Свет ночных фонарей

Лунин Дмитрий Юрьевич

Дмитрий Лунин — профессиональный поэт, родился в 1982 г. в Нальчике. Регулярно публикуется в периодической печати в Нальчике, Ростове-на-Дону, Москве.

Участник и призер ряда литературных форумов и конкурсов.

В 2008 г. по итогам всероссийского форума, проходившего в Москве, творчество Лунина получило высокую оценку многих известных поэтов, писателей и критиков и было отмечено правительственной стипендией.

Автор книг: «В поисках жанра» (Ростов-на-Дону, 2006) и «Больное время» (Таганрог, 2007), а также целого ряда электронных книг и публикаций на различных Интернет-ресурсах.

В данной книге представлены стихи и стихотворные зарисовки, которые сам автор считает наиболее удачными из написанного им в 2007–2008 гг.

Часть I РАЗМЫШЛЕНИЯ В НОЧНОЙ КОМНАТЕ

Пролог

Этот мир нарисован начерно на бесцветном холсте времен. Здесь бессмертье тому назначено, кто до времени погребен. Снова полночь руками взрезанными щиплет комнат жилых уют. Почему чем добрее цезари, тем всегда беспощадней Брут? Кто истории крутит вертел, от неистовства входит в раж? В приглушенном мотиве смерти никому не расслышать фальшь. Этот мир нарисован начерно, заполняет пространство мгла. Слишком тихо и слишком вкрадчиво сеют звуки колокола. Никому не избегнуть участи стать молчащим среди святых. Так слова все застынут в ужасе перед скопищем запятых. Так стремления к добродетели утекут как в песок вода, и наивность проступит детская в обещаниях «Никогда…». Так однажды заброшу лиру я, как на псарню швыряют кость, за никчемностью игнорируя то, что прежде душой звалось.

Приговоренный к жизни

Здесь все имеет острые края — прикосновеньем пальцы окровавишь. Покрытый пылью старенький рояль никчемен из-за недостатка клавиш. Здесь все часы торопятся назад, отстукивая мерное стаккато. Известие, что умер адресат, приходит раньше смерти адресата. Прочна твоей суровой жизни нить, и, если не возникнет катаклизмов, приговоренный к жизни будет жить, пока не сдохнет от алкоголизма.

«Чтоб забыть это время, беспечно разбей зеркала…»

Чтоб забыть это время, беспечно разбей зеркала, уповая на дождь грозовой растревоженным летом. Если хочешь, поспи, пусть приснятся спектакли-гала, освещая окрестности ярким прожекторным светом. Если хочешь сказать — промолчи, так бывает верней. То, что нужно сейчас, отыскать никогда невозможно… Повнимательней глянешь на стену — увидишь на ней иероглифы памяти, что начертал осторожно тот, кто шел только вслед за тобой как натасканный пес, кто смертельно устал, никому не доверив поклажи недосказанных слов, пропыленных надежд, плюс вопрос, на который ответ не найти. Впрочем, это неважно. Важно то, что уйдет та, что верила, знала, ждала Ты ее не простишь. И земли не замедлишь круженье… Чтоб забыть это время, беспечно разбей зеркала, ибо зеркало лжет, искажая твое отраженье.

«Как босиком по битому стеклу…»

Как босиком по битому стеклу, чьи колкие края острее лезвий, живое мерно движется к теплу. И кажется никчемно-бесполезным любой из существующих людей, мечтающий, поскольку он не вечен, всю жизнь прожить за самый светлый день… В каком календаре тот день отмечен?! Здесь каждый сон другому сну под стать, скорей не сны, а времени огрызки. Как входит ножевая в спину сталь, слышны слова давно умерших близких. Вокзального прожектора огонь, к перрону электричка подкатила… Но различимо, как в ее вагон уже садится новый Чикатило.

«Глаз не отличает ферзя от пешки…»

Глаз не отличает ферзя от пешки. Жизнь протекает в чертовской спешке — все хаотично и все бесцельно, как движенье молекул. Как оказалось, вопросов больше, чем было раньше. Ухо не слышит в мелодии фальши. Годы степенно теряют цену. В двери чуть слышно стучится старость. Сумма от множества перестановок слагаемых не изменяется. С новых дней чередою не прибывает в памяти мыслей. В числе последних — мысли о том, что ты прожил между разных эпох, что дает надежду ибо в истории чаще бывает: кто пережил — тот и есть наследник. Истины, в общем, всегда абсурдны. Те, кто судили, — те неподсудны. Кто забывали про всех — не забыты. Здесь сам собою просится вывод: написавший о старости не стареет, даже когда тело кровь не греет. Потому и тогда, когда окна закрыты, остается всегда через двери выход. Это образно, но в своей сути верно: человек по природе уже не зверь, но он и не Бог. Потому не вечен. Но имеет желание, как ни странно, просмотреть свою жизнь, как в кино, с экрана, только вот за билет расплатиться нечем.

«Надоело бриться по утрам…»

Надоело бриться по утрам. Зачастил на кладбище. Так что ж? Жизнь с той стороны оконных рам добродетель обращает в ложь. Снова дождь, снаружи и внутри, не спеша выстукивает «SOS». Все глупеешь, сколько ни мудри. Веры нет в фортуны колесо. Кровь уже отнюдь не горяча, ты все реже смотришь на людей. Снова век секирой палача обрубает календарный день. Если в шепот переходит лай — это возраст. Или нищета. В этом мире, сколько ни слагай, все равно придется вычитать. В суете, за чередою дрязг проворонил время дележа; как окурки, втоптанные в грязь, лучшие намеренья лежат. Вспоминая множество утрат, обозначить бы хоть чем-то жизни нить… Разучился бриться по утрам. Остальное можно пережить.

Закружило

Не удивляйся, если закружило, — здесь даже время держит путь по кругу. Слышны слова. И кровь густеет в жилах. Обрывки снов — да ни один не в руку. Осколки дней. И лиц размытый контур. Взамен ответов — только многоточья. И над тобой склоняющийся доктор. И неотложка, вызванная ночью. И обещанья: «Больше в рот ни капли!», презрительное: «Я-то в ваши годы…» Любовный неудавшийся спектакль. Билет на самолет «Москва-Минводы» и мысль, что все мы — просто пассажиры, но кое-кто запасся парашютом, а наш Пилот… Но, если кроме шуток: не удивляйся, если закружило.

«Перебирая события, даты…»

Перебирая события, даты, все подытожить — сплошная непруха. Стоит же снова припомнить цитату: «все суета и томление духа», — воздух свободы не так тошнотворен кажется больше. Проросшее семя всех моих замыслов неплодотворных переживет это смрадное время — время лишений под видом подарков, где засыпаешь с надеждой проснуться, где торгаши всех разливов и марок денежной меркою мерят искусство… Станет же время хоть чуточку лучше или, на крайний уж случай, «как прежде»… Выбыли быстро из списка живущих те, кто вселил в меня эти надежды.

