Уезжая в ноябре 1860 года на Капреру, Гарибальди не производил впечатления сломленного человека. Главная задача его жизни — полное национальное освобождение Италии — еще не была решена. Рим все еще находился во власти папы и охранялся французскими штыками, Венеция была оккупирована австрийцами. Следовательно, надо освободить Рим и Венецию.

В течение всей зимы к Гарибальди являлись многочисленные патриотические депутации. Капрера стала своего рода «Меккой» для демократов и революционно настроенных людей всей Европы. Венгерские и польские эмигранты, испанцы, греки, русские, немцы, сербы, валахи — кто только здесь не побывал!

«Если в марте 1861 года в Италии не будет миллиона вооруженных итальянцев — горе нашей свободе!» — говорил своим гостям Гарибальди. Он терпеливо дожидался весны, чтобы попытаться организовать революционную экспедицию в Рим.

Когда начались выборы в общеитальянский парламент, Гарибальди не захотел принимать в них участия. Он ответил Беллацци (письмо от 29 декабря 1860 года), что «вследствие исключительных обстоятельств не может выставить своей кандидатуры». Затем он изменил свое решение. С его согласия, 30 марта Неаполь единогласно избрал его своим депутатом. 1 апреля 1861 года Гарибальди уехал с Капреры в Турин. Парламент обсуждал вопрос о судьбе офицеров бывших волонтерских отрядов Гарибальди. Правительство Кавура издевалось над героями Палермо и Неаполя, устанавливая на особых комиссиях, кто из волонтеров «достоин» быть принятым в пьемонтскую армию.

18 апреля состоялось выступление Гарибальди в парламенте. Революционный полководец явился на заседание в необычной для депутата одежде — излюбленная красная рубашка, серый пончо, в руке — испанское сомбреро (шляпа). Эту одежду он предпочитал нарядным раззолоченным мундирам королевских офицеров.

После вступительной речи Риказоли взял слово Гарибальди. Коснувшись вопроса о волонтерах, он заявил: «Чудесная слава южного войска омрачилась только с той минуты, как холодное и враждебное правительство попыталось наложить на него руку». Неодобрительный шум, поднявшийся в зале, ничуть не смутил Гарибальди. «Я думаю, — продолжал он, — что тридцать лет службы моему отечеству дают мне право говорить вам правду. Когда горячее желание мирного соглашения и боязнь братоубийственной войны, провоцированной этим правительством…»

Поднялся невообразимый шум. Граф Кавур, бледный и растерянный, вскочил и крикнул: «Он не смеет оскорблять нас! Господин председатель, заставьте оратора уважать правительство и представителей народа!»

Гарибальди пришлось начинать речь трижды. После перерыва он возобновил свое выступление. «Когда боязнь братоубийственной войны, — громко продолжал он, — вынудила меня прервать свое движение к Риму, я вернулся в Капреру и просил только одного: справедливого отношения к храброй армии, освободившей 10 миллионов итальянских братьев. Мне было обещано королем удовлетворить мою просьбу. Что же сделало министерство? Оно могло слить мое войско с регулярной армией, или выделить его в отдельную единицу, или распустить, но унижать его оно не имело права! Диктатура в Сицилии была законным правительством. Она организовала плебисцит и дала вам два царства; отчего же, приняв эти царства, вы отказываетесь от завоевавшего их войска?»

Кавур протестовал, заявляя, что обвинение во враждебном отношении к гарибальдийцам «несправедливо». Он напомнил Гарибальди, что именно он, Кавур, был «инициатором» созыва волонтеров в 1859 году. Он похвалил поведение волонтеров в военное время, но заявил, что «не уверен в их необходимости в мирное время».

Несмотря на угрозу Гарибальди «вернуться к своей старой программе всеобщего вооружения народа и немедленной войны», палата оказалась послушной Кавуру: она услужливо приняла проект закона о волонтерах.

Неизвестно, чем закончился бы конфликт Гарибальди с правительством, если бы 6 июня неожиданно не умер Кавур.

Гарибальди вернулся на Капреру. Осенью он получил от президента Соединенных Штатов Линкольна предложение стать во главе федерального войска (в то время в Америке происходила война либерально-буржуазного Севера с реакционно-рабовладельческим Югом).

