По другую сторону шторы лежит женщина, которая всю ночь кашляла. Этот звук эхом отдается от стен. У нее пневмония, и ее вообще не должно быть здесь, но они не могли положить ее в инфекционное отделение из-за пролежня. Когда она кашляет, кажется, что содержимое ее желудка вот-вот появится на свет. Дорис вздрагивает и прикрывает руками уши.

– Можно мне взять ноутбук?

Дорис кричит в пустоту палаты. Повторяет едва слышимым голосом. В горле сухо, а значит, звук скрипит и трещит о небо. В холодной больничной палате тихо, никто из медсестер не спешит помочь.

– Нажмите кнопку, – предлагает, задыхаясь, женщина с кашлем, когда Дорис просит о помощи в третий раз.

– Спасибо, но это не настолько важно.

– Очевидно, это достаточно важно, раз вы лежите и кричите. Нажмите кнопку, – раздраженно рявкает женщина.

Дорис не отвечает. Когда ей не нужна помощь, медсестры вечно изводят ее, но теперь же, когда они ей так нужны, их нигде не видно. А что, если она попытается взять его сама? Она видит ноутбук на столе, где его оставила медсестра, крышка теперь опущена. Она просила оставить его открытым, так почему они не сделали, как она просила? Конечно, ей удастся дойти туда и взять его самой. Это не так уж далеко. Если она хочет вернуться домой, ей придется тренироваться. Она поднимает пульт от кровати и нажимает на одну из кнопок. Кровать дергается, и изножье начинает подниматься. Она пытается остановить его, нажав одновременно на все кнопки. Теперь начинает двигаться изголовье, а низ под коленями начинает подниматься. Она в панике нажимает красную тревожную кнопку, а сама трясет пульт и продолжает нажимать все кнопки. В итоге кровать замирает.

– Боже мой, что здесь происходит?

Прибежавшая медсестра смеется. Дорис сидит вертикально, как карманный нож, ноги подняты. Но ей совсем не смешно, она смаргивает слезы боли.

– Ноутбук там, я хотела забрать его. – Она показывает на него, пока ее ноги медленно опускаются, боль в спине постепенно уменьшается.

– Почему вы не нажали кнопку? Мы придем к вам как можно скорее, если нажмете на нее. Дорис, вы же это знаете.

– Я хотела попытаться походить. Хочу убраться отсюда. Одной физиотерапии недостаточно, все продвигается слишком медленно.

– Терпение, Дорис. Вам нужно принять ваши ограничения. Вам девяносто шесть, и вы больше не девочка. – Медсестра говорит медленно и слишком громко.

– Терпение и упорство, – бормочет она. – Знали бы вы, какая я упорная.

– Я слышала. Тогда попытаемся?

Дорис кивает, и медсестра медленно перекидывает ее ноги через край кровати и поднимает верхнюю часть тела в сидячее положение. Дорис зажмуривается.

– Слишком быстро? Закружилась голова?

Медсестра смотрит на нее с сочувствием и нежно гладит по волосам. Дорис качает головой.

– Терпение и упорство, – говорит она, опираясь руками о мягкий матрас.

– Один, два, три – и встаем, – говорит медсестра и поднимает Дорис, поддерживая под мышками. Она чувствует укол боли в бедре, которая устремляется вниз по ноге. – Шаг за шагом, хорошо?

Дорис ничего не говорит, просто передвигает на несколько миллиметров вперед больную ногу. Затем вторую, тоже на несколько миллиметров. Ноутбук почти рядом, практически в пределах досягаемости. Ее взгляд сосредоточен на черном чехле. Он всего в двух метрах от нее, но в этот самый момент мог с таким же успехом оказаться на другой стороне пропасти.

– Вам нужно отдохнуть? Присядем на минутку? Медсестра подцепляет стул ногой и придвигает к ним, но Дорис качает головой и кропотливо передвигается миллиметр за миллиметром к столу. Дойдя наконец до него, она кладет обе руки на ноутбук и выдыхает, голова падает на грудь.

