– Надеюсь, вы понимаете?

Она отворачивается, смотрит в окно. Ветерок гоняет облака по небу, заставляя маленькие белые клубочки двигаться с разной скоростью: верхний слой неподвижен, но те, что находятся ниже, быстро проносятся мимо окна и исчезают из виду.

Сидящий возле нее мужчина откашливается и зовет ее по имени. Она поворачивается к нему.

– Вам нельзя жить одной, вы едва можете ходить. Вы не сможете даже сходить в туалет без помощи. Дорис, поверьте мне. Вам будет лучше в интернате. Это ненадолго, и вы сможете взять с собой что-то из своей мебели.

Социальный работник со своими бумагами уже в третий раз приходит к ней. Третий раз она выслушивает его доводы о том, ей нужно продать свою квартиру и поместить на склад мебель и вещи и отправиться доживать свой век в интернат. Ей пришлось три раза побороть желание ударить его по голове чем-то тяжелым. Она никогда не съедет с улицы Бастугатан. И он в третий раз уйдет из палаты без ее подписи.

Но он не спешит уходить. Нервно барабанит пальцами по стопке бумаг, и этот звук отдается эхом в ее голове.

– Только через мой труп, – шипит она. – И не мечтайте, что я поставлю под этим подпись, я это уже говорила, ничего не изменилось с тех пор.

Он глубоко вздыхает и в сердцах бросает папку с бумагами на тумбочку:

– Но как вы собираетесь справляться одна, Дорис? Расскажите.

Она смотрит на него:

– Я до этого замечательно справлялась. Вот и продолжу в том же духе. Всего лишь сломано бедро. Я не калека! И не мертва. Пока что. А когда умру, это случится не здесь и не в «Блубелл». Кстати, вы бы лучше пожелали мне скорейшего выздоровления, чем тратили наше с вами время. Дайте мне несколько недель, и увидите, что я снова буду ходить. Сомневаюсь, что вы расписались бы в собственном бессилии после перелома бедра и операции на суставе. Так почему я должна это делать?

– Есть места и похуже «Блубелл». Мне пришлось уговорить руководителя интерната, чтобы вас туда взяли, обычно они не берут пациентов в вашем состоянии. Воспользуйтесь этой возможностью, Дорис. Если с вами снова что-то случится, когда вы будете одна, вы окажитесь в доме престарелых.

– Угрозы не действуют на стариков, уж вы-то должны об этом знать, судя по вашей работе. А если не знаете, то сегодня вы усвоили кое-что новое. А теперь можете идти и беспокоить кого-то другого. Я хочу спать.

– Вы думаете мне нравится докучать вам ненужными вопросами? – Его брови сошлись на переносице, рот вытянулся в тонкую линию. – Вообще-то, я пытаюсь вам помочь. Вы должны понять, что это ради вашего же блага. Что вы не можете жить одна. Вам некому помочь.

Когда он наконец уходит из палаты, слезы текут по морщинистым щекам Дорис в сухой старческий рот. Сердце все еще раздраженно колотится. Она поднимает руку, которая украшена синяками от катетера, и вытирает щеку. Упирается взглядом в стену и упрямо двигает правой ногой, назад-вперед, и так десять раз. Как показывал физиотерапевт. Потом пытается на несколько миллиметров приподнять левую. Смотрит на бедро, представляет зависшую в воздухе пятку. Секунда, и она снова опускает ногу на подушку. Это движение отняло у нее все силы. Она разрешает себе немного отдохнуть и переходит к третьему упражнению.

Под конец она напрягает ягодицы, приподнимая бедра на несколько миллиметров. Чувствует боль в месте операции, но движение бедром становится все менее болезненным.

– Как дела, Дорис? Как ваша нога?

Медсестра садится на край кровати и берет ее за руку.

– Все хорошо. Не болит, – врет она. – Я хочу завтра подняться и походить… или хотя бы попытаться. Я думаю, что смогу сделать несколько шагов.

