Если я превратилась в поселянку за полтора месяца в Грэнмьюаре, то Никола де Клерак превратился в сельского жителя всего лишь за одну ночь – с небольшой помощью со стороны Уота Кэрни и Нормана Мора. Наутро он появился передо мною в зашнурованной на груди рубахе из грубой полушерстяной ткани, кожаных коричневых штанах до колен, в которых он приехал, и с надетым через плечо пледом – ни дать ни взять пастух. Эта способность меняться подобно хамелеону – что ж, теперь я знала, почему он так походил в этом на королеву. Но в отличие от нее в его натуре было непоколебимое внутреннее постоянство, воспитанное в нем монахами-бенедиктинцами и выражавшееся хотя бы в его неукоснительной верности данному им таинственному обету. Интересно, какой была бы королева, если бы и ее воспитали в условиях столь же строгой дисциплины?

Мне хотелось дотронуться до грубой материи его рубашки, прильнуть щекой к клетчатому шерстяному пледу. Он будет пахнуть овечьей шерстью, мылом и вереском, а еще я почувствую аромат кожи Нико, теплой и чистой…

«Нет. Я не хочу об этом думать, во всяком случае, пока». Я еще была не готова.

Бесси Мор поставила на стол овсяные лепешки и пахту, и Нико съел свою долю, не жалуясь. Я представила себе, как он завтракает с королевой, запивая мягкий белый хлеб дорогим сладким вином, и невольно улыбнулась. Мы с ним, словно хозяин и хозяйка замка, сидели на противоположных концах длинного стола, глядя на наших чад и домочадцев. С одной стороны сидели женщины: Бесси Мор и Дженет и Либбет, которая расцвела почти так же заметно, как Китти; Эннис Кэрни, держащая Китти на коленях, и тетушка Мар, кладущая ложку меда на овсяную лепешку Майри. На мужской половине сидели Норман Мор и Уот Кэрни и юный Джилл; отец Гийом и Робине Лури сидели рядышком и разговаривали о добрых старых временах. Дэйви Мор уехал в Эдинбург с письмом Нико королеве накануне вечером.

Нет, в Грэнмьюаре не было отдельных столов для слуг, и Нико смеялся и говорил с ними всеми, как будто прожил в Грэнмьюаре всю жизнь. Впервые после смерти Александра я чувствовала себя в безопасности. В самой глубине души я могла представить себе, что Нико и я – и впрямь хозяин и хозяйка замка. Мы могли вместе сидеть в маленькой комнате, выходящей окнами на юг, смотреть на море, разговаривать, и я фантазировала, будто мы уже никогда не покинем Грэнмьюар. Еще один тайный пузырь времени и пространства, подобный древнему подвалу под часовней Святой Маргариты. Еще один, похожий на давний каменный пузырь в глубинах моего сердца. Неужто тайные пузыри в сердце – это все, что у меня когда-либо будет?

«Я не стану об этом думать».

– Нико, – сказала я. Почему-то здесь, в Грэнмьюаре, где мы все сидели за одним столом, мне было легко называть его по имени. – Поскольку ты пробудешь в Грэнмьюаре несколько дней, у меня к тебе есть одна просьба.

– Нико! – закричала Майри. – Нико, Нико, Нико!

– Тише, ma petite, – сказала тетушка Мар. – Ты должна обращаться к нему «месье де Клерак».

– Я сделаю все, что ты пожелаешь, – ответил Нико. Он улыбался. – Что надо делать? Таскать воду? Колоть дрова? Чистить конюшни?

Я невольно улыбнулась тоже.

– Нет, никакого тяжелого физического труда, – сказала я. – У меня есть старая книга, написанная от руки моей матерью, а у отца Гийома – я уверена – найдется запас хорошей бумаги, чернил и красок.

– У меня действительно все это есть, дочь моя, – сказал отец Гийом. Он явно был заинтригован. – Я хранил бумагу, дабы сделать для тебя часослов.

