трудно оставаться на связи. Я когда-нибудь рассказывала тебе, какой была молодой, когда в последний раз видела свою маму?

– Да, рассказывала. Знаю, тебе было сложно. Но ты хотела вернуться в Швецию – и вернулась.

– Да, вернулась. Иногда я задумываюсь, не лучше бы мне было остаться с тобой, с тобой и твоей мамой.

– Нет, уф, не говори так. Не начинай о чем-то сожалеть, тебе есть о чем сейчас переживать. Если напала ностальгия, думай о хорошем, – улыбается Дженни. – Хочешь приехать сюда? Мне найти в Сан-Франциско интернат?

– Ты самый прелестный человек на свете, как я рада, что у меня есть ты, Дженни. Но нет, спасибо, я останусь здесь, как и планировала. Нет сил ни на что другое… Кстати о силах, мне пора отдыхать. Обнимаю тебя, любимая. Передавай привет Вилли. Скоро увидимся?

– Обнимаю тебя, Дорис! Да, через неделю в то же время. Тебе как раз сделают операцию…

– Да, – вздыхает Дорис. – Сделают.

– Не волнуйся, все будет хорошо. Ты в два счета встанешь на ноги, вот увидишь, – кивает Дженни, распахнув глаза.

– Через неделю в то же время, – бормочет Дорис и посылает обязательный воздушный поцелуй.

Она торопится отключиться от Дженни и ее энтузиазма, но тишина падает на нее, как тяжелое сырое одеяло. Она смотрит на темный экран. У нее не остается сил, чтобы двигать руками и завершить записи, как она планировала. Дышать тяжело, и во рту появляется горький вкус желчи. Болеутоляющее расстроило ее желудок, он раздулся и болит.

Она передвигает все еще теплый ноутбук на живот, закрывает глаза и позволяет теплу подействовать.

В палату заходит медсестра. Она убирает ноутбук на нижнюю полку тумбочки. Затем натягивает одеяло на спящую Дорис и выключает свет.

С. Смит, Аллан

По моим венам словно разлился углекислый газ. Той ночью я не могла заснуть, а весь следующий день словно парила в небесах. После работы я выбежала из универмага, перепрыгивая через две ступеньки за раз. К тому времени, как я добралась до парка, он уже ждал меня на скамейке. С альбомом в руке. Он сосредоточенно рисовал карандашом. Обнаженную женщину с ниспадающими по телу волосами, частично прикрывающими грудь. Меня это смутило. Он перевернул альбом, когда заметил мои покрасневшие щеки. И робко улыбнулся.

– Я просто пытался по памяти запечатлеть твою красоту, – пробормотал он.

Я села рядом с ним, и он пролистал свой альбом, показывая мне другие рисунки, в основном здания и сады. Он хорошо рисовал, решительными линиями улавливал детали и углы. На одной странице он зарисовал магнолию, ее толстые ветви сплошь покрыты изящными нежными цветками.

– Какой твой любимый цветок? – спросил он, продолжая рассеянно рисовать.

Я задумалась и вспомнила цветы дома, в Швеции, по которым так сильно скучала. В итоге я назвала розы и рассказала ему о тех белых, которые росли снаружи папиной мастерской. Рассказала, как скучала по нему, про его смерть и как это случилось. Он обнял меня и прижал к себе, чтобы я положила голову к нему на грудь. Он медленно гладил мои волосы.

В тот момент я наконец перестала чувствовать себя одинокой.

Вскоре парк и скамейка, на которой мы сидели, погрузились в темноту. Я помню сладкий запах жасмина в воздухе, затихших птиц и включенные фонари, отбрасывающие тусклый свет на гравийную дорожку.

– Ты это чувствуешь? – вдруг спросил он, расстегивая две верхние пуговицы на своей рубашке. – Чувствуешь тепло?

Я кивнула, и он взял меня за руку и прижал ее к своему лбу. На линии роста волос блестели капельки пота, он был мокрый.

– У тебя такая холодная рука, любимая моя. – Он обхватил ее руками и поцеловал. – Как ты можешь быть такой холодной, когда жара настолько невыносима?

Его лицо озарилось. Так происходило всегда, когда ему в голову приходила какая-то идея. Словно он забавлялся своим воображением. Он поднял меня со скамейки и, крепко прижимая меня к себе, закружился.

