Я постепенно избавлялся от темноты, ко мне вернулся аппетит, и я старался больше двигаться. Я ежедневно принимал ванну, часто просил сменить мне одежду, а брился порой дважды в день. Теперь, когда долгие месяцы в обличье грязного, заросшего волосами шимпанзе были позади, мне нравилось ощущать гладкость кожи, всеми порами вбирающей воздух.

И я читал — читал, пока не начинали слезиться глаза. С каждым днем мне удавалось прочесть все больше слов, я целыми днями просиживал за письменным столом, обложившись книгами, которые были теперь повсюду: на столе, на кровати и на полу.

Я заново перечитал труды Сваммердама — его авторитет для меня оставался непоколебимым. Я тщательно изучил модель улья, созданную Юбером, его хитроумные рамки, и составил список журналов и статей о практическом пчеловодстве. Оказывается, таких журналов издавалось немало: в последние годы пчеловодство стало модным хобби, отличным способом скоротать послеобеденные часы, пока дожидаешься вечернего чая. Однако большинство статей было написано для обывателя, простым языком, и снабжено примитивными иллюстрациями. Мне достаточно было быстро пролистать, чтобы понять, что к чему. В некоторых статьях описывались эксперименты с деревянными ульями, авторы других утверждали даже, что изобрели совершенно новую модель, и тем не менее никому из них оказалось не под силу создать улей, позволяющий пчеловоду наблюдать за обитателями улья, всеми без исключения. Такой, какой предстояло создать мне.

Доротея навещала меня ежедневно. Румяная и свежая, она появлялась на пороге и всегда угощала меня каким-нибудь блюдом собственного приготовления. Думаю, она выполняла просьбу Тильды, а та надеялась, что я больше съем, зная, что еда приготовлена моей собственной дочерью. Впрочем, Тильда не ошиблась: стряпня Доротеи оказалась невероятно вкусной. Девушка обещала стать прекрасной хозяйкой. Иногда заглядывала и Джорджиана. Комната наполнялась вдруг ее резким детским голосом, развеивавшим все мои раздумья, а потом Джорджиана так же внезапно исчезала. Меньше всего хлопот мне доставляла Шарлотта, время от времени забегавшая взять какую-нибудь книгу из тех, которые мне на тот момент были не нужны. Читала она запоем и очень быстро, и я понимал, что совсем скоро она перечитает всю мою библиотеку.

А Эдмунд не заходил ни разу. Вечером до меня иногда доносился его голос — снизу, из сада или даже прямо из-за моей двери, но радовать меня своим присутствием он не спешил.

В конце концов я пошел к нему сам.

Был ранний вечер, и, как всегда бывает после вечернего чая, на дом опустились покой и тишина. Вскоре наступит время ужинать и воздух вновь наполнится звуками, но пока еще это время не пришло.

Я осторожно постучал в дверь его комнаты. Не дождавшись ответа, я положил ладонь на ручку двери, но решил выждать. Дать ему время. Я поднес руку к лицу и провел пальцами по гладко выбритой щеке. К этому визиту я подготовился: надел свежие брюки и вымылся, как никогда желая, чтобы он увидел меня обновленным и забыл человека, которого навещал.

К двери он не подходил, поэтому я вновь постучался. Ответа не последовало.

Могу ли я войти? Это его комната, его жизнь. Однако я — его отец, и дом, а следовательно, и эта комната принадлежат мне.

Да, могу. Я в своем праве.

Я осторожно нажал на ручку, и дверь приоткрылась, словно приглашая войти.

В комнате было темно, единственный источник света — закатное небо за окном, но окно это выходило на восток, и по вечерам солнечные лучи сюда не добирались.

Я вошел внутрь и заметил ключ, торчавший из замочной скважины. Разве Эдмунд запирается изнутри? Воздух здесь был спертым, а к слабому запаху мускуса примешивался еще один, немного резкий, но что это за запах, определить я не мог. Повсюду валялась одежда: на спинку стула был наброшен пиджак, на кровати лежали скомканные брюки и рубашка, с зеркала свисал шарф, тот самый темно-зеленый шарф, который был у Эдмунда на шее, когда он приходил ко мне. На тумбочке громоздились грязные чашки и тарелки, а прямо посреди комнаты стояли нечищеные ботинки.

Я замер. В душе у меня зашевелилось беспокойство. Что-то в этой комнате настораживало. Что-то было не так.

Возможно, беспорядок?

Нет. Эдмунд молод. Он мужчина. Разумеется, иначе и быть не может. Надо попросить одну из девочек помочь ему прибраться.

Дело не в беспорядке, здесь что-то еще.

Я огляделся. Одежда, тарелки, обувь, чашка.

Чего-то недоставало.

И я вдруг понял.

Письменный стол. Он был пуст. И полки на стене. Тоже пустые.

Куда подевались все его книги? И письменные принадлежности? Все, что нужно ему для учебы?