– Моя книга – это всего лишь сборник contes de fées, – сказала я. – Отец Гийом, я куплю вам еще бумаги, чернил и красок в Эдинбурге. Нико, я помню, как искусно ты нарисовал… как искусно ты рисуешь. Я бы хотела попросить тебя заново переписать книгу моей матери и, если возможно, воспроизвести ее иллюстрации. Книга моей матери слишком хрупка, чтобы читать ее каждый день, а мне бы хотелось начать читать ее сказки Майри, как моя мать читала их мне.

Отец Гийом посмотрел на Нико.

– Не хочу вас обидеть, месье, – учтиво промолвил он, – но бумага очень хорошего качества, а чернила и краски дороги. Достанет ли вам опыта и мастерства, чтобы красиво переписать и проиллюстрировать рукописную книгу?

– Я вовсе не так никчемен, как выгляжу, – ответствовал Нико. В глазах его плясали веселые искорки. – Собственно говоря, я был воспитан и обучен бенедиктинцами в аббатстве Мон-Сен-Мишель во Франции и был бы сейчас монахом-бенедиктинцем, если бы… если бы не одна юношеская неосторожность. Но как бы то ни было, я буду очень осторожен с вашей бумагой и чернилами, mon père, и приложу все старания, чтобы мадам Ринетт была довольна.

Во второй половине этого дня я принесла книгу моей матери из Русалочьей башни в маленькую комнату, выходящую окнами на юг. Отец Гийом принес стопку бумаги, несколько баночек чернил, линейку, заостренную палочку для выцарапывания линий для строк и разных размеров перья. Но нас прямо-таки ошеломил ящик с красками – то был настоящий клад. Кошениль и киноварь для всех оттенков красного, шафран для желтых и оранжевых тонов, порошки из малахита и лазурита для зеленой и синей красок, свинцовые белила в форме хлопьев, мел, черная краска из ламповой сажи и даже тоненькие полоски сусального золота и серебра.

– Я и представить себе не могла, что у вас есть такие прекрасные вещи, mon père, – сказала я.

– Мне дала их твоя дорогая матушка, – промолвил он, и глаза его наполнились слезами. – С тех пор я их тщательно хранил.

Нико очень осторожно листал страницы сборника сказок моей матери.

– Некоторые из этих сказок я слышал, – сказал он, – а некоторые – нет. Твоя матушка написала их сама?

– Она записала их по памяти, как их рассказывала ей ее собственная мать. И сама нарисовала картинки. Ты только посмотри на выражение мордочки этой белки. Я обожала эту белочку, когда была в возрасте Майри.

– Я все скопирую так точно, как только смогу, – сказал он. – Я вложу в этот труд всю свою страсть.

Услышав его последнее слово, я невольно отшатнулась. Я ничего не могла с собой поделать.

– Это будет труд, исполненный с любовью, посвященный твоей дочери, твоей матери и тебе, – мягко промолвил он. – Вот что я хотел сказать.

И он действительно работал со страстью. Я могла видеть, каким усердным и искусным переписчиком он был, пока не сбежал из монастыря, – это было видно по почти незаметным линиям на бумаге, которые он проводил по линейке заостренной палочкой, оставляя места для иллюстраций, а затем выводил буквы, копируя почерк моей матери почти с идеальной точностью. Мы сидели рядом в маленькой комнате, выходящей окнами на юг, и смотрели на море, и я читала вслух сказки моей матери, пока он работал. В каждой сказке была героиня – иногда крестьянка, иногда принцесса. Ей всегда противостояли препятствия и чудовища. И она всегда выходила победительницей – благодаря уму, честности и добродетели и в конце сказки обретала счастье. Иногда – становясь королевой, иногда – женою крестьянина. Иногда – вообще без мужа.

Обрету ли я когда-нибудь счастье? Стану ли я женою – мне было страшно даже в мыслях назвать его имя – или останусь одна?

Каждый день в маленькую комнату приходила Майри и любовалась исписанными страницами. Я предупредила ее, чтобы она их не трогала – пока, и каждый день рассказывала ей какую-нибудь сказку.

