1. Пейзаж после битвы: жанровые сценки

Вот и подошли к концу миленниум, столетие, год… Мне показалось, что пришла пора подвести некоторые итоги бурной дискуссии, начавшейся с «Карфагена»; дискуссии не столько о российской фантастике и ее израильских критиках, сколько об «образе мира, в слове явленном». Я счел возможным использовать в этой, своего рода итоговой, статье некоторые мысли, высказанные в переписке с прекрасным липецким критиком А. Караваевым.

Для простоты анализа сначала, конечно, все разделяют: пиво отдельно и мухи отдельно, отдельно — литература, отдельно — наука, отдельно — фантастические приемы, отдельно — читатель и среда его обитания, или, иными словами, ПМЖ. Но потом на основе проведенного анализа происходит воссоздание реальности, своего рода синтез, необходимый для понимания и дальнейших действий. Чем более был точен анализ, тем легче и яснее мы поймем истоки настоящего и сделаем прогноз будущего.

Поэтому мне кажется, что участие «естественников» в литературной критике (я уж не говорю о Литературе как таковой) в высшей степени полезно. Это продолжает традицию Переслегина и добавляет к собственно литературному анализу необходимую долю рационального. Литературный анализ сам по себе представляется мне видом паразитизма, литературовед, какой бы талантливый он ни был — занимается возгонкой родниковой воды и, в лучшем случае, плодит мириады бесполезных печатных знаков. Чистое литературоведение выступает в роли посредника между писателем и читателем, так же как священник — посредник между Богом и человеком; в данном контексте — я за протестантизм. Настоящая Литература всегда достоверна и не противоречит Науке.

Наличие литературного чутья, описать которое невозможно, все равно, что описывать переживания влюбленного или способности гончей, и является врожденным свойством фэна (как такого человека называют некоторые), или профессионального читателя, как его называю я. Читателей вокруг — как собак нерезаных, а профессионалов мало. И на тусовки они не ходят, не царское это дело. Тусовка, по-моему, вообще рецидив стадности, а, как известно, «умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего».

Мое мнение о фэнстве, к которому я не причисляю ни себя, ни других профессиональных читателей, читающих книги для углубления понимания жизни, а не одного «желудочного» удовольствия ради, действительно резко. Есть чудные люди, с которыми приятно попеть под гитару, попить пивка и порассказывать байки. К несчастью, часто забывают, что чудный человек — это характер, а не профессия, должность или мировоззрение.

Брань, с которой на меня обрушились, по счастью, на вороту не виснет, зато является точным индикатором того, что мне действительно удалось дотронуться до наиболее набухшего нарыва. В обычных условиях испытывающий боль или тот, кому говорят о его болезни, начинает лечиться. «Особенности российского обмена мнениями» таковы, что любая критика воспринимается как личный наезд, и даже не столько на автора, сколько — в его лице — «донос на всю Россию».

Увы, «политику и фантастику, Лукьяненко и Чечню» совместил не я, а российская действительность, при всей фантазии мне такого коктейля не выдумать. На мой взгляд, Лукьяненко такое же порождение и отражение нынешней российской жизни, как и Чечня. Это, безусловно, явления не одного ряда, но схожие по симптоматике. Людям, которые солидаризуются с Лукьяненко — не столько писателем, сколько носителем определенных идей, в том числе и политических, конечно, обидно, когда им рассказывают о том, как эта идеология выглядит со стороны. Себе-то самим они кажутся белыми и пушистыми. Но сказано было не для того, чтобы нанести обиду, а для того, чтобы вырвать читателя из состояния блаженного самолюбования и заставить его взглянуть на себя и место обитания со стороны.

 

2. О национальной гордости великофэнов

Из российской литературы вообще, а фантастики в особенности, напрочь ушло понятие профессиональности, а непрофессиональным писателям желательны столь же непрофессиональные критики. «Слюняво-сердечное отношение, как к критике, так и к рецензированию в России» сложилось в основном потому, что сначала тусовка сотворила себе кумира, а потом стала ему поклоняться. «Я его слепила из того, что было, а потом, что было, то и полюбила» — лучше не скажешь. «Придираться» к реалиям стало дурным тоном» — ясное дело, кому же приятно, когда его собственным невежеством ему же в харю и тычут. Писатель должен не только уметь писать, но и досконально знать то, о чем пишет, чтобы хотя бы не делать крупные ляпы. Можно быть сугубым графоманом, но — «душой компании», и этим все сказано и определено. Тусовка и объективность — две вещи несовместные, равно как гений и злодейство.

Реакция тусовки меня нисколько не удивляет. Сначала эти люди мечтали, чтобы начали переводить западную фантастику и опубликовали все, что лежало в столах. Проблема в том, что американскую фантастику приятно читать в виртуальной реальности Мира Полдня, но не в антураже фильма о чикагских гангстерах 20-х годов. Да и залежи, оказались не столь большими и многообещающими, как казалось ранее.

Та волна переводов и публикаций, которая в 1992-95-м едва не смыла российскую фантастику, внезапно сошла на нет, и выяснилось, что российский читатель хочет читать российских авторов с русифицированными сюжетами и интерьерами. Фэнтези — и то русифицированное. Более того, именно расцвет фэнтези доказывает, что российские потребители жанра погружаются в него в попытках обрести новое воплощение Мира Полдня. По аналогии могу назвать его Миром Сумерек. Те, кто не умеют и не хотят жить в мире реальном, обречены на мир придуманный, такой, в котором они сами боги и вершители судеб, все козыри и все лучшие реплики по определению принадлежат им. В Мире Сумерек раздолье для дилетанта, насколько бы не были ничтожны его способности и он сам.

В самом построении такого мира нет ничего плохого или преступного. Беда в том, что даже мелкие клопики и, простите, мандавошки Мира Полдня начали превращаться в ужасных монстров, как бывает всегда во время сна разума.

В обычной жизни тот же процесс идет по пути созидания «чаемой России» или, если угодно, национальной идеи. Форсированными темпами создается новая общественная мифология, объединяющая псевдоисторическую литературу (вроде Акунина) и псевдофутурологическую (вроде Рыбакова). Рыбаков — очень тонкий и лиричный писатель, настоящий Мастер слова, но, видимо, избыточно (от рождения) чувствительный к боли и несправедливости мира. Сверхчуткая душа поэта вредна для той части интеллекта, которая отвечает за логическое мышление, и священное безумие, увы, переходит в обыкновенное. И Акунин, и Рыбаков, сознательно или подсознательно, описывают предел сегодняшних мечтаний — нечто не более материальное, чем звон литавр — имперское величие. И вот этого-то величия хочется побольше, побыстрее и любой ценой. Это истерический, нерассуждающий тоталитаризм, алогичный порыв прижаться к спасительному голенищу глянцевого имперского сапога.

 

3. Кто такие «друзья народа» и как они борются с национал-демократами

Израильская русскоязычная критика сегодня действительно является сапрофитом российской словесности, без нее она существовать не сможет. Израиль всегда будет оставаться литературной полуколонией, полупровинцией, а роль метрополии предназначена России. Но, боюсь, без жесткой и непредвзятой критики со стороны всякий литературный процесс вскорости превратится в сплошной тусовочный «одобрямс!» с номинациями и дипломами. Я абсолютно не примеряю на себя лавры спасителя России, тем более, что, как известно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Если кто-то считает, что можно и должно защищаться некрасиво или что слабый может позволить себе быть подлым — дело его. Я лишь хочу предупредить о последствиях тех, кто собирается снова наступать на грабли.