– Боже, вы и правда упорная.

Медсестра улыбается и кладет руку на ее плечи. Дорис тяжело дышит. Она больше не чувствует ног, двигает пальцами в попытке пробудить их. Поднимает голову и встречается глазами с медсестрой. А потом падает.

А. Андерссон, Карл

Карл вывел нас с вокзала на улицу, безостановочно болтая. Мы несли чемодан поменьше, а он самый большой. Он сказал, что слышал наш разговор в автобусе, что понял несколько слов на шведском. У вокзала выстроились желтые такси, но он прошел мимо них, игнорируя кричащих водителей. Он шел быстро, длинными шагами, и всегда опережал нас.

– Что, если он обманывает нас? Что, если он опасен? – прошептала Агнес и дернула за чемодан, чтобы я остановилась.

Я подошла к ней, посмотрела ей в глаза и кивнула, чтобы она следовала за мной. Она поворчала, но нехотя пошла. Мы шли следом за светлой головой, которая была как минимум на десять сантиметров выше остальных на улице. Он был похож на шведа, и благодаря этому я, возможно, решила ему довериться.

Мы шли и шли. Временами Карл поворачивался, словно проверяя, на месте ли мы. К тому времени, как мы наконец остановились у узкого кирпичного здания, мои руки покрылись волдырями. У красной входной двери стояли два железных горшка с нарциссами. Карл кивнул нам.

– Вот мы и пришли. Она совсем плоха, – объяснил он перед тем, как открыть дверь.

Дом был трехэтажным, с комнатой на каждом этаже. Мы сразу вошли на кухню. Внутри в кресле-качалке сидела старушка. Ее руки лежали на коленях, и она смотрела куда-то вперед.

– Мам, посмотри, кого я привел. Эти две девушки из Швеции.

Он показал на нас.

Она не подняла голову и, казалось, даже не заметила, что кто-то вошел.

– Мам, они могут поговорить с тобой на шведском.

Он погладил ее по щеке. Ее голубые глаза казались остекленевшими, зрачки маленькими. Волосы лежали на плечах, и несколько выбившихся прядей прикрывали один глаз. На ее плечи была накинута плотная вязаная шаль, которая не выглядела чистой.

– Ее зовут Кристина. Она не говорила с тех пор, как исчез мой отец. Иногда она произносит несколько слов на шведском, и я подумал, что… – Он повернулся к нам спиной, чтобы скрыть свою печаль, прочистил горло и продолжил: – Я подумал, что вы сможете ее разговорить. К тому же мне нужна помощь по дому.

– Давайте попробую.

Агнес осторожно подошла к креслу. Села на пол спиной к женщине.

– Я просто посижу здесь, – сказала она на шведском. – Если придется, я могу сидеть здесь всю ночь. Если захотите что-то рассказать, я слушаю.

Женщина не ответила. Но через некоторое время кресло начало покачиваться. Я тоже села. На дом опустилась тишина, лишь кресло скрипело да с улицы доносился шум. Мы согласились остаться на несколько дней, и Карл подготовил нам кровать в гостиной на втором этаже. Даже достал матрас для Кристины и положил ее на него. Она была слишком тяжелой, чтобы нести ее два лестничных пролета до спальни.

Карл часто поднимался в гостиную, чтобы поговорить с нами. Но никогда не заводил разговор о Кристине. Он рассказывал нам о том, чем занимался в тот день, о банке, в котором работал. О Европе и о войне. За те месяцы, что мы провели у Элейн, ситуация ухудшилась, и Карл постоянно сообщал новые известия, но не мог сказать, затронуло Швецию или нет. Люди в Америке говорили о Европе так, будто это одна большая страна.

Сначала мы не хотели расспрашивать его про отца, но чем больше узнавали его, тем более личными становились разговоры. И через несколько недель мы наконец набрались смелости. Ответ нисколько не удивил.

Все произошло очень внезапно. Однажды, когда они пришли домой, его отец стоял с упакованными вещами. Он произнес несколько слов и просто ушел. Оставил их без денег, но в доме, в котором они могли жить.

