28 марта 1922 года в здании Берлинской консерватории прогремели выстрелы. От зрителей отделились два человека и с криком «Месть за императрицу!» бросились вперед. На сцене делал доклад глава партии кадетов Павел Милюков. Раздался выстрел, еще один. В зале закричали: «Убит, убит!» Но не Милюков, а его товарищ Владимир Набоков, случайно попавший под пулю. Фамилия убийцы – Шабельский-Борк. Современники писали: «В этой двойной фамилии уже злой рок, болезнь и помешательство. Стоит хотя бы вспомнить, кем была его мать».

Елизавета Шабельская – актриса, журналистка, писательница, политическая активистка, виртуозная интриганка, аферистка, сумасшедшая. «Ее жизни хватило бы на три романа Дюма», – сказал один из современников, а в ее некрологе написали: «Она могла бы быть Сонькой – Золотой Ручкой, агентом-провокатором, держать политический салон, как мадам Эдмон Адан, могла бы стать теософом, как Блаватская, и упоительно врать про голубые горы в Индии, могла бы прижить сорок дочерей от разных отцов. Она могла бы многое и самое противоположное…»

Она умерла в августе 1917 года. Застала революцию, против которой боролась, как фанатичка, последние 20 лет жизни. Сотрудничество с царской охранкой, письма Николаю II, борьба с масонами и евреями… Старуха Шабельская придумала свой «обыкновенный фашизм».

В молодости о ее роковой красоте знала чуть ли не вся Европа. Если верить слухам, только из ее любовников можно было собрать целую Государственную думу. Банкиры, финансисты, миллионеры. Говорили, одновременно она чуть ли не с «шестью министрами была в связи».

Елизавета Шабельская

 

Девочка из Харькова

1870-й год. Городской харьковский суд присяжных. Зал ломится от зрителей. Слушается дело «О подлоге расписки в 35 тысяч рублей серебром от имени княгини Щербатовой». Звучит красочная речь молодого прокурора. Дело громкое. Прокурор Анатолий Кони еще плохо знаком с городом, не знает нравов местной публики. А вот в Харькове о нем уже говорят во всех гостиных. Его речи – настоящие драмы, таким бы и писатели позавидовали.

Дело – о подлоге, и Анатолий Федорович рассказывает об особенностях этого вида преступлений: «Преступление подлога совершается всегда путем длинного ряда приготовительных действий и почти всегда таким образом, что виновный имеет возможность обдумать каждый свой шаг, предусмотреть его последствия и рассчитать все шансы успеха. Кроме того, это преступление осуществляется спокойно и, так сказать, разумно. Очень часто бессознательным помощником, пособником, средством для совершения подлога является тот, против кого он совершается, является лицо слишком доверчивое, мало осторожное».

Анатолий Кони в царской России станет чуть ли не самым известным юристом.

В зале – шумная толпа гимназисток. Самая красивая – дочь помещика Лиза Шабельская. К 15 годам она превратилась в чудо-девушку: отличная фигурка, алые губы, маленький изящный носик, густые кудрявые светлые волосы. По всем предметам в гимназии у нее 12 – высший балл; свободно говорит по-немецки и по-французски. Но главное – чарующий голос. К Шабельским ездят специально слушать, как Лиза поет романсы. Она мечтает о театре, и только о нем. Родители в ужасе, для девочек из благородных дворянских семей театральная карьера немыслима и позорна. Но Лизе старшие нипочем, она любит только себя и свою будущую славу.

В XIX веке в судах часто было веселее, чем в театрах. На особенно громкие процессы даже билеты продавали. Иногда, как на премьерный спектакль, лишнего было не достать. Лиза Шабельская в этот год судебных «премьер» почти не пропускала. Такие страсти! А еще и молодой красавец-прокурор. Знала бы она, что и ее много лет спустя обвинят в подлоге, слушала бы еще внимательней.

Лиза выпустилась из харьковской женской гимназии и твердо поняла: обычная жизнь в тихом дворянском гнезде – не для нее. Она сверстница будущих знаменитых террористок – Софьи Перовской, Веры Фигнер, Веры Засулич. Дух нового времени носится в воздухе, в Америке появились первые суфражистки, во Франции женское движение растет с каждым днем. Русским «семидесятницам», в их числе и Лизе, лозунг «Все мужчины и женщины созданы равными!» тоже нравится. Ей хочется жить «по-новому». Юная Шабельская уже настоящая эмансипе.