Если кое-кто утверждает, что не стоит обсуждать мои статьи, так как вместо того, чтобы поднимать, обустраивать и поддерживать Россию, я ее «гноблю», то мне ответить нечего. Поднимать, обустраивать и поддерживать Россию должны президент, правительство и граждане, а не израильские наблюдатели, у которых есть свое весьма небеспроблемное государство. Да и на вдохновителя интервенции стран НАТО я тоже не очень-то тяну. Когда российские писатели и читатели отказываются от диалога (являющегося своего рода симбиозом) с зарубежной критикой, это свидетельствует только о том, что они все более и более замыкаются в неком подобии сферы Шварцшильда, окружающей идеальный образ чаемого ими мира. Происходит тотальная подмена действительного желаемым. «Нам здесь хорошо, и никаких возражений и разъяснений и слушать не хотим! Не замай!» Затем произойдет схлопывание, как если бы рождалась очередная «черная дыра».

Меня кто-то во время в дискуссии обвинил в том, что меня интересует только то, появится в России еще одна интересная книжка или нет. Мне нечего скрывать, это действительно так — я не вижу и не знаю другой свободы, кроме как говорить свободно. А появление книг, хороших и разных — наиболее наглядное проявление этой свободы и наоборот… Так что мой эгоизм разумен, прямо как по Чернышевскому.

 

4. Ступени деволюции, или Блеск и нищета парадигмы

Бальзак и Диккенс в первой половине 19-го века были певцами крепнущего капитализма и предвещали славу французской и английской литератур. Сегодня эта участь уготована Лукину и Латыниной. Валентинов и Олди играют роль своего рода Макферсона, возрождая интерес к истории, ставшей легендой, и легендам, ставшим историей. Тюрин, Борянский и Шелли, наиболее глубоко, по моему мнению, погрузившиеся сейчас в киберпанк, повторяют путь Жюля Верна. Столь разные на первый взгляд Еськов и Вершинин олицетворяют «прикладной романтизм» в духе Дюма-отца. Пелевин, в свою очередь, — «романтичный прагматик» уэллсовского склада. Громов и Щепетнев — носители лучших традиций и воззрений соответственно советской и русской литературы, так сказать, незамутненный привнесенными влияниями Кастальский источник — ибо всем хороша водка, но без родниковой воды ее бы не было. То, что делает сейчас Щепетнев, и есть настоящий писательский подвиг — он пишет литературу, не востребованную ни тусовкой, ни издателями, никем, кроме самой Литературы. Ему зачтется — не сейчас, так Потом, не здесь, так Там. Боюсь, что если бы издатели и начали публиковать Щепетнева, он все равно не стал бы сегодня популярен, слишком это хорошо, чтобы было правдой.

Разумеется, все приведенные сравнения и аналогии не являются самодовлеющими и всеобъемлющими, а скорее иллюстрирующими наиболее явные параллели. Если кого и пропустил, то не по злому умыслу, а лишь из-за склероза.

Но это о писателях. Ремесленников, «холодных сапожников» не анализировать надо, а просто именовать в соответствии с занятиями. Нет ничего плохого в том, что человек зарабатывает себе на жизнь, а не бомжует или бьет лампочки в парадных. Но каждого, пытающегося выдать кильку второй свежести за осетрину первой, можно и нужно называть бездарью и мошенником.

Российская фантастика не вчера родилась и не пальцем делана, чтобы сегодня «переживать период детства». Я считаю, что Литература, в которой есть Лукин и Латынина, Щепетнев и Еськов, Логинов и Вершинин, Борянский и Пелевин, М. и П. Шелли и Г. Л. Олди, Громов и Валентинов, давным-давно выросла из детских штанишек. Но определенная и немалая часть читателей спит и видит (именно во сне, когда подсознание берет власть в свои руки), как бы вернуться в эти штанишки, в уютный и, увы, нежизнеспособный мир советско-крапивинского детства. В литературе, как и любом другом искусстве, в отличие от соцобеспечения, нет относительных оценок и промежуточных стандартов — вот одна шкала для Босха и Уэллса, а вот другая — для Анри и Вохи Васильева. Да и если бы такая вторая шкала существовала, то сам Воха в первую очередь не захотел бы по ней оцениваться, он-то считает себя ничем не хуже остальных. Он мнит себя писателем, ничем не хуже всех прочих — Гомер, Мильтон и, как венец творения на современном этапе, Воха. И он еще скромник, во всяком случае, пока не пытается пасти народы, в духе Лукьяненко или Лазарчука.

Недавно, кстати говоря, я перечитал практически все написанное А. Лазарчуком и сделал для себя несколько выводов. Если все это некая литературная игра-паззл, то, на мой вкус, она слишком запутанная и самодостаточная, и сам автор уже потерял связь с реальностью. Если продолжать сравнение, то это игра не в бисер, а, скорее, в «подкидного дурака», когда у сдающего на руках все козыри (впрочем, эти козырные идеи весьма сомнительного качества и характера) и выиграть нельзя по определению. Этакое агрессивное навязывание, мягко говоря, спорных концепций, круто замешанное на иногда, впрочем, удачно написанном «мочилове ради мочилова». Перепев магическо-астролого-конспирологических идей при всем профессионализме не заменяет не менее профессионального умения строить сюжет, которого Лазарчук, по-моему мнению, начисто лишен. Туманность изложения у Лазарчука не прием, а образ мышления, иначе он не может, так как и сам не видит ясно.

Боюсь, крутизна «Лукьяненко, Васильева и Ко» выявляется лишь по сравнению с писаниной на заборе, да и то не всегда, даже до «Колобка» им еще учиться и учиться. Впрочем, люди из этой когорты лучше писать не станут. Есть такая теория деволюции — что не человек произошел от обезьяны, а наоборот, деградировал до ее уровня и чем дальше, тем пуще — до инфузорий и микробов. Вот и их «болезнь роста» носит, на мой взгляд, абсолютно деволюционный характер. В своей деградации они просто-напросто идут навстречу пожеланиям подавляющей массы читающей публики. А, кроме того, и создают питательную среду для успешного размножения разнообразных подонков, способных в стае безнаказанно до смерти затравить несогласного. Тусовка, взбаламученная «Карфагеном», для меня — способ существования агрессивно-безмозгло-амбициозной дряни, с которой надо непрерывно и бескомпромиссно бороться — так, как борются с помойками или гнездовьями крыс.

Основная проблема Васильева и компании, как их поименовали Шелли, «фидорпанков», в том, что они воспринимают самих себя-писателей чересчур всерьез. Может, и мы, критики, в этом виноваты — раздуваем мыльные пузыри, а они потом считают себя «цеппелинами». Я для себя окончательно решил больше не делать рекламу ни Вохе, ни Буркину, ни Головачеву, ни Лукьяненко. Я думаю, что современная российская фантастика — не столько провал в инфантилизм, сколько регрессия, или даже спасительное бегство в доцивилизационное прошлое человечества. Помните «Механическое эго» Каттнера? Вот сейчас и наступило время не для современных сценаристов или тонких интеллектуалов а-ля Дизраэли, а для отпрысков Большой Волосатой (в низах общества) и Елены Глинской (в его верхах).

