Человек живет в мире вещей и людей. Он видит предметы, слышит звуки. Он воспринимает слова...
Происходит ли все это у Ш. так, как у обычного человека? Или его мир совсем иной, чем наш?
Вещи и люди
Необычная память Ш. создает одно преимущество, в ней сохраняются воспоминания о тех далеких, ранних периодах его жизни, которые или не запечатлелись у каждого из нас, или вытеснились огромным числом последующих впечатлений, или же не оседали на том этапе, когда еще не была сформирована речь — основное орудие нашей памяти.
Чем мы располагаем из воспоминаний раннего детства? Несколькими неясными, тусклыми образами... Какой-то картинкой, приклеенной к крышке сундука... ступеньками лестницы, на которой когда-то сидел ребенок ... ощущением шерстяного шарфа, которым его закутывали...
Мир ранних воспоминаний Ш. несравненно богаче нашего, и это неудивительно. Его память не превратилась в тот аппарат словесной переработки информации, которым она давно стала у нас; она сохранила те черты непосредственного всплывания образов, которые были свойственны раннему периоду формирования сознания. Мы можем в большей или меньшей степени верить тому, что он рассказывает, делая иногда попытки не только верить, но и проверить услышанное. Мы должны с обостренным вниманием прислушиваться к тем картинам, которые возникают перед нами, и с особенным любопытством относиться, если не к фактам, в которых мы всегда можем сомневаться, то к тому стилю передачи, столь типичному для Ш., который мы сейчас наблюдаем.
«... Мне было еще очень немного.., может быть, еще не было и года ... Ярче всего всплывает в памяти обстановка ... Я не помню обстановки всей комнаты, а помню только обстановку того угла, где находилась кровать моей матери и «качелька». «Качелька» — это такая кроватка с барьерами по обеим сторонам, а внизу такие закругленные досочки, и она покачивается... Помню, что обои были коричневые, постель белая ... Вот мать берет меня к себе и кладет обратно .., я чувствую движение... Я ощущаю чувство тепла « неприятное чувство холода. Очень ярко вспоминается мне свет. Днем это «так».., а потом — «так». Это сумерки, а потом желтый свет лампы ... становится «так».
До сих пор все это не выходит за пределы тех образов, которые легко могут всплывать у каждого — у одного ярче, у другого — более расплывчато.
Но вот в рассказ вступают другие ноты. Четкие образы отходят на задний план — возникают те неясные синестезические ощущения, при которых нет границ восприятиям и чувствам, где образы внешнего мира замещаются диффузными переживаниями, где вес становится зыбким, неясным, где ощущения трудно выразить словами.
«Мать я воспринимал так: до того, как я ее начал узнавать — «это хорошо». Нет формы, нет лица, есть что-то, что нагибается и от чего будет хорошо... Это приятно ... Я видел мать так, как если бы вы смотрели через камеру фотографического аппарата ... Сначала вы ничего не различаете — только круглое облачко — пятно.., потом появляется лицо.., потом черты лица приобретают резкость. Мать берет меня ... Я не замечаю рук матери, было ощущение, что после появления пятна что-то такое произойдет со мной. Меня берут на руки... Вот я замечаю руки... Появилось чувство приятного и неприятного ... Очевидно, когда подтирали — это делали грубовато, было неприятно ... или когда брали из кроватки ... В особенности по вечерам ... Я лежу — это «так» ... Сейчас будет «так» ... Я пугаюсь, я плачу, от плача начинаю еще больше плакать... Уже потом я стал понимать, что после «так» наступает шум.., а потом тишина. Сейчас я почувствовал маятник...».
«Мать я вижу ярко и ясно, — это облачко, потом приятное, потом лицо, потом движение... Отца я узнавал по голосу... Мать меня укачивала с одной стороны кровати, а отец, укачивая, заслонял свет с другой стороны. Наверно, он подходил ко мне — мне темно, потому что он подходил со стороны света...».
«... Вот это, наверное, была прививка оспы... Я помню массу тумана, цветов, знаю, что это был шум.., наверное, разговор или что-то в этом роде... Но боли я не чувствую... Я вижу себя в кровати матери сначала головой к степе, потом головой к двери. Шум своего голоса я узнаю, я знаю, что после этого будет шум, наверное, мой плач... Со мной возятся — после этого шум, туманность, после этого должно быть «то-то» и «то-то»...».