«За окном еще горит фонарь…»

За окном еще горит фонарь, но не виден свет за пять шагов. Каждый день худеет календарь. Замолкает осени фагот. Город мне ни капли не знаком. Где, Вергилий, твой хваленый ад? Никого здесь нет, и ни на ком не задержишь свой усталый взгляд.

Письмо

Как путник, уставший от долгих странствий, взгляд ищет место остановиться. Лишь вспоминая знакомых лица, как факт принимаешь, что ты в России. Ночь заполняет домов пространства с бесцеремонностью наглого гостя. Вновь для распятия ищут гвозди те, кто в тебе разглядел мессию. Жизнь пролетает однообразно. Не отличая зерен от плевел, время нас всех превращает в пепел. Этот закон даже я не нарушу. Все повторится еще не раз, но если ты при смерти, то с испугу тело свое доверяешь хирургу чаще, чем пастору душу. В этом ответ на любые вопросы, даже на те, что никто не задал. Знаешь, чем чаще я в жизни падал, тем отчетливей видел, что лежа — лучше. Я представляю собой отбросы общества, ты же являешься частью общества. Впрочем (наверное, к счастью), это письмо — единичный случай, ибо со смертью кружиться в вальсах много приятней, чем ждать кончины и суетливо искать причины происходящего. Это точно. Этого не объяснить на пальцах. За сим ставлю точку — тире — прощаюсь. Помни: однажды и ты, отчаясь, это заметишь. Спокойной ночи.

Размышления в ночной комнате

Когда картинка за окном имеет вид что твой квадрат Малевича, как в вате, приглушен голос города, и спит распластанный на собственной кровати обычный имярек, устав с пути, опять дырявит ночь фонарь-компостер. Стараясь никого не разбудить, уходят мысли полуночным гостем, поскольку мысль, впитав обрывки вер, спешит расстаться с миром эфемерным, пытаясь выйти в запертую дверь, но без упорства, свойственного смертным.

На циферблат ложится ночи час, объемность комнат насыщая тенью. Уже календарю не верит глаз, как некоему странному виденью. Который год все терпящий рояль циничен в новой мебели убранстве. Когда подобно призраку, ноябрь теряет очертания в пространстве, надменен и бесхитростно суров, иглой грядущей ночи изувечен, от окон, переулков и дворов уходит заблудившийся в них вечер, как публика, спектакль освистав… Но в город, спящий только лишь отчасти, в трехсотый раз упавшая звезда не принесет желаемого счастья.

III

Здесь даже мысли те же, что вчера. И время, удаляясь безвозвратно, жужжа, как сумасшедшая пчела, сегодня перетягивает в завтра. Опасно жить на этом рубеже. Вновь ощущая некую беспечность, ты видишь сон, а между тем, уже тебя за плечи обнимает вечность. Благословен, кто умер без нытья. Благословен воистину, кто дожил, чтоб видеть, как за гранью бытия проснется вечно дремлющий художник и образ нанесет на полотно, чертам подобный ангельскому лику… Как в плотно затворенное окно, ты мне кричишь, но я не слышу крику.

Сжимая город вымерший в горсти, ночные облака молчат подолгу, чтоб мысленно молитвы донести лишь своему невидимому Богу. Но Богу дела нет до облаков. Он за столом сидит в одной пижаме, воспоминанья прожитых веков вновь занося в истории скрижали.

Вновь созерцаешь мир, закрыв глаза, почти ничто, эпохи хромосома, по гололеду времени скользя, всем телом ощущая невесомость. И кажется, теперь уже вовек предмет не обнаружит свойства падать, не хватит силы для поднятья век. Уже никак не ощущает память желанья власти, свойственного ей, сильней желанья выползти наружу. Стремясь увидеть очертанья дней, глядит фонарь в насмешливую лужу. С такою быстротой из тьмы квартир уходит прошлое, сменяясь настоящим, что кажется: потусторонний мир в проем окна тебя за ним утащит.

Время напоминает второпях отправленное письмо, в котором, как всегда, забываешь сказать нечто главное. Очертания поздней осени так схожи с ранней весной, что внешне не различимы. Город в пространстве плавает, подобно огромных размеров галере, чья пьяная матросня пытается низложить ранее ею же выбранного капитана. Фонарь, будто с девушки платье, на время ночи завесу сняв, освещает подле себя часть улицы и символ империи капитала — банк, из которого все служащие давно разбрелись по домам, поскольку даже кесарю кесарево нет желания отдавать среди ночи. От переизбытка мыслей недолго сойти с ума, и среди них одна, неназойливая, как «между прочим»: одиночество — это если можешь быть с кем угодно, но вновь занимаешь один в том пространстве позу, где даже растворенное настежь огромных размеров окно не пропускает в комнату свежий морозный воздух. В темноте среди звуков для слуха всегда ощутимей такой: от жгучих порывов ветра поскрипывает кровель железо… И бесполезно, как небо пытаться достать рукой, тянуться к тому, что ушедший век навсегда от тебя отрезал.

VII

Вечером, когда темнота, заползая в дом, старается заполнить мебель и все предметы, неполноценный, как птица с одним крылом, поистрепавшийся календарь напоминает о том, что летом день был более долог, а ночью небо как решето, и деревья с листвой, напоминающие динозавров. Невозможно прожить сегодняшним днем потому лишь, что сегодня превратится в позавчера послезавтра. А сейчас лишь часы постукивают ходу времени в унисон. Так и вечер осенний уйдет, растворится, никем не замечен. И желанье одно: уж поскольку и должен присниться сон, лучше пусть будет кошмарным он, нежели вечным.

VIII

Знаю, игла пластинки почти что достигла края. Вспоминая твой голос, вижу прошлое наяву. И, снова в пространстве комнат твой силуэт различая, я в зеркале отражаюсь, а значит, еще живу. И значит, хранимы Богом безмолвные стены дома. Вновь тишину дополнив, времени ход затих… Если меня не станет, может, поэт знакомый, не приходя в сознанье, новый напишет стих.

«Чем дольше крутить пластинку, тем неразборчивее слова…»

Чем дольше крутить пластинку, тем неразборчивее слова. Дует паршивый ветер с запахом креозота. Себя облачив в доспехи, точно дикая татарва, стая птиц надвигается на линию горизонта. Вечер привлекателен не более, чем от статуи отвалившаяся рука, жизнь протекает между «как известно» и «между прочим». В запасе осталось довольно много от русского языка, только ни слова уже не вставить в контексты строчек. Как археолог находит радость в откопанном ржавом ноже, время находит радость в крушении идеалов. И разница между тем, что будет, и тем, что было уже, представляется разве что ночью под одеялом.