– Он бросил маму ради кого-то. Когда он исчез, что-то внутри нее умерло. Она всегда чувствовала себя потерянной в Нью-Йорке, но он был ее убежищем. Присматривал за всем, даже разговаривал за нее. – Мы молча слушали. – Прошло три года с тех пор, как он ушел. Я не скучаю по нему. Не скучаю по его настроению или доминирующему отношению. Без него нам даже лучше, жаль только, что мама не видела этого. Но она постепенно все больше погружалась в депрессию. Перестала видеться со всеми, следить за домом и своей внешностью. В итоге она села в кресло-качалку и с тех пор не вставала, практически не говорила.

Мы по очереди сидели с Кристиной, разговаривали с ней. Ей не нравилось вставать с кресла, и я иногда беспокоилась, что она превратится в камень. Как долго может человек сидеть вот так, ничего не говоря и в одной позе? Проходили дни, недели. Карл настоял, чтобы мы остались, сказал, что мы хорошо влияем на Кристину. И он был прав. Однажды рано утром, когда мы грели воду для ее чая, это наконец произошло.

– Расскажите мне про Швецию, – тихо сказала она.

Как потрясающе было услышать эти слова на шведском.

Мы поспешили к ней, устроились по бокам и начали рассказывать. О сугробах, в которых играли. О картошке и селедке. О запахе весеннего дождя. О первой мать-и-мачехе. О прыгающих по густой зеленой лужайке Юргордена, острова в центре Стокгольма, барашках. О велосипедах, проносящихся по набережной Страндвэген яркими летними ночами. Ее глаза разгорались с каждым образом. Она больше ничего не сказала, но все чаще начала на нас посматривать. Если мы замолкали, она выгибала бровь и кивала, чтобы мы продолжали.

Проходили дни, и мы продолжали бороться, чтобы сделать Кристину счастливой. Однажды, когда Карл вернулся домой, его встретило пустое кресло-качалка.

– Оно пустое. – Он посмотрел на нас. – Оно пустое! Где она? Где моя мама?

Мы засмеялись и показали на раковину. Она стояла и мыла тарелки после обеда. Была бледной и худой, но стояла на своих двух, и ее руки все еще работали. Когда Карл к ней подошел, она ласково улыбнулась. Он крепко обнял ее. Оглянулся на нас с полными слез глазами.

Мы разыскивали информацию про Швецию, но никто не мог сказать нам ничего хорошего. В новостях говорили про Гитлера и его наступления, про французских мужчин и женщин, которые плакали, когда немецкие солдаты вошли в Париж и заняли город. Мы смотрели на черно-белые изображения; было сложно понять, что творилось в городе, который я любила и по которому скучала. Все казалось другим, чем когда мы уехали, все изменилось. Я написала несколько строчек Йесте, но, как бывало прежде, ничего не получила от него в ответ.

Мы все еще жили с Карлом и Кристиной. Не платили арендную плату, но помогали с готовкой и уборкой. Таким образом Карл благодарил нас. Когда он был на работе, мы разговаривали с Кристиной. Она не могла объяснить, почему так долго молчала, сказала, что как будто спала несколько месяцев. Но проходили дни, ей становилось все лучше, и я снова начала думать о будущем. Нам нужно было найти работу и собственный дом. Нужно было выйти в люди, проведя почти год в изгнании.

Агнес совсем не интересовали мои планы, и я часто расстраивалась из-за этого. Она перестала со мной общаться и, когда я что-то говорила, казалась рассеянной и печальной. Она начала отвечать на английском, даже когда я говорила с ней на шведском. Через какое-то время я заметила, что она обращалась к Карлу, а не ко мне. Вечерами они сидели на диване на кухне, ночами шептались. Как когда-то и мы с Алланом.

Это произошло одним вечером. Кристина шила скатерть, сидя в кресле-качалке.