А себе я велела не дотрагиваться до Нико. Но меня охватывала такая радость от того, что он рядом, радость незнакомая и зыбкая, и, несмотря ни на что, я ловила себя на том, что нарушаю свой запрет и моя ладонь как бы случайно касается его плеча или руки.

Иногда я рассказывала ему о своем детстве, о том, как я росла в Грэнмьюаре, делая то, что хочу. Я рассказала ему о моем отце, сэре Патрике Лесли из Грэнмьюара, и матери, прекрасной леди Бланш, и о том, что они были для меня словно сказочные принц и принцесса, живущие при дворе короля Иакова V и королевы Марии де Гиз и наезжающие в Грэнмьюар в праздники и дни квартальных платежей наших арендаторов, привозя с собою подарки: сласти и красивые платья. Я рассказала ему о моей любимой строгой бабушке и о моей милой двоюродной бабуле, наполовину колдунье, которая и научила меня понимать язык цветов. Я рассказала ему о том годе, когда мне исполнилось восемь лет, когда Мария де Гиз поехала с визитом во Францию, и мои отец, мать и я поехали вместе с нею, и о том, что этот год расколол мою жизнь надвое, потому что мой отец умер, а мать стала монахиней и затворилась во французском монастыре. Я рассказала ему о тетушке Мар, законной единоутробной сестре моей матери, которая смело оставила свою ферму во Франции и отправилась со мною в Грэнмьюар.

Я рассказала ему об Александре Гордоне, моем прекрасном юном архангеле с золотыми волосами, который проезжал через земли Грэнмьюара с охотниками, как он упал с лошади и сломал руку. О том, как его оставили в Грэнмьюаре, покуда он не поправится. О том, как я, двенадцатилетняя девочка, не по годам взрослая и целеустремленная, так сильно влюбилась в него, шестнадцатилетнего, что уже не могла думать ни о чем другом.

– И он остался в Грэнмьюаре, даже после того как его рука срослась? – спросил Нико. Он как раз копировал иллюстрацию, изображающую принца и принцессу в саду; он разложил на страничке книги моей матери нитки крест-накрест, так что образовалось подобие сетки, и начертил такую же сетку на новой странице, с помощью линейки и заостренной палочки. Было очевидно – оригинал легче перерисовать по нацарапанным квадратам и таким образом скопировать страницу в целом. Хотя рисунок Нико был идентичен рисунку моей матери до последней детали, отчего-то между принцем и принцессою на его картинке было больше чувства, больше любви, больше подавляемого желания.

А может быть, я просто видела то, что чувствовала сама.

– Да, остался, – сказала я. – Его отец и мать умерли, а у его опекуна, графа Хантли, было полно прочих забот. Tante Mar сбилась с ног, стараясь, чтобы мы с Александром не остались наедине. Думаю, Мария де Гиз для того и увезла меня в Эдинбург, чтобы разлучить нас, пока мы оба были так молоды.

Нико нарисовал древесный лист и раскрасил его разведенным порошком малахита. Когда он отложил кисточку, чтобы взять другую, его пальцы коснулись моих – легко, так легко.

– А потом Летучий отряд разлучил вас навсегда.

– Они попытались убить и тебя.

– Наверное, я задавал слишком много вопросов. Впрочем, я и так многое узнал о Летучем отряде от герцогини Антуанетты. Ходят слухи, что ее belle fille, дочь герцога Феррары, наняла их убить Колиньи, чтобы отомстить за убийство герцога Франсуа де Гиза. Толкуют даже, что Польтро, человек, убивший герцога Франсуа, тоже состоял в Летучем отряде.

Я наклонилась ближе к нему, чтобы лучше рассмотреть рисунок. Наши лица оказались так близки, что я ощутила его дыхание у себя на щеке. Я сказала:

– Он как плеть переступня, этот Летучий отряд, такой же разросшийся и ядовитый.

Нико закончил раскрашивать лист и принялся рисовать прожилки. Его рука еле заметно дрожала.

– Le navet du diable, – перевел он. – Хорошее сравнение.

Он наложил на лист световое пятно, использовав кусочек сусального золота. Листок получился бы таким же, как на рисунке моей матери, если бы кисть Нико чуть-чуть не дрогнула, вырисовывая прожилки. Я подумала, глядя на эту покривившуюся линию: «Я всегда буду вспоминать этот миг».