– Вот это настрой. – Медсестра похлопывает ее по щеке. Дорис отстраняется от прикосновения. – Я запишу это в вашей карте, чтобы утренняя смена знала об этом.

И снова Дорис остается одна. Кровати напротив нее сегодня пустуют. Интересно, кого могут завтра привезти. Будет понедельник. Понедельник, вторник, среда. Она считает на пальцах. Три дня, и она снова сможет поговорить с Дженни.

А. Альм, Агнес

Квартира возле Ле-Аль. Комната с кухонькой. Вода и туалет во дворе. Не самый лучший район, но квартира была нашей, и мы могли быть сами по себе. Я и Агнес. Мы спали вместе на маленькой кровати. Скрип при каждом нашем движении в итоге стал мелодией. До сих пор слышу его, когда закрываю глаза. Ржавые пружины и кривой железный каркас покачивались даже от самых незначительных движений. Иногда я действительно беспокоилась, что все может рухнуть.

Агнес была такой милой. Именно это слово описывает ее лучше всего. Всегда помогала и понимала. Порой затихала и впадала в меланхолию. Во сне она вертелась и скулила, а по ее щекам текли слезы. Тогда она просто прижималась ко мне. Если я отодвигалась, она следовала за мной, пока я не оказывалась прямо на краю.

Однажды утром, когда мы лежали, свернувшись калачиком, с чашками чая, Агнес начала говорить. Сказанное ей заставило меня все понять, частично, по крайней мере. Она приехала из ужасной жизни. Жизни, которая могла быть моей. Они были настолько бедны, что еды едва хватало. Она не могла ходить в школу. Их выкинули из квартиры, и последние несколько месяцев они провели у Анны Кристины.

– У мамы был ужасный кашель, – сказала она так тихо, что едва можно было расслышать. – На ее руках была кровь, темно-красная и густая, как мокрота. Мы вместе спали на кухне на кушетке, и я чувствовала, как при каждом кашле ее тело тряслось от боли.

– Ты была рядом, когда она умерла? – спросила я, и она кивнула. – Что она сказала? И говорила ли что-нибудь?

– Желаю тебе достаточно… – Агнес умолкла. Я взяла ее за руку. Переплела наши пальцы.

– Хватит с нас этого. Достаточно дерьма. Ты не думаешь?

Мы могли смеяться над этим. Были близки, насколько только сестры могут быть. Несмотря на то, что почти друг друга не знали.

Никогда не забуду то первое лето с Агнес. Если действительно хочешь узнать человека, Дженни, раздели с ним кровать. Ничто не обезоруживает так, как поздно вечером свернуться вместе калачиком. В этот момент ты – это ты, никаких отговорок, никаких оправданий. Я благодарю эту ржавую железную кровать за то, что снова сделала нас сестрами. Сестрами, которые делились всем.

Когда я не работала, мы бродили по улицам Парижа, обе в шляпах и перчатках, чтобы укрыться от солнца. Разговаривали друг с другом на французском. Каждое выученное ею слово мы находили прямо там, на улицах. Машина, велосипед, шляпа, брусчатка, книга, кафе. Это стало игрой. Я на что-то показывала и произносила это слово на французском, а она повторяла. Мы везде искали слова. Она быстро училась и с нетерпением ждала начала учебного года. И мне удалось ненадолго попасть в детство, которое я слишком рано потеряла.

А потом появились волнения. Слухи о войне, которыми шепотом обменивались в каждом кафе, подтвердились и к сентябрю 1939 года стали реальностью. Ужасная Вторая мировая война. Жара тяжело висела над улицами Парижа, как и страх того, что ждет нас впереди. Францию до настоящего момента не трогали, и жизнь в Париже протекала как обычно, но кто-то словно украл улыбки с лиц людей. Мы с Агнес нашли на улице новые слова – солдат и винтовка. Я вдруг стала меньше работать. Дома мод берегли деньги, что означало для нас финансовую катастрофу. Даже универмаги перестали нанимать манекенщиц. Агнес каждый день продолжала ходить в школу, а я сидела у телефона и ждала, что он снова зазвонит, что я снова буду работать. В итоге я поспрашивала насчет других работ, но никто не осмеливался кого-то брать. Ни мясник, ни пекарь, ни аристократические семьи. У меня еще оставались сбережения, но их становилось все меньше и меньше.

