Меня отвели в старую тюрьму при Ратуше. Я ожидала увидеть там цепи и крыс и сочащуюся по каменным стенам воду, но вместо этого меня заперли в крошечной, но совершенно обыкновенной комнате, находящейся на одном из верхних этажей в передней части здания. В ней было маленькое оконце, забранное ржавой железной решеткой, узкая койка с соломенным тюфяком и одним сомнительной чистоты одеялом, табурет и ночной горшок. Я подтащила табурет к окну и села на него, глядя на запад, где на вершине скалы возвышался Эдинбургский замок.

– Куда же ты подевался? – прошептала я, обращаясь к серебряному ларцу Марии де Гиз. – Как давно ты исчез, и почему никто до сих пор не заявил, что ты у него?

Но ларец, конечно же, не ответил.

На улице быстро стемнело. На ясном черном небе выступили звезды. Тюремщик принес мне овсяную лепешку и кружку достаточно чистого сидра. Я поела и попила, поскольку делать все равно было нечего и поскольку, что бы завтра ни произошло, мне понадобятся все мои силы.

Осуществит ли Морэй свою угрозу казнить меня, если я не подчинюсь?

Вряд ли. Королева сказала, что не хочет больше казней, и теперь, когда он снова в фаворе, он не повторит свою ошибку и не станет ранить ее чувства. Однако королева подобна позолоченному флюгеру – за одну минуту ее настроение может измениться на прямо противоположное.

Морэй уверен, что я знаю, где находится ларец – это еще одна причина считать его угрозу пустым сотрясением воздуха.

Что же случится, если я и дальше продолжу отказываться выйти замуж за Рэннока Хэмилтона?

Конечно же, тогда я не выйду из тюрьмы; может статься, меня переведут в камеру, где действительно будут и цепи, и крысы, и вода, сочащаяся с каменных стен. Морэй найдет способ отобрать у меня Грэнмьюар в пользу короны, а над Майри будет учреждена опека, и она станет воспитанницей королевы. Леди Маргарет Эрскин грозилась увезти ее в Лохлевен, и при одной только мысли о том, что моя прекрасная девочка, драгоценное дитя Александра, попадет в лапы злобной, мстительной матери Морэя, меня охватил неистовый гнев.

Тетушка Мар превратится в бесправную, беспомощную нищенку. Конечно, Норман Мор приютит ее – об этом позаботится Дженет. Но что станется с самим Норманом Мором и его семьей, если я потеряю Грэнмьюар? Тогда он лишится работы и потеряет свой дом. Старый отец Гийом и пожилой солдат Робине Лури, которого моя мать привезла с собою из Франции – куда пойдут они? И что ждет жителей деревни Грэнмьюар?

Если я соглашусь выйти замуж, то я, по крайней мере, останусь жива, выйду из тюрьмы и по-прежнему буду хозяйкой Грэнмьюара.

Я смогу бороться за себя, своих близких и свой дом.

Если только Рэннок Хэмилтон не убьет меня, мстя за мои слова, сказанные ему в церкви Грэнмьюара, слова, которые заставили его трусливо поджать хвост и бежать с позором.

Нет, он не посмеет убить меня. Он будет верить, что я где-то припрятала ларец, потому что так считает Морэй. Ему придется оставить меня в живых и заботиться о том, чтобы я не потеряла рассудок – во всяком случае, до тех пор, пока он будет верить, что я знаю, где ларец, и пока я ему не скажу, куда я его дела.

А я, разумеется, не скажу. Я ничего не смогу ему сказать, потому что не знаю.

Хорошенькая история, что и говорить.

Итак… сколько же у меня остается времени?

Только до тех пор, пока тот, кто действительно взял ларец, не даст знать, что запечатанный пакет с пророчествами Нострадамуса и зашифрованные страницы с секретами Марии де Гиз находятся у него – или у нее. И то, и другое желают заполучить слишком многие, и в конце концов кто-нибудь из них непременно разгласит, кто нынешний владелец пророчеств и зашифрованных записей королевы-регентши.

И что же тогда делать мне?

Я не знала.

Даже если я смогла бы сейчас, сию же минуту сбежать отсюда и добраться до Холируда, даже если бы я нашла там Уота и Дженет и Лилид и Сейли – а я ведь даже не знала, уехали ли они вслед за мною из Лохлевена, – даже если бы мы нашли способ вместе бежать в Грэнмьюар, что тогда? Замок был соединен с побережьем Шотландии только узким скалистым перешейком, и его можно было защищать хоть до скончания времен. Или, по крайней мере, пока мы все не умрем с голоду.

