– Потому что она веселая и добрая девчонка, и так говорим мы все… – Дорис умолкает посреди песни. – Точнее, и так говорю я! С днем рождения, дорогая Дженни!
Она продолжает петь, глядя на экран и на улыбающуюся женщину. Как только песня заканчивается, дети Дженни хлопают.
– Чудесная Дорис! Большое спасибо! Поверить не могу, что ты всегда помнишь.
– Как я могла забыть?
– Вот я и думаю, как ты могла? Просто подумай… Когда я появилась в твоей жизни, все круто изменилось, верно?
– Нет, моя дорогая, моя жизнь тогда стала богаче. Какой ты была милой! Послушная, смеялась в своем манеже.
– Думаю, у тебя неправильные воспоминания, Дорис. Я не была послушной. Все дети трудные. Даже я.
– Не ты. Ты родилась маленьким ангелом. На твоем лбу было написано «послушная», это я точно помню.
Она подносит руку к губам и посылает воздушный поцелуй, и Дженни со смехом притворяется, что ловит его:
– Наверное, я была очень милой, когда ты приходила, ты была мне нужна.
– Да, полагаю, так и было. И ты была мне нужна. Мы обе нуждались друг в друге.
– И сейчас нуждаемся, к твоему сведению. Ты можешь запрыгнуть в самолет и прилететь?
– Уф, глупышка, конечно же не могу. У тебя уже был торт?
– Нет пока. Вечером. Как только дети вернутся с факультативов. За полчаса до сна. Вот тогда мы его и съедим.
Дженни усмехается:
– Тебе точно надо поесть. Исхудала. Ты правильно питаешься?
– Дорис, я искренне считаю, что с твоими глазами что-то не так. Ты разве не замечаешь мой спасательный круг?
Она гладит себя по животу и охватывает пальцами жировую складку.
– Я вижу перед собой худенькую красивую маму троих детей. Не надо сейчас еще ко всему прочему садиться на диету. Ты идеальна. Немного тортика не повредит.
– Ты всегда умела врать. Помнишь, я ходила на танцы и мое платье было слишком маленьким? Оно так обтягивало, что разошлись швы. Но ты сразу нашла решение проблемы – повязала вокруг талии тот красивый шелковый шарфик.
Глаза Дорис сияют.
– Да, я отлично это помню. Но тогда ты действительно была немного пухлой. Это было, когда этот темненький и красивый парень… Как его звали? Морган? Майкл?
– Маркус. Маркус, моя первая любовь.
– Да, ты так грустила, когда он с тобой расстался. И ела на завтрак шоколадное печенье.
– На завтрак? Я постоянно его ела. Весь день! Прятала его по всей своей комнате. Как алкоголик. Шокоголик. Господи, мне было так грустно. И я стала такой толстой!
– К счастью, потом ты познакомилась с Вилли. Он привел тебя в порядок.
– Не уверена насчет порядка. – Она показывает на кухонный стол и кучи газет, грязных стаканов и игрушек.
– Ну, ты хотя бы не толстая, – улыбается Дорис.
– Да, ладно, я знаю, к чему ты клонишь, – смеется Дженни. – Я не толстая. Не настолько.
– Нет, на самом деле. Так звучит лучше. Где Тайра? Спит?
– Спит? Нет, этот ребенок не спит. Она здесь.
Дженни наклоняет экран, чтобы Дорис увидела малышку. Ее пристальным вниманием завладела ярко раскрашенная кастрюля, с которой она играет.
– Привет, Тайра, – улыбается Дорис. – Чем занимаешься? Играешь? Какая у тебя хорошая кастрюля!
Девочка улыбается и трясет кастрюлей в воздухе, отчего ее содержимое громко грохочет.
– Так она немного понимает по-шведски?
– Да, конечно. Я с ней разговариваю только на шведском. Почти. И она смотрит шведские детские шоу в Интернете.
– Это хорошо. А как насчет остальных?
– Средне. Я говорю им на шведском, а они отвечают на английском. Не знаю, сколько шведского они запоминают. Я сама начала забывать некоторые слова. Это нелегко.
– Ты делаешь все возможное, моя дорогая. Получила мое письмо?
– Да, спасибо! Приехало вовремя. И деньги. Я куплю на них что-нибудь миленькое.
– Только что-то для себя.
– Да, или для нас.
– Нет, ты знаешь правила. Это должно быть то, чего хочешь лишь ты. Не дети и не Вилли. Ты периодически заслуживаешь немного роскоши. Хорошенькую кофточку. Или косметику. Или сертификат в спа, куда сейчас все ходят. Или… ох, не знаю… поужинать с подругой и весело провести вечер.
– Да, да, посмотрим. Я бы хотела сводить тебя на ужин и посмеяться над воспоминаниями. Клянусь, мы приедем следующим летом. Вся семья. Ты должна…
Дорис хмурится:
– Должна что? Дожить до этого?
