Мы выехали в темноте и двинулись вдоль южного берега озера. Джилл сказал мне, что оно называется Лох Рэннок и что простирающаяся за нами болотистая пустошь тоже зовется Рэннок. Интересно, кто была мать Рэннока Хэмилтона и почему она назвала своего сына в честь мрачного, холодного озера и заболоченной пустоши? Быть может, так она выразила свой протест против власти Хэмилтонов?

– К утру мы должны отъехать как можно дальше, – сказала я Джиллу.

От тонкого серпа луны почти не было света; мы осторожно пробирались вперед, держась берега озера. Первой ехала я на своей любимой Лилид; она была умна и знала, куда ставить ноги – я доверяла ее инстинктам абсолютно. Китти спала на моей груди, как ангел, привязанная толстым, теплым пледом. Она немножко пососала грудь, а затем заснула. Она была не особенно голодна – должно быть, Рэннок Хэмилтон нашел для нее кормилицу в деревне.

Мы доехали до оконечности озера Лох Рэннок и, следуя вдоль замерзшего ручья, добрались до следующего озера, Даналастер-Уотер – так назвал его Джилл. У самого восточного края этого озера, когда небо перед нами уже начало потихоньку светлеть, мы набрели на заброшенную овчарню. Мы набились в нее вместе с лошадьми. Огня мы не зажигали, боясь, как бы наше местонахождение не выдал предательский дым. Но мы поели холодного хлеба и сыра, сдобренных свободой, и выпили эля, восхитительного, как самое лучшее вино, и сделали себе ложа из одеял. Лилид легла на кучу соломы, и мы все прижались к ее теплым бокам. Ее морда была мягче любого бархата. Остальные две лошади весь день проспали стоя.

Никто нас не нашел, спасибо Зеленой Даме. Когда стемнело, мы вновь пустились в путь и к утру въехали под спасительную сень большого леса. Теперь, укрытые ветвями его огромных старых деревьев, мы могли ехать днем, а спать ночью, хотя всякий раз, когда поблизости пробегал барсук или взлетал глухарь, я вздрагивала и начинала судорожно оглядываться, ища глазами Рэннока Хэмилтона и его людей. Не едут ли они сейчас за нами, нарочно позволив нам отъехать достаточно далеко от Кинмилла, чтобы можно было убить нас, не навлекая на себя подозрений?

Хорошо, что зима, по крайней мере, была нашей союзницей – было холодно, но за все время нашего пути ни разу не выпал снег. Через шесть дней мы наконец добрались до побережья. Мы повернули на север и еще три дня скакали вдоль берега моря; как и прежде, за нами никто не гнался, и с каждым новым днем страх одолевал меня все меньше и меньше. В конце концов где-то в середине второй половины дня, когда море было серебристо-серым, а облака – жемчужными, и вокруг нас начали тихо падать большие, похожие на птичий пух, хлопья снега, мы увидели впереди выступающую из снежной дымки громаду скалы Грэнмьюар.

Моя Лилид, белая, словно сотворенная из морской пены, выгнула шею и задрожала от радости. Теплый, толстый плед, обернутый вокруг меня несколько раз, развевался за мною, точно знамя. Джилл и Либбет натянули поводя и остановили своих лошадей по правую и левую руку от меня, мои спасители, мои рыцари, пусть и непохожие на героев рыцарских романов.

Грэнмьюар.

«Наконец-то я дома».

Я прижала Китти к груди и заплакала.

Поначалу Майри меня не узнала.

Думаю, я сама виновата – я вбежала в дом, сгребла ее в охапку, подняла и так крепко прижала к сердцу, что она вскрикнула. Майри, моя Майри! Я не видела ее с тех пор, как приезжала в Грэнмьюар в августе 1562 года, более двух лет тому назад, когда ей только что исполнился год. Теперь ей было три года и четыре месяца, уже не младенец, а маленькая, длинноногая, как олененок, девочка – о, моя Майри, все эти твои годы потеряны для меня навсегда – с глазами Лесли, такими же зелеными, как море, и вьющимися золотыми волосами Александра Гордона.

Я отпустила ее. Хотя она и не заплакала, однако бегом бросилась к тетушке Мар, спряталась под ее рукою, словно напуганный котенок, устремив на меня подозрительный взгляд своих огромных глаз

– Это твоя maman, ma petite, – сказала тетушка Мар. – Совсем как в тех историях, что я рассказывала тебе каждый вечер перед сном. Твоя прекрасная maman, которая поет песни вместе с королевой и танцует со всеми красивыми лордами. Ты знаешь ее – ведь мы: ты и я – говорим с нею каждый вечер, перед тем как ты засыпаешь.

