Ноутбук лежит на ее животе и сдвигается с каждым ее вдохом. Он балансировал так все утро, которое она провела в полудреме. Она устает от болеутоляющих, но старается не закрывать глаза. Ведь если заснет, ночка выдастся беспокойная. Большую часть экрана занимает открытый документ Word, хотя в правом верхнем углу она оставила немного места для Скайпа. Она ждет Дженни, считает бесконечные часы, оставшиеся до окончания ночи в Сан-Франциско.

Она пишет несколько слов, перебирает новые воспоминания и задается вопросом, в верном ли порядке их записала или уже написала их в другой части. Так много событий нужно отследить, так много теперь мертвых людей, которые много для нее значили. Она снова дает жизнь этим именам в ее записной книжке, этим людям, которые прошли сквозь ее жизнь и произвели на нее неизгладимое впечатление. Лишь некоторым из них удалось оставаться в живых столько же, сколько и ей. По телу пробегает дрожь, и ее одиночество в этой холодной палате становится куда более ощутимым.

Завтрак все еще стоит на подносе возле кровати. Она тянется к наполовину полному стакану с коричневым больничным яблочным соком. Она откусила лишь кусочек от бутерброда с сыром, что лежит на тарелке рядом с соком. Хлеб по вкусу напоминает резину. Она так и не привыкла к шведскому хлебу: он не крошится, не хрустит и на вкус совсем не напоминает хлеб. Ее язык шершавый и сухой, и она несколько раз прикасается им к нёбу, потом подносит стакан к губам и позволяет каплям сока сбежать вниз по ее горлу. Она чувствует, как волна жидкости разливается по ее груди, глушит жажду. Она жадно делает еще один глоток, затем еще один. Смотрит на время. В Калифорнии почти утро, и Дженни с детьми скоро проснутся. Они набьются в светло-зеленую кухню, заглотят завтрак и унесутся навстречу приключениям, которые им подготовил день. Дорис знает, что Дженни всегда включает Скайп, когда остается одна с малышкой. Осталось всего несколько минут.

– Пора отдохнуть, Дорис. Можете ненадолго отложить ноутбук. – Медсестра строго смотрит на нее и закрывает крышку ноутбука.

Дорис протестует и открывает его:

– Нет, я не могу. Оставьте его в покое, я кое-кого жду. – Ее пальцы касаются Wi-Fi-модема, торчащего из USB-порта. – Это важно.

– Нет, вам нужно отдохнуть. Вы так никогда не отдохнете, если всегда будете в компьютере. И вы правда выглядите очень уставшей. Вашему телу нужно как можно больше отдыхать, если хотите пойти на поправку и встать на ноги. Тогда у вас появится энергия, чтобы снова начать ходить.

Трудно быть старой и нездоровой, неспособной самой решить, когда ты отдохнувшая, уставшая или где-то посередине и стоит или не стоит с этим что-то делать. Дорис сдается и отпускает ноутбук, и медсестра кладет его на тумбочку. Но она все равно на него показывает:

– Не выключайте его, пусть он будет открыт. Чтобы я видела, если кто-то попытается связаться со мной.

– Да, хорошо. – Медсестра наклоняет экран, чтобы Дорис его видела, и протягивает ей стаканчик с таблетками: – Вот, вам нужно принять таблетки, пока вы не заснули.

Дорис послушно смывает их остатками яблочного сока.

– Вот, теперь довольны? – Она улыбается медсестре.

– Вам очень больно? – ласково спрашивает медсестра.

– Все в порядке, – отвечает Дорис, махнув рукой. Морщится, борется с седативным эффектом лекарства.

– А теперь поспите. Вам это необходимо.

Она кивает и поворачивает голову вбок, подбородок касается костлявого плеча. Ее взгляд сосредоточен на экране ноутбука, но все со временем становится размытым. Она втягивает свой запах. Пахнет больницей. Не стиральным порошком, не духами. Лишь легкий запах дешевого моющего средства и ее пота. Она закрывает глаза. Последнее, что она видит, – это колыхающаяся оранжевая занавеска.

Д. Дженнинг, Элейн

Круглое окно в задней части автобуса скрывалось за короткой занавеской, сделанной из плотной оранжевой ткани. Она колыхалась туда-сюда, когда автобус подпрыгивал на неровной дороге. Я смотрела в окно и все еще не могла перестать думать о том, что мы оставили позади. Высокие здания манхэттенских высоток. Машины. Пригороды и красивые дома в них. Бушующее море. Я ненадолго задремала.