Он начал прорисовывать голову принца.

– Каким бы ужасным ни был конец, – сказал Нико, – и какие бы муки ты потом ни претерпела, Ринетт, тебе повезло, что ты познала такую любовь.

До этого мы с ним не говорили о любви, и его слова застали меня врасплох.

– Разве у тебя никогда… – произнесла я и остановилась. – Разве у тебя никогда не было такой любви?

– Только однажды, – тихо проговорил он. – Только теперь.

– Нико. – Я сделала глубокий вдох и положила ладонь на его руку, придерживающую листок бумаги. Сейчас я впервые сознательно дотронулась до него после того странного, похожего на грезу поцелуя, когда я едва коснулась его губ в день, когда он приехал. Его кожа была теплой, и я ощутила под рукой изящные очертания его пальцев.

– Что, ma mie?

– Хочешь пойти со мною в Русалочью башню?

Рука под моею ладонью не сдвинулась с места. Я почувствовала только легкую дрожь и подумала: «Какого же усилия ему стоит сейчас не шевелиться, ожидая моего окончательного решения».

– Хочу, очень хочу, – вымолвил он. – О ma mie, ты и сама знаешь, как сильно я этого желаю. Но только если таково и твое желание.

– Я думаю, оно именно таково.

Я хотела, чтобы с Нико у меня все было по-другому. Если это произойдет по-другому, быть может, я освобожусь от той черной пустоты, которую оставил во мне Рэннок Хэмилтон. Но если все не будет совершенно по-другому, я этого не вынесу.

– Обними меня, – сказала я, стоя спиной к двери и держа руку на щеколде. – Просто обними меня.

Сначала он опустил ладони на мои плечи, легко, очень легко, потом провел ими вниз, до моих запястий. Я вздрогнула, и он тотчас убрал руки.

– Ринетт, – проговорил он, – тебе вовсе нет нужды…

– Я этого хочу. Я хочу… уничтожить, истребить всю память о том, что со мною было.

Он обнял меня. Я ощущала жар его тела, хотя поначалу между нами еще оставалось расстояние. Медленно, очень медленно, давая мне возможность в любой момент отстраниться, он прижался ко мне. Я один раз судорожно вздохнула, потом сама обняла его за талию. Мы долго стояли так, неподвижно, просто держа друг друга в объятиях. Я вдыхала его запах, чистый и горько-сладкий.

– Сейчас, – произнесла я наконец. – Давай разденемся. Нико, ты первый.

Он отступил на шаг и широко развел руки, как бы говоря:

– Я всецело в твоем распоряжении. – Потом снял свой плед и аккуратно сложил его. Я вспомнила, как попыталась сложить свой плащ… Нет, нет. Я не позволю себе вспоминать.

Он положил сложенный плед на стул и расшнуровал свою рубашку. Все его движения были медленными, предсказуемыми, понятными. Он стянул с себя рубашку через голову. Там, где его не касалось солнце, его кожа, как у всех рыжих, была молочно-белой; шея и руки до плеч были загорелыми. Волос на его мускулистой груди опытного фехтовальщика и плоском животе было совсем немного – сквозь них виднелась кожа. На горле, под левым ухом, белел шрам от кинжала наемного убийцы из Летучего отряда.

Другой. Он был совершенно другой. Это был Нико, а не Рэннок Хэмилтон. Он по-другому выглядел, и у него был совсем другой запах. Глядя на него, я повторяла себе это снова и снова.

Он распустил шнуровку своих кожаных бриджей и снял их. Под ними на нем были надеты полотняные подштанники. Дорогое, тонкое полотно, стянутое на талии шелковым шнуром и расшитое черной нитью. Единственный предмет одежды, который принадлежал другому Нико, Нико, который блистал при дворах и знался с королевами.

Я сжала в руке дверную щеколду.

Он снял подштанники.

