На следующее утро, не успев обнять Дорис, Дженни достает из сумки медальон и задает терзавший ее всю ночь вопрос:

– Кто это?

Дорис таинственно улыбается, щурится, но не отвечает.

– Ну же, ответь мне. Ты всегда молчишь об этом, но теперь-то можно рассказать. Кто это?

– Кое-кто из прошлого.

– Это Аллан, верно? Скажи, что это он.

Дорис качает головой, но улыбка и блеск в глазах тут же выдают ее.

– Он красивый.

– Конечно, каким еще он мог быть?

Дорис тянется за медальоном.

– Искупаться в Сене… Ох, это, наверное, так романтично.

– Посмотрим. – Дорис дрожащими пальцами открывает медальон и смотрит, щурясь, на фотографию. – Я теперь ничего не вижу.

Дженни подает Дорис лупу с тумбочки.

Дорис смеется:

– Представь, если бы Аллан знал, что через семьдесят лет я буду лежать здесь и с тоской смотреть на него в лупу. Это бы его позабавило!

Дженни улыбается:

– Дорис, что с ним случилось?

Дорис качает головой:

– Что случилось? Я не знаю. Понятия не имею.

– Он умер?

– Я не знаю. Он исчез. Мы познакомились в Париже и влюбились. Он бросил меня, но потом прислал письмо из США, в котором просил меня приехать к нему. Я получила его лишь год спустя, поэтому, когда я приехала в Нью-Йорк, он уже был женат на другой женщине. Подумал, что я не захотела приезжать и забыла его. Фатальное заблуждение, в котором он убедился, встретив меня случайно на улице Нью-Йорка. А потом он уехал во Францию, чтобы воевать за свою страну. Его мама была француженкой. Оттуда он написал мне письмо, в котором винил себя в собственной глупости и клялся в любви. Но, вероятно, он так и не вернулся домой, иначе после войны я бы получила от него весточку. Осталась только память о нас, о той ночи, когда мы вместе окунулись в Сену. Немцы взорвали мост, под которым мы купались тогда. Не осталось ничего. Лишь руины. Возможно, та же судьба постигла и моего Аллана.

Дженни некоторое время молчит.

– Но… но где ты была после войны? Он мог знать это? Может, пытался тебя найти?

– Дженни, дорогая, любовь всегда найдет путь. Нас ведет судьба, я всегда в это верила. Его, наверное, уже нет, но мне, как ни странно, никогда не казалось, что он погиб на войне. Всю жизнь я чувствовала, что он рядом со мной.

– Но что, если это не так, если он все еще жив? Если все еще любит тебя? Тебе разве не интересно, кем он стал, как выглядит?

– Полагаю, лысый и в морщинах.

Дженни смеется над быстрым ответом Дорис. Тайра, которая спала в коляске, подпрыгивает, ее голубые глаза распахиваются.

– Привет, милая. – Дженни кладет руку на ее лоб. – Спи дальше.

Она неторопливо качает коляску, надеясь, что малышка снова заснет.

– Если он все еще жив, мы должны его найти.

– Уф, что за глупости? Я сама еле жива. Никого не осталось в живых. Все умерли.

– Никто не умер! Конечно, он еще может быть живым. Вы же были одного возраста? Ты все еще жива!

– Едва.

– Нечего прикидываться умирающей, тебя выдает твое чувство юмора. Не забывай, что несколько недель назад ты была здорова, жила дома и не думала о том, чтобы прощаться с нами.

– Не переживай об Аллане. Слишком много времени прошло. Со всеми случается такая любовь, которую невозможно забыть, Дженни. Это нормально.

– Как это невозможно забыть?

– Неужели с тобой такого не было? Нет человека, мысли о котором не оставляют тебя ни на минуту?

– У меня?