Возглавить войну за освобождение негров было для Гарибальди большим соблазном. Не об этом ли мечтал он в ранней юности? Но, узнав о полученном им предложении, жители Неаполя преподнесли своему любимому герою покрытый тысячами подписей адрес, в котором умоляли его не покидать Италии.

Гарибальди ответил американскому консулу: «Дорогой синьор! К сожалению, я вынужден сообщить, что сейчас не могу ехать в Соединенные Штаты. Я не сомневаюсь в успехе вашего дела. Если, к несчастью, вашему отечеству придется продолжать войну, я постараюсь преодолеть все препятствия и поспешу на защиту народа, который мне очень дорог».

1861 год ознаменовался еще одним важным публичным выступлением Гарибальди. 9 апреля 1861 года войска русского царя стреляли в Варшаве в толпу демонстрантов, выступавших с лозунгами независимости Польши. Гарибальди пишет в «Daily News» пламенное «открытое письмо А. И. Герцену», в котором клеймит кровавую династию Романовых и от лица итальянского народа шлет сочувствие героической Польше.

После смерти Кавура отношение властей к Гарибальди несколько улучшилось. Гарибальди предпринял поездку по Ломбардии. Поездка превратилась в настоящий триумф. Банкеты, торжественные встречи, овации. Гарибальдийцы в красных рубашках дежурили у его дверей в почетном карауле. Толпы народа приветствовали его и носили на руках. Улицы и площади оглашались восторженными криками: «Рим и Венеция!»

Гарибальди отвечал: «Да, Рим и Венеция наши, а если мы будем сильны, мы их завоюем!» В Милане, Монце, Комо, Лоди, Парме, Кремоне такие же восторженные встречи. Тысячи итальянцев клялись, что будут верны лозунгу: «Рим или смерть!» Всем им Гарибальди предлагал подтвердить свои слова действиями. Единодушное настроение народных масс еще более укрепило Гарибальди в решении бороться до конца.

В июле 1862 года Гарибальди снова покинул Капреру. Не разлучавшийся с ним старик врач Рипари написал одному своему другу в Геную: «Орел летит на юг».

В сопровождении нескольких друзей Гарибальди уехал в Палермо. С какой целью предпринял он эту поездку, не знал точно никто, даже те, кто его сопровождал. Ночью 19 июля, когда они находились в открытом море и при свете луны вдали показались смутные очертания сицилийского берега, один из его спутников решился робко спросить, не в Сицилию ли они едут?..

— Да, — небрежно заметил Гарибальди, — в Палермо… А там видно будет!

Он уже тогда прекрасно знал, что именно будет видно: из Сицилии он намеревался начать поход в Рим.

«Рим или смерть!» — был его лозунг. Палермцы оказали ему прекрасный прием. Его обнимали, носили на руках. Имя героя сицилийской революции было на устах у всех. Страницы газет заполнялись сообщениями о Гарибальди, его портретами.

И вот, как удар грома, прозвучало пламенное воззвание Гарибальди:

«Народ Палермо! Властитель Франции, совершивший предательство 2 декабря захватил Рим. Этот человек проливал кровь парижских братьев под предлогом охраны личности папы, охраны религии, католицизма. Но это ложь! Ложь! Он действовал под влиянием низменных побуждений бандита из-за преступной жажды власти. Он — первоисточник всякого разбоя… Он стал главой разбойников и убийц.

Народ «Сицилийской вечерни», народ 1860 года! Необходимо сделать так, чтобы Наполеон очистил Рим от своих войск. Если понадобится, пусть произойдет новая «Сицилийская вечерня»!

Этот горячий революционный призыв ошеломил даже некоторых друзей Гарибальди. Правительство Виктора Эммануила в Турине пришло в ужас и тщетно пыталось «оправдаться» перед монархическим парламентом. В Сицилии воззвание Гарибальди имело огромный успех. Во время поездки Гарибальди по острову, по местам былых боев «тысячи» (Алькамо, Калатафими, Корлеоне, Марсала) население горячо приветствовало его. Повсюду раздавались крики: «Рим или смерть!»

