От Вержболова до Женевы Александровская и Нечаев добирались около недели. Перед отъездом из России Сергей известил Огарева о скорой встрече. Николай Платонович поспешил сообщить радостную новость Бакунину в Локарно и в Париж Герцену. «То, что ты пишешь о Бое (Нечаеве. — Ф. Л.), — ответил Бакунин, — меня чрезвычайно порадовало. Теперь я начинаю верить, что он уцелел. Но как я его увижу? Впрочем, он молодец, захочет, так прийдет пешком, а у меня для него постель и стол всегда готовы». Герцен продолжал негодовать по поводу пропагандистской кампании триумвирата, и своего прежнего отношения к Нечаеву не переменил.

Появившись в Женеве, творец «Народной расправы» принялся допекать Огарева просьбами организовать встречу с Герценом и потребовать от него вторую половину бахметевских денег. Огарев обратился к Герцену и получил от него следующий ответ:

«1-е. Юношу (Нечаева. — Ф. Л.) видеть моту и мужеству его отдаю полную справедливость, но деятельность его и двух старцев (Огарева и Бакунина. — Ф. Л.) считаю положительно вредной и несвоевременной. Всякий день вижу русских — слушаю, вслушиваюсь и убеждаюсь больше и больше в том.

2-е. На каком основании ты думаешь отклонить от назначения фонд — не знаю? Твое «приготовь сколько хочешь» меня сконфузило; что же за мера в «сколько хочешь», а потому я буду ждать от тебя приказа в цифрах. И вышлю его для того, что ты того желаешь».

Александру Ивановичу оставалось жить чуть больше недели, его терзала смертельная болезнь, сил на сопротивление домогательствам не оставалось. Ни с кем из триумвирата Герцен более не встретился и деньгами распорядиться не успел.

Сергею требовалась хотя бы видимость добрых отношений с Александром Ивановичем, бесспорным нравственным авторитетом российского и не только российского освободительного движения, паролем любого из враждующих кланов; а жить в Швейцарии и не дружить с Герценом означало бросить на самого себя тень. Что может быть хуже… Если не получить деньги, то опять зависимость от надоедливых стариков. Сидение в их лагере предопределяло полную изоляцию от молодых эмигрантов… В конце концов кто-нибудь приедет из России и все расскажет. Что тогда? Восстание, всенародный бунт, о котором он так мечтал, так опрометчиво на него рассчитывал и еще осенью 1869 года был в нем непоколебимо уверен, его «социальная революция» 19 февраля 1870 года не состоится. Можно бы назначить новый срок, да с кем ее делать, революцию?

Хотя аресты и обыски, начавшиеся с Успенского, производились Слезкиным вне связи с убийством Иванова, последствия московской драмы обернулись для руководителя «Народной расправы» катастрофой — в несколько дней развалилось конспиративное сообщество, которое он так старательно создавал. Нечаев понимал, что кто-нибудь из задержанных непременно признается в убийстве и тогда на возвращение в Россию, по крайней мере в ближайшие годы, нечего и надеяться. Что же касается планов, кроме самого Нечаева, их никто никогда не знал. О его планах приходится судить лишь по результатам действий, поэтому мы можем быть твердо уверены, что по приезде в Женеву он полагал завладеть остатком бахметевского фонда, внедриться в среду молодых эмигрантов, попытаться объединить под своим началом всю русскую эмиграцию в Европе, возобновить пропагандистскую кампанию, полностью заглохшую в его отсутствие. Сергей решил издавать не только прокламации и брошюры типа «Народной расправы», но и возобновить регулярный выпуск «Колокола», солидной общеизвестной герценовской газеты, соединить свое имя с Искандером, что могло, как ему казалось, возвысить его над всеми соперниками за главенство в революционном движении и тогда хоть как-то компенсировать несостоявшуюся дружбу.

Нечаев знал, что в России абсолютное большинство членов «Народной расправы» арестовано, многие, кому можно было отправить листовки, находились в тюрьмах. И тем не менее еще до отъезда Александровской он выпустил совместно с Бакуниным и Огаревым три прокламации, обнаруженные жандармами при обыске попутчицы в Вержболове 11 января 1870 года.

«К русскому мещанству», 1870, январь. Содержит призыв от имени мещанской организации объединиться с крестьянами для свержения самодержавия. Подпись: «Дума всех вольных мещан».

«К русскому купечеству», 1870, январь. Содержит призыв от имени купеческой организации помочь народу в борьбе за освобождение. Подпись: «Контора компании вольных русских купцов. Москва, 1870».

«Благородное русское дворянство!», 1870, январь. Содержит призыв от имени дворянской организации объединиться для завоевания власти, предупредив таким образом бунт. Подпись: «Потомки Рюрика и Партия российского независимого дворянства».

Все три прокламации напечатаны в женевской типографии Л. Чернецкого. Исследователи приписывают их появление инициативе Нечаева, его соавторство бесспорно. В основе третьей прокламации лежит текст бакунинского воззвания «Русское дворянство», впервые напечатанного в 1869 году. Все прокламации выпушены от имени несуществующих сообществ. В 1869 году Огарев не шел на это. На сей раз совестливого Николая Платоновича не смутило участие в явной фальсификации. Произошло окончательное его удаление от Герцена, полное разрушение духовной связи со старым другом. Более того, если в 1869 году Огарев в составе дружного триумвирата не принял на себя ведущей роли, то в январе 1870 года он занял несвойственную ему весьма активную позицию. Б. П. Козьмин утверждает, что идея обращения к различным группам русского общества от лица мифических комитетов принадлежит Николаю Платоновичу. Анализ выпушенных триумвиратом прокламаций наводит на грустные размышления. Мог ли Огарев не понимать, во что он ввязался? Мог ли он не видеть, что таких взаимно исключающих воззваний выпускать нельзя? Прежний Огарев, ближайший друг Герцена, никогда не пошел бы на это. Но прежнего Огарева давно уже не было.

Одновременно с работой над прокламациями Нечаев приступил к подготовке издания второго (последнего) выпуска «Народной расправы», ему не терпелось напомнить о себе покинутой им России. Этот выпуск целиком принадлежит перу Нечаева и состоит из трех разделов. Первый раздел, не имеющий заголовка, содержит исключительную, из ряда вон выходящую ложь о Нечаеве и нечаевцах, о московских событиях осени 1869 года, мотивах убийства Иванова, подробностях арестов, реальные события, растворенные в небылицах. Второй раздел «Кто не за нас, тот против нас» посвящен объяснению необходимости скорейшего разрушения монархического управления Россией. В третьем разделе «Главные основы будущего общественного строя» излагается план замены в России одной власти на другую. Приведу из него извлечения:

«В основе всего лежит Труд, и так как истинное счастье и благо каждого зависит от счастья и блага всех, довольство каждого от довольства всех, так как общее благо возможно только там. где каждый, посвящая труду все свои силы, отдает все произведения своего труда в общую сокровищницу, из которой взамен получает все, чем обусловливается его благосостояние, то все силы и произведения этих сил по справедливости должны считаться общественным достоянием и следовательно в основу будущего строя ложится также общность имущества».

Нечаев заранее отыскал себе и себе подобным место распределяющего из всеобщего Всероссийского котла, содержащего «общность имущества». Пора обратить внимание на любопытную закономерность: идеи «общности имущества» и его «справедливого» распределения рождаются в головах именно тех, кто сам ничего никогда не производил и производить не умел, не хотел и не собирался.

«В течение известного числа дней, — пишет далее Нечаев, — назначенных для переворота, и неизбежно последующей за ним сумятицы, каждый индивидуум должен примкнуть к той или иной рабочей артели по собственному выбору, руководствуясь соображением со своими силами и способностями. Все оставшиеся отдельно и не примкнувшие к рабочим группам без уважительных причин не имеют права доступа ни в общественные столовые, ни в общественные спальни, ни в какие-либо другие здания, предназначенные для удовлетворения разных потребностей работников-братьев, или заключающие в себе продукты и материалы, запасы и орудия, предназначенные для всех членов установившегося рабочего общества; одним словом, не примкнувшая без уважительных причин в артели личность остается без средств к существованию.

Для нее закрыты будут все дороги, все средства сообщения, останется только один выход, или к труду, или к смерти».

Задумывался ли наш теоретик, в какую артель записать Достоевского, Толстого, Тургенева, Лескова, Салтыкова-Щедрина? Вульгарные социалистические идеи требовались ему как средство для завоевания личной власти. Подвернись Нечаеву другие идеи, он принял бы их, лишь бы они взнесли его вверх, да повыше.

Пока Огарев из Женевы терзал умиравшего в Париже Герцена, требуя «без рассуждений» выслать остаток бахметевских денег, Нечаев, выпроводив Александровскую в Россию, укатил в Локарно для свидания с Бакуниным. Михаил Александрович переселился туда в октябре 1869 года. В Локарно обосновались его друзья и последователи из итальянских политических эмигрантов, жизнь там обходилась много дешевле, чем в Женеве. Постоянно нуждавшееся семейство Бакуниных сняло квартиру за 15 франков в месяц, что позволило Михаилу Александровичу хоть на короткое время перевести дух.

Основатель «Народной расправы» рассказал старому революционеру о положении дел в ненавистной империи и «близости необходимого восстания». По мнению Нечаева, Бакунину следовало немедленно прекратить разнообразные занятия интернациональным революционным движением и полностью посвятить себя интересам России. В Локарно Михаил Александрович погрузился в проблемы итальянского освободительного движения, борьбу между революционными группировками, лигами и братствами, созданными им же самим. Но кроме всего этого на Бакунине висело опрометчиво взятое им обязательство по переводу первого тома «Капитала» К. Маркса.

Дело в том, что М. Ф. Негрескул, побывавший весной 1869 года в Женеве, решил помочь Бакунину поправить его трудное финансовое положение. Не имея собственных средств, Негрескул обратился за помощью к студенту Гейдельбергского университета Н. Н. Любавину. Оба они в 1867 году входили в кружок Г. А. Лопатина и еще тогда обсуждали с петербургским издателем Н. П. Поляковым возможность перевода «Капитала» на русский язык. Любавин написал Полякову и получил от него поручение договориться с Бакуниным о выполнении этой работы на следующих условиях: 1200 рублей за перевод первого тома «Капитала», из них 300 рублей — аванс, выплачиваемый немедленно.

Бакунин без колебаний согласился на все условия, получил деньги, необходимые для работы книги и принялся за перевод, дававший семье год безбедного существования. Но работа продвигалась мучительно, Бакунин неприязненно относился к автору и его труду. Положение, в которое он сам себя загнал, тяготило его и раздражало. Новоявленный переводчик не умел, не приучил себя методично работать. Н. И. Утин утверждал, что Бакунин «не способен ни к какой выдержанной работе, что, увлекаясь, как тщеславный старый ребенок, он бросается с одного на другое». Написано зло, но, увы, справедливо: Утин изучил Бакунина в тонкостях, они превосходно знали друг-друга и многие годы люто враждовали.

Нечаев необыкновенно легко уговорил несчастного переводчика прекратить зарабатывать деньги столь непривычным трудом. Он пообещал Бакунину от имени Комитета средства для существования, которые вот-вот поступят из России, и Михаил Александрович поручил Сергею уладить надоевшее дело. Возможно, должник не подозревал, каким способом его молодой друг предполагал выполнить щекотливое поручение. 13 февраля 1870 года Нечаев отправил в Германию следующее письмо:

«БЮРО ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ

РУССКОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ОБЩЕСТВА

«НАРОДНАЯ РАСПРАВА».

Русскому студенту Любавину, живущему в Гейдельберге.

Милостивый Государь!

По поручению Бюро я имею честь написать вам следующее:

Мы получили из России от Комитета бумагу, касающуюся, между прочим, и вас. Вот места, которые к вам относятся:

«До ведения Комитета дошло, что некоторые из живущих за границей русских баричей, либеральных дилетантов, начинают эксплуатировать силы и знания людей известного направления, пользуясь их стесненным экономическим положением. Дорогие личности, обремененные черной работой от дилетантов-кулаков, лишаются возможности работать для освобождения человечества. Между прочим, некий Любавин (Heidelberg bie Wittwe Wald Sandgasse, 16) завербовал известного Бакунина для работы над переводом книги Маркса, и как истинный кулак-буржуа, пользуясь его финансовой безвыходностью, дал ему задаток и в силу оного взял обязательство не оставлять работу до окончания. Таким образом, по милости этого барича Любавина, радеющего о русском просвещении чужими руками, Бакунин лишен возможности принять участие в настоящем горячем русском народном деле, где участие его незаменимо… Насколько такое отношение Любавина и ему подобных к делу народной свободы и его работников отвратительно, буржуазно и безнравственно, и как мало оно разнится от полицейских штук — очевидно для всякого немерзавца…»

Комитет предписывает заграничному Бюро объявить Любавину:

1) что если он и ему подобные тунеядцы считают перевод Маркса в данное время полезным для России, то пусть посвящают на оный свои собственные силенки, вместо того чтобы изучать химию и готовить себе жирное казенное профессорское место,

2) чтоб он (Любавин) немедленно уведомил Бакунина, что освобождает его от всякого нравственного обязательства продолжать переводы, вследствие требования русского революционного Комитета.

Далее идут пункты, которые сообщать вам мы считаем преждевременным, отчасти рассчитывая на вашу прозорливость и предусмотрительность,

Итак, М[илостивый] Г[осударь], вполне уверенные что вы, понимая с кем имеете дело, будете так обязательны, что избавите нас от печальной необходимости обращаться к вам вторично путем менее цивилизованным. Мы предлагаем вам:

1) Тотчас по получении сего послания, телеграфировать Б[акуни]ну о том, что вы снимаете с него нравственную обязанность продолжения перевода.

2) Тотчас же послать к нему подробное письмо с приложением сего документа и конверта, в котором он получен.

3) Тотчас послать письмо к ближайшим нашим агентам (хотя на известный вам женевский адрес), в котором известить что предложение Бюро за № таким-то вами получено и выполнено.

Строго аккуратные по отношению к другим, мы рассчитываем в который день вы получите это письмо; предлагаем в свою очередь и вам быть не менее аккуратным и не замедлить выполнением, чтобы не заставить прибегать к мерам экстренным и потому немного шероховатым.

Смеем уверить вас, м[илостивый] г[осударь], что наше внимание к вам и вашим поступкам с этого времени будет несравненно более правильным. И от вас самих зависит, чтоб дружественные отношения наши росли и крепли, а не обращались в неприязненные».