Часть II ОБЪЯВЛЕНИЕ ДЛЯ ГАЗЕТЫ № 2

Одичание одиночества

Время мысли свивает в кружево, в запредельность свою маня, и сквозь окна текут ненужные, отгоревшие краски дня. Из надломленных нот молчания тишины проступает рев, направляет во тьму отчаянно город лампы прожекторов. Что начнется и что закончится, свой отсюда берет разбег. Одичание одиночества здесь не высветлит даже снег. Сквозь кусок темноты, расколотый ощущением холодов, перекручены нервы города магистралями проводов.

«Не веря приметам, в разбитое зеркало глядя…»

Не веря приметам, в разбитое зеркало глядя, лицо свое бреешь слегка затупившейся бритвой. Ты грустен, как будто скончался в Америке дядя, а ты в завещанье его оказался забытым. И как одинокий солист в мироздания хоре, ты напрочь лишен благ всеобщего одобренья. Так хочется бритвенным лезвием чиркнуть по горлу, и тем прекратить со вселенной докучные пренья, и в этом поступке хоть раз проявить свою волю! Но с бритвой в руке ты стоишь, рассуждая пространно… А мозг разъедая, все дальше ползет паранойя, собой заполняя объем черепного пространства.

Угрюмый город

…и помутившийся рассудок все ловит мысль подслеповато: есть ты и я, а наша сумма — осколки черного квадрата. Ты можешь быть надменно гордым, но одиночество — та птица, что, посетив угрюмый город, не в состоянии спуститься на землю, на асфальт. Напрасно пытаться путь назад расчистить. Угрюмый город ежечасно напоминает груду чисел. И различаю каждый день я среди уныния на мордах всего два точных наблюденья: усталый день. Угрюмый город. Неразличим от ветра шорох, что тишине казался наглым. Здесь существует только город, но он бесплотен, как архангел. Куда ушли те, кто здесь прожил, кто сиживал на коже кресел, куда девались люди? Боже, твой замысел неинтересен! Порою сон недолгий снится, что я брожу среди развалин, знакомым вглядываясь в лица, не в силах вспомнить как их звали. В тоске исканий сердце ноет, обрывки наших разговоров: «Есть ты и я, а остальное — усталый день, угрюмый город».

Сварщик

«Жить в этом мире только настоящим бессмысленно и даже чуть жестоко», — так говорил один знакомый сварщик и резал вены трубам водостока. Ни с чем на свете он согласен не был, он был философ самой высшей марки. Глаза, давно не видевшие неба, горели, как дуга электросварки.

Утренний пейзаж

Утро, начинавшееся с падения сосулек с крыш, заканчивается ровно в полдень. Как будто пудрой припорошило город, и когда ты уже не спишь, и некому сказать ни «иди ты», ни «с добрым утром», на работу выходит дворник, и только его метла, как символ борьбы ушедшего с настоящим, сметает окурки, мусор, осколки пивного стекла и торопится выбросить это в железный ящик. У подъезда судачат старухи, вездесущие, как ЧК, с лицами серого цвета от непомерных житейских тягот. Характеры тверже некуда, и, не иначе как — если начнется война, они грудью на бруствер лягут. От меня ж пользы обществу ни на грош — ни на случай войны, ни на случай мира. От безделья приятная в теле в дрожь, и предпочитаю вообще не выходить из квартиры.

«Я б осчастливил мир, но мешает насморк…»

Я б осчастливил мир, но мешает насморк. Ржавой водой из крана лицо умою. С наисерьезнейшим видом прочту свой паспорт. Да поиграю во что-нибудь сам с собою. Я б осчастливил мир, но январский холод не выпускает на улицу слишком теплолюбивых. Если наш мир театр, то я в нем — Мейерхольд, правда, живой, а не тот Мейерхольд, что убили. Страшно смотреться в зеркало в понедельник — видом таким распугаешь любимых женщин. Я б осчастливил мир, но нехватка денег способов это сделать число уменьшит. Я б осчастливил мир, но не ходит транспорт. Я б осчастливил мир, но со связью плохо. «Я б осчастливил мир!!!» — прокричу в пространство, но в результате лишь эхом вернется хохот.

Объявление для газеты № 2

Человек, никогда не принимающий участия в спорах, решивший, что «уже» — это лучше, чем «скоро», автор десятка книг философского толка, глазами напоминающий корову, а пастью — волка, старающийся не вникать в значение слова «скука», свою жену называющий не иначе как «сука», иногда делающий вид, что он мил и благоговеен, у детей ворующий молоко, чтоб обменять его на портвейн, встречным прохожим старающийся испортить лица, обзывающий милиционеров козлами и пытающийся скрыться, часто выходящий обнаженным на лестничную площадку, недавно в зоопарке чуть не до смерти запугавший лошадку, успевший наделать подлостей всем, хотя ему только исполнилось тридцать, ненавидящий говорить любезности, купаться, умываться и бриться, замечающий, что прохожие глядят на него с неподдельным испугом, с этой минуты может считать себя моим лучшим другом.

Труп человека, погибшего в результате ДТП

Здесь человек распластан на асфальте, автобус сбил его и скрылся навсегда. Чтоб разобраться в этом скорбном факте, уже спешат гаишники сюда, поскольку протокол составить надо, кто видел, что — и прочую муру. Так, на груди погибшего награда, но не нужна теперь она ему. Себе возьмите орден, подполковник, он вам к лицу, что мужеством горит. Скорей всего, пока был жив покойник, он все равно б его вам подарил. Покойнику везет: не стал калекой. Заглянем для спокойствия в карман. Покойный был добрейшим человеком, возьмите его деньги, капитан. Десятый случай лишь за эту осень! Работа трудная. Сержант, налейте нам! Пусть обувь сбитого автобусом поносит надежды подающий лейтенант. После осмотра тело пусть направят сначала в морг, а уж потом вдове. Водители, не знающие правил, для общества опаснее вдвойне, чем воры и убийцы. Будто плакать собрался, снова дождь заморосил. А ты, сержант, возьми себе на память о нем хотя б наручные часы. Да кем он был? Забудьте эти сплетни. Всему он миру радостей хотел преподнести, и даже после смерти покойный сделал много добрых дел.