Никакие доводы осторожных людей не действовали более на Гарибальди. Вскоре ему дали знать, что в лесу близ Фикуццы (деревушка недалеко от Палермо) уже собралось несколько тысяч вооруженных повстанцев, что вся Сицилия готова идти за ним. Гарибальди немедленно отправился в Фикуццу и стал во главе партизан. За одну ночь Палермо преобразился. Улицы кишели вооруженными людьми в повстанческой форме; день и ночь под звуки труб двигались колонны и обозы с военным снаряжением.

Король Виктор Эммануил выпустил прокламацию, в которой назвал Гарибальди мятежником. Премьер-министр Раттацци приказал префекту Палермо Паллавичини подавить восстание самыми энергичными мерами, вплоть до ареста Гарибальди. Но Паллавичини отказался повиноваться приказу и заявил, что выходит в отставку.

1 августа 1862 года в фикуццском лесу собралось три тысячи повстанцев. Гарибальди радостно заявил: «Даже в 60-м году у меня не было столько волонтеров». Три колонны гарибальдийцев выступили в поход. В ближайшем городе Гарибальди узнал, что правительство Турина объявило его вне закона и решило ввести в Сицилии осадное положение. Но это не устрашило революционного полководца.

— Разве в 1860 году не происходило то же самое? — хладнокровно заявил он. — Правительство Пьемонта трижды накладывало запрещение на экспедицию «тысячи». Сперва оно не хотело, чтобы мы отправились в Сицилию; затем, чтобы мы переплыли Мессинский залив, и, наконец, чтобы мы перешли Волтурно. Мы отправились в Сицилию, переплыли пролив, перешли Волтурно, и Италия от этого не пострадала! («Мемуары».)

Гарибальди двинулся во главе своего войска через весь полуостров. Шли к востоку, в направлении Палермо — Меццоджузо — Аллия — Кастроджованни. В Кальтаниссетте правительственный отряд, услышав о приближении Гарибальди, поспешно отступил в Джирдженти.

Когда колонна Гарибальди приблизилась к Мистербианко, навстречу ей вышла торжественно настроенная толпа с горящими факелами в руках. Революционерам сообщили радостную весть: вся Катанья уже очищена от королевских солдат. Власть в городе перешла в руки Гарибальди. Население Катаньи отнеслось к революционерам необычайно сердечно.

Когда вечером 22 августа стало известно, что генералы Мелла и Рикотти собираются напасть на Гарибальди, жители Катаньи забили тревогу. Улицы, ворота, площади покрылись баррикадами. Национальная гвардия вооружилась и готовилась отразить нападение.

В тот же вечер, к великой радости Гарибальди, в порт вошли два парохода, один под французским флагом, другой — под итальянским. С возвышенного пункта бенедиктинского монастыря Гарибальди первым заметил их приближение. Меньше чем через час оба судна оказались в его власти. Гарибальди начал посадку своих отрядов на пароходы.

«Наши пароходы были так перегружены людьми, — рассказывает Гарибальди, — что из-за недостатка места многие не могли взойти на борт. Наши бойцы такой гурьбой взобрались на палубы злосчастных пароходов, что тем угрожала опасность пойти ко дну. Но бесполезно было убеждать солдат сойти. Я был некоторое время в нерешительности: отчаливать ли мне при подобных обстоятельствах? Как велики были мое смущение, моя ответственность! От моего решения зависела вся будущность отечества!.. Мы отчалили — и счастье оказалось и на этот раз на стороне правды и справедливости. Переплыв пролив, мы приблизились на рассвете к берегу Мелито, выгрузили все войско и направились вдоль берега по направлению к Реджо…» («Мемуары».)

Против гарибальдийцев выступил правительственный отряд. Затруднительное положение Гарибальди заключалось в том, что он не хотел стрелять в своих, не хотел проливать ни единой капли итальянской крови. В то же время противнику было приказано не щадить гарибальдийцев.

Чтобы избежать кровопролития, Гарибальди решил удалиться в горы. Его войску пришлось сделать вдвое больший путь по вине проводника-новичка, а может быть, и предателя. Два дня шли гарибальдийцы горами. В пути отстало более пятисот человек.

