– Ты должна простить его, ma douce, – сказала тетушка Мар. – Ты не сможешь жить с такой болью и таким ожесточением в сердце.

Недавно она во второй раз лишилась чувств, и если Дженет выздоравливала и постепенно восстанавливала силы, то тетушка Мар слабела. Меня охватывал ужас при мысли о том, что она уже никогда не поправится и не сможет поехать с нами домой, в Грэнмьюар. Трудно оказалось даже перевезти ее в милый маленький домик в Кэнонгейте, который я сняла после того ужасного дня, когда казнили Рэннока Хэмилтона, а потом, в покоях королевы, леди Маргарет Эрскин открыла так потрясшую меня правду о том, кто взял ларец из подвала под часовней Святой Маргариты. После этого я больше не могла оставаться в Холируде. Я не знала, куда из дворца съехал Нико, но знала, что тетушке Мар это известно. Она все время обменивалась с ним записками, которые носили Джилл и Юна МакЭлпин.

– В моем сердце нет ни боли, ни ожесточения, – сказала я. – У меня все прекрасно.

Тетушка Мар улыбнулась.

– Ты заботишься о нас всех. Однако я слышу, как ты плачешь по ночам.

– Я вовсе не плачу по ночам. – Это была неправда. – Это скулит Сейли.

– А! Может быть, и так.

Мы с ней немного посидели, и я посмотрела в окно, выходящее в садик на задворках дома. Там росло сливовое дерево, молодое, стройное, и оно вовсю цвело. Мне вдруг вспомнилась старая искривленная слива, стоявшая на кладбище при церкви Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде, где я спасла Сейли из лап ведьм леди Хантли. Цветы сливы означали верность. Но чью? И кому?

– Я прошу тебя лишь об одном, ma douce. – Тетушка Мар положила свою исхудалую, с набухшими венами руку на мою. Я уже сняла бинты, но шрамы от порезов на моих ладонях и пальцах все еще были красными, и к ним больно было прикасаться. – Представь себе, что тебя воспитали в большом монастыре, где тебе каждый день все напоминало об огромном значении святых обетов. Представь, что ты на святых мощах дала такой обет человеку, которого ты любишь и которому обязана всем. Представь, что этот обет послужит во благо целому королевству и молодой королеве, которая еще только ищет свой путь.

– Зачем ты все это…

– Ш-ш. – Тетушка Мар погладила мою руку. – Дай мне закончить. А потом представь себе… что ты вынуждена выбирать: либо ты нарушишь этот обет, который стал делом всей твоей жизни, либо причинишь огромный вред кому-то, кого ты всем сердцем любишь. Это был тяжкий выбор, Ринетт.

– Почему ты его защищаешь?

– Он мой племянник, Ринетт, точно так же, как ты моя племянница – тебе это когда-нибудь приходило в голову? Я думала об этом с тех самых пор, когда после Крещения мы все жили в Грэнмьюаре и он рассказал нам, кто его отец. Твоя матушка, как ты знаешь, – моя единоутробная сестра, а герцог де Лонгвиль был единокровным братом твоей матушки. Он женился на Марии де Гиз, сестре герцога Франсуа де Гиза. Следовательно, если принимать в расчет брачные узы, то герцог Франсуа в каком-то смысле приходился мне братом, а месье Нико – мой племянник.

– Я – твоя кровная племянница. Это не одно и то же.

Она снова улыбнулась.

– Ну, конечно, ma douce, это не одно и то же. Но ведь именно старухи должны помнить, кто кому приходится родней, не так ли? Собственно говоря, ты и месье Нико – родственники во втором колене и, стало быть, не можете вступить в брак без разрешения Святого отца в Риме.

– Значит, хорошо, что мы никогда не поженимся.

– Может быть, и так. Я и не прошу тебя непременно выходить за него замуж. Только встретиться и поговорить с ним, и, если сможешь, простить его.

– Он знал! – воскликнула я, точно обиженный ребенок. – Tante Mar, он все время знал. Я доверяла ему. Я так доверяла ему, что…

Нет, я не могла этого сказать. Тетушка Мар была бы шокирована, узнай она, чем мы с Нико занимались в Русалочьей башне.