– У тебя, конечно. – Дорис улыбается, и щеки Дженни вспыхивают. – Безумная любовь, которая не завершилась счастливым концом. У всех есть такой человек. Кто-то, кто навсегда остался в твоем сердце и…

– И кто с годами кажется тебе лучше, чем был прежде.

– Конечно. И это тоже. Нет ничего прекраснее утраченной любви.

Глаза Дорис блестят. Дженни сидит молча. Ее щеки снова вспыхивают.

– Ты права. Маркус.

Дорис смеется, и Дженни подносит палец ко рту, успокаивая ее, и смотрит на коляску.

– Маркус, да.

– Ты его помнишь?

– Да, конечно. Маркус. Образцовый мальчик со следами автозагара на лбу.

Дженни удивленно выгибает бровь:

– Автозагар? Не припомню.

– Ты была слишком влюблена, чтобы это заметить. А еще он носил рваные джинсы, помнишь?

– О господи, точно! – Дженни сгибается в три погибели, подавляя смех. – Но он был красивым. И веселым. Он смешил меня и учил танцевать.

– Танцевать?

– Да, он всегда говорил, что мне нужно раскрепоститься. Было весело.

Они понимающе обмениваются улыбками.

– Иногда я занимаю себя игрой в «что, если», – говорит Дорис. Дженни вопросительно смотрит на нее. – Ну, знаешь, что, если… Что, если бы ты выбрала Маркуса в качестве партнера по жизни? Какими тогда были бы твои дети? Где бы вы жили? Остались бы вместе на всю жизнь?

– Мм… ужасные мысли. Тогда я не встретила бы Вилли и у нас не появились наши дети. Мы с Марку-сом точно расстались бы. Он бы ни за что не смог заботиться о детях. Даже Вилли едва справляется, а он нормальный. Маркус был слишком зациклен на модных джинсах. Я даже не могу представить его с детской отрыжкой на рубашке.

– Не знаешь, как у него сейчас дела?

– Нет, без понятия. Ничего не слышала о нем. Пыталась недавно найти его в Фейсбуке, но его, кажется, там нет.

– Может, он тоже мертв?

Дженни сосредоточивает свой взгляд на Дорис:

– Ты не можешь знать наверняка, что Аллана больше нет.

– Я ни слова не слышала о нем после Второй мировой войны. Ты понимаешь, как давно это было? Шансы совсем невелики.

Дорис фыркает и раскрывает медальон. Ее пальцы трясутся, когда она рассматривает в лупу улыбающегося мужчину. Слеза стекает по ее щеке.

– Эта утраченная любовь, она такая замечательная, – бормочет она.

Дженни сжимает ее руку.

Д. Джонс, Пол

Шли месяцы, а я была полна отвращения к растущей внутри меня новой жизни. Плод насилия и жестокости, с которыми я не хотела иметь ничего общего. Но нежданный ребенок каждый день напоминал мне о моем унижении. Будет ли он похож на моего мучителя? Смогу ли я полюбить его? Ночами, когда я чувствовала шевеление ребенка, я била себя по животу, чтобы это прекратить. Мне было больно, и я надеялась, что ребенку тоже.

Мы с Полом никогда не обсуждали ребенка. Или что будет, когда он родится. Пол был затворником и продолжал жить своей жизнью.

Денег на одежду у меня не было, но Пол поделился со мной своей, когда моя стала мне мала. К концу срока я обматывала ноги и живот шерстяным одеялом, которое подвязывала под грудью с помощью рыболовной лески. На еду тоже не было денег. Мы ели рыбу и молодую ботву репы, которую выращивали. Или хлеб из воды, муки и мелко дробленной коры деревьев. Я проживала дни, словно в трансе. Из дома на пляж. С пляжа за стол. Из-за стола на чердак.

Живот рос, и мне становилось все сложнее выполнять повседневные обязанности. Спина болела, а живот мешал доставать рыбу из коробок. Я приседала, чтобы ее достать, но скользкие тушки постоянно выскальзывали из рук. Рекс почти не отходил от меня, но у меня обычно не хватало сил заботиться о бедной собаке.

