Глава первая

Два голоса звучат поочередно: с длинными интервалами. Один — серьезный, решительный, мрачный голос власти; другой — более постоянный, нежный, чистый голос, то уклоняющийся, то предлагающий. Скрипка заставляет его млеть от нежности, трепетного очарования, тревожного ожидания. Угроза власти и хрупкая сила слабости, которая, защищаясь оружием деликатности, проникает в душу.

Мужское начало и женское; их конфликт. Он слушал, растянувшись на кровати, длинный, как мертвец. Рядом лежала девушка. Ему хотелось плакать, чтобы она увидела, какой он добрый, как достоин любви и не способен к агрессии. Но у него не получалось. Тогда он повернулся на бок и спрятал лицо в ложбинку ее шеи, между плечом и вьющимися спутанными волосами.

Эта кровать была не его. Так же, как и мебель, комната, дом. Его кровать, книги, дом находились в том же городе, но теперь они были очень далеко. Он видел их почти каждый день, по утрам, когда его жена была на работе, а он приходил нянчиться с дочкой. Но он смотрел на них, как посторонний; такой же чужой была квартира, которую ему предоставил друг и где теперь он временно жил. Он входил в новый дом, оглядываясь по сторонам; торопливо поднимался по лестнице, надеясь, что его никто не видел. Днем и вечером, чтобы ни с кем не встретиться, он не выходил из дома и сидел взаперти.

В этом доме между рынком и университетом он жил подпольно. Дом стоял на границе: с одной стороны — темные и сырые кривые улочки старого города, тошнотворные запахи рыбных прилавков, сыров, фруктов; с другой — темно-серая улица, заполненная молодежью, свет и воздух набережных реки Арно. Эти запахи возвращали его назад, в смутный мир детства, к тем дням, когда они ходили с матерью и теткой за покупками, и те торговались с продавцами в лавочках с мучительной и унизительной настойчивостью. А студенты, что сидели на солнце на парапетах набережной Арно, смеялись, громко перекликаясь между собой, принадлежали миру юности, которую он хотел бы иметь, но не имел. Стайки юношей и девушек грелись на октябрьском солнце, растянувшись на парапетах; медленно прогуливались парочки, держась за руки, обняв друг друга за плечи, останавливались и обнимались, под солнечными лучами. «Почему бы и нам не пройтись вдвоем?» — говорила девушка.

Но он не выходил, лежал на диване, ничего не читал, ни о чем не думал. Неодолимая дремота затуманивала мысли, тормозила движения. Он часами дремал на диване, проваливаясь в глубокий сон без сновидений. Просыпался с отекшими ногами, с тяжелой головой. Делал несколько шагов по дому, заходил на кухню, снова бросался на диван и засыпал. Время от времени девушка спрашивала, что ей делать. Он отвечал: «Ничего». Он не разговаривал. Давал ей какие-то указания, когда она настаивала. Спал.

Напрасно он купил несколько новых книг, разложил их стопками по краям стола, чтобы забаррикадироваться от внешнего мира, чтобы отделить свое пространство ото всех, и от девушки тоже. Ему не удавалось вернуться к прежнему ритму жизни, работать, сосредоточиться. Он пытался повторять привычные в прошлом жесты, притворяясь, будто у него новая семья. Он отдавал девушке половину своего жалованья, как раньше жене, на общие расходы.

Утром, в половине восьмого, он отправлялся в свой бывший дом. Там все оставалось по-прежнему, он не осмелился ничего оттуда забрать. Он не мог поступить иначе, это было бы насилием над женой, добавляющим еще одну несправедливость к его вине. Перед тем, как прийти, каждое утро он покупал пирожные: приносил их в подарок, чтобы его хорошо приняли. Этот поступок на какие-то минуты снова давал ему теплое ощущение семьи. Они завтракали втроем, как когда-то.

Однажды утром он запоздал, и глаза жены стали жесткими и холодными. Она сурово ходила из комнаты в комнату, выпрямившись, выпятив грудь, высоко подняв плечи, стремительнее обычного. Он невольно плелся за ней, униженно и испуганно. «Поскольку ты не пришел, я позвонила, и мне ответила женщина».

Когда-то давно они гуляли вдвоем по берегу реки. Разговаривали серьезно, мирными и взрослыми жестами. Они были еще подростками, безмятежно печальными. Звонили колокола. Они остановились у парапета Арно. Декабрьское небо было похоже на голубой парус. А далекие самолеты казались мирными лодками на море. Ее рука на парапете выглядела одиноко, будто выражая просьбу, которой нельзя ослушаться. И, наконец, он прикоснулся к ней. Тогда она повела его к себе домой, чтобы он, в первый раз, послушал «Шехеразаду»[1]Симфоническая сюита «Шехеразада» (1888) русского композитора и педагога Николая Андреевича Римского-Корсакова (1844–1908) стала вершиной его симфонического творчества.
Главным сольным инструментом в сюите является скрипка — голос самой Шехеразады. Для музыкального образа рассказчицы характерны созерцательность и ощущение одиночества. В нем чувствуется внутреннее родство с душевными настроениями автора этого периода.
Римского-Корсакова.

Первое время, уйдя из дома жены, он нашел прибежище в Париже. Жил с девушкой в Мэзон де Сюэд, в Университетском городке. Жил, чувствуя некоторую неловкость, как будто был на двадцать лет моложе. Его окружала молодежь возраста его студентов. Впрочем, и его девушка по возрасту могла быть его студенткой. В комнате, обитой деревянными панелями, стояли две сдвинутые вместе кровати, книжные полки, большой стол для занятий и письма. Высунувшись из окна, можно было потрогать ветви деревьев. Утром, если он не уходил в Национальную библиотеку, они бегали по парку или играли в мяч на лужайках. Иногда они приходили в парк Монсури, чтобы посмотреть на плавающих по озеру лебедей и мирные выводки утят. Темно-зеленые и черные утки поднимались в мягкое сентябрьское небо. По аллеям парка низко летали черные дрозды, изредка тишина прерывалась шуршанием шагов какого-нибудь юноши, в тени платанов мелькали голые ноги.

