Воздух, впитавший влагу, стоит столбом. Падает лист как тяжелый валун со скал. Мир отпечатком ложится в цветной альбом или как блик на поверхность кривых зеркал. Ветер доносит холод и лязг авто. Сумерки длятся дольше, чем можешь спать. Пейзаж заполняет надменно-угрюмый тон, но кто-то найдется, способный противостоять ветру, погоде, сумеркам, холодам, листве, устремляющей бег на асфальта гладь. Он за тобой идет, и к твоим годам зерна от плевел научится отделять. Перекроит пространство он от и до, если успеет, поскольку к исходу дня вымоет дождь отпечатки твоих следов и искривится дорога, назад маня. Вряд ли успеет найти для ночлега дом, он позабыл, как шел, он как черт устал… Воздух, впитавший влагу, стоит столбом. Падает лист как тяжелый валун со скал.

Крик о помощи в горле застыл. И сновиденья зловещи и странны: умираешь от жажды в пустыне, где с водой не пройдут караваны. Сил не хватит для тихого стона. Кто бы знал, что так дни свои кончишь?.. Но разбудит звонок телефона. Что за сука звонит среди ночи?!

Лишь об осени мысли, дождливо-промозглой. Двадцать пять. Четверть века работы мозга. Все в муку перемелет эпохи жернов. Но не хватит времени, сил и нервов как пчела возвратиться в родимый улей, где тебе готовы шкаф, стол и стулья, ибо не существует труднее преграды, чем вернуться туда, где тебе не рады, где подошва цела, но дырява память, где лежачему плюс — невозможность падать, где пространство беспечно кончается дверью, где услышав «Люблю», отвечаешь «Не верю», где привычней печаль, чем письмо в конверте, где приятней, чем жизнь, ожидание смерти, где подался в торговцы начитанный пастор, где бессмысленно все: календарь и паспорт. Двадцать пять. Четверть века. Осталось просто отыскать ответ, не найдя вопроса, и поставить точку, а лучше прочерк, помня: «пальцы ломая — ломаешь почерк». Если время и стрелки часов застыли, все становится неким подобьем пыли. Потому все слова, недомолвки, мысли, не дойдя до Бога, в ночи повисли.

Жизнь прожил как в кошмарном сне, страшным криком подернут рот. С каждым мигом тусклее свет. С каждым часом все ближе гроб. И, бесформенна как вода, переполнила сердце муть. Смерть идет по твоим следам и не в силах с пути свернуть. Ты забыл голоса родных, но шептала тебе душа: если лупит судьба под дых — значит, можешь еще дышать. И не важно, пройдешь ли путь, где опасна любая пядь, только если решишь уснуть, — сил не хватит на то, чтоб спать. Потому с каждым днем сильней ты тисками столетий сжат, чтоб однажды припасть к земле и остаться на ней лежать. И понять сквозь предсмертный бред то, что раньше понять не мог. С каждым мигом тусклее свет, с каждым часом все ближе Бог.

Только недавно виделись — нет в живых. Только вчера курили с ним — некролог. Пусть фонари на улицах зажжены — в метре от двери не различить порог. В памяти мало образов, больше цифр. В мыслях все меньше рифм, все грубее мат. Время платить долги, отдавать концы — не убежать от проклятых этих дат. Телек врубаешь — взрывы, война, теракт. За ночь опять — тот повесился, этот сдох. Вновь метроном часов отмеряет такт музыки той, от которой весь мир оглох! В ранах душа вся, да в ранах не ножевых, нечто похуже — сквозь время ее волок… Только вчера курили с ним — нет в живых. Только недавно виделись — некролог.

Створками окон ночь, разделенная пополам, обходит свои обители с видом вальяжно-серьезным. Сигареты смолю, не внимая Минздрава словам, но завидев трамвай, вспоминаю про Берлиоза!

В городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты, слух очертит частицы речи как стрелки сектор на циферблате. Когда сердце, работу на миг убыстрив, вдруг застынет в раздумьях, не понимая, то наружу прорвутся немые мысли, бесконечные, как прямая. Станет страшно, когда лишь коснется слуха пустоты всеобъемлющей голос тихий, а в своем отражении узришь старуху, у которой ты покупал гвоздики, то заметишь отчетливо: мир не вечен, ты не вспомнишь лица, забудешь даты в городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты.

Не расслышать звук с десяти шагов потому, что вовеки не докричаться до других, что делает этот год схожим с умолкнувших цивилизаций пустотой, тишиной, — всем, что там внутри до сих пор существует, по крайней мере, можно это предположив, мудрить, или, во всяком случае, в это верить. Утром при свете любой предмет стремится выделиться из массы прочих. Потому, когда видишь в окошке свет, предпочитаешь дождаться ночи. Проникает в сердце разлуки сталь как река свой бег устремляет в устье. И раз Бог грехи отпускать устал — Время наши грехи отпустит. Утекает сыпучего сна песок, что сквозь память лет прорастет щетиной. Даже если проснешься — кошмарный сон становиться реальней и ощутимей… Где от всех начинаний в итоге зло проявляется как шрам от удара плетью, гвозди никем не высказанных слов ржавеют под кислотным дождем столетий.

