Время мысли свивает в кружево, в запредельность свою маня, и сквозь окна текут ненужные, отгоревшие краски дня. Из надломленных нот молчания тишины проступает рев, направляет во тьму отчаянно город лампы прожекторов. Что начнется и что закончится, свой отсюда берет разбег. Одичание одиночества здесь не высветлит даже снег. Сквозь кусок темноты, расколотый ощущением холодов, перекручены нервы города магистралями проводов.

Не веря приметам, в разбитое зеркало глядя, лицо свое бреешь слегка затупившейся бритвой. Ты грустен, как будто скончался в Америке дядя, а ты в завещанье его оказался забытым. И как одинокий солист в мироздания хоре, ты напрочь лишен благ всеобщего одобренья. Так хочется бритвенным лезвием чиркнуть по горлу, и тем прекратить со вселенной докучные пренья, и в этом поступке хоть раз проявить свою волю! Но с бритвой в руке ты стоишь, рассуждая пространно… А мозг разъедая, все дальше ползет паранойя, собой заполняя объем черепного пространства.

…и помутившийся рассудок все ловит мысль подслеповато: есть ты и я, а наша сумма — осколки черного квадрата. Ты можешь быть надменно гордым, но одиночество — та птица, что, посетив угрюмый город, не в состоянии спуститься на землю, на асфальт. Напрасно пытаться путь назад расчистить. Угрюмый город ежечасно напоминает груду чисел. И различаю каждый день я среди уныния на мордах всего два точных наблюденья: усталый день. Угрюмый город. Неразличим от ветра шорох, что тишине казался наглым. Здесь существует только город, но он бесплотен, как архангел. Куда ушли те, кто здесь прожил, кто сиживал на коже кресел, куда девались люди? Боже, твой замысел неинтересен! Порою сон недолгий снится, что я брожу среди развалин, знакомым вглядываясь в лица, не в силах вспомнить как их звали. В тоске исканий сердце ноет, обрывки наших разговоров: «Есть ты и я, а остальное — усталый день, угрюмый город».

«Жить в этом мире только настоящим бессмысленно и даже чуть жестоко», — так говорил один знакомый сварщик и резал вены трубам водостока. Ни с чем на свете он согласен не был, он был философ самой высшей марки. Глаза, давно не видевшие неба, горели, как дуга электросварки.

Утро, начинавшееся с падения сосулек с крыш, заканчивается ровно в полдень. Как будто пудрой припорошило город, и когда ты уже не спишь, и некому сказать ни «иди ты», ни «с добрым утром», на работу выходит дворник, и только его метла, как символ борьбы ушедшего с настоящим, сметает окурки, мусор, осколки пивного стекла и торопится выбросить это в железный ящик. У подъезда судачат старухи, вездесущие, как ЧК, с лицами серого цвета от непомерных житейских тягот. Характеры тверже некуда, и, не иначе как — если начнется война, они грудью на бруствер лягут. От меня ж пользы обществу ни на грош — ни на случай войны, ни на случай мира. От безделья приятная в теле в дрожь, и предпочитаю вообще не выходить из квартиры.

Я б осчастливил мир, но мешает насморк. Ржавой водой из крана лицо умою. С наисерьезнейшим видом прочту свой паспорт. Да поиграю во что-нибудь сам с собою. Я б осчастливил мир, но январский холод не выпускает на улицу слишком теплолюбивых. Если наш мир театр, то я в нем — Мейерхольд, правда, живой, а не тот Мейерхольд, что убили. Страшно смотреться в зеркало в понедельник — видом таким распугаешь любимых женщин. Я б осчастливил мир, но нехватка денег способов это сделать число уменьшит. Я б осчастливил мир, но не ходит транспорт. Я б осчастливил мир, но со связью плохо. «Я б осчастливил мир!!!» — прокричу в пространство, но в результате лишь эхом вернется хохот.

Человек, никогда не принимающий участия в спорах, решивший, что «уже» — это лучше, чем «скоро», автор десятка книг философского толка, глазами напоминающий корову, а пастью — волка, старающийся не вникать в значение слова «скука», свою жену называющий не иначе как «сука», иногда делающий вид, что он мил и благоговеен, у детей ворующий молоко, чтоб обменять его на портвейн, встречным прохожим старающийся испортить лица, обзывающий милиционеров козлами и пытающийся скрыться, часто выходящий обнаженным на лестничную площадку, недавно в зоопарке чуть не до смерти запугавший лошадку, успевший наделать подлостей всем, хотя ему только исполнилось тридцать, ненавидящий говорить любезности, купаться, умываться и бриться, замечающий, что прохожие глядят на него с неподдельным испугом, с этой минуты может считать себя моим лучшим другом.

Здесь человек распластан на асфальте, автобус сбил его и скрылся навсегда. Чтоб разобраться в этом скорбном факте, уже спешат гаишники сюда, поскольку протокол составить надо, кто видел, что — и прочую муру. Так, на груди погибшего награда, но не нужна теперь она ему. Себе возьмите орден, подполковник, он вам к лицу, что мужеством горит. Скорей всего, пока был жив покойник, он все равно б его вам подарил. Покойнику везет: не стал калекой. Заглянем для спокойствия в карман. Покойный был добрейшим человеком, возьмите его деньги, капитан. Десятый случай лишь за эту осень! Работа трудная. Сержант, налейте нам! Пусть обувь сбитого автобусом поносит надежды подающий лейтенант. После осмотра тело пусть направят сначала в морг, а уж потом вдове. Водители, не знающие правил, для общества опаснее вдвойне, чем воры и убийцы. Будто плакать собрался, снова дождь заморосил. А ты, сержант, возьми себе на память о нем хотя б наручные часы. Да кем он был? Забудьте эти сплетни. Всему он миру радостей хотел преподнести, и даже после смерти покойный сделал много добрых дел.