Любавин не испугался угроз Комитета и отправил переводчику «Капитала» резкий протест. Вместо того чтобы разобраться в случившемся, Бакунин встал в позу невинно оскорбленного и под предлогом допущенных Любавиным грубостей отказался от продолжения работы. Тогда Любавин потребовал от него расписку в получении аванса. Бакунин написал обязательство при случае возвратить деньги, что, впрочем, не выполнил, и поручил Нечаеву отправить документ в Гейдельберг, Нечаев же оставил его у себя. В скандал оказались втянутыми многие, в их числе Маркс, Утин и Лопатин, а ведь речь шла не о бульварном романе.

Московский заговорщик пробыл в Локарно не более двух недель и возвратился в Женеву. Вскоре зуда приехал сын А. И. Герцена Александр и передал Огареву вторую половину бахметевского фонда. Этими деньгами Герцен имел право распоряжаться по своему усмотрению. Александр Иванович намеревался употребить их на поправление дел типографии Чернецкого, безотказно служившей вольной русской прессе. Но наследники Герцена и его ближайшие друзья, посоветовавшись, решили не сопротивляться домогательствам триумвирата. Они помнили об огорчениях, пережитых А. И. Герценом из-за бахметевских денег, абсолютно незаслуженных упреках, настойчивых и противозаконных требованиях отчетов о тратах. Таким образом, остаток фонда перешел в руки Огарева.

Почти одновременно с появлением Нечаева в Женеве в эмигрантские круги просочились слухи о стремлении русского правительства заполучить организатора убийства студента Иванова. Сам главноуправляющий III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф П. А. Шувалов взялся за руководство поимкой Нечаева. Своей правой рукой в этом нелегком предприятии он назначил заведующего Третьей (секретной) экспедицией К. Ф. Филиппеуса, главу политического сыска империи. Резидентом в Европе Шувалов отправил своего адъютанта полковника А. Н. Никифораки. Глава III отделения обратился с просьбой к русским посланникам в европейских государствах о содействии в этой деликатной операции. Приведу письмо от 27 февраля 1870 года, отправленное Шуваловым во Францию графу Э. Г. Штакельбергу:

«Государь Император повелеть соизволил принять все меры к поимке этого преступника, который бежал из России за границы 20 декабря, по полученным мною сведениям, проживал некоторое время в Женеве, теперь же неизвестно куда скрылся.

Поручив состоящему при мне полковнику Лейб-гвардии Семеновского полка Никифораки отправиться в чужие края, чтобы руководить розысками, имею честь об этом уведомить Ваше Сиятельство, покорнейше прося Вас, Милостивый Государь, оказать Никифораки согласно воле Августейшего Монарха, все зависящее от Вас содействие, в случае, если бы возложенное на него поручение привело его на французскую территорию».

Для выслеживания Нечаева в помощь гвардейскому полковнику Филиппеус порекомендовал самого квалифицированного сышика III отделения К. — А. И. Романа. Он появился в Европе еще в августе 1869 года для приобретения обманным путем опасного для русского правительства архива покойного князя-эмигранта П. В. Долгорукова и успешно справился с поставленной задачей. Среди эмигрантов Романа знали как издателя Н. В. Постникова, отставного офицера, человека радикальных взглядов. Ловкому полицейскому агенту посчастливилось завоевать доверие эмигрантов. Но кроме знакомства с Бакуниным и Огаревым преуспеть в поимке Нечаева ему не удалось. Не связанный с Романом и его помощниками в Европе действовал, по крайней мере, еще один агент III отделения. 14 апреля 1870 года он доносил:

«По показанию одного из тайных агентов наших, Нечаев не будет в Константинополе, как это первоначально предполагалось, а отправился из Лондона в Галицию, будто бы под именем Шедловского». Именно в это время разыскиваемый убийца открыто разгуливал по Женеве.

Не более удачливым сыщиком оказался будущий управляющий III отделением, статский советник А. Ф. Шульц. Его направили в Германию еще в декабре 1869 года, когда Нечаев прятался от полицейских властей в России. Но даже доброжелательное содействие столь могущественного покровителя, как канцлер князь Бисмарк, не помогло Шульцу продвинуться в погоне за руководителем «Народной расправы». Лишь из-за слабой осведомленности русских и швейцарских сыщиков был ошибочно арестован эмигрант С. И. Серебренников, бывший владелец той самой типографии, которую весной 1869 года он продал А. Д. Дементьевой.

Серебренникова продержали около двух недель в швейцарской тюрьме и выпустили после опознания, организованного русской полицией с помощью специально привезенного в Женеву унтер-офицера, ранее состоявшего сторожем Сергиевского приходского училища в Петербурге.

Поиски Нечаева, предпринятые российскими властями, насторожили триумвиров, и они приняли необходимые меры предосторожности. Например, издатель Постников, живший в Женеве одновременно с Нечаевым, часто встречаясь с Бакуниным, Огаревым и близкими к их кругу лицами, ни разу не наткнулся на Сергея.

«Раз поведенный разговор на эту тему, — доносил Филиппеусу Роман, — дал мне возможность обратиться к нему (Огареву. — Ф. Л.) с весьма натуральным, к случаю, вопросом сперва, что за личность Нечаев, а потом, — где он обретается? На первый вопрос Огарев, улыбаясь, ответил, что Нечаев — самая обыкновенная личность, умевшая заставить молчать доносчика, как и всякий сумел бы из чувства самосохранения. Второй вопрос мой, быть может, это так мне только показалось, Огарев как будто хотел обойти молчанием, но, тем не менее, ответил, что он и сам этого определить не может, но, во всяком случае, Нечаев вне опасности попасть в руки Гирсов и Никифоровых».

Н. К. Гирс — чрезвычайный посол Российской империи при Швейцарском федеральном правительстве. Никифоров — так эмигранты называли полковника Никифораки.

Донесения Романа, касавшиеся Нечаева, малоинтересны, приведу несколько слов из его любопытной характеристики Бакунина. По мнению агента, Михаил Александрович отвергал необходимость убийства Александра II потому, «что от теперешнего царя народ более ничего не ожидает хорошего, следовательно, отчасти склонен к восстанию, а от нового государя народ станет надеяться на свое улучшение и поэтому не скоро склонится на сторону революции».

Еще в начале февраля 1870 года Нечаев писал статьи в женевские газеты, поручив польским друзьям Бакунина их отправку из Лондона. Объявляя себя политическим эмигрантом, и никем иным, он пытался подготовить общественное мнение против передачи организатора убийства Иванова русским властям и заодно внушить полиции, что его бесполезно ловить в Швейцарии. Чтобы надежнее убедить III отделение искать беглеца в Англии. Сергей через тех же лондонских знакомых переслал в Иваново собственноручное письмо. Он не сомневался, что конверт вскроют и доложат высшему полицейскому начальству. 10 апреля владимирский губернатор направил П. А. Шувалову пакет с нечаевским письмом. Сергей понимал, что доставил неприятности отцу и сестре. Зато сыщики думали, что он прячется в Лондоне.

Огарев и Нечаев порознь обращались в Федеральный совет Швейцарской конфедерации, подчеркивая политический характер всех без исключения действий вождя «Народной расправы», и требовали признания его политическим эмигрантом. Находясь в Локарно, Нечаев уговорил Бакунина написать статью о «полицейских услугах, оказываемых иностранными правительствами русскому в деле разыскания мнимых разбойников, воров и делателей фальшивых бумажек». Но все эти уловки никакого влияния на решение швейцарских властей не оказали. Поиски Нечаева продолжались, но безуспешно, не так уж старательно они велись.

Вернувшись из Локарно, Нечаев получил из рук Огарева часть денег второй половины бахметевского фонда, вернее, ими завладел как бы не Нечаев, а Комитет. Бескорыстный Сергей Геннадиевич никогда ничего для себя не брал и от своего имени не просил, для этого предназначался Комитет. Расписки Огарев сразу не потребовал, а когда потребовал, Нечаев дать ее отказался.

Деньги имеются, пора приступать к делу, а дело одно — интриговать, будоражить, расшатывать и возбуждать, чтобы главенствовать. Именно в это время А. А. Герцен обсуждал с Огаревым судьбу литературного наследия А. И. Герцена. Среди неопубликованных творческих рукописей центральное место занимали письма «К старому товарищу», критикующие идеологию разрушения и разбоя, проповедуемую Бакуниным. Николай Платонович уговорил А. А. Герцена отложить их издание на некоторое время, Но вдруг Александр Александрович и Н. А. Тучкова-Огарева получили анонимное послание, написанное на таком же бланке, как и адресованное Любавину.

«№ 108 Женева 23 февраля 1870 г.

Узнав, что фамилия, когда-то бывшего русского деятеля Герцена, думает начать издание сочинений покойного выпуском тех его статей, которые писаны им незадолго до смерти, в те дни, когда, отдалившись от активного участия в деле, началу которого он более всех содействовал, покойный переживал тот внутренний разлад между мыслью и положением, что составляет неотделимую принадлежность предшествующего поколения, вышедшего из рядов, хотя и талантливого, но все же тунеядствующего меньшинства — барства, знающего соль и горечь русской жизни только из книжек.

Мы заявляем, что эти статьи столько же противоположны его прежним, несомненно, даровитым произведениям, сколько и всему современному настроению молодых умов в России, и что сам Герцен никогда бы не согласился издать эти произведения в настоящее время. Извещая об таком намерении издателей в Комитет русского дела, которому, как и нам, хорошо известно содержание этих остатков мысли сильной, но непоследовательной, мы, имея в виду единственную пользу нашего дела, обращаемся к издателям с просьбой оставить эти намерения без выполнения и начать издание рядом других статей, которые, мы глубоко убеждены, составят славу его имени.

Высказывая наше мнение гг. издателям, мы вполне уверены, что они, зная с кем имеют дело и понимая положение русского движения, не принудят нас к печальной необходимости действовать менее деликатным образом».

Разумеется, автор анонимного послания был Нечаев; расчеты его не оправдались. А. А. Герцен не испугался угроз отправителя. Он тотчас известил газеты о получении письма и сообщил, что никто, кроме него, не будет распоряжаться наследием отца, а он непременно опубликует все, что написано А. И. Герценом. О письме было рассказано Огареву, наверное, Нечаев отрицал свое авторство, но как ему поверили и продолжали с ним сотрудничество, остается загадкой. А. А. Герцен заявил Огареву, что после случившегося освобождает себя от прежде принятого обязательства повременить с изданием писем «К старому товарищу».

Отчего же Нечаев столь активно противился публикации «Писем»? Наверное, он действовал не по просьбе Бакунина и не для того, чтобы его защитить, а по собственной инициативе. Напомню читателю, что в письмах «К старому товарищу» А. И. Герцен протестовал против любителей тотального разрушения существующего политического и экономического устройства, против признания разбойников главной революционной силой и бездумного расшатывания чего бы то ни было. Он писал, что Россия к революции не готова, что при родах следует помогать, но не провоцировать их, иначе исход может быть трагическим, что России нужны проповедники, но не «авангардные офицеры», проповедь, обращенная к врагам, что «им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их». Александр Иванович Герцен был не просто врагом всего исходившего от Нечаева, он был его антиподом. Красивый благородный человек, огромных знаний и эрудиции, редкостных ума и наблюдательности, Александр Иванович видел революционеров людьми образованными, честными, открытыми, самоотверженными. А ему предлагали презирать науку и знания, ненавидеть думающих иначе, вербовать в революционные сообщества воров и душегубов. Революция с участием «разбойного мира» обязательно приведет к власти сторонников разбойного режима. Иначе зачем им помогать делать революцию?. С Нечаевым у Герцена могли быть одни только разногласия, да и можно ли назвать столь разные точки зрения разногласиями? И как могла Нечаеву причудиться возможность дружбы с Герценом?.

В марте Нечаев напомнил о себе новой прокламацией «Русским студентам», содержавшей сообщение о его удачном бегстве за границу и призыв к созданию могущественной тайной организации во имя освобождения России от самодержавия. Но прокламаций Нечаеву было мало, еще в первую эмиграцию он предполагал возобновить герценовский «Колокол». После отъезда Герцена из Женевы, летом 1869 года, Огарев отправил ему письмо и получил на него следующий ответ:

«Жду от тебя нравственную смету по части нового «Колокола». Не взять ли ему эпиграф Пугачева: «Rebivivus et ultor» — вот был бы рад Нечаев! Но одно не забудь — «Колокол» невозможен в направлении, которое ты и Бак[унин] приняли. Он может только издаваться в духе прежнего».

В последней четверти XVIII столетия в России распространилась легенда о том, будто Емельян Пугачев отчеканил монету с изображением Петра III и надписью под портретом: «Rebivivus et ultor» (воскресший мститель. — лат). Александру Ивановичу Нечаев виделся с топором и факелом, во главе враждебной всему дикой толпы разрушителей, кровожадным, рвущимся истребить культуру, испепелить все, что поддается горению, не ведающим ни цели, ни пути к ней. А от него старые друзья требовали отдать «Колокол» в руки, тянувшиеся к его горлу. Он не думал, а знал наверняка, чем такая затея может кончиться.

Поразительно, но ни Огарев, ни Бакунин не участвовали в похоронах своего великого друга и современника. Кончина Герцена развязала руки триумвирату. Им очень хотелось эксплуатировать имя основателя «Колокола», связать его с возобновляемой газетой. Они стремились заставить его авторитет работать на себя. Бакунин и Огарев предполагали сделать содержание «Колокола» социалистическим — «красным», на этом особенно настаивал Огарев. Нечаев же требовал «издавать газету пеструю или бесцветную, так, чтобы всех озадачить, чтобы лица всех партий безразлично могли писать в ней — конечно, с тем, чтобы выражать свое недовольство или свою ненависть против русского правительства». Такая странная позиция не нравилась старикам, Огарев однажды даже вспылил, но разраставшийся скандал погасил Бакунин, предложивший «попробовать, как пойдут дела, что выйдет из такого фокуса».

Издание нечаевского «Колокола» тесно связано не только с Огаревым и отчасти с Бакуниным, но и со старшей дочерью А. И. Герцена. Наталья Александровна (Тата) появилась в Женеве около 20 января 1870 года в сопровождении польского эмигранта С. Тхоржевского, ближайшего помощника А. И. Герцена по его давней издательской деятельности в Лондоне. Она очень тосковала по отцу и приехала навестить его ближайшего друга Н. П. Огарева (Агу), знавшего Тату с самого рождения. Н. А. Герцен оставила нам дневниковые записи, письма и заметки для памяти. После смерти отца она приняла на себя обязанности хранителя архива Герцена-Огарева, сосредоточив у себя важнейшие документы, позволяющие в подробностях восстановить первые месяцы жизни Нечаева во второй эмиграции. Н. А. Герцен познакомилась с Волковым (конспиративная кличка Нечаева) в один из первых визитов к Огареву.