Все располагало к идиллии. Даже его стремление к организованности. Исследовательская работа, пробежки по лужайкам, любовь по вечерам на двух сдвинутых кроватях. Но для того, чтобы создать условия и отстоять идиллию, следовало заполнить каждую минуту дня, каждую паузу, не оставлять свободным ни одного мгновения. Если образовывалась трещина, ее затопляла тревога, тихая и неожиданная.

Это случилось за столом в Библиотеке, когда он изучал французские переводы The Waste Land [2]Поэма «Бесплодная земля» (1922) Томаса Элиота (1888–1965), выдающегося англоязычного поэта XX века, Нобелевского лауреата (1948). Мрачные образы «Бесплодной земли», олицетворяющие разрушающуюся, умирающую цивилизацию, отражают внутреннее состояние медленно приходившего в себя после тяжелой психической болезни автора.
. Вокруг громоздились высоченные стены книг. А у него перед глазами стояли книги на полках его отца, его серые пронизывающие глаза, крик мамы. Он снова услышал их голоса: раздраженный, резкий, отрывистый — голос отца; страдающий, терзающий душу — голос матери. Ком подкатил к горлу. Все стало чужим: тетрадка, в которой он делал записи, открытая книга на столе, иностранная библиотека. Он выскочил оттуда бегом. Ему снова надо было бежать, вернуться, получить одобрение.

Нет, голос Шахрияра и голос Шехеразады не звучали в унисон, не вступали в диалектический контрапункт, преодолевающий и оправдывающий их. Голос приглашения и бегства запутывался в своих мягких завихрениях, не находя выхода. И всегда одинаково звучал голос силы и власти. Снова на память приходят музыкальные темы Римского-Корсакова, слова из «Тысячи и одной ночи». По кругу вьется история, которую семь раз возобновляет Шехеразада. Семь путешествий и семь возвращений Синдбада-Морехода. Прощание с домом и семьей, опасности, подмены, приключения, чудовища — и усилия, чтобы каждый раз снова вернуться в Багдад, в богатое жилище, к благородным господам, благовониям, музыке, струям фонтана и красивейшим наложницам. Как походит его судьба на судьбу утонувшего моряка — Флебаса-финикийца, забывшего крик чаек, морскую пучину, прибыль и убытки. Всплывая на поверхность и снова погружаясь в волны, он вспоминал свое прошлое — от зрелости до юности! Обратное время. Необходимость разлуки, разрыва, обманчивая надежда на возвращение после каждого кораблекрушения в то же самое место: «пока не найдет то, что разрушает наслаждения, разлучает друзей, обращает в руины дворцы и населяет могилы — чашу смерти».

Он проехал на метро через весь город, не заметив, как оказался в Мэзон де Сюэд. Девушка уже заканчивала готовить обед. Она порхала по дому, радуясь его раннему возвращению, настаивала, чтобы он рассказал, что делал, спрашивала, какой сыр он предпочитает, и как они проведут вторую половину дня. Нет, так не пойдет. Вдруг в памяти всплывает красная телефонная кабина в глубине аллеи парка. Он снова выходит, бегом. На другом конце провода звучит голос жены, удивленно, но радостно. «Как ты поживаешь?» — спрашивает он ее. «Мы только что вернулись с моря», — отвечает она о себе и о дочери, как будто все в порядке, как будто бы он не бросал ее и находится там, совсем рядом.

Теперь он знает: все, чтобы он ни сделал — уезжал от нее, звонил ей, бросал ее и возвращался просить у нее прощения, — все будет напрасно, и так до самой смерти. Однако, как ни смешно, это его успокоило. Важно одно: она не заплакала, не стала жаловаться, ее голос был счастливым.

Возвращаясь в Мэзон де Сюэд, он почувствовал себя почти довольным. Он подумал о спутанных волосах девушки, о ее лице, склонившемся над плитой. Вернувшись, он сразу же погладил ее по голове и сказал: «Завтра возвращаемся в Италию».

 

Глава вторая

Автомобиль снят сзади, таким образом, что в кадре оказалось содержимое открытого багажника. В нем — бесформенное скрюченное тело, с неестественно вывернутыми суставами, круглыми плечами, подтянутыми к груди коленями, на первом плане светлые подошвы ботинок. Голова приподнята. Повернутое направо дряблое лицо запрокинуто вверх, как от толчка, так что видны темная прорезь рта и отверстия ноздрей. Под острым блестящим подбородком складками обвисла несвежая кожа, светлые неровные пятна плоти выступают из воротника, белея на темном фоне двубортного пиджака[3]Речь идет о похищении и убийстве лидера Христианско-демократической партии Альдо Моро (1916–1978), занимавшего высокие государственные посты, в том числе пост премьер-министра Италии. В 1970-е годы заметной чертой жизни Италии стал терроризм левых и правых экстремистов. Убийство А. Моро явилось кульминацией деятельности наиболее известной террористической группировки «Красные бригады». А. Моро был захвачен террористами 16 марта 1978 г. Его содержали в так называемой «народной тюрьме» и вели переговоры с правительством. Переговоры не принесли желаемого для похитителей результата и «бригадисты» заявили о том, что А. Моро приговаривается к смертной казни. 9 мая 1978 г. его труп нашли в автомобиле в Риме на виа Фани. Убийство А. Моро вызвало волну возмущения в Италии и во всем мире.
.

Перед фотографией, на улицах, вокруг киосков, людей немного больше обычного. Он сложил газету, как и другие, и заторопился к станции.

Поезд пришел с опозданием. В вагоне пахло уборной; всюду валялись бумаги, апельсиновые корки, пустые пачки от сигарет, люди сидели, небрежно развалясь, выставив в проход голые ноги.