Я читала газеты, выискивая, как и всегда, новости о войне. Видела Аллана в каждом умершем солдате, про которого шла речь. Я настолько погрузилась в чтение, что даже не заметила, как они встали передо мной, держась за руки. Агнес пришлось повторить свои слова:

– Мы с Карлом женимся.

Я уставилась на нее. Уставилась на него. Ничего не понимала. Она была такой молодой, слишком молодой, чтобы выходить замуж. И за Карла?

– Ты не рада? – воскликнула Агнес и протянула руку, чтобы показать гладкое золотое кольцо. – Ты же рада за нас? Это так романтично! Мы хотим пожениться весной в шведской церкви. И ты будешь моей подружкой невесты.

Все так и прошло. Вишня только зацвела, и букет Агнес был такого же цвета, веселый, разнообразный, из розовых роз, плюща и белой мимозы. Я крепко сжимала его в руках, когда Карл надел еще одно гладкое позолоченное кольцо на ее левую руку. Оно застряло на костяшке, но он, покрутив, надел его до конца. Агнес была одета в мое белое платье от Chanel, которое я часто носила в Париже. Оно словно было сшито на нее, и она была красива, как никогда. Золотистые волосы длиной по плечи завиты крупными локонами, половина из которых подколота заколкой с белыми жемчужинами.

Мне стоило порадоваться за нее, но я лишь чувствовала, как сильно скучала по Аллану. Уверена, ты подумаешь, что я без умолку говорю о нем, Дженни. Но это сложно. Определенные воспоминания нельзя просто так забыть. Они вцепляются в тебя, как гнойный фурункул, временами вскрывающийся и причиняющий боль, ужасную боль.

А. Андерссон, Карл

Шли месяцы, и стало понятно, кто из нас новая жена в доме. Агнес взяла на себя ответственность, ожидая от меня согласия с ее идеями и что я буду делать все, что она сказала. Напоминала мне ребенка, играющего во взрослого. И меня это злило.

Однажды утром я расхаживала по коридору. Толстые деревянные планки скрипели в двух местах, и я переступала их, чтобы не шуметь, но продолжала ходить туда-сюда. Было почти восемь часов, и Карл вот-вот уйдет на работу. Когда он вышел из комнаты, я замерла и кивнула ему на прощание. Внутрь ворвались звуки улицы, когда он открыл дверь и вышел, но скоро в доме снова стало тихо, и я опять начала ходить. Я так сильно обкусала ногти на правой руке, что почувствовала острую боль, но ничего не могла с собой поделать.

Я вошла на кухню:

– Я больше здесь не останусь. Не хочу быть до конца своей жизни твоей служанкой.

Агнес уставилась на меня, когда французские слова, наполненные злостью, вылетели из моего рта. Этот язык понимала лишь она одна, поэтому я часто на нем говорила. Я повторяла это снова и снова, пока она не кивнула и не попыталась успокоить меня. Но я уже собрала вещи в огромный чемодан, с которым мы приехали из Парижа, и сменила платье-рубашку на что-то более сдержанное.

Мои волосы были убраны, а губы красными. Я была готова столкнуться с внешним миром, снова занять свое место в иерархии. В качестве манекенщицы, которая знаменита. Которая слишком долго держалась в тени.

– Но куда ты пойдешь? Где будешь жить? Разве не лучше, чтобы мы сначала организовали что-то для тебя?

Я фыркнула.

– Опусти чемодан. Не глупи.

Агнес разговаривала тихо. Провела рукой по платью, которое недавно дал ей Карл. Он покупал ей одежду, делал ее своей собственностью.

– Останься еще на пару дней. Пожалуйста. У Карла есть связи, он может тебе помочь.

– Карл, Карл, Карл. Ты только о нем и думаешь. Ты серьезно считаешь, что он – решение всех проблем? Я отлично справилась в Париже без тебя и него. Справлюсь и в Нью-Йорке!

– Карл, Карл, Карл. Я слышал свое имя? О чем говорите? Что-то случилось?