По просьбе Николая Платоновича Наталья Александровна разбирала его бумаги. «Мне ничего лучше не надо было, — писала Н. А. Герцен, — и первое время с этим только и занималась, наблюдая пока за тем, что около нас происходило. В это время я не знала еще, что Нечаев потихоньку от Огарева рылся в его бумагах». Огареву казалось, что этим поручением он приобщит Тату «продолжить дело отца». Нечаев попросил ее надписывать адреса на конвертах с прокламациями, отправляемыми в Россию. Вскоре он предложил ей вступить в тайное сообщество. Приведу отрывок из дневника Н. А. Герцен:

«Я. Т. е. вы (Нечаев. — Ф. Л.) меня спрашиваете, хочу ли я принадлежать вашему обществу? На это я могу ответить, я все-таки слишком мало об этом знаю.

В[олков]. Да вы только то решите: ближе вы к буржуа, тунеядцам, которые ничего изменить не хотят, или к нам, желающим все переделать?

Я. Конечно к вам, т. е. я вашей цели сочувствую, но ваших средств одобрить не могу…

В[олков]. Вот все, что я хотел знать. Вы согласны с целью — значит вы из наших; только это надобно доказать на деле, надобно работать и нам помогать». Далее Нечаев посоветовал Н. А. Герцен заняться каким-то эмигрантским центром, просил ее никому, включая Огарева, ни о чем не рассказывать, требовал переселиться в Женеву, чтобы присматривать за состарившимся Огаревым. Первое время она верила рассказам Нечаева и про таинственный Комитет, и про романтическую «Народную расправу», и про справедливый всероссийский бунт, который вот-вот разразится. После отъезда Н. А. Герцен в Париж, 28 января, Нечаев отправил ей письмо:

«После вашего отъезда он (Огарев. — Ф. Л.) закутил и вот третий день в бессознательном положении. Мне необходимо ненадолго отъехать и не на кого оставить дела. Голова идет кругом. Нынче непременно выезжаю во всяком случае. Торопитесь же ради всего святого!. Вы нам теперь необходимы и неоценимо дороги.

Жму вам руку крепко, крепко!. До свидания!»

Нечаев умел втягивать в свою орбиту, умел заставить на себя работать, умел использовать человека до предела. У Сергея были особые виды на Тату: ему действительно не с кем было делать свои дела, он желал поставить ее редактором «Колокола», связав тем самым возобновляемую газету с фамилией ее основателя. Нечаев очень рассчитывал на герценовское наследство, а она была богата и к тому же ему нравилась, быть может, даже искренне. Возможно, Сергей намеревался жениться на ней, дочери А. И. Герцена, посмевшего отвергнуть его. Быть может, в этом искал он самоутверждение, компенсацию за унижения, быть может, в этом проявление глубоко скрытой ущербности… Ему действительно удалось увлечь Тату и заманить ее в Женеву. Уговаривать Нечаеву помогал нежно любимый ею Огарев.

Н. А. Герцен пользовалась репутацией исключительно правдивого и разумного человека, авторитет ее во всех эмигрантских группировках был чрезвычайно высок. Нечаев, не понимая, с кем имеет дело, пытался ей внушить свои примитивные взгляды на революцию в России, «Народную расправу» и методы борьбы с самодержавием. Приведу несколько извлечений из дневника Н. А. Герцен с высказываниями Нечаева и Бакунина.

«Да, конечно, да, иезуиты были самые умные и ловкие люди, подобного общества никогда не существовало. Надобно просто взять и все их правила с начала до конца, да по ним и действовать — переменив цель, конечно» (Нечаев).

«Когда рассуждениями и разговорами нельзя больше действовать на людей, надобно прибегнуть к другим средствам. Ну. например, всех перессорить в каком-нибудь кружке — здесь, например, всех эмигрантов, потом поодиночке на них действовать, толковать с ними» (Нечаев).

«Наши враги в 10 тысяч раз нас сильнее и никакими средствами не пренебрегают, а мы вздумаем бороться с ними, не употребляя те же средства?! Ведь это безумие — и пробовать нечего тогда, это даром людей губить! Какая цель? Переменить этот гнусный существующий порядок. Ну, первый шаг для этого — низвержение русского правительства, а для этого надобно всеми средствами пользоваться или плюнуть на все и сидеть сложа руки» (Бакунин).

«Вы спрашиваете, что вы можете делать? Да это со временем покажется, увидим, а пока… да с вами прямо и просто говорить ведь нельзя, а то бы без лишних фраз просто бы сказал: оставьте себе stricht necessare (строго необходимое. — фр.) на житье, остальное же дайте на общее дело (Нечаев)».

Высказывания Нечаева и Бакунина коробили Н. А. Герцен, их поведение по отношению к ней пугало ее, требования сотрудничества доходили до угроз — «нашим придется так или иначе с вами покончить». В натиске на нее Бакунин и Нечаев проявили полное единодушие. Однажды разговор зашел о деньгах, которыми располагала Н. А. Герцен, и ей показалось, что триумвиры имеют на них определенные виды. Возражая на это, Бакунин в присутствии Нечаева воскликнул: «Да сами рассудите — знаете ли, что у них в руках в России громадные капиталы, миллионы — очень нужны им ваши копейки!» Потом уже, когда триумвират окончательно распался, все тот же Михаил Александрович рассказал Тате, как Сергей заявил, что ее «не выпустят, прибавляя: «Помилуйте 300000 франков!»» Сетуя на свои сердечные неудачи, Нечаев признался, что Н. А. Герцен «угодить очень трудно, но что можно подослать кого-нибудь, чтобы я (Н. А. Герцен. — Ф. Л.) полюбила одного из них». Бакунин рассказал ей об этом, когда между Татой и Сергеем уже созрела открытая враждебность и никаких амурных историй возникнуть не могло. Н. А. Герцен проявляла в отношении Нечаева настороженность, недоверие и даже враждебность, а к его делам — как и ее отец, твердое отвращение. Во время одной из первых встреч Нечаев и Огарев предложили ей нарисовать для пробы картинку: крестьяне, поджигающие господский дом. Она отказалась и заявила: «Нечего учить мужиков резать и поджигать; когда народ восстанет, он слишком жесток, его надобно останавливать, а не подстрекать…» Но какие-то сомнения на первых порах посещали ее душу: она поддалась на настойчивые уговоры, приехала из Парижа и долго жила в Женеве, выполняла некоторые поручения бывшего вождя московских заговорщиков, не сразу пресекла его ухаживания. Потом, когда все уже было позади, Н. А. Герцен следующим образом объяснила свое поведение: «По минутам я даже была в отчаянии, писала ему (Нечаеву. — Ф. Л.) даже, что ни во что не верю, что теории, системы и средства их мне противны, — а тем не менее ему удавалось возбуждать во мне минутное доверие к тому, что он называл «Делом», я опять путалась, и в этом туманном состоянии не могла найти силы отказать ему и Огареву в маленьких услугах, когда я получила записочки такого рода; «Мы завалены работой, помогите хоть эти дни; ведь вы знаете, что я совсем один, что со всех сторон скверные новости, — и вы именно в эту минуту нас оставляете». Огарев писал и говорил в том же роде, мои просьбы и объяснения он не принимал, то повторял, что «да ты, Тата, немножко потерпи — ты знаешь, что на днях приедет кто-то из «них», а бросить нас так, право, не хорошо». Наконец я поняла, что меня надувают, что. пока я буду уступать, меня никогда не отпустят».

Постепенно она сообразила, что триумвирату и более других Нечаеву необходимо эксплуатировать ее имя и средства. Когда Нечаев потребовал от Н. А. Герцен принять на себя обязанности редактора «Колокола», она категорически отказалась. Тогда Нечаев с Огаревым дали газете следующий подзаголовок: «Орган русского освобождения, основанный А. И. Герценым (Искандером). (Под редакцией агентов русского дела)».

Этому изданию посвящена обширная литература, все исследователи практически едины в его оценке. Бакунин, уговоривший Огарева попробовать возобновить «Колокол» в виде некоей всеядной эклектической газеты, первый выразил свое недоумение:

«Милостивые государи, прочитав со вниманием 1-й № возобновленного вами «Колокола», я остался в недоумении. Чего вы хотите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала какие, и в чем именно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации вы желаете в будущем для России? Сколько я ни старался найти ответ на этот вопрос, в строках и между строками этого журнала, признаюсь со скорбию, что я ничего не нашел».

Недоумевал не только Бакунин, недоумевали все, кто читал нечаевский «Колокол». Он неинтересен, в нем отсутствует стержень, концепция. Бакунин, ранее поддержавший Нечаева в споре с Огаревым, требовал выработки программы газеты, Огарев соглашался со старым другом, Нечаев продолжал начатую линию. Отношения их постепенно обострялись и наконец дошли до такой точки, когда потребовалось вмешательство третьего лица. В Локарно понеслись телеграммы с просьбами немедленного переезда Бакунина в Женеву для участия в редактировании газеты, но он не мог этого сделать по причинам материальным. Нечаевский Комитет обещанных денег ему не дал. К концу апреля отношения между Огаревым и Нечаевым накалились до предела. Последней каплей оказалось письмо Чернецкого. Обиженный бесцеремонными проделками Нечаева, он 20 апреля 1870 года вручил Огареву послание с изложением мотивов — категорического отказа продолжать печатание газеты. Так закончилась нечаевская затея с возобновлением герценовского «Колокола». Неразошедшиеся остатки тиража в 1872 году «для обертки товара» купил женевский бакалейщик Гюи по 15 сантимов за фунт.

Всего вышло шесть номеров «Колокола», первый номер появился 21 марта, последний — 27 апреля, тираж — 1000 экземпляров, среди сотрудников газеты были В. А. Зайцев, В. И. Серебренников, С. И. Серебренников, Н. И. Жуковский, остальных авторов статей установить не удается. Большая часть материалов, опубликованных в газете, создана самим Нечаевым. В первом же номере помещены «Три письма по делу Нечаева», приведу отрывок из третьего письма, сочиненного им в Женеве:

«Бывший эмигрант, я на призыв товарищей вернулся в отечество, разумеется, тайно, чтобы снова стать в ряды работников горячего дела народной свободы, которое на Руси так близко к желанному концу. Неосторожность ли одного из наших, или непредвиденная случайность была причиной появления слухов в обществе о моем возвращении в родную землю. Экстраординарный шпион Катков счел своим долгом тотчас же напечатать этот слух в своей газете. Полиция, на основании заявления своего почтенного агента, начала усиленные розыски и напала на мой след. Я был схвачен в одном из провинциальных городов и, как обыкновенно бывает у нас с политическими виновниками, без всякого суда был немедленно отправлен на каторгу. Но одно из высших лиц III отделения не ограничилось отправлением меня в рудники, а приказало строго тайным образом отправить меня к праотцам. Истерзанный жестоким обращением, побоями и всевозможными лишениями, я был уже на половине инквизиционного приказания. Жизнь моя висела на волоске; но товарищи не дремали. Энергия и решимость их дала мне возможность спастись хотя изможденным, но живым из рук палачей, столь же зверских, сколь и корыстолюбивых, готовых за деньги не только продать, но и задушить любого из своих начальников». Далее в том же духе.

Нечаевский «Колокол» был совершенно непонятен любившей потеоретизировать русской эмиграции. Многие его страницы переполнены легендами, прославлявшими главу московских заговорщиков, и никаких возвышенных революционных идей.

В «Колоколе» Бакунин почти не участвовал и потому свободно критиковал материалы, печатавшиеся в нем по указанию Нечаева. Весной 1870 года до старого революционера начали доходить слухи о насмешках и оскорбительных выражениях в его адрес, высказываемых вождем «Народной расправы». Разумеется, Бакунина это возмущало, но он, как ему казалось, для пользы дела молчал. Рассорившись с молодой женевской эмиграцией, он остался вдвоем с Огаревым и еще с несколькими русскими. Без Нечаева Бакунин обходиться не мог, оставалось одно — терпеть. Отголоски недовольства поведением молодого друга и нотки недоверия к нему звучат в критике Бакуниным содержания «Колокола» в письме к Огареву от 3 мая 1870 года. В нем он Сергея называет по фамилии; «Бой», «Наш молодой друг» перестали употребляться Михаилом Александровичем, безоблачность начала покидать их отношения.

А тем временем полиция постоянно напоминала о себе, и Нечаеву частенько приходилось покидать Женеву. Так, весной 1870 года он прятался в Локле, туда приезжала к нему с поручениями от Огарева Н. А. Герцен. По Женеве вождь «Народной расправы» перемещался только после заката солнца, постоянно менял квартиру. Все его действия боялись дневного света, но в исключительных случаях ему приходилось нарушать это правило.

«Каково же было мое удивление, — вспоминала Н. А. Герцен, — когда однажды утром Нечаев снова появился у нашей двери. Серьезно испуганная, я ему сказала:

— Что вы делаете? Вы знаете, как теперь вас ищет полиция?

— О, не бойтесь!

— Я не за себя боюсь, а за вас.

— Я не останусь у вас, мне довольно нескольких минут разговора с вами с глазу на глаз.

Я пригласила его войти, и он мне сказал:

— Вы знаете, что студенты и эмигранты устраивают чрезвычайное собрание, на котором будут обсуждаться наши дела. Я пришел просить Вас прийти на это собрание.

У меня не было никакой охоты, и я отказалась. Но он настаивал. И я кончила тем, что согласилась».

По утверждению исследователей, «чрезвычайное собрание» эмигрантов состоялось 25 апреля 1870 года, а ошибочное задержание С. И. Серебренникова произошло двумя днями позже. Но на этом самом собрании обсуждались два вопроса: как воспрепятствовать передаче в руки русских властей политического эмигранта Серебренникова и следует ли добиваться у швейцарского правительства предоставления Нечаеву политического убежища. Наверное, собрание состоялось после 27 апреля.

«В это время русские эмигранты, — вспоминала Тучкова-Огарева, — не исключая и женщин, много толковали об убийстве Иванова Нечаевым; от самого Нечаева никто ничего не слыхал, он упорно молчал. Эмигранты разделились на две партии: одни находили, что надо подать прошение Швейцарскому правительству, убеждая его не выдавать Нечаева и заявляя, что вся русская эмиграция с ним солидарна: другие, наоборот, не признавали никакой солидарности с ним и утверждали, что не слыша ничего от самого Нечаева, нельзя сделать себе верного представления об этом деле и прийти к какому-нибудь заключению, и мы с Наташей (Н. А. Герцен. — Ф. Л.) так же думали».