Наконец, купе поприличнее. Ребенок, мужчина, женщина, свободное место. Он сел, полистал газеты, еще раз перечитал хронику о том, как был обнаружен труп, просмотрел основные статьи. Отвлекся, его охватила тревога. Он отыскал в записной книжке адрес психоаналитика и адрес места, где должно было проходить собрание партии. Успокоился. Мелькнула ироничная мысль, насколько различны и противоположны два этих лекарства — психоанализ и политика.

Женщина была с ребенком. Мужчина с отсутствующим видом смотрел в окно. Похоже, он не имел никакого отношения к этим двоим. Женщина, сидя в углу, внимательно изучала документы, лишь изредка обращаясь к ребенку, скорее всего, ее сыну. Однако время от времени она поднимала глаза и украдкой настойчиво разглядывала его. С чего вдруг? На миг мелькнула мысль о любовном приключении. Ей было около тридцати, элегантная, серьезная, она сидела нога на ногу. Хорошо, а ребенок?

Когда он встал, чтобы пойти в туалетную комнату, то поймал в ней какое-то движение то ли страха, то ли подозрения. В проходе он обернулся и увидел, что она, выглянув из двери купе, ищет его глазами. Он снова отвлекся. Его поразило собственное отражение в зеркале туалетной комнаты: лоб, линия волос были, как у отца. Он резко отвел взгляд и посмотрел в другую сторону.

В купе снова несколько раз поймал на себе напряженный взгляд женщины. Когда поезд замедлил ход, минуя длинные желтые казармы пригородов Рима, он начал складывать газеты и засовывать их в сумку, готовясь к выходу. В дверях купе его остановил обращенный к нему голос женщины: «Простите». Он обернулся. Она дала ему знак молчать, показывая, что он должен сесть на свое место. «Зачем?» — спросил он, опускаясь на место. И тут только заметил, что оставшийся сидеть мужчина направил на него из-за газеты пистолет. «Полиция, — ответила она. — Покажите Ваши документы». Он отдал документы. Пассажиры выходили из вагона, не обращая на все это никакого внимания. Ребенок смотрел серьезно, но без удивления. «Вы едете из Генуи?» — спросила она. «Нет, из Пизы». «Вы были недавно в Генуе?» — снова спросила она. «Нет». «Кажется, я видела его в Генуе неделю назад», — настаивала она. «Нет, я уже две недели, как не выезжал из Пизы».

Между тем мужчина изучал документы. Он покачал головой. Черкнул что-то в записной книжке, должно быть, анкетные данные и номер документа. «Если будет надо, мы вызовем Вас», — единственное, что он сказал и дал понять, что задержанный может идти.

Все остальные пассажиры уже давно вышли. Прежде чем войти в здание вокзала, ему пришлось остановиться у телефонной будки. Он позвонил в штаб-квартиру партии рассказать, что произошло, спросил, надо ли было возмутиться: как можно останавливать партийного руководителя, угрожать ему пистолетом?.. Ему ответили, что женщина, наверное, была из генуэзской полиции, что террористы из «Красных бригад»[4]«Красные бригады» — наиболее известная из многочисленных левоэкстремистских организаций 70-х гг. в Италии. С момента возникновения террористы стали использовать похищения людей для предъявления своих требований официальным властям и другим политическим силам.
убили ее мужа, тоже полицейского. В газетах писали, что она сама ведет расследование, чтобы поймать убийц. «Ты, — сказали, — похож на кого-то. Или, может быть, твое лицо запомнилось по манифестациям, по фотографиям судебного процесса, к которому ты привлекался в 1968 году». Как бы то ни было, лучше не предпринимать никаких действий: не надо давать повод думать, что партия может иметь что-то общее с террористами.

Хотя давно уже наступила ночь, в здании вокзала сновала темная, спешащая куда-то толпа. Несколько железнодорожных служащих, за покрытым красным сукном профсоюзным столом, что-то громко кричали в мегафон. Среди бродяг, расположившихся на полу, была старуха в белом, с длинными желтыми космами, свисающими ниже пояса. Растянувшись на тележке для багажа, она смотрела по сторонам, блаженно улыбаясь. Из-под юбки тек ручеек, собираясь в лужицу.

Он вышел на площадь. Внезапный гул, ужасный непрерывный скрежет, как от заводских станков. Поначалу невозможно понять, откуда он. Площадь ярко освещена, на деревьях иллюминация, желтые, зеленые, синие огни. Время от времени с ветвей темным облаком поднимались птицы, шумно летали по кругу, возвращались и тяжело садились на деревья. Они ошеломленно галдели, разъяренные искусственным светом.

Это был Рим, столица. Посреди дороги, широко расставив ноги, как лошадь, мужчина справлял нужду. Слышался стук струи о каменную мостовую.

В Риме он посещал партийные собрания, два раза в неделю ходил к психоаналитику, по вечерам навещал друзей-интеллектуалов, прогуливался. Город, казалось, был охвачен чумой. Крупные серые крысы бегали по тротуару, останавливаясь на кучах мусора, гниющих на солнце. Днем шум и уличное движение были, как раньше, но каждый торопился по-своему, бдительный, недоверчивый, закрывшись в футляре костюма, как в доспехах. Ночью город, по сравнению с прошлым, явно менялся. В барах и кафе с лязганьем опускались железные шторы, и улицы становились пустынными, как во время комендантского часа. По тихим улицам центра с воем проносились полицейские машины, время от времени какая-нибудь из них останавливалась, скрипели тормоза, хлопали двери, из нее выпрыгивали мужчины, вооруженные автоматами, криками заставляя редких прохожих прижиматься к стене и стоять с поднятыми вверх руками, потом снова запрыгивали в автомобиль и, рванув с места, исчезали.

Чума носилась в воздухе; неосязаемая, невидимая, она могла поразить в любом месте, в любой момент. Газеты и теленовости показывали изображения жертв и листовки с фотографиями террористов, во всех домах на экранах мелькали одни и те же люди в белых халатах, неровным шагом бегущие с носилками к машинам скорой помощи, негодовали политики, шла траурная церемония.