«... Для меня это не было впечатлением мокрой кроватки. Я не знал, хорошо это или плохо... Помню, как становится мокро в кроватке. Сначала ощущение приятное, теплоты, потом наступает чувство холода... Что-то неприятное, жжет, и я начинаю плакать... Меня не наказывали... Я помню один момент: я спал с матерью, но я уже умел слезать с кровати... Помню — мне мать показывала пятно в кровати ... Я слышу ее голос... Сам я, наверное, умел только лепетать...».
«... А вот еще ... что-то неприятное — холодно ... — ощущение пятна — такое, как когда сажают на горшочек около двери и печки... Я плачу, мне кажется, что когда меня сажают на горшочек насильно, у меня пропадает желание им пользоваться. Я его боялся ... Он внутри белый, снаружи зеленоватый, в середине его на эмалевой облицовке большое черное пятно ... Я думал, что это пятно как таракан на стене. Я думал, что это «а жук». (Опыт 16/IX 1934 г.)
Трудно сказать, возвращает ли этот рассказ к переживаниям раннего детства или он отражает тот тип переживаний, который и сейчас свойствен Ш., сидящему передо мной. Возможен и тот и другой ответ, и было бы бесплодным ломать голову, и раздумывая об этом.
Одно несомненно: такой диффузный синестезический тип переживаний, который, как это считают неврологи, у каждого взрослого человека характерен только для наиболее примитивных «протопатических» форм чувствительности — сохраняется у Ш. и дальше и относится едва ли не ко всем формам его ощущений. Вот почему трудно найти границу, которая отделяет у него одни ощущения от других, ощущения — от переживаний.
«...Мне было лет 10—11 и я укачивал сестру... Мае было много детей, я был второй — и я укачивал маленьких... Я пропел уже все песни, петь нужно сильно, нужен туман для сна. Но почему она долго не может заснуть? ... Я закрываю глаза и пробую почувствовать, почему она не засыпает. Наконец, догадываюсь... Может быть, это тоже «а жук»? ... Я снял полотенце и завязал ей глаза ... Она уснула». (Опыт 16/Х 1934 г.)
Едва ли не все, что нас особенно интересует, есть в этом отрывке... И синестезическое «петь нужно сильно, нужен туман для сна», и детские диффузные переживания страхов, и попытки проникнуть в переживания другого, закрыв глаза и представляя причины, которые другого тревожат (к этому мы еще вернемся дальше)... И все это — если верить Ш. — у мальчика 10—11 лет.
Нет, не только у мальчика... Все это осталось и сейчас, в сознании взрослого Ш. — и сколько мы можем найти синесгезических ощущений и диффузных переживаний, если разберемся в том, что так часто встречается в его восприятии и что характерно.для его сознания.
Вот только несколько примеров.
«Вот раздался звонок.., прокатился кругляшок перед глазами — пальцы ощутили что-то такое неровное, как веревка, а затем — вкус соленой воды... и что-то белое...».
Здесь все: звонок вызывает непосредственный зрительный образ. Он имеет тактильные свойства, белый цвет, он соленый на вкус. Эти синестезии сохраняются во всех ощущениях, во всех переживаниях внешнего мира.
«... Я сижу в ресторане — и музыка... Вы знаете, для чего музыка? При ней все изменяет свой вкус... И если подобрать ее как нужно, все становится вкусным... Наверное, те, кто работает в ресторанах, хорошо знают это...».
И еще:
«... Я всегда испытываю такие ощущения... Сесть на трамвай? Я испытываю на зубах его лязг... Вот я подошел купить мороженое, чтобы сидеть, есть и не слышать этого лязга. Я подошел к мороженщице, спросил, что у нее есть.
«Пломбир!» Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, черного шлака выскочил у нее изо рта, — и я уже не мог купить мороженое, потому что она так ответила... И нот еще: когда я ем, я плохо воспринимаю, когда читаю, вкус пищи глушит смысл...». (Опыт 22/V 1939 г.)
«... Я выбираю блюда по звуку. Смешно сказать, что майонез — очень вкусно, но «з» портит вкус.., «з» — несимпатичный звук...». «Я долго не мог есть рябчиков — ведь «рябчик» это что-то прыгающее... И если плохо написано в меню, я уже не могу есть.., блюдо кажется мне такое замызганное...».
«Вот что со мною было... Я прихожу в столовую... Мне говорят: хотите коржиков, а дают булочки... Нет, это не коржики... «Коржики» — «р» и «ж» — они такие твердые, хрустящие, колючие...».
Весь его мир не такой, как у нас. Здесь нет границ цветов и звуков, ощущений на вкус и на ощупь... Гладкие холодные звуки и шершавые цвета , соленые краски и яркие светлые и колючие запахи... и все это переплетается, смешивается и уже их трудно отделить друг от друга...
Но мы уже подошли к другой теме и сейчас займемся ею. Как сказываются синестезии Ш. на восприятии речи? Что значат для Ш. слова? Не примешиваются ли и к ним те же синестезические переживания, которые делали шумы «клубами пара» и изменяли вкус пищи, если название блюда было произнесено «неприятным» и «колючим» голосом. Как строится у Ш. значение слов?
Слова
Значение слов ... Впрочем, это для нас не совсем новая проблема, — мы уже встречались с нею две страницы назад... «А жук». Как воспринимал Ш. это слово, которое в его первоначальном применении означало «таракан», а потом получило столь широкий перенос?
«... «А жук» — это выщербленный кусочек на горшочке... Это кусочки черного хлеба... Вечером с появлением света появляется и «а жук»... Нс все освещено, свет лампы падает только на маленькую площадку, кругом темно — это «а жук» ... Бородавки — это тоже «а жук»... Вот меня ставят перед зеркалом.., вот шум.., это смеются... Вот мои глаза в зеркале, темные — это тоже «а жук»... Вот я лежу в кроватке.., а затем крик, шум, угрозы... Что-то варят в эмалированном чайнике.., это бабушка, она варит кофе. Она опускает что-то красное и вынимает ... «а жук!». Уголь — это тоже «а жук»... Вот зажигают свечи по субботам... свеча в подсвечнике горит, оставшийся стеарин не растапливается, фитиль мигает, делается черным... Мне страшно, я плакал — это тоже «а жук»... И когда неаккуратно наливали чай, туда попадали чаинки.., вот они на блюдце.., это — «а жук»...». (Опыт 16/IX 1934 г.)
Как все это хорошо знакомо психологам! Штумпф, наблюдавший своего маленького сына, у которого «ква» была и утка и орел на монете и самая монета... Или так хорошо известное «кх», которым маленький ребенок обозначает и кошку, и ее мех, и острый камень, который его оцарапал.
Нет, в рассказах Ш. есть что-то настоящее, возвращающее нас к далеким годам раннего детства.
Широкий перенос значения детских слов нам хорошо известен, однако, у Ш. и в эти хорошо знакомые мотивы уже очень скоро начинают вплетаться новые ноты.
«... Вот «мама» или «мамэ», как говорили в детстве. Это — светлый туман... «Мама» и все женщины — это что-то светлое... и молоко в стакане, и белый молочник, белая чашка — это всё, как белое облако...». А вот слово «гис» [7] — оно появилось позднее, оно обозначает рукав, что-то тягучее, длинное, струя, когда наливают чай... В начищенном самоваре отражение лица — это тоже «гис». Оно блестит как звук «с», а лицо — продолговатое, как струя воды, как медленно опускающаяся ко мне рука с рукавом, когда мне наливают чай...».
Здесь перед нами не простое широкое распространение значения слова.
Слово имеет смысл, оно обозначает какой-то признак — и этот признак широко распространяется на другие вещи, слово начинает обозначать все вещи, у которых налицо такой признак; это нам хорошо знакомо. Но слово выражается комплексом звуков, оно произносится тем или иным голосом, — и звук и голос тоже имеют свой цвет и вкус — они вызывают «клубы пара», «брызги» и «пятна», одни из звуков гладкие и белые, другие — оранжевые, острые, как стрелы, — и значения слов начинают отражать те звуки, которые включает названное слово. Это уже другой вид переноса словесных значений, — перенос по синестезически-переживаемым звуковым особенностям слова.