— Отец?

Я резко повернулся. Эдмунду вновь удалось появиться незаметно.

— Эдмунд! — Я пошатнулся. Возможно, мне лучше покинуть его комнату? Нет. У меня есть все права здесь находиться. Все права.

— Я кое-что забыл.

Он запыхался, щеки его раскраснелись. Вероятно, Эдмунду пришлось возвращаться издалека. Сегодня он вновь оделся с изящной нарочитой небрежностью: красный бархатный жилет, расстегнутое пальто, платок на шее. В руке он сжимал портмоне. Подойдя к столику возле зеркала, он отпер стоявшую на нем небольшую шкатулку, вынул из нее несколько монет и переложил их в портмоне, после чего наконец повернулся ко мне:

— Что-то случилось?

Он ничуть не сердился на меня за то, что я без спросу расхаживал по его комнате, — по всей видимости, это его нимало не тревожило.

— Ты куда? — спросил я.

Он неопределенно тряхнул головой:

— Прогуляюсь.

— Но куда?

— Отец… — Он улыбнулся, как мне показалось, немного удрученно.

Я не мог вспомнить, когда он в последний раз улыбался, но улыбаться или нет — это, разумеется, решать ему.

— Прости меня, — улыбнулся я в ответ, — я постоянно забываю, что ты уже не ребенок.

Он двинулся к двери, и я шагнул за ним. Неужели он сейчас уйдет? Почему он не посмотрит на меня, не посмотрит на меня внимательно, не увидит, что я выздоровел, что привел себя в порядок, что с нашей прошлой встречи я изменился?

Эдмунд нехотя остановился. Мы стояли по разные стороны дверного проема, черной расселиной ставшего между нами. Два шага — и он исчезнет.

— Могу я спросить тебя кое о чем? — проговорил он.

— Разумеется. Спрашивай, о чем твоя душа пожелает. Я приветливо улыбнулся. Вот оно — начало беседы, наш с ним шанс, зарождение чего-то нового.

Он глубоко вздохнул.

— У тебя есть деньги?

Я остолбенел:

— Деньги?

Он скривился и помахал портмоне:

— Тут почти пусто.

— Я… — Звуки не складывались в слова. — Нет, прости…

Он пожал плечами:

— Пойду спрошу у мамы.

И исчез за дверью.

* * *

Сам не свой от унижения, я вернулся к себе. Значит, в его глазах я всего лишь кошелек? И кроме денег ему от меня ничего не надо?

Я уселся за письменный стол. Нет, это невозможно. Но деньги… Наверное, для него они олицетворяли вещи, которых мы были лишены. Ведь последние несколько месяцев семья терпела нищету… Вполне очевидно, что ситуация изматывала его. Нехватка денег непрестанно напоминала о болезни отца. А сейчас я восстал из мертвых, что само по себе неплохо, однако я по-прежнему не мог дать ему того, в чем он так нуждался. Он молод. Понятно, что эта простая, но вынужденная потребность стала играть в его жизни такую роль. Но он должен дать мне время. Благодаря моей идее Эдмунд получит не только то, в чем он так нуждается прямо сейчас, но и самое важное в этой жизни, — впрочем, это он поймет лишь со временем.

Я обмакнул перо в чернильницу и провел им по листу бумаги. Талантами художника природа меня обделила — к моему величайшему сожалению, ведь натуралисту постоянно приходится делать зарисовки. Впрочем, за долгие годы мне удалось выработать определенную технику, поэтому сейчас я, по меньшей мере, мог вполне сносно рисовать пером.

В голове у меня роились мысли, и пока они не исчезли, нужно было перенести их на бумагу. Я представлял себе ящик из дерева со скошенной крышкой. Форма соломенных ульев была естественной, со стороны они напоминали гнездо, а благодаря своему цвету почти сливались с колосьями в поле. Мне хотелось создать нечто иное, продукт цивилизации, маленький пчелиный дом, с дверьми и окнами, чтобы его можно было открыть и заглянуть внутрь. И он должен выглядеть как творение человеческих рук, ведь только мы, люди, способны построить нечто стоящее, создать конструкцию, возводящую в ранг творца человека, а не природу.

* * *

Я просидел за чертежом несколько дней, вычерчивая миллиметровые линии, раздумывая, как наладить производство придуманного мною улья, и отдавая все силы мельчайшим деталям. Моя семья продолжала жить своей жизнью. Порой я готов был вообще забыть об их существовании, однако Джорджиана и Тильда ежедневно навещали меня. И еще Шарлотта.

Однажды утром она заглянула ко мне удивительно рано. Раздался негромкий стук в дверь — она всегда так стучала. Я вычерчивал крышу улья и поэтому сперва не ответил.

Стук повторился.

— Входи… — с досадой вздохнул я.

Дверь открылась. Шарлотта стояла, выставив одну ногу вперед, будто готовилась к прыжку и собиралась с силами.