Сон о Раскольникове

Приснился сон мне: улицы пусты, от ветерка слегка шуршат кусты, и тихим обезлюдившим двором Раскольников идет за топором. Идет он в хозтоварный магазин, минут пятнадцать до него идти. Идет, слегка волнуясь. Вдруг один ему приятель встретился в пути: поскольку тоже Гегеля учил, в пивную Родиона затащил. Пока они вдвоем в пивной сидят, чего-то выпивают и едят, минуты набегают на часах, а «хозтовары» закрывают в шесть. Раскольников, расплачиваясь сам, проверил, что еще деньжата есть. И — снова в магазин, ускорив шаг, через дворы, чтобы не делать крюк. Он успевает. Тяжело дыша, бумажник достает из мятых брюк и с продавцом вступает в разговор: «Прошу, продайте мне вон тот топор». А продавец: «Послушай, топора не существует, как и нас с тобой, не существуют завтра и вчера, не существуют радость или боль, не существуют также тьма и свет. И Бога, к сожаленью, тоже нет. Вокруг сплошная видимость и фарс, эпохи блеф, крапленый туз судьбы, не существует времени „сейчас“, не существуют „будет“ или „был“. И потому бесцелен разговор о топоре или о чем другом». Раскольников, слегка потупив взор, выходит из хозмага. А потом идет обратно, но другим двором. Задумался, поскольку был неглуп, все мысли устремив куда-то вглубь.

Вандальское

Не отплатить за прошлое врагу, ему грозить — что плюнуть против ветра, поскольку он покоится в гробу на глубине двух с половиной метров. С могилы остается вырвать крест — что для него, гадюки, слишком мало — и, скромно озираючись окрест, нести его в приемный пункт металла.

«Нахлынет мысль…»

Нахлынет мысль, как правило, некстати, и в черепе заляжет, недвижима, о том, что умирать в своей кровати сложней, чем в зоне строгого режима.

Старо как мир

Слова перебирая кропотливо, чтоб истинные отличить от ложных, ты чувствуешь, что прыгаешь с трамплина, а приземлиться правильно не можешь. Ценнее ощущение полета, в конце паденья — хоть разбейся насмерть… А некролог расскажет, сколь почетно чернила расплескать на века скатерть.

Он почерком небрежным и неточным строй языка почти что поломал. И написал так много слов и строчек, что онемевшим кажется словарь. Из строк обратно, точно бумеранги, наружу возвращаются слова… Но грудой перепачканной бумаги вся жизнь пылится в ящике стола.

III

Издаться чтоб, обходишь кабинеты и кланяешься в ноги сволочам. Но презирает суматоху эту издатель, что приходит по ночам. Приходит сам — и голосом печальным, но резко ощутимым, как ожог, вам говорит, что будет вас печатать всегда — и самым крупным тиражом. «На договоре подпись лишь поставьте, вот здесь», — и тычет пальцем в темный лист… С рассветом улетучился издатель, лишь запах серы в комнате повис.

Задача

Задачу вновь подкинула судьба, которой нам неведомы маршруты. Вот человек, покинувший пункт «А», не хочет больше ни в какие пункты. Ведь в пункте «В» кому-то задолжал, а в пункте «С» послал кого не надо. Из пункта «D» так лихо уезжал, что неудобно приезжать обратно. Осталось лишь отправиться в пункт «Е» на катере, что дремлет у причала. Пускай там по колено все в говне, зато, глядишь, и жизнь начнешь сначала.

Время декабря

Как заблудившийся охотник, умирающий без воды, ощущает нехватку сил и не может дорогу найти обратно, так и ноябрь устал, и его заметая следы, в белое красит декабрь розово-желтые пятна.

Бывшей знакомой

Я еще помню тебя, но, как на испорченной фотографии, черты твоего лица размыты, да и моложе ты лет на десять. Ты не осталась со мною, должно быть, Богу мы чем-то потрафили, а потом все наперебой говорили мне: «Не расстраивайся, мир чудесен!» Старая жизнь на тебе закончилась, потом начинать приходилось заново жизнь, где мечты о тебе не должны были бы уместиться… Прорисовывается подобие улыбки на лице ноября заплаканном. И время зализывает воспоминания, как зализывает раны волчица.

Прогулка утром

Как редактор известного журнала, уволенный из-за пристрастия к алкоголю, новый день, недовольный и хмурый, все ищет место, куда б приткнуться. Неудобно сидеть без дела. Так и я постоянно прохожим глаза мозолю — с бодрым видом, а никто не поймет, что всего полчаса как проснулся. Отражаюсь в витринах, приятна витрин мне зеркальность, да к тому ж в них стройней я и выгляжу лет на двенадцать. С гонораров полсотни в дырявом кармане осталось, только что там полсотни при нынешних темпах инфляций! В одиночку гуляю — то не с кем, а может, характером нелюдимый, и второе, скорее, вернее, одиночество — моя основа. Встретив кого из знакомых, свой взгляд направляю мимо. А если спросят о чем, то, к стыду своему, очень долго в ответ выбираю цензурное слово.

Осень-2007

Звук осени похож на голос альта, палитра — цвета ржавого гвоздя, И взгляд скользит по плоскости асфальта, усеянной осколками дождя. Меня здесь нет и, видимо, не будет. Осталась только призрачность, мираж. Другие состоявшиеся люди к листу бумаги тянут карандаш.

Осенний день уставшим ветераном, не помня, чем окончилась война, смиренно спит. Уже не так пространны и притягательны ни виды из окна, ни циферблат часов, ни даже транспорт, в котором все по-прежнему равны, перемещаясь лишь внутри пространства одной несуществующей страны.

Часть III ЗАТВОРНИК

По твоим следам

Воздух, впитавший влагу, стоит столбом. Падает лист как тяжелый валун со скал. Мир отпечатком ложится в цветной альбом или как блик на поверхность кривых зеркал. Ветер доносит холод и лязг авто. Сумерки длятся дольше, чем можешь спать. Пейзаж заполняет надменно-угрюмый тон, но кто-то найдется, способный противостоять ветру, погоде, сумеркам, холодам, листве, устремляющей бег на асфальта гладь. Он за тобой идет, и к твоим годам зерна от плевел научится отделять. Перекроит пространство он от и до, если успеет, поскольку к исходу дня вымоет дождь отпечатки твоих следов и искривится дорога, назад маня. Вряд ли успеет найти для ночлега дом, он позабыл, как шел, он как черт устал… Воздух, впитавший влагу, стоит столбом. Падает лист как тяжелый валун со скал.

Прерванный сон

Крик о помощи в горле застыл. И сновиденья зловещи и странны: умираешь от жажды в пустыне, где с водой не пройдут караваны. Сил не хватит для тихого стона. Кто бы знал, что так дни свои кончишь?.. Но разбудит звонок телефона. Что за сука звонит среди ночи?!

