Наилучшим успокаивающим средством для королевы было бы зелье из ее собственных цветов, но само собой, в ноябре в Эбердине невозможно было найти цветущие пионы. В огороде графа Маршала я отыскала несколько зеленых листков майорана, тимьян и валериану. Я растолкла их с медом, настояла на вине, и получилось успокаивающее питье.

Но она отказалась его пить.

Два дня она либо плакала, либо швыряла вещи на пол и в стены, либо лежала под одеялами, сжавшись в комок и крепко зажмурив глаза, и при этом отказывалась с кем-либо говорить. В конце концов я сожгла свои травы на углях в медной грелке, так что комнату наполнил легкий голубоватый ароматный дым, и положила несколько веточек тимьяна ей под подушку, чтобы сделать ее сон спокойным и отогнать кошмары. Листья шепнули мне, что все неистовство королевы – это по большей части притворство, поза, но притворство и поза странные, потому что она сама наполовину верила в истинность своих чувств. Думаю, ей надо было убедить себя в своей непричастности к страшной смерти сэра Джона.

Между тем граф Морэй спокойно занимался отъемом имущества и разрушением власти семейства Хантли на севере страны. Он велел вынести из их фамильного замка Стрэтбоджи все ценности, погрузить их на подводы, некоторые из них отправил от имени королевы в Эдинбург, но большую часть – в свой собственный недавно приобретенный замок Дарнауэй. Тело графа Хантли не было похоронено, как подобает, в соборе Элджин, а было, словно окорок, обложено пряностями и залито уксусом и отправлено морем в Эдинбург. Наш древний закон гласил, что он должен предстать перед судом Парламента, неважно, живой или мертвый, чтобы ответить за измену королеве.

Интересно, что сталось с графиней Хантли и остальными ее детьми? Граф Маршал, в чьем городском доме мы остановились, приходился ей родным братом; надо полагать, он о ней позаботился. Еще мне хотелось бы знать, куда подевалась троица ведьм. Они оказались частично правы в своем предсказании, во всяком случае, в том, что касалось графа Хантли – он действительно лежал в Эбердине в ночь после битвы, и на его теле не было ни царапины. Правда, он был мертв – он умер от апоплексического удара, – но на нем не было ни единой раны.

Щенок Сейли пребывал в блаженном неведении обо всех этих судьбоносных событиях. Он ходил за мною повсюду и был рядом в саду, наблюдая, как я рву новые веточки тимьяна, в ту минуту, когда туда зашел Никола де Клерак. После казни и обморока королевы у нас не было случая поговорить наедине. Я не могла понять, какие чувства он у меня вызывает – в саду Грэнмьюара мы оба ощутили странную близость, однако с тех пор он держался сухо, направляя все силы на то, чтобы восстановить свое влияние на королеву.

Я гадала, стоит ли рассказать ему о предложении де Шастеляра, которое тот сделал мне второпях по пути от поля битвы. Кто знает, хочет ли он и дальше помогать мне или нет.

– Ей, кажется, стало немного лучше, – сказал он.

– Мне тоже так показалось.

– Мне очень жаль, что вам пришлось присутствовать на казни. И наблюдать за битвой. Вы увидели слишком много крови, Ринетт.

Я перекрестилась. Он был прав. Но то, как он произнес мое имя, говорило, что мои дела ему небезразличны и он по-прежнему хочет мне помочь.

– Кое-что произошло, когда мы наблюдали за ходом битвы, – сказала я. – Или, по крайней мере, по дороге обратно в Эбердин.

Нико сел на корточки и почесал шелковистые уши Сейли. Сейли потерся мордочкой о его колено и блаженно заурчал.

– Что произошло? – спросил он – Простите, что оставил вас и поехал вперед – мне не хотелось оставлять королеву без присмотра.

– Шастеляр. Поэт. Он попытался завести со мною разговор о продаже серебряного ларца. Мы возвращались в Эбердин от поля битвы, и он попытался убедить меня продать ларец.