Остановкой, на которой мы вышли через несколько часов, оказался обычный знак на краю проселочной дороги, возле потрепанной погодой скамейки. В воздухе сильно пахло солью и водорослями. Сильный ветер нес за собой песчинки, которые кололи наши щеки, словно маленькие острые иголки. Мы сгорбились и медленно пошли вдоль пустынной дороги, сопровождаемые разбивающимися о пляж волнами. Ветер был таким жестоким, что нам пришлось нагибаться вправо, чтобы устоять на ногах.

– Это точно то место? – прошептала Агнес, будто не осмеливалась произнести эти слова громко.

Я покачала головой и пожала плечами, мне хотелось упрекнуть ее, но я не стала этого делать. Наша ситуация нисколько не изменилась, пыталась уговорить я себя, ни лучше ни хуже – мы все еще блуждаем по странной стране и отчаянно нуждаемся в помощи. Нам были нужны крыша над головой и какой-то доход. Жестяная банка в моем чемодане была пустой, а те деньги, что у нас остались, я свернула в трубочку и убрала в лифчик. Так безопаснее. К нашим последним нескольким долларам присоединились деньги из кошелька Аллана. Так у нас получилась хорошая пачка наличных, вес которой я постоянно ощущала на своей груди. Если мы не найдем Элейн, придется найти, где жить, и тогда сможем оплатить еще несколько ночей.

И все-таки мы заблудились. Мы поняли это, когда начали проходить мимо домов с заколоченными окнами вдоль дороги. Деревянные дома возвышались, словно пустые тени, лишенные отдыхающих, смеха и жизни.

– Здесь никого. Это город-призрак, – пробормотала Агнес и остановилась.

Я тоже замерла, и мы сели на чемодан и прижались друг к другу. Я подняла с дороги гравий, пропустила его между пальцами. После процветающей карьеры в качестве модели в Париже, на каблуках и с вереницей платьев в моем шкафу, я перешла к мозолям и потной блузке на проселочной дороге в Америке. Всего за несколько коротких недель. Эти мысли вызывали слезы, которые я уже не сдерживала. Они свободно текли по моим напудренным щекам, словно наводнение в дельте реки.

– Давай вернемся в Манхэттен. Ты можешь поискать работу. Я тоже могу работать.

Агнес прижалась лицом к моему плечу и глубоко вздохнула.

– Нет, давай пройдем чуть подальше. – Я почувствовала, как вернулись силы, и вытерла рукавом пальто сопли и слезы. – Здесь ездят автобусы, значит, что-то есть. Кто-то должен здесь жить. Если Элейн здесь, мы ее найдем.

Наш чемодан раскачивался, когда мы продолжили идти. Нижний уголок больно ударял меня по голени, когда мы теряли равновесие, но мы продолжали идти по дороге. Я чувствовала гравий под подошвами туфель, и во многих смыслах это было так же больно, как ходить босой. Но в итоге, слава богу, количество домов увеличилось, а гравий под нашими ногами сменился на асфальт. Мы заметили, что по тротуарам ходят, опустив головы, люди, одетые в плотные шерстяные пальто и вязаные шапки.

– Останься здесь и присмотри за вещами, – сказала я Агнес, когда мы дошли, по всей видимости, до центра.

На скамейке сидели мужчины. Когда я с улыбкой подошла к ним, меня встретили длинной тирадой слов, которую я не поняла. У говорившего мужчины была густая седая борода и глаза, которые как будто улыбались благодаря окружавшим их маленьким морщинам. Я ответила на шведском, но он покачал головой. Я опомнилась и переключилась на ломаный английский:

– Знаете Элейн Дженнинг? – Он уставился на меня. – Ищу Элейн Дженнинг, – продолжила я.

– А, вы ищете Элейн Дженнинг? – спросил он и сказал что-то еще, чего я не поняла.

Я смущенно улыбнулась ему.

Он умолк, взял меня за руку и показал.

– Там. Элейн Дженнинг живет там, – медленно и чересчур четко произнес он, показывая на один из домов дальше по улице. На белое деревянное здание с васильковой дверью.

Дом был узким, с круглой башенкой с одного края, чем напоминал мне больше лодку, чем дом. Краска с торца облупилась, отчего фасад казался пятнистым. Белые ставни защищали окна от сильного ветра. Я кивнула и присела в реверансе, затем отступила на несколько шагов и побежала к Агнес.