Двадцать пять

Лишь об осени мысли, дождливо-промозглой. Двадцать пять. Четверть века работы мозга. Все в муку перемелет эпохи жернов. Но не хватит времени, сил и нервов как пчела возвратиться в родимый улей, где тебе готовы шкаф, стол и стулья, ибо не существует труднее преграды, чем вернуться туда, где тебе не рады, где подошва цела, но дырява память, где лежачему плюс — невозможность падать, где пространство беспечно кончается дверью, где услышав «Люблю», отвечаешь «Не верю», где привычней печаль, чем письмо в конверте, где приятней, чем жизнь, ожидание смерти, где подался в торговцы начитанный пастор, где бессмысленно все: календарь и паспорт. Двадцать пять. Четверть века. Осталось просто отыскать ответ, не найдя вопроса, и поставить точку, а лучше прочерк, помня: «пальцы ломая — ломаешь почерк». Если время и стрелки часов застыли, все становится неким подобьем пыли. Потому все слова, недомолвки, мысли, не дойдя до Бога, в ночи повисли.

«Жизнь прожил как в кошмарном сне…»

Жизнь прожил как в кошмарном сне, страшным криком подернут рот. С каждым мигом тусклее свет. С каждым часом все ближе гроб. И, бесформенна как вода, переполнила сердце муть. Смерть идет по твоим следам и не в силах с пути свернуть. Ты забыл голоса родных, но шептала тебе душа: если лупит судьба под дых — значит, можешь еще дышать. И не важно, пройдешь ли путь, где опасна любая пядь, только если решишь уснуть, — сил не хватит на то, чтоб спать. Потому с каждым днем сильней ты тисками столетий сжат, чтоб однажды припасть к земле и остаться на ней лежать. И понять сквозь предсмертный бред то, что раньше понять не мог. С каждым мигом тусклее свет, с каждым часом все ближе Бог.

«Только недавно виделись — нет в живых…»

Только недавно виделись — нет в живых. Только вчера курили с ним — некролог. Пусть фонари на улицах зажжены — в метре от двери не различить порог. В памяти мало образов, больше цифр. В мыслях все меньше рифм, все грубее мат. Время платить долги, отдавать концы — не убежать от проклятых этих дат. Телек врубаешь — взрывы, война, теракт. За ночь опять — тот повесился, этот сдох. Вновь метроном часов отмеряет такт музыки той, от которой весь мир оглох! В ранах душа вся, да в ранах не ножевых, нечто похуже — сквозь время ее волок… Только вчера курили с ним — нет в живых. Только недавно виделись — некролог.

«Створками окон ночь, разделенная пополам…»

Створками окон ночь, разделенная пополам, обходит свои обители с видом вальяжно-серьезным. Сигареты смолю, не внимая Минздрава словам, но завидев трамвай, вспоминаю про Берлиоза!

Затворник

В городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты, слух очертит частицы речи как стрелки сектор на циферблате. Когда сердце, работу на миг убыстрив, вдруг застынет в раздумьях, не понимая, то наружу прорвутся немые мысли, бесконечные, как прямая. Станет страшно, когда лишь коснется слуха пустоты всеобъемлющей голос тихий, а в своем отражении узришь старуху, у которой ты покупал гвоздики, то заметишь отчетливо: мир не вечен, ты не вспомнишь лица, забудешь даты в городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты.

Не расслышать звук с десяти шагов потому, что вовеки не докричаться до других, что делает этот год схожим с умолкнувших цивилизаций пустотой, тишиной, — всем, что там внутри до сих пор существует, по крайней мере, можно это предположив, мудрить, или, во всяком случае, в это верить. Утром при свете любой предмет стремится выделиться из массы прочих. Потому, когда видишь в окошке свет, предпочитаешь дождаться ночи. Проникает в сердце разлуки сталь как река свой бег устремляет в устье. И раз Бог грехи отпускать устал — Время наши грехи отпустит. Утекает сыпучего сна песок, что сквозь память лет прорастет щетиной. Даже если проснешься — кошмарный сон становиться реальней и ощутимей… Где от всех начинаний в итоге зло проявляется как шрам от удара плетью, гвозди никем не высказанных слов ржавеют под кислотным дождем столетий.

III

Свет фонарей приятней, чем свет луны. Рычанье моторов колеблет мембрану ночи. Улицы, влившись друг в друга, дают углы. Прямая — кратчайших путь между парой точек. Обилие наблюдений сведет с ума, Переписать пейзажи — не хватит краски. Люди спешат, заполняя собой дома. Города рот молчит, не напрягая связки. Чтобы приблизить сон, в уме сосчитай до ста или построй на будущее радужные перспективы, Чтоб по звонку будильника утром с кровати встав, выдохнуть «С добрым утром» в пространство своей квартиры. Прорезав периметр комнаты, в стены упрется звук и растворится в мебели, что не выдаст тебе ответа. Что день грядущий готовит, — узнаешь по линиям рук, И утро отбросит ночь как погашенную сигарету.

Солнце, едва проснувшись, так сильно слепит глаза, как дальний свет фары встречного автомобиля. Предостерегающие надписи «Не влезай» необходимые как лайнеру пара крыльев, заполняют пространство, и скоро свободных мест будет нельзя отыскать, ничего не нарушив. Поэтому нервы на взводе. И даже «Христос воскрес» интонацией неотличимо от «в Бога душу». Очертания смерти отчетливы, На кого б ты не уповал, все равно здесь внакладе останешься, — эти правила не изменишь. По шрамам на теле города спешит, дребезжа, трамвай, будто ржавая кровь по растерзанным лезвием венам.

Не на чем взгляд задержать, посмотрев вокруг, — полная неподвижность, и только лишь посланный спешно гортанью наружу звук от стен отражается, если заговоришь. Лампа, уткнувши локоть в стола ребро, медленно движет свет в занавесок швы. Мебель, вобрав в себя от печи тепло, приобретает сходство со всем живым. Внешнему миру проникнуть сюда не даст Ничто и никто, ты останешься здесь один. Память, отбросив сгусток ненужных фраз, полнится пустотой как водой графин. Тих и размерен здесь мыслей неспешный шаг. В каждом мгновенье бессмертие сохранив, время течет в безвременье, раз душа не ощущает воздействий со стороны. Здесь не имеет значения слово «вдруг». Прочь бы уйти, да замки на дверях прочны! Не на чем взгляд задержать, посмотрев вокруг. Старые половицы скрипят в ночи.

Взгляд не направишь в сторону, не повернув лица. Покой после смертных судорог не тебе одному обещан. Возвращаешься в клетку комнат, переступишь порог крыльца, где очертанья предметов размыты, а сны — зловещи. Здесь не замедлить ход времени, не избежать перемен, здесь после падений любых не хватит силы подняться, здесь тишина оглушительна, здесь кровь из порезанных вен вытекает быстрей и стремительней, чем из пальца. Ты здесь ненужный и лишний, как в прокуренных легких слизь. Заявить о своем бесправии некому и некстати… Тешит одно желание — переписать всю жизнь, только глазами впотьмах не отыскать ни одной тетради.