– Идем, я хочу показать тебе одно тайное место, – прошептал он, прижавшись щекой к моей.

Мы медленно брели по городу, словно времени не существовало. С Алланом было легко. Я делилась с ним своими мыслями. Рассказывала о своей тоске. О своем горе. Он слушал. Он понимал.

Наконец мы увидели Отёйский мост-виадук. Двухуровневый мост, который давал железной дороге возможность пересекать широкую реку. Мы спустились по лестнице на несколько пролетов к пляжу, где оставляли на ночь речные катера.

– Куда ты меня ведешь? Что это за тайное место?

Я замешкалась, остановилась на полпути. Аллан подбежал, чтобы забрать меня. С нетерпением.

– Ну же, ты не считаешься парижанкой, пока не искупаешься в Сене.

Я уставилась на него. Искупаться? Как вообще можно такое предлагать?

– Ты с ума сошел? Я не стану перед тобой раздеваться. Ты же не думаешь, что стану?

Я отшатнулась от него, но он крепко держал мою руку и был таким неотразимым в своем безумии.

– Я закрою глаза, – прошептал он. – Не буду смотреть, обещаю.

Мы перелезли через три катера. Они были пришвартованы в один ряд. У самого последнего имелась на корме лестница. Аллан снял рубашку и брюки и идеальным прыжком погрузился в воду. Меня окутала тишина, рябь на поверхности черной воды сгладилась. Я позвала его по имени. Он вдруг показался возле катера. Ухватился за борт и повис на руках. С его темных волос стекала вода. Улыбнулся широкой белоснежной улыбкой.

– Я держался в стороне, чтобы леди нырнула незамеченной. Давай поторопись, – засмеялся он и снова исчез.

Я умела плавать, научилась в Стокгольме. Но было очень темно, и я помню, как мое сердце колотилось от волнения. В итоге я скинула туфли и позволила платью упасть на пол. Под ним прятался корсет, в то время они были обычным явлением. Из плотного шелка, под цвет кожи и с жесткими чашками, поддерживающими грудь. Я не стала его снимать. Когда я занесла ногу над поверхностью воды, Аллан схватил за нее. Я громко закричала и с всплеском упала в его объятия. Его смех эхом разнесся под арками моста.

С. Смит, Аллан

Аллан веселил меня. Переворачивал мой мир с ног на голову, и я все еще думала, что он слегка сумасшедший. Но только сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что он понимал людей и знал, куда движется этот мир. Когда я смотрю на современные молодые семьи, то вижу людей, о которых он так давно говорил.

– Твой дом – это твой собственный маленький мир, – говорил он. – Твоя собственная держава. Вот почему дом следует адаптировать для той жизни, какой ты живешь. Кухня должна соответствовать еде, которую на ней готовят, людям, которые живут в этом доме. Кто знает, может, в будущем в наших домах совсем не будет кухонь. Зачем они нам нужны, если есть рестораны, которые готовят еду куда лучше нас?

Меня сильно забавляли его слова про дома без кухонь, ведь тогда как раз стали доступными первые холодильники и бытовая техника. Все стремились набить свои кухни всевозможными современными удобствами, различной техникой.

– Может, в будущем наши кухни будут похожи на ресторанные? – засмеялась я. – А может, иметь собственного повара и одну-две официантки станет нормой?

Он всегда игнорировал сарказм в моих комментариях и оставался серьезным.

– Я имею в виду, что все меняется. Старые здания сносят, возводятся новые. Декоративная отделка сменяется функциональной. В результате и комнаты обретут новое значение.

Я покачала головой, не уверенная, шутил он или говорил серьезно. Мне нравилась его способность использовать воображение, создавать невероятные абстрактные рисунки, такие же сюрреалистические, как и некоторые картины, выставляемые в то время в Париже. Аллан считал архитектуру основой всех человеческих отношений и, следовательно, решением всех жизненных проблем. Он жил материалами, углами, фасадами, стенами и закоулками. Когда мы шли прогуляться, он мог внезапно остановиться и смотреть на здание, пока я не кидалась в него шарфом или перчаткой. Тогда он всегда поднимал меня на руки. И кружил, как ребенка. Мне нравилось, что он вел себя так, как будто я всецело принадлежала ему, нравилось, что он осмеливался целовать меня посреди парижских оживленных улиц.