На окраинах на скамейках и пустырях находили мертвыми молодых людей с разбросанными вокруг шприцами; в одной из северных стран десятки людей стали жертвами утечки токсичного газа. В мире шли кровавые войны, жестокие диктатуры продолжали арестовывать, сажать в тюрьмы, пытать беззащитных людей, которые бесследно исчезали; матери пропавших протестовали в длинных шеренгах с плакатами в руках; изможденные дети со вздутыми животами и огромными от голода глазами болели и умирали… Но все это больше не имело значения. Надо было уничтожить чуму в нашем собственном доме. Все вместе, объединенные пространными соглашениями крупными коалициями историческими компромиссами, все вместе партии государств профсоюз массы рабочий класс Всеобщая итальянская конфедерация промышленников легионы карабинеров все полицейские участки Италии государственные институты с президентом республики во главе, все вместе, против террористов марксистско-ленинских бригад, с их пролетарской справедливостью империалистической системой мультинациональных корпораций сердцем государства, которое надо вырвать, с их автоматами Калашникова стратегическими резолюциями штабами, с их геометрической прогрессией квартала улицы перекрестка. Наследники 68 года, они говорили, чем это кончится. Все повторяется: движение 1919 года[5]Подрывное движение, которое привело к созданию в 1919 году групп «Фаши ди комбаттименто» и к возникновению первых Боевых бригад, организованных Бенито Муссолини, одним из социалистических лидеров и издателем партийной газеты «Аванти». В ноябре 1921 г. он преобразовал возглавляемое им движение в фашистскую партию с новой, менее радикальной программой.
, мелкобуржуазное бунтарство, насилие, рождение фашизма. Вина крылась в самом Проекте. Мало-помалу Проект превращал людей в фашистов, членов «Красных бригад», сталинистов, полпотистов[6]Сторонники Пол Пота (наст. имя Салот Сар, 1925–1998) — главы коммунистической Кхмерской рабочей партии Камбоджи, известной под названием «красные кхмеры». В 1967 г. Пол Пот и «красные кхмеры» начали партизанскую войну против правительства принца Нородома Сианука, в 1975 г. захватили Пномпень и начали осуществление марксистско-маоистской программы создания бесклассового аграрного общества. Более миллиона камбоджийцев погибли от болезней и голода, от полутора до двух миллионов человек — около четверти всего населения Кампучии — пали жертвами программы идеологических и этнических чисток.
. Иметь «серьезные» проекты, пытаться осуществить их, все это привело к виа Фани. Надо было бить себя в грудь, каяться, быть послушным и слабым, отдаться состраданию к пережитому, вернуться к Первопричине, жить отблесками былого и чаяниями.

Он прогуливался по улицам Рима. Он приехал, чтобы найти себя и стать участником событий, и не было ничего, за что стоило бы сражаться. Не было больше и врагов. За исключением небольшой группки отчаявшихся, которых раньше или позже истребит Государство, не должно больше быть врагов, ни внешних, ни внутренних, писали они. Надо было остановиться, начать новую жизнь, в созерцании и припоминании сути бытия, без надежд и тревог.

Все бежали с тонущего корабля. В трюме становилось все больше чумных крыс, и теперь уже они заполонили весь мир. Значит, правильно было пустить его ко дну.

Коллеги по университету, которые прежде ратовали за приоритет критики политической экономики, теперь открыли приоритет поэзии, отождествили этику и эстетику. С улыбкой или чуть печально они смотрели на него с высоты собственного непостоянства и с видом превосходства хлопали по плечу. Они радостно присоединялись к молодым поэтам, перешептывались между собой, когда он проходил мимо, чуждый им, испытывающий неловкость. Они говорили об аскезе и гедонизме, о магнетической цепочке вдохновенных, заговорщиков, соучастников, бесноватых, дионисийствующих. Они цитировали «Иона»[7]В диалоге «Ион» Платон говорит о том, что в момент творческого акта поэт находится в состоянии исступления, им движет божественная сила.
Платона. Утверждали, что поэты были посланцами богов, ощущали себя посланцами посланцев. Их притягивала бездна безосновательности, на ее краю они говорили, что нужно радостно гоняться за бабочками божественной красоты.

Все — профессора, поэты, рапсоды, слушатели — все открыли красоту слабости, удовольствие децентрализации, очарование потерянности. Они наблюдали бессилие разума и невозможность предвидения, утрату и смещение значений; говорили об этом как о давно желаемом достижении. Мысль смеялась над собственной немощью.

Итак, заживив раны, они шли, сорок тысяч, под аплодисменты толпы, грудью вперед, в белых воротничках и галстуках, серых костюмах и синих шарфах, по улицам Турина, гордые, притихшие, с зонтами и плащами, перекинутыми через руку, маленькие вожди в поисках переквалификации.

Как быстро, однако, они поднялись на корабль! В течение нескольких недель все изменилось с невероятной скоростью. Как быстро они заполнили книжные магазины Фельтринелли, скупая Дебре и Гевару, Мао и Маркузе, цитируя Маркса и Ленина, плетясь сначала в хвосте студентов и рабочих, а затем встав во главе них. Все стали марксистами или заинтересовались теориями последователей марксизма, с той быстротой, с какой теперь становятся последователями Лакана, Дерриды, Хайдеггера, Ницше. За опьянением последовал упадок сил, потом клятвенное отречение, соревнование в покаянии, радость возвращения — изменившиеся на изменившемся гребне волны.

