Это не боль. Не отвращение. Не тоска. Это воспоминания. Давно забытые, спрятанные глубоко внутри, они посещают ее одно за другим. Она не может уснуть тихой стокгольмской ночью. Мысли переполняют ее, она оставляет спящую Тайру и, закутавшись в одеяло, садится за кухонный стол, подтянув колени к подбородку. Перед ней бумаги Дорис. История ее жизни. Она начинает читать, чтобы отвлечься от своей. Но не может сосредоточиться, слова сливаются воедино. Она вдруг не может понять ни слова по-шведски.

Все ее худшие воспоминания связаны с английским языком. Все они родом из Америки. Шведский означает безопасность. Дорис – любовь. Она появилась тогда, когда была так нужна, и осталась настолько, насколько было необходимо. Пришлось бы – осталась бы и дольше. Даже когда Элизу выпускали из лечебницы, Дорис оставалась самым адекватным человеком в окружении Дженни. Для ребенка, который никогда не видел нормальной жизни и мог судить о ней лишь по рассказам друзей, это время было бесценным подарком. Сэндвичи в коробках, напоминания о спортивной форме и домашнем задании, подписанные документы, которые надо вернуть учителю, две косы из длинных волос, чистая одежда и горячая еда не из одноразовой посуды.

Когда они с мамой оставались одни, она ходила в школу в потрепанной обуви. С огромными дырками в подошве. Она даже выработала особый шаг, чтобы друзья не заметили этого и не смеялись над ней. Иногда она и сейчас так ходит.

Те вечера, когда Дорис сообщала, что мама возвращается домой, были самыми сложными для Дженни, она начинала с тревогой ждать отъезда Дорис. Та всегда обещала остаться еще на какое-то время и всегда сдерживала слово. Дорис всегда делала, что обещала. Замечательная, умиротворяющая Досси.

Она возвращается в кровать и ложится рядом с мягкой, теплой Тайрой. Гладит ее светлые волосы, вытирает соплю с носа. Малышка не может дышать через нос, он заложен и распух. Нужны капли в нос, думает Дженни и поднимается, чтобы сходить в ванную. Роется в вещах Дорис.

Находит лак для волос, масло для укладки волос, маски. Она знает, что Дорис всегда дорожила волосами, каждый день она проходилась расческой по волосам, наверное, сотню раз. Когда Дженни только познакомилась с ней, волосы Дорис были длинными и густыми, всего с несколькими седыми волосками среди темно-русых. Она никогда не красила волосы. Теперь они совсем седые и очень тонкие. Коротко пострижены, и Дженни уверена, что ей это совершенно не нравится. Она совсем забыла о каплях в нос и берет масло, бигуди и маску для волос. Складывает их в сумку с детскими вещами.

Дорис не должна умирать некрасивой. Она всегда была настоящей красавицей. Дженни роется в косметичке. Находит тени, коралловые румяна и остатки пудры. Помаду. Она тут же оживляется и идет изучать платья в шкафу. Дорис не может умереть в больничной сорочке, которая сползает с нее, обнажая морщинистую бледную кожу. Но и мешковатые ежедневные платья тоже не пойдут. На вешалках слишком много черных и серых вещей и совсем нет ярких. Она купит ей новое. Современное, стильное. Желтое, или зеленое, или розовое. Симпатичное и удобное.

Платье.

Она пишет слово на бумажке и кладет в сумку сверху.

И только в четыре утра она наконец забирается в кровать. Свет уличных фонарей узкими полосками проникает в зазор между занавеской и окном. Она закрывает глаза и мысленно переносится обратно в Нью-Йорк во времена своей молодости. Ей начинает казаться, что рядом не малышка Тайра, а Дорис, которая успокаивает ее, гладит по волосам, когда страшно. Помогает уснуть, тихо напевая мелодию. Любит ее. Дженни тихонько мурлычет под нос старую песенку, которую ей пела Дорис.

Нелюбимая. Она глубоко вздыхает.

Нет. Любимая. Дорис любила ее. Она всегда была рядом. Только это имеет значение. Мелодия затихает, и она проваливается в сон.

А. Андерссон, Элиза

Каждый раз, как она возвращалась из лечебницы, на ее щеках появлялся румянец, а волосы становились блестящими, были подстрижены и окрашены. Она приезжала с подарками, игрушками, одеждой, но ты даже не хотела смотреть на нее. Пряталась за мои ноги и не отходила. Она тогда не могла наладить с тобой отношения и не собиралась. Вы все больше отдалялись друг от друга. Ты становилась старше, чаще закрывалась в своей комнате и проводила время с друзьями вне дома. Но она пыталась, и я надеюсь, ты помнишь эти счастливые моменты. Когда она внезапно посреди недели готовила ужин из трех блюд и приглашала в гости твоих близких друзей. Или когда целую ночь шила тебе костюм для Хеллоуина – оранжевого краба с набивными клешнями. Ты гордо шествовала по району с маленьким ведерком конфет, несмотря на то что едва могла ходить: костюм был таким тяжелым, что ты теряла равновесие и несколько раз падала. Если бы я тебя тогда сфотографировала, представь, как смеялись бы сейчас твои дети.

Элиза была ни на кого не похожа. Ни на мою маму, ни на твою бабушку Агнес. Возможно, она унаследовала свое нестабильное душевное состояние от матери ее отца. Кристину всю жизнь преследовал патологический страх, она долгое время была в депрессии. Я никогда не понимала этого в Элизе и постоянно говорила ей, чтобы она взяла себя в руки. Я часто злилась на нее.

Особенно когда ей в голову приходили откровенно глупые идеи – например, начать торговать своим телом, чтобы зарабатывать больше денег, или отдать тебя на удочерение. Она писала об этом всякий раз, когда ей не хватало денег, которые я присылала, и заговаривала об этом, пытаясь заставить меня остаться с вами подольше. Это всегда срабатывало, и я оставалась. Ради тебя. Помнишь то лето, когда она решила сбрить свои волосы, чтобы оставить прошлое в прошлом? И она сделала это, несмотря на наши протесты. А было время, когда она ходила по дому голой, чтобы ты росла раскрепощенным человеком. У нее было полно странных идей!

Когда она знакомилась с мужчиной, то отдавалась ему всей душой. Если он был музыкантом, она становилась одержима музыкой; если адвокатом, она вдруг начинала строить из себя благопристойную леди. Она верила в Иисуса, Будду или того, кого считала правильным в тот момент.

Ты помнишь об этом, Дженни? Это все происходило у тебя на глазах. Мы не знали ее. Ни ты. Ни я. Вероятно, даже она сама не знала себя.