Сочувствующих Нечаеву практически не было, но некоторые эмигранты все же решили поддержать ходатайство. Неуверенный в исходе голосования, Огарев отправил Бакунину следующую телеграмму: «Дай мне право голосовать за тебя на собрании по поводу дел моего боя (Нечаева. — Ф. Л.) и телеграфируй тотчас же. Крайняя нужда». Нечаев рисковал, встречаясь с Н. А. Герцен, но делал он это не только оттого, что хотел ее видеть, ему нужен был ее авторитетный голос.

В назначенный день вся русская колония собралась в «баварии» (пивной. — Ф. Л.) Гильса, в отдельной комнате55а. «В зале находилось уже много знакомых и незнакомых соотечественников, — вспоминала Тучкова-Огарева, — две или три висячие лампы ярко освещали всю комнату и присутствующих; наконец явился Огарев и заседание началось. Председательствовал, кажется, Мечников. По лицу Огарева я сейчас заметила, что он не совсем трезвый; все сели, Огарев — возле меня, облокотился на мой стул и дремал. Он старался внимательно слушать, что говорилось, но не мог и только изредка, кстати и некстати, говорил: «Пожалейте его. господа, просите за него» (т. е. за Нечаева). Последний ходил взад и вперед по комнате, не подходя к столу и не вмешиваясь в толки эмигрантов; однако его присутствие, вероятно, очень стесняло многих из них».

Собрание закончилось за полночь общим гвалтом, конкретно о Нечаеве ничего не решили. Недели через три кто-то сочинил адрес в защиту убийцы Иванова, который пустили по рукам для подписания.

Вскоре после ареста С. И. Серебренникова Нечаев поздно вечером появился в пансионе, где остановились Тата и Наталья Алексеевна с дочерью. Он пришел неожиданно для Тучковой-Огаревой и в такой форме попросил у нее разрешения спрятаться на несколько дней в их комнатах, что его пришлось приютить. Вождя московских заговорщиков не смутило крайне неприязненное отношение к нему Тучковой-Огаревой, с коей у него состоялись весьма неприятные столкновения из-за Таты. Ухаживания Сергея были неуместны, хотя бы потому, что все близкие Герцена еще не сняли траурных одежд. Возмутительное анонимное письмо с оскорбительными выражениями и угрозами в адрес семьи А. И. Герцена в равной степени относилось и к Наталье Алексеевне, а она не сомневалась в авторстве Нечаева. Сергей прятался в пансионе более недели, и благодаря помощи Тучковой-Огаревой благополучно покинул пределы досягаемости полиции. Он поселился в отрогах Бернских Альп у итальянских эмигрантов-революционеров в местечке Монтей (Монте). Туда к нему выпущенный из-под стражи С. И. Серебренников привозил М. П. Сажина, прибывшего в Швейцарию из Америки по просьбе Нечаева. Сажин и Серебренников были знакомы еще по Петербургу, затем некоторое время вместе жили в Америке, работали на заводах. «На первое время, — вспоминал Сажин, — он (Нечаев. — Ф. Л.) предложил мне ведать и руководить русскими революционными делами исключительно за границею, где имеется якобы несколько групп в разных городах и, главным образом, среди молодежи. Прежде всего я должен был заняться женевскими делами, с которыми в подробностях меня познакомит В. Серебренников, самый близкий и преданный человек Нечаева, которому последний немедленно сообщит о наших решениях».

С. И. Серебренников, узнав Нечаева ближе и побывав вместо него в швейцарской полиции, быстро потерял интерес к бакунинско-нечаевским приемам. Огарев давно превратился в неспособного к практической работе, Бакунин в Локарно заигрывал с итальянцами и строил европейские прожекты, бланкистские замашки молодого друга ему не очень-то нравились, в их отношениях прежний энтузиазм сильно потускнел. Верным оставался один В. И. Серебренников, сын жандармского офицера, бывший слушатель Медико-хирургической академии. Что-то надо было делать, вот и потребовался Сажин, да и он недолго оставался в соратниках. Сергей искал связей с Россией, но они не налаживались.

Из Монте Нечаев отправлял Н. А. Герцен трогательные послания. Но в середине мая 1870 года увлечение Таты Сергеем окончательно рассеялось, особенно содействовал этому приезд в Женеву Г. А. Лопатина.

С Нечаевым Лопатин ранее не встречался, но слышал о нем от своих друзей Негрескула и Любавина предостаточно. Герман Александрович рассказал Наталье Александровне все, что знал о деятельности «Народной расправы» в Москве и Петербурге. Приведу отрывок из их диалога, записанного Н. А. Герцен:

— Знаете ли вы, кто такой Нечаев? Знаете ли вы, какую роль он играл в деле Иванова?

— Нет, — ответила я с большим удивлением… На это он рассказал мне трагедию этого несчастного студента, трагедию, в которой Нечаев играл главную роль. Он завлек Иванова в засаду и там прикончил его после страшной борьбы.

— Знаете ли вы рубцы на его большом пальце?

— Да, я их видела и даже спросила, что это такое, что это значит?

— Он вам не мог ответить, потому что это следы укусов его несчастной жертвы».

Лопатин посетил Женеву в первой половине мая с целью объясниться с Бакуниным относительно роли Нечаева в истории перевода «Капитала» и его деятельности в русском освободительном движении. Лопатин намеревался защитить своего друга Любавина основательно и поэтому подробно рассказал Бакунину, специально приезжавшему на несколько дней в Женеву, о преступных кознях его молодого друга. Первое свидание протекало без участия Нечаева. На другой день Герман Александрович в присутствии Бакунина, глядя Нечаеву в глаза, повторил все сказанное накануне. Он объявил, что россказни основателя «Народной расправы» об арестах и побегах — чистейшая ложь, что ничего подобного не было и не могло произойти, что он организовал убийство с целью устранение несогласного и сплочения единомышленников общим поступлением, что именно Нечаев отправил Любавину возмутительное письмо от имени несуществующего «Бюро иностранных агентов» с оскорблениями и угрозами.

После разговора втроем Лопатин встретился с Нечаевым, и тот принялся уговаривать его не распускать о нем «неблагоприятных слухов». Якунина Лопатину увидеть больше не удалось. Возвратившись в Париж, он отправил старому революционеру исключительно резкое письмо, в котором объяснял, сколь вреден для него Нечаев, втянувший его в недостойные интриги, распространивший вокруг него ложь и клевету. «Когда, в первый же вечер нашего знакомства, — писал Лопатин Бакунину из Парижа 14 мая 1870 года, — я провожал Вас к Нечаеву и по дороге заметил, что ни для кого из нас, конечно, не тайна, что все рассказы Нечаева есть чистая ложь, — удивление, высказанное Вами по этому поводу, показалось мне несколько натянутым и не совсем похожим на то удивление, которое высказывает человек, действительно слышащий в первый раз неожиданную и крайне неприятную для него новость. <…> Потом, когда мы были с Вами у Нечаева и когда он своим молчанием подтвердил мое мнение, высказанное ему прямо в лицо, мне опять показалось, что Вы не так поражены, как можно было бы ожидать. На другой день я с удивлением заметил, что Ваше обращение с Нечаевым, нисколько не изменилось, что Вы опять выглядите добрыми приятелями, как будто бы он не насмеялся над Вами, обманув Ваше доверие таким грубым образом!»

Современники называли Германа Александровича Лопатина в числе самых правдивых и благородных людей, его рыцарские поступки порождали легенды. Жизнь Лопатина сложилась так, что он лишь на очень короткое время оказывался за границей, поэтому был далек от постоянных эмигрантских склок и соперничества группировок. Лопатин не мог не защитить Любавина, не мог не вывести на чистую воду негодяя, не объяснить, кто есть кто. Качество быть правдивым он получил от рождения и не утратил его до самой смерти. Наблюдательность Лопатина позволила ему за две встречи с Бакуниным проникнуть в то, чего не заметила Н. А. Герцен за многие годы знакомства с ним. 20 мая 1870 года Герман Александрович писал Тате о своей уверенности в полном единодушии Нечаева и Бакунина, что представления о морали старого революционера и его молодого друга одинаково уродливы.

Бакунину Нечаев был ближе Лопатина, теряя Нечаева, он как бы терял связь с Россией. Но как это ни грустно, их связывало еще и родство душ. Позже Бакунин пытался доказать, что никогда не верил Нечаеву, понимал, с кем имеет дело. Но это было потом, а до двадцатых чисел мая 1870 года Бакунин не только доверял Нечаеву, но и пребывал под его влиянием. Он не желал разрыва с Нечаевым и, следовательно, его разоблачений. После первого разговора с Лопатиным Бакунин устремился к своему младшему другу не бранить его, а обсудить сложившееся положение и искать из него «достойный» выход. Достойный кого?.

Во второй половине мая 1870 года к Михаилу Александровичу все чаше поступали сведения о том, что Нечаев настойчиво заигрывает с Утиным, одним из идеологов молодой эмиграции, редактором журнала (газеты) «Народное дело», агентом Маркса, творцом отвратительных интриг против него, Бакунина. Бывший глава «Народной расправы» действительно старался наладить добрые отношения с Утиным, подпортившим ему репутацию еще в первый приезд в Женеву. Сергей понимал, что на этот раз может задержаться в эмиграции надолго, и он стремился иметь сильную группу молодой эмиграции в друзьях, а не врагах. Но у него ничего не вышло, сближения не произошло. Тогда он поступил чисто по-нечаевски — заслал во вражеский лагерь своего агента В. И. Серебренникова. Они были знакомы с петербургских студенческих волнений, в Женеву Владимир попал после удачного бегства из Риги, куда его выслали 22 мая 1869 года по распоряжению полицейских властей, и превратился в верного подручного Нечаева. Н. А. Герцен писала, что «этот Серебренников уже несколько месяцев живет у кого-то из «Народного дела», что он пользуется там полным доверием, показывает им, что во всем с ними солидарен, а вместе с тем тут над ними смеется, называет их дрянью, которая ничего делать не хочет. Рассказывал, как кого-то из них поил, чтобы заставить болтать да показывать ящики, шкапы и т. д.». Все это делалось для того, чтобы получить возможность шантажировать Утина и его товарищей, и если с помощью шантажа подружиться не удастся, то хотя бы при необходимости дискредитировать. Сажин, узнав о шпионских подвигах В. И. Серебренникова, счел своим долгом рассказать потрясенному Утину. что Нечаев подробно осведомлен обо всем происходящем в рядах молодой эмиграции. Михаила Александровича возмутил не шпионаж, но заигрывание Сергея, желание поменять друзей-соратников, изменить ему, бесспорному главе европейского революционного движения. Разве не он вывел в люди этого неблагодарного провинциального невежду?

Бакунин понимал и до этого, что его обманывают, что с ним перестали считаться и даже прислушиваться к его мнению. Он и Огарев во второй половине мая уже знали, что Нечаев рылся в их бумагах, крал письма. Не разоблачения Лопатина подействовали на Бакунина, а слухи об интриге с Утиным, пусть неудавшейся, но интриге. Как же так, его друг — друг смертельного врага? Именно этого не могла вынести гордая натура великого бунтаря.

21 мая 1870 года обиженный моралист сел за стол, чтобы сочинить длинное нравоучительное послание, пришла нора объяснить молодому другу, в чем он заблуждается, расставить точки над «i» и предъявить ультиматум — или он принимает его, Бакунина, условия, или с позором изгоняется из их среды. Писалось послание более недели. Из Локарно Бакунин передал его в Женеву для прочтения Н. П. Огареву, Н. А. Герцен, В. М. Озерову и С. И. Серебренникову. Он просил их, чтобы перед отправкой Нечаеву они сделали копию письма. Оригинал пропал, а копия, писанная Н. А. Герцен и С. И. Серебренниковым, сохранилась и пролежала многие годы в Парижской национальной библиотеке, где ее обнаружил М. Конфино и опубликовал в 1966 году, на русском языке полный текст появился в печати лишь в 1985 году. Это письмо дает ответ на несколько важнейших вопросов и многое уточняет, оно более всего характеризует автора, и характеризует не с лучшей стороны. Бакунин писал его для оправдания перед Татой и Агой, перед потомками и самим собой. Многие его строки писаны недобросовестной рукой, автор лжет, изворачивается, спорит и воюет сам с собой. Например, он пишет, что никогда не доверял Нечаеву, знал, что Комитета не существует, и в то же время несколько раз возвращался к Комитету как к реально существующеему, он готов признать себя заблуждающимся, готов верить в очевидную ложь, иначе неизбежен разрыв, а его уж очень хочется избежать.

Бакунин поставил перед Нечаевым массу условий, при их соблюдении он соглашался продолжить так славно начавшееся сотрудничество. Это еще не разрыв, скорее дружеский укор, выяснение отношений. Приведу несколько извлечений из этого удивительного документа:

«На вас я не сержусь и не делаю вам упреков, зная, что, если вы лжете или скрываете, умалчиваете правду, вы делаете это помимо всех личных целей, только потому, что вы считаете это полезным для дела. Я и мы все любим и глубоко уважаем вас именно потому, что никогда еще не встречали человека, столь отреченного от себя и так всецело преданного делу, как вы. Но ни эта любовь, ни это уважение не могут помешать мне сказать вам откровенно, что система обмана, делающаяся все более и более вашею главною, исключительною системою, вашим главным оружием и средством, гибельна для самого дела. <…> Верил ли я по слабости, по слепоте или по глупости? Вы сами знаете, что нет. Вы знаете очень хорошо, что во мне слепой веры никогда не было и что еще в прошедшем году в одиноких разговорах с вами и раз у Ога[рева] и при Огареве, я вам сказал ясно, что мы вам верить не должны, потому что для вас ничего не стоит солгать, когда вы полагаете, что ложь может быть полезна для дела, что, следовательно, мы другого залога истины ваших слов не имели, кроме вашей несомненной серьезности и безусловной преданности делу. <…>

Он (Лопатин. — Ф. Л.) торжествовал, вы перед ним пасовали. Я не могу вам выразить, мой милый друг, как мне было тяжело за вас и за самого себя. Я не мог более сомневаться в истине слов Лопатина. Значит, вы нам систематически лгали. Значит, все ваше дело проникло протухшею ложью, было основано на песке. Значит, ваш Комитет — это вы, вы, по крайней мере, на три четверти, с хвостом, состоящим из двух, 3–4 человек, вам подчиненных или действующих, по крайней мере, под вашим преобладающим влиянием. Значит, все дело, которому вы так всецело отдали свою жизнь, лопнуло, рассеялось, как дым, вследствие ложного глупого направления, вследствие вашей иезуитской системы, развратившей вас самих и еще более ваших друзей. Я вас глубоко любил и до сих пор люблю, Нечаев, я крепко, слишком крепко в вас верил, и видеть вас в таком положении, в таком унижении перед говоруном Лопатиным было для меня невыразимо горько».