– Что пустила его в свою кровать? – безмятежно промолвила она. – Я не такая уж чопорная старая дева, как ты могла подумать, Ринетт, и у меня есть глаза. Если ты так доверяла ему тогда, то, может быть, тебе достанет доверия и сейчас, чтобы, по крайней мере, поговорить с ним?

– Нет, – сказала я. – Я не могу.

Сливовое дерево отцвело, и на нем начали распускаться листья. Весь Эдинбург говорил о том, что лорд Дарнли заболел оспой и лежит больной в замке Стерлинг и что королева собственноручно ухаживает за ним. Такая откровенная забота не в правилах поведения для королевы. Значит ли это, что она намерена выйти за него замуж? Получил ли Нико письмо из Франции от герцогини Антуанетты с разрешением отдать, наконец, серебряный ларец королеве, и прочитала ли она уже пророчества мастера Нострадамуса о quatre maris? И был ли среди них Дарнли?

Мои волосы немного отросли. Теперь они были мягче на ощупь, не такими колючими. Мое ожесточение, как я за него ни цеплялась, тоже понемногу смягчалось. Мои пальцы и ладони продолжали заживать, и я начала работать в маленьком, огороженном стенами саду, надевая на руки перчатки. Это был городской сад с истощенной почвой; те, кто жил здесь до меня, нисколько о нем не заботились. С помощью Джилла я удобрила грядки и клумбы навозом из конюшен, рубленой соломой и очистками овощей из кухни и посеяла майоран и бурачник, фенхель и тимьян. Еще я посадила ландыши для тетушки Мар, шиповник для Майри и травяную гвоздику для Китти. Сад постепенно ожил. Попробовала я посадить и свои собственные цветы – анемоны, но они увяли. Так я поняла, что мне не суждено задержаться в Эдинбурге надолго.

Потом появился Нико.

Он нашел меня в саду – я стояла на коленях под сливовым деревом возле грядки с розмарином. Мой фартук был весь в травяных пятнах, а перчатки перепачканы землей. Рядом со мною рыл землю Сейли, охотясь на мышей-полевок.

– Дженет и мадам Лури позволили мне войти, – сказал Нико. Его голос звучал устало, словно истомленный объяснениями и признаниями. – Но если ты велишь мне уйти, я уйду.

Я села на пятки и подняла голову. Потом открыла рот, чтобы сказать: «Я не желаю тебя видеть». Но сад опередил меня, маленький садик, только что вернувшийся к жизни, и я к своему собственному удивлению выпалила:

– Ты пытался сказать мне.

– Мне следовало сказать тебе раньше. Пока мы еще были в Грэнмьюаре.

– Вот именно.

Мгновение мы глядели друг на друга, молча.

– Мне следовало сказать тебе, когда ты сбежала от Лорентена, – сказал он. – И я попытался. Но ты тогда такого натерпелась и была так измотана. Я подумал… что скажу тебе утром. Но потом – потом уже не было возможности.

Он не назвал меня своей mie. И даже не произнес моего имени.

Я вспомнила тот день, и как я изрезала кинжалом Блеза Лорентена, а потом бежала по переулку со своими малютками. Я вспомнила все и… Внезапно я все поняла.

– Ты был там, – промолвила я. – В том переулке. Это не было случайностью. Блез Лорентен как-то узнал, что ларец у тебя. Вот почему ему нужны были я и Майри и Китти. Он собирался обменяться с тобой – отдать тебе нас в обмен на серебряный ларец.

– Да, – сказал он.

– У тебя на плече висела седельная сумка – значит, ларец был при тебе. Ты собирался отдать его ему.

– Да.

– Невзирая на твой священный обет.

Он чуть заметно улыбнулся – и я ощутила прилив чувства, которое уже не чаяла испытать снова.

– Да. Невзирая на мой священный обет. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.

Он приподнял клапан висящей у него на поясе сумки и достал оттуда ожерелье из драгоценных камней – из бирюзы! Бирюзы моей матушки!