Дефицит идей, на мой взгляд, связан не только со скудоумием, но и с тем, что питавшая идеологическую грибницу парадигма просто-напросто истощилась. Нечто аналогичное в свое время произошло и с древнерусской культурой; потребовался петровский перелом, чтобы появилась та русская культура и парадигма, которую мы называем классической. Восстановить ее невозможно, как нельзя войти в реку, которая уже пересохла. Не то чтобы она вообще никак не соотносилась с древнерусской культурой (та продолжала существовать на периферии еще около 200 лет, до самого начала 20-го века), но родство уже стало отдаленным. Затем такая же история произошла в момент рождения советской культуры — еще более удаленной от древнерусской и лишь отдаленно похожей на классическую, но, безусловно, наследующую им обеим. На сегодняшний день и советская культура приказала долго жить, и потому никакой, даже самый наиграндиознейший талант не высосет из ее пересохших сосцов ни одной идеи. Любая новая культура рождается большей частью стихийно, еще никому не удавалось родить национальную идею по спецзаказу. Если советскую культуру конструировали, исходя из отталкивания от значительной части культуры классической, то нынешнюю нуворюсскую культуру пытаются слепить из некоего синтеза советской и классической. В результате выходит смесь бульдога с носорогом, ужа с ежом, попугая со сторожевой собакой и, в литературе в особенности, смесь французского с нижегородским. Это не столько рождение Афродиты из морской пены, сколько имитация явления из папье-маше. Как известно, даже если в одной комнате и запереть 9 женщин, то это все равно не сократит срок беременности до 1 месяца. Можно прогнозировать, планировать рождение новой культуры, но ускорить их невозможно, да, думаю, и нежелательно. А пока править бал будут скудоумные.

 

5. О построении развитого феодализма, или «Назад в будущее!»

У меня сложилась своя теория насчет того, почему в России происходит то, что происходит. Как известно, в России никогда не было рабовладельческого общества как такового. То есть, прямо из первобытно-общинного строя она шагнула в феодализм. Думаю, что и феодализм, и, впоследствии, капитализм носили в России общинный характер, весьма отличавшийся от традиционных форм. Это связано с тем что, как я уже писал выше, переходы от Древней Руси к Руси Московской, а далее к Петровской и Советской — происходили не плавно и закономерно, в силу развития исподволь назревавших тенденций, а обвально-катастрофически, огнем и мечом — ввод татаро-монгольского ограниченного контингента в рамках интернациональной помощи, реформация в темпе «аллегро фуриозо», октябрьская революция. Единственное, что связывает эти эпохи, каждая из которых отвергает предшествующую — община.

Советский период занял место недостающего рабовладельческого — множество разнообразных государственных рабов, которым не давали быть даже говорящими орудиями (а многих отучали быть и мыслящими орудиями), наличие права и писаных законов и всепроницающая мощь произвола императора и его сатрапов. Представление о месте жительства если и не как о всей Ойкумене, то, безусловно, ее наиболее ценной и достойной части, соответственное отношение к себе, как представителю этой общности. Жизнь в Империи довольно-таки комфортна, особенно для тех, кто никакой другой не знает и представить себе не может. С того момента, когда империя признает, что у нее есть недостатки, хотя бы и «отдельные», она обречена на крушение. Империя — бог для самой себя, а могут ли быть у Бога недостатки?

Как и в любой империи времен упадка, определенная часть рабов — наиболее образованная — не столько работает, сколько изображает имитацию трудового порыва, а основное время тратит на доступные забавы, рассуждения и злословье. Их кормят — не так чтобы сытно, от пуза, но с голоду никто не мрет и сил философствовать хватает. Они готовы смириться с этой тощей похлебкой при условии, что им предоставят свободу. Увы, «свобода приходит нагой» и таковой остается. К моменту крушения империи на ее просторах оказываются тысячи рабов, колонов и вольноотпущенников, абсолютно свободных от всего и чертовски голодных. Тут-то и вспомнили, что «бытие определяет сознание», и у тех, кто ничем, кроме сознания, похвастаться не могли, бытие изрядно ухудшилось.

Даже при том, что Российская держава, по утверждению Ключевского, объединялась не правами, а обязанностями, возникшее на руинах СССР раннефеодальное образование было абсолютно грабительским — под тем предлогом, что, мол, стадия первичного накопления капитала при капитализме всегда такая. Но какое отношение государства СНГ имеют к капитализму? Это типичные феодальные княжества, во главе — бывшие сатрапы или губернаторы, готовые пойти на все, чтобы любой ценой удержаться у кормушки власти. Вилланов и бюргеров они не защищают — так как иметь дружину опасно для собственной власти, а снаружи на эти феоды никто и так не позарится, да и на всякий пожарный приготовлены комфортные заграничные убежища. Организовывать какой-никакой феодализм сложнее, чем просто выбивать всеми законными, незаконными и полузаконными мерами монету. Олигархи и пр. тоже никакие не капиталисты, а просто новая аристократия, которая хочет вырвать власть у старой жреческо-воинской верхушки. И войны все — феодальные, за суверенитет; и промышленность — кустарная (а практически все крупные мануфактуры захирели); и идеология — совершенно раннесредневековая (потому и такой «православный ренессанс», и популярность фэнтези, астрологии, конспирологии и прочей оккультной белиберды).

 

6. Все, что вы хотели знать об Апокалипсисе

Одна из типических черт вернувшегося в Россию средневековья — тяга к эсхатологическим рассуждениям. Не будет преувеличением сказать, что большая часть современной российской словесности (а в фантастике — так едва ли не все 100 %) посвящена Апокалипсису. Такой силы оказался зов времени, такой мощи социальный заказ, что откликнулись все как один. Почти так же, как в свое время на товарища Сталина, а впоследствии на строительство светлого будущего.

Такой внезапный поворот «все сразу» на 1/6 части света не случаен. В минуты опасности любой организм, в том числе и социальный, в первую очередь обращается не к мозгу (цивилизации, культуре и т. п.), а к инстинктам — выбрасывает адреналин в кровь, раздувает ноздри, бьет хвостом и так далее… Реакция безусловная, но от того не более уместная и оправданная. Особенно если принять в расчет, что реальной внешней угрозы для организма нет, а с внутренней болезнью напружиниванием хвоста не борются. Немалое мастерство необходимо в том, чтобы убедить себя, что страдаешь, мол, не от шизофрении и паранойи, а от распыленной злобными врагами мышиной хворобы. То есть — дело не в тебе, а в них, проклятущих, и не самому лечиться надо, а их вразумлять. Причем болезнь зашла так далеко, что никакого другого лекарства, кроме как массированного приема Апокалипсиса — внутрь и наружно — не остается.

Наиболее ярко и концентрированно соображения об особенностях национального апокалипсиса представлены в трудах А. Дугина. В некоторых местах, где рассуждения не переходят безвозвратно зыбкую грань безумия, мне лично стало ясно, что демократия, увы, не абсолютна. Не стоит умирать за право дать высказаться беспощадному врагу, пусть даже такому эрудированному и просвещенному, как А. Дугин. Буде у него возможность, он не будет вступать в пустопорожние дискуссии, а сотрет оппонента так же бесстрастно и уверенно, как вытирают влажной губкой доску после лекции.

На основании чего сделаны такие выводы? Попытаюсь вкратце и в силу своих способностей и понимания восстановить ход рассуждений г-на Дугина. Итак, история циклична — мир был сотворен в результате сакрального акта; момент творения — пик могущества духовных сил, затем происходит лишь ослабление их благотворного влияния и неуклонное нисхождение во мрак опрощения, профанации. Процесс естественный, но можно его замедлить очередным сакральным актом.

Рождение христианства было опять же актом сакрального творения. Раскол же его на западное католичество и восточное православие был вызван не столько политическими или экономическими причинами, а наступлением профанации, выразившейся в частности, в том, что западная церковь отвергла идею симфонии властей, при которой кесарь защищает и насаждает православие, церковь молится за кесаря, а народ несет в себе Бога. Впрочем, процессы опрощения не миновали и Византию. После подписания унии 1453 г. вся благодать с нее сошла и неудивительно, что именно поэтому империя рухнула под натиском османов.