Часто ночью во сне он видел молодого вожака. Ловкий, проворный, сгусток жизненной силы, умеющий появляться в нужный момент, разрешать любые проблемы. На собраниях он садился в сторонке, прячась в углу, как ленивое животное, растягивался на земле с рассеянным безразличием. Но потом вдруг распрямлялся, как пружина, и уже с микрофоном в руке несколькими сухими словами менял направление дискуссии. Или же вдруг он появлялся в утренней дымке, среди огней пикетов перед бастующей фабрикой. «Хорошо», — кричал он в мегафон, в хмуром тумане, поднимающемся над влажной ночной мостовой. «Хорошо. Служащие фабрики стали штрейкбрехерами и хотят войти? Они ждут на холоде уже целый час, дадим им войти, доставим им удовольствие». Рабочие и студенты смущенно смотрят на него. «Проведем соревнование штрейкбрехеров, посмотрим, кто войдет первым», — объявляет он. В одно мгновение он, проворное светлое пятнышко, рисует на пороге у раскрытых железных ворот фабрики белую линию, перепрыгивает через нее, с шутками расталкивает к краям площади рабочих и студентов, которые блокируют проход. Теперь перед служащими, толпящимися с другой стороны железной решетки, с серыми лицами, в пальто и плащах, — открытое пространство, проход свободен. «Сейчас начинается состязание штрейкбрехеров», — кричит молодой вожак в мегафон. «Готовы? Марш!». Те смотрят искоса друг на друга в сомнении, не двигаясь, в нерешительности; потом начинают расходиться, потихоньку разбредаясь в разные стороны, а рабочие и студенты радостно кричат, подбрасывая в воздух береты и кепки.

Молодой вожак сжег все мосты, оставил книги и учебу, жен и детей, спал в помещениях факультетов и занятых домов, всегда в сопровождении люмпенов квартала, жил, как они. Он обосновался на далеких высочайших и неприступных вершинах. Беспощадным и злым взглядом он смотрел, кто еще не отказался окончательно от собственной роли, корпел над книгами, считался интеллектуалом, имел дом, машину, жену. Поэтому в снах он чувствовал себя недостойным молодого вожака, его мучило чувство вины, от которого ему не удавалось освободиться.

Теперь молодой вожак имел друзей в правительственной партии, жил на загородной вилле, писал в буржуазных газетах. Он не любил говорить о прошлом; если он его касался, то лишь для того, чтобы вспомнить о давней и нереальной ошибке. Он коллекционировал редкие и древние книги.

Тот апрель 1967 года. Так он начинался: неожиданно чудесно и счастливо. Сразу стать всем заодно, без «я» и «ты». Но отличаться от других, отцов, власти. «Вьетнам не объединяет нас, а разделяет». Из боковых улиц появлялись все новые стайки молодежи, с громким пением присоединяясь к шеренгам, шествующим по проспекту, густое плотное безбрежное море людей, заполнившее дорогу, ряд за рядом, от одной стены до другой между стоящими параллельно домами. На фоне ясного полуденного неба поднимается лес рук, голоса, скандирующие лозунги, отражаясь от стен старинных дворцов Флоренции, взрываются раскатами грома. Свист — вся площадь — один сплошной оглушительный свист — при появлении официальных ораторов, но когда седая голова Фортини[8]Фортини Франко (1917–1994) — итальянский писатель, поэт, литературный критик, одна из наиболее выдающихся личностей в культурной панораме Италии XX века.
всплывала над толпой, наступала тишина, и его слова били по спинам, как холодный душ. Потом глухое шипение слезоточивого газа, шуршание шин джипов на Соборной площади, карабинеры в белых портупеях, молодежь пчелиным роем разлетается по переулкам.

В поисках спасения он и незнакомка оказались в подъезде. Джипы проезжали по тротуарам, слегка задев вход в мрачный подъезд, в котором они укрылись. Дрожа от страха и смеясь от радости, они взялись за руки.

Тоска по прошлому — порок, которого надо стыдиться. Однажды зимним вечером он вернулся туда. Он вышел на станции и пошел по городу в противоположную сторону, чтобы повторить тот путь, которым двигалось шествие десять лет назад. Проспект был пуст, бары закрыты. На стенах и опущенных железных ставнях полосы побелки, скрывшие лозунги тех лет. Наполовину разорванные манифесты свешивались со стен домов; на перекрестке ветер тащил по мостовой обрывки бумаги, ударявшейся о тротуары. Кажется, он узнал витрины универсама: за ними, в то время, улыбались продавщицы, сочувствовавшие борьбе, делали знаки студентам, которые теснились перед витринами, перекрывая уличное движение и громко возмущаясь хозяевами. Как только он вышел на открытое место, на него неожиданно пахнуло речным зловонием Арно. Он остановился на мосту, где во время сидячей забастовки, ожидая наряд полиции, он задерживал дыхание, глядя на равномерное течение потока. Теперь, в сумерках, прорезаемых пучками желтоватого света, бурлящая река казалась свинцовой в белесом пространстве, вокруг опор моста она вскипала грязной мыльной пеной. Впереди, на площади, где проходили собрания, в тени памятника Гарибальди[9]Гарибальди Джузеппе (1807–1882) — народный герой Италии, генерал, один из вождей революционно-демократического крыла в национально-освободительном движении, боровшегося за объединение Италии «снизу».
неподвижно стояла полицейская машина.

На углу, через полуопущенную железную ставню, из-под которой просачивалась полоса света, доносились крики, галдеж, потуги пения. В свете фар полицейской машины, неожиданно разрезающем темноту, из-под железной ставни на улицу выплыли две смутные фигуры, их бледные лица блестели в лучах фар. Прежде чем машина погасила фары, наклонившись, они стояли лицом к лицу, слегка касаясь друг друга, пошатываясь на нетвердых ногах, покачивая бедрами. Потом они ушли в темноту, вскоре появившись в косом свете фонаря, один обнимал другого за шею, и они снова скрылись.

Он знал их. Его товарищи тех лет. Но зачем окликать их, чтобы они узнали его? Ничего уже нет из того, что было прежде. И эти двое уже не те, что раньше. И эта вода не та, что была. И Вьетнам не тот, и Китай. И он не тот, что был. Не было какой-либо последовательности, развития, прогресса или регресса, никакого неоспоримого критерия. И тоска по прошлому тоже была безрассудной. Оставалось лишь всецело довериться хаотическому движению соединяющихся и разъединяющихся атомов, смириться с неодолимым повторяющимся циклом.