Он был не похож на Александра – тело Александра было совершенным, словно вылепленным скульптором, чувственным, тело ангела, изваянного из мрамора. На плоть Нико наложила отпечаток аскеза, он был более сухощав. Но он нисколько, нисколько не походил на Рэннока Хэмилтона. В его глазах не было темной пустоты, в его теле и волосах не было ничего от дикого зверя. Он весь был полон жизни – и его сердце, и ум, и душа, и тело – не животное, не зверь, а человек со своими тайнами, горестями и радостями, сожалениями и желаниями.

Желаниями…

Он стоял, не говоря ни слова, не скрывая своего тела.

– Позволь мне, – промолвила я, – позволь мне… делать то, что хочу я. Позволь мне остановиться, если я того пожелаю. Пожалуйста, Нико.

– Неужели ты думаешь, что я мог бы вести себя как-то иначе, ma mie?

Я почувствовала себя более уверенной.

– Я скажу тебе, что делать, – сказала я.

Это заняло много времени, и я дважды останавливала его в самый последний момент. Один Бог знает, чего ему стоило сдерживаться. В конце концов мы все таки соединились, очень медленно и очень нежно. Я обвила его руками и долго плакала, пока не выплакала все свои горести, весь свой стыд.

Мы заснули, а потом меня разбудила луна, и когда я открыла глаза, то обнаружила, что он тоже не спит.

– Когда мы покончим с делами в Эдинбурге и королева уверится, что человек, которого олицетворяет желтый петуший гребень, – это как раз и есть воплощение всех ее желаний, и когда судья объявит, что дает мне развод…

Я остановилась. Почему мне так трудно выразить то, что хочется сказать более всего?

Он погладил мои волосы.

– Что? – произнес он.

– Когда все это закончится, ты поедешь со мною в Грэнмьюар? Ты женишься на мне в часовне Святого Ниниана и останешься жить со мною, и Майри, и Китти на всю оставшуюся жизнь?

Он взял меня за руку и очень нежно поцеловал мои покрасневшие от сельской жизни пальцы. Этот поцелуй пронизал меня до мозга костей. Мое сердце было холодным и пустым, как выжженная дотла поляна анемонов, а сейчас, точно маленькие ножи, сквозь пепел начали пробиваться крохотные молодые листочки. Это было больно, и я подумала: «А что, если новые побеги будут бледными и чахлыми?»

– Я желаю этого всем сердцем, – отвечал он.

– Я не знаю, смогу ли я… почувствовать к тебе все то… чего ты от меня хочешь. То, что я чувствовала к… То, что я чувствовала, когда была молода.

– А сейчас ты такая старая, – с добродушной насмешкой произнес он. – Твои чувства будут другими, ma mie, и это естественно. Мы отыщем свой собственный путь.

– А как же двор? Королева? Герцогиня Антуанетта во Франции? Готов ли ты от всего этого отказаться?

– Я должен исполнить свой обет, – сказал он. – В Эдинбурге. Когда же он будет исполнен – действительно ли ты хочешь отказаться от всего этого навсегда, ma mie? Ведь ты как-никак внучка знатного французского герцога и хозяйка Грэнмьюара. А у меня есть герцогиня Антуанетта и мое поместье в Клераке.

– Мне бы хотелось увидеть его, – сказала я и удивилась своему желанию.

– Возможно, со временем тебе захочется снова посетить двор: и шотландский, и французский. Быть может, со временем тебе захочется навестить твою матушку в ее монастыре на Монмартре.

Я слегка отпрянула.

– Я никогда не поеду в монастырь на Монмартре, – сказала я. – Я могу захотеть поехать в Эдинбург. Или в Жуанвиль, или в Клерак. Но не на Монмартр.

Он убрал волосы, упавшие мне на лоб, и погладил меня по голове.

– Значит, Монмартр отпадает.

– Посещать, – сказала я. – И ненадолго. Мои отец и мать жили при дворе и посещали Грэнмьюар лишь по временам. Мне бы хотелось поступать как раз наоборот.

Он улыбнулся.

– Значит, мы будем поступать наоборот.

Через три дня он закончил копировать книгу, и после этого мы все вместе отправились в Эдинбург.