Свет фонарей приятней, чем свет луны. Рычанье моторов колеблет мембрану ночи. Улицы, влившись друг в друга, дают углы. Прямая — кратчайших путь между парой точек. Обилие наблюдений сведет с ума, Переписать пейзажи — не хватит краски. Люди спешат, заполняя собой дома. Города рот молчит, не напрягая связки. Чтобы приблизить сон, в уме сосчитай до ста или построй на будущее радужные перспективы, Чтоб по звонку будильника утром с кровати встав, выдохнуть «С добрым утром» в пространство своей квартиры. Прорезав периметр комнаты, в стены упрется звук и растворится в мебели, что не выдаст тебе ответа. Что день грядущий готовит, — узнаешь по линиям рук, И утро отбросит ночь как погашенную сигарету.

Солнце, едва проснувшись, так сильно слепит глаза, как дальний свет фары встречного автомобиля. Предостерегающие надписи «Не влезай» необходимые как лайнеру пара крыльев, заполняют пространство, и скоро свободных мест будет нельзя отыскать, ничего не нарушив. Поэтому нервы на взводе. И даже «Христос воскрес» интонацией неотличимо от «в Бога душу». Очертания смерти отчетливы, На кого б ты не уповал, все равно здесь внакладе останешься, — эти правила не изменишь. По шрамам на теле города спешит, дребезжа, трамвай, будто ржавая кровь по растерзанным лезвием венам.

Не на чем взгляд задержать, посмотрев вокруг, — полная неподвижность, и только лишь посланный спешно гортанью наружу звук от стен отражается, если заговоришь. Лампа, уткнувши локоть в стола ребро, медленно движет свет в занавесок швы. Мебель, вобрав в себя от печи тепло, приобретает сходство со всем живым. Внешнему миру проникнуть сюда не даст Ничто и никто, ты останешься здесь один. Память, отбросив сгусток ненужных фраз, полнится пустотой как водой графин. Тих и размерен здесь мыслей неспешный шаг. В каждом мгновенье бессмертие сохранив, время течет в безвременье, раз душа не ощущает воздействий со стороны. Здесь не имеет значения слово «вдруг». Прочь бы уйти, да замки на дверях прочны! Не на чем взгляд задержать, посмотрев вокруг. Старые половицы скрипят в ночи.

Взгляд не направишь в сторону, не повернув лица. Покой после смертных судорог не тебе одному обещан. Возвращаешься в клетку комнат, переступишь порог крыльца, где очертанья предметов размыты, а сны — зловещи. Здесь не замедлить ход времени, не избежать перемен, здесь после падений любых не хватит силы подняться, здесь тишина оглушительна, здесь кровь из порезанных вен вытекает быстрей и стремительней, чем из пальца. Ты здесь ненужный и лишний, как в прокуренных легких слизь. Заявить о своем бесправии некому и некстати… Тешит одно желание — переписать всю жизнь, только глазами впотьмах не отыскать ни одной тетради.

Контур предметов стерт. Прожитым дням вослед хочется крикнуть: «Черт!», не зажигая свет, ибо по горло сыт видом житейских дрязг. Смерти привычен вид. С каждой секундой грязь переполняет мир. Тот, кто и крут, и терт, скажет в сердцах: «Аминь». Контур предметов стерт.

Стена. Окно. Уставший вечер. Неяркий свет настольной лампы. И ощущенье, что не вечен ты сам. Разменивать таланты на нечто важное настолько, что без него никак не выжить, бессмысленно. Не выйдет толка из написанья глупых книжек. И ты ни письменно, ни устно не заявляй, калеча нервы: мол, на обочине искусства порой встречаются шедевры. Чушь, непохожая на правду. Эпохой ты насквозь просвечен. Все, что здесь есть, — твое по праву: стена. Окно. Уставший вечер.

Чтоб на пороге не увидеть смерть, он просто дверь решил не открывать. Скрипела под ногами пола твердь, пугали отраженьем зеркала, а по ночам не снилось ничего, обрывки жизни прожитой не в счет. Он сам подозревал, скорей всего, что свой последний обозначил год. Он занавесил окна изнутри затем, чтоб миру не надоедать. Сидел на табурете и курил, сжимая револьвера рукоять.

Поднимешь усталые веки — и снова осень. Ночь поглощает наш город, как легкий завтрак. Всю череду забот в никуда забросив, скоро, должно быть, сегодня вольется в завтра. Осень тебя зовет за собою, я же вместе с тобой не могу — я погряз в непролазных дебрях забот. Может, твой силуэт мне когда-то ляжет оттиском нового дня на сетчатку глаза.

Нежданно, как из прошлого «привет», крадутся мыслей чертовы потомки. Пускай сто тысяч нерадивых лет шум города колеблет перепонки. Кусок недостающего тепла отыщется в грядущем жарком лете… Тебя по жизни музыка влекла, и музыка одна за все в ответе.

(«До отправленья поезда…») К выходу на перрон («Уважаемые пассажиры! Не забывайте вещи…») устремляются жаждущие скорей отыскать вагон и умчаться туда, где не выглядят столь зловеще скука и однообразие. Чтоб не сойти с ума, пространство шагами меряешь или считаешь минуты в часе… После грустишь задумчиво, видя, что жизнь сама движется, будто очередь к вокзальной движется кассе. И мне кажется, суета станет времени нашего общей приметой, когда, посидев на дорожку, в толпу отъезжающих пробуешь влиться… «Пассажиры! О забытых вещах и посторонних предметах незамедлительно сообщайте работникам милиции!»