 

Глава третья

Кабинет психоаналитика находился в Трастевере. Чтобы туда дойти, надо было идти по набережной Тибра под платанами, перейти через реку, пройти вдоль Ботанического сада. За решеткой сада издалека были видны пышные растения, зеленые верхушки, широкие листья банановых пальм и баобаба. Быстрое течение воды в реке, тень платанов и зелень из-за решетки сада, спокойно гуляющие по узким улочкам люди ели мороженое — чума была далеко от Трастевере.

Он сидел, повернувшись к психоаналитику в три четверти. Пристально смотрел перед собой, на корешки книг в книжных шкафах; надо было говорить, стремиться понять. Психоаналитик смотрел на него, ждал, молчал. В полумраке комнаты тишина становилась угнетающей и такой мучительной, что ему пришлось начать говорить, он снова объяснил, почему он оказался здесь, сказал о девушке, о жене. О своем долге перед одной и другой. Как началась история с одной и с другой. Всегда вместе, одна и другая: две стены одной и той же тюрьмы.

Он познакомился с девушкой через четыре или пять лет после женитьбы. Когда окончилось партийное собрание, он проводил ее домой, ночью, на машине. Они ехали по пустынным бульварам вдоль реки. Она была маленькой, с рыжими вьющимися волосами, в желтой майке, открывающей разделительную впадинку на груди, в джинсах, обтягивающих бедра и круглые ягодицы. В машине она запела. Она пела сказочным голосом. Сначала песню протеста, историю убитых горняков на серных рудниках. Потом другую, в которой влюбленная девушка рассказывает о юноше, укравшем оленя в королевском парке и приговоренном к смерти.

Он никогда не слышал, как поет жена. Она говорила, что у нее нет слуха, и не присоединялась к хору. Она всегда была погружена в себя. А эта молодая девушка была открытой, пела. Она удобно устроилась на сидении, подобрав под себя ноги, и пела.

Они остановились у реки, вышли. Светила луна, и луг был ярко освещен, с темными пятнами теней, отбрасываемых деревьями. Они стояли у ствола липы (в воздухе остро чувствовалось ее благоухание) и смотрели на противоположный берег, на далекие огни города. Она была впереди и продолжала петь вполголоса. Он сзади смотрел на ее затылок, под волосами, как лезвие, блестела белая полоска кожи, в лунном свете, просачивающемся сквозь листву деревьев.

Во время долгих путешествий на автомобиле, когда они останавливались, чтобы отдохнуть, она сворачивалась калачиком рядом с ним, положив голову ему на живот, и тут же засыпала. Он гладил ее по волосам и смотрел в темноту на фары проходящих мимо машин. Потом он тоже начинал дремать, но быстро просыпался, встряхивал ее, чтобы прогнать сон, и они снова пускались в путь. «Как ты можешь так быстро засыпать?» — спрашивал он ее. А она отвечала, что у него большой и мягкий живот, как у ее матери.

Может быть, поэтому она вела себя, как ребенок, ей нравились упреки, и она нарочно ошибалась, как бы требуя наказания. Или же она жаловалась, глядя на себя в зеркало, говорила: «Ну и физиономия! Какая гадость!»; трогала себя за нос: «Ну и бубенчик!» — говорила, чтобы ее утешили. Ей казалось, что она не заслуживает ничего, кроме укоров и приказаний. Иногда она смотрела на него с беспредельной покорной преданностью, как бы ослепленная его всемогуществом. Но если у него возникала какая-нибудь практическая проблема — не умещались вещи в чемодан, надо было поменять колесо или помыть голову так, чтобы шампунь не попал в глаза — она была рядом, заботливая, находчивая, настойчивая мать-дитя. А когда он уставал и хотел прилечь отдохнуть — летом на море после долгого заплыва или на скамейке после многих часов за рулем автомобиля — тут уж она могла часами неподвижно сидеть, выпрямившись, положив его голову себе на колени, как на подушку, осторожно передвигаясь вслед за солнцем, чтобы укрыть его в своей тени, не разбудив.

Его беспокойство передавалось ей в преувеличенном виде. Когда они ехали в машине по городу, он боялся, что жена увидит их вместе, но ему было неудобно сказать ей об этом, тогда она сама шептала: «Мне спрятаться?» — и, не дожидаясь его согласия (он, сознавая собственную низость, колебался с ответом), соскальзывала на дно машины, съежившись и закрыв лицо руками. До тех пор, пока он, нежно касаясь ее волос, давал ей понять, что она может подняться.

У нее была жизненная сила молодого животного. В море она ныряла с веселыми брызгами, уверенно и быстро плыла под водой, всплывала, смеясь и держа в руках моллюсков, актинии и ракушки, с вьющихся волос стекали капли воды. На лугах она скакала и кувыркалась, кубарем скатываясь со склонов. Она была гибкой, как лебедь, проходила в любой самый маленький проход, играла с вещами, сворачивалась клубком, устраиваясь лежа, как кошка или акробатка. Она влюблялась в клоунов, повторяла их жесты, переживала их грусть, отождествляя себя с ними, жалела их до слёз.

Жена, напротив, держалась замкнуто и строго, ходила прямо, как будто аршин проглотила. Даже манера брать предметы была другой. Девушка слегка касалась их, вертела в руках, брала как бы временно, для пробы, с целью, которую надо было изобретать каждый раз заново, неуклюжим и радостным движением, неопытным и легким. Прикосновение жены было, напротив, всегда аккуратным и функциональным, движение — направленным и точным. Когда она шла, казалось, воздух расступался перед ней, и она шествовала с прямой, почти королевской осанкой.