Иногда он садился и ждал меня у студии, в которой я работала. Когда я выходила в конце дня, полностью накрашенная, он с гордостью приобнимал меня и сопровождал в какой-нибудь ресторан. Странно, но нам с Алланом всегда было что рассказать друг другу, и никогда неловкое молчание не омрачало наших встреч. Мы гуляли по Парижу и не обращали внимания на бурлящую вокруг жизнь, полностью отдаваясь друг другу.

Денег у него было немного. А еще он понятия не имел, как вести себя в высшем свете. Никогда даже не ходил в престижные места, потому что его единственный комплект одежды был безнадежно большим и старомодным. Он выглядел как подросток, надевший папин костюм. На самом деле, не будь он таким обаятельным тогда в парке, я, наверное, даже не заговорила бы с ним. Воспоминание о нашей первой встрече научило меня быть непритязательной к внешнему виду людей.

Иногда совсем необязательно иметь одинаковые интересы или стиль, Дженни. Достаточно веселить друг друга.

С. Смит, Аллан

Я продолжала усердно работать. Улыбалась кроваво-красными губами, позировала, как говорили, завлекала светских дам и склоняла голову для квадратной коробки фотографа. Но моя голова была забита любовью и тоской. Когда мы были не вместе, я постоянно думала об Аллане. Я привыкла сидеть с ним в парке на скамейке. Он рисовал линии в своем альбоме – линии, которые превращались в здания. В этом его маленьком альбоме находился целый город, и мы часто представляли себе, в каком из домов жили бы.

Нередко мне приходилось из-за работы уезжать из Парижа. Мы с Алланом ненавидели это. Однажды он приехал забрать меня из моей квартиры на чужой машине – я помню даже сегодня, что это был черный «Ситроен Траксьон Аван». Он сказал, что довезет меня до замка в Провансе, где я демонстрировала платья и драгоценности. Он был неопытным водителем, возможно, даже впервые сел за руль. Дорога была ухабистой, и машина все время глохла. Я чуть не умерла со смеху.

– Мы никогда не доберемся, если продолжишь так подпрыгивать!

– Моя дорогая, если бы пришлось, я отвез бы тебя на велосипеде до луны и обратно. Конечно, мы доберемся. А теперь держись, я разгоняюсь!

После этого он вжал педаль в пол, и мы рванули вперед в облаке черного дыма. Когда мы через несколько часов наконец свернули на дорогу к замку, я вся была покрыта пылью и потом. Мы все еще сидели в машине и целовались, когда месье Понсард вдруг распахнул дверь. Он уставился на Аллана. То, что я целовала мужчину, за которым не была замужем, считалось позорным, и он дал Аллану это понять. Аллану пришлось удрать по гравийной дороге, чтобы его не побили.

Несмотря на всю серьезность ситуации, я почти не могла перестать смеяться. Аллан развернулся и издалека послал мне воздушный поцелуй.

Когда показ закончился, я улизнула и нашла Ал-лана спящим на траве возле замка. Я дотащила его до машины, и мы уехали, пока месье Понсард не увидел нас снова. Той ночью мы спали на теплом воздухе под звездами, крепко прижавшись друг к другу. Считали падающие звезды и представляли их своими детьми, которые однажды появятся у нас.

– Смотри, мальчик, – сказала Аллан, показывая на первую.

– И девочка, – добавила я восторженно, когда появилась следующая.

– Еще один мальчик, – засмеялся Аллан.

Когда упала седьмая звезда, он поцеловал меня и сказал, что детей достаточно. Я нежно гладила его шею, зарывалась пальцами в его волосы, вдыхала его запах и позволяла ему стать частью меня.

С. Смит, Аллан

Мы были знакомы всего четыре месяца, когда он вдруг неожиданно исчез из моей жизни. Просто пропал. Больше никто не стучался в мою дверь. Никто не ждал меня после работы с поцелуями и улыбками. Я не знала, где он жил, не знала его родственников, не знала, с кем связаться, чтобы выяснить, что произошло. В последнее время я замечала, что он стал тревожным, перестал быть веселым и жизнерадостным и одевался куда скромнее. Я предположила, что он потратил все деньги на куртку и какие-то блестящие кожаные ботинки, чтобы нравиться мне. Но возможно, по другой причине? Чувство волнения и отчаяния росло с каждым днем.