В нашей квартире стояло старое хриплое радио – из темного дерева, с пожелтевшей тканью и золотистой ручкой. Мы каждый вечер слушали его. Не могли удержаться. Радиовещание становилось все более пугающим, а количество умерших высчитывалось десятками, а потом сотнями. Война была так близко, но при этом казалась так далеко и с трудом поддавалась пониманию. Агнес обычно прикрывала уши, но я заставляла ее слушать ради общих знаний.

– Прекрати, пожалуйста, прекрати, Дорис. В моей голове всплывают ужасные картинки, – сказала она.

Однажды она выбежала из комнаты и из квартиры. Тогда диктор объявил, что немцы оккупировали Варшаву, а польское движение Сопротивления было подавлено.

Я нашла ее на заднем дворе, она свернулась на поленнице. Она крепко обнимала ноги и безучастно смотрела куда-то вперед. С крыш доносилось тихое воркование голубей. Они были повсюду, и их помет украшал мостовую.

– Может, для тебя это просто числа, – прошипела она мне, – но они говорят о людях. Людях, которые были живы, а теперь мертвы. Ты это понимаешь?

Эти последние слова она прокричала осуждающе, словно я не понимала значение слова «мертвы». Я присела рядышком с ней.

– Я не хочу умирать, – заплакала она и опустила голову на мое плечо. – Я не хочу умирать. Не хочу, чтобы сюда пришли немцы.

С. Смит, Аллан

Однажды Агнес вернулась домой с конвертом. Уверена, когда-то он был белым, но теперь стал пожелтевшим, грязным и с кучей марок, штампов, остатков клея и многократно перечеркнутыми адресами. В нем лежало письмо из Америки.

Больше года прошло с тех пор, как он вдруг исчез. И теперь, посреди огромной тревоги из-за войны, наконец написал мне письмо. Будто почувствовал мое бесконечное горе из-за его потери. В конверте лежала брошюра с поездками до Нью-Йорка и сверток долларов. Эти несколько строчек навечно запечатлелись в моей памяти:

Дорогая Дорис, моя самая красивая роза. Мне пришлось спешно покинуть Париж, и я не смог попрощаться. Прости меня. Мой отец приехал меня забрать, я нужен своей маме. У меня не было выбора.

Приезжай ко мне. Ты мне нужна. Пересекай Атлантический океан, чтобы я снова мог тебя обнимать. Я всегда буду тебя любить. Приезжай как можно быстрее. Здесь все, что может тебе понадобиться для путешествия. Я позабочусь о тебе, когда ты приедешь.

Мы скоро увидимся, я так по тебе скучаю.

Отправителем был Аллан Смит. Мой Аллан.

Я снова и снова читала это письмо. Сначала разозлилась. Что он так долго ждал, чтобы связаться со мной, и что написал так мало. Но потом место злости заняла радость. Я словно опять начала жить, как будто паралич от горя медленно сошел на нет. Он по-прежнему существовал, со мной все в порядке, он любил меня.

Я прочитала письмо Агнес.

– Мы поедем! – воскликнула она, в ее глазах отражалась серьезность, а лоб нахмурен. – Зачем оставаться здесь, если впереди нет ничего, кроме войны?

Ходили слухи, что немцы брали в плен жителей. Вывозили их из своих домов, забирали самое ценное. Мы не знали, что потом случалось с ними, но Агнес боялась. Боялась всех ужасных историй, что слышала в школе, где все искажали и делали еще хуже.