Единственным православным, т. е. истинно-христианским государством, противостоящим приходу Антихриста и наступлению Апокалипсиса, осталась Русь. Она исторически наследовала миссию Византии, Москва стала Третьим и Последним Римом, а нелегкая ноша перешла к русскому народу. Впрочем, мучиться ему по всем расчетам оставалось недолго — всего лишь до 1666 г., когда как это совершенно ясно, должен был явиться Антихрист и довершить дело профанации. И действительно, русский церковный раскол, начавшийся в начале 17-го века, в 1666 г. принял окончательную форму — церковь была подчинена государству, исконное благочестие рухнуло в тартарары и Антихрист явился. С тех пор и «есть-пошел» российский Апокалипсис.

Лишившись симфонии властей, народ-богоносец пытался самореализоваться по всякому: то империю строил, то звал за собой в даль светлую. И то, и другое с одинаковым успехом. Полностью растленный и профанический Запад в очередной раз не захотел спасаться по русскому рецепту, хоть ты плачь! Так и остался загнивать в своем презренном материалистическом прагматизме, в отличие от России, коя издревле одним духом жива! А темные силы профанизма плетут против нее свои гнусные заговоры, чтобы извести Россию. И никакой мир невозможен.

Это если с сакральной точки зрения посмотреть. А если с геополитической — то тоже самое выходит. Россия воплощает в себе теллурическую традицию, силу Земли, Бегемота против коварных и изменчивых сил моря, Левиафана. И здесь — как и в сакральной сфере — борьба не на жизнь, а на смерть. Или одолеет жуткий монстр мондиализма, который несет с собой (не подумайте — не голод, болезни и нищету!) утрату национального достоинства и своеобразия и будет ну просто о-очень плохо. Или же верх возьмет Сакральное духовное предназначение России и тогда — само собой разумеется — всем в обязательном порядке станет ну просто о-очень хорошо.

И если темные силы как сакрального, так и геополитического плана готовят глобальное торжество профанизма-мондиализма, Россия, следовательно, должна готовить конгруэнтный ответ. То есть, если темные силы призывают «слепых флейтистов Азатота», хаос и беспорядок, то им будет противопоставлена «консервативная революция», неудержимое возвращение к сакральным корням цивилизации. Одним словом, мир неуклонно двигается к своему концу, Апокалипсис неизбежен. Потому не стоит ждать, пока кто-нибудь организует Апокалипсис, а обустроим его самостоятельно, с самыми наилучшими, как водится, намерениями. Благо и возможности для этого, в том числе и военные, сохранились… Такое совпадение сакрального и геополитического планов неудивительно — у фальшивой монеты всегда два орла.

Цикличность истории, прокламируемая Дугиным, не столько отрицает идею прогресса, или, точнее говоря развития, сколько пропагандирует регресс и стагнацию. Жесткая дихотомия между Добром и Злом, сакральным и профаническим, Бегемотом и Левиафаном обуславливает не диалог и компромисс, а лишь смертный бой без победителей. Сакральное, традиционное сознание непредставимо без образа смертельного и равновеликого врага, с которым невозможно ужиться и можно лишь уничтожить, пусть даже ценой собственной жизни.

Мне в принципе не близок лозунг «Погибай душа моя с филистимлянами!». Особенно, если кто-нибудь с перепою назначает меня в филистимляне, а себя в Самсоны и посему готов даже пожертвовать на мое уничтожение и собственную душу. Прочитав Дугина, я убедился, что никакого диалога — с человеком ли, с обществом ли, отрицающими постулат «Живи сам и давай жить другим» — нет и не может быть. Скорее всего, я просто до мозга костей атлантист и талассократ и всякого, кто убежден, что «знает как надо» и потому имеет право вмешиваться в мою жизнь с той или иной навязчивой проповедью, буду встречать на границе владений с ружьем, заряженным картечью. Если, кто решился назначить себя бешеной собакой, дело его. Но он должен принять в расчет, что с бешеными собаками не дискутируют, им не предоставляют трибун и права слова, их сторонятся, а по возможности — отстреливают.

Но рассмотреть рассуждения г-на Дугина небесполезно, ибо это безумие особенно заразно при том ветре, который завывает на просторах СНГ. Логика рассуждения рядового гражданина проста и безупречна: если нам уж так плохо, то кому может быть хорошо? А если кому хорошо, то не потому ли, что нам плохо?! А даже если и не так, почему кому-то может быть хорошо, когда нам плохо?!! Такая вот абстинентная агрессивность. Нет чтобы похмелиться, я уж не говорю — взять да и бросить пить, нет, прежде всего, надо объяснить окружающим, как они не правы и закоснелы в своих заблуждениях, творчески освоив традиционный метод лечения гильотиной себореи, мигрени и многих прочих заболеваний на 1/6, нести дальше по миру это светлое и могучее учение…

 

7. Апокалипсис — вчера? Сегодня! Завтра…

Вернемся к литературе.

При всем том, что г-н Дугин выразил идею Русского Национального Апокалипсиса наиболее законченно и связно, в его изложении она осталась достоянием небольшой группы интеллектуальствующих. Яд настолько силен, что не воздействует на слабые и неокрепшие умы. И тут на помощь приходят популяризаторы. Как, например, свежеиспеченный классик российской словесности П. Крусанов со своим романом «Укус ангела».

Перед тем как ознакомиться с этим эпохально-знаковым произведением, я по привычке взял на себя труд прочитать и другие рассказы новоявленного властителя дум. Как и подсказывало сердце-вещун, предчувствия меня не обманули. Все, написанное г-ном Крусановым, я уже когда-то читал. У других авторов. Их, видимо, в свое время читал и автор «Укуса ангела».

Боже упаси, я не хотел обвинить г-на Крусанова в плагиате. Всегда приятно, когда чукча не только писатель, но и читатель. Главное — соблюсти нужную пропорцию, чтобы чужая прочитанная книга не перекочевала в свою написанную. Г-н Крусанов — человек, безусловно, начитанный. Начитанность, правда, на разных людей влияет по-разному. Начитавшийся древних Монтень пишет «Опыты», г-н Крусанов, вдохновившись А. Белым, Маркесом, Павичем и Дугиным, тискает свой ро ман. Впрочем, и эксплуатация столь громких вдохновителей не спасла книгу от бездарно-провальной концовки — отсутствие собственной фантазии подменяется появлением в финале, по принципу «deus ex machina», ну о-очень страшной Бяки-Закаляки Кусачей. Страшно, аж жуть.

Меня, конечно, обвинят в предвзятости и вкусовщине, но не нравится мне так называемая ленинградско-петербургская школа, и все тут. К прежним литературным гигантам Северной Пальмиры она имеет то же отношение, что и «Рижское Шампанское» (?!) к оригиналу из Шампани. Формальное умение ладно пристраивать букву к буквочке и слово к слову не исчерпывает, по-моему, писательского дарования. Стиль Набокова и Бунина должен насыщаться содержанием, иначе это не что иное, как «гроб повапленный». Гладкопись не отменяет ни самого мышления, ни его самостоятельности и не является их антитезой.