Приснился сон мне: улицы пусты, от ветерка слегка шуршат кусты, и тихим обезлюдившим двором Раскольников идет за топором. Идет он в хозтоварный магазин, минут пятнадцать до него идти. Идет, слегка волнуясь. Вдруг один ему приятель встретился в пути: поскольку тоже Гегеля учил, в пивную Родиона затащил. Пока они вдвоем в пивной сидят, чего-то выпивают и едят, минуты набегают на часах, а «хозтовары» закрывают в шесть. Раскольников, расплачиваясь сам, проверил, что еще деньжата есть. И — снова в магазин, ускорив шаг, через дворы, чтобы не делать крюк. Он успевает. Тяжело дыша, бумажник достает из мятых брюк и с продавцом вступает в разговор: «Прошу, продайте мне вон тот топор». А продавец: «Послушай, топора не существует, как и нас с тобой, не существуют завтра и вчера, не существуют радость или боль, не существуют также тьма и свет. И Бога, к сожаленью, тоже нет. Вокруг сплошная видимость и фарс, эпохи блеф, крапленый туз судьбы, не существует времени „сейчас“, не существуют „будет“ или „был“. И потому бесцелен разговор о топоре или о чем другом». Раскольников, слегка потупив взор, выходит из хозмага. А потом идет обратно, но другим двором. Задумался, поскольку был неглуп, все мысли устремив куда-то вглубь.

Не отплатить за прошлое врагу, ему грозить — что плюнуть против ветра, поскольку он покоится в гробу на глубине двух с половиной метров. С могилы остается вырвать крест — что для него, гадюки, слишком мало — и, скромно озираючись окрест, нести его в приемный пункт металла.

Нахлынет мысль, как правило, некстати, и в черепе заляжет, недвижима, о том, что умирать в своей кровати сложней, чем в зоне строгого режима.

Слова перебирая кропотливо, чтоб истинные отличить от ложных, ты чувствуешь, что прыгаешь с трамплина, а приземлиться правильно не можешь. Ценнее ощущение полета, в конце паденья — хоть разбейся насмерть… А некролог расскажет, сколь почетно чернила расплескать на века скатерть.

Он почерком небрежным и неточным строй языка почти что поломал. И написал так много слов и строчек, что онемевшим кажется словарь. Из строк обратно, точно бумеранги, наружу возвращаются слова… Но грудой перепачканной бумаги вся жизнь пылится в ящике стола.

Издаться чтоб, обходишь кабинеты и кланяешься в ноги сволочам. Но презирает суматоху эту издатель, что приходит по ночам. Приходит сам — и голосом печальным, но резко ощутимым, как ожог, вам говорит, что будет вас печатать всегда — и самым крупным тиражом. «На договоре подпись лишь поставьте, вот здесь», — и тычет пальцем в темный лист… С рассветом улетучился издатель, лишь запах серы в комнате повис.

Задачу вновь подкинула судьба, которой нам неведомы маршруты. Вот человек, покинувший пункт «А», не хочет больше ни в какие пункты. Ведь в пункте «В» кому-то задолжал, а в пункте «С» послал кого не надо. Из пункта «D» так лихо уезжал, что неудобно приезжать обратно. Осталось лишь отправиться в пункт «Е» на катере, что дремлет у причала. Пускай там по колено все в говне, зато, глядишь, и жизнь начнешь сначала.

Как заблудившийся охотник, умирающий без воды, ощущает нехватку сил и не может дорогу найти обратно, так и ноябрь устал, и его заметая следы, в белое красит декабрь розово-желтые пятна.

Я еще помню тебя, но, как на испорченной фотографии, черты твоего лица размыты, да и моложе ты лет на десять. Ты не осталась со мною, должно быть, Богу мы чем-то потрафили, а потом все наперебой говорили мне: «Не расстраивайся, мир чудесен!» Старая жизнь на тебе закончилась, потом начинать приходилось заново жизнь, где мечты о тебе не должны были бы уместиться… Прорисовывается подобие улыбки на лице ноября заплаканном. И время зализывает воспоминания, как зализывает раны волчица.

Как редактор известного журнала, уволенный из-за пристрастия к алкоголю, новый день, недовольный и хмурый, все ищет место, куда б приткнуться. Неудобно сидеть без дела. Так и я постоянно прохожим глаза мозолю — с бодрым видом, а никто не поймет, что всего полчаса как проснулся. Отражаюсь в витринах, приятна витрин мне зеркальность, да к тому ж в них стройней я и выгляжу лет на двенадцать. С гонораров полсотни в дырявом кармане осталось, только что там полсотни при нынешних темпах инфляций! В одиночку гуляю — то не с кем, а может, характером нелюдимый, и второе, скорее, вернее, одиночество — моя основа. Встретив кого из знакомых, свой взгляд направляю мимо. А если спросят о чем, то, к стыду своему, очень долго в ответ выбираю цензурное слово.

Звук осени похож на голос альта, палитра — цвета ржавого гвоздя, И взгляд скользит по плоскости асфальта, усеянной осколками дождя. Меня здесь нет и, видимо, не будет. Осталась только призрачность, мираж. Другие состоявшиеся люди к листу бумаги тянут карандаш.

Осенний день уставшим ветераном, не помня, чем окончилась война, смиренно спит. Уже не так пространны и притягательны ни виды из окна, ни циферблат часов, ни даже транспорт, в котором все по-прежнему равны, перемещаясь лишь внутри пространства одной несуществующей страны.