Королева со свитой вернулась в Эдинбург в конце сентября и снова поселилась в своей башне. Теперь дворец Холируд каждое утро оживал: сюда являлись придворные и послы, рабочие приносили гобелены, ковры и картины, там и сям группами по двое и по трое стояли смеющиеся дамы и кавалеры и время от времени, когда им казалось, что их никто не видит, целовались. Меня навестила Мэри Ливингстон и помогла мне пополнить мой скудный гардероб, чтобы я не выглядела как деревенская простушка из Эбердиншира, когда займу свое место среди фрейлин королевы Марии. Мэри принесла мне подаренные мне королевой отрезы шелка и бархата, кружева, ленты и даже серебряный парчовый нагрудник для платья и пару черных бархатных расшитых мелким жемчугом рукавов. Сложив все эти сокровища на кровать, она начала выкладывать сплетни о поездке королевы по стране – в замке Стерлинг занавески кровати королевы загорелись, а в Перте она лишилась чувств прямо на улице.

– Жаль, что ты не видела в Стерлинге леди Хантли и не слышала ее речей. После того как мы потушили пламя, она вдруг заявила, что существует древнее пророчество, будто в Стерлинге будет заживо сожжена королева. Кстати, леди Хантли держит при себе ведьм, так что ее саму вполне могут сжечь заживо, если она не поостережется.

– А королева в самом деле получила ожоги?

– Лишь самую малость, так что даже следов не останется. Джин Аргайл опрокинула на кровать подсвечник, вот занавески и вспыхнули. Королева скорее воодушевилась, нежели испугалась – она сказала, что пожар и пророчество доказывают, что она законная королева Шотландии.

– Конечно, она законная королева – как же иначе?

– Не для всех, во всяком случае, не для протестантов. Люди встречают ее на улицах, держа в руках дохлых кошек, выряженных как католические священники, и с выбритыми макушками.

– Так вот что произошло в Перте?

– Не уверена. Я была слишком далеко позади нее и не видела, что там случилось. Тогда рядом с нею находился сьёр Нико де Клерак – он-то и отнес ее в ближайший дом, когда она лишилась чувств. Он тогда был у нее в особенно большом фаворе, так как она гневалась на лорда Джеймса за то, что тот прервал ее мессу в Стерлинге.

Я вдела левую руку в один из рукавов. Он был расшит серебряной нитью, и везде, где линии вышитого узора пересекались, к бархату были пришиты крошечные жемчужинки. Рукав был длинноват, но его можно было укоротить.

– А что, весь двор все еще в черном?

– Да, вплоть до того дня, когда исполнится год со дня кончины французского короля, – это будет в декабре. Правда, можно увидеть много серебряного шитья и вышивки жемчугом, и белого, и всех оттенков серого: от ивового цвета до сизого и серовато-желтого. В воскресенье должен состояться большой банкет и представление в масках, чтобы должным образом проводить дядю королевы, великого приора Мальтийского ордена, монсеньера де Дамвиля и других дворян, которые возвращаются во Францию. Королева желает, чтобы ты пришла – твои сорок дней, первый deuil уже позади, и ты можешь, не нарушая приличий, вернуться в свет, если, конечно, будешь при этом одеваться только в черное и белое.

– А кто еще там будет?

Я приложила рукав к отрезу черного бархата. Оттенки черного немного различались, впрочем, скучным был любой черный тон.

– Да все! – Мэри Ливингстон рассмеялась. – Мастер Бьюкенен написал текст для представления по-латыни, ролей со словами всего десять – Аполлон и девять муз. Королева будет играть Аполлона, а великий приор – Клио; он говорит, что история Мальтийского ордена насчитывает столько веков, что он идеально подходит на роль музы истории. Месье де Дамвиль сыграет роль Эрато – он вечно пишет королеве любовные стихи. Они репетируют каждый день, и все смеются, глядя, как они все время спотыкаются о полы своих длинных шелковых одежд.

– Королева играет Аполлона? Мужскую роль?