Он вспомнил, как она первый раз пришла к нему в тюрьму в 68 году. Входя в просторную комнату для свиданий, ошеломленные жены и девушки заключенных замирали на мгновение в нерешительности перед цепочкой тюремных надзирателей. Потом, завидев своих близких, уже сидящих в ожидании за стойкой, они неслись вперед, кричали, махали руками, плакали. Он сразу заметил жену. Она стояла в углу, прямая, как шпага в серо-голубых ножнах, серьезная, сосредоточенная, непоколебимая. Когда она двинулась вперед, на ее пути образовалась пустота. Она шла по невидимому воздушному коридору, и, казалось, полицейские невольно расступаются перед ней, отходят, давая ей пройти. Она прошла сквозь толпу и села перед ним. Она начала говорить о мерах, которые следовало предпринять, об объективных необходимых вещах, скупыми, сдержанными словами, неизменившимся голосом. Она была на высоте положения. Когда вдруг он протянул руку, чтобы дотронуться до ее руки, он заметил, что ее влажные от испарины пальцы сведены в судорожном напряжении. Тем не менее, все должны были склонить перед ней голову. Ее сияние заполнило комнату для свиданий.

Он вспомнил и тот момент, когда они решили первый раз заняться любовью. Они долго обсуждали, какой день выбрать, чтобы избежать нежелательных последствий. Она прочитала нужные книги, составила таблицы и назначила день. Они поехали на поезде в Милан, но по дороге решили выйти в Гарда.

Наступил сырой ноябрьский вечер. На вокзальной площади было пустынно. Приближалась ночь. Шквальный ветер с деревьев вокруг площади стряхивал на мостовую брызги дождя, срывал листья. Они увидели на железнодорожном расписании, что недалеко от станции есть гостиница, открытая круглый год. Но они не могли найти ее, а прохожих, чтобы спросить, не было. Они вернулись на вокзал, уточнили в билетной кассе и отправились в путь. Вскоре дома стали попадаться все реже, перед ними открылись обширные поля, виднелись ряды виноградных лоз с опадающими гнилыми листьями. Впереди показалось озеро, мрачное пятно, серые волны монотонно бились об илистый берег. Они подошли к озеру, сделали несколько шагов в сторону, чтобы потрогать воду рукой; но, провалившись по щиколотку в жидкую грязь, не могли оторвать ноги от земли. С трудом выбравшись на твердую почву, они вернулись к дороге.

Гостиница казалась закрытой. Но над звонком горел свет. Они позвонили, вошли. Из коридоров пахнуло застоявшимся затхлым воздухом. Дом был старый, в номере не было ванной комнаты. Управляющий ехидно ухмылялся, как бы догадываясь о причине их присутствия здесь.

Покрывало на кровати было дырявым в двух-трех местах. Чтобы не видеть дыры, он свернул покрывало и отодвинул его к ногам, ожидая, пока она выйдет из ванной. Он не мог решить, нужно ли ему раздеться. Ограничился тем, что снял грязные ботинки и растянулся на кровати с тревожным ощущением. Ему хотелось понять, что делать, как вести себя дальше, но мысли в голове путались, обрывались, застывали, парализуя его.

Наконец она вернулась и сказала: «Обними меня». Он подчинился. Она была рядом, послушная, негнущаяся. Волны желания захлестывали его, но было ощущение противодействия, препятствия. Ему слышался резкий, издевательский смех отца. Она стала жаловаться и говорить ему: «Ты мне делаешь больно». Неожиданно он уступил ее умоляющему приказанию, ее повелительной просьбе. Нет, он не мог продолжать, заниматься профанацией, настаивать. Он чувствовал себя униженным, бессильным. «В следующий раз будет лучше», — сказала она спокойным голосом.

Он рассказал ей о девушке, когда она была уже на шестом месяце беременности. Его преследовало желание исповедаться, добиться прощения и примирения. Он хотел, чтобы она сняла с него вину и по-матерински приняла в свои объятия.

Она слушала его, повернувшись спиной. Потом двинулась вперед, не глядя на него, не говоря ни слова. С опозданием он понял, что она вышла из комнаты. Он подбежал к окну позвать ее. Ее машина уже отъехала: не по направлению к городу, а в сторону полей.

В отчаянии он ждал, беспокойство росло. Она не возвращалась. Он решил ехать ее искать. Он тоже поехал на машине, по той же загородной дороге. Через несколько километров он увидел, что ее машина стоит у обочины, пустая. Он остановился и пошел в поле ее искать.

Было время заката. Он увидел ее вдали, посреди поля ярко-зеленой люцерны. Она двигалась медленно, устало, в высокой траве. В профиль хорошо был виден ее выпуклый живот. В руке у нее был букет бело-желтых ромашек. Время от времени она наклонялась, чтобы сорвать цветок.

Он понял, что теперь они навсегда разделены огромным расстоянием, и он предоставлен самому себе, один на один со своей виной. Ему хотелось броситься на землю, бить кулаками по земле и траве, извергнуть из себя все. Выбросить из себя, изгнать все зло, вывернуть наружу внутренности, скрученные собственной низостью.

Он метался между девушкой и женой. С женой было две возможности: повиноваться или признавать свою неправоту. Она не просила, она требовала: без лишних слов, абсолютно непринужденно, но каждый ее жест выражал приказание, однозначный выбор: ты хороший или плохой. И он, как бьется безумная муха, пытался пробиться то одним, то другим путем.

Девушка, напротив, ничего не требовала. Со всем соглашалась. Но тоже безмолвно вопрошала, следила за выражением его лица в тревожном ожидании, пытаясь понять, как он к ней относится, заслуживает ли она его любви. Ей требовалось его одобрение, его советы, она молила его о внимании, о приказаниях, об упреках. Таким образом, даже ее просьбы становились для него паутиной, вязким и тягучим клеем, опутывали его сетью ответственности, обязательств, долгов.

Ловушка захлопнулась с двух сторон.

 

Глава четвертая

Иногда психоаналитик спрашивал об отце, о матери. Тогда он говорил: «Я здесь по вине моего отца, я его всегда отторгал, он не был для меня примером, по крайней мере, в личной жизни». И рассказывал о его жестком, металлическом взгляде, которым он преследовал сводную сестру, о стычках, разлучивших их на годы и отдаливших друг от друга. О матери, напротив, ему почти не приходилось говорить, только то, что он всегда соглашался с ней, что она всегда его защищала, и от отца тоже.