– Там! – крикнула я ей, показывая на дом. – Она живет там! Элейн живет там!

Французские слова, которые полились изо рта Элейн, когда она открыла дверь и увидела нас, показались нам теплыми приветственными объятиями. Она загнала нас в дом, дала одеяла и чай и позволила спокойно рассказать все, что случилось, когда наши пути разошлись на пирсе. Про Аллана. Про письмо, которое приехало слишком поздно. Про наши дни в отеле в Манхэттене. Она вздохнула и помычала, но ничего не сказала.

– Мы можем остаться здесь на несколько недель? Чтобы выучить английский?

Элейн поднялась и начала убирать чашки. Я ждала ее ответа.

– Нам нужно как-то прижиться в Америке, и я не знаю как, – через мгновение продолжила я.

Она кивнула и сложила скатерть:

– Я попробую вам помочь. Сначала язык, потом работа, потом жилье. Можете остаться здесь, но придется быть осторожными. Мой сын может быть немного придирчивым.

– Мы не хотим доставить вам неприятности.

– Ему не нравятся незнакомцы. Вам придется прятаться, если останетесь здесь. Иначе ничего не получится.

На комнату опустилась тишина. Мы нашли помощь, но, возможно, совсем не такую, какую ожидали.

Внезапно Элейн поднялась и принесла прямоугольную коробку, которую поставила на стол.

– Сейчас давайте отодвинем всю эту серьезность. Сыграем в Монополию? – воскликнула она. – Вы когда-нибудь играли? Нет способа справиться со скорбью и печалью лучше, чем хорошая игра в Монополию. Это подарок одной из моих соседок, когда я приехала сюда.

Ее руки тряслись, когда она развернула поле, разложила фигурки и схватила маленькую хрустальную бутылку с темной красной жидкостью.

Она протянула Агнес нечто похожее на маленькую собаку:

– Эта подойдет тебе, Агнес? На английском мы называем ее «dog».

Агнес повторила слово и взяла фигурку, рассматривая маленькую оловянную статуэтку. Элейн одобрительно кивнула.

После секундного колебания я подняла свою фигурку.

– Boot, – сказала Элейн, но я потерялась в мыслях. – Повтори за мной: «boot».

Я подскочила:

– Элейн, я не хочу играть в игры! – Я уронила свой «boot», и он стукнулся о доску и упал на пол. – Я хочу удостовериться, что мы можем остаться. Что значит прятаться? Где мы должны прятаться? Почему?

– Пф, возможно, нам понадобится немного хереса. – Она натянуто улыбнулась нам и поднялась.

Мы сидели молча и наблюдали за ее движениями в маленькой кухне.

– На чердаке есть комната, можете остаться там. Вам нельзя спускаться, если мой сын дома, только в течение дня. Он просто стесняется, вот и все.

Она поднялась с нами на чердак. У одной из стен стоял узкий матрас, и она опрокинула его. Мы стояли и наблюдали за водоворотом пыли, а она принесла одеяла и подушки. Мы помогли друг другу занести чемоданы. Как только все было готово, она дала нам судно и заперла дверь.

– Увидимся утром. Постарайтесь не шуметь, – сказала она перед тем, как закрыть дверь.

Той ночью мы спали валетом под толстыми шерстяными одеялами. За окном завывал ветер. Порывы ледяного воздуха пробивались через трещины, отчего мы закутывались в одеяла по уши, затем по нос и в итоге с головой.

Н. Нильссон, Йёста

Мы быстро приспособились в этом маленьком белом доме у моря. Каждый день был похож на предыдущие. Когда утром сын Элейн закрывал за собой входную дверь, она тут же поднималась на чердак и отпирала нашу дверь. Мы выливали содержимое судна в туалет во дворе, а потом садились за кухонный стол, где нам выдавали по чашке горячего чая и куску хлеба. После этого начинался урок английского. Элейн показывала на предметы и называла их, когда мы помогали ей по дому. Мы убирались, пекли, шили, штопали носки и проветривали коврики. Элейн болтала, а мы все повторяли. К концу второй недели она вообще перестала говорить на французском. Мы внимательно придерживались нюансов ее языка и произношения отдельных слов, складывали их в простые предложения. Она просила нас принести какие-то вещи или сделать что-то по дому. Иногда мы не понимали, что она говорила, но она не сдавалась. Временами она все упрощала, использовала меньше слов, показывала или разыгрывала, пока мы не начинали смеяться. Только тогда она объясняла, что имела в виду. Наши уроки с Элейн были желанным отрывом от реальности.