Осуждая Нечаева, Бакунин осуждал себя, он не мог не видеть в Сергее себя, свою молодость, свои потаенные взгляды, помыслы, действия. При сравнении этого рыхлого и непоследовательного послания с сухим логичным письмом «говоруна» Лопатина бросается в глаза нравственное преимущество последнего. К своему сочинению Бакунин приложил короткую объяснительную записку, заканчивавшуюся следующими словами: «Главное, теперь надо спасти нашего заблудшего и запутавшегося друга. Он все-таки остается человеком драгоценным, а драгоценных людей на свете немного. Итак, давайте руки, будем спасать его вместе, не дадим Лопатиным, Жуковским и Утиным окончательно втоптать его в грязь. Но надо прежде всего, чтоб он помог нам сам, — и к этому должны быть теперь направлены все наши стремления».

Бакунин понимал, что для него разрыв — катастрофа; Нечаеву, наоборот, казалось, что Бакунин ему более не нужен, что он вполне без него обойдется. Сергей перестал видеть очевидное — высокий авторитет Бакунина и его обширные связи. Достаточно было им разойтись, как Нечаев оказывался в полной изоляции, ведь все, кроме Бакунина, отвергли его, и давно. Сравнительно длительное и взаимовыгодное сотрудничество Бакунина и Нечаева объясняется беспринципностью этих борцов за народное дело. Молодой бес грубо подыгрывал старому, а тот как бы ничего не замечал. Самое главное, что их объединяло, — это личная неудовлетворенность и общая ненависть к российскому самодержавию, желание истребить его любой ценой. Повторяю, любой ценой.

В конце июня 1870 года Нечаев появился в Женеве и пожаловал к Огареву, вероятно, они списались с Бакуниным, чтобы встретиться там втроем. Огарев и Бакунин готовились к этому последнему их свиданию с бывшим «молодым другом». Участником предварительных обсуждений предстоящей битвы была Н. А. Герцен. Сергей сразу же обнаружил резко изменившееся к нему отношение. Разгорелся спор, посыпались взаимные обвинения. Старики в запальчивости ссылались на высказывания Натальи Александровны. Сергей потребовал ее присутствия и отправил за ней В. И. Серебренникова с запиской.

«Вы наделали дела, — писал Нечаев, — поэтому объяснение вам необходимо. Потрудитесь пожаловать к Огареву ненадолго и не ставьте в необходимость приходить к вам.

Не задерживайтесь, я здесь проездом.

Записку возвратите подателю, написав на обороте ответ.

Конечно, о содержании записки и от кого она вы не проболтаетесь».

Н. А. Герцен, не желая видеться с Нечаевым, идти к Огареву отказалась. Тогда Сергей предложил всем отправиться к ней, но визит этот не состоялся. Близкие советовали Н. А. Герцен на время скрыться из Женевы, они опасались появления Нечаева в пансионе и его грубых выходок. Но ни в этот, ни на другой день Сергей к Тате не явился.

Последняя встреча бывших триумвиров состоялась 23 июня, а 28 июня Н. А. Герцен писала в Париж П. Л. Лаврову; «Теперь Бакунин и даже Огарев убеждены в том, что их надували и прекратили все сношения с Нечаевым».

Из Женевы Сергей выехал на Британские острова: слишком опасно было оставаться наедине с швейцарской и русской полицией, помощи ожидать было не от кого, не выдал бы кто из эмигрантов…

В Лондон Нечаев прибыл в сопровождении В. И. Серебренникова, имея заготовленное заранее рекомендательное письмо Бакунина к эмигранту А. Таландье. Спохватившись, Михаил Александрович решил срочно предупредить своего французского друга, 12 июля он отправил ему длинное послание с изложением нового взгляда на Нечаева. Приведу из него извлечение:

«Остается совершенно верным, что Н[ечаев] человек, наиболее преследуемый русским правительством и что последнее покрыло весь континент Европы армией шпионов, чтобы разыскать его во всех странах и что оно требовало его выдачи в Германии, как и Швейцарии. Также верно, что Н[ечаев] один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда надо служить тому, что он называет делом, он не колеблется и не останавливается ни перед чем и показывается также беспощадным к себе, как и ко всем другим. Вот главное качество, которое привлекло меня и долго побуждало меня искать его сообщества. Есть люди, которые уверяют, что это просто мошенник; — это неправда! Это фанатик, преданный, но в то же время фанатик очень опасный, сообщничество с которым может быть только гибельно для всех, — вот почему: Он был сначала членом тайного Комитета, который действительно существовал в России. Этот Комитет не существует более; все его члены были арестованы. Н[ечаев] остался один и один он составляет то, что он теперь называет Комитетом. Так как организация в России истреблена, то он усиливается создать новую за границею. Это все было бы вполне естественно, законно, очень полезно. — но способ действия его отвратительный. Живо пораженный катастрофой, которая разрушила тайную организацию в России, он пришел мало-помалу к убеждению, что для того, чтобы создать общество серьезное и неразрушимое, надо взять за основу политику Макиавелия и вполне усвоить систему иезуитов: — для тела одно насилие, для души — ложь.

Истина, взаимное доверие, солидарность серьезная и строгая — существует между десятком лиц, которые образуют sanctus sanctorum (святая святых. — лат.) общества. Все остальное должно служить слепым оружием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать и, по нужде, даже губить их; это мясо для заговоров. Например: вы приняли Н[ечаева] благодаря нашему рекомендательному письму, вы ему оказали отчасти доверие, вы его рекомендовали вашим друзьям, между прочим г-ну и г-же М… (Мрочковским. — Ф. Л.). И вот он помешен в вашем кругу, — что же он будет делать? Прежде всего он начнет вам рассказывать кучу лжи, чтобы увеличить вашу симпатию и доверие к нему, но этим не удовлетворится. Симпатии людей умеренно-теплых, которые преданы революционному делу только отчасти и которые вне этого дела имеют еще другие человеческие интересы, как любовь, дружба, семья, общественные отношения. — эти симпатии в его глазах не представляют достаточной основы, — и во имя дела он должен завладеть вашей личностью без вашего ведома. Для этого он будет вас шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в вашей комнате, он откроет все ваши ящики, прочитает всю вашу корреспонденцию, и когда какое письмо покажется ему интересным, т. е. компрометирующим с какой бы то ни было точки для вас или одного из ваших друзей, он его украдет и спрячет старательно, как документ против вас или вашего друга. Он это делал с О[гаревым], со мною, с Татою и с другими друзьями, — и когда, собравшись вместе, мы его уличили, он осмелился сказать нам: «Ну да! это наша система, — мы считаем [вас] как бы врагами и мы ставим себе в обязанность обманывать, компрометировать всех, кто не идет с нами вполне», — т. е. всех тех, кто не убежден в прелести этой системы и не обещал прилагать ее, как и сами эти господа. Если вы его представите вашему приятелю, первою его заботою станет посеять между вами несогласие, дрязги, интриги, — словом поссорить вас. Если ваш приятель имеет жену, дочь, — он постарается ее соблазнить, сделать ей дитя, чтоб вырвать ее из пределов официальной морали и чтобы бросить ее в вынужденный революционный протест против общества. Всякая личная связь, всякая дружба считается ими злом, которое они обязаны разрушить, потому что все это составляет силу, которая находясь вне секретной организации, уменьшает силу этой последней. Не кричите о преувеличении; это все было им мне пространно развиваемо и доказано. Увидев, что маска с него сброшена, этот бедный Н[ечаев] был столько наивен, был настолько дитя, несмотря на свою систематическую испорченность, что считал возможным обратить меня; он дошел до того, что упрашивал меня изложить эту теорию в русском журнале, который он предлагал мне основать. Он обманул доверенность всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас, — словом, вел себя как плут. Единственное ему извинение это его фанатизм! Он страшный честолюбец, сам того не зная, потому что он кончил тем, что отождествил вполне свое революционное дело с своею собственной персоной; — но это не эгоист в банальном смысле слова потому что он страшно рискует и ведет мученическую жизнь лишений и неслыханного труда. Это фанатик, а фанатизм его увлекает быть совершенным иезуитом. Большая часть его лжей шита белыми нитками. Он играет в иезуитизм, как другие играют в революцию. Несмотря на эту относительную наивность он очень опасен, так как он совершает ежедневно поступки нарушения доверия, измены, от которых тем труднее уберечься, что едва можно подозревать их возможность. Вместе с тем Н[ечаев] — сила, потому что это огромная энергия. Я с большим сожалением разошелся с ним, так как служение нашему делу требует много энергии, и редко встречаешь ее, так развитою, как у него. Но истощив все усилии [чтобы] убедиться в этом, я должен был разойтись с ним, а раз разошедшись с ним, я должен был биться с ним до крайности. Последний замысел его был ни больше, ни меньше, как образовать банду воров и разбойников в Швейцарии, натурально с целью составить революционный капитал. Я его спас, заставивши его покинуть Швейцарию, так как он непременно был бы открыт, он и его банда в продолжение нескольких недель; он бы пропал, — погубил с собою и нас. Его товарищ и сообщник [В. И.] С[еребренников] открытый мерзавец, лгун с медным лбом, без извинения, без прощения фанатизмом. Передо мною совершились многочисленные покражи бумаг и писем, которые он сделал».

Нечаев все же успел воспользоваться рекомендательными письмами и посетил Таландье. После получения адресатом цитированного выше письма Сергею было отказано в поддержке, а в качестве аргументации прочитано бакунинское послание. Приведу записку Нечаева, отправленную им в Женеву вслед за последним посещением Таландье:

«Бакунин и Огарев, Отчего при расставании, целуя меня, как Иуда, вы не сказали мне, что будете писать вашим знакомым? Последнее письмо ваше к Таландье и предупреждение Гильома об опасности участвовать в деле, которого вы всегда были инициаторами в теории, — суть самые бесчестные и самые подлые поступки, вызванные мелкой злобой. Вы, наперекор всякому здравому смыслу и выгоде дела, непременно хотите упасть в грязь. Так падайте!

До свиданья».

Дело, «которого инициатором в теории всегда» был Бакунин, заключалось в том, что перед отъездом в Англию Нечаев решил организовать банду из молодых людей, которая грабила бы богатых туристов «с целью составления революционного капитала». Бакунин никогда не выступал против экспроприации, наоборот, он приветствовал такой способ добывания денег на революционные нужды. Великий теоретик полагал, что заняться этим выгодным промыслом можно лишь со «знанием места, обстоятельств, людей и с чрезвычайным умом». В свою банду Нечаев привлек В. И. Серебренникова и Г. Сатерленда, сына подруги Огарева. Вероятно, именно Сатерленд проговорился о замысле основателя «Народной расправы», и Бакунин вынудил Нечаева немедленно покинуть Швейцарию. На сей раз Михаил Александрович перепугался не на шутку, — по его мнению, Сергей не обладал качествами, необходимыми для главаря банды, действующей в Швейцарии. Провал разбойников мог обернуться преследованием всей русской эмиграции в Европе, не поздоровилось бы никому.

Одновременно с Таландье письмо Бакунина получил польский эмигрант в Лондоне В. Мрочковский. Отправитель обратился к нему с миленькой просьбой: «Ты был бы молодец и оказал бы нашему общему святому делу огромную услугу, если б тебе удалось выкрасть у Нечаева все украденные им бумаги и все его бумаги». Воистину вор у вора во имя «общего святого дела» решил бумаги украсть, но чужими руками. Видимо, предложение Бакунина возмутило Мрочковского, завязалась переписка, главным объектом которой был Нечаев. 7 августа 1870 года в Лондон из Локарно понеслось очередное письмо. «Все, что я написал вам о Нечаеве, — пытался Бакунин объяснить Мрочковскому, — не выше, а ниже действительности. Да, он изменил и постоянно изменял нам в то время, как мы ему давали все и стояли за него горою. Да, он крал наши письма еще в прошлом году. — Да, он компрометировал нас, действуя от нашего имени без нашего ведома и согласия. — Да, он всегда лгал нам бессовестно. — Во всем этом я его уличил при О[зеро]ве, при Огареве, при Тате — и приведенный к невозможности отрицать моими доказательствами, знаете что он мне ответил? — Мы очень благодарны за все, что вы для нас сделали, но так как вы никогда не хотели отдаться нам совсем, говоря что у вас есть интерна[циональные] обязательства, мы хотели заручиться против вас на всякий случай. Для этого я считал себя вправе красть ваши письма, и считал себя обязанным сеять раздор между вами, потому что для нас не выгодно, чтобы помимо нас, кроме нас существовала такая крепкая связь. — Кто ж эти они? Прежде их было достаточно. Но после разгрома остались только Нечаев да С[еребренников] да еще два других человека за границею. Неудачи в России довели Нечаева до сумасшествия. Он стал делать глупость на глупости. — Все хитрости и обманы его впрочем шиты белыми нитками и обратились против него. — Он изолгался до глупости».

Но даже если бы Мрочковский принялся выполнять просьбу Бакунина, навряд ли его ожидал бы успех. При отъезде Сергея из Женевы остатки былого триумвирата обнаружили исчезновение весьма важных документов. В погоню за похитителем отправился Озеров. «В начале июля. — вспоминал Гильом, — в то время, пока Бакунин был в Женеве, я получил от Нечаева известие, что он собирается отправить ко мне принадлежащий ему чемодан и просит меня хранить его в течение нескольких дней. Чемодан прибыл и я поместил его в надежное место». Вскоре к Гильому в Невшатель, сопровождаемый молодым итальянцем, прибыл Нечаев и предупредил, что за чемоданом приедет его друг. Днем позже появился В. И. Серебренников и увез чемодан, еще через день в Невшатель примчался Озеров и рассказал Гильому о случившемся. Оказалось, что местонахождение чемодана открыл молодой итальянец, сбежавший от Нечаева, который «обходился с ним, как с собакой, угрожал ему револьвером, чтобы добиться повиновения». Озеров отправился по указанию Гильома в Локль, но вернулся в Женеву с пустыми руками. Следом за Озеровым Гильома «посетила молодая дама с таинственными манерами и передала записку от Бакунина. Это была мадемуазель Натали Герцен, старшая дочь основателя «Колокола». Она хотела тоже добраться до Нечаева и попытаться путем убеждения получить то, что Озеров рассчитыват получить насилием; она также потерпела неудачу: она представилась от моего имени Огюсту Шпишигеру. который проводил ее в дом, где прятался Нечаев; но разговор, происшедший у нее с последним, был безрезультатен». Другими сведениями об этом разговоре мы не располагаем.

