Той ночью, стоя на коленях на холодных каменных плитах церкви святого Ниниана, я исполнила наложенную на меня епитимью, держа перед собою вытянутые, дрожащие от напряжения и усталости руки и сто раз произнося «Отче наш». Старый отец Гийом смягчил бы условия епитимьи, если бы я заплакала и попросила его, но я не желала просить, потому что ни о чем не жалела. Напротив, я была горда тем, что совершила. Именно я заставила наших врагов убраться из Грэнмьюара и теперь была готова за это платить.

И я была вознаграждена, вознаграждена полной мерой, когда назавтра мы с Александром, наконец, обвенчались под доносящий сквозь пролом в дверях церкви нежный шелест морских волн, в присутствии всех обитателей Грэнмьюара, свидетелей нашего брака: конечно же, там была и моя тетушка Мар, и ее двоюродный брат Робине Лури, который приехал вместе с нею из Франции и стал комендантом моего замка, и моя милая Дженет вместе со своим отцом, кастеляном Грэнмьюара Норманом Мором, его женой Бесси и младшим братом Дженет, юным Дэйви; пришел и Уот Кэрни с повязкой на лбу, точно у какого-нибудь пирата. Я представила себе, что среди них, окутанные тенью, стоят и моя бабушка, прямая, как кочерга, и моя любимая двоюродная бабуля Марина с охапкой анемонов в руках, и мой отец, красивый, темноволосый, смеющийся, с глазами цвета моря, глазами Лесли, такими же, как у меня.

Мои роскошные придворные наряды из шелка и кружев остались в Эдинбурге, и на мне было надето закрытое платье из сине-зеленой флорентийской саржи и под ним – всего одна нижняя юбка. Ради тетушки Мар – и только ради нее – ибо по своей матери я нисколько, ни чуточки не скучала, я покрыла голову оставшейся после нее кружевной фатой и вплела в волосы, так, что оно свешивалось на лоб, ее бирюзовое ожерелье. Интересно, почувствует ли она в своем монастыре далеко-далеко в Париже, что рядом со мною незримо присутствует мой отец?

Потом мы устроили пир. В большой зал замка были приглашены все жители расположенной на большом острове деревушки Грэнмьюар, чтобы отведать жаренной на вертеле баранины, пирогов со свининой, жаркого из цыплят и обжаренных в кипящем масле, а затем тушенных на медленном огне щук в пряном и сладком соусе с корицей. Мы весело плясали под звуки арфы и свирелей – не чинные и манерные придворные танцы, а разудалые деревенские: джиги и рилы.

А после, когда на небе взошла луна, мой муж – мой муж! – и я поднялись по старой винтовой лестнице в спальню на самом верху Русалочьей башни – северо-восточной башни замка Грэнмьюар. Это было так непохоже на виденные мною придворные свадьбы – ни пышных процессий, ни непристойных шуток и песен, ни гомонящих дам и их кавалеров. Только мы, мы двое. Мы раздели друг друга – медленно, так медленно. Ставни были распахнуты навстречу морю, звездам и благоуханной темноте теплой июньской ночи.

– Александр, – прошептала я, – мой любимый…

Он был прекрасен. Может ли мужчина быть прекрасным? Александр Гордон был именно таков. Он был похож на архангела, в звездном свете его золотистые волосы казались отлитыми из серебра, его плечи были широки и изящны, под гладкой кожей рук и груди переплетались гармонично очерченные мышцы. Но ни один архангел никогда не был таким нагим. И ни один архангел не был таким великолепно мужественным.

– Тебе нравится смотреть на меня? – спросил он.

Я протянула руку и коснулась его левого предплечья, где кость была чуть заметно искривлена – я бы ничего не почувствовала, если бы не знала, что когда-то оно было сломано.

– Да, – ответила я. – Помнишь, как мы впервые увидели друг друга? Бабушка только что закончила накладывать лубок на твою руку. Тогда ты тоже был нагим – во всяком случае, частично. Бабушка сказала мне, чтобы я не входила, но я все равно вошла. Тогда я в тебя и влюбилась, едва лишь увидела.

Он засмеялся.

– Ты была тогда ребенком, маленькой девочкой.

– А вот и нет. Мне уже было двенадцать. Некоторых девочек выдают замуж в двенадцать лет.

– Только если они принцессы.

– О, думаю, во мне есть королевская кровь – немножко. Со стороны моей матери-француженки. Я влюбилась в тебя, а ты меня даже не заметил. Ты тогда думал только о своем коне – боялся, что он себе что-то повредил, когда вы с ним вместе упали.

Он запустил руки в мои волосы, притянул мое лицо к своему и поцеловал меня в губы.

– Это был серый жеребец из конюшен Глентлити, – сказал он. – Я любил его, как ты любишь свои цветы. А ты помнишь, как я впервые поцеловал тебя?

