К утру я поняла, что не хочу смотреть, как будут вешать Рэннока Хэмилтона. Вчера, в пылу боя, когда он грозился насадить на шпагу моих детей, я бы с радостью убила его своими собственными руками. Но с тех пор мой пыл остыл. Теперь я была в безопасности и мои драгоценные малютки – тоже. Блез Лорентен сознался в убийствах Александра и Ричарда Уэдерела и покушении на жизнь Нико и погиб, получив в лицо пулю из пистолета. Я бы с удовольствием нынче же утром покинула Эдинбург вместе с моими детьми и домочадцами и уехала бы домой, в Грэнмьюар. Нико мог бы остаться при дворе, пока не исполнит до конца свой таинственный обет, а затем последовать за нами.

«– Ринетт, я должен тебе кое-что рассказать.

– Что-то хорошее?

– Нет».

Он сможет рассказать мне это, когда мы все наконец окажемся в Грэнмьюаре. Высоко в Русалочьей башне, когда сквозь ставни в комнату будет задувать морской бриз, когда мы останемся наедине в окружении моих родных древних стен, он сможет рассказать мне все, что бы это ни было, и я все равно буду его любить.

Нет, я не хотела смотреть, как Рэннока Хэмилтона будут вешать, но в любом случае я не могла сейчас покинуть Эдинбург, потому что Дженет и тетушка Мар были еще нездоровы и не могли пуститься в путь. Нико оставался в свите королевы – теперь, после того как он, рискуя жизнью, защитил ее своей шпагой, он был у нее в большой милости, хотя, разумеется, и уступал лорду Дарнли. Я не видела его с той минуты, когда мы все высыпали на Хай-стрит из дома несчастного хирурга, предоставив коронеру разбираться с изуродованным трупом Блеза Лорентена. Рэннока Хэмилтона посадили в тюрьму при Ратуше. Интересно, не поместили ли его случайно в ту же комнату, в которой я провела ночь перед тем, как меня выдали за него замуж?

Дженет сидела на постели и уже достаточно пришла в себя, чтобы критиковать овсяную кашу, сваренную бедной Юной МакЭлпин, которая, по ее словам, была так густа, что больше походила на пудинг. Джилл и Дэйви бегали туда-сюда между Холирудом и домом сэра Уильяма Мэйтленда из Летингтона, принося нам новости о Майри и Китти. Я ничуть не удивилась, когда любимый паж королевы мастер Стэнден передал мне ее повеление явиться к ней после обеда и сопровождать ее к месту казни моего мужа, которая должна была состояться во второй половине дня. По словам мастера Стэндена, королева все еще была в ярости от слов, сказанных о ней Рэнноком Хэмилтоном, когда он вломился в дом хирурга, и была полна решимости предать его смерти.

– Она сказала, – процитировал ее мастер Стэнден, – что коли сэр Джон Гордон и месье де Шастеляр должны были умереть за свои преступления, то она повелевает, чтобы Рэннок Хэмилтон тоже был казнен за злодеяния, которые он совершил.

Стало быть, я была права.

У меня явно не было выбора, и я отослала мастера Стэндена обратно к королеве с уверениями, что я явлюсь к ней, как она того желает. Я помолилась, чтобы у нее не произошла очередная смена настроения и она не впала в истерику, как во время казни сэра Джона Гордона. Слава Богу, что Рэннок Хэмилтон не танцевал с нею и не флиртовал и не крикнет ей перед смертью, что умирает из-за своей любви к ней.

Юна МакЭлпин помогла мне одеться, вновь не избежав едкой критики со стороны Дженет, которую она перенесла стоически. Я не хотела одеваться ни в черное, ни в белое, ибо не желала, чтобы кто-нибудь подумал, будто я скорблю о смерти Рэннока Хэмилтона, но с другой стороны, все мои синие и зеленые одеяния были слишком яркими и легкомысленными, чтобы надевать их на казнь кого бы то ни было. В конце концов мы решили, что я облачусь в жемчужно-серый корсаж с такими же рукавами и юбку темно-красного цвета, почти такого же, как цвет запекшейся крови.