Состоятельная семья, отец отставной штаб-ротмистр – богатый землевладелец, прекрасная усадьба в Ступках, под Харьковом. Через 18 лет эти места в один день станут знаменитыми на всю Россию – совсем недалеко от поместья Шабельских, около станции Борки, в 1888-м произойдет железнодорожная катастрофа с царским поездом Александра III, и его семья чудом останется жива. А пока на троне Александр II, жизнь в Харькове спокойная, размеренная и бедная на события. Все почти как в Москве, разве что чуть-чуть провинциальнее.

«Харьков – город весьма большой… Отличные магазины, богатые дома, прекрасные книжные лавки и ловкие извозчики». Так описал свои первые впечатления от Харькова молодой петербуржец Анатолий Кони, но вот о харьковском обществе он остался другого мнения: «Что касается до общества, то оно вполне провинциально; от безделья играет в карты, сплетничает и интригует».

Лиза скучает. Старшие братья, Михаил и Александр, хоть и выводят молодую красавицу в свет, но кавалеры все «какие-то не те». Разве только молодые гусары… Их полк каждое лето квартирует рядом с поместьем Шабельских. В автобиографическом романе Шабельской постаревший и грузный гусар ностальгически вздохнет: «Она была прелестной девушкой, и мы все, чуть не вся гвардия, увлекались ей до безумия».

Но молоденькая Шабельская все охотней интересуется не романтическими гусарскими балладами, а судебными речами. Анатолий Кони – их сосед и постоянный гость. Ее первая любовь. Позже, уже став писательницей, Шабельская дарила своим героиням разные отрезки собственной жизни. Пьеса «Лиза Ракитина» – это о Лизе в Харькове.

Из «Лизы Ракитиной»: «Как жаль, что ты не пошла со мной на процесс Марфы Бологовой. Как он говорил! И все плакали… А я чувствовала, что говорит он для меня одной».

Через 30 лет Елизавета Шабельская будет слушать материалы дела, очень похожего на историю княгини Щербатовой. Только прокурором будет господин Вогак, а арестанткой – сама Шабельская. Елизавета Шабельская часто признавалась: она чувствовала, что обязательно окажется на скамье подсудимых. Правда, за что-то романтичное – за убийство из ревности или по политике, – мечтала она.

В 16 Лиза не сильно увлекается мистикой и верит не в предчувствия, а в любовь. Популярность Кони среди харьковских дам набирает обороты, но Лиза надеется: «свирепый прокурор» (как его обозвали местные) с ней будет нежен.

На процессы Кони ходят, как на бенефисы театральных звезд. Лихие сюжеты, закрученные интриги, а какой психологизм! Литературный талант Кони позже отметит даже Лев Толстой. Особенно Кони любит разбирать души страдающих женщин.

Теперь страдает и Лиза. Она узнает: Кони помолвлен, его невеста – Надежда Морошкина, сестра коллеги Кони по суду. Лиза же для Анатолия Федоровича – милый друг, прелестное дитя. Терпеть такое равнодушие строптивая Елизавета Александровна долго не может. От любви, решает она, может вылечить только другая любовь.

Лиза завела интрижку с гусарским ротмистром. Об их отношениях скоро узнали родители Шабельской. Братья срочно увезли легкомысленную сестру в имение. По официальной версии – учиться пению.

Из письма Елизаветы Шабельской Алексею Суворину: «Братья увезли от некого Видамина, о коем говорить не хочу, ибо он всю жизнь мою испортил ради безбожного удовольствия развратить невинного до идиотства ребенка. Господь с ним, но этот первый полуопыт, должно быть, и убил во мне навеки всякий идеализм любовных отношений, показав гадость страсти».

Насчет «невинного до идиотства ребенка» Шабельская преувеличила. Позже, уже в преклонном возрасте, она любила переписывать историю своей бурной молодости. Если не в мемуарах, то хотя бы в книгах. Все ее героини – набожные кроткие девушки, почти монашки в миру. Лиза, на самом деле, была девушкой более свободных нравов. Она объявляет родителям: «С гимназией покончено, я ухожу на сцену». Старшие в ужасе и предлагают компромисс: Парижская консерватория, по слухам, – лучшая в Европе.