– Разве я могу забыть? Мы с тобою прятались в саду. Бабушка заставила меня поклясться, что я никогда не позволю тебе коснуться или поцеловать меня…

– …и ты, конечно же, пошла прямиком ко мне и попросила коснуться тебя и поцеловать, – закончил он. – Мы тогда решили вместе сбежать и пожениться. Я к тому времени уже достиг совершеннолетия, и мы могли бы уехать в Глентлити. Ты показала мне какие-то желтые цветы, которые ты посадила, и сказала, что можешь выкопать их и увезти с собой.

– Это были ирисы, золотые ирисы. Ирис – это твой цветок, Александр.

Он поднял меня на руки.

– Ты мой цветок, – промолвил он. – Моя прекрасная жена.

Я поцеловала его – и ощутила вкус вина и корицы. Я хотела его так сильно, что боялась от желания лишиться чувств. Я боялась, внезапно меня охватил ужас, и я не знала, почему.

– Где бы мы с тобою были в эту ночь, если бы в тот день граф Хантли со своей свитой не решил поохотиться в окрестностях Грэнмьюара и если бы твой серый жеребец не упал и не придавил тебе руку? О Александр, одна мысль об этом пугает меня. Это была такая мелочь, такой пустяк – и он изменил все в наших судьбах. Какие еще мелочи…

– Тсс, – он приложил палец к моим губам. – Это произошло, и вот мы здесь. – Он медленно провел пальцем по моему подбородку, горлу и добрался до ложбинки между моих грудей. – Теперь мы можем касаться и целовать друг друга сколько хотим.

Я отдалась ему, и мы сделали все, чего давно желали.

Мы прожили в той комнате на верху башни следующие несколько дней, Александр и я. Мы изучили тела друг друга до последней складочки и изгиба. Мы по-турецки сидели на кровати, хихикая, как дети, и поедая пропитанные медом пирожные до тех пор, пока пододеяльник не покрылся крошками, а мы оба больше не могли даже смотреть на мед. Мы пили вино, пока и у меня, и у него не начинала кружиться голова. Мы любовались морем, утренними зорями, звездами, смотрели, как убывает луна, от полукружия с небольшим горбом с левого края до похожего на серп полумесяца. А в последний день я показала ему серебряный ларец королевы.

– Что в нем? – спросил он.

– Не знаю. Она велела мне не открывать его – ибо, что бы в нем ни лежало, это предназначено только для ее дочери, французской королевы, если она когда-нибудь возвратится в Шотландию.

– А у тебя есть ключ?

Я разжала кулак и показала ему серебряный ключ.

– Да, есть. Но он тоже только для французской королевы. Я не должны отпирать ларец – я обещала, милый.

Он наклонился и стал целовать меня в губы – медленно и сладостно.

– Старая королева мертва, а королева французская никогда не узнает, – тихо проговорил он. – Открой его. Я хочу посмотреть.

– Но я же обещала.

Он лизнул уголок моих губ, потом принялся покрывать легкими поцелуями лицо от подбородка до уха. Все мое тело затрепетало и напряглось.

– Открой его, – шепнул он, дыша мне в ухо.

– Мы только посмотрим – больше ничего, – сдалась я.

Он засмеялся и откинулся на подушки.

– Больше ничего.

Я вставила ключ в замочную скважину. И мне почудилось, что комната вдруг наполнилась ароматами боярышника, жимолости и шиповника. Я покачала головой. Они ненастоящие, это только мои воспоминания. Мария де Гиз умерла – именно это предсказал мне боярышник – «но кровь, чья же это кровь?» – а вьющаяся жимолость олицетворяла узы, связывающие меня узы обета. Да, я дала обещание старой королеве. Но что может быть дурного в том, чтобы просто посмотреть и больше ничего?

Я повернула ключ и откинула крышку ларца. Александр подался вперед, и я ощутила на своей щеке его свежее, теплое дыхание.

Внутри все еще оставалось несколько цветочных лепестков. Я смахнула их – они прилипли к моим пальцам, я их стряхнула – и вынула пачку бумаг, сшитых вместе черной ниткой, так что получилось что-то вроде маленькой книжицы. Рядом со стежками темнело пятно – чернильная клякса? Или же кровь, капнувшая на бумагу из пальца, случайно уколотого иглой?

– Ты узнаешь почерк? – Александр взял у меня прошитые страницы и стал их перелистывать. Бумага уже начала желтеть. – Они все написаны каким-то шифром. Но взгляни на заголовки на каждой странице.

– Это почерк королевы. – Быть может, капля крови, упавшей на бумагу, это кровь Марии де Гиз? – По мере того как Александр листал зашифрованные страницы, я читала их заголовки: «Хэмилтон. Стюарт. Гордон. Хепберн. Дуглас». – Она написала здесь что-то обо всех наших знатных лордах, о каких-то их секретах.