– Вот именно. В этом-то и соль – королева играет Аполлона, а всех муз играют мужчины. Маркиз д’Эльбёф играет Талию – он самый молодой и самый очаровательный дядя королевы. Сын графа Хантли сэр Джон Гордон тоже играет какую-то из муз, и единокровный брат королевы лорд Джон Стюарт из Колдингема – тоже. Еще участвуют сьёр Нико и, само собой, двое придворных поэтов: де Брантом и де Шастеляр. Лорда Джеймса королева уговаривала и так, и сяк, но он слишком ярый кальвинист, чтобы согласиться надеть женское платье, даже если это всего лишь шутливый маскарад

У меня защемило сердце. Как бы радовался таким увеселениям Александр! Как прекрасно он сыграл бы роль Талии или Эрато!

– Я думаю, мастер Нокс не преминет обрушиться на двор с гневными проповедями.

Мэри Ливингстон рассмеялась.

– То же самое сказал Босуэл. Ты ведь знаешь Босуэла? Он был ярым приверженцем старой королевы, а его сестра Джин сразу после Крещения выходит замуж за лорда Джона Стюарта. Таким образом, он станет родичем королевы, что конечно выводит лорда Джеймса из себя.

Я помнила Босуэла. Он напоминал мне окопник – с волосистыми стеблями и листьями, достаточно ядовитыми, чтобы от прикосновения к ним чесались руки; с соцветиями трубчатых цветков, похожих на жадные пальцы, такими вяжущими, что, по старому поверью, они могли восстановить утраченную девственность. Босуэлу бы это пригодилось – толковали, что он лишил невинности несметное множество девиц. У него были грубые манеры и еще более грубый язык – он знал непристойные выражения на четырех языках и не стеснялся пользоваться ими в речи – однако Мария де Гиз питала к нему симпатию и доверяла ему. Я попыталась представить себе Босуэла в древнегреческих женских одеждах и невольно рассмеялась – впервые после смерти Александра.

– Но уж Босуэл-то, конечно, не напялит женский костюм?

– Mon Dieu, нет! И когда ему предложили, он расхохотался, совсем как ты сейчас.

– Но если мужчины обрядятся в женские одежды, то во что же будет одета сама королева?

– Она повелела соорудить для себя потрясающий костюм – ниспадающую красивыми складками белоснежную короткую мужскую тунику и телесного цвета рейтузы из тафты, так что поначалу будет казаться, что ноги у нее голые.

– Не может быть!

– Представь себе, может! Она будет похожа на прекрасного юношу с древнегреческой вазы. На ней будет маска лебедя, ведь лебедь, как ты знаешь, – это птица Аполлона, а на плечах у нее будут доходящие до самого пола большие лебединые крылья, сделанные из перьев и белого шелка и усыпанные блестками. Подожди, увидишь сама. Это просто magnifique.

Я воззрилась на нее, раскрыв рот, не в силах скрыть свое изумление, попыталась представить себе подобный костюм при дворе Марии де Гиз – и, разумеется, не смогла. В конце концов я спросила:

– А у тебя там есть роль?

– Нет. И у других дам тоже нет. В представлении участвуют только королева и мужчины, играющие муз. – Она обняла меня рукою за плечи, приветливо и беззаботно. – Полно, Ринетт, пусть тебя это не шокирует. Во Франции подобные представления в большой моде, а мы стараемся все сделать так, чтобы угодить французским дядьям королевы. Все остальные придворные будут одеты в свое собственное платье и призваны исполнять важную роль изумленной, заинтригованной и приятно эпатированной публики. У тебя есть черные туфельки к твоему черному наряду?

– Нет, только вот эти коричневые.

– Тогда я одолжу тебе пару своих. Ты непременно должна выглядеть à la mode, когда впервые появишься при дворе в качестве фрейлины королевы.

Так я и явилась на воскресный вечер, когда давали представление, – в подаренных королевой черном бархате и нагруднике из серебряной парчи и в черных атласных туфельках Мэри Ливингстон. Все глаза были устремлены на королеву, высокую, стройную и прямую, с идеально красивыми ногами в мужских рейтузах из телесного цвета тафты, с глазами, блестящими от удовольствия в раскосых прорезях ее лебединой маски. Ее крылья были ослепительны – длинные, сделанные из белоснежных перьев, усыпанные блестками и драгоценными камнями, они обрамляли ее лицо и ниспадали на спину, лениво волочась по расстеленному на полу галереи кроваво-красному турецкому ковру. Она исполняла роль Аполлона на безупречной латыни – то есть она казалась безупречной мне, хотя все мое знание этого древнего языка уместилось бы в оловянной кастрюльке, и притом небольшой, – и танцевала с неземной грацией и достоинством. В эти мгновения она выглядела очень по-французски, и, взглянув на лорда Джеймса, я увидела презрение на его мрачном истинно шотландском лице. Ну конечно, ведь он приходился ей братом. Зато все остальные мужчины: как католики, так и протестанты – смотрели на нее с вожделением.