Я приходила на скамейку в парк, на которой он обычно сидел и рисовал свои здания, ожидая меня. Там было пусто, за исключением одноногого голубя, прыгающего туда-обратно в надежде отыскать крошку-другую. Я продолжала туда приходить, сидела там по несколько часов в день, но он так и не вернулся. Сидя там, я практически чувствовала его присутствие, он словно был рядом со мной.

Проходили дни. Я гуляла по нашему обычному маршруту, надеясь его увидеть. Надеясь, что все это лишь дурной сон. Воспоминания о нем начали казаться мне несбыточной мечтой. Я ругала себя за то, что была такой наивной и сосредоточилась на своей страстной влюбленности. Что задавала слишком мало вопросов, не требовала рассказать о себе.

Куда он пропал? Почему бросил меня? Мы должны были всегда быть вместе.

А. Альм, Агнес

После внезапного исчезновения Аллана я была похожа на приведение. Под глазами пролегли темные круги, а кожа стала бледной и сухой после бессонных ночей и соленых слез. Я не могла есть и стала слабой и худой. Каждая минута, в сознании и без, была занята мыслями о нем.

Дженни, в мире нет ничего хуже разлуки. Даже сейчас я не люблю прощаться. А расставание с дорогим тебе человеком отзывается в душе поистине физической болью.

Признаться, и эти раны через какое-то время заживают. Не настолько, чтобы совсем стерлись воспоминания о боли. Не настолько, чтобы люди, причинившие ее, перестали что-либо значить. Но эта первоначальная, паническая тревога притупляется и в итоге сменяется чем-то более нейтральным. С чем можно жить. Ты стараешься не вспоминать о тех, кто исчез, чтобы снова не вызвать это чувство. А если они сами напоминают о себе, то эта связь скорее тяготит, заставляя снова и снова бередить затянувшуюся рану. Ты оставляешь без ответа их письма, потому что забыть оказывается проще, чем победить боль.

После нескольких прожитых в Париже лет исчезло даже воспоминание о моей маме. Воспоминание о том, как она однажды отказалась от меня, вышвырнула во взрослый мир, о котором я ничего не знала, а сестре позволила остаться… И это единственное мое воспоминание. Для меня она стала той, кто выбирала между двумя детьми. Я иногда думала о ней, правда. Но моя тоска постепенно пропала.

Воспоминание об Аллане не исчезло, нисколько. Он почти всегда занимал мои мысли. Боль слегка утихла, но не любовь. Это было невыносимо.

Я искала в себе дефекты, причины того, почему он бросил меня. В итоге я зациклилась на выщипывании бровей и втягивании живота, вместо того чтобы думать о будущем. Прошло семь лет с тех пор, как я уехала из Швеции. У меня имелись деньги, я была независимой, в то время немногие женщины могли этим похвастаться. Моя жизнь состояла в выборе одежды и макияжа, которые превращали меня в другого человека, которым восхищались. Который был бы достаточно хорошим для всех. Я заполняла свои дни погоней за совершенством.

В тот день, когда в мою квартиру прибыла злосчастная телеграмма, я посвятила свое время покупке кожаных туфель такого же оттенка красного, что и мое новое платье. Я ходила по магазинам, сравнивала их с тканью и просила владельцев начистить кожу до блеска, но через секунду забраковывала их из-за некрасивой пряжки. Я жила беззаботно, и сейчас мне стыдно за это. Превратить молодых женщин в эгоцентричных, самовлюбленных ведьм легко. Так было тогда, и так есть сейчас. Блеск золота привлекает многих, но лишь некоторые задумываются о чем-то, кроме этого. Многие манекенщицы того времени происходили из богатых аристократических семей. Именно благодаря им эта работа стала престижной.

В любом случае, вернемся к телеграмме. Она пришла от маминой соседки и решительно положила конец моей пагубной жизни.

Дорогая Дорис!

С большой печалью сообщаю, что твоя мама скончалась после длительной болезни.

Мы вместе с ее друзьями и коллегами по работе наскребли достаточно денег на билет для Агнес. Она приедет в Париж поездом 23 апреля в час дня. Я передаю ее на твое попечение. Вещи твоей мамы сложены на одном из чердаков.

Надеюсь, удача придет к вам обеим. С любовью,

Анна Кристина.