Я не знала, что мне делать. При одной только мысли о том, что я могу стать женой Рэннока Хэмилтона, меня начинало мутить.

Я тосковала по Александру. Я тосковала по… нет, я не стану признаваться даже себе самой, по кому еще я тосковала. Как бы то ни было, я тосковала по Сейли, моему верному Сейли с его крепким теплым тельцем, атласными ушками и крапчатыми лапками.

Я посмотрела на звезды и заплакала.

Настало утро.

Двое воинов графа Роутса отвели меня в церковь Святого Джайлса. Мне не дали ни воды, чтобы умыться, ни даже гребня, чтобы привести в порядок волосы. На мне была все та же амазонка из серо-голубой бумазеи, которую я надела в Лохлевене – неужели это было только вчера утром? Она была испачкана и помята и едва ли подходила для бракосочетания, но мне было все равно. Даже если бы мне предложили сейчас платье алого венецианского шелка с модными разрезами, золотым шитьем и отделкой жемчугом, сорочку из тончайшего батиста и нитки рубинов и цитринов, чтобы украсить волосы, я бы ни за что их не надела.

Мы вошли в церковь через высокую закругленную арку западных ворот и прошли вдоль нефа, западная часть которого была отгорожена реформатами, дабы там проходили заседания Парламента. Было утро пятницы, и в церкви было темно и пусто и пахло камнем. Никаких свечей, никакого ладана для мастера Нокса и его протестантов. Далее главный неф старой церкви состоял из нескольких маленьких часовен, и в одной из них стояла группа мужчин. Морэй, Роутс, Рэннок Хэмилтон. Мужчина, которого я никогда прежде не видела, низенький и толстый, одетый как протестантский пастор. Перед входом в часовню стояли с полдюжины воинов, носящих герб Морэя и вооруженных шпагами и кинжалами, несмотря на то что они находились в церкви. Королевы здесь не было, как не было и никаких других женщин.

– Мистрис Ринетт, – сказал граф Морэй, – я вижу, что костру и топору вы предпочли освященный церковью брак.

Я посмотрела прямо в полуприкрытые тяжелыми веками глаза Морэя и, обращаясь к священнику, сказала:

– Господин пастор, вы слышали, что сейчас сказал граф Морэй. Меня заставляют вступить в этот брак угрозами, что идет вразрез с законом вашей церкви.

Бедный, перепуганный пастор ничего на это не сказал, да я, собственно, и не ждала ответа.

– И заключению брака не предшествовало оглашение в церкви имен жениха и невесты, – продолжала я.

Пастор опять никак не отреагировал.

– Со мною нет женщин, которые поддержали бы меня, и нет свидетелей с моей стороны.

Вперед выступил Рэннок Хэмилтон. Он был хорошо одет – на нем был коричневый шерстяной камзол, черные рейтузы и чистая белая рубашка; его темные волосы были коротко и аккуратно подстрижены и покрыты простой коричневой бархатной шапкой. Рядом с графами Морэем и Роутсом он казался диким жеребцом с вересковых пустошей, стоящим подле своих утонченных одомашненных собратьев. Если бы я не знала его, не противостояла ему в часовне Святого Ниниана, он бы не показался мне непригожим. Но за его глазами не было ничего, никакого цветка, никакого символа жизни. От таившейся в нем черной пустоты я почувствовала дурноту.

Рассудительным тоном, внушившим мне ужас, он сказал:

– Замолчи, женщина. Наш брак был устроен графом Роутсом, главой клана Лесли, и графом Морэем, главой лордов Протестантской Конгрегации. Никакие иные свидетели нам не нужны.

Мы смотрели друг на друга. Выражение его лица было бесстрастным. Из-за глубоких складок между его бровей могло показаться, что он злобно хмурится, но это было не так. Я попыталась было дышать, как обычно, но у меня не получалось глотнуть достаточно воздуху. Что же мне ответить на вопрос пастора? Что?

– Возлюбленные братья, – начал пастор, затем невнятно произнес наставления, адресованные парам, вступающим в брак. Хотя в церкви было зябко, на его лбу выступил пот, и было видно, что он желает как можно скорее покончить с этим браком, явно заключаемом поневоле.

Я все еще не решила, что отвечу на его вопрос.