«Аспромонтская позиция была прекрасной, — пишет Гарибальди в «Карандашных набросках». — Я не сомневался, что мы победим, даже если бы нам пришлось сражаться с войском вдвое большей численности… Но я совершил большую ошибку. Раз я не хотел драться, зачем же мне было ожидать неприятеля? Я должен был уйти еще до его прихода. Но я этого не сделал. Некоторая нерешительность с моей стороны была причиной катастрофы…»

Когда правительственные войска приблизились и стали стрелять в упор, Гарибальди выпрямился во весь рост и, обернувшись к своим, крикнул: «Не отвечайте! Да здравствует Италия!» Дрожа от волнения и гнева, они повиновались. Только сын Гарибальди, Менотти, увидя, что отец ранен в бедро, кинулся со своим батальоном на стрелявших. Его примеру последовали Коррао и Рафаэль Бенедетто. Но раненый Гарибальди решительно потребовал прекращения стрельбы. В это время вторая пуля ранила его в лодыжку правой ноги. Взмахнув шляпой, он крикнул: «Да здравствует Италия!» — и упал в объятия Энрико Каироли. Каироли, Нулло и Гвасталла перенесли его к подножию дерева. Обессилевший Гарибальди через горниста передал приказ прекратить огонь. Тяжелое ранение Гарибальди (29 августа 1862 года) произвело огромное впечатление и на волонтеров и на королевских солдат. Растерявшиеся, пристыженные солдаты упрекали своих начальников, многие плакали. Адъютант генерала Паллавичини (который снова покорился правительству) в полном вооружении подъехал к раненому герою и предложил ему сдаться. Словно не слыша этих слов, Гарибальди гневно крикнул:

— Отнимите у него шпагу! Надо его научить, в каком виде должны являться парламентеры.

В эту минуту появился сам Паллавичини. Обнажив голову, он преклонил колена перед Гарибальди и стал «умолять» его сдаться… Он заверил его, что «с прискорбием вынужден подчиниться приказу — сражаться с Гарибальди…».

Однако в дальнейшем обращение с Гарибальди стало совершенно бесчеловечным. На скверных носилках его доставили к морскому берегу и внесли на борт парохода «Женевский герцог». На корабле не было льда, и когда раненого привезли, наконец, в Вариньян, ноги его настолько воспалились и распухли, что невозможно было прощупать пули. Пленнику предоставили жалкую мрачную камеру без всякой мебели. Но не физические муки угнетали его.

«Мне неприятно рассказывать о мерзостях, — сдержанно повествует Гарибальди в «Мемуарах», — но мне пришлось пережить вещи, которые могли бы вызвать отвращение и у чистильщиков клоаки. Нашлись люди, которые при известии о моей ране, считавшейся смертельной, радостно потирали себе руки. Мне пришлось проехать большое расстояние по морю, и рана на правой ноге доставляла мне ужасные страдания».

Главным участникам аспромонтского сражения пришлось бежать за границу, чтобы избежать ареста. Джесси Марио рассказывает, что, очутившись в Лугано, она застала там Каттанео и Мадзини: «Каттанео плакал, как ребенок, а жалобы, вырывавшиеся из уст Мадзини, смертельно бледного от горя, говорили о том, как сильно Мадзини любил Гарибальди, несмотря на частые их споры и разногласия».

Так монархическое правительство Италии «вознаградило» великого человека за огромные услуги, оказанные родине. «Впрочем, — с горькой иронией говорит Гарибальди, — выиграв в пользу монархии десять сражений, мы совершили, видимо, преступление или нанесли ей оскорбление, увеличив ее владения. Это ведь проступки, которых короли не прощают».

Раны, полученные в Аспромонте, надолго вывели Гарибальди из строя. Они причиняли ему непередаваемые мучения. «Меня препроводили в Вариньян, Специю, Пизу и оттуда на Капреру, — пишет Гарибальди. (Очевидно, даже в госпиталях Специи и Пизы он был на положении арестованного.) — Я не хочу утомлять внимание читателя рассказом о моих страданиях, ранах, госпиталях, тюрьмах и фальшивых любезностях королевских коршунов» («Мемуары»). Однако доступ к больному был свободен. Его посещали лучшие хирурги — знаменитый Нелатон, флорентинец Цанетти. Многим был обязан Гарибальди знаменитому русскому хирургу Н. И. Пирогову, по настоянию которого больному не ампутировали ногу. Лечившие Гарибальди Рипари, Базиль, Альбанезе не отходили от него ни днем ни ночью. Раненому пришлось немало помучиться, пока профессор Цанетти не извлек пулю… «Через тринадцать месяцев рана на правой ноге зажила, но вплоть до 1866 года я влачил вялое и бесполезное существование…» («Мемуары».)