Нико поднял с земли прутик и швырнул его в противоположный конец сада. Сейли тут же бросился вслед.

– Интересно, кто его патрон. Во Франции есть две партии, у которых есть причины постараться заполучить ларец – это, разумеется, королева Екатерина де Медичи и гугеноты. Само содержимое ларца не представляет для гугенотов особой ценности, но королева Екатерина спит и видит, как бы завладеть им, поэтому они тоже хотят добраться до него, чтобы иметь козыри на переговорах.

Он ничего не сказал о третьей партии, которая тоже боролась за власть во Франции, – о семействе Гизов. Конечно, если он сам агент Гизов, то ему, скорее всего, отлично известно, что Шастеляр таковым не является.

– Он сказал мне лишь одно – что он представляет некое влиятельное лицо, – сказала я, – и что времени у него мало. Гугеноты только что проиграли сражение за Руан и отдали его католикам, верно? Так что им позарез нужно отыскать какой-то способ оказать давление на королеву Екатерину.

Сейли принес в зубах прутик. Нико взял его и снова кинул.

– Вы хорошо осведомлены, – заметил он.

– Граф Морэй и Тайный совет совещаются прямо у постели королевы. Вот и узнаешь то одно, то другое.

Он улыбнулся.

– Понятно. Ну что ж, стало быть, мы можем добавить к нашему списку возможных убийц также и гугенотов. Это значит, либо Колиньи, либо Конде, и ни один, ни другой не остановился бы перед убийством, если бы это послужило их делу.

– А у вас есть что-нибудь новое? – спросила я. Я нарвала уже достаточно тимьяна и выпрямилась. Меня окружал его терпкий аромат. Сейли на этот раз не отдал прутик и бегал по саду, держа его в зубах и триумфально подняв хвост. – Мне надо идти к королеве.

– У меня нет ничего нового, – сказал Нико. – Но я займусь Шастеляром. Если его настолько поджимает время, что он обратился к вам таким образом, то можете быть уверены – он попытается завести с вами разговор о ларце опять.

На третий день королеве надоело ломать комедию, она села на кровати, велела подать размоченного в вине хлеба, приготовить ей ванну, принести чистую одежду – и как ни в чем не бывало вернулась к своей прежней жизни. Мы возвратились в Эдинбург как раз к началу недели, следующей за днем святого Мартина, в двадцать первый день ноября, и только успели устроиться в своих прежних апартаментах, как королева снова слегла, на сей раз с настоящей болезнью – у нее начался жар, кашель, она чувствовала утомление и ломоту во всем теле. Сразу у нескольких человек из ее ближнего круга появились те же симптомы. Стало даже модно хворать этим недомоганием, которое тут же насмешливо окрестили «новым знакомым».

Что касается меня, то мне было не до моды. Королева была капризной пациенткой и заставляла нас бегать туда-сюда, вверх и вниз по лестнице в ее башне, принося ей супы, сладости, сделанные из сливок, сахара, фруктовых соков и вина, шелковые нитки для вышивания, чистые ночные рубашки и тазы с ароматичной водой. Вскоре Мэри Флеминг заболела тоже, потом Мэри Битон, а затем даже крепкая Мэри Ливингстон. Мэри Ситон проводила большую часть времени в королевской часовне, молясь святой Женевьеве и святой Петронилле, двум французским святым, молитвы которым были верным средством, чтобы не заболеть лихорадкой; благодаря этому сама она, вероятно, чувствовала себя хорошо, но из-за ее вечного отсутствия нам, остальным, приходилось еще труднее. Доктор Люзжери, французский врач королевы, рекомендовал сделать королеве кровопускание и промывание кишечника, дабы удалить избыток телесных жидкостей, которые вызывали жар и озноб; королева согласилась на кровопускание, но по соображениям скромности отказалась от промывания кишечника.