 

От консерватории до театра

1871-й год. В Париже – как на пороховой бочке. Только что революционеры-коммунары чуть не захватили власть. Среди парижской интеллигенции раскол – одни верят в революционные идеалы и сочувствуют пролетариату, другие требуют немедленно разобраться с «гнусными псами революции».

Лиза Шабельская приехала во Францию сразу после падения Коммуны, она писала: «Развалины еще всюду виделись». Революция Шабельскую мало интересовала, это через 30 лет она вступит в партию «борьбы с революционерами» и будет фанатично разоблачать «гнусную подкладку красного террора», а пока заботы у нее земные: залечить сердечные раны и войти в новый свет.

Шабельская выбирает класс пения господина Вертеля. Дома, в Харькове, ее голос столько раз хвалили.

Свободная парижская жизнь быстро вскружила ей голову. Театры, рестораны, кабаре… Разве столичный блеск можно сравнить с тихими днями в родительском поместье?! Она красива, пусть не блестяще образованна, зато смела и остра на язык – уже через месяц Шабельская привыкает ко всем привычкам богемной жизни. Париж 1870-х – культурная столица Европы. Это время оперетт, импрессионистов, веселых пьес Скриба, рассказов Ги де Мопассана. В парижских кафе, на скамейках бульваров – самые умные и изысканные люди со всех концов мира. В Парижской консерватории преподают великие музыканты. Лизе хорошо в Париже. Она полна счастья и надежд.

Ее Вергилий – молодой поэт Жан Ришпен, он всего на 5 лет старше Лизы. Ришпен страстно влюблен и пытается добиться ее расположения. Шабельская отвечает на ухаживания, она весела, дружелюбна, но подчеркнуто холодна. Мужчины для Шабельской не любовники, а ключи от дверей, которые по каким-то причинам самостоятельно открыть Елизавета Александровна не в состоянии.

В 70-е годы XIX века Жан Ришпен был настоящей звездой «молодого Монмартра». Красавец с горящими глазами, скандалист. Ришпена называли – «лицо парижской богемы». Он верил в Коммуну и презирал буржуа, писал емкие и злые фельетоны в парижские газеты и сочинял злободневные драмы. Но самая громкая слава у Ришпена была в парижских кафе – на Монмартре. Этот эксцентричный наглец был везде своим.

Парижские кабаре – новый жанр. Там не просто едят и пьют, там читают стихи и придумывают манифесты. В этих шумных кабаках Лиза Шабельская и узнала, что значит дух конца столетия.

Клубы дыма, алкоголь, морфий, веселые нигилистские, часто непристойные, песенки, насмешки над старым миром и полная вседозволенность. Но восемнадцатилетняя Элиз не испугалась. Напротив.

Революция ее не интересовала. До самой смерти Шабельская верила в неоспоримость монархии. Но вот свобода!.. Лиза за компанию с Ришпеном много пьет и пробует морфий. Позже ее друзья в России скажут: «Именно Ришпен привил ей эту привычку».

«Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека». Так в 1927 году описал действие морфия Михаил Булгаков. В 70-е в Париже, да и во всей Европе, морфиноманией грешили многие. Аристократы от «солдатской болезни» страдали вовсю. Шабельская эту свою страсть уже никогда не бросит. Даже набожной старухой будет доставать опиум чуть ли не каждый день. «Булгаков как будто про меня писал: “Опиум нужен мне, чтобы ясно мыслить и работать спокойно”», – говорила Шабельская. В 1905 году подсудимая Шабельская признается присяжным: «Мне 50 лет, господа судьи и присяжные. Я 30 лет привыкла принимать морфий. В тюрьме мне его не давали день, два, пять. Я страдала ужасно».

В 1872-м о болезнях и страданиях ей думать некогда. Консерватория по утрам, вечерами – поэтические чтения, ночные прогулки, праздники. Морфия – всегда много.

Но вдруг жизнь резко меняется: один за другим умирают родители. Лиза едет в Харьков, на похороны. От переживаний она теряет голос. Врачи говорят: сделать ничего нельзя. О карьере певицы приходится забыть. Она до смерти сокрушалась: «Горе какое! – Ведь голос был чудный».

Хриплый, грубоватый, так резонирующий с ее ангельской внешностью голос. Шабельская научится извлекать пользу и из него, без пения. Она перевелась в драматический класс известного актера и режиссера Жана Баптиста Брессана. Оставить сцену совсем – не хотела. У Брессана Шабельская проучилась два года.

В 1874 году ей пришло письмо из России. Братья писали, что надеялись заработать, вложили почти все состояние в новую кондитерскую фабрику и полностью прогорели. Оплачивать ее обучение и жизнь в Париже теперь невозможно. Так и сказали: «Вернись, нет больше денег».

Двадцатилетняя Лиза решила: назад, в Россию, она не вернется, ей нужно делать парижскую карьеру, она серьезная, многообещающая актриса, у нее связи, она не пропадет. Да и жизнь на родине по сравнению с Францией – провинциальна. Нужно думать о деньгах. Шабельская ищет работу. О главных столичных сценах нечего и мечтать, туда даже при ее широком круге знакомств не попасть. Она – начинающая актриса без имени, опыта, а в одном «Комеди Франсез» звезд больше, чем во всех российских театрах. Елизавете удается получать места в небольших парижских оперетках, но даже там – ни одной главной роли. Она играет бесконечных муз, нимф, граций, но играет – это сильно сказано. Скорее, украшает сцену, как холодный изящный декор.

Так начались ее бесконечные театральные неудачи. Шабельская будет менять города, страны в надежде покорить сцену, но театр так и останется ее мороком, болезненной мечтой, которая «покорежила всю ее жизнь». Спустя полвека, уже после смерти Шабельской, известный журналист, ее коллега по газете «Новое время» Александр Амфитеатров, напишет: «Природа посмеялась над нею, отказав ей в сценическом таланте. Я не знал женщины более страстно влюбленной в театр. Чтобы завоевать его, она потратила много лет, развивала огромную энергию, бесконечно училась, но ничего из этого не вышло. Теоретичка она была прекрасная – актриса никакая».

Ни в юности, ни в старости Шабельская с этим все равно не смирится. Она будет говорить: в ее неудачах на сцене виноваты мужчины, которым она отказала, соперницы, масоны.

Ее самой большой парижской удачей было приглашение в театр «Гэте», к известному композитору Жаку Оффенбаху. Над внешностью мэтра часто смеялись: маленькие глаза, огромный нос, крошечное тельце, – Оффенбах был ходячей карикатурой. Зато музыка… Современники называли его – «Моцарт Елисейских полей». В 1850-е Оффенбах открыл в Париже небольшой театр «Буфф-Паризьен», скоро произведениями композитора заслушивалась вся Европа. Когда Шабельская встретилась с Оффенбахом, тому было за 50. Журналисты ругали его работы за излишнюю, открытую сексуальность, а самого Оффенбаха называли чуть ли не притоносодержателем. Коммерсант из композитора вышел плохой. Театр «Буфф» оказался на грани разорения. В 1872 году Оффенбах согласился на должность директора известного в то время парижского театре «Гэте». И решил пойти ва-банк – возобновил «Орфея в аду» – свою самую громкую и известную оперетту. Участвовать в ней и пригласили Шабельскую. И опять странное совпадение – именно этой опереттой через 30 лет, в 1902 году, Шабельская с громадным скандалом и закончит свою карьеру актрисы.

Но у великого Оффенбаха выжить было сложно. Роль небольшая – Шабельская играла всего лишь «одну из граций», и жалование смешное – всего 60 франков в месяц. Да еще и сценические костюмы покупала за свой счет. Шабельская не сдавалась, надеялась: на одном из спектаклей мэтр заметит талант русской красавицы и даст ей заглавную роль. Но Оффенбах не замечал. Золушка так и не смогла стать принцессой. У «Орфея» не было прежнего успеха, поэтому жалование актерам не повышали, а только грозились понизить. Другой работы не было.

Два года в Париже Шабельская буквально голодает. Для того чтобы выжить, нужно отдаваться – хозяину театра, владельцу лавки, портному в ателье, премьеру. А без этого всем плевать на твой талант, его просто никто не берет в расчет. Но Лиза не только красива и горда, она еще умна и образованна. Если уж любовник, то с положением. Покровителей выбирает из театральной элиты, они сплошь известные антрепренеры, режиссеры, директора театров. Взамен на близость они готовы дать ей не просто ангажемент, а главную роль в лучших и самых модных пьесах. Но, как в дурном сне, продолжается одна и та же картина: после нескольких спектаклей интерес зрителей ослабевает, сборы падают, работа прекращается.