– Я призываю вас и приказываю вам сказать, – продолжал он, – так, как вы сказали бы в день Страшного суда, когда будут раскрыты все тайны людских сердец, известно ли кому-нибудь из вас о каком-либо препятствии, которое помешало бы вам вступить в законный брак.

Я приняла решение тотчас и сказала:

– Перестаньте. Я не согласна, и это…

Рэннок Хэмилтон размахнулся и, не меняясь в лице, сильно ударил меня по губам.

Я шатнулась назад, ощущая во рту вкус крови и прижимая руку ко рту. Один из двоих воинов Роутса поймал меня, не дав мне упасть, и толкнул обратно, в сторону пастора. Я стояла рядом с Рэнноком Хэмилтоном и чувствовала, как по моему лицу струятся слезы. Мне страшно не хотелось плакать, но я ничего не могла с собой поделать.

– Нам неизвестно ни о каких препятствиях, – спокойно сказал Рэннок Хэмилтон.

Пастор сглотнул, переведя взгляд с Морэя на Роутса и обратно на Морэя. Морэй чуть заметно кивнул. Воины, стоящие у входа в часовню, шевельнулись; кожа их поясов скрипнула; один из них положил руку на эфес шпаги.

– Если вы верите в слова, произнесенные Господом нашим Иисусом Христом, – протараторил пастор, – то можете быть уверены, что Бог соединил вас в этом…

– Мне известно о препятствии.

Мы все вздрогнули. Один из воинов Морэя со свистом выхватил клинок из кожаных ножен. Возле входа в часовню из пустого, темного нефа церкви, словно материализовавшись из тени, выступил человек. На нем был простой черный костюм для верховой езды, и, в отличие от людей графа Морэя, он из уважения к церкви пришел без оружия. Его голова была непокрыта, и золотисто-рыжие волосы отливали золотом, словно их коснулась кисть иллюминатора, художника, украшающего рукопись цветными рисунками.

– Дама не желает выходить замуж, – сказал Никола де Клерак. Он произнес эти слова негромко и без резкости, но тем не менее сумел привлечь всеобщее внимание.

Я задрожала всем телом и почувствовала, что меня бросает разом и в жар, и в холод.

Граф Морэй прервал на миг воцарившееся молчание.

– Это вас не касается, – произнес он. – Этот брак совершается по повелению самой королевы.

– Так она мне и сказала, как только я вернулся в Холируд. – Я видела, как он перенес свой вес с пяток на носки; я и прежде видела, как он делал это, когда танцевал. Острие шпаги воина графа Морэя было направлено прямо ему в сердце, а у него в руках не было ни шпаги, ни кинжала. – Однако все равно хоть кто-то должен сказать: брак не является действительным, если одна из сторон не согласна.

– Нико, – сказала я, все еще ощущая кровь во рту, – их шестеро, и все они вооружены.

Он улыбнулся.

– Это верно, ma mie, – сказал он, – но это вовсе не значит…

Воздух рядом с ним рассек клинок шпаги, прошумев в воздухе, как крыло большой птицы. Послышался лязг стали, когда все воины Морэя и Роутса выхватили из ножен свои клинки. Я закричала – я не могла не кричать – и изо всех сил забилась, пытаясь вырваться из рук воинов графа Роутса. Рэнноку Хэмилтону пришлось самому схватить меня сзади за локти.

Нико не сдвинулся с места. В черной ткани его камзола появился сквозной разрез. Его окружали шестеро солдат с обнаженными шпагами в руках.

– Это дом Божий. – Его голос был невозмутимо спокоен. – Неужели вы, милорд Морэй, хотите осквернить его не только насильственным браком, но и пролитием крови?

Морэй сделал знак. Солдаты отступили и опустили шпаги, однако не вложили их в ножны.

– Это бракосочетание продолжится, – сказал Морэй. – Оно происходит по воле королевы и по ее приказанию. Если здесь и прольется кровь, то по вашей воле, месье де Клерак, а не по моей.

– Я согласен с графом Морэем, – сказал Роутс. – И я, и мои люди.

– К черту все ваши любезные речи, – злобно сказал Рэннок Хэмилтон. – Я готов встретиться с тобой один на один, французишка, после того как я женюсь на твоей ведьмочке и…

– Мастер Рэннок, – сказал граф Роутс, – вспомните, зачем вы здесь. Вы женитесь на мистрис Ринетт ради спасения ее души и ради достижения целей лордов Конгрегации.