– Maman? – сказала Майри. У нее был нежнейший, чистейший, звонкий голосок с чуть заметным французским акцентом – это было естественно, ведь говорить ее учила тетушка Мар. – Maman обнимает слишком крепко.

Тетя Мар начала было ее стыдить, но я только рассмеялась. Моя дочь была права. Я наклонилась и широко развела руки.

– Обещаю, что больше никогда не стану обнимать тебя слишком крепко, – сказала я. – Просто я слишком истосковалась по тебе, моя родная. Ты позволишь мне попробовать еще раз и заключить тебя в объятия такие же нежные и мягкие, как перышки малиновки?

– Малиновка, – повторила она. – Я знаю малиновок. И чаек. – Она понизила голос, словно сообщая мне большой секрет. – Это птички.

– О, моя милая. Верно, птички.

Тетушка Мар слегка подтолкнула ее вперед, и она, вздернув подбородок, пошла ко мне. Она была смелой, моя Майри. Я обвила ее руками и снова прижала ее к себе в объятии таком же нежном и мягком, как перышки малиновки.

– Я люблю тебя, Майри Гордон, – сказала я. – Я твоя maman, и я никогда больше не оставлю тебя – клянусь Зеленой Дамой Грэнмьюара.

– Зеленая дама делает цветочки.

– Да, верно.

– У меня есть цветочки. Хочешь, покажу?

– Очень хочу. Покажи.

Она убежала. Я села на пятки и посмотрела на тетю Мар. Мои глаза застилала влага, словно я глядела на нее из-под поверхности моря. С самого первого мгновения, когда я вновь увидела Грэнмьюар, я то плакала, то ненадолго переставала, то заливалась слезами опять.

– Спасибо тебе, – вымолвила я. – Спасибо тебе, спасибо. Я никогда не думала, что буду отсутствовать так долго. Я никогда не собиралась…

– Ш-ш, моя голубка. Неужели ты не понимаешь, что твоя доченька для меня – свет моей жизни, как и ты? И твоя новая малютка – она тоже.

Дженет сидела, держа на коленях Китти и играя с нею в ладушки.

– Какие они разные, – сказала она. – Темноволосая и белокурая. Я рада, что ты… не сделала то, что я тебе предлагала, Ринетт, тогда, давно, когда мы собирались в ту проклятую поездку на запад. Эта крошка не виновата, что у нее такой отец, и мы никогда не позволим ему до нее добраться, верно, моя птичка?

Китти засмеялась и замахала ручками, настаивая на продолжении игры в ладушки.

Майри вбежала обратно в комнату, держа в руках маленькую резную шкатулку из вишневого дерева.

– Я их собирала, – сказала она, – а Tante Mar мне помогала. Мы сделали их совсем плоскими.

– Мы положили их под пресс, – пояснила тетушка Мар, – и засушили.

Майри протянула мне шкатулку. Внезапно перед моим мысленным взором возник серебряный ларец, с барельефами, изображающими сцены охоты, на боках и затейливым выпуклым узором из переплетающихся лент на крышке. Я моргнула, и он исчез. Я взяла из рук моей дочери шкатулку вишневого дерева и открыла ее.

И цветы заговорили.

– Добро пожаловать домой, – сказали они. – Добро пожаловать домой в твои сады у моря, где ты родилась, где тебе суждено жить и умереть…

Шкатулка была полна анемонов, диких роз и травяных гвоздик. Анемоны – мои цветы, дикие розы – цветы Майри, тогда гвоздики с их пряным запахом должны быть цветами Китти. Даже теперь, высушенные под прессом, они шепотом говорили со мною, голосами тихими-тихими, точно шуршание шелка. Мое сердце с упоением внимало этим звукам. Пока я не услышала их снова, я и не осознавала, как отчаянно я по ним истосковалась.

Может быть, Майри тоже их слышит? Ведь она отчего-то выбрала для своего гербария цветок Китти еще до того, как узнала о ее существовании.

– Красивые цветочки, – она встряхнула шкатулку. – Мои самые любимые.

Анемоны, дикие розы, гвоздики, а когда моя маленькая дочка встряхнула шкатулку, сверху оказалась россыпь и других цветов – ярко-лиловых, приобретших после сушки серебристый отлив. Я их узнала – это были похожие на колокольчики цветки вьющегося паслена сладко-горького.