Америка стала казаться мне бесконечно далекой, Париж – миражом в пустыне, а Стокгольм я почти не помнила. Я отсчитывала прожитые с Полом дни, царапая черточки на комоде, стоящем возле кровати. Проходили месяцы, количество отметок увеличивалось. Черточка за черточкой. Даже не знаю, зачем я это делала, потому что никогда не считала их, не хотела знать, сколько прошло, и думать о том, что впереди. Но иначе я теряла связь с реальностью.

Летняя жара сменилась промозглым ветром. Солнце – непрерывным дождем. Цветущие зеленые поля стали топкой грязью.

Однажды вечером мы сидели за обеденным столом, как вдруг все мое тело пронзила резкая боль. Я хватала ртом воздух, чувствуя в равной степени боль и страх.

Посмотрела на Пола, который сидел напротив и прихлебывал водянистый рыбный суп.

– Что будем делать, когда все начнется?

Он поднял голову. Его лицо скрывала густая седая борода, в которой частенько оказывались остатки еды.

– Ты хочешь сказать, пришло время? – пробормотал он, глядя куда-то за мое плечо.

– Не знаю. Мне так кажется. Что нам делать?

– Позволь телу самому с этим разобраться. Я принял много телят, смогу и тебе помочь. Иди и ложись.

Он кивнул на лестницу на чердак.

Телят. Я недоуменно уставилась на него, но рухнула на стол от следующей волны боли. Я вцепилась в стол, не чувствуя ног и основания позвоночника от боли.

– Я не смогу подняться, – в ужасе простонала я.

Пол кивнул, поднялся и сходил наверх за одеялом, которое постелил перед огнем.

Вечер сменился ночью, ночь днем, и снова наступила ночь. Я потела, стонала, кричала, но ребенок никак не хотел выходить. В конце концов боль исчезла, и в доме стало тихо. Пол, все это время сидящий возле меня в кресле-качалке, нахмурился. Он казался мне размытым, находился где-то вдали. И вдруг оказался рядом со мной. Его лицо было перекошенным, словно отражение в наполированном термосе: нос торчал, а щеки впали.

– Дорис! Эй, Дорис!

Я не могла ничего ответить.

Он открыл дверь и выбежал прямо в темную ночь. Внутрь ворвался холодный воздух, и я помню, как он приятно обдувал мое измученное тело.

Я наконец потеряла сознание.

Очнулась я на кровати на чердаке. В комнате было тихо и темно. Я не чувствовала боли, но мой живот был замотан вниз от пупка. Я провела пальцами по перевязке и почувствовала под ней стежки. На тумбочке горела свеча, а Пол сидел у кровати на стуле. Он был один. Ребенка не было видно.

– Привет. – Он посмотрел на меня так, как не смотрел прежде. Я не сразу поняла, что он был напуган. – Я думал, что ты умрешь.

– Я снова жива?

Он кивнул.

– Хочешь воды?

– Что со мной произошло?

Пол покачал головой, сжал губы в тонкую линию. Я положила руки на живот и закрыла глаза. Мое тело снова стало моим. И я никогда не увижу ту жизнь, которая зародилась во мне при худших возможных обстоятельствах. Я облегченно выдохнула.

– Я побежал за врачом, но он ничего не смог сделать. Было слишком поздно.

– Он спас мне жизнь.

– Да, но только твою. Что ты хочешь сделать с ребенком?

– Не хочу его видеть.

– Ты хочешь знать, кто это был?

Я покачала головой:

– То, что находилось внутри меня, не было ребенком. У меня не было ребенка.

Когда Пол поднялся, чтобы уйти вниз, меня затрясло. Дрожь взяла начало в опустошенном животе и распространилась по всему телу. Мое тело как будто изгоняло зло. Пол оставил меня одну. Он понял.