Французы играли роли муз изящно и со вкусом – они явно привыкли исполнять женские роли. Шотландцы же вели себя более скованно и нередко прыскали со смеху в те минуты, когда по роли должны были бы изрекать серьезные латинские сентенции. Когда на красный турецкий ковер под хихиканье всех присутствующих дам, помахивая из стороны в сторону подолом своего длинного хитона, вышел Джон Семпилл из Белтриза, играющий роль музы танца Терпсихоры, ко мне подошел небольшого роста кряжистый господин, одетый в ничем не украшенный костюм из черного шелка.

– Мадам Ринетт, – проговорил он тихим голосом с сильным французским акцентом. – Можно вас на пару слов.

Я не помнила, чтобы где-то видела его прежде, и его военная выправка и скромное платье выглядели странно на фоне богатых нарядов придворных и фантастических одеяний участников представления. У него были коротко подстриженные волосы и зеленовато-серые глаза, такие светлые, будто они выцвели из-за того, что он повидал слишком много.

– Простите меня, месье, – сказала я, – но если меня вам и представляли, я, к сожалению, этого не помню.

– Я Блез Лорентен, à votre service, – ответил он. – Я в некотором роде из ведомства французского посла, хотя и не состою на службе у самого месье де Кастельно.

– Звучит очень таинственно, – заметила я. Я не желала говорить с ним. Мне хотелось посмотреть представление.

– Я бы желал поговорить с вами наедине, – сказал он. – Насколько мне известно, вы уже имели беседу с мастером Уэдерелом, и, прежде чем вы продолжите ваше… знакомство… с этим господином, я бы хотел также обсудить с вами одно весьма важное и срочное дело.

– Не могу себе представить, какое такое срочное дело может быть у меня с вами. – Королева снова начала декламировать латинские стихи, и голос ее был мелодичен и звонок, как у ангела. Она и выглядела бы как ангел в своей белой шелковой тунике, с длинными, волочащимися по полу фантастическими крыльями, если бы не ее бесконечные ноги, затянутые в телесного цвета тафту. – Я не знаю вас, месье, и мне не нравится, что вы следите за теми, кто меня посещает.

– Любой имеет право смотреть, кто входит в Холируд и кто из него выходит. Я желаю поговорить с вами о вашем муже, мадам, – видите ли, я был с ним знаком.

Я почувствовала, как по моим щекам и лбу разлилась краска. «Нет, – подумала я. – Неужели и этот тоже?»

Вслух я немного нетвердо произнесла:

– Не представляю, как это может быть, месье. Мой муж никогда не бывал во Франции. Возможно, вы его с кем-то спутали…

– Его звали Александр Гордон из Глентлити, владетель Грэнмьюара в силу его брака с леди Мариной Лесли. Вы, мадам, и есть Марина Лесли из Грэнмьюара. Так что все точно, никакой путаницы нет.

– Что бы вы ни имели сказать, я не желаю это слушать. – Сердце мое колотилось, внутри все оборвалось, и мне отчаянно хотелось сей же час убежать. – Прошу вас извинить меня, месье. Я неважно себя чувствую.

Он с силой сжал мое запястье. Пальцы у него были холодные и показались мне неестественно бескостными, словно мою руку крепко оплели лианы. Мысленно я вдруг представила дикий переступень, вьющийся, оплетающий все вокруг, с белыми цветками, на глазах превращающимися в зловонные ягоды цвета растворенной в воде крови. Во Франции его называют navet du diable – чертовой репой из-за его мясистого белого корневища.

– Пустите, – сказала я.

– Я все равно поговорю с вами, хотите вы того или нет.