С каждой минутой мое настроение становилось все мрачнее и мрачнее. Пока Юна помогала мне надеть головной убор и покрывало, я продолжала, словно литанию, повторять про себя: «Он женился на мне против моей воли. Он жестоко со мной обращался. В Кинмилле он пытался отравить меня. Он собирался убить меня и Майри и даже Китти, свою собственную дочь, лишь бы помешать Блезу Лорентену добиться своего. Он убил Блеза Лорентена и прикончил бы всех, находившихся в той комнате в доме хирурга, даже саму королеву, если бы не шпага Нико. Он заслуживал смерти, дюжины смертей».

И все же я не хотела смотреть, как он будет умирать.

Королева и ее свита уже сошли вниз и ждали у парадной двери дворца, пока конюхи приведут оседланных лошадей. Мария Стюарт была одета с большой пышностью – на ней было платье из серебряной парчи и украшения из бриллиантов, и, поскольку ни такой наряд, ни такие драгоценности никак не подходили ни к дневному времени суток, ни к такому событию, как казнь, тем самым она явно опровергала слова Рэннока Хэмилтона о ее мужской одежде и о том, что она-де не имеет права повелевать. Так что умрет он не только за убийство Блеза Лорентена, но и за свою невоздержанность в речах.

Что ж, так тому и быть.

– Марианетта! – вскричала королева. – Пойдем! Уже пора.

Они собирались сделать из предстоящей казни развлечение. Лорд Дарнли, конечно же, находился рядом с королевой; сегодня он был бледен и казался раздражительным, и на его лбу красовались два или три гнойника. «Слишком много жирной, пряной пищи и вина, милорд», – подумала я. А еще козни, которые вы строили со своими кабацкими собутыльниками, и страх перед тем, что может рассказать Рэннок Хэмилтон в своем последнем слове, когда будет стоять на приставной лестнице с петлей на шее. Был здесь, разумеется, и Нико, одетый в черный бархатный камзол, с полосатым узором, богато вышитым золотой нитью, и обрамляющим его лицо высоким, узким гофрированным воротником; он был серьезен и молчалив и, хотя и улыбнулся мне, не покинул своего места подле королевы. Давид Риччо как всегда нарядился, как павлин; секретарь королевы сэр Уильям Мэйтленд из Летингтона и англичанин, агент Елизаветы Тюдор, Томас Рэндольф, были облачены более скромно, в коричневое и черное платье. Из дам королеву сопровождали ее единокровная сестра Джин Аргайл, все ее «четыре Марии» – даже только что вышедшая замуж Мэри Ливингстон, выглядящая сонной и счастливой – и леди Маргарет Эрскин. На мгновение ветер поднял ее покрывало и обнажил ее темные, с проседью волосы.

«Головки садовых гвоздик были пестрыми – сердцевина почти черная, а пурпурные зубчатые лепестки окаймлены белым. Несчастье. Злая доля. Зубчатая белая кайма – старость, старуха с сединой в волосах, сединой, которую она прячет под головными уборами, расшитыми золотом и драгоценными камнями».

Я помнила, что когда-то эти мысли уже приходили мне в голову, но не могла вспомнить, когда, где и по какому поводу.

Граф Морэй блистал своим отсутствием. Граф Роутс также не пришел.