Я моргнула и снова, словно воочию, увидела Блеза Лорентена, увидела, как он держит в руках мои отрезанные волосы вместе с окровавленным покрывалом и цепью из вплетенных в косы зелено-голубых камней.

– Он отдал мне твои волосы, – сказал Нико. – И чепчик Майри. Как доказательство того, что вы у него. Я хотел сразу же убить его, но я не знал, где он вас держит.

Я взяла у него ожерелье с бирюзой.

– А что ты сделал с моими волосами? – прошептала я. Это был глупый вопрос, но я чувствовала настоятельную потребность задать его. – И где чепчик Майри?

– Я сохранил их, – ответил он. – Я боялся… боялся, что больше у меня ничего от вас не останется… боялся, что он что-то с вами сделал или сделает.

По какой-то непонятной причине меня утешило сознание того, что мои бедные волосы не потерялись. Я пропустила ожерелье с бирюзой между пальцев.

– Я простила ее, – сказала я. – Мою мать. Думаю, теперь я стала лучше понимать, что она чувствовала, когда умер мой отец, и почему решила уйти в тот бенедиктинский монастырь на Монмартре.

Он кивнул. Сейли подошел к его ногам, сел, задрал голову и стал смотреть на него с собачьей улыбкой – то есть высунув язык. Сейли всегда любил Нико. Нико наклонился и потрепал Сейли по шелковистым ушам.

Немного помолчав, он промолвил:

– Я расскажу тебе все с самого начала, если ты позволишь.

Я встала с колен и стряхнула землю, травинки и листочки розмарина со своего фартука. Аромат смятого розмарина был резким, терпким, очищающим. Я глубоко его вдохнула и сказала:

– Хорошо. Я тебя выслушаю.

– После того, как Мария де Гиз умерла, упокой, Господи, ее душу… – Он перекрестился. Я тоже. – …я почти сразу понял, что ее серебряный ларец исчез. Никто не знал, что с ним сталось. Позже, в октябре того же года, я перевез ее тело во Францию и отправился в Жуанвиль, чтобы рассказать герцогине Антуанетте, как обстоят дела в Шотландии.

– И она попросила молодую королеву дать тебе место в ее придворном штате.

– Да. Она знала секрет подвала под часовней Святой Маргариты – дочь написала ей в зашифрованном письме, как туда попасть, и сообщила, что этот подвал является ее тайником для хранения важных бумаг. Герцогиня также знала, что ее дочь состоит в переписке с Нострадамусом. Однако она и не подозревала, что в ларце кроме секретных бумаг хранится еще и запечатанное послание от Нострадамуса – не подозревала, пока не получила письмо.

Он сделал паузу.

– От Александра? – спросила я.

– Да.

– Думаю, я должна простить и его тоже. – Это вырвалось у меня само собой. Tante Mar говорит, что я не смогу жить с такой болью и таким ожесточением в сердце.

Он шагнул ко мне, словно собирался коснуться меня или даже обнять. Но сделав один шаг, остановился. Он так и не дотронулся до меня.

– Ринетт, – вымолвил он. – Нет таких слов, которые могли бы выразить, как мне жаль, что все так случилось. Нет такой епитимьи, которая могла бы искупить это.

– Ты не виноват в том, что сделал Александр. Продолжай, Нико.

– Мы узнали, что Александр Гордон из Глентлити женат на Марине Гордон из Грэнмьюара. Я знал тебя, еще когда ты была воспитанницей старой королевы, и сразу понял, что она отдала ларец тебе. Поначалу я думал, будто ты знаешь, что твой муж предлагает его на продажу и в этом деле вы вместе.

– Я ничего не знала. Я просто показала ему ларец и тайник. Я так его любила. Мне бы и в страшном сне не приснилось… – К горлу у меня подкатил ком, к глазам подступили слезы. А я-то думала, что выплакала все свои слезы по Александру давным-давно.