Вечерами мы сидели на кухне и разговаривали о поездке. Агнес была так уверена. Она хотела уехать. Не могла больше терпеть этот страх. Вскоре мы все решили. Мы обе хотели уехать. Но меня гнала вперед тоска, а не страх. Я продала большую часть своей одежды, шляпы и туфли, а еще нашу мебель и картины. Все, что осталось, мы упаковали в два больших чемодана, куда положили письма, фотографии и драгоценности. Я сняла все деньги со счета и сложила крупные купюры в старую железную коробку от конфет, которую когда-то дал мне Аллан. Закрыла ее и убрала в свою сумку.

И опять вся моя жизнь упакована, только в этот раз я была взрослой. Я чувствовала себя в безопасности и полной надежды. Моя семья была со мной, и мы с Алланом будем вместе.

Д. Дженнинг, Элейн

Это был серый дождливый ноябрьский день 1939 года. Я одета в красное пальто из мягкого кашемира. Оно выделялось среди других – черных, серых и коричневых. Я повязала вокруг головы серый шарф и, пройдя по трапу, оставила позади Францию и свою карьеру. Я все еще была Дорис, манекенщицей. На причале было много народу с билетами и без. Одни узнавали меня благодаря цветным снимкам в журналах, шептались и показывали пальцем. Другие полностью погрузились в слезные прощания с любимыми. На полпути по трапу я повернулась и помахала миру, словно я кинозвезда. Никто не помахал мне в ответ. Агнес не повернулась. Для нее Париж был лишь эпизодом, который скоро пропадет в смутных воспоминаниях, но для меня Париж представлял собой время, которое я всегда буду высоко ценить. Когда корабль, один из последних, которому разрешалось выходить из бухты, выплыл в сторону Генуэзского порта, я с грустью наблюдала в круглое окно нашей каюты, как исчезала береговая линия.

SS George Washington был длинным и красивым кораблем. Нам предоставили большую каюту с гостиной и двойной кроватью. Кровать не скрипела, а матрас не прогибался в середине, что означало, мы могли лежать отдельно друг от друга. Той первой ночью мы обе не спали.

– Скажи мне, что он красивый. И богатый. Расскажи мне все! Господи, это так романтично… – прошептала Агнес.

Я не знала, что сказать. Закрывая глаза, я видела его лицо, помнила тот запах, что вдыхала так часто во время наших объятий. Но в действительности я почти ничего не знала о нем. Слишком много времени прошло.

– Он архитектор и мечтатель. А еще у него много идей, но он понравится тебе, потому что много смеется.

– Но он красивый? – Агнес хихикает, и я бью ее подушкой по лицу. Она без остановки задает вопросы. Я рассказала ей все, что могла вспомнить. То, как мы познакомились, о его импульсивности, радости и страсти. О его зеленых глазах. Его улыбке.

Я задавалась вопросом, почему он наконец написал мне. Почему сейчас, а не раньше? Из-за слухов о войне, что дошли до него? Пусть его исчезновение принесло мне много слез, но сейчас, когда знала, что он все еще думал обо мне, я все так же любила его. Вся моя душа была заполнена сильным желанием.

Прежде чем мы сели на корабль, я отправила два письма. В одном попрощалась с Йёстой. Наш обмен корреспонденцией за несколько лет почти сошел на нет, но я хотела, чтобы он знал, где я. Я отправила ему последнее яркое описание Парижа. Второе письмо было для Аллана. В нем указывались подробности нашего прибытия и короткое сообщение, настолько же короткое, как и то, что он отправил мне. Мы скоро снова увидимся. Я так и представляла себе эту сцену, как из захватывающего фильма. Он будет стоять на палубе, ждать нашего прибытия, в своем неподходящем по размеру костюме и с развевающимися на ветру лохматыми волосами. Я в своем элегантном красном пальто. Увидев меня, он улыбнется и помашет. Я побегу к нему, кинусь в его объятия и поцелую его. Во время этих бурных ночей моя фантазия становилась дикой. Как и нервы.