Он произнес это так громко, что все в комнате вдруг замолчали. Королева оборвала свою речь, обращенную к Терпсихоре. Сама Терпсихора, а вернее Джон Семпилл, перестала размахивать своей картонной, усыпанной блестками лирой и, не скрываясь, уставилась, то есть уставился на меня. Музыканты перестали играть и опустили музыкальные инструменты.

– Вы мешаете представлению, – холодно сказала королева. Она даже не назвала меня по имени. – Не слишком ли рано вы начали ссориться со своим любовником, вы, так страстно желающая отомстить за убийство вашего столь горячо любимого мужа?

Все оборотились и воззрились на меня. От унижения я вся жарко покраснела – от одолженных у Мэри Ливингстон туфелек и до корней волос, – я словно вся горела и понимала, что все истолкуют это превратно, как признание вины. Даже если бы я могла придумать, что сказать, вряд ли мне удалось бы достаточно совладать со своим горлом, языком и губами, чтобы произнести это вслух. Француз, чтоб его черти взяли и утащили в самые глубины ада, все еще сжимал мое запястье, так же, как и я, застыв на месте от ледяных слов королевы.

– Это не мистрис Ринетт, а месье Лорентен мешает представлению, мадам, – раздался откуда-то сзади безжалостный, как острие бритвы, мужской голос. В ту же минуту предплечье Блеза Лорентена небрежно обхватила рука в серебристой перчатке, и француз, крякнув от боли, отпустил мое запястье. Я повернула голову и увидела советника и секретаря королевы Никола де Клерака, одетого в костюм музы астрономии Урании – белую шелковую тунику и присборенную хламиду, расшитые серебряными глобусами и компасами. Вокруг глаз его лицо было раскрашено полосами голубой и серебряной краски. И все равно в отличие от остальных джентльменов, играющих муз, он не выглядел ни глупо, ни проказливо; хотя на нем и была женская одежда, встретив его где-нибудь темном месте, я бы испугалась.

– Не важно, кто из них виноват, – нетерпеливо сказала королева, однако ее устремленный на Никола де Клерака взгляд был исполнен восхищения. – Как бы то ни было, представление испорчено.

– Покуда заглавную роль исполняете вы, мадам, его ничто не может испортить, – сказал Нико де Клерак. – Уверен, месье Лорентен больше нам не помешает, а мистрис Ринетт вообще ни в чем не виновата. Не так ли, месье Лорентен?

Его пальцы снова стиснули руку француза.

– Да, конечно, – сдавленно произнес Лорентен. – Я принял ее за другую.

Сьёр Нико улыбнулся и отпустил его запястье.

– А сама мистрис Ринетт хочет лишь одного – увидеть, чем кончится представление. Не так ли, мистрис?

– Да, – сказала я. Я не смотрела на него, а только на королеву в ее великолепном костюме. – Вы, мадам, прекрасны, как мечта, и мне никогда прежде не доводилось видеть подобного представления.

Это было чистой правдой. Однако я сказала это вовсе не поэтому, а для того, чтобы ей польстить, и тут же мысленно отругала себя за то, что играю в ту же игру, что и все остальные.

– Ну что ж, тогда мы продолжим, – сказала королева. – Месье Лорентен…

Было ясно, что сейчас она повелит ему удалиться. Но он уже улизнул.

– Вас прервали, когда вы декламировали четвертую строфу из обращения к Терпсихоре, – напомнил Нико де Клерак и, не обращая более на меня никакого внимания, занял свое место среди муз. Королева улыбнулась, глядя прямо ему в глаза, и снова принялась декламировать по-латыни. Терпсихора начала танцевать – весьма грациозно для мужчины, хотя Джон Семпилл вообще был шустрым молодым человеком. За его легкие ноги его прозвали «танцором», и королева, скорее всего, выбрала на роль Терпсихоры его за умение хорошо танцевать. Представление продолжилось. Я словно бы испарилась, растаяла, словно струйка дыма, и была этому несказанно рада.

Я не гадала, почему Никола де Клерак вмешался и помог мне выйти из затруднения. Один раз – когда он защитил меня, лежащую на мостовой Хай-стрит, с мертвым Александром в объятиях, от топчущей меня толпы – мог быть простой случайностью. Второй раз – когда он вдруг появился из темноты в аббатстве Холируд и предложил мне помочь в розыске убийцы Александра – куда менее походил на случайность. Третий раз…

Третий раз случайностью быть не мог.