«Контур предметов стерт…»

Контур предметов стерт. Прожитым дням вослед хочется крикнуть: «Черт!», не зажигая свет, ибо по горло сыт видом житейских дрязг. Смерти привычен вид. С каждой секундой грязь переполняет мир. Тот, кто и крут, и терт, скажет в сердцах: «Аминь». Контур предметов стерт.

Поэт

Стена. Окно. Уставший вечер. Неяркий свет настольной лампы. И ощущенье, что не вечен ты сам. Разменивать таланты на нечто важное настолько, что без него никак не выжить, бессмысленно. Не выйдет толка из написанья глупых книжек. И ты ни письменно, ни устно не заявляй, калеча нервы: мол, на обочине искусства порой встречаются шедевры. Чушь, непохожая на правду. Эпохой ты насквозь просвечен. Все, что здесь есть, — твое по праву: стена. Окно. Уставший вечер.

Чтоб на пороге не увидеть смерть, он просто дверь решил не открывать. Скрипела под ногами пола твердь, пугали отраженьем зеркала, а по ночам не снилось ничего, обрывки жизни прожитой не в счет. Он сам подозревал, скорей всего, что свой последний обозначил год. Он занавесил окна изнутри затем, чтоб миру не надоедать. Сидел на табурете и курил, сжимая револьвера рукоять.

«Поднимешь усталые веки — и снова осень…»

Поднимешь усталые веки — и снова осень. Ночь поглощает наш город, как легкий завтрак. Всю череду забот в никуда забросив, скоро, должно быть, сегодня вольется в завтра. Осень тебя зовет за собою, я же вместе с тобой не могу — я погряз в непролазных дебрях забот. Может, твой силуэт мне когда-то ляжет оттиском нового дня на сетчатку глаза.

«Нежданно, как из прошлого „привет“…»

Нежданно, как из прошлого «привет», крадутся мыслей чертовы потомки. Пускай сто тысяч нерадивых лет шум города колеблет перепонки. Кусок недостающего тепла отыщется в грядущем жарком лете… Тебя по жизни музыка влекла, и музыка одна за все в ответе.

Вокзальная зарисовка

(«До отправленья поезда…») К выходу на перрон («Уважаемые пассажиры! Не забывайте вещи…») устремляются жаждущие скорей отыскать вагон и умчаться туда, где не выглядят столь зловеще скука и однообразие. Чтоб не сойти с ума, пространство шагами меряешь или считаешь минуты в часе… После грустишь задумчиво, видя, что жизнь сама движется, будто очередь к вокзальной движется кассе. И мне кажется, суета станет времени нашего общей приметой, когда, посидев на дорожку, в толпу отъезжающих пробуешь влиться… «Пассажиры! О забытых вещах и посторонних предметах незамедлительно сообщайте работникам милиции!»

ночь с 16 на 17 декабря 2007 г., Ростовский ж/д вокзал

Часть IV НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Письмо из захолустья

Прости за запоздалое посланье, здесь поезда идут без остановок. Во сне черед обрывочных названий переползает в явь. Быть полусонным в стране неспящих тоже что-то значит! (Не говорю: «быть слышным за три шага»…) Такое ощущенье, что задачу решить возможно только на бумаге, поскольку в мыслях — поздно. Можно мямлить, в дилемме дней хоть что-то обнаружив, а изувеченная формулами память не может мыслей тесный ряд разрушить. И потому, как в матери утробе, до срока им не выбраться… Под вечер смывает дождь все надписи с надгробий. Ничьих имен здесь не увековечить.

Зрелость

Что увидим за чертой присутствий, в постоянстве, став немного злее? Увеличив сумму безрассудства, видим, что неистово взрослеем. Мы готовы угостить любого, кто не может сам платить по счету. В наше время и подобный Богу в зеркале все чаще видит черта. Кто не хочет мир увидеть свыше? Под землею мест полно вакантных. Здесь не может ничего расслышать слух, острее слуха музыканта, даже взгляд, острей тончайших лезвий, ничего вокруг не различает… И эпоха выжгла нас железом, на судьбе оставив отпечаток. Где бы нас по жизни ни носило, ищем точку, где бы опереться, наблюдая, как невыносимо долго длятся похороны детства.

«Взгляд устремлен в окно из пластика…»

Взгляд устремлен в окно из пластика, нерезки очертанья улицы. Где наш процент с наследства классики? Осталось только призадуматься. Осталось рифмовать каракули, оторопев от века скорости. И чувство, будто даже в вакууме уединиться нет возможности. А срок, отмеренный нам, короток. Часы истории поломаны… Осточертевший ритм города сквозь стены заползает в комнаты.

Свое место

Чуть выгляни на свет — испортишь зренье, став ближе на полшага к слепоте. Поэтому все лучшие стремленья, как тени, исчезают в темноте. С таким трудом подобранное слово не впишется в систему языка… Чуть высунься вперед — обратно в стойло тебя затянет чья-нибудь рука.

Обычный день (зарисовка)

День пролетел за обрывками дел, разговорами, в спешке своей непрерывной авто протараненным. Вечер, неслышный, как шаг, оставляемый ворами, важно завис над землей суетливой окраины. Люди спешили, своими делами загружены. Город за день наглотался удушливых запахов. И не заметил никто, как ни капли не нужное, всеми забытое солнце направилось к западу.

«От долгих ночей без сна устают глаза…»

От долгих ночей без сна устают глаза. Чужие слушая речи, терзаешь слух. И, постоянно по памяти лет скользя, вроде умнея, становишься более глуп, вновь разглядеть стараясь любую грань, даже которую век от тебя прикрыл… Так человек, решивший, что жизнь — игра, должен освоить правила той игры.

В. Полозковой

Нужное слово входит в контекст, будто гвоздь в фанеру. Гортань все слова молитв превращает в ругань. В зажатый в тисках понедельник напрочь забыть про манеры приличий обрыдлого общества, напоминающего группу пугал. Черный январь сквозь решетки окон глядит зловеще. Мозг поглощает незримо чужие мысли. Отгородиться мечтаешь от всех, хоть табличку вешай: «посторонним вход воспрещен» или «опасно для жизни». Нужное слово входит в контекст, будто гвоздь в фанеру. Прежде чем руку набить, разбиваешь морду. Кровь совершает извилистый путь по венам. Метеосводки обычно сулят непогоду. Вечер пришедший холодное солнце склонил на запад. И, для игры с собой не составив правил, ты остаешься один у зимы, в ее цепких лапах. Снег заметает любые следы, что другой оставил.