Наши проведенные в море дни были полны активности, до последней детали распланированы замечательной командой: стрельба по тарелочкам, игра в шары, танцы, викторины. Мы познакомились с новыми людьми. До нашего отъезда я даже не думала об английском языке; мое импульсивное решение было принято исходя из любви, а не языка. Я знала на английском лишь несколько слов, а Агнес ни одного. Но, к счастью, мы познакомились с Элейн Дженнинг, старушкой американкой, которая говорила на французском, и она стала нашим ангелом-хранителем. Она каждый день в столовой учила нас языку. Мы с Элейн играли в ту же игру, что я играла с Агнес на улицах Парижа. Мы показывали на предметы, она называла их на английском, и мы повторяли. Вскоре мы могли назвать на английском все предметы на борту корабля. Элейн была рада научить нас своему родному языку, взвешивала каждое слово и отчетливо произносила его, чтобы нам было легче повторить.

Элейн недавно стала вдовой. Ее муж был продавцом, и они пожили по всему миру, а последние десять лет во Франции. Она, как и я, имела опыт хорошей жизни в Париже. Все ее платья сделаны на заказ, и она носила на шее несколько ниток жемчуга. Иногда я представляла себе, что видела ее в универмаге, что она была одной из тех дам, что дергали меня за одежду в поисках чего-то элегантного. Когда она потела, белая пудра на ее лице забивалась в морщины, и она стирала ее с помощью платка с вышивкой – а значит, на ее лице постоянно красовались полосы. Ее волосы были аккуратно убраны в гладкий серебристо-серый пучок на затылке. Временами она тянулась и поправляла шпильку, которая не устояла под весом ее волос. Нам нравилось проводить с ней время. Здесь, в море, в пути к неизведанному, она была нашей большой поддержкой.

Многие люди на этом корабле уплывали от чего-то, но Элейн направлялась домой. К жизни, от которой уехала более тридцати лет назад.

С. Смит, Аллан

Мы с Агнес стояли на палубе под черным зонтиком и изумленно смотрели на небоскребы, устремившиеся к серому небу. Было туманно, капли воды, маленькие и частые, с помощью ветра оказывались под зонтом. Я закуталась в пальто, спрятала подбородок в шаль. Слегка наклонила зонтик, чтобы закрыть нас, но Агнес снова выпрямила его. Мы не могли упустить ни единой детали по пути к пирсу. Она завизжала, когда увидела статую Свободы, подарок от Франции. Статуя смотрела на нас, подняв факел, и именно в тот момент я почувствовала уверенность, что наша жизнь в Америке будет хорошей. Несмотря на это, мне пришлось несколько раз сходить в туалет. Агнес засмеялась, когда я вернулась после четвертого раза.

– Нервничаешь? – улыбнулась она, вся еще глядя на сушу.

От ее слов мне нисколько не стало легче, и я фыркнула:

– Конечно, нервничаю, я так давно его не видела. Что, если я его не узнаю?

– Просто иди медленно. И улыбайся. Сделай вид, что ты знаешь, куда идешь. Все получится.

– В смысле медленно идти и улыбаться? Так сказала бы мама. Она изобиловала странными идеями.

Агнес засмеялась:

– Да, это так. Она сказала тебе «быть сильной»? Это ее любимое.

Я кивнула и засмеялась, эти слова были такими знакомыми. И когда мы наконец сошли с корабля, я сделала именно то, что она сказала. Мы попрощались с Элейн, обнялись.

Она вложила в мою руку кусочек бумаги. На нем был витиевато записан адрес.

– Если понадобится помощь, ты знаешь, где меня найти, – прошептала она.

Расцеловав в щеки других пассажиров, с которыми мы познакомились, я медленно спустилась по узкому трапу в своем красном пальто. Он сразу меня заметит. Я улыбнулась, осознавая, что за мной наблюдали.