– Нет! Я не это имела в виду. Точнее, да, конечно, ты должна дожить. Ты должна жить вечно!
– Боже мой, я старая карга, Дженни. И скоро не смогу сама подниматься. Естественно, лучше умереть, нет? – Она серьезно рассматривает Дженни, но потом оживляется и восклицает: – Но я не планирую умирать, пока не потреплю эти сладкие щечки! Верно, Тайра? Нам с тобой нужно встретиться. Не так ли?
Тайра поднимает руку и машет, а Дженни с обеих рук посылает воздушный поцелуй, машет на прощание и выключает камеру. Окно, недавно наполненное жизнью и любовью, становится черным. И как тишина может быть такой невыносимой?
П. Понсард, Жан
Это все равно что быть проданной. Хотя у меня не оставалось другого выбора, кроме как сесть на заднее сиденье той машины и уехать в неизвестность. Помахать на прощание безопасной жизни за красной дверью мадам. Мадам, которая говорила на моем языке. Которая гуляла по моим улицам.
Пусть мы сидели рядом на заднем сиденье, но месье Понсард молчал. Всю поездку. Просто смотрел в окно. Колеса машины подскакивали на камнях, пока мы спускались по холму, и я вцепилась в край сиденья, чтобы удержаться.
Он был очень привлекательным. Я рассматривала волосы на его голове, серые пряди красиво смешивались с черными. Ровно уложены. Ткань его костюма переливалась в свете солнца. Его перчатки были сшиты из тонкой белой кожи, идеальные, без единого пятнышка. Его ботинки были черными и отполированными до блеска. Я посмотрела на свое платье. Черная ткань выглядела грязной на солнечном свету, проникавшем в окно машины. Я провела рукой по подолу. Скинула несколько пылинок, отскребла кусочек теста. Это тесто, наверное, до сих пор поднималось в доме мадам.
Он не задал мне ни одного личного вопроса. Не думаю, что даже знал, из какой я страны. Его не интересовало, что творилось в моей голове.
Нет ничего более унизительного, чем наплевательски относиться к разуму человека. Его интересовала лишь оболочка. И он быстро указал на все мои недостатки. Волосы слишком сухие и кудрявые. Кожа слишком загорелая. Уши торчали, когда я убирала волосы. Ступни чересчур большие. Бедра слишком узкие или широкие, в зависимости от примеряемого платья.
Мой мешок стал моим шкафом. Никогда не думала, что останусь там надолго. Я вытаскивала и убирала его под кровать в квартире, которую делила с четырьмя другими манекенщицами. Мы все были равно молодыми, равно потерянными.
За нами следила женщина со строгим взглядом и сжатыми губами. Постоянное присутствие неодобрения в выражении ее лица даже сформировало морщинки. Они уходили вниз, от уголков рта к подбородку. Образовали каналы мрачности. А над верхней губой сложились резкие глубокие линии, отчего она выглядела рассерженной, даже когда засыпала в кресле в гостиной. Ее явная ненависть к нам, красивым девочкам, с которыми ее заставили жить, проявлялась во многих аспектах, а не только в маниакальном контроле нашего рациона питания. Никакой еды после шести вечера. Если кто-то приезжал домой позже, отправлялся спать голодным. Еще она не разрешала выходить после семи вечера. Ее работа – удостовериться, что мы спали.
Она никогда с нами не разговаривала. А когда выдавалась свободная минутка, она занимала стул на кухне и вязала крошечные детские свитера. Мне всегда было интересно, кто же эти дети. И когда она проводит с ними время. И ее ли они.
Мы усердно трудились в течение дня. Бесконечные дни. Одевались в красивые платья, которые показывали в универмагах и временами в витринах. Выпрямив спины. Старые леди щипали нас то тут, то там, щупали ткань, изучали стежки и жаловались на мелочи, чтобы сбить цену. Иногда приходилось позировать на камеру час за часом. Немного поворачивали головы, руки и ноги, чтобы найти лучший угол. И замирали, пока фотограф нажимал на кнопку. Вот что значило быть манекенщицей.
Со временем я выучила, как выглядело мое лицо с каждого угла камеры. Знала, что взгляд изменится, если прищурюсь – не сильно, чтобы кожа под глазами не сморщилась, но достаточно, чтобы взгляд стал более пристальным и слегка загадочным. С помощью простого наклона бедра я могла контролировать форму своего тела.
Месье Понсард все внимательно контролировал. Если мы выглядели слишком бледными, он подходил и сам щипал нас за щеки. И всегда сосредоточивал взгляд на том, чего не видели мы. Его тонкие пальцы с хорошим маникюром щипали сильно, и он радостно кивал, завидев распространяющуюся по щекам красноту. Мы смаргивали слезы.