Во главе с королевой и лордом Дарнли наша кавалькада проехала по Кэнонгейту и через ворота Недербоу выехала на Хай-стрит. Рыночный крест располагался между Хай-стрит и улицей Лонмаркет напротив здания Ратуши, включая и городскую тюрьму, и церковь Святого Джайлса. Рядом, на площади, была сооружена виселица с двумя прислоненными к ней длинными приставными лестницами. Площадь и прилегающая к ней улица Лонмаркет были запружены народом. Здесь же был поставлен задрапированный черной материей помост для королевы и ее свиты, высотой примерно в пять футов. Для королевы на помосте было поставлено дорогой работы кресло, покрытое гобеленом с вытканным на нем королевским гербом, за креслом были расставлены табуреты, на которые могли сесть члены свиты, если королева им это позволит. Капризное мартовское солнце решило в этот день сиять почти по-летнему, и над серым городом раскинулось ярко-синее небо.

– Мы готовы, – поднявшись на помост и усевшись, сказала королева. – Начинайте, мастер шериф.

Шериф прошел в тюрьму при городском совете, за ним последовали его заместитель, провост – все еще выглядящий слегка ошалевшим после того, что произошло вчера, – палач с перекинутой через плечо веревкой, протестантский пастор и двое приставов. Спустя минуту они вернулись на площадь, ведя с собою Рэннока Хэмилтона. Руки у моего мужа были связаны за спиной, но в остальном он выглядел так же, как всегда – мрачным, злобным и опасным. Он воззрился на зрителей на помосте и сразу же отыскал взглядом меня; он уставился на меня с такой лютой ненавистью, что мне показалось, будто сам воздух между нами раскалился. У меня засосало под ложечкой, и я поспешно отвела глаза.

– Вот теперь мы и посмотрим, – вполголоса произнесла королева. – Вы по-прежнему полагаете, что я всего лишь шлюха, нарядившаяся в мужское платье, мастер Рэннок? И что я не имею права повелевать? Тогда поглядите на вашу королеву сейчас – ибо это будет последнее, что вы увидите на этом свете.

Палач вскарабкался наверх по одной из приставных лестниц и закинул один конец веревки на поперечный брус виселицы; на другом ее конце он уже завязал петлю, закрепив ее тринадцатью положенными по обычаю витками, так что она стала достаточно тяжелой и висела прямо, не раскачиваясь. Удовлетворенно кивнув, он привязал свободный конец веревки к столбу, на котором держалась перекладина, и затянул узел.

После этого Рэннок Хэмилтон, шагая легко, без помощи рук, взобрался по приставной лестнице наверх. Он не боролся, не сопротивлялся. Добравшись до свисающей с перекладины петли, он остановился.

Пастор начал во весь голос читать псалом из переплетенной в черную кожу Библии.

– Осужденный, – обратился к Рэнноку Хэмилтону шериф, – если желаете, вы можете сказать свое последнее слово.

– Я скажу свое последнее слово. – Хэмилтон произнес это громко, без тени страха, и его зычный голос разнесся над толпой. – Эй, пастор. Заткни пасть.

Пастор запнулся и перестал читать псалом, не дойдя и до половины.

– Я ни в чем не раскаиваюсь, – сказал мой муж. – Нет такого бога или человека, которого бы я испугался. И языческих духов я тоже не боюсь. Видите вон ту женщину за спиной королевы, ту, что напялила на голову апостольник и покрывало, словно какая-нибудь чертова монашка? Ее зовут Марина Лесли из Грэнмьюара, и она моя жена. Ее даже нельзя назвать доброй католичкой, ибо сердцем и душой она – Зеленая Дама Грэнмьюара, и она ждет не дождется, когда со мною покончат, чтобы выйти замуж за своего любовника.

По толпе пронесся ропот, и все, раскрыв рты, уставились на меня. Я чувствовала, как горит мое лицо. Мне хотелось крикнуть в ответ, что он пытался убить меня и моих детей, но я не смогла произнести ни звука, точно это на моей шее затягивалась петля.

– И королева тоже ничем не лучше, – продолжал меж тем Рэннок Хэмилтон. – Она именует себя Марией Стюарт, но она не настоящая Стюарт и не настоящая шотландка; по воспитанию она француженка, католическая Иезавель и к тому же потаскуха, как и моя жена.