Сонет, написанный на спор

С каждой секундой громче тишина. И человек, пытавшийся мгновенно всех осчастливить, бритвой режет вены в отчаянье, поскольку лишена сия затея смысла. Там, за гранью простого восприятия, пропал начальный смысл, а мы еще играем в спектакле, обреченном на провал, поскольку мир — театр, но где замену, чтоб отдых дать измученной душе, нам отыскать? Взирая на картину унылой жизни, стонет Мельпомена. Еще не начал жить, а смерть уже костяшками стучит в твою квартиру.

«Заметив, что весь мир погряз во лжи…»

Заметив, что весь мир погряз во лжи, все думаешь: «Моя будь воля — я бы…» А сволочь-время знай себе бежит, чихая на анапесты и ямбы. Потом, с тоскою глядя в неба синь, в отчаянье заламываешь руки… Уж если даже Пушкин — «сукин сын», тогда все остальные — просто суки.

«Шанс выжить здесь всегда один из ста…»

Шанс выжить здесь всегда один из ста, а выживешь — так радуешься, ибо здесь даже философия проста: проснулся — и на том уже спасибо. Вновь льется свет сквозь окон решето. Вглядись в газетных скопища идиллий: кому опять попало ни за что? Кого еще бесстыдно наградили? Посмотришь чуть попристальней вокруг, людскую ложь на сердца чашах взвесив, огромный мир как ссучившийся друг уже не будет так с тобой любезен.

Фабула

Взял бумагу и написал: «Такого-то месяца и числа оборвать хочу своей жизни виток. Не виним в моей смерти не будет никто». Потом, труп осматривая, судмедэксперт, поглядывал в окна на решетчатый свет и думал: «Какая разница как и когда?», ибо не верил в существование страшного суда. Потом, как хищники по лесу рыщут, следователи осматривали жилище: ничего необычного, вроде как надо, жил ныне усопший согласно окладу. После, с глазами как из страха литыми по комнатам шастали понятые. А лейтенант в протоколе писал: «Такого-то месяца и числа…»

«И снова взгляд скользит по стенам дома…»

И снова взгляд скользит по стенам дома. И — ночь в прямоугольнике окна. Вновь кажется, что вовсе не знакома картина мира. Только полотна нам не найти, чтоб написать другую и сделать вывод: прошлое — вранье. Здесь не гнездятся голуби, воркуя, лишь черное кружится воронье. Ему, должно быть, ведомо и Богу, что предстоит безумная игра. А после позабыться не помогут ни доктора, ни водка, ни игла.

В комнате

Решеток оконных крест. Из мебели — только стул. Стремясь к перемене мест, часы посылают стук, но стук летит в пустоту, в извечное никуда… Из мебели — только стул. Стена закрывает даль. Ты чувствуешь смену дней, к стене прислонясь, сутул. Ты можешь пройти к стене и можешь усесться на стул. А можешь вовсю кричать, тебя не услышат здесь… Как каинова печать решеток оконных крест!

«Край горизонта луч почти достал…»

Край горизонта луч почти достал. Одно мгновенье, миг — и вечер замер вальяжно-неподвижно как звезда, красуясь под прицелом телекамер. И сожалений нет в тебе ничуть, какой бы путь себе ты ни наметил, что можешь только кадром промелькнуть на фоне убегающих столетий.

Рабочий

Упорно и с усердием, как на предприятии рабочий, занимаюсь тем, что смотрю в окно. Хотя, мое занятие с его занятием отнюдь не сходно. Самое парадоксальное, что не днем, а в два часа ночи. Фактически ничего не видно, но вообразить можно что угодно. А вообще, по словам самых близких родных, все мои беды от недосыпанья ночного, от бестолковых писаний, смысла которых не ведаю даже я сам…. Но мысли, рождаясь, по строкам расходятся абсолютно точно как стрелки компасов расходятся по полюсам.

2005 г.

«Если подарит вам кто коня, то всегда троянского…»

Если подарит вам кто коня, то всегда троянского, осколки разбитых иллюзий воедино уже не склеить. Сядешь писать, перед тем с четверга беспробудно пьянствуя… Боже, зачем я поэтом стал, лучше б играл на флейте! Вокруг суеты лабиринты обычных житейских будней. Не встанешь по звону будильника — снова весь день потерян. Что-то фальшивое слышится в каждом «я больше не буду». Если верить газетам — конец света через неделю. Кто ты и с кем ты общаешься, если живешь в тихом омуте? Прибьет ненароком кого-то с души свалившийся камень. Как нитки, в клубок намотаю мыслей, круги намотав по комнате, чтоб прикоснуться к чему-то новому, чего не объять руками.

Наедине с собой

Опять один. Взберешься на карниз, решить пытаясь жизни уравненье. «С вершины все дороги только вниз», — уставший мозг твердит прямолинейно. Тебе осточертел угрюмый вид пейзажей городских, где воздух выпит, груз размышлений о людской любви и комнатенки параллелепипед настолько, что, с собой не совладав, опустишь взгляд на полосы асфальта. Когда был чуть потолще календарь, все выглядело гладко и занятно. Теперь в душе сплошной зловещий вой, который заглушить ничто не может… И ты, наедине с самим собой, на головы готов плевать прохожим.

Знакомой

Когда пустота поглощает иллюзии, куда устремить свой взгляд? Будто на фронте — из тех, что не трусили, — никто не вернулся назад, погибли наши с тобой отношения, их новый сгубил виток. С двумя неизвестными уравнение не может решить никто.

«Время врачует раны, но портит нервы…»

Время врачует раны, но портит нервы. Прямоугольник окна не пропустит взгляда. Истощены непреклонной зимы резервы, а ей еще месяца два продержаться надо. Ты написал много строк, только кто прочтет их? Голос твой молкнет, как отзвуки глохнут в вате. Век накрутил до предела тебя, точно счетчик за потребленный ток накрутил киловатты.

Постмодернистическое

Поисковая система Интернета — большая гадина. «По Вашему запросу ничего не найдено». Что теперь: резать вены? беситься? отчаиваться? «Искомая комбинация слов нигде не встречается». Есть надежда: найдется же что-то хорошее!.. «Соединение с сервером сброшено».

О вреде курения

Если я доживу до преклонных годов, что вряд ли, поскольку много курю, и склизкие никотиновые капли убивают по табуну лошадей во мне ежедневно, словом, если пребуду в старости, то, наверно, излечусь от зависимости в написании глупых строчек. Буду днем в огороде возиться с лопатой, а ночью буду спать тихим сном, на кровати лежа в пижаме, или рассказывать внукам сказки о том, в какой мы проживали державе могучей и крепкой, как монолит из бронзы, и смотреть передачи по телику с видом надменно-серьезным. Впрочем, старость — не радость, и это любому ведомо… Разок в месяц сходив на почту, заполнял бы ведомость о плате за газ и за свет, телефон бы вырубил… А скорее не доживу, слишком много выкурив.