– Секретах, которые, полагаю, они предпочли бы не раскрывать. – Он листал пожелтевшие страницы с все нарастающим интересом. – Смотри, тут женское имя – Маргарет Эрскин. Любимая фаворитка покойного короля, мать лорда Джеймса. Вот эту страничку мне бы очень хотелось прочесть. Как ты думаешь, мы сумеем их расшифровать?

– Нет, – сказала я. – Они для молодой королевы, а не для нас. Пожалуйста, Александр, положи их обратно.

Он рассмеялся и положил книжицу обратно в ларец.

– Тут есть еще кое-что. Нет, эти бумаги не сшиты в книжку, они туго свернуты и – Бог ты мой, дорогая, я прежде никогда не видел ничего подобного! Они все перевязаны красными шнурками, образующими частую сетку, да еще запечатаны красными восковыми печатями – их тут не меньше дюжины! И воск цел, печати не сломаны, стало быть, даже сама старая королева никогда не открывала эту стопку. Ты знаешь, что тут за эмблема?

На воске можно было различить глубоко оттиснутое изображение солнца и пяти звезд.

Над двумя неподвижными звездами три высших планеты в совпадении и в оппозиции к солнцу.

– Да, знаю, – ответила я.

– И кому же она принадлежит?

Скрепя сердце, я сказала:

– Одному французскому врачу и провидцу, с которым королева время от времени переписывалась – месье де Нострадаму.

– Нострадам – неужто ты имеешь в виду Нострадамуса? Того, кто пишет все эти альманахи и сборники пророчеств, которые все так жаждут прочитать?

– Да.

– Интересно, почему это он слал запечатанные бумаги нашей старой королеве? Я-то полагал, что его покровительница – Екатерина де Медичи, вдовствующая королева Франции.

– Так оно и есть, но он также писал и королеве-регентше Марии де Гиз. А может быть, у него были и другие адресаты. Александр, положи бумаги на место. Мне не следовало открывать этот ларец.

– Тут на обороте есть надпись, – сказал он. – Сделанная той же рукой, что и зашифрованные страницы, стало быть, писала сама королева. Pour Marie seule – les quatre maris. Только для Марии – четыре мужа. Должно быть, он предсказал, что молодая королева выйдет замуж четырежды. Что ж, все говорят, что юный король Франции слаб и часто хворает – так что вполне может статься, что у нее и впрямь будет еще трое мужей.

– Александр, эти пророчества предназначены только для молодой королевы. Пожалуйста, положи бумаги обратно.

Он ухмыльнулся.

– И нельзя взглянуть даже одним глазком? Ведь подданным не все равно, что за птицы мужья их королев.

– Нельзя даже одним глазком. – У меня вдруг мороз пробежал по коже. – Скорее положи их назад. Я не хочу влезать ни во что, имеющее касательство к месье де Нострадаму.

Он нехотя положил бумаги обратно в ларец. Потом поцеловал меня и снова откинулся на подушки.

– Хорошо, дорогая, убери свой ларец. Давай выпьем еще вина. И, по-моему, нам вот-вот принесут ужин, так что пора одеться.

Я закрыла и заперла ларец, потом вскочила с кровати и отнесла его в мой старый тайник за вынимающимся из кладки камнем в стене под окном. Я прятала там ценные для меня вещи, сколько себя помнила: моих кукол, браслеты, засушенные цветы, листки с записанными на них стихами. Там хранились и старые гербарии моей двоюродной бабушки с уже рассыпающимися листьями и цветами и народными поверьями, короткими комментариями и поэтическими отрывками, написанными ее мелким-мелким почерком, похожим на птичьи следы. Я любила разглядывать эти гербарии.

Но я никогда не брала из тайника еще один предмет, оставшийся от моих детских сокровищ – рукописный сборник сказок, некогда принадлежавший моей матери. Быть может, вдохновленная моей двоюродной бабушкой Мариной, она написала его сама и нарисовала, раскрасила и даже позолотила содержащиеся в нем картинки. Она говорила, что это народные сказки, которые рассказывала ей ее матушка, и сontes-de-fees, прочитанные ею в других книгах. Как же я любила, когда она читала мне эти сказки, когда они с моим отцом покидали двор и приезжали домой! Хотя их визиты были редки, я запомнила каждую из ее сказок и сразу замечала, если она пропускала хоть одно слово.

Никто не знал о моем тайнике, даже Дженет и тетушка Мар. Но Александр был моим мужем, моим сердцем, моей собственной плотью, и у меня не было от него секретов.

Я поставила ларец и положила ключ на стопку гербариев и книгу сказок и установила камень на место. Потом поспешно завернулась в ночную рубашку, чтобы выглядеть прилично, когда Дженет принесет нам ужин.