«Укус ангела» — это апология конца света, о неизбежности и предопределенности, а, следовательно, и благодатности Апокалипсиса. Все это в донельзя засаленных интерьерах псевдо-Серебряного века. Такой вот марксистско-постмодернистский Серебряный век — сплошной упадок и распад, не столько изыск, сколько похоть и амбициозность. Ангелок получился с замаскированным врожденным дефектом — нечто вроде компьютера промискуитетной сборки — с классиков по нитке, разве что иголка крусанова. Впрочем, автору нельзя не отказать в остроте слуха или, точнее, нюхе на конъюнктуру — ему удалось изготовить такой коктейль, который практически удовлетворил нынешнего российского интеллигента, в девичестве — «образованщины».

Тема Апокалипсиса действительно носится в воздухе. Не услышать ее невозможно, но у каждого она преломляется по-своему. Возьмем трех таких хороших и разных писателей, как Олег Дивов, Александр Громов и Марина и Сергей Дяченко.

Надо сказать, что многократно расхваленная «Выбраковка» О. Дивова не произвела на меня абсолютно никакого впечатления. Вызванный ею резонанс свидетельствует лишь о том катастрофическом состоянии, в котором пребывает российский читатель. В таком состоянии призываешь дьявола для изгнания сатаны, забывая о хорошо известных последствиях столь опрометчивого шага. Общество, мечтающее о «выбраковке», само по себе является диагнозом, и потому речь не о нем. Книга невероятно беспомощна — и литературно, и психологически, и идейно.

Автор обязан знать, что именно он хочет сказать, пусть даже впоследствии читатель найдет в тексте что-то совершенно иное и противоположное. В противном случае — что и произошло на практике — связная речь превращается в некую глоссолалию, смыслоподобный набор нечленораздельных звуков. Как писали древние, «Когда нет вдохновения, стих рождается гневом». Надо учитывать только, что такие роды — аналог не кесарева сечения, а, скорее, выкидыша.

Проблема безжизненности и лживости «Выбраковки», вероятно, в том феномене, о котором когда-то говорил А. Борянский: автор пишет такую книгу, которую хотел бы прочитать. В данном случае это равносильно: говорить то, что хочется услышать. Так же, как и П. Крусанов, О. Дивов срезонировал на зов толпы, и потому книга получилась в стиле сдержанной мужской истерики в духе «Уйдут, Глеб Егорыч!» по извечным российским мотивам «Кто виноват?» и «Что делать?».

«Выбраковка» — лишняя иллюстрация того, как навязчиво гудящий соцзаказ превращает небесталанного писателя в зомби-бракодела. А таланта у г-на Дивова не отнять. Для закрепления и углубления впечатлений я прочитал «Закон фронтира» и убедился, что и словом автор владеет, и с психологией знаком, и сюжет умеет выстроить. Вполне сложившийся, зрелый и способный писатель, которого черт попутал слушать не собственное дыхание, а невнятный рев оппозиционного сразу всему электората.

«Выбраковка» — весьма посредственный боевик на тему: «Если бы это и было возможно, то все равно, скорее бы всего не помогло, но с другой стороны, надо же делать хоть что-нибудь, хотя это не просто бесполезно, но и просто глупо…», — и т. д. «Закон фронтира», чем-то напомнивший мне незабвенный «Вспомнить все» с Арнольдом Ш., все же ближе к классическому «Мальвилю» Робера Мерля — возможна ли жизнь после Апокалипсиса и если да, то какая? В отличие от верхувенского блокбастера, цель героя О. Дивова — не замочить злобных марсианских олигархов, а понять, кто он есть и как жить дальше. Да и Регуляторы из «Закона фронтира» не чета паладинам «Выбраковки».

По-своему преломляется тема Апокалипсиса в двух последних, наиболее значительных и удачных книгах А. Громова — «Шаг вправо, шаг влево» и «Год лемминга». Обе эти книги — каждая по-своему — рассматривает вопрос о доле ответственности человека за происходящее во время Апокалипсиса. Герои этих книг — те, кто призваны, обязаны, назначены защищать человечество. «Есть такая профессия…» На них возложена колоссальная ответственность. Как и любой квалифицированный профессионал, они умеют делать свою работу хорошо и эффективно и при этом имеют достаточно невысокое мнение о своих подопечных. Так же, как не только пастух, но и его овчарка не слишком мирволят к стаду.

Апокалипсис в их понимании не кара небесных сил, а внутренний, дарвинистский саморегулятор популяции. Даже если человечество не заслужило Апокалипсиса, небольшая встряска не помешает. Одним словом, «Пусть выживает сильнейший!» Апокалипсис, таким образом, становится экстремальным экзаменом — не только для вида, но и для каждой особи в отдельности.

В связи с этим поднимаются вечные и однозначно не решаемые вопросы. Можно ли и допустимо противодействовать катаклизму? Нужно ли спасать обреченных? Стоит ли спасать человечество или все-таки подождать, пока вымрут те, кто по нашему субъективному мнению является «леммингом»? Может ли человек безнаказанно брать на себя роль апокалиптического судии, отделяя овнов от козлищ, людей от леммингов? Как увязать вместе милосердие и справедливость? То, что автор предлагает некий вариант развития событий, еще не значит, что именно этот путь правилен и оптимален — у читателя остается возможность сделать свой собственный вывод и выбор.

Даже если А. Громов и не знает абсолютного ответа на все эти вопросы, он не показывает читателю свои сомнения и колебания. В данном случае, в отличие от книг О. Дивова, демиург-автор если и знает решение проблемы, то все равно не скажет, а предложит читателю найти частное, личное решение поставленной задачи. «Каждый выбирает для себя…»

…после публикации «Карфагена» меня упрекали в том, что я не уделил достаточно внимания творчеству М. и С. Дяченко. Будучи известен своей чуткостью к конструктивной критике, я решил немедленно исправить упущение. Первое впечатление от чтения «Привратника», «Преемника» и «Шрама», признаюсь, было обескураживающим.

У меня сложилось устойчивое впечатление, что высокопрофессионального писателя Дяченко (по аналогии с досточтимым сэром Г. Л. Олди) кто-то намеренно «выталкивает» в «низкий жанр» фантастики. Впоследствии эта точка зрения получила подтверждение в прекрасном выступлении А. Валентинова, которого так же «выпихнули» из исторической романистики в неведомую никому криптоисторию. То, что ни один цех и ни одна гильдия не хотят принимать новых, да еще и талантливых мастеров, само по себе сенсацией не является. Обычная средневековая практика. А лукавые книгопродавцы, понимая, что легче всего всучить читателю нечто аляповато раскрашенное, требуют — хоть кровь из носу — затолкать куда-нибудь фантастический элемент. Таким образом и появляются дэрги в прекрасном историческом романе.

Немудрено, что, к величайшему сожалению моего друга и коллеги П. Амнуэля, научная фантастика в России приказала долго жить. Научная фантастика, уже по своему определению, неразрывно связана с наукой, каковая, в свою очередь, появляется лишь в развитом и развивающемся обществе. Скажем, при капитализме. А в средневековье наука кормится перевранными и оборванными античными источниками и все больше интересуется чарами и колдунами, волшебными палочками и драконами, псоглавцами и одноногими людьми. Наиболее продвинутые алхимики и серьезные астрологи добывают в поте лица философский камень и уточняют подробности ближайшего Апокалипсиса. До научной ли фантастики тут, ей-Богу?! Свят, свят, свят! Когда общество — выше крыши — заинтересовано оберегами и амулетами и никак не может решить проблему черной кошки и тяжелого понедельника, ни о каком полете к Альфе Центавра мечтать не приходится. Бытие определяет не только сознание, но и, кое-где, подсознание. Поэтому, в целом соглашаясь с блестящей статьей Е. Лукина о научной фантастике и литературе вообще в «Если», замечу, что при всей самодостаточности литературы и ее праве на изобретение новых миров не стоит все же пренебрегать законами мирового тяготения и прочими вселенскими константами. Как-то это не «comme il faut». Возрождение науки начинается с появления первых гуманистов, обращающихся к человеку, с тем, чтобы понять его. При этом некий остаточный фантасмагорическо-магический флер на первых порах сохраняется.