Но первый его сон, рассказанный психоаналитику, касался не отца, а матери. Сцена была из детства, в доме в Лукке, после сигнала воздушной тревоги. Мать взяла его на руки, закутала в шаль и понесла в бомбоубежище в подвале, спустившись бегом по лестнице, уже вибрировавшей от гула и разрывов бомб. А он остался в доме. Его двойник остался в доме, покинутый матерью, скромно сидя на низком детском стуле, беззащитный, в голубых носках и сандалиях. Хороший, серьезный-серьезный, как покойник. Его не унесли в безопасное место.

«Какую часть тебя мать не спасла?»

Он не хотел больше видеть своего отца. Последняя их встреча состоялась в 68 году, отец пришел к нему в тюрьму, с матерью, когда его арестовали во время студенческой манифестации. Он сидел с ней на скамье в комнате для свиданий, по другую сторону широкого стола, отделяющего посетителей от заключенных, под присмотром тюремного надзирателя, справа от одного из них, и тот слушал. «Вы дети, а хотите делать революцию», — сказал он, пристально глядя на сына. «Вы замахнулись слишком на многое, но у вас нет сил, чтобы осуществить ваши грандиозные проекты, вы абстрактные идеалисты». И еще: «Да ты хоть умеешь стрелять из пулемета?» Нет, он не умел. Отцу не следовало говорить так сыну, который сел в тюрьму, неизвестно, на какой срок, и которому надо примириться с этим фактом и показать это полицейскому, который их слушал. Отец не должен был снова унижать его, топтать, бросать ему вызов. Мать пыталась остановить мужа, вмешаться, как всегда. Он понял, что она признавала его правым и в этот раз, но это вызвало у него приступ холодной и решительной ярости. «Уходи. Я не хочу больше видеть тебя ни здесь, ни на свободе». И матери: «В следующий раз приходи одна». Он встал, оставив их сидеть, подошел к надзирателю. «Начальник, вы можете отвести меня в камеру?» — сказал он, нарочно акцентируя обращение и предписанное «вы».

Но сейчас у него возникло желание увидеть отца, снова помериться с ним силами, но миролюбиво. Чувство противостояния, наверное, стало менее острым, как и презрение к частному человеку, и соревнование с публичным человеком. Он думал об этом по пути туда и обратно, направляясь к психоаналитику, прогуливаясь по Трастевере, идя по солнечным и тенистым старинным улочкам, мимо площадок, где играли в мяч подростки, мимо пенсионеров, которые спокойно прохаживались перед решеткой Ботанического сада, мимо котов, которые, свернувшись калачиком, принимали солнечные ванны на порогах богатых домов. Он снова представлял себе страдающую мать и слышал ее слова, умоляющие и угрожающие одновременно: «Никогда не будь похож на своего отца». Матери, настаивающей по телефону, чтобы он пришел, наконец, навестить их, он пообещал: «В воскресенье, приду в воскресенье».

Он вышел из телефонной будки. В воздухе пахло весной. Мяч подкатился ему под ноги, он с силой ударил по нему в направлении группы подростков на другом конце площадки. «Отец тоже был футболистом», — подумал он без обиды сравнения, почти с симпатией.

В воскресенье, когда он вновь увидел отца, тот неподвижно лежал на больничной кровати, седые волосы и желтое лицо выделялись на белой подушке. Отец открыл глаза, но уже не колючие и пронизывающие, а спокойные. «Знай, что я всегда уважал тебя», — сказал он. Потом после паузы, изменившимся голосом, вновь ставшим твердым, как обычно: «Похороните меня в землю, не сжигайте. Без священника. Я хочу вернуться в землю, самому стать землей, удобрением».

На мониторе пробегали ритмичными волнами кривые линии пульсации. Вдруг они вытянулись в одну прямую, длинную и плоскую линию, непрерывный вой сирены заполнил комнату, прибежали врачи и стали выталкивать его прочь.

Уважение. На карту в их игре была поставлена не любовь, а уважение. Ожесточенный вызов, иногда дикий и злобный, всегда противопоставлявший их друг другу, относился к вопросу ценностей, а также к вопросу ценности личности одного и другого; следовательно, дело было не в чувствах, а в смысле, который каждый из них придавал жизни, в образе действий, избранном каждым. И отец показал ему, как может жить мужчина, без подлости, без ненужных утешений и иллюзий. Он действовал и боролся в одиночку, без всякого Бога рядом, колеблясь между депрессией перед ничто и гордостью прожить жизнь под собственной маркой, утвердить собственные ценности. Почему бы не быть на него похожим?

В доме матери он рассматривал фотографии, на которых отец играл в футбол, служил офицером, бумаги с записями на печатной машинке о жизни крестьян и антифашистской борьбе, заметки к незаконченной справке для Института Истории Сопротивления Каподистрии. Он попытался привести в порядок бумаги. На похороны из Югославии приехало два грузовых автомобиля с истрийскими и словенскими партизанами, они ехали всю ночь в тесном фургоне, с красными флагами, с повязанными на шее красными платками, местами прожженными, как бывает у старых крестьян. Присутствовал также политрук бригады, которой командовал отец. Ему он и отправил неоконченную справку-доклад, приложив найденные заметки.

На полках он нашел множество исторических книг о Сопротивлении; в книгах он с изумлением обнаружил неоднократно подчеркнутую ручкой фамилию отца, в них излагались факты и события, в которых он был главным действующим лицом. В них он нашел подтверждение происшествий, о которых слышал еще ребенком. Он снова стал рассматривать фотографии тощего парня с худым напряженным лицом и сияющими глазами. На него нахлынули другие воспоминания, его переполняли впечатления, вызванные прошлым.

Психоаналитик слушал его, молчал, спрашивал. Когда он начал приводить в порядок свои воспоминания об отце и записывать их в тетрадь, психоаналитик уговорил его продолжать. На тетради он написал название: «ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ».