На другой день после вечеринки у Розмари их ссора показалась Фреду пустяковой. Характер у Розмари переменчивый, она и раньше делала мелкие глупости. Как-то раз отменила свидание из-за неудачной прически. «Похоже на гнездо бешеной мышки, — сказала она. — Не хочу, чтобы ты видел меня такой!» Но во время их следующей встречи вину свою Розмари более чем искупила. Фред невольно улыбнулся, вспомнив об этом.

Однако прошло двое суток, а Розмари по-прежнему не отвечала на звонки и не звонила сама, и Фред начал беспокоиться. Затем, к счастью, вспомнил, что на этой неделе Розмари работает над ролью в историческом сериале. Фред уселся за телефон и принялся названивать по всем известным номерам. Первым делом навел справки у агента Розмари, который, похоже, ничего не знал ни о какой ссоре (добрый знак, решил Фред), и в конце концов разузнал, что следующим утром снимается сцена на открытом воздухе всего в нескольких шагах от его дома.

Окрыленный надеждой, Фред поднялся в восемь утра, наскоро выпил кофе с подгоревшим хрустящим гренком (здешний открытый гриль он так и не освоил) и поспешил к Холланд-парку. Несмотря на ранний час, площадь, где снимают фильм, и окрестные улицы запружены машинами, фургонами и грузовиками, которые в Англии называют фурами. Часть дороги оцепили; ограждение охраняет полицейский в вальяжной позе человека, которому выпала легкая работенка. К месту съемок уже стекаются зеваки.

На небе клубятся серые тучи, но фасад высокого красивого кирпичного дома, внутренний дворик и мостовая залиты мягким золотистым светом. Льется он из прожекторов — точно такие же, только побольше, Фред видел на вечерних бейсбольных матчах. Дом не только светится от искусственных солнц, но и сияет свежей краской: колонны и отделка — белой, железные украшения — черной. Перила и деревянные части двух соседних домов тоже недавно покрасили, но только с той стороны, где видит камера, а сзади колонны этих домов тусклые и облупленные. На другой стороне площади двое рабочих с лестницей заменяют железную вывеску «Магазин Кумарасвами. Продукты» деревянной, с надписью заглавными буквами в викторианском стиле «Аптека».

Благодаря приятной внешности, американскому акценту и скромной, но уверенной манере держаться Фред без труда проходит через заграждение. Ему уступают кусочек тротуара, запруженного народом, уставленного техникой, кишащего змеями-проводами — черными, желтыми, ядовито-зелеными, — и Фред обращается к испуганной девушке с папкой в руках.

— Розмари Рэдли? Да, она здесь, но сейчас к ней нельзя. — Девушка хватает Фреда за руку, не пускает дальше. — Через пару минут начнется съемка.

Съемка, как обычно, задерживается. Проходит больше четверти часа, а Фред, прислонившись к фургону с надписью «Ли Электрикс», все смотрит и ждет. Рабочий в синем халате прикрепляет проволокой искусственные белые цветы к живым розовым кустам вдоль дорожки, что ведет к золотистому дому; двое других возятся с прожекторами. Несколько актеров в костюмах начала века стоят у бордюра и беседуют: старушка в черном, с корзиной в руках, женщина помоложе с белым зонтиком в рюшах, мужчина в твидовом костюме и шляпе, нянечка с пустой плетеной коляской. Многие из съемочной группы тоже томятся в ожидании, но то и дело поднимается шум, начинается бурная деятельность. И каждый раз в гуще этой суматохи оказывается маленький толстенький человечек с растрепанными седыми волосами и в драном коричневом свитере, похожий на облезлого бобра, — самый неопрятный и невзрачный в съемочной группе. Решив, что все задержки из-за этого неумехи техника, полного олуха под защитой профсоюзов, Фред не сразу соображает, что это режиссер.

Наконец шум затихает. Из двери золотистого дома выходит благообразный старик в старомодном костюме, за ним — очаровательная женщина в сером и розовом. Льняные волосы красавицы собраны в высокую прическу, сверху огромная шляпа с розовыми перьями и вуалью — точь-в-точь фламинго на гнезде. Розмари. Старик обращается к ней; она что-то говорит в ответ, мило улыбается. Фред не может разобрать ни слова среди шума машин на площади и криков режиссера. Что-то здесь не то, думает он и тут замечает, что микрофонов нигде не видно. Должно быть, отснятую сцену будут озвучивать потом, где-нибудь в студии.

Розмари и ее спутник спускаются по мраморной лестнице, оживленно беседуют, смеются — или по крайней мере делают вид. Камера отъезжает назад, сцена меняется: нянечка катит коляску по тротуару, навстречу молодой паре. Бобер кричит: «Стоп! Снято!» К Розмари и пожилому актеру бросаются две женщины и мужчина в комбинезоне и начинают поправлять им одежду, прически, грим. Возлюбленная Фреда и ее спутник стоят неподвижно, принимая эту заботу безучастно, как манекены. Бобер о чем-то советуется с оператором, потом еще с кем-то из съемочной группы. Наконец подает знак, и Розмари, так и не взглянув в сторону Фреда, возвращается в дом.

В следующие сорок минут то же самое повторяется множество раз, с небольшими изменениями: Розмари и пожилой актер, спускаясь по ступенькам, меняются местами; идут то быстрее, то медленнее; Розмари чуть сдвигает набок шляпу цвета розового фламинго; рабочий с пилой и лестницей срезает нависшую над перилами ветку; нянечке велят катить коляску побыстрее; в очередной раз меняют места прожекторов. Фред, которому незнакомы секреты киносъемки, не всегда может догадаться, что именно изменилось. Дважды актеры доходят до самых ворот и к ним обращается бедно одетая женщина в черном, Розмари смотрит с тревогой, потом вежливо улыбается и неслышно, но горячо говорит что-то своему спутнику.

Фред не сводит с нее глаз. Он вновь покорен красотой и обаянием возлюбленной, которая в необычном свете кажется неземным существом, он восхищен ее неизменной веселостью и терпением. Каждый раз, выходя из дома, она улыбается все так же нежно и лучезарно, сходит вниз по ступенькам все так же легко и изящно, смеется неслышной шутке актера так же непосредственно. Впервые Фред понимает, что Розмари — не просто чудное создание природы, не просто нежный цветок; он видит, что съемки — это сложная, напряженная, однообразная работа, и с новой силой восхищается любимой.

Вместе с тем многое в игре Розмари смущает его. Скажем, то, как она склоняет голову и полушутя-полусерьезно дотрагивается тремя пальчиками до рукава актера. До сих пор Фреду казалось, что это естественный, непосредственный, предназначенный только для близких жест, а не сценический прием. Не потому ли Розмари никогда не показывала ему «Замок Таллихо» на видео, хотя он не раз просил?

Наконец объявляют перерыв. Коляска брошена посреди улицы; электрики и плотники (Розмари называет их «работягами»), облокотясь на свою технику, с шумом открывают банки с содовой; помощники раздают кофе в пластмассовых стаканчиках. Из дома вновь выходит Розмари, на этот раз без шляпы. Фред спешит ей навстречу, стараясь не наступить на переплетенные провода, спотыкается, чуть не падает.

— Фредди! — Лицо ее светится радостью, как только что светилось перед камерой. — Где ты пропадал? Почему не звонил? Не надо, не трогай меня — я вся в гриме. — Розмари на ходу обнимает Фреда, пряча лицо, — вблизи оно кажется неестественно белым и гладким, будто свежеоштукатуренная стена.

— Я звонил, но попадал каждый раз на автоответчик. А ты так и не перезвонила.

— Что за глупости, милый! Никаких сообщений на автоответчике не было.

— Я звонил раза четыре-пять, не меньше, и каждый раз оставлял свое имя, — уверяет Фред.

— Вот как? Ох уж эти глупые девчонки! Завидуют, наверное. Хотят разрушить мое счастье. — Розмари хихикает.

— Что-то не верится… То есть с какой стати им так делать?

— Кто их знает, — пожимает плечами Розмари. — Каких только странностей нет у людей. — Она встает на носки, ерошит темные кудри Фреда. — Ты у меня совсем не то что они. Вот что мне в тебе нравится, Фредди, милый: ты такой благоразумный. Пойдем в гримерную. Мне бы присесть… это не корсет, а издевательство какое-то!

Розмари ведет Фреда к автобусу, который стоит чуть поодаль с распахнутыми дверьми. Внутри почти все сиденья сняты, повсюду зеркала, вешалки, складные металлические столы и стулья.

— Ах, милый. — Розмари крепко обнимает Фреда и, усевшись перед зеркалом, оглядывает себя быстро и тревожно. — Как я рада тебя видеть! — говорит она, оборачиваясь. — У меня замечательная новость. Пандора Бокс приглашает нас в конце июня к себе в замок. Места там чудные, и Джордж получил разрешение ловить рыбу в тамошней реке. Любишь рыбалку?

— Да, но ведь ты знаешь, в конце июня меня здесь уже не будет.

— Фредди, умоляю тебя. Не надо больше об этом. — Розмари вновь поворачивается к зеркалу, чтобы поправить бледно-золотые шелковистые локоны, выбившиеся из высокой прически.

— Господи, это же не от меня зависит. Надо возвращаться и вести занятия. К тому же я без гроша. Даже если бы я мог остаться, мне это не по карману.

— Ах, Фредди, — повторяет Розмари, но уже совсем другим голосом — нежным и удивленным. Перегнувшись через спинку складного стула, она протягивает к Фреду белые округлые руки в тонких серых кружевах. — Не тревожься об этом, котик. Если в этом все дело, мне ничего не стоит тебя выручить. Денег у меня сейчас полно от повторных показов, да и то, что мы сейчас снимаем, — скучища редкостная, но платят за нее хорошо.

— Я не могу жить на твои деньги, — глухо возражает Фред.

— Я и не предлагаю тебя содержать, глупенький. До такого я еще не докатилась. — Розмари весело смеется, но в голосе ее сквозит нетерпение. — Я всего лишь хочу дать тебе взаймы.

— Я не могу брать у тебя деньги. Они все погубят.

— Ах, бога ради, не прикидывайся дурачком. Это же совсем немного. А хочешь — перебирайся из этой гадкой дорогой квартиры ко мне? Вот и еще сэкономишь. А в Ирландии вообще все почти даром, а я заодно спрошу у Эла, не найдется ли для тебя в фильме какой-нибудь роли. Было бы просто восхитительно, правда?

— Ну… — тянет Фред, про себя отмечая, что Розмари вместе с викторианской модой переняла и язык тех времен.

— Роль будет без слов, — продолжает щебетать Розмари. — Тебе никак нельзя открывать рот. Из-за твоего акцента.

Фред улыбается. Мысль о том, чтобы сниматься с Розмари в британском телесериале, кажется нелепой, но приятной.

— Но из тебя вполне вышел бы молчаливый ученик садовника, или бродяга-цыган, или кто-то еще в этом духе. И тебе, конечно, заплатят кое-какие деньги. Буду на этом настаивать.

— Нет! — с жаром отвечает Фред и морщится, невольно примеряя на себя унизительную роль, которую придумала для него возлюбленная. — Это все равно что брать у тебя деньги. Нет, хуже.

Светлые, тонко очерченные брови Розмари хмурятся едва заметно, но тая угрозу. Розмари грациозно встает, поправляет складки кружевной юбки.

— Ты ведешь себя ужасно глупо, честное слово, — говорит она, глядя на Фреда сверху вниз. — Вообразил себя героем исторической драмы. Похоже, костюм и грим не мне, а тебе нужны. Хочешь нас обоих сделать несчастными из-за какого-то викторианского принципа, что мужчина не должен брать денег у женщины!

— Во всяком случае, не у любимой, — упрямо бурчит Фред.

— Не понимаю, что с тобой. — Мелодичный голос Розмари дрожит, дрожит и ее маленький округлый подбородок над высоким воротником с оборками. — Чего ты от меня хочешь? Ах, проклятье! — Розмари хватает из картонной коробки салфетку, вытирает влажные от слез глаза. — Из-за тебя весь грим испорчу!

Фред встает, обнимает Розмари. Стараясь не коснуться белого напудренного лица и испачканных тушью глаз, целует тонкий шелк волос за ухом, нежную шею под кружевами, белую, унизанную кольцами руку, в которой зажата мокрая салфетка.

— Ничего не хочу. Хочу все сразу. Просто хочу, чтобы мы и дальше любили друг друга.

— Еще четыре недели.

— Да, — отвечает Фред, удивляясь про себя, какая Розмари жесткая и в то же время мягкая: тяжелый, скользкий муар и тонкое кружево; жесткий корсет и нежная, податливая плоть под ним. Фред крепче прижимает Розмари к себе.

— Маленький паршивец! — говорит Розмари грубым, чужим голосом; таких слов Фред никогда от нее не слышал и не ожидал услышать. — Убери свои поганые руки.

Фред отшатывается.

— Надо было слушать миссис Харрис, — продолжает Розмари своим обычным голосом, но сердито. — Говорила она, что нельзя тебе доверять. — Розмари смотрит Фреду в лицо, прищурив огромные глаза с пушистыми ресницами. — Давным-давно говорила: «Вертихвост американский. Подлец, обманщик».

— Розмари, любимая…

— Прошу прощения. Мне нужно подправить грим. — Прошелестев длинной атласной юбкой, Розмари выбегает из дверей и летит прочь.

Потрясенный, Фред застывает на месте, потом пускается за ней вдогонку.

— Розмари, прошу тебя…

Розмари останавливается. Оборачивается и, смерив Фреда ледяным взглядом, подзывает одного из полицейских:

— Будьте любезны!

— Что вам угодно, мисс?

— Проводите, пожалуйста, этого джентльмена, — Розмари кивком указывает на Фреда, — он мне мешает.

— Будет сделано, мисс.

— Спасибо. — Розмари улыбается — ее огромные серо-голубые глаза влажны, и от этого улыбка еще более ослепительна — и исчезает.

— Не надо меня тащить! Сам уйду, — говорит Фред, освобождаясь от хватки полицейского.

Пробравшись среди змей-проводов, он обходит заграждение и большую толпу любопытных. Оглядывается, смотрит поверх голов на дом, окутанный неживым бронзовым светом. Во внутреннем дворике рабочий с ведром и кистью старательно красит пластмассовые розы яркой малиновой краской.

Даже после этого происшествия Фред не теряет надежды. Еще ни разу в жизни его не отвергала девушка или женщина, которая ему по-настоящему нравилась, и в чувствах Розмари он почти так же уверен, как и в собственных. Разве не оттого она плакала, что не хотела с ним расставаться?

Слезы ее, конечно, нельзя принимать всерьез. Фреду и прежде случалось видеть слезы любимой: то она рыдала над грустным фильмом, то оплакивала смерть актера, которого едва знала, а спустя полчаса могла самозабвенно хохотать над какой-нибудь скандальной историей о том же актере, рассказанной другом. Актерская душа, думает Фред, жаждет бурных сцен, стремится запутать отношения, а после так же увлеченно их распутывает. Их с Розмари чувства были не то чтобы бурными, а переменчивыми, словно погода в Англии весной, — то солнце, то дождик сменяли друг друга весело, стремительно, беззаботно.

Но дни идут за днями, о Розмари ни слуху ни духу, и Фред все больше волнуется, мрачнеет. Настроение у него меняется час от часу. То он злится на Розмари и не желает больше ее видеть, то хочет с ней увидеться, но лишь затем, чтобы отчитать ее, сказать, как он зол, то хочет ворваться к ней в дом, взять ее силой, то готов умолять ее: «Довольно от меня бегать! Времени осталось совсем мало, нельзя им так разбрасываться!»

И впервые Фред задается вопросом: а не подчиниться ли желанию Розмари? Может, и впрямь стоит позвонить или дать телеграмму в Коринф и отказаться в этом году от летних курсов? Сослаться, к примеру, на нездоровье? Разве два месяца в Англии с Розмари того не стоят? И пусть сердятся старшие коллеги, пусть даже не будет повышения по службе… Но если в это лето не преподавать, на что тогда жить? Деньги почти кончились, и, если остаться в Англии, придется жить у Розмари на ее деньги — разве не так? Она будет кормить Фреда, а когда придет время ехать в Уэльс или Ирландию, возьмет билеты на поезд или на самолет. Словом, Фред превратится в альфонса, жалкую личность, которую держат при себе и кормят, как дорогого ручного зверька. Выходит, недаром Розмари в прошлый раз назвала его «котиком»? Нет, не бывать этому!

Найти бы ключ от дома Розмари, который она дала когда-то, — можно было бы зайти в дом и дождаться ее прихода. Но проклятый ключ куда-то запропастился — должно быть, потерялся на вечеринке. Правда, Фред и без ключа делает все возможное — без конца звонит и даже ездит в Челси, да только дома никогда никого нет. Лишь однажды он застал миссис Харрис, а та не пустила его на порог, не пожелала передать, что он заходил. Гаркнула через дверь: «Проваливай!» — и большего Фред не добился. Может быть, Розмари переехала? Может быть, ее нет в городе? Фред обращается к ее агенту, однако на сей раз тот холодно-вежлив и неразговорчив. «Сожалею, — цедит он. — Я не имею представления, где искать Розмари» (и то и другое — явная ложь).

Друзья Розмари полюбезней, но помощи от них тоже немного. А их дружелюбие, как понял сейчас Фред, относится ко всем подряд, а не к нему лично. До ссоры с Розмари Фреда расспрашивали о работе, с ним советовались по вопросам политики, культуры и домашнего хозяйства. А теперь его просто-напросто бросили — мимоходом, небрежно, как смахивают на пол хлебную крошку. Знакомые Розмари очень милы и учтивы. Когда Фред звонит, они неизменно вежливы, но уклончивы и всегда «страшно заняты». Некоторые, похоже, не сразу узнают его («Ах да, Фред Тернер! Очень рад вас слышать!»). Хотя до его отъезда еще несколько недель, ему уже желают счастливого пути домой, в «Штаты», словно он уже стоит у трапа самолета. Его вопросы о Розмари или пропускают мимо ушей, или отвечают на них ничего не значащей болтовней, как принято у здешних аристократов, когда их спрашивают о неприятных мелочах («Господи, да кто ж ее знает… она, кажется, собиралась в Овернь?»). Самые близкие друзья Розмари могли бы помочь, если с ними поговорить начистоту, но их сейчас не найти. Пози живет за городом, а номера ее телефона Фред не знает (его нет в справочнике), Эрин, Надя и Эдвин за границей.

От его американской коллеги Винни Майнер тоже никакого толку. Когда на прошлой неделе они виделись в Британском музее, она обещала поговорить с Розмари, объяснить, что Фред не по своей воле уезжает из Лондона, что он любит ее… Ничего не вышло из этого поручения, если Винни его и выполнила, хотя это вряд ли. Даже если она поговорила с Розмари, думает Фред, то наверняка все только испортила. Вряд ли Винни хоть раз испытала настоящую любовь, не говоря уж о страсти, а если и было в ее жизни истинное чувство, то она наверняка уже забыла об этом.

Тем временем Фред страдает телом и душой и ничего не может с собой поделать. И днем и ночью думает он только об одном. О Розмари. Он пытается работать дома, ходит в БМ, но не может сосредоточиться, не может читать, писать, сочинять. А ведь свободного времени у него впервые за многие месяцы сколько угодно. Одинокие дни и ночи тянутся бесконечно.

И снова, как прошлой зимой, у Фреда вошло в привычку бродить по Лондону. Но теперь он знает, что город — живой, настоящий, что за его стенами, ставнями и занавешенными окнами течет сложная, интересная, насыщенная жизнь. На каждом шагу ему попадаются дома, рестораны, конторы, магазины, кварталы, где он бывал с Розмари; кажется, что улицы населены живыми воспоминаниями. На душе неспокойно, Фреду везде чудится Розмари: то она заходит в универмаг «Селфридж», то стоит в толпе зрителей в антракте, то мелькает вдалеке на Холланд-парк-роуд ее золотая головка, стучат легкие шажки, то она выходит из такси в Мэйфере. Сердце Фреда готово выскочить из груди; он бежит со всех ног, уворачиваясь от машин и расталкивая прохожих, — но всякий раз это оказывается не Розмари, а незнакомка.

Сегодня Фред попал туда, где вряд ли можно встретить Розмари. Солнечным июньским днем он прогуливается вдоль Риджентс-канала неподалеку от Кэмден-Лок вместе с Джо и Дебби Вогелер. Идут они медленно: Джо катит коляску с малышом, а старинная набережная в воскресный день запружена гуляющими. Когда Фред доберется до дома и сядет за пишущую машинку, почти весь рабочий день пропадет. С другой стороны, останься он дома — все равно ничего бы не сделал. Трудно сосредоточиться на восемнадцатом веке, когда все мысли занимает век двадцатый, особенно та минута, когда он впервые за две недели увидит Розмари и объяснится с ней. До этой минуты остается уже меньше суток.

Джо и Дебби тоже озабочены, однако в отличие от Фреда своих чувств не скрывают. Их волнует умственное развитие малыша, точнее, его задержка. Джеки уже год и четыре месяца, а он все еще не начал говорить — ни единого словечка не сказал, между тем другие дети его возраста, даже младше (следуют примеры), уже болтают вовсю. Их беспокойство, отмечает про себя Фред, идет, как сказали бы некоторые современные критики, от переоценки роли языка. Так ли уж важно, что малыш пока молчит, если Джеки (и на это Вогелерам сейчас указывает Фред) — здоровый, крепкий, подвижный ребенок.

— Он станет похож на человека, — объясняет Дебби, — только когда начнет говорить. То есть… я, конечно, понимаю, что он здоров, иногда он просто прелесть, но как бы не совсем человек… Понимаешь?

— Обидно ведь, что нельзя с ним разговаривать, — сокрушается Джо. — А так хочется узнать, о чем он думает, что чувствует. Это же наш малыш! Интересно, что он нам скажет, когда начнет говорить?

— Он может вас разочаровать, — предупреждает Фред. — Мой отец рассказывал, что, когда я был маленький, он смотрел на меня в глубоких раздумьях о детстве, в духе Вордсворта, и ждал, что за послание из высших сфер я ему принесу. А моими первыми словами были: «Хочу печенья!»

— Сколько тебе тогда было? — спрашивает Дебби, так и не поняв самого главного.

— Понятия не имею, — вздыхает Фред.

— Большинство детей начинают говорить предложениями где-то к двум годам, — сообщает Джо, — но отдельные слова умеют произносить намного раньше. Джеки лопочет без остановки, только всегда что-то бессвязное. Как думаешь, к чему бы это?

— На мой взгляд, с ним все в порядке, — отвечает Фред, никогда не имевший дела с маленькими детьми. Возможно, с Джеки в самом деле что-то не так — откуда ему знать?

Фреду вообще сейчас не до Вогелеров с их заботами, он едва замечает, что делается вокруг. А ведь места здесь красивейшие: по одну сторону — берег, заросший высокой травой и полевыми цветами, по другую — ярко раскрашенные прогулочные катера и стройные каштаны в садах на дальнем берегу, которые уже роняют в воду цветы, превращая гладь канала в ковер, расшитый бело-розовыми звездами. Теперь настоящий Лондон видится Фреду только в мучительных воспоминаниях; большую часть времени он живет в городе невнятных шумов и угрюмых призраков.

После вечеринки у Розмари Фред видится только с Вогелерами; видится чаще, чем хотелось бы, просто потому, что нет сил каждый раз придумывать отговорки. С приходом тепла Лондон стал нравиться Джо и Дебби больше, но ненамного.

— Да, здесь стало лучше, — признает Джо, — но для июня все равно холодина!

— Дома мы уже давным-давно бы купались, — поддакивает Дебби. — А уж о том, чтобы как следует загореть, здесь и мечтать не приходится.

Взгляды Вогелеров разделяют их новые друзья — двое канадских историков, с которыми Джо и Дебби познакомились в столовой Британского музея, и еще одна пара из Австралии, родственники канадцев. Все четверо согласны с Джо и Дебби: еда здесь невкусная, пиво теплое, народ угрюмый, а все памятники архитектуры такие крошечные, что смотреть не на что.

Есть у них и объяснение всему этому. Энди (австралиец) на прошлой неделе, в хэмпстедском баре, вкратце изложил Фреду свою теорию.

— Все беды нынешней Британии, — утверждал он, — оттого, что на протяжении трех веков самые храбрые, предприимчивые, независимые и стойкие из ее жителей уезжали отсюда к чертовой матери и отправлялись в колонии — в том числе в Америку, так? Ну а оставшиеся благодаря естественному отбору мало-помалу сделались робкими, косными, хилыми и раболепными. Да черт подери, оглянись вокруг! — твердил Энди. — Нынешние британцы — сборище бледных несчастных выродков, жалкие остатки благородного племени. Согласен, — признал Энди, — Австралию заселили каторжники, но погоди их хулить, приятель. Для начала подумай: за что они попали на каторгу? На самом деле это были ребята из низов, которые не принимали классовую систему и прочее дерьмо, не желали трудиться в поте лица за гроши, а в старости жить подачками. Это были люди смелые и с фантазией, они шли на риск, боролись за место под солнцем. Молль Флендерс, одним словом, а не Оливер Твист.

В сущности, потомки этих первопоселенцев, в том числе и Вогелеры, теперь относятся к Британии, как преуспевающие люди — к старичкам родителям. Восхищаются историей и традициями Англии, трогательно любят ее природу и архитектуру, но жить здесь — боже сохрани!

Соприкоснувшись на вечеринке у Розмари с настоящим (по мнению Фреда) Лондоном, Джо и Дебби не изменили своих взглядов. Почти все новые знакомые показались им «надутыми и фальшивыми», а о том, как отнесся кое-кто из гостей к малышу, им до сих пор больно вспоминать. Особенно оскорблена Дебби. Фреду даже кажется, что она лелеет свою обиду, словно уродливого, капризного ребенка — скажем, самого Джеки, когда у него плохое настроение. Ссора Фреда с Розмари и его рассказ о последней встрече с ней только укрепили их подозрения.

— Англичане все такие, особенно богатеи, — поучает Джо Фреда, пока они возвращаются по набережной к Кэмден-Лок. — Никогда не знаешь, как они на самом деле к тебе относятся.

— Коварный Альбион, — кивает Фред. Отчасти он согласен с Джо, отчасти жалеет его за ограниченность.

— Угу, угу. — Джо как будто не понял шутки. — Они умеют быть чертовски любезными, если пожелают. Ничего удивительного, что ты влюбился в Розмари Рэдли, она и меня сперва очаровала. Но вы с ней совсем разные люди.

— Гм, — недовольно мычит Фред. В который раз он удивляется, почему супружеские пары так бесцеремонно обсуждают любовные дела своих холостых друзей. Между тем, скажи он что-нибудь о семейной жизни Джо и Дебби, те преисполнились бы праведного гнева.

— Совершенно разные, — вторит мужу Дебби. — Что с тобой, мой маленький? — Она опускается на корточки рядом с Джеки, который беспокойно ерзает в коляске — у него сегодня плохое настроение.

— По-моему, он хочет вылезти, — догадывается Фред.

— Он всегда не прочь вылезти. Ну ладно, глупышка. — Дебби помогает малышу выбраться и ставит его на неловкие ножки — ходить Джеки научился всего лишь несколько месяцев назад. — Да погоди ты капельку! Бог ты мой. — Она поправляет на Джеки полосатый комбинезон и шапочку, в которых он похож на гномика-железнодорожника, и крепко берет малыша за пухлую ручонку.

— Пришла тебе пора подумать, что для тебя главное, а без чего ты вполне проживешь, — наставляет Фреда Джо, двигаясь по набережной со скоростью малыша и толкая впереди себя пустую коляску.

Как бы не так, про себя возражает Фред.

— Верно, — вставляет Дебби. — У вас с Розмари все равно не было будущего. Во-первых, она для тебя слишком стара.

— Я так не считаю, — морщится Фред. — Ты-то ведь тоже старше Джо?

— Всего на год и три месяца, это не считается, — обиженно уточняет Дебби.

— Допустим. Ну а Розмари тридцать семь. Да и какая разница, если мы любим друг друга? — говорит Фред, втайне жалея, что доверился Вогелерам и даже что знаком с ними.

— Тридцать семь? Ничего подобного! — поправляет Дебби. — Ей сорок четыре, а то и все сорок пять.

— Что за выдумки? Глупость какая, — со злобным хохотком восклицает Фред.

— А я говорю, сорок пять. Сама недавно прочла в «Санди таймс».

— Подумаешь, «Санди таймс». Мало в газетах чуши пишут? — возмущается Фред, вспомнив жалобы возлюбленной на бессовестную ложь, которую сочиняют газетчики о ней и других актерах. — Ну их всех к черту.

— Ладно, не хочешь — не верь. — В голосе Дебби слышны досада и высокомерие. — Джеки, нельзя! Не трогай! — Дебби наклоняется и отнимает у малыша сдутый, облезлый резиновый мячик с выцветшим рисунком английского флага на боку. — Это бяка! Джо, подержи-ка его.

Отец хватает непослушную ручонку малыша, а Дебби закидывает мяч подальше, на заросший травой склон. Джеки смотрит мячу вслед и изумленно вопит.

— Джеки, Джеки, посмотри-ка сюда! — кричит отец, пытаясь отвлечь ребенка. — Смотри, какой… кораблик! — Джо показывает на расписную прогулочную лодку, что стоит на якоре у дальнего берега. — О черт!

Сдутый резиновый мячик выныривает из травы, прыгает впереди по тропинке, падает в лягушачье-зеленую воду и занимает место в целой флотилии мусора, рядом с пластмассовой бутылкой из-под отбеливателя, половинкой апельсина, мокрыми деревяшками и соломинками.

— Джеки, нельзя! — Отец держит малыша, тот вырывается, кричит. — Там одна зараза! Все, уплыл.

— Ну зачем тебе этот старый грязный мячик, — уговаривает Дебби. (Все вранье, думает Фред.) — Прекрати сейчас же!

Малыш вопит во все горло и брыкается, скукожив красное личико в страшную маску.

— Фу ты черт, — вздыхает Джо. — Ладно, Джеки, пошли. — Он берет орущего гномика на руки, тот вырывается. — Раз, и два, и три… — Джо подбрасывает сына, пытаясь его успокоить, и быстрыми шагами идет по набережной впереди Дебби с коляской. — Раз, и два, и… Вот умница!

— Послушай, Фред… Прости, если я тебя чем-то обидела, — говорит Дебби, когда мяч остается далеко позади, а Джеки перестает вопить и только обиженно хнычет.

— Не страшно, — отвечает Фред, которому от души жаль Вогелеров — родителей умственно отсталого маленького чудовища.

— Мне просто не хочется, чтобы ты так расстраивался из-за пустяка.

— Не страшно, — повторяет Фред. — Постепенно все забудется, — добавляет он, думая, что если повезет, то завтра он снова будет вместе с любимой.

— Конечно, забудется, — уверяет его Джо. — Розмари Рэдли — не тот человек, который тебе нужен.

— Могу поспорить, вернешься в Америку — будешь смотреть на все другими глазами, — говорит Дебби.

— Гм, — бормочет Фред. Похоже, для Вогелеров его любовь к Розмари — тот же каприз Джеки из-за старого резинового мячика.

— Джо прав, — соглашается Дебби. — Тебе нужна женщина умная, не пустышка. Я всегда так думала, — продолжает она, приняв молчание Фреда за знак согласия. — Та, с кем ты сможешь общаться на равных. Делиться мыслями.

— Верно, — вставляет Джо. — Девушка вроде Кариссы.

— Карисса ни за что не станет вести себя так легкомысленно, безрассудно. От Кариссы всегда знаешь, чего ожидать. Она человек прямой. Помню, как-то раз она…

— Послушай, Дебби, — перебивает Фред, останавливаясь и глядя на нее в упор, — будь другом, не надо больше о Кариссе. Не в ней дело.

— Как раз таки в ней, — настаивает Джо. — Ладно, ладно! — При виде лица Фреда он идет на попятный. — Не хочешь — не будем.

— Не хочу, — отвечает Фред. Ему кажется, что он и Вогелеры вот-вот поссорятся всерьез и их семилетней дружбе придет конец. Ну и черт с ними. Сейчас ему все равно.

Все трое стоят на набережной лицом друг к другу, а внизу течет грязная зеленоватая вода, неся с собой всякий хлам. Джеки, глядя отцу через плечо, вдруг замечает свое потерянное сокровище и начинает радостно лопотать:

— А-а-а! Мя-а-а… Мя… аць!

— Мяч! — восклицает Джо. — Дебби, он сказал «мяч»!

— Слышала! — Сердитое, напряженное лицо Дебби вдруг озаряется радостной улыбкой. — Джеки, хороший мой! Скажи еще разок! Скажи: мяч!

— Мя-у-а… Мя-а… Мяць! — Малыш тянется ручонками к желанному мячу, а тот проплывает мимо среди намокшего мусора.

— Он сказал «мяч»! — торжествует мать.

— Первое слово. — Голос отца дрожит.

— Мяч, — шепчет Дебби. — Слышал, Фред?

Он сказал «мяч»!

Но они с Джо не дожидаются ответа; позабыв о Фреде, они глядят на сына с облегчением и трепетом, а потом принимаются его обнимать и осыпать счастливыми поцелуями.

Встречу с Розмари на другой день Фред собрался устроить без ее ведома и согласия. Из воскресных газет Фред узнал, что Розмари участвует в радиопередаче, посвященной недавно вышедшим воспоминаниям ее подруги Дафны Вэйн, и решил прийти во что бы то ни стало. Просидев целое утро над своей книгой (без особого успеха), он уточняет время, адрес и отправляется в путь.

Вид студии разочаровывает Фреда — совершенно неподходящее место для любовных свиданий. Он предпочел бы здание Би-би-си на Портленд-плейс, где как-то раз был с Розмари: причудливое, в стиле ар деко, над входом — золотое солнце с лучами, внутри — ряд лифтов с позолотой, а за ними лабиринт коридоров, по которым шныряют странного вида люди, все как один чем-то похожие на Белого Кролика из «Алисы в Стране чудес». Комнаты с мягкими потертыми кожаными креслами — будто уютные норки; микрофоны и пульты кажутся памятниками истории; в воздухе до сих пор веет Битвой за Англию.

А здание этого частного радиоканала холодное, безликое, ультрасовременное, стеклянный коридор обставлен по-американски скупо. На пластмассовых диванах развалились больше десятка подростков, жуют резинку и болтают ногами под ритмичную рок-музыку.

— Я должен увидеться с Розмари Рэдли, — перекрикивая шум, сообщает Фред сексапильной секретарше с фиолетовыми губами и ярко-зелеными веками. — Она участвует в программе «Живое искусство» в четыре часа.

— Представьтесь, пожалуйста.

Фред машинально называет свое имя, не сразу сообразив, что стоило бы назваться чужим.

— Минутку, красавчик. Посмотрим, чем я могу помочь. — Девушка смотрит на Фреда с неподдельным восхищением, сияет улыбкой цвета спелой сливы, поднимает красную телефонную трубку. — Сейчас ее попробуют найти. — Девушка вновь улыбается Фреду. — Американец?

— Угадали.

— Я так и думала. Давно мечтаю прошвырнуться в Штаты. — Девушка держит трубку, прислушивается, улыбка ее становится натянутой — уже не спелая слива, а чернослив. Вскинув глаза на Фреда, секретарша качает головой.

— Скажите, что дело важное. Очень важное.

Девушка смотрит на Фреда иначе: все с тем же восхищением, но уже не столь почтительно — похоже, принимает его теперь не за важную персону, а за фаната. Снова что-то говорит в красную трубку.

— Извините, сейчас никак нельзя, — произносит наконец она. — Я бы вас впустила, но мне влетит.

— Дождусь конца программы.

Фред садится на черный блестящий кожаный пуфик. Пока он сидит на краешке и ждет, к столу секретарши подходят другие посетители. Девушка говорит по телефону, нажимает на кнопку звонка, пропуская их в дверь, обитую искусственной кожей. Музыка не умолкает, завывает все громче, некоторые из подростков поднимаются с диванов, дергаются в танце.

Музыка прерывается оглушительной рекламой. Подростки сгрудились в конце коридора, в руках у некоторых записные книжки, по-видимому, для автографов.

— Не упустите эту потрясающую возможность! Звоните СЕЙЧАС!.. Это программа «Живое искусство», оставайтесь с нами.

Звучит бравурная мелодия.

— И вновь я приветствую вас на программе «Живое искусство», — начинает мягкий, доверительный голос. — С вами ведущий Деннис Уитер. Сегодня мы приготовили для вас настоящий сюрприз! У нас в гостях достопочтенная Дафна Вэйн, чью автобиографию под названием «ДАФНее прошлое: жизнь в театре» недавно опубликовало издательство «Хайнеман». Госпожа Дафна Вэйн сейчас у нас в студии вместе с леди Розмари Рэдли, звездой телесериала «Замок Таллихо», удостоенного многочисленных наград…

Подростки-панки от новости не в восторге: кое-кто стонет, один притворяется, будто его сейчас вытошнит. Фред сердито косится на них, хотя и понимает, что у сериала Розмари, при всей его популярности, есть свои хулители. Например, некоторые умники-либералы считают, что загородная жизнь в нем изображена слащаво и лицемерно. Но эти бездельники, эти наглые малолетки, которых тошнит от имени Розмари… Поубивал бы всех!

— Мы будем с вами через минуту.

Пока по вестибюлю разносится реклама шампуня с дурацкой музыкальной заставкой («Еще волшебней, еще прекрасней!»), из дверей позади секретарши появляется тощий человечек в белом кожаном комбинезоне с заклепками, а за ним — двое потолще, в дешевых костюмах. Фанаты с воплями окружают тощего.

Их кумир — кто бы он ни был — пробирается сквозь толпу с натянутой улыбкой, на ходу дает пару автографов и бросается к выходу, где его ждет лимузин, а двое толстяков бегут наперерез толпе. Что в Нью-Йорке, что в Лондоне, везде одно и то же, думает Фред, с отвращением наблюдая за этой сценой.

В коридоре неожиданно звучит серебристый смех Розмари — только раза в три громче, чем в жизни. Сердце у Фреда готово выпрыгнуть из груди.

— Спасибо, дорогой Деннис, я безумно рада, что сегодня я в вашей студии. — Голос Розмари — нежный, чистый, безупречно поставленный голос аристократки — отдается эхом по всему вестибюлю, будто над головой у Фреда плывет невидимая Розмари, футов шестнадцати ростом.

Фред слушает, и мало-помалу им овладевает гнев. Розмари на все лады расхваливает автобиографию Дафны, но Фред-то знает, что это ложь. Не так давно та же Розмари при нем называла сочинение Дафны «глупой детской книжкой», а над автором насмехалась — пожалела, мол, денег на хорошего писателя-невидимку. А теперь что? Заявляет на весь Лондон — да что там, на всю Англию, — что была «просто очарована блестящим остроумием» Дафны. Как у нее язык поворачивается так врать? Как она может щебетать, заливаться смехом и болтать о театральных пустячках с Дафной и прочими олухами? Похоже, она не страдает так, как Фред, ей на него наплевать; она забыла, что он есть на свете. Ну ничего, как только кончится передача, он ей напомнит.

Под звуки все той же бравурной мелодии программа подходит к концу, и Фред направляется к дверям, обитым искусственной кожей. Пять минут спустя ни Розмари, ни остальных участников программы по-прежнему не видно.