– Молчать! – крикнул лорд Дарнли. Королева сидела в своем кресле, будто громом пораженная, губы ее широко раскрылись. Теперь, когда больше не требовалось пускать в ход шпагу, а довольно было трепать языком, Дарнли быстро бросился на ее защиту. – Хватит! Угомоните его!

– Палач! – взревел шериф. – Капюшон!

Палач протянул руку со своей лестницы и резким движением накинул на голову Рэннока Хэмилтона глухой, без отверстий, островерхий черный капюшон.

– Все дело в серебряном ларце! – закричал мой муж. Капюшон лишь немного приглушил его голос. – Серебряном ларце, полном колдовских французских прорицаний, – он был у моей жены, а потом пропал без следа, и мне велели силой добыть его у нее. Но потом он вдруг появился вновь, и я бы заполучил его, если бы меня не предал этот француз, которого я убил.

Я окаменела от ужаса. Я всегда мысленно представляла Рэннока Хэмилтона с черной пустотой на месте лица и глаз, потому что ему не соответствовал ни один цветок. Сейчас же я видела свой кошмар воочию – черный глухой капюшон вместо его лица и доносящийся из-под него неестественно громкий голос.

Палач набросил поверх капюшона петлю и затянул ее.

– Именем дьявола я проклинаю этот серебряный ларец – всякий, кто дотронется до него либо до его содержимого, будет…

Стоящие под виселицей приставы оттащили прочь приставную лестницу, на который стоял осужденный, и он упал в пустоту. Веревка натянулась с жутким звенящим звуком, и Рэннок Хэмилтон стал медленно кружиться, дергаясь и брыкаясь. Я видела, как напрягаются его могучие плечи в попытках разорвать веревку, что стягивала его запястья.

Королева истошно закричала.

Благословенный святой Ниниан, он словно лез вверх – пытался вскарабкаться, как будто находя под ногами ступени. Казалось, он словно отыскивал в воздухе что-то …что-то, на что мог ступить. Его тело изгибалось и напрягалось, кружась, кружась в воздухе, веревка содрогалась…

Несколько мгновений чернявый солдат смотрел на Александра. В маленькой церкви царила мертвая тишина. Потом чернявый звенящим, хорошо заученным привычным движением выхватил из ножен шпагу, простой, прочно выкованный клинок, без драгоценных камней на эфесе, никак не украшенный, и направил его острие прямо в сердце Александра. Тусклый свет заката, льющийся сквозь разломанную дверь, окрасил сверкающий клинок кроваво-красным.

Он был прав – если бы не ларец, если бы Роутс так и не послал его за мной, если бы мы с ним никогда не встретились, он бы не умирал сейчас в петле под синим-синим небом.

«Ты очень красивая женщина, этого у тебя не отнимешь. Как белая арабская кобыла с длинными ногами и шелковым ртом и каштаново-золотой гривой. Ты помнишь, что сказала мне в тот день в Грэнмьюаре?»

Это моя вина, моя.

«Я отыскал тайник, в котором моя жена прятала ваш ларец, мадам, и я все сжег – бумаги этого вашего французского колдуна, книжку заметок вашей матери – все! Теперь вы никогда не узнаете…»

Все это было ложью. Но зачем он солгал? Было ли его целью заставить меня покинуть двор, чтобы он мог принудить меня сказать ему, где ларец? Или же он действительно по-своему любил меня, извращенной, страшной и пустой любовью?

Мало-помалу Рэннок Хэмилтон перестал неистово дергаться и биться, и его движения стали больше похожи на движения человека, плывущего под водой. Затем у него начались судорожные подергивания мышц; и, наконец, его тело как будто начало… удлиняться. С ужасом я наблюдала, как оно в самом деле становилось длиннее по мере того, как его мышцы и сухожилия теряли упругость и вытягивались от его веса, и он терял последние остатки контроля над своей плотью.