– Мы знали, что он предложил ларец нескольким персонам, чтобы набить цену. И герцогиня Антуанетта потребовала, чтобы я на честных мощах святого Людовика дал ей клятву, что разыщу ларец и что всеми силами буду поддерживать королеву Марию и, если будет надо, отдам за нее жизнь.

– И ты все еще в достаточной мере монах, чтобы чувствовать себя связанным этим обетом.

На его лице отразилось удивление.

– Да, конечно. Мы полагали, что ты прячешь ларец в Грэнмьюаре.

– Так вот почему ты помогал мне. И предложил мне помочь найти убийцу Александра.

– Да, – ответил он. – Вначале.

– И именно поэтому ты придумал предлог для поездки в Грэнмьюар, когда королева и ее войско отправились на север, чтобы подавить мятеж графа Хантли. Ты надеялся, что тебе представится возможность поискать ларец?

– Нет! – Я видела, что с каждым вопросом делаю ему все больнее, но я должна была задать эти вопросы и получить на них внятные ответы. – Да, я надеялся, что ты скажешь мне, где он. Но клянусь, я никогда не стал бы искать сам.

– Ты надеялся, что я сама расскажу тебе, где он.

– Да, и я просил тебя рассказать, помнишь? В булочной.

Я опустила глаза, взглянула на свои руки в перчатках и почти почувствовала, как он легко-легко проводит подушечкой большого пальца по моим пальцам. «Вы будете в наибольшей безопасности, если отдадите ей ларец сейчас, без всяких условий».

– Но я отказалась.

– Но ты отказалась. Мне и в голову не приходило, что старая королева рассказала тебе, как попасть в потайной подвал, или что ты спрятала там ее ларец. Я не догадывался, где он, до того самого вечера в Лохлевене, когда ты призналась, что оставила его именно там.

– До того вечера, когда мне пригрозили, что насильно выдадут меня замуж за Рэннока Хэмилтона, если я не скажу, где ларец.

– Да.

– И даже зная, что они со мною сделают, ты все равно ночью уехал из Лохлевена и вернулся в Эдинбург раньше нас. Ты спустился в подвал и забрал ларец. Что ты сделал с ним, Нико? Скажи, он был спрятан в твоих покоях в Холируде, когда ты пришел в церковь Святого Джайлса, чтобы посмотреть, как меня против моей воли отдадут Рэнноку Хэмилтону?

– Нет. – Все его тело страшно напряглось, как будто с него живого сдирали кожу. – К тому времени я уже отослал его с нарочным во Францию, герцогине Антуанетте. Она не хотела, чтобы молодая королева увидела хранящиеся в нем бумаги, по крайней мере, до тех пор, пока их не просмотрит она сама – она боялась, что королева Мария просто отдаст их Морэю.

– В тот момент она бы так и поступила.

– Если бы в тот день ларец все еще был у меня, Ринетт, я бы отдал его им, невзирая ни на какой обет. Я бы сделал все, что угодно, лишь бы помешать им насильно выдать тебя замуж за Рэннока Хэмилтона.

Я вспомнила, как он рассказывал мне в садах Грэнмьюара, как его мать насильно выдали замуж. «Не прошло и года, как она умерла, замученная своим мужем», – сказал он тогда. Что же он чувствовал в тот день, стоя в церкви Святого Джайлса, видя, как история повторяется, и не имея возможности этому помешать?

Я вновь услышала голос тетушки Мар: «Это был тяжкий выбор, Ринетт».

Действительно, тяжкий. И он оставил на Нико свой след.

– Но я не умерла, – промолвила я. Что-то стронулось в моем сердце. Я сказала эти слова не для того, чтобы выплеснуть свой гнев, а для того, чтобы он успокоился.

– За это на коленях я возблагодарил Бога, когда мадам Лури написала мне из Грэнмьюара письмо и сообщила, что ты возвратилась домой.

– Она написала тебе?!

Он улыбнулся. Всякий раз, когда его губ касалась улыбка, он казался мне менее печальным и менее усталым. И всякий раз я чувствовала новый прилив возрождающейся в моей душе нежности.

– Да, написала. А иначе почему я, по-твоему, вернулся в Шотландию?