Было холодно, пасмурно и сыро. Снегопады сплели в саду белое кружево. Окна замерзли и не открывались, так что было невозможно глотнуть свежего воздуха. Мне было одиноко – я скучала по Майри и тетушке Мар. Дженет Мор и Уот Кэрни преданно охраняли меня. Если не считать их, единственным моим спутником был Сейли; он был еще щенок и только учился, как следует вести себя в доме, но, по счастью, его огромные карие глаза, мягкие, как бархат, рыжие ушки и крапчатые лапки трогали все сердца, и даже королева разрешала ему лежать на своем вышитом пододеяльнике.

Прошло несколько дней, и у меня тоже заболело все тело, меня стало кидать то в жар, то в холод, но кому бы не было то жарко, то холодно, если приходилось то и дело сновать между натопленной, словно духовка, опочивальней королевы с ее тремя каминами и ледяными коридорами Холируда, где отопления не было вообще? Однажды утром – я думаю, это было утро, хотя вполне возможно, что была уже вторая половина дня, – у меня так закружилась и заболела голова, что мне пришлось сесть, и я села прямо на пол коридора, на полпути между кухней и башней королевы, куда я несла миску подслащенного молока с размоченным в нем белым хлебом. Мне это не показалось странным. Сейли сначала был доволен и с аппетитом слопал весь хлеб с молоком, но потом заскулил. Этот звук перенес меня на несколько дней назад, к часовне Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде. Но что эта троица ведьм леди Хантли делает в Холируде? Я ни за что не дам им утопить моего драгоценного Сейли в их священном колодце!

– Убирайтесь, – сказала я. – Вы его не получите. Он теперь мой.

– Ты украла его у нас. – Это сказала ведьма по имени Битхэг, и ее голос был похож на хруст мертвых листьев под ногами. – Если бы он был принесен в жертву, Петух Севера был бы сейчас почти что королем, а сэр Джон был бы женат на королеве и лежал бы сейчас в ее постели, а не гнил бы в могиле с отрубленной головой.

– Один щенок? – удивилась я. – И все так бы переменилось?

– Одна жизнь. Одна принесенная в жертву жизнь – и заклинание бы сработало, и неважно кто это: маленький охотничий щенок или взрослый сильный мужчина. Но ты украла эту жизнь и все изменила.

Сейли попытался выбраться из моих объятий. Я почувствовала, что рядом кто-то стоит.

– Убирайся! – крикнула я. – Сейли, нет!

Но он вырвался. Я услышала, как его маленькие коготки застучали по каменному полу, потом наступила тишина, как будто кто-то его поднял. Я заплакала. Мне было так жарко, и лицо было такое горячее, что слезы на щеках казались холодными.

– Ш-ш! Все хорошо, ma mie. Вашему щенку ничего не грозит. Но самой вам нужно лечь в постель, и вас должен осмотреть врач.

Я знала этот голос. Знала, кто называет меня своей mie. Мне было так худо, что я была рада быть чьей-то mie.

– Нико, – сказала я, – кажется, я умираю.

– Вы не умрете.

Я снова услышала, как коготки Сейли стучат по полу. Слава Богу, ведьма его отпустила.

– Здесь ведьмы леди Хантли, – прошептала я. – Они хотят принести Сейли в жертву.

– Они ушли.

Нежные, но сильные ладони подхватили меня под мышки и поставили на ноги. Я пошатнулась, и он поднял меня на руки; и я прижалась лицом к вышитому камзолу, пахнущему померанцем и миррисом.

– Я умираю, – повторила я. – Раньше я уже думала, что умру, и вы тогда тоже были рядом. Вы подняли меня на руки, как и сейчас.

– Точно.

– Почему вы здесь? Откуда вам всегда известно, где я?

Он зашагал по коридору. Сейли, стуча коготками, побежал рядом.