Приблизительно в этой манере и написана упоминавшаяся мной трилогия Дяченко. Все, казалось бы, замечательно — ощущение времени, характеры, поступки, страсти, психология. «Но Боже мой! Какая скука…» эта ваша Третья сила. Она относится к категории ружей, которые не выстрелят ни в первом, ни во втором, ни в третьем акте и вообще никогда — потому что из той категории палок, что не стреляют ни одного раза в год. Как бы автор не пытался напугать читателя — дальше вышеупоминавшейся Бяки-Закаляки Кусачей его фантазия не движется. И, позвольте, что это за неведомая сверхмогущественная сила, которую три раза подряд самым наглым образом щелкают по носу?! Одним словом, сначала поманят и наобещают, а потом держат и не пущают… Грустная была бы история, если бы не напоминала старый одесский анекдот, когда некий молодой человек по очереди женится на трех сестрах и все они одна за другой через некоторое время после замужества умирают: «Ви, конечно, будете дико смеяться, но Ваша дочка таки снова умерла!» А еще это напоминает сказочку одного баловавшегося беллетристикой графа — про пастушонка, без толку кричавшего «Волки! Волки!». Кстати, этот же граф заметил по поводу своего коллеги-разночинца: «Он пугает, а мне не страшно». Так и на мой взгляд — единственное, что на корню загубила Третья сила, так это три хороших романа…

Но, как популярный лет тридцать тому маэстро, я не оставлял стараний. И был вознагражден. По первости — небольшой, но великолепно написанной повестью «Ритуал». Секрет успеха, на мой взгляд, прост — можно придумывать какой угодно антураж и подробности, закрутить тугой спиралью сюжет, но нельзя — придумать человека, изобрести для него страсти, измыслить психологию. То, что сойдет с нечистых рук самовлюбленного сериальщика, настоящий писатель себе никогда не позволит и не простит. Потому драконы и морское чудо-юдо — не самоцель, а лишь деталь картины, когда на переднем плане, как и в любой большой литературе — человек и история его любви на фоне маленького персонального армагеддончика. Мне скажут, что история любви принцессы и дракона избыточно романтична, но ведь это та самая романтика, которая продолжает двигать колесо истории, когда ломается любой логический привод.

В качестве абсолютной антитезы «Ритуалу» могу привести длиннейший роман некоего А. Легостаева «Наследник Алвисида». Казалось бы, и тут навалом и драконов, и магии, и эротики, да и автор, видать, Вальтер Скотта с Томасом Мэлори почитывал, а все не впрок. Длиннейшая, нуднейшая, безвкуснейшая, претенциознейшая белиберда, классический пример злокачественного словесного поноса. Сомнительную честь анализа этого, с позволения сказать, «сока мозга» предоставляю поклонникам литературной копрофилии. Помнится, г-н Легостаев (или то был г-н Николаев? — вечно их путаю…) повествовал в небезызвестной эпистоле другому классику жанра, В. Васильеву, о том, как имел счастье наблюдать девушку, взахлеб читавшую легостаевскую книгу. Что ж, как говорится, «жаль вас и жалко ваших дам»…

Историей любви является и другой великолепный роман М. и С. Дяченко — «Ведьмин век». Любовь — как единственный компромисс между буйством сил природы и торжеством холодной логики, веком ведьм и владычеством инквизиции. Без этого компромисса невозможна Жизнь. И все равно против любви — все обстоятельства жизни, невольные предательства и осознанное исполнение долга, чувство ответственности и вытекающее из него ощущение собственной глубочайшей вины… «Mea culpa! Mea maxima, grandissima culpa!». Сможем ли мы сказать нечто большее пред ликом Судии и будет ли этого достаточно? И даже если Он простит нас, сможем ли мы простить сами себя?…

Но безусловным отдохновением для истерзанной читательской души стал «Армагед-дом», безусловно, лучший на сегодняшний день роман у авторского дуэта (тандема?).

И снова — это не повествование о катаклизмах, землетрясениях, дальфинах и глефах. Хотя тема катастрофы периодичной и неотвратимой исполнена мастерски. (Кстати, П. Амнуэль недоуменно заметил: «Что это за такая реальность, в которой периодически происходит Армагеддон, и никто не пытается его предотвратить?!» — «Вы, боюсь, несколько подзабыли постсоветскую реальность…» — ответил Ваш покорный слуга).

Это не рассказ о поиске истины — мучительном, на ощупь, не обязательно удачном и всегда необходимом. Хотя роман — один из немногих в современной российской литературе вообще, в котором описание научной работы и размышления о ней не напоминает, в лучшем случае, В. Сорокина.

Это не обвинение все разлагающей и вечно разлагающейся Власти, твердо убежденной, что ее призвание грабить и убивать, пока есть такая возможность. Хотя страницы о хождении во власть и о прикосновении к ее смрадно-чешуйчатому боку — одни из лучших в книге.

Это даже не роман о любви, которая иногда кажется большей, чем жизнь, и всегда заканчивается раньше жизни. Хотя лично я давно не читал, чтобы о любви писали так пронзительно-горько.

Это роман о человеке, о его жизни и судьбе в предложенных автором обстоятельствах — на первый взгляд, кошмарных и апокалиптических, на второй — вполне обычных и повседневных. О «невыносимой легкости бытия». О попытках сохранить себя и переломить судьбу. О том, насколько коротка, трагична и изначально предрешена борьба. О том, как это ни банально, что каждый человек — целый мир и потому каждому полагается собственный Апокалипсис и Армагеддон, но не дано предугадать — когда…

 

8. Проповедью по Апокалипсису и прочему разгильдяйству

Люди бывают разными, они не бывают ни однозначно плохими, ни идеально хорошими — жизнь, право же, несколько сложнее партии в старую индийскую игру и не допускает однозначного дуализма. Этого, судя по всему, не учел свежекоронованный нуворюсский властитель дум голландско-китайский марксист-русофил Х. ван Зайчик. Уже разрекламирована многотомная эпопея этого «великого евро-китайского мыслителя» под общим девизом «Плохих людей нет». Исходя из того, что в PR-овской операции по агрессивному продвижению продукта на рынок принимал участие В. Рыбаков, я уже заранее предвкушал нечто вроде «рассказа о добром дядюшке Сталине».

Предчувствия меня не обманули. Как и следовало из вышеприведенного девиза, «Дело жадного варвара» оказалось близкими, по-видимому, сердцу В. Рыбакова розовыми слюнями о благорастворении воздухов в некоем чаемом оплоте русско-монгольско-китайской духовности с ласкающим слух и мочевой пузырь названием «Ордусь». Этот духоносный монстр образовался после побратимства Александра Невского и хана Сартака, а потом на его широкую грудь припали и истомленные неурядицами китайцы. И не только русский с китайцем братья навек, но и все народы империи слились в едином порыве, почему-то под верховным руководством императора (судя по всему, богдыхана). Хотя имеют место и великий князь, и патриарх, судя по всему, бестрепетно подчинившиеся тем, кого испокон века на Руси, не мудрствуя лукаво, именовали «ходями косоглазыми» и всякими другими, не менее дружелюбными кличками.