Он вернулся, чтобы взять зонтик, приобнял Агнес и поцеловал ее в щеку.

– Ничего не случилось, – пробормотала она.

Он посмотрел на меня, выгнув бровь.

– Pas de problème, – сказала я и повернулась, чтобы уйти; Агнес побежала за мной.

– Пожалуйста, не бросай меня, – умоляла она. – Мы сестры. Мы принадлежим друг другу. Твой дом здесь, с нами. Ты нужна нам. Хотя бы подожди, пока не найдешь работу и дом. Карл, он и я, мы можем тебе помочь.

Она отнесла чемодан к моей кровати, а у меня не осталось сил выразить протест. Позже тем вечером я рассматривала свое лицо в треснувшем грязном зеркале ванной. Путешествие в Америку и наше время здесь оставили свой след. Когда-то гладкая кожа вокруг глаз отекла, стала мягкой и серой. Я медленно подняла брови к линии волос. Когда я так делала, мои глаза светились, и я выглядела как в былые времена. Моложе, красивее. Как все еще должна была выглядеть. Я улыбнулась своему отражению, но улыбка, которой я раньше гордилась, пропала. Я покачала головой, и мой рот вытянулся в привычную тонкую линию.

Привезенная из Парижа косметика фактически оставалась нетронутой. Я открутила крышку пудреницы и прошлась по лицу кисточкой. Красные пятна на моем лице исчезли под толстым белым слоем, веснушки стерлись. Далее я нарисовала щеки; еле заметный румянец на скулах превратился в большие круги светло-красного цвета. Я не могла остановиться. Обвела черным карандашом глаза, до самых висков. Сделала брови такими широкими, как куски угля. Покрыла половину век темно-серыми тенями.

Губы накрасила красным так широко, что они вдвое увеличились в размере. Я смотрела на свое несуразное отражение. Слезы стекали по моим щекам, и я перекрестила себя в зеркале.

П. Пауэрс, Джон Роберт

Я осталась, но атмосфера в этом маленьком доме начала вызывать у меня клаустрофобию. В этот раз я получше спланировала свой уход. Когда я взяла свои вещи и ушла, Карл уже был на работе, а Кристина спала. Я думала, так будет лучше. Чтобы мы с сестрой нормально попрощались. Агнес плакала и отдала мне свои деньги.

– Мы скоро увидимся, обещаю, – прошептала я, когда мы обнялись.

Я оттолкнула ее и ушла, не оборачиваясь: слишком больно было видеть ее слезы. Следующие несколько ночей я провела в небольшом отеле на Седьмой улице. В номере едва хватало места, чтобы стоять, так как все свободное пространство занимали кровать и небольшой пристенный стол. В один из первых дней я села написать письмо Йесте. Честно рассказала ему о своих чувствах и обо всех событиях. В этот раз его ответ пришел уже через две недели с указанием «До востребования» в почтовое отделение у Центрального вокзала. Я безуспешно ходила туда каждый день, поэтому, когда сотрудник наконец отдал мне письмо, я так обрадовалась, что тут же его открыла. Оно было написано тонким неразборчивым почерком, и я улыбнулась. Я надеялась обнаружить внутри билет до Стокгольма или хотя бы деньги, но нашла лишь слова. Он писал, что у него нет денег, что жизнь в Стокгольме тяжела. Война влияла на всех. Ему удавалось выжить только благодаря обмену картин на еду и вино.

Если бы я мог, дорогая Дорис, то отправил бы за тобой лодку. Лодку, которая пересекла бы с тобой океан прямо до красивой пристани Стокгольма. Я бы сидел у окна с биноклем и наблюдал, как моряки швартуют ее. А когда увидел бы тебя, то побежал бы к воде и стоял там, встречая тебя с распростертыми объятиями. Это, моя дорогая Дорис, было бы замечательно. Увидеть родного друга после стольких лет разлуки! Тебе здесь всегда рады. Ты это знаешь. Моя дверь всегда открыта. Я никогда не забуду милую девочку, что подавала мне вино в доме номер пять по Бастугатан.