– Ринетт, ma mie, я всегда знаю, где ты находишься. Думаешь, я не наблюдал за тобою после той первой страшной ночи? Я видел, как ты с душераздирающей мукой рыдала над телом твоего мужа, я видел, как ты смело бросила вызов королеве, требуя правосудия. Я видел тебя с твоей дочуркой, видел, как любовь горит в тебе, словно пламя. Я видел, как ты танцуешь и как ездишь верхом, и видел тебя с цветами в твоем саду у моря. Моя прекрасная девочка. Моя прекрасная, прекрасная девочка.

Он склонил голову, и его губы коснулись уголка моих губ так нежно, так легко, что я могла бы подумать, будто мне это почудилось.

– Ты вся горишь, – сказал он. – Я связан святым обетом и не имею права говорить это, но ты все равно не запомнишь. Je t’aime, ma mie.

– Я запомню. – Его слова сливались воедино, и я не понимала их смысла, но меня возмутило, что он думает, будто я не запомню. – Я помню, как вы несли меня тогда по Хай-стрит.

– Ш-ш. Я приведу врача и позабочусь о твоем щенке. А ту ночь на Хай-стрит лучше позабудь навсегда.

«Я снова шла по Хай-стрит в Эдинбурге, и рядом со мною шел Александр. Августовская ночь была теплой и душной…

– Пропустите! – закричал Александр. – Эта леди нездорова. Пропустите…

Он вдруг замолк, издав какой-то странный звук – наполовину крик, наполовину громкий выдох. Его рука соскользнула с моей талии, и он качнулся в сторону. Я пошатнулась, открыла глаза и в свете факелов увидела сверкнувшую рукоять кинжала и фонтан блестящей черной жидкости, хлынувший из его горла…»

– Ей надо пустить кровь. В ее теле слишком много холерических жидкостей.

– Нет. Она слишком слаба.

Дженет. Моя верная Дженет. Еще я слышала лай щенка. Длинные рыжие ушки и крапчатые лапки. Мой Сейли. Значит, ведьмы его не забрали.

– Тогда надо промыть ей кишечник.

– Ее и так рвет уже три дня, глупый вы шарлатан! Ей нужна только вода, и давать ее нужно понемножку, по нескольку капель, чтобы ее опять не вырвало.

Неужели они говорят обо мне? Рвет уже три дня? Так вот почему у меня так ломит спину и болит живот…

«Я пошатнулась, открыла глаза и в свете факелов увидела фонтан блестящей черной жидкости, хлынувший из его горла. Медленно, медленно, все происходило неестественно медленно. Я видела руку с кинжалом и гарду кинжала, золотую, в форме распростертых крыльев. Рукоять его имела форму головы сокола с двумя гранеными рубинами на месте глаз. Я смотрела и видела, как один рубин отлетел и, описав в воздухе сверкающую дугу, канул в глубокую, страшную рану, которую прорезал клинок».

– Вы должны спросить ее, где она спрятала ларец. – Женский голос. Не голос ведьмы, чей-то еще.

Я чувствовала себя так плохо, так плохо…

– Она слишком слаба, чтобы ее допрашивать, леди Маргарет.

– Она умирает, месье де Клерак. Врач сказал, что она безнадежна. Кроме нее ни одна живая душа не знает, где спрятан ларец, и если кто-нибудь в ближайшее время не вызнает у нее правду, он будет потерян для нас навсегда. Расспросите ее. Мой сын щедро вас вознаградит.

– Нет. Если ей суждено умереть, пусть она, по крайней мере, умрет спокойно, с миром в душе.

«Факел покатился по мостовой, отбрасывая блики света на гарду и эфес шпаги, рассекающей теплый ночной воздух, чертящей вокруг меня магический круг безопасности. Позолота, фигурная ковка и инкрустация серебром. Волосы, как огонь. Кто это – ангел или демон?

Где-то зазвонил колокол. На этот раз все происходило так медленно, что я могла к нему прислушаться. Третья стража. Полночь.