Вообще история Ордуси богата не меньшими чудесами, чтоб не сказать нелепицами, свидетельствующими о непревзойденной квалификации и глубокой эрудиции, как престарелого автора и его досточтимых переводчиков, так и остепененных консультантов. Воистину, у семи нянек дитя не только глазика лишится, но и остатков здравого смысла. Так, например, у всех населяющих ее народов — один всеобщий выходной, так называемый отчий день, дивно-невнятным способом ухитряющийся совпадать одновременно (!) с мусульманской пятницей, иудейской субботой и христианским воскресением.

А вот еще один культурологический перл — столица русского улуса, Александрия Невская, почему-то странно напоминающая милую сердцу переводчиков и консультантов колыбель трех революций. С чего бы это, позвольте спросить, произведение автохтонных архитекторов должно походить на творение Росси, Кваренги и прочей латынской шатии-братии? Скорее, оно будет напоминать Пекин (если угодно, Бейджин) образца 1900 г. — груды жалких хибар, окружающих Запретный город, храмы и виллы вельмож или аналогичное дореволюционное великолепие Урги (она же — Улан-Батор). Желающие убедиться могут ознакомиться с воспоминаниями российских участников подавления восстания «Ихэтуань» («Боксерского») 1900 года или разгрома барона Унгерна фон Штернберга — двадцатью годами позже.

Или сколь умилительны единочаятели (а не проще ли — и привычнее, и уместнее — заединщики? А вся общность, как это было определено в языке Третьего рейха — «Gefolgschaft», дружина?) внимающие чуждой, но столь тревожащей музыке Вивальди. Классическая западная музыка в автаркической Ордуси такой же нонсенс, как и Эрмитаж. Без активного культурного обмена, выдаваемого кое-кем за интервенцию, ни Глинки, ни Чайковского, ни даже гимна на музыку Александрова не получится, а боговдохновенный (боюсь, что ко всему прочему еще и католик-схизмат) Антонио будет восприниматься плохо организованным шумом. Не говоря уж о бахах и прочих моца ртах.

Еще один пример рениксы — классик ордусского прекраснобуквия (или как там именуют «belle lettre»?) Пу си-цзин. Не будет его, и все тут. Кто, кому и зачем подарит арапчонка, да и каким это макаром будет он до отроческих лет щебетать исключительно по-французски? А уж об «охоте к перемене мест» ему и вовсе будет заказано думать…

Список подобных благоглупостей можно длить до бесконечности, и потому оставим это любителям микрометрии. Стоит ли останавливаться на картонных, аляповато размалеванных марионетках этого любительского балагана? Ордусские Джеймс Бонд и Шерлок Холмс (наверное, все же, учитывая консультативные рекомендации заслуженного чекиста тов. Бероева — майор Пронин или ЗнаТоКи) в подметки не годятся ни досточтимому судье Ди, ни Лестрейду с Шараповым. Сопли, истерика, непрофессионализм, мышление и интуиция на уровне инфузории-туфельки, у которой заранее прошу прощения за такое сравнение. А это еще лучшие из лучших, да и секс-символы ко всему прочему. Впрочем, если ордусская женщина может по собственной (!) инициативе организовать ортодоксально-православному (!!) мужу временную жену (!!!) на время отъезда, то она под стать своему кумиру…

И, конечно, полный пир духа являет собой сюжет, любовно позаимствованный то ли из «Чего же ты хочешь» Кочетова, то ли из «Тли» Шевцова. Кажущаяся простота гебистского эпоса, в котором страстный надрыв пламенного пророка являет «и гад подводных тайный ход, и дольней лозы прозябанье». Видимо, он оказался архетипическим для ряда книг, появившихся в последнее время. Думаю, что стоит пополнить сокровищницу такой классикой жанра, как, скажем, «Югославская трагедия», «Кавалер Золотой Звезды» или «Далеко от Москвы». А затем придет время и таких немеркнущих светильников разума, как «Протоколы сионских мудрецов» и «Международное еврейство».

Для максимальной пикантности в это варево подброшена и идеологическая изюминка, которая, как уже бывало в российской истории, оказалась обычным тараканом, впрочем, незаурядных размеров. Оказывается, воистину немеряные мощь и величие Ордуси — преимущественно духовные, моральные. И настолько велики эти ресурсы, что все остальные однозначно варварские страны мира склоняются и благоговеют пред ея неизбывной мудростию. (Это прямо как бессмертная максима из «Брата-2» о том, что-де правда сильнее силы — хорошо рассуждать вообще о правде и прочем мировоззрении кота Мурра с «Узи» в руках…)

Кстати, об исконном ордусском миролюбии. Весь сюжет построен на похищении «из ризницы Александрийской Патриархии чудесно обретенного аметистового наперсного креста святителя и великомученика Сысоя, в миру Елдай-Бурдай нойона, просветителя валлонов, сожженного, как схизматик, вместе со своею общиной за проповедь веры православной в 1387 году епископом Нато Соланой и толпой прочих брюссельских фанатиков». В силу моего атлантистского умонастроения возник вопрос: а какого этого самого Елдай-Бурдай просвещать валлонов поперся? Что ему дома не сиделось? Или жизнь была не мила без брюссельских фанатиков? Или, в лучших советских традициях, не могла не приставать Ордусь ко всему миру со своей любовью? А уж как бы он приветил труднозабываемого епископа у себя на родине Елдай-Бурдай нойон, и говорить не приходится.

Ну это так, пометки на полях… Зато сейчас Ордусь всемилостиво позволяет прогнившему варварскому Западу покупать сырье, производить неведомо для чего (для бесовской надобности, однозначно!) всякие хитроумные прибамбасы и пребывать своим «технологическим придатком» (!). И каким хронически воспаленным придатком… Ай да Зайчик, сорок тысяч одних курьеров и сама Золотая Рыбка на посылках! Типичная картина мании величия, и весьма запущенной…

То, что псевдоголландец реально никогда не существовал, для меня не являлось загадкой ни одного мгновения. Понятно, и почему он выбран в качестве ширмы — в якобы заграничной упаковке и фальшивая зайчатина сойдет за деликатес. А в целом, тухлятина приготовлялась по незабвенному принципу: одна лошадь, один заяц (да и этот, боюсь, не так давно гавкал под соседским забором). И потому общего между навязчиво приводимым на память ван Гуликом и пресловутым ван Зайчиком столько же, сколько между достопочтенным Бэдой и яхтой «Беда»…

Попробуем понять, чего же добивался пожелавший остаться неизвестным кулинар, сотворивший это приторное до изжоги блюдо. Как уже говорилось выше, имело место желание написать такую книгу, которую хотелось самому прочитать. В качестве ультимативной альтернативы апокалиптической чернухе. Так сказать, из одной крайности — в другую. Потому и читать противно, что делалось от противного. Желание увидеть «небо в алмазах» вместо привычно-заплеванного поребрика никоим образом не преступно, но литература, как, впрочем, и жизнь, не создается по принципу «нарисую — буду жить». Одного желания, пусть даже и истового, недостаточно. И если некто, прикрывающийся маской с длинными ушами, не знает или запамятовал, что сила фантастики — в правдоподобии, а не в самостийной воле автора «чего хочу — того и ворочу», то на голове у него маска не зайчика, а, мягко говоря, ослика. Писатель, из реальности спасающийся бегством в утопию, ничего, кроме своей насмерть перепуганной души, предъявить читателям не способен. А, по выражению другого литератора-петербуржца, переживавшего тоже не самые простые времена, «писатель с напуганной душой — это потеря квалификации».