С глухим черным капюшоном на голове, неподвижное – о, слава Богу, наконец-то неподвижное – тело Рэннока Хэмилтона медленно крутилось в петле, пока не застыло, лицом к помосту, где сидела королева.

Королева лишилась чувств.

Я отвернулась, и меня вырвало.

Дарнли подбросил в воздух свою шляпу.

– Королевское правосудие свершилось! – воскликнул он; на фоне рева толпы его голос прозвучал жалко. – Боже, храни королеву!

Нико обнимал меня. После казни Рэннока Хэмилтона, на улице Лонмаркет, он дал мне полотенце и вина, чтобы прополоскать рот от рвоты, затем заставил меня выпить еще кубок. Затем он посадил меня на Лилид и прошел весь путь до Холируда пешком, рядом с нею, шепча что-то успокаивающее и Лилид, и мне. Теперь мы все сидели в маленькой комнате, где королева обычно ужинала. Она уже переоделась из серебряного парчового наряда в свободное домашнее платье и спокойно ела рис с сахаром и миндальным молоком. Она пришла в себя намного раньше меня. После выпитого вина я чувствовала себя сонной, и ужас от того, что я видела, несколько притупился. В основном я думала о том, что золотая нить, которой был вышит камзол Нико, царапает мне щеку.

– Мы как следует спланируем вашу свадьбу, Марианетта, – сказала королева. – Правда, придется подождать до окончания Великого поста, но зато к тому времени цветы уже расцветут, и вы сможете предсказать по ним мое будущее. Вы сможете отыскать тот желтый цветок – как бишь он называется? – и сказать мне, что он значит на самом деле.

Только этого мне и не хватало – мыслей о моей предстоящей свадьбе. Я хотела побыть с Дженет и тетушкой Мар и моими драгоценными малютками, а когда Дженет и тетушка Мар поправятся, мы все вместе отправимся в Грэнмьюар. И я обвенчаюсь с Нико в маленькой церкви Святого Ниниана – тогда, когда буду готова, а не тогда, когда скажет королева. Королева думала, что все еще может мне диктовать, но это было не так.

– В качестве подарка на вашу свадьбу, – сказала королева, – я отошлю моей belle-mère, королеве-регентше Франции Екатерине де Медичи, кинжал месье Лорентена. Она поймет, что ее наемный убийца разоблачен.

– Может быть, свадьба будет, а может, и нет, – медленно произнесла леди Маргарет Эрскин, помешивая в кубке вино, подогретое с пряностями и сливками; поднимающийся над ним пар походил на испарения от зелья, варящегося в котле ведьмы. – Возможно, в конце концов, мистрис Лесли решит не выходить замуж за месье де Клерака.

Я закрыла глаза.

– Я выйду за него, – вымолвила я.

– Конечно выйдет, – сказала королева.

Медленное, спокойное дыхание Нико вдруг прервалось. Я почувствовала, как он напрягся, и вмиг насторожилась.

– Вы так думаете? – произнесла леди Маргарет. – В Лохлевене один слуга рассказал мне странную историю. Возможно, вы, месье де Клерак, сможете объяснить нам, как случилось, что вы тайно покинули Лохлевен в тот самый вечер, когда мистрис Лесли открыла нам, где был спрятан серебряный ларец Марии де Гиз. Возможно, вы скажете нам, какая причина побудила вас заплатить слуге, чтобы он солгал и сказал, будто вам нездоровится, так что вы не можете покинуть вашу комнату и поутру поехать со всеми нами в Эдинбург.

Я ясно услышала, как потрескивает огонь в камине и серебряная ложка в руке леди Маргарет бьется о стенки кубка, размешивая подогретое вино с пряностями.

Больше в комнате не было слышно ни звука.

«Садовые гвоздики… несчастье… старуха с сединой в волосах, сединой, которую она прячет под головными уборами, расшитыми золотом и драгоценными камнями…»

Я вспомнила.

Я положила садовые гвоздики вместе с серебряным ларцом в нишу в потайном подвале под часовней Святой Маргариты.