«Мнение Н. И. Пирогова о ране Гарибальди», напечатанное в «Санкт-Петербургских ведомостях» в ноябре 1862 года.

Весть о ранении Гарибальди быстро облетела весь мир. Особенное негодование вызвал тот факт, что его держали в заключении. В разных странах мира — в Англии, Швеции, Соединенных Штатах — происходили бурные митинги, требовавшие освобождения национального героя. В Лондоне был объявлен сбор «пенни» в фонд помощи Гарибальди, и тысячи бедняков рабочих жертвовали свои гроши. В несколько дней было собрано сорок тысяч франков. В Лейпциге была открыта подписка на золотой венок для великого борца за свободу. В Америке снова возникла мысль предложить Гарибальди командование федеральной армией.

Несмотря на суровый режим Второй империи, даже во Франции рабочие выражали свою солидарность Гарибальди и отправили в Вариньян депутации с адресами. Газеты оппозиции требовали освобождения героя.

Лишь в конце 1862 года. Гарибальди разрешено было вернуться на Капреру. Он превратился в инвалида. Теперь он уже не мог, как бывало, бодрой и легкой походкой, с ружьем за плечами, бродить по горам и лесам соседней Сардинии, где знал каждую тропинку, каждый утес. Но, несмотря на болезнь, он продолжал с напряженным вниманием следить за освободительным движением во всех уголках земного шара.

Кампания солидарности, развернувшаяся в Англии, сильно тронула Гарибальди. Он доверчиво отнесся к приглашению приехать в Англию. По своему обыкновению, он принял неожиданное решение. Сев на пароход, шедший из Марселя, он уехал в сопровождении сыновей, Бассо, Гверцони и врача Базиля на Мальту, а оттуда в Англию — в Соутгемптон.

Англичане оказали ему совершенно исключительный прием. «В день приезда Гарибальди в Лондон, — рассказывает А. И. Герцен, — я… видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст… С криками ура народ облепил коляску; все, что могло продраться, жало руку, целовало края плаща Гарибальди, кричало: «Welcome!» (Добро пожаловать!) С каким-то упоением любуясь на великого плебея, народ хотел отложить лошадей и везти на себе, но его уговорили. Дюков и лордов, окружавших его, никто не замечал — они сошли на скромное место гайдуков и официантов… Одна народная волна передавала гостя другой…»

Британская знать и крупная буржуазия, опасаясь влияния Гарибальди на народные массы, решила сразу взять в свои руки церемонию чествования героя. Сперва его отвезли на остров Уайт. Он поселился там в доме члена парламента Сили и целую неделю принимал визиты разных лордов и знаменитостей: лорда Пальмерстона, лорда Гладстона, поэта Теннисона, герцога Сомерсетского. В Лондоне Гарибальди жил во дворце герцога Сэзерлэндского. В Хрустальном дворце ему была вручена «почетная шпага». Лондонские ольдермены (члены самоуправления) вручили ему адрес, в котором выражалось «горячее восхищение неустрашимым чемпионом свободы».

Неискренности аристократов и буржуазии Гарибальди не понимал, а может быть, и не желал понимать. В глубине души он надеялся раздобыть у них денег для организации освободительного похода в Италию, хотя заявлял, что приехал только для того, чтобы «поблагодарить английский народ за поддержку итальянского движения». Французский журналист Ассолан насмешливо писал по этому поводу: «Англичане обкармливали Гарибальди плумпуддингами, черепашьими супами и сандвичами, но что касается его «миллиона ружей», то они не дали ему ни гроша».

Английские аристократы, в сущности, издевались над Гарибальди. Его поведение в Англии вызвало резкое осуждение со стороны Маркса. Обычно высоко ценя Гарибальди, он теперь наотрез отказался участвовать в его чествовании, устроенном также рабочими организациями. «Рабочий союз… хотел, — пишет Маркс Энгельсу 19 апреля 1864 года, — чтобы я составил адрес Гарибальди и пошел к нему с депутацией. I refused flatly.