– Я думала, тебя послала герцогиня Антуанетта.

– Она собиралась кого-нибудь послать, потому что понимала – после возвращения в Шотландию графа Леннокса вскоре приедет и его сын – Дарнли. Для молодой королевы настало время узнать, что ей предсказал Нострадамус и что о шотландских вельможах написала ее мать. Я попросил герцогиню, чтобы она послала меня, и она решила, что мне также пора сказать королеве, что я ее двоюродный брат.

– Но ты не отдал королеве ларец ее матери сразу, как только приехал.

– Нет, не отдал. Герцогиня Антуанетта велела мне сначала оценить ситуацию с Дарнли – она не открывала пророчества про quatre maris и ей неизвестно, написал ли Нострадамус что-нибудь о Дарнли, но сама она имеет на его счет большие подозрения. Прежде чем, наконец, отдать ларец королеве, я должен был увериться, что она не допустит Дарнли до его содержимого.

– Она наверняка отдаст все ему. От любви к нему она совершенно потеряла голову – она собственноручно обихаживает его в Стерлинге, после того как он слег с оспой.

– Да, я слышал. И все равно, даже после того, как леди Маргарет вынудила меня раскрыть карты и сказать правду, я сначала написал герцогине Антуанетте. В своем письме я сообщил ей обо всем – что я хочу покинуть двор и не хочу более состоять у нее на службе. Что я либо отошлю ларец ей, либо оставлю его в подвале под часовней Святой Маргариты, либо отдам королеве. Сегодня я получил от нее ответ.

Я глубоко вздохнула.

– И что же она ответила?

Он нагнулся и снова погладил Сейли по голове.

– Я никогда не стану полностью свободен, – сказал он. – Я наполовину Гиз, и, кроме Гизов, кровных родственников у меня нет. Но герцогиня освободила меня от моего обета и попросила лишь об одном – позаботиться о том, чтобы ларец благополучно попал в руки королевы.

Я повернулась и стала обходить свой маленький сад, прислушиваясь к нему, удобренному, полному шепотов новой жизни. Я вдохнула аромат фенхеля и тимьяна, потом наступила на лазоревые цветы бурачника – и он, издавая запах меда и морской воды, пошептал: «Мужество, душевная сила и простота. И правда, режущая, как кинжал».

– А где ларец находится сейчас? – спросила я.

– Он стоит на маленьком столике рядом с кроватью мадам Лури здесь, в передней части этого дома, – ответил он. – Мария де Гиз отдала его тебе, и я его тебе возвращаю, чтобы ты могла исполнить данное тобою когда-то обещание и своими руками отдать его королеве. Я знаю, это не сотрет той боли и страданий, которые ты пережила, но ты жива и благополучно живешь со своими детьми, а ларец – это единственное, что я могу тебе дать.

Я склонила голову. Он меня обезоружил. Вся любовь, которую я когда-либо к нему питала, хлынула обратно в мое сердце с такой силой, что едва не сбила меня с ног. У меня так сжало горло, что вместо того, чтобы что-нибудь сказать, я просто сняла перчатки, уронила их на траву и протянула к нему мои покрытые шрамами руки.

Он взял их, сжал между своих рук и прижал к сердцу.

– Je t’aime, ma mie, – тихо-тихо сказал он.

Мы стояли в саду, под лучами апрельского солнца, окруженные ароматами розмарина, и бурачника, и тимьяна. Потом, немного так постояв, вошли в дом. В комнате, выходящей окнами на улицу, я опустилась на колени возле кровати тетушки Мар. На стоящий на столике ларец я даже не взглянула. Такая незначительная вещица, и тем не менее она вызвала столько боли и утрат.

– Ты была права, Tante Mar, – сказала я.

Она положила руку мне на голову и убрала с моего лба пряди волос, как делала, когда я была ребенком.

– Я напишу отцу Гийому, mes douces, – проговорила она, обращаясь сразу ко мне и к Нико, – и попрошу его отправить в Рим ходатайство, чтобы вам дали разрешение на брак.