– Быть может, – неумолимо продолжала леди Маргарет, – Мария де Гиз рассказала своей матери, как отыскать потайной подвал под часовней Святой Маргариты, а ее мать, ваша бабушка, сообщила секрет вам? Быть может, вы ночью, втайне от всех нас, поехали в Эдинбург и забрали ларец из подвала? Быть может, все это время он находился у вас?

Я резко села. Голова у меня шла кругом. Конечно же это ложь. Все дело просто-напросто в том, что Нико сейчас в большом фаворе у королевы, а граф Морэй в немилости. Ради сына, которого прижил с нею король, леди Маргарет готова сказать все что угодно, выдумать любую небылицу.

– Я вам не верю, – сказала я.

– Ринетт, я должен тебе кое-что рассказать.

– Что-то хорошее?

– Нет.

Леди Маргарет промолвила:

– Мой слуга готов подтвердить свои слова под присягой.

– Месье де Клерак, – прервав молчание, произнесла наконец королева. Не mon cousin. Даже не «сьёр Нико». В ее голосе звучало искреннее потрясение. – Что вы скажете в ответ на это обвинение? Вы действительно взяли серебряный ларец моей матушки из потайного подвала? И он все это время был у вас?

Нико взял меня за плечи, мягко отстранил от себя и встал.

Нет, подумала я. Нет, нет!

– Да, – сказал он. Его голос прозвучал твердо и четко. – И нет. Да, это я забрал ларец из подвала под часовней Святой Маргариты. И сейчас он у меня. Но он не все это время был у меня – какое-то время он хранился во Франции, у вашей и моей бабушки, герцогини Антуанетты де Гиз.

– А она его открывала? – спросил Дарнли. – Она читала бумаги? А вы их читали?

– Когда я отослал ларец герцогине Антуанетте, он был закрыт на ключ, – ответил Нико; он не смотрел на Дарнли. – Когда она вернула его мне, он также был заперт. Я не знаю, видела ли она лежащие в нем бумаги, но сам я ларец не отпирал и бумаг не видел.

– Вы отдадите его мне сейчас же, – приказала королева. – Я жду возможности открыть этот ларец с того самого дня, когда ступила на шотландскую землю, и желаю получить его без промедления.

– Я не могу отдать его вам сейчас, мадам, – возразил Нико. – Только после того, как получу разрешение герцогини Антуанетты.

– Но мне не требуется ее разрешение. Ларец мой по праву.

– Я уже написал ей. Когда она ответит, я тотчас отдам его вам.

– В таком случае вы можете покинуть двор и не возвращаться, пока не получите это ваше разрешение. – Глаза королевы гневно блеснули. – И вот еще что – я запрещаю брак между вами и Марианеттой.

– Это, – с вспыхнувшим гневом взором ответил Нико, – должна решать сама Ринетт.

Я потеряла ощущение реальности. От вина меня слегка подташнивало и кружилась голова. Из покоев королевы я вдруг перенеслась в церковь Святого Джайлса, и меня снова окружали Морэй, и Роутс, и Рэннок Хэмилтон, и полдюжины воинов со шпагами наголо.

– Ринетт, прости меня.

– Ты ни в чем не виноват.

– Нет, виноват.

Я и не догадывалась, что он тогда нисколько не преувеличивал и его следовало понимать буквально.

– Ринетт, – проговорил он опять, и звук моего имени вернул меня к действительности. – Я не мог нарушить обет, данный мною герцогине Антуанетте. Прости меня, ma mie.

Я встала. Действие вина прошло, а вместе с ним и смешанный с отвращением ужас, вызванный казнью Рэннока Хэмилтона. Мой рассудок снова был ясен и холоден, и я была совершенно одинока в моем непроницаемом каменном пузыре.

– Я не ваша mie, – вымолвила я. Мой голос дрожал. – И я никогда вас не прощу.