…До чего жалок (т. е. глуп) Гарибальди (впрочем, он наполовину killed embrace Джона Булля) — ты можешь судить по следующему факту…

На тайном конгрессе революционеров в Брюсселе (в сентябре 1863 года) — с Гарибальди в роли номинального руководителя — было постановлено, чтобы Гарибальди отправился в Лондон, но инкогнито, захватив таким образом город врасплох. Затем он должен был come out [выступить] в защиту Польши in the strongest possible way [самым решительным образом]. А вместо этого он братается с Памом!» (Пам — премьер-министр Пальмерстон.)

Живший в Лондоне Мадзини также строго осуждал поведение Гарибальди, связавшегося с реакционной аристократией. Узнав об этом, Гарибальди счел долгом во всеуслышание заявить, что он остался прежним непримиримым революционером и ни на какие сделки с реакцией не пойдет. Чтобы убедить в этом всех, он решил демонстративно помириться с Мадзини. Встреча двух вождей итальянской революции произошла у А. И. Герцена. На устроенном им банкете в честь Гарибальди присутствовали Герцен, Огарев, Мадзини, Саффи, Стансфельд и бывший продиктатор Сицилии Мордини.

Встреча Гарибальди с Мадзини, визиты его к Луи Блану и Ледрю Роллену привели в ужас английскую аристократию и буржуазию. Английская печать внезапно открыла враждебную кампанию против Гарибальди. Впрочем, главную роль сыграло вмешательство Наполеона III, прямо потребовавшего от Пальмерстона высылки Гарибальди из Англии. Английское правительство уже с самого начала неодобрительно относилось к приезду «опасного революционера». Обострение из-за него отношений с Францией и Австрией вовсе не улыбалось Пальмерстону и его коллегам. Правда, в этих овациях и торжествах с их точки зрения не было ничего плохого. Напротив! Ветеран революции, спешащий с одного великосветского банкета на другой, с одной церемонии на другую, представлял довольно забавное зрелище. Этот ручной лев казался вовсе не страшным. Но дни шли за днями, а гарибальдийские торжества не только не стихали, а грозили охватить всю Великобританию. Манчестер, Бирмингем, Бристоль, Ньюкасл, Ливерпул, Глазго, Эдинбург и другие города наперебой приглашали Гарибальди, собираясь устроить чествования, не менее пышные, чем лондонские.

Наконец правительство решило, что пора прекратить эту опасную игру. По наущению «гостеприимного хозяина» герцога Сэзерлэндского, в доме которого одно время жил Гарибальди, лейб-хирург королевы Фергюсон констатировал, что «частые поездки генерала в многолюдные города Англии сильно расшатали его здоровье». Мало того, Фергюсон находил у Гарибальди признаки не только физического, но и душевного заболевания.

Слух о предстоящем из-за интриг аристократов отъезде Гарибальди быстро распространился по всей стране и вызвал большое волнение. Члену парламента сэру Сили пришлось выступить на митинге в «London Tavern», а министру Гладстону — в палате общин со специальными разъяснениями по этому вопросу.

Выведенный из себя Гарибальди безапелляционно заявил: «Partirò Domani!» («Уеду завтра!») Он отказался от собранной по подписке для него лично суммы в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов и лишь по настоянию друзей согласился уехать не на следующий день, а несколько позже. 22 апреля в сопровождении сэра Сили, герцога и герцогини Сэзерлэнд он уехал из Лондона в Клифден-Парк (загородное имение матери герцога). Все это было подстроено намеренно, чтобы изолировать Гарибальди от влияния его революционных друзей и незаметно увезти его из Англии.

«Гарибальдиевщина получила достойное завершение, — писал по этому поводу Энгельс Марксу 29 апреля 1864 года. — Способ, каким ему дали по шапке, после того как лондонские swells (щеголи) разглядывали его в продолжение целой недели, уж очень хорош, и чисто английский. Для всякого иного человека, кроме Гарибальди, это было бы гибелью, но даже для него это совершенно исключительный позор — послужить для английской аристократии nine days wonder (девятидневным чудом) и затем быть выброшенным за дверь. Они обращались с ним, как с чистым романтиком. Как мог он только дойти до этого и как мог он иметь глупость видеть в этих Дэндрери английский народ!»

***

По возвращении из Англии Гарибальди продолжал жить в своем домике на Капрере. Ему должно было скоро исполниться шестьдесят лет… Но он по-прежнему рвался в бой и готов был участвовать в любой экспедиции, которая могла бы освободить итальянские провинции, где еще царил гнет Австрии. Поэтому в 18G6 году, когда Италия в союзе с Германией начала войну с Австрией, Гарибальди принял предложение пьемонтского правительства сформировать корпус волонтеров, по образцу «альпийских стрелков» 1859 года. 10 июня он покинул Капреру на судне «Пьемонт» — том самом, на котором в 1860 году славная «тысяча» отплывала в Сицилию.

Вот что рассказывает Гарибальди в «Мемуарах» о вновь созданном им корпусе добровольцев: «Это было знакомое мне, прекрасное молодое войско, полное энтузиазма, всегда готовое сражаться за Италию, не требуя награды. Зато пушек не было и в помине. Добровольцы должны были добывать их сами. Им опять дали не доброкачественные ружья (все лучшее досталось регулярным войскам), а скверные ружья старой системы. Их экипировали очень скудно… Короче, всюду была та, мне знакомая, низость, к которой защитники монархии уже приучили наши добровольнические отряды… Правительство, враждебное добровольцам, защитникам прав и свободы Италии, относилось к ним с недоверием и страхом. Правда, уступая общественному мнению, оно вооружило несколько отрядов добровольцев, но вооружение, организация и забота о них носили печать отвращения и злобы».

Итак, повторялась старая история. Монархическое правительство, по опыту прежних лет, снова пошло на то, чтобы использовать гарибальдийцев, использовать национально-освободительное движение в оккупированных врагом областях. Но в то же время оно боялось как огня революционной армии Гарибальди.

Характерно, что прекрасно вооруженная регулярная итальянская армия терпела в этой войне чувствительные поражения, а добровольцы Гарибальди одерживали победу за победой! Но напрасно они проливали кровь в горах Тироля, напрасно занимали город за городом: бездарное и равнодушное к освободительному движению командование королевской армии то и дело терпело поражения и заставляло гарибальдийцев покидать места, завоеванные ими с огромным трудом.

Так было в конце июня, когда гарибальдийцы заняли Сторо. Чтобы овладеть этим городом, который мог в дальнейшем стать важным опорным пунктом тирольских операций, нужно было, как указывал Гарибальди, занять окружавшие его высоты, особенно Рокка-Пагана — горную вершину, грозно поднимавшуюся над Сторо. Пик был взят гарибальдийцами, а за ним — Сторо. Это была блестящая победа, и радость волонтеров была велика. Но в ночь на 24 июня Гарибальди неожиданно получил от генерала Ламармора телеграмму: «Непоправимое поражение — отступаем от Ольо, спасайте героическую Брешу и верхнюю Ломбардию». Королевская армия потерпела позорное поражение под Кустоццей. Скрепя сердце Гарибальди приказал своим храбрым волонтерам покинуть завоеванные позиции и отойти к Сало…

4 июля Гарибальди был снова ранен в горячем бою под Рокка д'Анфо. Он терпеливо переносил боль и, лежа на жалкой койке, спокойно покуривал свою трубку.

В нашу задачу не входит описание многочисленных боев, выдержанных гарибальдийцами и происходивших в невероятно трудных условиях, среди горных высот.

«Fate l'Aquila!» («Будьте орлами!») постоянно повторял своим героям Гарибальди. И юные орлы брали штурмом неприступные твердыни. Во второй половине июля они продвинулись далеко в глубь итальянского Тироля. Особенно замечательно занятие Беццекки — важного стратегического пункта. Был момент, когда австрийцы отбили Беццекку и, установив на окружающих высотах артиллерию, начали бомбардировку гарибальдийских позиций. На тиарнскую дорогу непрерывно падали снаряды. Сознавая серьезность положения, Гарибальди показывался в самых опасных местах и служил отличной мишенью для неприятельских пуль. Пули свистели, ударялись об его коляску. Одна из лошадей была уже ранена; под одним из проводников, ехавших впереди коляски Гарибальди, пал конь. Тогда адъютанты заслонили Гарибальди своими телами и умоляли его отъехать в тыл. Но Гарибальди был непоколебим, как в дни опаснейших сражений своей юности. «Здесь побеждают или умирают», — отвечал он. Весь поглощенный ходом сражения, он после некоторого раздумья выдвинул вперед резервную батарею и приказал майору Дольотти сосредоточить огонь на Беццекке.