Чемодан с бумагами и их владелец оказались в Лондоне. Кроме верного В. И. Серебренникова, благодаря хлопотам Бакунина, в английской столице у Нечаева не было ни одного человека, на кого он мог бы опереться. И тем не менее без чьей бы то ни было поддержки Нечаев издал небольшой, в восемь страниц, журнал «Община». Первый номер имел подзаголовок «Орган русских социалистов, под ред. С. Нечаева и В. Серебренникова» и вышел в конце августа 1870 года. Позже был напечатан второй номер, уничтоженный Нечаевым по причинам, оставшимся неизвестными. В Россию попало ничтожное количество экземпляров, сохранилось всего два. Судя по документам архива III отделения, «Общину» на родину не отправляли.

Приступая к выпуску журнала. Нечаев надеялся создать свой независимый от кого бы то ни было печатный орган, который сокрушил бы идейные позиции Бакунина и его западных сторонников, оградил бы русское революционное движение от их влияния. Он переоценил себя как теоретика и литератора, его нападки на противников не выходили за границы мелких кухонных дрязг, и замысел рассыпался… Первый номер журнала открывается обзором европейского революционного движения, включая российское. В нем особенно досталось Интернационалу и его руководителям.

«Такие вожди. — писал Нечаев, — суть не вожди, а тормозы для народного, революционного дела, и до тех пор, пока мы не увидим хотя одного работника-труженика, который бы, пройдя через стадии нашей каторжной жизни и вынеся оттуда страстную ненависть к существующему порядку, обладал бы достаточно широким мировоззрением для общего всестороннего понимания жизненных условий, до тех пор интернационал не выйдет из того пассивного выжидающего положения, в котором его держат красноречивые, сытые умники, заседающие в комитетах».

Нечаев решил монополизировать право на понимание роли и задач революционного движения, знание «каторжной жизни», желаний и потребностей народа. Переходя к российским делам, он беспардонно критикует человека, игравшего главнейшую роль в русском освободительном движении.

«Поколение, к которому принадлежал Герцен, было последним, заключительным явлением либеральничающего барства. Его теоретический радикализм был тепличным цветком, пышно распустившимся в искусственной температуре обеспеченной жизни и быстро увядшим при первом соприкосновении с обыкновенным реальным воздухом практического дела.

Они критиковали, осмеивали существующий порядок с язвительной салонной ловкостью, утонченным поэтическим языком. Их занимал самый процесс этой критики. Они были довольны своими ролями».

Покончив с вождями, новый идеолог и теоретик освободительного движения сформулировал свою программу действий русских революционеров. Никаких свежих мыслей он в нее не вложил. За программой следует статья «Где наша сила? Где наши средства?», в которой Сергей Геннадиевич объясняет, что сила революционеров в топоре и огне, а средства пригодны все, то есть опять ничего нового. Заканчивается текст журнала открытым письмом к Огареву и Бакунину. В обидной, уничижительной форме, но с соблюдением несвойственной ему холодной вежливости, недавний триумвир пишет своим бывшим учителям, что они давно никчемны и он надеется никогда не увидеть их «в практической деятельности», а потому отчего бы им не остаться друзьями. Слухи о их на него озлоблении он считает ложными. Письмо имело целью не только объявить миру о распаде триумвирата, его автор требовал денег. «Не предвидя скорой возможности, — писал он, — лично встретиться с вами, прошу через посредство старшей дочери Герцена, заведующей нашей кассы, доставить в редакцию Общины остаток того фонда, которого части получены мною при жизни А. Герцена и еще в недавнее время».

Н. А. Герцен в августе 1870 года никакой нечаевской кассой не заведовала. Упоминание в статье о ней и ее отце объясняется стремлением автора еще раз публично связать свое имя с этими достойнейшими людьми и заодно уколоть бывших друзей.

Огарев, получив от наследников А. И. Герцена вторую половину бахметевского фонда, лишь формально передал ее в распоряжение молодого триумвира. Скрываясь от возможного преследования тайной полиции, не имея постоянного пристанища. Нечаев не мог держать у себя крупную сумму денег и тем более положить ее в банк. Оставлять деньги у Огарева было рискованно, поэтому они хранились у Н. А. Герцен и по требованию Сергея выдавались главным образом на издательские нужды Чернецкому. К моменту окончательного распада триумвирата оставалось около семисот пятидесяти франков. Огарев забрал деньги у Н. А. Герцен и положил их в банк.

Но не только об этой весьма скромной сумме пекся вождь «Народной расправы», он предполагал вытряхнуть из наследников А. И. Герцена много больше. «Не знаю, — пи-сал Нечаев Бакунину еще до выхода «Общины», — насколько сознательно вы содействовали Герцену скрыть от нас настоящую цифру суммы бахметевского фонда, который был положен вместе с другими капиталами Герценом под 5 % и посему за период времени с 1857-го года более чем удвоился, достигнув слишком 50-ти тысяч по вычислению. Мы рано или поздно, а вероятно, очень скоро приступим к его требованию. Не знаю, на основании каких соображений вы впутали себя в это дело».

Для Бакунина не было тайной, что Герцен по соглашению с Огаревым, пользуясь бахметевскими деньгами, неоднократно одалживал жестоко нуждавшимся эмигрантам требуемые им суммы. Спасая их от полной нищеты, Герцену приходилось прерывать вклад и тем самым терять проценты. Обвинять в плутовстве Герцена мог позволить себе только Нечаев. Реакция на его записку сохранилась в письме Бакунина к Огареву от 21 июля 1870 года:

«Вот тебе, друг Ага, и записка от «нашего Боя». Получил ее вчера вечером, посылаю ее тебе сегодня, чтобы поскорее утешить тебя, так же как и сам утешился. Нечего сказать, были мы дураками, и как бы Герцен над нами смеялся, если б был жив, и как бы он был прав, ругаясь над нами! Ну, нечего делать, проглотим горькую пилюлю и будем вперед умнее».

Бакунин клокотал, негодовал, злился на себя за случившееся. Огарев же махнул на все рукой, он чаще и чаше бывал навеселе и в этом состоянии дремал в кресле или благодушно болтал с кем угодно и о чем угодно, никакие дела его не интересовали.

Лондонский период жизни и деятельности Нечаева — один из самых темных в его биографии, почти никаких документов о нем не сохранилось, да и были ли они… Уместно заметить, что наиболее полная и достоверная информация о Нечаеве во второй его эмиграции относится к тому времени, когда он находился в постоянной связи с Бакуниным и Огаревым. После распада триумвирата сведения о Нечаеве скудны, в архиве III отделения почти отсутствуют, так как Нечаев надолго исчез из поля зрения политического сыска.

Приведу извлечение из труда чиновника Департамента полиции, действительного статского советника, князя Н. Н. Голицына, созданного им на основании давно утраченных агентурных сообщений, напечатанного тиражом 50 экземпляров и предназначенного для ознакомления крупных чинов политического сыска:

«Он (Нечаев. — Ф. Л.) продолжал разыгрывать роль великого деятеля революции, при том — деятеля крайне подвижного, боявшегося ареста и выдачи. В июне 1871 г. он жил в Женеве на route de Carouge, где ему помогал денежными средствами Жеманов, в июле он переезжает в Аннэси, в августе проживает в la Drire, тоже недалеко от Женевы, в октябре находится в Вевэ, где его снабжает всем необходимым какой-то демократ, швейцарец Пэррэн. В том же месяце он едет для какого-то революционного предприятия в Голицию, где укрывается под именем Цехановского. Обстоятельства тут ему не благоприятствуют, ибо австрийская полиция деятельно его преследовала: появилась даже в русской газете телеграмма будто он задержан в Австрии». Оттуда он бежал в Лондон, а в ноябре в Цюрих. «Здесь предполагал он поселиться на некоторое время и записался даже в политехникум; здесь же получил он в январе 1872 г. 20 000 франков из фонда, основанного Герценом на русское революционное дело, а последнему переданные неким русским Б[ахметевым] в серебряных рублях. <…> Жил он в Цюрихе у Турского и на короткое время ездил в Италию. Хотел печатать какую-то брошюру, в январе 1872 г. купил шрифт <…>. В феврале месяце он уже в Париже, потом едет в марте в Гейдельберг <…>. 27 марта он опять возвращается в Цюрих; в мае же хлопочет в Женеве об основании там такого же общества как в Цюрихе, обвинив предварительно женевских коноводов в недостатке энергии. <…> Авторитет его даже немного поколебался после того, как стало известно, что он силою отнял у старшей дочери Герцена некоторые бумаги и письма ее отца, за которые после просил высокий выкуп, в чем ему было, впрочем, отказано. После сформирования собственного общества Нечаев начал уже действовать самостоятельно, не причисляя себя ни к какой партии <…>. В июне он едет опять в Париж, Вену и Мюнхен и возвращается 15 июня на совещание по поводу революционных дел в Сербии. В июле происходит у него примирение с Бакуниным. В августе переезжает он в Женеву, где хотя и носит псевдоним серба Гражданова, но ходит не стесняясь по Женеве с длинными волосами, в плисовых штанах и красной рубахе, высокой шляпе, при этом в пиджаке, который он подбирал сзади в виде фрака. Вообще в конце июня месяца он мало стеснялся, посещал собрания Интернационала, ходил по ресторанам. Его предостерегали, но он не слушался, полагая, что это коварные инсинуации, идущие от Бакунина, желавшего устранить его. Жил он в Hotel du Cygne и занимался даже иногда профессией простого вывесочного художника».

В опусах Голицына много ошибок, читатель обнаружит их без комментария. Отметим лишь два обстоятельства: отчего Нечаев не был схвачен, если полиция знала каждый его шаг? Отчего так небрежно писался цитированный труд?

Нечаева не схватили, потому что политическому сыску он нужен был на свободе. В эмигрантских кругах творец «Народной расправы» сеял раздор, отправлявшейся в Россию корреспонденцией выдавал сообщников, активных радикалов, будущих конспираторов. Зачем же его арестовывать? Схватили его лишь тогда, когда он выдохся, перестал приносить пользу. Но это было потом. В агентурных донесениях было много вымысла и несуразицы (это обязательная принадлежность агентурных донесений), поэтому продолжим изложение событий, основанное на более достоверных источниках.

Вскоре после выхода «Общины» Нечаев, оставив В, И. Серебренникова в Лондоне, отправился в Париж. Русская революционная эмиграция, группировавшаяся около П. Л. Лаврова, была превосходно осведомлена о том, что представляет собой Нечаев, и ни в какие отношения с ним не вступила. Из-за разрыва с Бакуниным Сергей везде чувствовал себя неуютно, везде его сопровождала враждебность или пустота. В Париже он пережил осаду города немецкими войсками с 6 сентября 1870 года по 16 января 1871 года и, как только представилась возможность, пешком ушел из Франции обратно в Швейцарию. В Женеве пребывание Сергея сделалось невозможным, там его могли арестовать, и очень скоро: слишком многие ненавидели вождя московских заговорщиков, никто не стал бы его предупреждать об опасности, прятать от швейцарской полиции, а она бы заинтересовалась убийцей. Поэтому глава «Народной расправы» направился в Цюрих, где его никто не знал. Таким образом Сергею удалось оторваться от преследования полиции почти на полтора года. Еще 27 ноября 1870 года Роман доносил из Локарно Филиппеусу:

«Что же касается до Нечаева, то положение, которое приняло дело после разрыва его с Бакуниным и Огаревым, требует уже теперь способностей специального сышика, которыми, сам сознаюсь, я не владею в достаточной степени, да к тому же приложение мною этих способностей вне сферы Бакунина и Огарева могло бы теперь, в случае неудачных поисков, не только временно, но и навсегда испортить дело, за исключением одной поездки в Марсель, куда я поеду, а на обратном пути в Локарно. Я обещал вам при первом моем отправлении за границу тотчас написать откровенно, когда пребывание мое здесь сделается бесполезным и ненужным. Исполняю теперь мое обещание».

Так закончилась погоня Романа (Постникова) за Нечаевым, ее довершили более удачливые сыщики. Столь длительная и странная охота русских полицейских агентов за вождем московских заговорщиков наводила на мысль — случайно ли это, не служил ли Нечаев в III отделении. Так думали многие, но в политической полиции он не служил.

В Цюрихе Нечаев отыскал Сажина, переселившегося туда из Женевы осенью 1870 года. «В течение двух недель, — вспоминал Сажин через пятьдесят пять лет после описываемых событий, — мы по нескольку часов проводили вместе и постоянно в оживленных разговорах и спорах. Вот тут-то я и увидел, что знания Нечаева довольно ограниченны и вообще его умственный багаж далеко отставал от его других громадных качеств и достоинств. Он обладал колоссальной энергией, фантастической преданностью революционному делу, стальным характером, неутомимой трудоспособностью и деятельностью. В своей продолжительной жизни я очень много знал революционеров, но среди них не встречал ни одного, кто бы обладал этими качествами в такой же степени, как Нечаев».

Сергей нуждался в дружбе Сажина не только потому, что, кроме него, почти ни с кем не был знаком. Сажин руководил кружком русских студентов, имел хорошую библиотеку, поддерживал прочные связи с Россией, Германией и Австрией, превосходно знал, что происходит в Цюрихе. Но бывший вождь «Народной расправы» не попросился войти в кружок Сажина, а предложил ему соединиться с его группой, группой, которой еще не существовало. Лишь одного цюрихского студента, И. М. Пономарева, ему удалось подчинить себе и получить от него подписку в том, «что он, Пономарев, обязуется служить и исполнять беспрекословно все распоряжения Комитета «Народной расправы» с угрозой подвергнуться жестокой каре за уклонение». Вот и все, чем располагал Нечаев к весне 1871 года. Несмотря на прежний разрыв с Сергеем, Сажин не решился отказать ему в возобновлении сотрудничества. Переговоры прервались революцией во Франции, Сажин поспешил туда и участвовал в деятельности Парижской коммуны, Нечаев же остался в Цюрихе. Все современники единодушно выделяли основной его чертой фанатичную преданность революции. И вот, когда наступило время, он не ринулся в Париж на баррикады, ему там для себя нечего было отвоевать, это была не его революция. Он остался в курортном городе Цюрихе, где зарабатывал на жизнь писанием вывесок, в чем вполне преуспел.