Моя мать умерла, но воспоминания в моей душе умерли еще раньше. Младшая сестра врывалась в мой мир, словно отправленная не по тому адресу посылка. Когда мы виделись в последний раз, ей было семь. Теперь она стала долговязым подростком, рассеянно бродившим по платформе. В одной руке она несла видавший виды чемодан, перевязанный широким кожаным ремнем. Он был похож на папин старый ремень, испачканный белой краской. Ее глаза рассматривали толпу, искали меня, ее сестру.

Заметив меня, она остановилась и не сводила взгляда, а люди продолжали обходить ее. Они толкали ее туда-сюда, но она не отрывала взгляда от меня.

– Агнес? – Спрашивать было излишне, потому что она была в точности как я в том возрасте. Только чуть потяжелее и с более темными волосами. Она смотрела на меня, рот полуоткрыт, глаза распахнуты. Словно я была привидением. – Это я, твоя сестра. Ты меня не узнаешь?

Я протянула руку, и она взяла ее. Она вдруг вся задрожала и уронила чемодан. Отпустила мою руку и обхватила себя руками.

Она втянула голову в плечи.

– Пойдем, малышка. – Я приобняла ее и почувствовала, как ее дрожь передалась мне.

Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, и ощутила ее запах, он казался знакомым.

– Ты очень напугана? – прошептала я. – И грустишь? Я понимаю. Должно быть, тебе было сложно, когда она умерла.

– Ты похожа на нее. Ты очень похожа на нее, – пробормотала она, уткнувшись лицом в мое плечо.

– Правда? Столько времени прошло, что я почти не помню. У меня даже нет ее фотографии. А у тебя есть?

Я медленно гладила ее по спине, пока ее дыхание не стало ровным. Она отпустила меня и отступила на несколько шагов. Достала из кармана замусоленную фотографию и протянула мне. Мама сидела на вращающемся табурете в своем длинном голубом платье. В том, что она надевала на вечеринки.

– Когда сфотографировали?

Агнес не ответила – возможно, не знала. Мамины глаза были полны жизни.

И только в тот момент я поняла, что она действительно умерла, что я больше никогда ее не увижу. На меня нахлынула тревога. Она умерла, считая, что я наплевала на нее. И я уже никогда не смогу доказать ей, что это не так.

– Может, встретимся с ней в раю, – предположила я, но Агнес заплакала после этих слов.

Я сдерживала свои слезы. Почувствовала, как стало холодно в груди, и меня затрясло.

– Тс… не плачь, Агнес. – Я прижала ее к себе и впервые заметила, какая она уставшая: веки опухли, под глазами синяки. – Ты знала, что самый лучший шоколад в мире продается здесь, в Париже?

Агнес вытерла слезы.

– А ты знала, что шоколад – лучшее лекарство от слез? Так получилось, что самое замечательное кафе прямо здесь, за углом, – продолжила я. – Пойдем?

Я взяла ее за руку, и мы медленно пошли по платформе. Все напоминало мне о том, как я шла здесь с мадам семь лет назад. Тогда я не плакала. Но моя сестра плакала. Моя младшая сестра, которую, как и меня, непреднамеренно выбросили в огромный мир. Заботиться о ней – моя работа. И это пугало меня.

Агнес перевернула мою жизнь с ног на голову. Мне предстояло заботиться о ней, и меня сразу же охватило волнение. Ей нужна хорошая школа, чтобы выучить французский. Она не должна убираться или работать горничной. И я никогда не позволю ей стоять перед камерой и сверкать фальшивой улыбкой. У Агнес будет все, о чем всегда мечтала я: образование, возможности и, что важнее всего, детство, которое продлится дольше моего.

На следующий день я сообщила об Агнес своим двум соседям. Просмотрела заказы. У меня была фиксированная работа. Показы в универмагах. Фотосъемки для Lanvin и Chanel. То, что в начале меня пугало и отталкивало, стало моей повседневной жизнью.

Поклонники продолжали виться вокруг меня. Я встречалась с ними, когда выдавалась возможность, принимала купленные ими подарки и недолго разговаривала. Но никто из них не мог занять место Аллана в моем сердце. Никто никогда не смотрел на меня так, как он. Никто не внушал то чувство безопасности.

Или место Агнес. С тех пор как она переехала, я старалась как можно быстрее продать их подарки и на эти деньги покупала ей учебники. Я больше не тратила время на поиски туфель, которые подходили к ткани моего платья.