Когда солнце садилось, она прогоняла нас на чердак. Мы слышали дребезжание ключа в двери, сопровождаемое ее шагами по лестнице. Она всегда, несмотря на погоду, выходила на крыльцо, чтобы дождаться своего сына Роберта. Мы видели ее в окно чердака, через дыру в тонкой кружевной занавеске. Она всегда поднималась и тепло улыбалась, но Роберт не говорил ей ни слова, просто угрюмо проходил мимо, уставившись в землю. День за днем мы наблюдали, как он наказывал ее молчанием, ночь за ночью видели, как он игнорировал ее.

В итоге Агнес не утерпела:

– Вы никогда не разговариваете? Элейн грустно покачала головой:

– Я бросила его. Мой новый муж получил работу в Европе, и я не могла не последовать за ним. Роберт так и не простил меня за это. Я вернулась, как только подвернулся шанс, но прошло слишком много лет. Теперь слишком поздно. Он ненавидит меня.

Он вымещал на ней злость. Мы слышали, как он кричал, когда что-то шло не так. Слышали, как она мирилась с этим, извинялась то за одно, то за другое. Клялась в любви и просила прощения у сына, которого давно потеряла. Она была в той же самой ситуации, что и мы. Одна прибыла в страну, которую больше не знала, жила с человеком, который не хотел иметь с ней ничего общего.

Часы, проведенные на чердаке, всегда проходили медленнее, чем наше время в компании с Элейн. Я до сих пор помню мысли, возникающие здесь из-за затхлого воздуха.

Печаль и тоска по Аллану. Он, как всегда, постоянно присутствовал в моих мыслях. Я не могла понять, как он мог снова меня бросить. Как мог так быстро переключиться на другую женщину, как мог жениться. Я думала о том, кто она такая и замирало ли время, когда они были вместе.

Казалось, в этом стиснутом пространстве брала верх тревога, и я пыталась отвлечься от нее, налаживая связь с Йестой. Я каждый вечер при свете небольшой керосиновой лампы писала ему длинные письма, рассказывала о нашем новом доме. О море и песке, которые могли видеть из дома, о ветре, который трепал мое лицо, когда я выходила в сад подышать. Об английском языке и как он звучал для моих ушей, как смешивался и становился шумом, когда люди говорили слишком быстро, что, казалось, свойственно американцам. Я испытала то же самое с французским, когда приехала в Париж. Я рассказала ему про Элейн и ее странного сына. Она отправляла мои письма каждый день, и я терпеливо ждала его ответа. Но он молчал, и во мне рос страх, что с ним что-то случилось. Я знала, что в Европе до сих пор бушевала война, но разузнать большее было сложно. В Америке жизнь продолжалась, словно ничего не произошло, словно Европа не горела.

И вот однажды оно приехало. В конверте лежали написанное от руки письмо, состоящее из нескольких строчек, и вырванная из газеты страница. Статья про Йесту и его картины. Она носила критикующий характер, и текст заканчивался строчкой, что это, возможно, была последняя выставка этого художника. Я никогда не понимала картины Йесты, поэтому совсем не удивилась отрицательному отзыву.

Для меня они представляли собой абстрактные, запутанные взрывы цвета, сюрреалистические в своем геометрическом совершенстве. Но статья объясняла его молчание, и несколько строчек от самого Йесты раскрыли его расположение духа. Я понимала, почему он написал лишь одну вежливую фразу, в которой спросил, как у нас дела, почему кратко добавил, что он рад, что мы живы.

Помню, как тогда посочувствовала ему. Он намеревался зацепиться за то, в чем ему явно не хватало таланта, отчего становился несчастным. Я скучала по нему больше, чем прежде. Скучала по нашим разговорам. Прошло девять лет с тех пор, как я видела его в последний раз. В статье была его фотография, и я выдрала ее и приколола возле кровати. Он смотрел на меня с серьезным выражением лица и грустными глазами. Каждый вечер, задувая свет керосиновой лампы, я гадала, увижу ли его снова. Увижу ли Швецию.

Д. Д женнинг , Э лейн МЕРТВА

Наше тайное существование на чердаке всегда должно было открыться, вероятно, мы все это время знали об этом. И конечно, однажды рано утром нас обнаружили. Агнес оставила на стуле в гостиной свой кардиган, и мы услышали его крик:

– Чей это кардиган? Кто здесь был?!