После падения Коммуны переговоры возобновились. Кроме Сажина в них участвовали члены его кружка, студенты Цюрихского университета, В. А. Гольштейн, В. Н. Смирнов и А. Л. Эльсниц, бежавшие из России в 1871 году. Все три студента, исключенные из Московского университета после полунинской истории, вступили в «Народную расправу», но участия в ее делах принять не успели. Наслышанные о нечаевских приемах, эмигранты сторонились Сергея, а Сажин, опасаясь, что его репутацию может подорвать сотрудничество с распорядителем убийства Иванова, написал Бакунину письмо о предложении Нечаева и попросил сообщить ему свое мнение. Сажин и члены его кружка были преданными приверженцами Бакунина. Возобновившиеся переговоры прервались ожиданием ответа Михаила Александровича на письмо Сажина. Во время недельной паузы бывший глава московских заговорщиков предложил Сажину совместно издавать газету, а средства на это получить от наследников А. И. Герцена. Нечаев полагал, что наследники Герцена не пожелают добровольно расставаться с деньгами и поэтому следует их шантажировать. Вождь «Народной расправы» располагал частной перепиской Бакунина, А. И. Герцена, Н. А. Герцен, Огарева, И. С. Тургенева и многих других, а также различными бумагами, по мнению нового владельца, компрометирующими известных лиц. Нечаев собирался потребовать от заинтересованных в неразглашении содержания документов воздействовать на наследников Герцена и таким способом получить требуемые деньги. Разумеется. Сажин от этой затеи пришел в ужас. В это время подоспело письмо Бакунина с ультиматумом — или он, или Нечаев. Опять Сергей остался один.

Сообщения в газетах о «Процессе нечаевцев» и резко отрицательная реакция русских эмигрантов обескуражили бывшего вождя «Народной расправы», и его сближение с ними стало еще более проблематичным, Нечаева откровенно сторонились. Бывший студент Цюрихского политехникума В. А. Данилов писал о нем:

«Нечаевское движение окончилось убийством Иванова. Этим фактом якобинство со своими принципами как бы расписалось в своей несостоятельности, в своем несоответствии с внутренним содержанием задачи нарождающейся жизни, нарождающегося общественно-политического строя. <…> Нечаев не мог воскресить якобинства, <…> Нечаев в Цюрихе и Нечаев в России две личности. Кто видел его в Цюрихе в 70–71 гг., тот может это подтвердить. Энергия его пала… Эта крупная сила с сильной волей личности чувствовала, что она изжила свой смысл, что ей нет уже места и она за бортом жизни».

Возможно, Данилов несколько преувеличил состояние упадка, в котором, как ему казалось, пребывал Нечаев, но не один он заметил спад энергии и появление безразличия в действиях бывшего руководителя «Народной расправы».

Многое из жизни Нечаева после распада триумвирата остается навсегда покрытым тайной. Известно, например, что из Цюриха он ездил во Францию, и, кажется, не раз. О его парижских связях ничего не известно, возможно, он предпринимал попытки сблизиться с П. Л. Лавровым. Только в минуты отчаяния у Сергея могла появиться подобная мысль. Лавров не Бакунин, в беспринципности его упрекнуть никто не рискнул бы. Зимой 1872 года в Цюрих приехал бежавший из бессарабской ссылки 3. К. Ралли-Арборе, единомышленник Нечаева по петербургским студенческим волнениям. Вскоре для встречи с ним из Парижа примчался Сергей. «Я нашел его совершенно не изменившимся, — вспоминал Ралли, — даже не возмужавшим. Это был тот же худенький, небольшого роста, нервный, вечно кусаюший свои изъеденные до крови ногти молодой человек, с горящими глазами, с резкими жестами. <…> О пребывании Нечаева у меня вскоре узнал М. Л. Бакунин, который, совместно с Сажиным и моими товарищами Эльсницем и Гольштейном, потребовал у меня разрыва с Нечаевым, предполагая, конечно, что у нас затевается что-нибудь общее. Кроме нескольких из эмигрантов с Бакуниным во главе никто не знал, однако, о пребывании Нечаева в Цюрихе, где он проживал под псевдонимом Лидерса».

Сергей не переменился не только внешне. Чтобы убедить Ралли в существовании сильного конспиративного сообщества, он инсценировал присылку на его адрес шифрованных писем. Нетрудно было догадаться, что по его заданию эти письма на бланках «Народной расправы» из Лондона исправно слал В. И. Серебренников, однокашник Ралли по Медико-хирургической академии. Ралли написал о разгаданной мистификации Нечаеву, жившему летом 1872 года на юге Швейцарии в местечке Шодефон, но, как всегда, Сергей не признался в обмане, он продолжал настаивать на существовании «Народной расправы» в России и Европе. Вернувшись в Цюрих, Нечаев ультимативно потребовал от Ралли разрыва с Бакуниным. Порвали с Нечаевым. Какая же горечь заволокла его душу, когда Ралли и Сажин организовали типографию, а Сергея даже не поставили в известность.

Возвратившись в Цюрих, он поселился у своего нового друга польского эмигранта Г. -М. Турского, последнего верного ученика и соратника. Турский входил в руководство «Польского социально-демократического общества», состоявшего из польских и русских эмигрантов, осевших в Цюрихе. Секретарем Общества был агент III отделения А. Стемпковский, регулярно доносивший полицейскому начальству о настроениях в цюрихской эмиграции. Чиновники политического сыска в апреле 1872 года приступили к формированию дела «Об образовавшемся в Цюрихе революционном Славянском социально-демократическом обществе». Из агентурной информации в Петербурге стало известно, что Нечаев образовал внутри Общества «русский отдел» а для его пополнения записался вольнослушателем в Цюрихскую политехническую школу. Известный историк невозвращенец Б. И. Николаевский на основании бесед с Турским писал, что «русско-польский кружок был ничем иным, как тою организацией, которую стал строить Нечаев».

От последней нечаевской революционной затеи сохранилась программа кружка: «Основные положения». Ее рукопись отобрали у Сергея при аресте; лишь в 1973 году ее обнаружили в Цюрихском кантональном архиве. Впервые на русском языке текст «Основных положений» опубликовала Е. Л. Рудницкая. Никаких других документов об этом нечаевском кружке и лицах, входивших в его состав, обнаружить не удалось. Сведения, исходившие от полицейского агента, вызывают сомнения из-за профессиональной склонности к преувеличениям. Известно определенно — ничего практического Нечаеву и на этот раз сделать не удалось — до ареста оставалось менее четырех месяцев.

«В Цюрих понаехали агенты русского правительства, — писал Данилов. — Неумелые, нахальные, они сразу обнаружили на себе внимание опытных эмигрантов. Нечаеву предложили бежать из Цюриха в Англию. Его мало кто знал. Бакунинцы дали ему приют, они же предложили средства для переезда в Англию. Нечаев отнесся к своей участи пассивно. Эта пассивность понятна, если смотреть на Нечаева, как на человека, в коем идея и личность срослись в одно целое. Он видел, что в жизни он провалился, и ему осталось только умереть за идею. Он хотел инстинктивно пожертвовать жизнью за идею. Вызывал на бой жизнь — как делает фанатик, потерявший под ногами почву».

Первые предупреждения об опасности близкого ареста передали Нечаеву от Бакунина, Сергей отнесся к ним с недоверием и иронией — бакунинцы добиваются его отъезда из Цюриха, у него у самого имеются друзья в Берне, и они известили бы его о надвигающейся угрозе. Западные революционеры и русские эмигранты после разрыва с Бакуниным и «Процесса нечаевцев» относились к Сергею враждебно, и бежать ему было некуда, повсюду его ожидали бойкот, отсутствие связей.

«Незадолго до ареста Нечаева (быть может, за несколько недель или дней), — вспоминал известный народник Д. И. Рихтер, — я с одним из русских студентов (фамилии не помню) сидел в одном ресторанчике в Цюрихе. <…> Я рассказывал об убежище для эмигрантов в Нью-Йорке — «Gastelegarden».

Во время моего рассказа к нам подошел молодой человек, очевидно, сидевший в ресторане недалеко от нас, но которого я ранее не заметил, и на чистейшем русском языке начал меня подробно расспрашивать об убежище для эмигрантов в Нью-Йорке. Из его расспросов я заключил, что он предполагает сам туда ехать, о чем я его и спросил и на что он мне лаконически ответил: «да, может быть». <…> Молодой русский показался мне человеком очень несимпатичным, скажу более — с отталкивающей физиономией».

Нечаев мог подойти к говорившим по-русски из любопытства, желания завязать еще одно знакомство, возможно, у него все же появилось стремление покинуть враждебную и опасную Европу. И начать сначала!

Живя более двух лет вне России, творец «Народной расправы» почти ничего не достиг, все планы рушились в самом начале их реализации, но главное — изоляция, она мучила его более всего. Возможно, он искренне не понимал, почему от него все отворачиваются. Ему не с кем было осуществлять задуманное, прекращались дела, накапливались усталость, раздражение, злость. Идти к кому-нибудь на поклон, в рядовые работники, он не мог. Даже для мнимого побега из Петропавловской крепости зимой 1869 года он придумывал генеральскую шинель, и не ниже. Постоянная боязнь попасться в руки усердно ищущей швейцарской полиции, скрываться от нее становилось все труднее и невыносимее с каждым днем. Почва давно уже стремительно ускользала из-под ног — затравили… Быть может, ему непреодолимо захотелось остановить бесконечное непрекращающееся бегство, порвать с постоянными неудачами, ссорами, интригами, склоками, доказать, всему миру доказать, что он способен на все им выдуманное о себе: тюрьма, в которой он еще ни разу не сидел, а лишь увлеченно рассказывал, как героически совершал побеги (конечно же, не идти в полицию с повинной, а попасть к ней в руки); суд, большой, громкий, публичный процесс, как над его жалкими сообщниками, все в золоте и бархате, холеная публика, французские духи, эполеты, аксельбанты, ордена, и он один, исхудалый, осунувшийся, обличает, а «Правительственный вестник» печатает каждое его слово, и весь мир затаив дыхание внемлет; бунт, и его освобождение, — многое проносилось в его необузданном воображении, в голове, склонной к фантазиям, перепутавшей ложь с правдой. Возможно, он решил, что для него в истории заготовлена единственная настоящая роль, сладостная роль мученика-обличителя, и он к ней готовился.

Нечаев не внял предупреждениям и никуда не уехал, он как бы не замечал скопления в городе полиции, свободно разгуливал по улицам, не опасаясь дневного света, ничего не предпринял, чтобы избежать ареста. Уж очень все это было на него не похоже.

«Адольф Стемпковский, — вспоминал Ралли, — был в то время секретарем интернациональной марксистской секции и, как таковой, сумел втереться в знакомство со всеми эмигрантами, проживающими в Цюрихе; был лично знаком с Бакуниным и близким человеком Грейлиха, главы цюрихских марксистов того времени. При посредстве-то этого Стемпковского русское правительство оборудовало поимку Сергея Геннадиевича».

После получения доноса Стемпковского в Швейцарию выехал адъютант шефа жандармов майор Николич-Сербоградский. Выбор Николича-Сербоградского не был случайным. В секретной полиции знали, что Нечаев вынужден выдавать себя за серба, так как бежал из России с паспортом сербского гражданина. Жандармский майор был сербом и владел родным языком. В Базеле он появился 19 июля 1872 года и тут же принялся за разработку плана задержания Нечаева, для чего вызвал из Цюриха сотрудника швейцарской полиции Зега, оплачиваемого русскими властями, а затем Стемпковского. Проинструктировав Зега, обстоятельно поговорив со Стемпковским, пообещав ему беспрепятственное возвращение в Россию и вознаграждение за поимку Нечаева, жандармский майор отпустил их обратно, а 26 июля прибыл в Цюрих и сам. Ему обещали показать Нечаева, но этого не произошло. Осмотрев улицы, примыкавшие к месту, намеченному для захвата преступника, переговорив со Стемпковским и условившись о дальнейших действиях, Николич-Сербоградский вернулся в Берн. Там он встретился с русским посланником в Швейцарии князем М. А. Горчаковым и просил его обратиться к Федеральному правительству за содействием при задержании Нечаева. 29 июля утром в Базель приехал Стемпковский. Николич-Сербоградский обсудил с агентом детали предстоящего ареста и пообещал, в случае удачи, пять тысяч рублей золотом. В тот же день, сев в разные вагоны поезда, они выехали в Цюрих. Адъютант шефа жандармов явился к президенту Цюрихской кантональной полиции Пфеннингеру, предъявил ему документы и попросил помочь при аресте Нечаева.

В предместье Цюриха Геттингене находилась небольшая харчевня «Muller Caffe Haus». В ней, по утверждению Стемпковского, он назначил 2 августа в час дня Нечаеву встречу. Часом раньше в Геттинген прибыли Николич-Сербоградский, швейцарский майор и с ним восемь переодетых жандармов. Доносчик уже сидел в ресторанчике с членами Интернационала Г. Грейлихом и О. Реми и пил кофе. Пятеро жандармов заняли соседние столики, трое расположились снаружи. Как только Нечаев вошел в харчевню, Стемпковский оставил своих товарищей и уселся с Сергеем за другой столик. Через некоторое время к ним подошел старший из жандармов и попросил Нечаева выйти, так как «имеет передать ему несколько слов». Сергей вышел из ресторанчика, жандармы набросились на него и мгновенно связали. На крик выскочил Стемпковский и сделал вид, будто пытается освободить задержанного.

В тот же день Николич-Сербоградский докладывал П. А. Шувалову, что при обыске у Нечаева обнаружили «шестиствольный отличный большой револьвер (все стволы заряжены), два бумажника, в коих записано много имен высших сановников Российской империи, два письма — одно на французском, другое на русском языке (ответ на сие последнее письмо просят Нечаева дать через посредство редакции «Биржевых ведомостей»), пять экземпляров новой революционной программы на польском языке и четыре конверта с адресами… Кроме того, найдено несколько записок, между прочим, одно на имя M-lle Herzeana, Paris, и, наконец, старый кожаный кошелек, где было 1 франк 40 центов, и старый же средней величины складной ножик».