Разрывающая боль в животе…»

Я открыла глаза.

Благословенный святой Ниниан, как же мне хочется пить! У меня не было сил даже на то, чтобы повернуть голову или поднять руку. Но жар спал, страшная горячка прошла, разум мой был ясен, и я была жива.

Я немного полежала, собираясь с силами, потом чуть-чуть повернула голову. Рядом с кроватью в массивном резном кресле сидела Дженет Мор.

– Ринетт! – вскричала она. – Благодарю тебя, Пресвятая Дева!

Она вскочила и налила в чашку вина. Потом осторожно приподняла меня за плечи и поднесла ее к моим губам. Вино было разбавлено водой, оно было теплое, выдохшееся, но я еще никогда, никогда не пробовала такого божественного, восхитительного напитка.

– Мы уже и не надеялись, что ты придешь в себя, – сказала Дженет. – Ты много дней пробыла в беспамятстве от горячки.

– Я слышала… – начала было я. Потом, отпив еще вина, попробовала опять. – Я слышала… как ты спорила с врачом.

– Он болван, и хорошо, что я была тут и не дала ему ничего с тобой сделать.

– Кто еще… был здесь?

Я помнила и другие голоса, но смутно. Я помнила, как кто-то мне сказал, что я что-то не запомню, и помнила, что меня это ужасно возмутило. Но то, что я поклялась запомнить, что бы это ни было, ускользнуло из моей памяти.

– Ну, во-первых, конечно, врач. И Уот навещал тебя каждый Божий день. Мы бы послали в Грэнмьюар за мадам Лури и Майри, но погода стояла такая мерзкая, что им было бы рискованно ехать. Были у нас и кое-какие важные посетители – например, леди Маргарет Эрскин, а вместе с нею и сам граф Морэй. Морэй нынче у королевы в немилости за то, что заставил ее казнить сэра Джона Гордона в Эбердине. Был еще этот молодчик Шастеляр, ну, который поэт – приходил, когда королева, которая на него не надышится, позволяла ему ненадолго отлучиться. Ох, и важный он теперь стал! А, приходил даже месье Нико де Клерак и привел с собою Сейли. Он сказал, что от твоего щеночка тебе будет больше пользы, чем от всех лекарств доктора, и он был прав.

Я попыталась соединить названные Дженет имена с голосами, которые помнила, но все в моей голове так перепуталось.

– Я видела такие сны, – вымолвила я.

– Это все горячка. Как думаешь, ты сможешь сейчас поесть? Немного мясного бульона или чуток заварного крема?

– Сны, – повторила я. – Мне приснилась ночь… ночь, когда убили Александра. Что-то мне ее напомнило. Я увидела все снова. Как будто все происходило заново. Теперь я многое вспомнила, то, что раньше выпало из моей памяти.

– О Ринетт, мне так жаль!

– А мне нет, и ты не жалей.

Теперь я ясно помнила кинжал убийцы, гарда с выгравированными на ней распростертыми крыльями, рукоять в форме головы сокола с одним недостающим рубиновым глазом. И я помнила звон колоколов – колоколов третьей стражи. Точное время – полночь. Если кто-нибудь сможет доказать, что в этот час в ночь приезда королевы в Эдинбург находился в другом месте, я буду знать, что убийца не он.

– Я поем, – сказала я. – Где сейчас Сейли?

Дженет засмеялась.

– Он у королевы, – ответила она. – Однако ей приходится держать его на поводке, потому что он хочет одного – найти тебя и быть с тобой.

– Приведи его.

– Сейчас приведу и еще принесу тебе приличного вина и заварного крема на закуску.