– Скоро ты меня увидишь, – прошептал мне вьющийся паслен. – И я скажу тебе то, что ты не ожидаешь услышать.

– Мне нравятся вот эти лиловые, – бесхитростно сказала Майри. – А эти розочки видишь? – тетушка Мар говорит, что это мои цветочки.

Я закрыла шкатулку и отдала ее ей.

– Да, это твои цветы, – ответила я. – Моя Майри-роза, мое любимое дитя. А сейчас, я думаю, нам всем пора поужинать.

Понемногу мы начали заново узнавать друг друга. Все познакомились с Китти и полюбили ее, а она, согретая всеобщим вниманием, просто расцвела. В конюшне Уот Кэрни снова, как и в Эдинбурге, взял Джилла под свое крыло; Бесси Мор научила Либбет нормам чистоты на кухне, принятым в Грэнмьюаре, которые были гораздо выше тех, что были приняты в Кинмилле. Отец Гийом отслужил для нас мессу в два последних воскресенья Рождественского поста в часовне Святого Ниниана, и мы украсили большой зал замка веселыми языческими вечнозелеными растениями с большого острова и остролистом и плющом, сорванными в наших собственных садах.

– Я защищу вас от яда отныне и навсегда, – шептал остролист с его колючими зелеными листьями и корзинками ярко-красных ягод.

– Я – верность, – пел плющ, – удача, постоянство и исполнение обещаний.

Мужчины сделали дополнительные запасы и укрепили ворота замка в ожидании осады. Они посменно наблюдали за дорогой, идущей по скалистому перешейку, но Рэннок Хэмилтон так и не появился, чтобы увезти Китти или меня обратно в Кинмилл. Может, он так спился, что ему уже все равно? Или же у него есть какой-то другой план?

Я была вполне довольна жизнью, но мне недоставало Сейли.

Дженет и Уот рассказали мне, что после того, как Рэннок Хэмилтон увез меня в Кинмилл, сама королева взяла Сейли к себе и отказалась кому-либо его отдавать. Она заказала для него ошейник из мягкой голубой кожи, украшенный золотыми бляшками и сапфирами, и попыталась научить его исполнять всякие трюки. По словам Дженет, едва я его покинула, он впал в глубокое уныние. Затем ее и Уота отослали в Грэнмьюар, и они больше ничего о нем не знали.

Я найду способ вернуть его. Я пока не знала, как я это сделаю, но какой-нибудь способ наверняка найдется.

А еще я часто думала об Александре. Не то чтобы я по нему тосковала, но Майри была так на него похожа – вылитый отец, мой золотой возлюбленный, мой несовершенный, грешный, злодейски убитый архангел. Я часами сидела в Русалочьей башне, думая о нем, о том, как мы любили друг друга, о том, как он предал меня и как все, что приключилось со мною потом, выросло из этого одного-единственного предательства, подобно тому, как из одного-единственного семени вырастает и распространяется во все стороны ядовитый вьюнок. Интересно, пожалел ли он о том, что сделал, в тот краткий миг, что пролетел между ударом кинжала наемного убийцы и небытием смерти?

Я вынула из кладки под окном камень и заглянула в свой тайник. Не знаю, что я надеялась там увидеть. Единственное, что оставалось в углублении под камнем, был написанный и разрисованный от руки моей матерью сборник сказок, как книжных, так и народных, которые ей когда-то рассказывала ее (собственная) мать. Серебряного ларца в тайнике не было, как не было его и в потайном подвале под часовней Святой Маргариты. Куда же он подевался и кто владеет им сейчас? Кто мог знать про потайной подвал, кроме самой Марии де Гиз? Кому еще она о нем рассказала?

Не могу сказать, будто я забыла про цветки вьющегося паслена в шкатулке Майри. Но всякий раз, когда мои мысли натыкались на Нико де Клерака, я обрывала их и принималась думать о чем-нибудь еще. Я начала сызнова читать сборник сказок моей матери, свернувшись калачиком на нашей с Александром кровати в Русалочьей башне. В этих волшебных историях говорилось о феях и ведьмах, о единорогах и львах, о королевах и принцах. Моя мать нарисовала к ним картинки, используя тушь различных цветов, краски и даже немного сусального золота. Страницы книги уже начали крошиться от времени. Мне очень хотелось прочитать сказки Майри и показать ей картинки, но она непременно схватила бы книгу, а та была слишком хрупкой.

– Скоро ты меня увидишь. И я скажу тебе то, что ты даже не предполагаешь услышать.