Желание

Мозг хиреет и чувства жиже, но закатываю губу: я хочу умереть в Париже и в парижском лежать гробу. Как закрою глаза — так слышу я парижских кварталов вой. Я хочу умереть в Париже, не пугайте меня Москвой! Вновь закат, будто сука, лижет пожилые ладони дня… Я хочу умереть в Париже. Остальное — не для меня.

«Пустота вьет сети паутины…»

Пустота вьет сети паутины. Рот раскрыл — кого-нибудь унизил. За окном привычная картина: снова дохлый голубь на карнизе. Все вокруг обыденно до дрожи. И, как связь с надеждой разрывая, ощущенье, будто сам заброшен под дождем ржавеющим трамваем.

Вслух

Слушая мусор чужих речей, насовсем перейти на мат. Рот выплевывает слова, как туберкулезную гниль. Вооружившись миллионами киловатт, до конца не разрежут тьму электрических ламп огни. Бог породил наш мир, я же сотни миров порождал и убивал их нещадно, как рассудительность — алкоголь. Когда время приходит действовать, я продолжаю ждать с моря погоды или вызова, скажем, в Стокгольм. Глупо вопить о прожитом: «Раньше, помню, вернуть назад…» или в грядущее пялиться: «Настанут дни…» Слушая мусор чужих речей, насовсем перейти на мат. Рот выплевывает слова, как туберкулезную гниль.

На заметку

Кто думает прославиться в веках и с классиками стать примерно вровень, тот должен видеть, как в черновиках по краю проступают пятна крови.

P. S.

В порядке бреда

Аптекарь отсыплет яду, не потребовав даже рецепт. Бессмертие не долговечнее писка последней моды. Не увидеть картины мира, как невозможно увидеть цель сквозь оптику винтовки снайпера при промозгло-туманной погоде. Не соприкоснутся две улицы, не образовав между собой угла. Ощущение от прожитого, как от гвоздя, проникающего в тело. Обострены все чувства, и, как может душу убить игла, индифферентность времени может не отыскать своего предела. Проникая в предметов суть, вновь разматываешь клубок выцветших веревок истории, хотя не силен в вязании. Мысли, собравшись в кучу, являются точно в срок, как поезда на станцию приходят четко по расписанию. Разлагающиеся слов останки уже начинают гнить, кто-то зеркальность истины черной краской замазал. Что надеешься видеть, потерявши из виду нить, через разбитый эпохи бинокль глазом? Всевышний художник не торопится сделать лишний мазок на полотне истории, где каждый в комочек сжался… Так ворона, предчувствуя участь выронить сыра кусок, не выпускает его из клюва, не оставляя лисе ни малейших шансов.

Площадь пустеет, как после спектакля театр. Звездный свет затерялся бесследно в тумане города. Коробки квартирных комнат цепко держат в своих когтях тех, кому лишь иногда во снах маячат знакомые морды. Понедельник похож на пятницу — с ума сошел календарь. День в ожидании того, что не потрогать руками, бессмысленно умолкает. На улицах едкий январь, но снег отыскать возможно лишь в холодильной камере. Наружу пытается выползти накопившееся внутри. Не наказать бессилие — как дитя не поставить в угол. Когда-то влюбившись в куклу в одной из стеклянных витрин, невольно делаешь вывод, что ты сам этот мир придумал. И, видимо, нет резона стремиться в последний прорваться ряд, чтоб в суматохе выскочить раньше всех с черного входа… Как очков запотевшие стекла не пропускают наружу взгляд, так и тебя не пропустят в рай без свидетельства, выданного Богом.

Палата интенсивной терапии

Словно в аду — зубовный скрежет, плач. Проем окна больничных коек между. Над умирающим склонившая врач: «Ну что вы? — утешает. — Есть надежда». Надежда разве что одна из ста. Вчера больной сюда доставлен утром. На койках есть свободные места. Вчера их не было, и значит, кто-то умер. И чувство, будто здесь и ты умрешь… Да, всех нас с этим делом торопили! Не зарекайся, что не попадешь в палату интенсивной терапии. Должно быть, каждый в чем-то виноват, за что теперь ценой такою платит. Когда любой тебе родней, чем брат, грядущий день число уменьшит братьев.

Новому жильцу

Ты в этом доме чувствуешь усталость, взгляд принимает все за миражи, и, кажется, пылинки не осталось от человека, что здесь прежде жил. Но стены помнят голоса манеры, а половицы — твердость каблука. Век начертал историю надменно на пожелтевшем небе потолка. Дом раскрывать тебе объятья медлит. Характер твой читая по лицу, зеркальная поскрипывает мебель, не доверяя новому жильцу.

«Название времени года помнит разве что календарь…»

Название времени года помнит разве что календарь. Мысли, сцепившись с памятью, держат сильней капкана. Жизнь разлетелась открытками с надписью «Saint Valentine». Медленно движется миг. Не создавая страстей накала, скучный вечер, едва пришедший, тотчас уходит прочь, чтобы дать волю сумеркам, или попросту отсутствию света. И хотя фонари на улицах насквозь пронзают ночь, их синеватый свет никому не напомнит лета.

«Сулили: удачлив буду…»

Сулили: удачлив буду. Удача моя, где же ты? Идут по планете люди, одетые в черные одежды. Мне в этих стенах неловко, махнуть бы подальше птицей. Опять с бельевой веревки на север тряпье стремится. Под утро звонок разбудит, с утра тосковать причина: идут по планете люди, движутся очень чинно. И пусть о потоках крови безумный предтеча бредит. Ничто их не остановит, никто их не обезвредит. Их план остальным неведом, их выманить — нет надежды. Все тверже идут по следу граждане в черных одеждах. В сказках кричат: «По коням!», полцарства сулят в награду… Кого-то опять хоронят. Процессия в черном рядом.

2004, 2009

Эпилог

Ну о чем говорить в этих Богом забытых местах, где мотив площадей городских заползает иглою под кожу? На каком языке шелестит в переулках листва, что рябит под подошвами чуть запоздалых прохожих? Вновь фальшива мелодия осени, всюду — простор. Про борьбу с непогодой никто не писал мемуаров. С цепким взглядом волчицы зеленым моргнул светофор, осветив на мгновенье истерзанный лик тротуара. Ну о чем говорить, если жизни даны нам взаймы, если мы — только сказочный миф, а сюжет — многогранен? Может, время на месте стоит, просто медленно движемся мы, забывая про липкую грязь привокзальных окраин? Истребив тишину, водосточная воет труба. Я любил свет ночных фонарей, проникавший в жилища сквозь оконные стекла. Тебя не любил никогда. Потому говори хоть о чем — все покажется лишним.