Она дала мне еще один глоток вина из чашки и убежала; я услышала, как она кого-то зовет в коридоре. Я закрыла глаза и стала думать о приходивших ко мне знатных посетителях. Леди Маргарет Эрскин наверняка хотела узнать, где спрятан серебряный ларец; она уже задавала мне этот вопрос, когда я лежала, больная и слабая после рождения Майри. Граф Морэй приходил с ней. Быть может, он думал, что если преподнесет королеве серебряный ларец Марии де Гиз, это мигом вернет ему ее милость. Шастеляр – да, этому тоже нужен ларец.

Итак, граф Морэй в немилости за то, что заставил королеву казнить сэра Джона Гордона. Отлично. Я использую это против него. Я в присутствии королевы попрошу его показать мне свой кинжал и ответить, где он был в ту минуту, когда убили Александра. Вряд ли он сможет отказаться, потому что если он мне откажет, то на него ляжет подозрение, и он еще глубже погрязнет в трясине королевской немилости.

К моему ужасу, я была теперь такой же тощей, каким был бедный Сейли, когда я спасла его от ведьм. У меня стали видны все кости, кожа сделалась бесцветной, а волосы – сухими и редкими: как рассказала мне Дженет, много их выпало, пока я лежала в горячке. Я старалась есть, сколько могла – наваристые мясные супы с каплунами, кроликов в хлебно-имбирном соусе, цыплят с яичницей и рисом по-ломбардски. Священник освободил меня от рождественского поста, и я пользовалась этим вовсю. Сейли, да благословит его Бог, все это время лежал у меня в ногах, правда, это, конечно, могло объясняться тем, что я непрерывно ела.

Примерно через неделю я почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы вновь присоединиться к фрейлинам королевы. Дженет помогла мне надеть корсаж – я все еще была такой исхудалой, что ей пришлось зашить меня в него. Я нетуго заплела волосы и надела на них красную бархатную шапочку, расшитую гранатами и горным хрусталем, которую одолжила у Мэри Битон. Обычно я не носила красное, но на сей раз понадеялась, что красный цвет освежит мои чересчур бледные щеки.

Мы с Дженет и бегущим за нами по пятам Сейли поднялись по лестнице в личные покои королевы в северо-западной башне. Перед опочивальней находились две смежные с нею маленькие круглые комнаты; из одной из них лился яркий свет и слышались музыка и смех. Я подошла и стала в дверях.

Королева сидела в великолепном резном кресле, на подушках, перебирая струны лютни из розового дерева и слоновой кости. Голова ее была чуть откинута назад, губы полуоткрыты – она целиком отдалась музыке. В свете многочисленных свечей и огня, пылающего в камине, она была прекрасна, как богиня. За ее спиной стояли Мэри Ливингстон и Мэри Битон; справа расположился поэт де Шастеляр, одетый в рубиново-алый дамаст и бархат, – он склонился к ее плечу и пел своим приятным тенором под аккомпанемент ее игры. По ее левую руку стоял Никола де Клерак. Едва я стала в дверном проеме, он поднял взгляд, словно почувствовал, что я здесь.

– Мистрис Ринетт, – проговорил он. Его глаза встретились с моими. «Я очень рад, что вы выздоровели и снова на ногах, – сказали они без слов. – Вы выглядите уже не такой исхудалой. Красный головной убор идет вам». Все это его взгляд сказал мне за несколько мгновений, затем он снова надел маску придворного. – Мадам, мы позовем мистрис Ринетт в свой круг и дадим ей спеть одну из партий?

Я присела в почтительном реверансе. Королева рассмеялась и сказала:

– Входите, Марианетта, входите. Мне рассказали, что вы преданно за мною ухаживали, когда остальные мои дамы слегли, и заразились от меня «новым знакомым». В конце концов вы заболели тяжелее всех нас, и я рада, что вы выздоровели.

Это были самые приветливые слова из всех, какие она сказала мне с тех пор, как вернулась в Шотландию, и я впервые почувствовала на себе ее прославленную притягательную силу.