Пальцы Рэннока Хэмилтона впились в мои руки с такою силой и так больно, что я, как ни старалась, не смогла сдержать слишком шумного вздоха. Нико сделал шаг вперед. Люди Морэя снова подняли свои шпаги. Рэннок Хэмилтон засмеялся.

– Это еще что, – сказал он. – Скоро она у меня завопит…

– Мастер Рэннок, – раздался предостерегающий голос Морэя.

Больше он ничего не сказал. Я стиснула зубы. Если бы мне удалось вырвать клинок у одного из воинов Морэя, смогла бы я пронзить им черное сердце Рэннока Хэмилтона прежде, чем меня остановят? И пусть бы потом меня обезглавили или сожгли – я готова… нет, конечно же, это не так – я не могла покинуть Майри.

– А теперь, месье де Клерак, – своим самым елейным тоном произнес Морэй, – не хотите ли остаться и стать свидетелем бракосочетания мистрис Лесли и мастера Хэмилтона? Если вы останетесь, мы будем только рады.

Нико смотрел на меня и думал о том же, о чем только что думала я – «Если бы мне удалось вырвать клинок у одного из воинов Морэя» – я ясно читала это по его лицу. Но даже если бы ему это удалось, даже если бы он убил одного из них, или двух, или трех, остальные пятеро, или четверо, или трое все равно закололи бы его. А меня все равно бы выдали замуж. И тогда у меня не осталось бы никого, никого.

«Уходи, – мысленно обратилась к нему я. – Я не хочу, чтобы на меня пала твоя кровь. Если хочешь помочь мне, позаботься о Майри и моих близких. Позаботься о Сейли и Лилид».

Он отступил.

– Ринетт, – проговорил он голосом, так не похожим на его обычный голос. – Ринетт, прости меня.

– Ты ни в чем не виноват, – промолвила я.

– Нет, – сказал он, – виноват.

Он повернулся и вышел из церкви.

Бракосочетание продолжилось. Когда пастор спросил Рэннока Хэмилтона, согласен ли он взять меня в жены, тот твердо ответил «да», когда пастор спросил меня о моем согласии, я не ответила ничего. Им всем было все равно. Рэннок Хэмилтон насильно надел мне на палец простое золотое кольцо. Я попыталась было сжать руку в кулак, но он так стиснул кости моего запястья, что вся моя рука до самого плеча онемела, и я сдалась и разжала ладонь.

– Посему, – заключил пастор, – прилагайте все силы, дабы жить вместе непорочной и праведной жизнью, в благочестивой любви и христианском согласии.

Скрытая в этих словах ирония ничуть не подействовала ни на графа Морэя, ни на графа Роутса – ни тот, ни другой нисколько не изменились в лице. На лицо Рэннока Хэмилтона я не посмотрела, так что не знаю, счел ли он последние слова пастора нелепыми или нет. В эту минуту я думала лишь об одном: королева и Морэй угрожали им всем. Всем, кого я люблю. Майри. Тетушке Мар. Дженет и Уоту и всему семейству Мор, старому Робине Лури и отцу Гийому, всем, живущим в Грэнмьюаре. Самому Грэнмьюару. Лилид и Сейли. Даже Никола де Клераку.

Даже Никола де Клераку.

И в тот миг, когда я осознала это, осознала, что люблю его, хочу я того или нет, воспоминание, которое я так долго старалась вызвать в памяти, вдруг воскресло – вот коридор в Холируде, я несу королеве хлеб, размоченный в молоке и вдруг падаю без сил, Нико поднимает меня, берет на руки, и я слышу его тихий грудной голос:

«Ты вся горишь. Я связан святым обетом и не имею права говорить это, но ты все равно не запомнишь.

Я люблю тебя, моя голубка».

Едва я услышала голос Нико в моем сердце, как пастор возгласил:

– Да освятит и благословит Господь ваш союз, да осыплет он вас своими милостями, дабы вы угождали ему и жили вместе в благой любви до конца ваших жизней. Аминь.

Церемония бракосочетания завершилась. В этом браке не было ни капли святости, ни капли Божьей милости, ни капли благой любви. Рэннок Хэмилтон продолжал держать меня за локти, как пленницу. Я и была пленницей. Мне хотелось умереть.

– Идите к себе, мастер Рэннок, – сказал Роутс, – и осуществите брачные отношения, пока кто-нибудь еще не встрял в ваши дела. Мы еще поговорим о Грэнмьюаре, о ваших правах в отношении его и о вашем титуле.

– О Грэнмьюаре, – подхватил Морэй. – Да. И, разумеется, о серебряном ларце.