Мы остановились, пройдя паспортный контроль. В зале ожидания было много людей. Следующие минуты показались часами. Вокруг нас летали слова и фразы на едва знакомом нам языке. Мы сели на чемоданы, которые спустил с корабля носильщик. Ледяной ветер взобрался по моим ногам в чулках и прямо под юбку. Я задрожала. Агнес внимательно смотрела на всех проходящих мимо. В ее глазах горела надежда. А в моих – слезы. Аллана не было.

Прошел почти час прежде, чем к нам подошел мужчина в черном костюме. Он снял фуражку и заговорил с нами.

– Мисс Альм? Мисс Дорис? – спросил он.

Я вскочила с чемодана.

– Да, да, – ответила я на английском. Я протянула единственную фотографию Аллана, которую прятала в старинном медальоне. Я часто носила его на шее, но никогда не открывала. Агнес с любопытством подалась вперед.

– Почему ты не рассказала мне про фотографию?! Но это не Аллан… – Она показала на мужчину. – Кто он?

Он пробормотал что-то на английском. Из внутреннего кармана пиджака достал конверт, которые впихнул в мои руки.

Мои глаза забегали по нескольким строчкам, написанным на французском:

Дорогая Дорис!

Получив твое письмо, я ощутил смятение. Не знаю, что привело тебя сюда, через год. Дорис, любовь моя, почему ты приехала сейчас? Я ждал тебя несколько месяцев. Впустую. Мне пришлось остаться здесь, моя мама была ужасно больна, и я не мог оставить ее.

В итоге я больше не мог ждать и надеяться. Я думал, ты забыла обо мне. Я двинулся дальше. Теперь я женат и, к сожалению, не могу увидеть тебя. Водитель отвезет тебя в отель, где ты можешь получить забронированный на твое имя номер. Можешь остаться в нем на две недели за мой счет. Мы не можем встретиться.

Мне ужасно жаль.

А.

Я потеряла сознание.

Агнес хлопала меня по щекам.

– Дорис, ты должна взять себя в руки! Он нам не нужен. Мы справлялись прежде, и ты все эти годы справлялась сама. Забудь о мечтах и вставай.

Я не могла дышать, чувствовала что-то тяжелое на своей груди. Вот и все; кем он теперь был для меня? Мечтой? Агнес помогла мне подняться. Ей пришлось довести меня до машины. Я ничего не помню с той поездки. Ни улиц, ни людей, ни запахов, ни слов. Прошел целый год с тех пор, как он отправил свое письмо. Мне стоило догадаться, когда я увидела пожелтевший конверт и перечеркнутые адреса. Приплыви я вовремя, это я была бы его женой. Никакой другой женщины рядом с ним. От этой мысли мой живот свело. Меня затошнило.

Мы с Агнес клубочком свернулись на кровати, мягкой кровати отеля, прячась от пугающего мира снаружи. Мы впервые в своей жизни оказались в другой стране, на языке которой не говорили. Без планов и почти без денег. Но мы не могли вернуться. Мы оставили позади Европу, которая воевала.

За окном, всего в тридцати сантиметрах, находилась кирпичная стена соседнего здания. Я смотрела на нее, пока ряды кирпичей не начали расплываться. На четвертый день я встала. Помылась и припудрила лицо, нанесла немного красной помады и надела самое красивое платье. Затем вышла на улицы города, наполненные жизнью и голосами. Я прошлась по ним, но оказалось, что в Америке другие манекенщицы. Они вели себя как хозяйки, разговаривали с покупательницами, показывали им ассортимент. В Париже нам ничего не надо было говорить. На самом деле нам запрещали разговаривать. Но здесь, показывая одежду, они должны были продавать.

Побродив по улицам, мне наконец удалось найти тестовое рабочее место в универмаге Bloomingdale, хотя бы на один день. Я буду работать на складе. Знаменитая манекенщица из Парижа, с тонкими пальцами и красными ногтями, будет распаковывать вещи и гладить платья. Но я намеревалась выполнить задание и сохранить работу. Тогда лишь останется найти, где жить.