– Благодарю вас, мадам, – вымолвила я, немного заикаясь, и тут же мысленно отругала себя за то, что так легко поддалась ее обаянию.

Она только засмеялась и снова сосредоточила все внимание на своей лютне.

– Как вы думаете, сьёр Пьер, может быть, мне взять «до» в следующей музыкальной фразе? – сказала она, обращаясь к Шастеляру. Меня удивило, что она назвала его по имени. – Или вам больше нравится контрапункт на три голоса?

– Сестра.

Я вздрогнула. Я не заметила графа Морэя, сидевшего в темном углу по другую сторону камина. Рядом с ним сидел сэр Уильям Мэйтленд. Эта сцена как нельзя более ярко иллюстрировала границу между двумя жизнями королевы – сама королева, озаренная золотым светом огня, горящего в камине, играющая на лютне, в окружении прислуживающих ей дам и двух красивых дворян, ловящих каждое ее слово, в то время как Морэй и Мэйтленд, две опоры ее существования как фигуры политической, задвинуты в темноту.

– Есть важные вопросы, которые мне нужно с вами обсудить, – продолжал Морэй. – Игра на лютне – это, конечно, хорошо, но можно было бы подождать с нею до завтра.

– Я буду играть на лютне, когда мне будет угодно, – отвечала королева. – Если вас, братец, не интересует музыка, вы спокойно можете удалиться.

Стало быть, граф Морэй все еще в опале, а я пока что в милости. Пожалуй, мне никогда не представится более удобный случай.

– Милорд Морэй, прежде чем вы уйдете, – сказала я, – мне бы хотелось задать вам два вопроса.

Королева сняла пальцы со струн лютни. В комнате стало тихо – слышалось лишь потрескивание огня в камине. Все устремили взгляды на меня.

– Разумеется, если вы позволите, мадам, – добавила я.

Она рассмеялась, и ее глаза блеснули, отразив пламя камина.

– Спрашивайте, что хотите, Марианетта.

Я прошла дальше в комнату и встала перед Морэем. Он продолжал сидеть, грозно глядя на меня своими темными глазами, так непохожими на глаза королевы. Он был шотландец до мозга костей, Стюарт и Эрскин без той волшебной примеси крови Гизов, которая давала королеве ее пленительное очарование. Но в нем, хоть он и был бастардом, тоже текла королевская кровь, и вид он имел внушительный.

Он пугал меня, но я никому не покажу своего страха. К моим лодыжкам прижимался Сейли, и мысль о том, что это живое существо любит меня, придало мне сил.

Любит меня…

Что-то промелькнуло у меня в мозгу, какие-то слова, произнесенные шепотом по-французски, но они растаяли, прежде чем я смогла их уловить. Действительно ли я их слышала, или это часть моих горячечных снов? Сейчас я не могла остановиться и попытаться припомнить их, потому что важно было держать в памяти другое – гарду и рукоять кинжала, рукоять в форме головы сокола с одним недостающим рубиновым глазом, и еще – звук колоколов, вызванивающих третью стражу.

– Милорд Морэй, – сказала я. – Мне бы хотелось посмотреть на ваш кинжал.

Этого он не ожидал. Он хмуро сдвинул свои густые брови и обронил:

– Мой кинжал никак вас не касается, мистрис.

– Покажите ей его, братец, – сказала королева. Она понятия не имела, зачем я хочу его увидеть – это знал только Никола де Клерак, а он ничего не скажет, – но у нее был нюх на драматические эффекты. – Покажите. Я вам приказываю.

Морэй посмотрел мимо меня на королеву, затем опять перевел взгляд на меня. Лицо его не выражало и тени вины – на нем был написан только гнев из-за того, что я публично унизила его, вынудив подчиниться. Отныне он будет моим врагом.

Ну и пусть. Я протянула руку.

И сразу же увидела, что это не тот кинжал, которым воспользовался убийца. Гарда у него была прямоугольная, украшенная двумя золотыми львиными головами. Рукоять была тоже из золота, выкованная в форме короны. На ней не было драгоценных камней, да они были и не нужны.