Восемь орудий открыли сокрушительный огонь по высотам. Теснимый 7-м и 9-м полками, неприятель приостановил наступление и отошел к Беццекке. «Еще одно последнее усилие!» — требует Гарибальди. И вот храбрейшие из волонтеров, во главе с Менотти и Риччиотти, кидаются вперед, в гору, в то время как артиллерия Дольотти громит горящую Беццекку. С криками «Италия!» и «Гарибальди!» доблестная фаланга штыковой атакой выбивает австрийцев и гонит их через Лока, Энгвизо и Ленсумо вплоть до склонов Монте Пичеа! Гарибальдийцы продолжают преследовать врага, который отступает к Риве (у северного берега Гардского озера).

В это время Медичи перешел Адидже (Этч) и, двигаясь по Бренте, занял Борго, Левико и Перджине. Он приближался уже с востока к Триенту. Но 10 августа Гарибальди неожиданно получил телеграмму от генерала Ламармора:

«Политические соображения повелительно требуют заключения перемирия, согласно которому все наши силы должны очистить Тироль. Таков приказ короля. Поэтому распорядитесь, чтобы 11 августа к 4 часам пополудни все ваши части ушли из Тироля. То же со своей стороны должен сделать генерал Медичи».

Как! Уйти из завоеванного Тироля, горы и долины которого усеяны телами сотен юных итальянских героев! Столько крови пролито — и все напрасно!.. Глубокое возмущение овладело волонтерами, на глазах своих командиров они в бешенстве ломали свои сабли и ружья.

Гневом и негодованием наполнилась душа Гарибальди. Он окинул мысленным взором события всей тяжелой войны, проигранной не только из-за неспособности ее официальных полководцев, но и вследствие предательской политики пьемонтского правительства, пресмыкающегося перед Тюильри. Поведение французского императора во время этой войны было крайне двуличным. Он давно уже желал поссорить между собой Пруссию и Австрию, поощрял пруссаков и тайно подстрекал итальянский кабинет. Но блестящая победа прусской армии, наголову разбившей австрийцев у Садовой (3 июля 1866 года), смешала все карты Наполеона III: французская дипломатия, все расчеты которой были построены на продолжительной и изнурительной войне, способной истощить силы враждующих сторон, растерялась. Тем временем австрийский император обратился к Наполеону с просьбой о посредничестве и заявил, что отдает ему Венецианскую область с тем, чтобы он передал ее Италии. После долгих колебаний Наполеон III согласился быть посредником между воюющими сторонами и прежде всего потребовал прекращения военных действий. Немного спустя прусский представитель договаривался с ним с глазу на глаз о выгодных для Пруссии условиях мира с Австрией.

Итальянское правительство играло в этом вопросе крайне жалкую роль. Его обошли. Мир был заключен без его ведома. Пруссия, союзница Италии, не нашла даже нужным с ней советоваться. По выражению итальянских патриотов, Венеция была дана Италии, как унизительная подачка, «как кость, брошенная собаке». Ей было заявлено напрямик, что на большее нечего рассчитывать. Без дальних околичностей Наполеон отправил в Венецию генерала Лебефа для выполнения условленной процедуры: принятия этой области и передачи ее после «плебисцита» Италии. Несмотря на возмущение народа и вполне боеспособную армию, Виктору Эммануилу «ничего более не оставалось», как подписать продиктованный, ему мирный договор (3 октября). Таким образом, в результате корыстной династической политики Пьемонта накануне занятия гарибальдийцами Триента приходилось очищать весь завоеванный итальянский Тироль.

Даже самым близким людям Гарибальди не выдавал волновавших его чувств. Спокойно взял он перо и в ответ на телеграмму Ламармора написал только одно слово: «Obbedisco» («Повинуюсь»),