На городской гауптвахте Нечаев заявил, что он серб, но, когда Николич-Сербоградский заговорил с ним по-сербски, ни на один вопрос ответить не смог. Тогда адъютант шефа жандармов объяснил ему, что русскому и швейцарскому правительствам безусловно известно, кто он.

Весть об аресте Нечаева быстро распространилась по городу. Грейлих и Реми прибежали к Д. И. Рихтеру и рассказали о случившемся, тот отправился с новостью к В, Н. Смирнову, но он случайно встретил Нечаева на улице и все понял. Русские, польские, немецкие и французские эмигранты произвели расследование случившегося и решили устроить над предателем товарищеский суд. Турский, живший с Нечаевым на одной квартире, рассказал, что тот нуждался в деньгах, и Стемпковский пригласил его на свидание, обещая помочь найти работу. «Суд объявил Стемпковского шпионом и постановил исключить из всех обществ, членом которых он состоял». Предатель на суд не явился, он попросил зашиты у кантональной полиции, которой оказывал эпизодические услуги. Вскоре Стемпковский навсегда покинул Цюрих. Российские власти не выполнили обещания, решение вопроса о выдаче ему русского паспорта откладывалось, Шувалов колебался и не докладывал о нем царю. 4 февраля 1873 года Горчаков писал в Петербург:

«Вчера поляк Витольд Скржинский, кондитер, приехавший из Цюриха, сделал четыре револьверных выстрела в Стемпковского и его семью, в их квартире, но никого не ранил. Это месть комитета за Нечаева. Федеральные муниципальные власти города Берна в большом волнении; преступник скрылся». Покушение, возможно, инсценированное пострадавшим, ускорило решение судьбы предателя. Стемпковский состоял секретным агентом III отделения с конца пятидесятых годов. Его участие в Варшавском восстании 1863 года и последующее бегство в Европу были не что иное, как выполнение заданий полицейских властей. Иногда его сильно заносило, он переигрывал настолько, что начальство выражало ему свое неудовольствие, так было в Варшаве и Цюрихе, где шпион переусердствовал в своих революционных выходках. Монарх простил ему эти прегрешения, но полицейские власти ехать в Россию Стемпковскому не позволили. Он продолжал выполнять поручения III отделения, а затем Департамента полиции. В 1883 году новый глава политического сыска империи Г. К. Семякин отчислил его из Заграничной агентуры, так как он «вполне бесполезен» и «даже вреден».

Русская эмиграция в Цюрихе и Женеве выразила протест швейцарским властям, арестовавшим Нечаева. Подписавшие его Бакунин, Озеров, Ралли и другие неопровержимо доказывали, что Нечаев совершил политическое преступление и поэтому швейцарское правительство не должно передавать его в руки русских полицейских властей. П. Л. Лавров от подписания протеста уклонился. Заступничества эмигрантов были оставлены без внимания.

После получения известия об аресте Нечаева III отделение приступило к действиям, имевшим целью вынудить швейцарское правительство передать опасного уголовного преступника русским властям. 18 августа 1872 года товарищ главноуправляющего III отделением граф Н. В. Левашев направил управляющему Министерством юстиции О. В. Эссену письмо следующего содержания:

«Главный виновник совершенного в Ноябре 1869 года близ Москвы убийства студента Петровской Земледельческой и Лесной Академии Иванова, бежавший за границу бывший приходской учитель Сергей Геннадиев Нечаев арестован в Цюрихе в Швейцарии.

Швейцарское правительство предварительно выдачи этого преступника, желает иметь официальное юридическое удостоверение в содеянном Нечаевым преступлении и поэтому, как Ваше Превосходительство изволите усмотреть из прилагаемой копии телеграммы нашего посланника в Берне, обратилось к Князю М. А. Горчакову с просьбою о доставлении, в засвидетельственных переводах, обвинительного акта, составленного в свое время против Нечаева, и последовавшего относительно его сообщников судебного приговора.

Швейцарскому правительству неизвестно, что наши законы не допускают заочного процесса по уголовным преступлениям, и тем объясняется вышеупомянутое требование его. С другой стороны, означенная особенность нашего законодательства была причиною тому, что, пока Нечаев находился в безвестной отлучке, обвинительный акт по совершенному им преступлению не мог быть составлен. Ныне же задержанием Нечаева эта причина устранена, тем более что все обстоятельства преступления, казалось бы, достаточно выяснены предварительным следствием и судебным процессом, коим подверглись ею сообщники.

Руководствуясь ВЫСОЧАЙШЕ утвержденными 19 мая 1872 г. правилами, по коим от соглашения Министра Юстиции с Шефом Жандармов зависит направление дел по преступлениям в тех случаях, когда общее преступление усложняется политическою деятельностью преступника, — я полагал бы не возбуждать против Нечаева обвинения в государственном преступлении, заключавшемся в составлении тайного общества с политической целью, а ограничиться преданием его суду единственно за убийство студента Иванова, ибо составление тайного политического общества не влечет за собою непременного совершения убийства, и следовательно последнее преступление является самодеятельным и может быть рассмотрено независимо от первого.

Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не изволите ли признать возможным сделать распоряжение, чтобы, ввиду означенного требования Швейцарского правительства, подлежащее судебное место в этом смысле составило обвинительный акт против Нечаева, который по изготовлении и утверждении, соблаговолите препроводить ко мне».

Педантичный Эссен ответил Левашеву, что обвинительный акт без допроса написан быть не может, так как это противоречит действующим законам, но Швейцарское правительство не настаивает на его предъявлении, а «удовлетворится всяким документом, свидетельствующим о виновности Нечаева в уголовных преступлениях». Эссен передал Левашеву официальные бумаги о привлечении Нечаева к делу об убийстве Иванова, сопроводив их показаниями осужденных по «Процессу нечаевцев». 27 августа Эссен представил Александру II доклад, в котором подробно изложил свои действия, направленные на передачу Нечаева русскому правительству. В конце доклада Эссен сообщил, что командировал в Швейцарию в полное распоряжение Горчакова редактора Департамента Министерства юстиции А. А. Казем-Бека, «обладающего всеми необходимыми качествами для исполнения этого поручения».

III отделение, Министерства юстиции и иностранных дел, объединенные желанием монарха во что бы то ни стало пересадить Нечаева из швейцарской тюрьмы в русскую, завершили подготовку необходимых документов. 30 августа 1872 года Федеральному правительству Швейцарии была отправлена нота об убийстве Иванова. В ней сообщалось, что «оно не имеет тесной связи с остальными обвинениями и составляет самостоятельное деяние, не находящее себе ни объяснения, ни повода в политических убеждениях, высказанных при других обстоятельствах теми лицами, которые столь слепо были вовлечены в преступление, возбуждает отвращение и преследуемое во всех образцовых нациях.

Пока высшие администраторы империи готовили эти документы, а Горчаков вел переговоры с швейцарскими властями, Нечаев сидел в цюрихской тюрьме. Режим содержания русского уголовника был установлен необычно строгий, его усиленно караулили; передачи, свидания и переписка ему не разрешались. Лишь в конце сентября Сергею позволили несколько свиданий с участницей сажинского кружка русской студенткой Цюрихского университета Е. Н. Южаковой, якобы его невестой. Свидания происходили в особой комнате, Южакова и Нечаев сидели по разные стороны длинного стола и разговаривали только по-немецки или по-французски, иначе свидание немедленно прекращалось. Когда в Цюрихе стало известно, что вопрос выдачи Нечаева решен, им дали последнее свидание и разрешили расцеловаться. Во время прощания Нечаеву удалось передать Южаковой записку для Сажина: «Архив мой находится у мадам Клеман в том городе, из которого я писал Вам тогда, возьмите его. Я уверен, что вы поступите с ним наилучшим образом. Я погиб».

«Об архиве Нечаева я много слышал, — вспоминал Сажин. — Да кроме того и сам Нечаев показывал мне описание этого архива. Надо сказать, что Нечаев вообще не доверял людям. В убеждения человека он тоже не верил. Он считал необходимым иметь у себя какие-либо документы, чтобы с их помощью держать нужного человека в своих руках. Преследуя эту цель, Нечаев оправдывал все средства. Неведомыми путями, чуть ли не путем кражи, ему удавалось добыть массу писем компрометирующего свойства от всех выдающихся русских людей. <…> Мало того, от своих сторонников Нечаев отбирал особые письменные обязательства, в которых говорилось, что «я, именуемый таким-то, предан, душой и телом Комитету «Народной расправы». «<…>. Таким образом Нечаев мог заставить любого сторонника быть верным его делу, ибо этот последний все время ощущал свою зависимость от него. Помимо этого в архиве Нечаева находилась масса адресов, различные списки лиц и т. п.».

Сажин немедленно отправился в небезопасный для него Париж, именно там Нечаев оставил свой архив. Он не мог допустить, чтобы документы оказались в руках заграничных агентов русского правительства. В Париже Сажин явился к П. Л. Лаврову, и они приступили к поиску. Оказалось, что фамилия Клеман распространена во Франции, как в России — Иванов. Чертыхаясь, они выписали из адресной книги всех мадам Клеман, разделили Париж на районы, пригласили в помощь несколько русских студентов и приступили к делу. Поиск мог длиться вечность и закончиться ничем, но помог случай. Сажин набрел на книжный магазин госпожи Бриссак и вспомнил, что о ней ему рассказывал Нечаев. Мадам Бриссак указала Сажину адрес Клеман, у нее всегда в Париже останавливался Нечаев.

Получив все пожитки Сергея, Сажин решил архив отправить в Цюрих багажом, а книги, газеты и прочее оставить у Лаврова, предполагавшего вскоре переехать в Швейцарию и перевезти их со своими вещами. Почти все документы, оказавшиеся в архиве Нечаева, после просмотра Гольштейном, Ралли и Эльсницем Сажин уничтожил. Исключения составили письма Н. А. Герцен, их ей возвратили. «Помимо писем, — вспоминал Сажин, — в архиве Нечаева оказалось около 200 или 150 карточек. На одной стороне карточки стоял шифр — это были имя и фамилия лица, на другой же приводилась довольно полная характеристика этого лица, причем указывались все отличительные черты его характера; и в результате делался вывод — на какую деятельность способно это лицо». Нечаев внес в свою картотеку почти всех активных участников российского революционного движения, странное для того времени предприятие. Наблюдая его действия, выявляя привязанности и увлечения, невольно обращаешь внимание на неистовую страсть Нечаева к бюрократии — девятнадцатилетним юношей начал он собирать и систематизировать личный архив, внедрил строжайшую отчетность во всех кружках «Народной расправы», странная тяга к хранению чужих расписок в получении денег, обязательств, векселей, личных документов, записочек даже совершенно незнакомых людей. Возможно, в бюрократии он видел один из главнейших атрибутов власти. Увы, интереснейший для исследователей нечаевский архив погиб в безвестном цюрихском камине, но вряд ли мы вправе осуждать за это Сажина.

Несмотря на резко отрицательное отношение к Нечаеву политических эмигрантов, проживающих в Цюрихе, отыскались желающие предпринять попытку освободить его во время следования из тюрьмы на вокзал. Группу из пяти-шести человек возглавил Турский. «Для такого дела, — писал Сажин, — нужны люди решительные, энергичные, физически сильные, находчивые и с инициативой, а таких-то среди них никого не было. Да и попытку-то следовало сделать не в Цюрихе, где было много полиции, по дороге и на вокзале, а где-нибудь на промежуточной станции. Они ожидали Нечаева на вокзале около поезда, и никто из них не бросился освобождать его; они только вошли в вагон следом за Нечаевым, потолкались у дверей, смотря на него и на охранников, которых было трое, из них двое здоровенных переодетых русских жандармов. У Нечаева на руках были наручники».

Много раз наш герой талантливо описывал мнимые аресты и чудесные освобождения преданными соратниками, дерзко отбивавшими его у полчищ охранников. Ничего подобного наяву не произошло. Его арестовали один раз, и навсегда. По поводу выдачи Нечаева русским властям Бакунин писал Огареву:

«Итак, старый друг, неслыханное свершилось. Несчастного Нечаева республика выдала. Что грустнее всего, это то, что по этому случаю наше правительство без сомнения возобновит Нечаевский процесс и будут новые жертвы. Впрочем, какой-то внутренний голос мне говорит, что Нечаев, который погиб безвозвратно и без сомнения знает, что он погиб, на этот раз вызовет из глубины своего существования, запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого, всю свою первобытную энергию и доблесть. Он погибнет героем, и на этот раз ничему и никому не изменит. Такова моя вера. Увидим скоро, прав ли я. Не знаю как тебе, а мне страшно жаль его. Никто не сделал мне, и сделал намеренно, столько зла, как он, а все-таки мне его жаль».

На сей раз М. А. Бакунин оказался прав.

Закончу эту главу двумя цитатами; первая принадлежит одному из авторов книги «Сытые и голодные», вышедшей в Женеве в 1875 году:

«Нечаев мало знал историю человеческого общества. Не ведал он, что захватывали власть разные люди, но народа не облагодетельствовали. Не знал он, что если сам рабочий люд не спасет себя, то не спасут его никакие доброжелатели. Такие люди как Нечаев, сами того не замечая, постепенно делаются врагами тех, за кого хотят жизнь свою положить. Нечаев был враг вольного союза общин трудящегося народа; он не доверял здравому смыслу и воле народа; он считал народ рабочий бессмысленной толпой, которою надо командовать <…>.

Вторая цитата из статьи присяжного поверенного К. К. Арсеньева, написанной сразу же после «Процесса нечаевцев»:

«Тайное общество есть отрицание закона; лучший оплот против тайных обществ — безусловное господство закона, всестороннее уважение к нему, искреннее и последовательное применение его ко всем областям общественной жизни, в особенности к больным местам, к слабым сторонам ее. Нападение на государство, как и на всякий другой живой организм, всегда вызывает с его стороны реакцию против нападающего; и с этой точки зрения крутой поворот назад, везде и всегда существующий за крупными политическими преступлениями, представляется явлением совершенно естественным, хотя и прискорбным. Но, по миновании первых тревожных минут, движение вперед, прерванное преступной попыткой, опять вступает в свои права и успокаивает умы гораздо вернее, чем продолжительное напряжение всех карательных и предупредительных сил государственной власти».

Голос Арсеньева никем услышан не был, более того, министр внутренних дел А. Е. Тимашев сделал издателю журнала «Вестник Европы» строжайшее предупреждение за усмотренные в статье Арсеньева нападки на правительство.