– Он принадлежал моему отцу, – сказал граф. – Вам, мистрис, стоило бы помнить, что отец королевы был также и моим отцом.

Я возвратила ему кинжал.

– Скажите, милорд, где вы были в час, когда прозвонили третью стражу, в полночь после того дня, когда королева вернулась из Франции в Эдинбург?

– О! – воскликнула королева. Она явно была в восторге. – Так вы полагаете, что это Джеймс убил вашего мужа? Ну-ка, братец, скажите нам, где вы тогда были?

Лицо Морэя выразило такое бешенство, глаза метали такие молнии, что он, пожалуй, мог бы сбивать ими ворон с неба.

– Я был с вами, сестра, как вы и сами отлично знаете.

– Ничего я не знаю. Вы были в Холируде, верно, но вы вполне могли выйти и потом зайти обратно.

По ее лицу и голосу невозможно было понять, помнит она, действительно не помнит или просто наслаждается возможностью подразнить своего брата.

– Я помню, – сказала Мэри Ливингстон. Мы все повернулись и воззрились на нее. – Ну, правда, помню. – Вид у нее был упрямый. – Никто из нас не спал из-за слишком громкого пения волынок. Я стояла рядом с лордом Джеймсом – тогда он, конечно, не был еще графом Морэем – и помню, как он сказал, что из-за волынок он едва слышит, как колокола бьют полночь – третью стражу.

У Мэри Ливингстон не было причин лгать. То, что она сказала, снимало подозрения с графа Морэя, но не замешана ли в убийстве Александра его мать? Будь леди Маргарет на тридцать лет моложе и на несколько дюймов выше, я бы заподозрила, что она могла сама нанести роковой удар. Однако факт оставался фактом – при ее возрасте и росте она не могла сама быть убийцей, а если бы она воспользовалась услугами наемного головореза, то у него был бы обыкновенный кинжал, без золота и драгоценных камней.

– Я прошу вас простить меня, милорд Морэй, – сказала я. – Мадам, если вам будет так угодно, я удалюсь.

– Нет, нет, – отвечала королева. – Если гордость моего брата уязвлена тем, что ему пришлось честно ответить на ваши вопросы, то пусть удаляется он. Подойдите поближе, Марианетта, и спойте вместе с нами. У вас приятный голос и к тому же достаточно низкий, чтобы исполнить партию альта.

Граф Морэй встал со своего кресла и молча покинул комнату. Я смотрела, как он выходит, не испытывая никаких чувств, только констатируя про себя:

– Итак, Морэй и Роутс исключаются. Леди Хантли поручилась за мужа и сына, впрочем, сейчас оба они мертвы. Теперь надо проверить англичан и французов. Теперь обязанности бедного мастера Уэдерела исполняет сам мастер Томас Рэндольф. Что до Блеза Лорентена, то он наемник и может работать на кого угодно. И еще есть Шастеляр – распевая на два голоса с королевой, он все время смотрел на меня, и в его темных глазах читалась железная решимость.

Он был в Эдинбурге в ту ночь, когда убили Александра – он приехал вместе с королевой, в свите монсеньера де Дамвиля. Какое-то время он пробыл в Шотландии, потом уехал обратно во Францию, но затем вернулся – зачем? Не агент ли он гугенотов, как предположил Нико? Во всяком случае, я ни разу не видела его на мессе.

– Вы нажили себе врага, мистрис Ринетт, – заметил Никола де Клерак. В его тоне прозвучали шутливые нотки, но лицо его было напряженно-внимательным и серьезным. Я видела у него точно такое же выражение, когда у меня была горячка, но не могла припомнить, с чем оно было связано.

– Ерунда, – сказала королева. – Марианетта находится под моей личной защитой. А теперь давайте споем все сначала.