Твой Йеста.

Письмо было украшено красивыми красными, фиолетовыми и зелеными цветами. Они извивались по правому краю листа, огибали угол и обнимали слова. Я осторожно провела указательным пальцем по красивым цветам, которые демонстрировали любовь Йесты к молодой горничной, которую он когда-то знал. Краска была густой, и я чувствовала каждый мазок на грубой бумаге. Эти цветы были куда более красивыми, чем те странные картины, что он рисовал в прошлом.

Дженни, я до сих пор храню это письмо среди других в маленькой жестяной коробке. Возможно, оно сейчас даже чего-то стоит, если учесть, что он получил известность. Спустя значительное время после своей смерти.

Я некоторое время стояла на почте с письмом в одной руке и конвертом – в другой. Мой последний спасательный круг как будто лопнул, и мир вокруг меня окрасился в черное и белое. Наконец я медленно сложила листок и засунула его в лифчик, поближе к сердцу. Мое подавленное настроение сменилось сильным желанием как можно быстрее вернуться в Стокгольм. Я побежала в туалет. Внутри пощипала себя за щеки, пока они не раскраснелись, и накрасила губы красным. Разгладила бежевый строгий пиджак и подтянула юбку, которая до сих пор свободно висела на бедрах. После этого направилась в модельное агентство Джона Роберта Пауэрса. Карл сказал мне, что это агентство занималось красивыми девушками. Именно так они получали работу в Нью-Йорке, не через универмаги или Дома моды, как в Париже. Мое сердце колотилось, когда я положила руку на ручку двери. Я понятия не имела, чем занималось модельное агентство, но хотела попробовать. Моя красота была моим единственным доходом.

– Здравствуйте, – тихо сказала я, стоя у огромного стола, за которым сидела хрупкая женщина.

Она была одета в черно-красное платье в клетку. Она осмотрела меня с головы до ног поверх очков, устроившихся на кончике ее носа.

– Я пришла встретиться с Джоном Робертом Пауэрсом, – произнесла я, запинаясь, на английском.

– Вам назначено?

Я покачала головой и увидела высокомерную улыбку.

– Мисс, это модельное агентство Джона Роберта Пауэрса. Нельзя просто так войти сюда и решить, что вы попадете к нему.

– Я подумала, что он, возможно, захочет встретиться со мной. Я приехала из Парижа, где работала с некоторыми крупными европейскими Домами моды. Например, с Chanel. Вы знаете Chanel?

– Chanel? – Она поднялась и показала на один из темно-серых стульев, выстроившихся вдоль стены: – Присядьте. Я сейчас вернусь.

Я сидела там как будто вечность. Наконец она вернулась в компании невысокого мужчины. Он был одет в серый костюм. Я заметила под ним жилет, а из одного кармана свисала тонкая золотая цепочка. Он, как и администратор, осмотрел меня с головы до ног, а потом заговорил:

– Так вы работали для Chanel?

Его взгляд устремился вверх от моих ног. Он избегал смотреть мне в глаза.

– Повернитесь.

Он подчеркнул это слово, подняв руку и изобразив вращение.

Я повернулась к нему спиной и оглянулась.

– Должно быть, это было довольно давно, – фыркнул он, развернулся и ушел.

Я смотрела на администратора, не понимая, что происходит.

– Это значит, вы можете идти. – Она кивнула в сторону двери.

– Но вы не хотите примерить на меня одежду?

– Мисс, уверена, когда-то вы были симпатичной моделью, но эти дни закончились. У нас есть место только для молодых девушек.

Она выглядела довольной. Возможно, считала каждую отвергнутую мистером Пауэрсом девушку своей личной победой.

Я провела рукой по щеке. Она все еще была мягкой. Такой же мягкой, как у ребенка. Я прочистила горло.

– Вероятно, я могла бы записаться на встречу? В день, когда у мистера Пауэрса больше времени?

Она решительно покачала головой:

– Боюсь, нет смысла. Вам лучше поискать другую работу.