— Эй! — окликает Фреда секретарша, пытаясь перекричать очередную современную мелодию. — Эй, молодой человек!

— Вы меня? — Фред оглядывается.

— Все еще ждете Розмари Рэдли?

— Да.

— Зря теряете время. Звезды в эти двери не выходят — разве что хотят пообщаться с поклонниками.

— Спасибо. — Фред подходит к столу, наклоняется к девушке, призвав на помощь все свое обаяние, хотя сейчас это и нелегко. — А как они выходят?

— Из задней двери и через автостоянку. Только они все, наверное, уже ушли. — Девушка опускает ядовито-зеленые веки, опушенные густыми ресницами, придвигается к Фреду поближе. — Никак в толк не возьму, зачем красавчику вроде вас эта старая корова?

— Я… — Фред рвется на защиту любимой, но одергивает себя: нельзя терять ни минуты. — Простите.

Он летит по вестибюлю, распахивает тяжелую стеклянную дверь и обегает здание кругом. Отыскивает задний ход, но двери не открываются.

С бьющимся сердцем стоит он возле груды пустых картонных коробок и ждет Розмари. Наверняка она появится в компании Дафны и прочих ослов, но это не беда… Надо увести ее в сторону, сказать ей… Фред повторяет про себя подготовленную речь, утекают минуты, пока он не догадывается наконец, что Розмари ушла. Ушла, зная, что он ее ждет.

Вне себя от долго сдерживаемой ярости, Фред разражается проклятиями.

— Чертова стерва! — вопит он на всю пустую автостоянку и продолжает ругаться. Кричит, что Розмари холодная, бессердечная, что все ее слова и жесты — некоторые всплывают в памяти, но Фред загоняет воспоминания внутрь — одна фальшь, спектакль. «Живое искусство», думает он. Ах, какое живое. И насквозь фальшивое. Дьявольщина! Фред поддает ногой влажную картонную коробку, еще раз, еще, еще…

Может быть, от него требовалось побольше «живого искусства»? Может быть, нужно было соврать Розмари, сказать, что летние курсы вести теперь не надо, пожить припеваючи еще четыре недели — и смыться на самолете домой, как «вертихвост американский», по словам миссис Харрис.

Но Фред не выдержал бы такого притворства — плохой из него лицедей. Даже думать тошно. Какая это любовь? Сплошной холодный расчет, потребительство это, а не любовь. А вот Розмари, пожалуй, выдержала бы, если б захотела…

Ревность и подозрения окутывают Фреда, словно едкий дым; как будто влажные серо-лиловые тучи, нависшие над автостоянкой, вдруг накрыли весь Лондон. А что, если Розмари с самого начала притворялась? И ссору после вечеринки разыграла нарочно… А вдруг она влюбилась в кого-то еще или вспомнила прежнюю любовь, и сейчас ее обнимает другой, и она тихонько шепчет ему что-то, смеется своим серебристым смехом, предназначенным только для самых близких. Фреду вновь кажется, что он очутился в романе Генри Джеймса. Только у Розмари теперь совсем другая роль — роль злодейки из Европы, прекрасной, многоопытной, порочной, каких у Джеймса немало.

Неужели все, что она говорила, все, чему он верил, — ложь? Что, если Дебби права и Розмари на самом деле намного старше? Ей и тридцати семи не дашь, но Нико заявил, что она сделала немало пластических операций, что для актрис это дело обычное. Фред тогда решил, что Нико просто злобный извращенец. Но предположим, что это правда… и что? Сколько бы ей ни было лет, она все равно его Розмари. Та, которую он любит. Та, которая не любит его, быть может, никогда не любила, не хочет сейчас с ним разговаривать и, возможно, лгала ему с самого начала.

Нет, ну не осел ли он? Топчется в ожидании возле кучи мусора, как влюбленный фанат ждет после концерта звезду, которая так и не появится.

Фред хмуро глядит на смятую коробку, на мусор, прибитый ветром к стене: грязные бумажки, фольгу, банку из-под пива, обрывок красной крученой шерстяной нитки, похожей на ту, которой Ру повязывала волосы.

И вдруг, в первый раз за многие недели, перед ним как живая возникает Ру. Она сидит голышом на краешке незастеленной кровати в их коринфской квартире, подняв кверху загорелые гладкие руки, удерживая тяжелую копну темно-рыжих волос. Ру делит волосы на три части и с сосредоточенной улыбкой заплетает их в блестящую косу, тугую, как трос морского корабля. Перекидывает косу на плечо и заплетает дальше, пока не останется короткий хвостик, потом прихватывает кончик косы резинкой, а поверх нее повязывает алую шерстяную нитку. Наконец, тряхнув головой, забрасывает косу с пушистым медно-рыжим хвостиком через голое смуглое плечо на спину.

Жгучая тоска по Ру охватывает Фреда. При всех своих недостатках, думает он, Ру не способна на театральное притворство. «Пока моря не высохнут до дна», как поется в ее любимой народной песне, не скажет она, что «безумно рада» выступить на какой-нибудь треклятой радиостанции.

И мучительно стыдно Фреду делается при воспоминании, что письмо Ру до сих пор одиноко лежит без ответа, поверх стопки непрочитанных умных книг, в квартире на Ноттинг-Хилл-Гейт. Сегодня же напишу ей, решает Фред, поворачивая от студии к дому. Сейчас же.

Однако почта ходит медленно, до Ру письмо дойдет только дней через десять. Может, позвонить? Дорого, конечно, ну и пусть! Но после такого долгого молчания — больше четырех недель, вспоминает Фред со стоном — Ру опять разозлится. И поделом ему, между прочим. Кричать станет, бросит трубку. А вдруг она будет в это время с другим мужчиной? На это она тоже, черт возьми, имеет полное право! Нет уж. Надо послать телеграмму.