– Подруга, она забежала вчера днем на чай, – тихо ответила Элейн.

– Я же говорил, что никого нельзя впускать в этот дом! Ни единая душа не должна пересекать этот порог! Ты это понимаешь?

Агнес подползла ко мне, но доски заскрипели из-за ее движения. Голоса тут же затихли. Раздались громкие шаги по лестнице, и дверь распахнулась с одного удара. Его глаза, когда он увидел нас внутри на матрасе, могли убить. Мы быстро подскочили и в темноте на ощупь нашли одежду. Наполовину одетые, мы пробежали мимо него и выбежали на улицу. Он последовал за нами, выкидывая наши чемоданы. Замок на самом большом сломался, и крышка заскользила по дороге. Следом вылетела одежда. Красивые парижские платья кучей вывалились в грязь. Мы схватили их и рассовали по сумкам. Но больше всего я помню, несмотря ни на что, как быстро билось мое сердце. Из-за новой кружевной занавески, которую Агнес вязала во время нашего сидения на чердаке, выглядывала Элейн. Она подняла руку, но не помахала. Она и так нам многое дала. Не только язык. Это был самый лучший подарок. Ее напуганные глаза за кружевной занавеской были последним, что я видела. Роберт стоял на крыльце, уперев руки в бока, пока мы собирали вещи и покидали его территорию. Только когда на остановку чуть дальше по улице подъехал автобус, он развернулся и вошел в дом.

Бок автобуса цвета стали отражал первые лучи солнца, ослепляя нас, когда мы сели в него. Красные и белые виниловые сиденья уже нагрелись. Мы сели назад и смотрели в окно, когда автобус медленно поехал дальше. Сидя там, мы понятия не имели, что творится в маленьком белом доме. Несмотря ни на что, мы чувствовали облегчение. Язык, на котором переговаривались другие пассажиры, больше не был незнакомым: мы смогли поговорить с водителем, рассказали ему, куда ехали. Обратно в Манхэттен. Эти месяцы в доме в Монтоке закалили нас и подготовили к свободной жизни. Агнес даже начала смеяться. Смех вдруг перекинулся на меня, как волна из какого-то безграничного океана, и я заразилась им.

– Над чем мы вообще смеемся?

Мне наконец удалось успокоиться. Агнес снова стала серьезной.

– Мы как будто только что сбежали из тюрьмы.

– Да, на этом чердаке я чувствовала себя взаперти. Может, оно и к лучшему, что все закончилось, кто знает?

Было уже утро. К тому времени, как мы доехали до Манхэттена, почти настал вечер, и нам было некуда пойти. Когда автобус заехал на Центральный вокзал, Агнес крепко спала на моем плече. Мы собрали вещи, вышли из автобуса и пошли в сторону яркого зала прибытия. Когда мы сложили вещи в угол, Агнес покорно спросила:

– И куда мы теперь? Где будем спать?

– Придется ночью не спать, если не найдем, где остановиться. Ты смотри за сумками, а я пойду и поищу дешевый отель.

Агнес села и прислонилась к стене.

Вдруг перед нами вырос мужчина со светлыми волосами:

– Простите, но вы, случайно, не шведки?

Я узнала его, он ехал в автобусе. Он был одет в простой черный костюм с белой рубашкой. Агнес ответила на шведском, но он покачал головой и ответил на английском. Он был не из Швеции, а вот его мама оттуда. Мы недолго поговорили, и он предложил нам помочь, дать крышу над головой, пока мы не найдем свою.

– Уверен, мама будет рада поговорить на шведском, – сказал он.

Мы неуверенно обменялись взглядами. Поехать в дом этого странного мужчины не лучшее решение. Но он выглядел добрым и казался честным. В итоге Агнес кивнула, и я поблагодарила его за предложение. Мужчина поднял наш самый тяжелый чемодан, и мы вышли за ним с вокзала.

О том, что произошло с Элейн после нашего отъезда из Монтока, мы узнали лишь позже, когда вернулись ее навестить. Дом был заколочен, и нам пришлось задать вопрос соседке. Вскоре после того, как мы покинули этот дом, сердце Элейн вдруг сдалось, прямо посреди ссоры с Робертом. Он был подавлен. Впервые в жизни он наконец мог выразить свое соболезнование в связи с потерей матери. Соседка сказала, он вышел из дома и на той же неделе отправился в море.

Больше его никто не видел.