«Дело жадного варвара» и другие заявленные романы — это не фантастика и не утопия. Они скорее проходят по разряду дамских романов. Не имея в целом ничего против этого жанра, замечу лишь, что он славится своей надуманностью и выспренностью.

Оправдывая имидж безжалостного осквернителя тусовочных святынь, затрону нечто куда более табуированное, нежели даже чингисханова «Яса». А именно — «Песню о зайцах» из «Бриллиантовой руки». Мне кажется, она прекрасно применима к ситуации с ван Зайчиком, прапрадедушкой которого, как мне достоверно известно, был героический, выслужившийся из подпоручиков, генерал Киже.

Как известно, в час напасти зайцы-русаки прежде всего выходят косить трын-траву. Это такой же медицинский факт, как и то, что 31 декабря они с друзьями ходят в баню. Традиция такая реагировать на напасть. Есть ли какой-нибудь сельскохозяйственный смысл в этой процедуре — науке неизвестно. Но зато есть сакральное наполнение — исчезает страх перед волком и совой. Налицо элементы аутотренинга. Возможно, и трын-трава не только навевает на ушастых некое сладостное забвение, но и придает им, на определенное время, недюжинную храбрость, что, в целом, позволяет пережить напасть, ничего не предпринимая. Можно предположить, что трын-трава — некий гибрид конопли с мухомором. Кроме того, известно, что для поддержания modus vivendi зайцам необходимо косить трын-траву три раза в год — таковы реально-экономические условия описываемой поляны. Видимо, это необходимо и для поддержания — как физического, так и нравственного — собственной популяции, и для успешного выживания волка и совы.

В вышеприведенную схему вполне укладывается поведение фантомного приятеля старого Дэна — в час реальной опасности навеять сладкие сны об Ордуси и, совместив, таким образом, приятное с полезным, превратить трын-траву во вполне питательную «капусту». Для полного коммерческого успеха необходимо лишь публиковать «дамскую фантастику» не менее трех раз в год. Возможно, ростки нежной «зелени» на каком-то этапе смягчат взгляд на окружающую действительность и необъяснимые технологические вытребеньки бездуховного Запада.

Но все же меня несколько удивило то количество фанатов, которые сразу встали под знамена виртуального вождя. Или, в лучших российских традициях, «письма себе мы пишем сами», или, и в этом настойчиво убеждает штатный обозреватель посвященного Ордуси сайта, это снова-таки диагноз.

 

9. Быдло: технология изготовления и руководство по эксплуатации

В далекие, теперь уже былинные времена, было стыдно быть жлобом. Это, впрочем, никак не мешало беспрепятственному размножению граждан, относимых к данной категории, и даже несколько поощрялось государством. Оно боролось со стилягами, пижонами, мещанами, вещистами и всеми прочими, пытавшимися хоть как-то наладить свой быт на продуваемом ледяными ветрами плацу и, значит, угрожавшими превратить военный лагерь в нечто обжитое, человеческое, слишком человеческое. И это не говоря о тех, кто предпочитал инакомыслить, а не единочаять. Без жлобов с этой антигосударственной бандой было никак не справиться. Поэтому их следовало холить и лелеять. Ненавидевшие власть подразумевали, в первую очередь, руководящих жлобов и их подручных. Казалось, исчезнут они, народ явит свое подлинное лицо, и тогда все наладится.

Не знаю, какое из разочарований оказалось сильнее — то, что жлобы, как выяснилось, неистребимы, или же явление подлинного лика богоносца его родной интеллигенции. Зрелище явно не для слабонервных. Выяснилось, что, «en masse», народ не только не имеет ничего против проституции, рэкета и прочего бандитизма, но вполне их одобряет и даже сам занимается, в свободное от остального досуга время. Внезапно стало ясно, что значительная часть населения довольствуется рефлексами выживания и почти не прибегает к сознательной деятельности. И вполне удовлетворительно себя при этом чувствует.

В этой биомассе невозможно вычленить личность, особи отличаются лишь экстерьером и специализацией, согласно которым их можно подбирать, а затем, по мере необходимости, и заменять. Это не люди, а винтики, расходной и недорогой материал. Как тонко подмечено в весьма реалистическом романе Ю. Дубова «Большая пайка» о неких безымянных красотках: «Скажешь шить — шьют, скажешь сосать — сосут». Это, конечно, определенная эволюция — по сравнению с рязанскими глазастыми грибами. И Дубов, повествующий о становлении российского бизнеса, и О’Санчес, рассказывающий не без явного сочувствия и уважения (в талантливом романе «Кромешник») о жизни криминалиссимуса, не одиноки в описании этой самовоспроизводящейся протоплазмы. Она составляет полубессловесный, почти бессознательный, недооформившийся и неотторжимый фон повествований Лукина и Латыниной, Громова и Дивова.

Не знаю, может ли быть у этих существ будущее, довольно и того, что у них есть настоящее. Путь, который был пройден за средневековье, в результате и привел к выделению личности из стада. А пока стадо есть — ему можно не платить зарплату, отключать электричество и тепло (если б могли — то и воздух), постоянно — доить, по мере желания — иметь, а время от времени — сгонять на свободно-безальтернативные выборы. Демократией это может назвать только тот, кто ничего другого не видел.

Впереди еще эпоха феодальной раздробленности и полной и окончательной суверенизации (вплоть до поквартирной). И это не вследствие происков американских атлантистов, западно-европейских мондиалистов и израильской критики — а просто такая власть, которая существует сейчас в СНГ, не нужна никому, кроме самих ее представителей. Она это прекрасно понимает, потому и старается изо всех сил убедить граждан-налогоплательщиков в своей полезности. Но, тут уж, впрочем: «хотели как лучше, а получается — как всегда». Эту власть ни реформировать, ни изменить невозможно. Отменить себя явочным путем она не даст. Поэтому последнее доступное, на мой взгляд, средство спасения — дальнейшая атомизация и суверенизация общества. Это единственная возможность измельчить, растереть общину до отдельных граждан.

А из гражданских зерен со временем восстановится и общество. Потом уже начнется воссоздание властной структуры — снизу, по необходимости и по воле граждан, а не сверху, по президентскому велению и благодаря омоновским дубинкам, хлещущим бессловесное общинное стадо. Чем быстрее это произойдет, тем быстрее капитализм придет на смену средневековью, тем быстрее народится новая парадигма, может быть, более успешная и жизнеспособная, чем предыдущие, тем быстрее появится новая литература, не страдающая от банальности всех своих черт — начиная от идей и сюжетов и заканчивая их реализацией.

Когда ситуация начнет меняться, то и людей, готовых ее менять станет больше, и то, что сегодня кажется невозможным, завтра станет давно пройденным этапом. Видимо, критика сейчас работает в первую очередь для себя, времена, в которые она могла изменить мир, частично прошли, частично еще не наступили. Перефразируя Булгакова: «… придут и сами попросят». Главное — чтоб было, что дать просителю. А для этого — не предаваться мерихлюндии, а продолжать мыслить, вопреки всему. Даже если мы станем кукарекать без перерыва и до хрипоты, солнце все равно раньше не встанет. Но надо быть готовым к рассвету, чтоб не проспать его.

Впрочем, у затянувшегося российского средневековья есть и другой вариант развития. Стадо будет настолько лишено сил к сопротивлению и способности к выживанию, что просто, к глубочайшему (но недолгому) сожалению пастухов, вымрет. Такой поворот сюжета не предусмотрен ни в одном сценарии апокалипсиса, что, правда, не уменьшает его вероятности…

«Скучно жить на этом свете, господа…»

2001