Мы отвлекаемся от звучания слова, оно оттесняется основным его условным значением, — разве мы испытываем какое-либо ощущение гармонии или противоречия, называя одно дерево «сосна», другое — «ель», а третье — «береза»?
Переживания Ш. были совершенно другими. Он остро чувствовал, что есть слова, которые точно соответствуют своему содержанию, есть такие, которые нужно подправить, а есть такие, содержание которых явно не свойственно им, которые безусловно продукт недоразумения.
«... Я был болен скарлатиной.., пришел из хедера, голова болит... Мать говорит: «у него «а хиц» (жар)». Вот это верно! «Хиц» — это что-то вроде молнии, яркое.., из моей головы выходит такое острое, оранжевое... это верно!»
«...А вот «хольц» — дрова — это совсем не вяжется. «Хольц» — это с ярким оттенком, с лучом... А тут — полено!... Нет, это не так... это недоразумение!..
И еще «свинья»! Ну, разве это может быть? «Свинья» — это что-то тонкое, элегантное... Вот то ли дело «хавронья» или «а хазер» (евр. свинья). Это действительно она «хх...»: жирная, с толстым брюхом, с жесткой шерстью, на ней засохшая грязь... — «а хазер»...!».
«Вот мне пять лет... меня привели в хедер.., но раньше ребе... был у нас на квартире. Когда мне сказали: «Ты будешь ходить в школу к Камеражу», — я догадался, что это относится к этому человеку с очень темной бородой, в длинном сюртуке и в котелке. Ясно, что это был «Камераж»! Только к нему не шло слово «ребе». Ребе — это что-то белое, а он темный».
«... А вот еще «Навуходоносор» (евр. Набухаднейцер)... Нет, это ошибка... Он был такой злой.., льва может растерзать. Наверное, он «Набухадрейцер» — вот тогда подходит! «Шпиц» — это верно, он должен быть сухощавый и колкий... и «дог». Это тоже понятно.., он большой, он и должен быть таким...».
«.. И «самовар!». Ну, конечно, он сплошной блеск.., но не от самовара, а от буквы «с». А вот немцы говорят «Teemaschine». Это не так... Тее — это что-то падающее вниз, это сюда... Ой! ... Я этого боялся, это на пол... Ну, почему это самовар?!...». (Опыт 16/IX и 16/Х 1934 г.).
Содержание слова должно соответствовать его звучанию, если этого нет — Ш. мог прийти в растерянность.
«... Наш домашний врач был д-р Тигер... «Me darf ruf’n dem Tigern...». Я думал, что должна прийти такая высокая палка, она втыкается вниз («с», «р»).., а кто же он? Мне ответили: «А доктор!» ... А я увидел «доктор» — это что-то вроде круглой коврижки с кистями, что-то свисающее вниз, и я поместил это на палке... А когда вошел такой высокий дядя, румяный ... Я осмотрел его ... Нет, это не тот...». (Опыт 31/III 1938 г.)
А вот такое же несоответствие, но гораздо позднее.
«... Я был в школе... Там читали, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна ели коржики с салом... «Коржик»... Я понимал, что это кушанье, но «коржик» — это должен быть продолговатой формы калачик, обязательно — с канавкой, обязательно сухарный. А когда в 1931 году я был в Баку в кафе, — смотрю и вижу: «коржики с салом». Если «коржики», они должны обязательно выглядеть так, а не иначе. А мне подают кофе и две лепешки. Я говорю: «Я просил коржики!» А подавальщица говорит: «Я и дала вам коржики с салом!» А это явно не то, они совсем не совпадают...».
«Значение слова должно полностью соответствовать его звучанию. «Mutter» (мать) — почему-то темный, коричневый мешок, повешенный в вертикальном положении, со складками ... Когда его впервые произнесли, я его так и увидал... Гласный звук — основа, а согласный создает общий фон слова, я вижу изгиб... но здесь «т» и «р» доминируют.., a «Milch» — это такая ниточка с мешочком.., «Löffel» — что-то плетеное, как хала.., а «хала» — это твердое слово, его надо обламывать.., а «maim» (вода) — это облако.., а «м...» — и оно куда-то уходит».
Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская синестезия слова оставалась еще долгое время.
«Слово по своему звучанию имеет один вид и цвет, а значение имеет другой вид и вес, звучит иначе... Все это нужно примерить, чтобы я мог применить слово ко времени и к месту — с одной стороны это усложнение, а с другой — способ запоминания. Если я в этот момент подумаю, что у меня эта странная особенность и что к окружающему надо приноравливаться — получается одно, а если я не подумаю, то могу произвести впечатление недалекого, бестолкового человека...». (Опыт 16/Х 1934 г.)
Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность. Переживание слов Ш. становится меркой их выразительности — недаром с таким вниманием беседовал с ним С. М. Эйзенштейн, сделавший психологию выразительности центральным делом своей жизни.
«... Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я еще не знал, что такое полтинник — это какой-то продолговатый предмет, спокойный, темный — ведь «п и «т» — темные звуки. Хозяин дал ему «а пац» (евр. пощечина) ... Я понимаю, что «а пац» — нехорошее слово.., а тут еще «а фраск» (другой вариант «пощечины») — это когда гулко, а вот «хляск» (третий вариант того же слова) — это когда хрустнуло...».
Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучания был опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша — Маня — Маруся — Мэри — в чем различие этих имен?
«... Даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария — Маша — Мэри — нет, это не одно и то же. «Маня» к ней идет, но «Маруся» и «Мэри» — нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться... «Мария» — это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с легким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. «Марья» — такого же вида, только полная, щеки красные, большая грудь... «Маша» — помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина... «Маня» — это молодая женщина, стройная, может быть, и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щеки не блестят. Не могу понять, как это может быть «тетя Маня»...
«Почему же она молодая?» — спрашиваю я Ш. — «Звук «н» — носовой звук ... Ну, я не знаю.., но она молодая.., а «Муся» — это другое ... Бросается в глаза пышная прическа, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закругленность, наверное, это звук «у»... «Мэри» — очень сухое имя...
Что-то темное в сумерках сидит у окна... И вот, когда мне говорят: «ты видел Машу», — я не сразу понимаю, что это может быть Маша ... Маша — Маня — Маруся — это не одно и то же... Иногда мне очень трудно привыкнуть, что человек носит такое имя, а иногда — ну, конечно, это, конечно, Маша...».
Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С. М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссерского факультета кино-института, предлагал им описать, как они видят «Марию» — «Мэри» — «Марусю»... И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.
Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.
Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют свое различное значение.
«... Вор и жулик... Вор — это очень бледный парень, бедно одет, карман отодран, со впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома... Это все «о» — «продолговатое «о»... «Во-ор» — это такое серое.., а тут еще евреи не выговаривают «р» — и получается «вох» — совсем серое. ...А «жулик» — это другое... Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам... Когда раньше я был маленьким, я произносил «а зулик» — он был маленький, плотный, сжатый... «зз» — это муха поет, мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно — «жулик» — и он вырос.
...А «ганеф» (евр. вор) — это в полутемной комнате когда вечер — когда еще не зажгли огонь — и слышен шорох и он берет кусок хлеба с полки... Это я слышал маленьким — хлеб с полки — а где? ...значит у нас в кладовке.
«Вора» я мог бы пожалеть, а «ганефа» — никогда! «Зулика» можно пощадить, а «жулика» — этого толстомордого?!.. У них — это зависит от того, как он одет, а у меня — как я вижу его, от лица».
«...А вот еще «хворать» и «болеть» — это разное. «Болеть» — это легкая вещь, а «хворать» — это тяжело. «Хвороба» — это серое слово, оно падает, закрывает человека... «Он тяжело болен» — это можно: «болезнь» — это туман, который может выходить из человека и окружает его... А если «хворать» — то он лежит где-то внизу, «хворать» — это хуже... «Он прихварывает» — он ходит и прихрамывает.., но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи...» (опыт 31/III 1938 г.).
Но здесь мы уже переступаем границы простой «физиономики слов» — и входим в другую область — ею нам еще придется заняться...