— Добрый день, отец.

— Добрый день.

— Можно войти? — Голос звучал спокойно, но глаза она опустила.

— Я работаю.

— Я не буду тебе мешать, просто хочу вернуть ее обратно. — Она протянула мне книгу, сжимая ее обеими руками, словно нечто ценное. Шарлотта шагнула вперед, подняла голову и посмотрела на меня: — Я надеялась, что ты уделишь мне время и не откажешься обсудить ее… — Ее серо-зеленые глаза были посажены чересчур близко и совсем не походили на глаза Тильды. Шарлотта вообще была совершенно непохожа на свою мать.

— Поставь ее туда. — Я кивнул в сторону книжного шкафа и выразительно посмотрел на дочь, надеясь, что этого будет достаточно и что мне не придется самому выпроваживать ее.

— Хорошо. — Она снова опустила голову, подошла к шкафу и остановилась.

Я взял себя в руки. Да, мне некогда, но у меня нет никаких оснований вести себя с нею резко.

— Я сейчас работаю, но чуть позже с радостью побеседую с тобой, — сказал я в надежде, что голос мой прозвучал достаточно мягко.

Она не ответила и лишь посмотрела на книгу, которую по-прежнему держала в руках.

— Куда ее поставить?

— На полку, разумеется.

— Да, но… я думала… разве ты не расставляешь их в определенном порядке?

— Нет. Просто поставь ее куда-нибудь.

Шарлотта подняла глаза. Она явно оживилась.

— Хочешь, я приведу твои книги в порядок?

— Как это?

— Я могу расставить их по алфавиту или рассортировать по авторам, — не унималась она.

— Ну… да… почему бы и нет…

Она улыбнулась и уселась на полу перед шкафом. Я посмотрел на изящную линию ее шеи и забранные наверх волосы. Никакой завивки. Видимо, Шарлотту подобные глупости не интересовали. Она немного поерзала, усаживаясь поудобнее. Явно собиралась просидеть здесь долго.

Затем она принялась разбирать книги. Работала она споро, а движения были уверенными и осторожными. Она брала в руки книги, словно… ну да, словно возвращала в гнездо выпавших птенцов.

Я вновь склонился над чертежом, пытаясь вернуться к работе, но не мог оторвать от Шарлотты глаз. Сколько радости было в ее движениях, сколько заботы, внимания и благоговения. Она выстраивала книги ровнехонько, в линейку, а потом проводила рукой по корешкам, чтобы убедиться, что ни один из них не выступает. Когда-то давно я и сам расставлял так книги. Видимо, Шарлотта почувствовала, что я смотрю на нее, потому что повернулась и улыбнулась мне. Я поспешно улыбнулся в ответ и вновь уставился на чертеж с тем необъяснимым чувством, будто меня раскусили.

Закончила она очень быстро. Я слышал, как она встала, но притворился, что ничего не заметил, что с головой погрузился в работу. Однако Шарлотта не спешила уходить и стояла возле книжного шкафа.

Я поднял взгляд:

— Благодарю.

Она кивнула. Но почему же она не уходит? Не могу же я работать, когда в спину мне дышит это существо из плоти и крови.

— Ты… Если хочешь, садись, — предложил я наконец, пододвинув ей стул. Ведь, в сущности, мне нужно было ее как-то отблагодарить.

— Спасибо. — Она поспешно присела на самый краешек стула.

Я вернулся к работе.

— Что это? — Она показала на чертеж.

Я посмотрел на нее:

— А как ты сама думаешь?

— Улей, — тотчас же догадалась она. Я изумленно посмотрел на нее, но потом понял, что она, должно быть, тоже прочла все мои журналы. — Ты хочешь собрать такой улей? — спросила она.

— Я закажу такой улей, и мне его соберут.

— Но… ты прямо сразу начнешь его делать?

— Отчего же прямо сразу? Разве ты не видишь, сколько книг я уже прочел? — Я обвел рукой книжные полки.

— Вижу, — ответила она, а затем уставилась на свои руки, лежавшие на коленях.

Раздражение во мне росло.

— Ты, кажется, обещала не мешать мне?

— Прости. Буду молчать.

— Нет, в голове у тебя что-то крутится.

— Я просто…

— Что?

— Ты всегда говорил, что начинать следует с самого низа.

— Вон оно как. И что же я еще говорил?

А ведь верно — я это говорил. Повторял неоднократно. Правда, не Шарлотте, а Эдмунду, когда он, делая уроки, сразу старался перескочить к самым сложным задачам, не освоив даже обычного умножения.

Она подняла голову:

— Еще ты рассказывал о том, что натуралист должен начинать работу с наблюдений.

— Верно.

— Что наблюдения — это основа всего. И лишь потом следует переходить к размышлениям.

Лоб мне словно сдавило железным обручем. Устами Шарлотты говорил я сам, и в словах моей дочери была жестокая и окончательная правота.