Во всем, – любила писать Шабельская, – была виновата ее красота: «Мне лично красота куда как тяжело оплатилась. От 17 до 37 лет – или, по крайней мере, до 33 – только и приходилось слышать в ответ на желание что-либо путное сделать: “Зачем хорошенькой женщине работать?!” И это на всех языках – и от всех – до полицейского комиссара в Париже».

Ей не хотелось ни удачной партии, ни роли хорошенькой содержанки. Для этого Шабельская была слишком амбициозна. В Париже у нее вообще не было бурных романов. Настоящей любви она не встретила, а чувственность так и не проснулась. В зрелые годы Шабельская писала об этом так: «Да что значит молодость? Для нас, баб, – возможность иметь любовников. Эка невидаль!…Не знаю, обидел меня Бог чувственностью или что иное!…А счастье, конечно, в любви, да только любовь не в чувственности, для женщин – совсем не в ней».

Только в 45 у нее начнутся и бурные романы, и чувственные отношения. В молодости думать о любви не было времени.

Оффенбах разорялся, публика почти перестала бывать в его театре. Шабельская поневоле стала задумываться: а не лучше ли ей вернуться на родину. Была надежда: после парижской школы, да еще и какой-никакой, но работы у модного в России Оффенбаха, на родине удастся получить хорошее место и возможно даже стать инженю – главной героиней.

 

Родина не помогла

В это время в Париже появился Александр Федотов – русский актер и режиссер. Он готовился открыть театр в Павловске, под Петербургом. Александр Филиппович приехал на родину оперетты налаживать деловые связи. Он уговорил Шабельскую отправиться с ним в Петербург – там сейчас мода на оперетту и для «парижской» выпускницы, да еще и такой красавицы, там – все возможности.

Шабельская приехала в Петербург в 1876 году, как раз к первому сезону Павловского театра. Для Петербурга открытие нового театра стало большим событием. Вот что написала «Петербургская газета»: «Вся масса поклонников сценических торжеств явилась здесь в полном комплекте. Приехавших в Павловск было так много, что можно было наполнить три таких театра. Здесь были и люди семейные, принадлежащие к лучшему обществу, и присяжные посетители всех театров, и рецензенты прессы, и бросающие без счета деньги биржевики… и, разумеется, охотницы до всех премьер – древние, средние и юные разукрашенные и подкрашенные Сюзеты, Берты, Каролины с берегов Сены…».

Одной из таких Сюзет была Елизавета Александровна Шабельская 21 года от роду. Александр Федотов сдержал обещание, Шабельскую приняли в труппу Павловского театра. Но и тут ее ждали одни неудачи. Федотов – талантливый режиссер. Станиславский признавался позже: репетиции с Федотовым стали для него лучшей театральной школой. Федотов, по словам Станиславского, «умел разбивать стену, стоявшую между актером и ролью и сдирать мундир обветшалых традиций».

Но стена между Федотовым и Шабельской так и не рухнула. На сцене ей не хватало страсти. В ней не было ни драматизма Савиной, ни «нерва» и «химии» Комиссаржевской. Федотов выпустил Лизу на сцену всего трижды, а потом, как она писала позже, «с Федотовым вышел какой-то разлад».

Дальше был Михайловский театр, артисты – французы, зрители – гвардия, большой свет, императорская фамилия. Но в Михайловском у нее – все те же третьи роли и молчаливое присутствие на сцене. Шабельская не выдержала. Ее ровесница Мария Савина – уже звезда императорского Александринского театра, а она так и ходит в начинающих актрисах.

Елизавета Александровна мечтала об успехе на сцене, но он не спешил приходить

Елизавета Александровна решила ехать в провинцию. Публика там не такая строгая, как в столице, а главное – ее наконец-то ждут первые роли. Провинциальные гастроли она начала с родного Харькова. Получила первую в жизни большую роль – Катерины в «Грозе» Островского. Так она описала свой дебют: «Для пробы – есть ли талант – играла в Харькове Катерину, с заряженным пистолетом в кармане. Если нет таланта – жить не стоит. Оказалось – есть. Успех после 4-го действия был огромен. Ну, значит, опять появилась надежда выбиться».

В этом состояло свойство ее характера – после десятков парижских и петербургских неудач Шабельская никак не смогла бы смириться с еще одним поражением. Ей везде чудился заговор – актрис, директоров, режиссеров. После успеха в Харькове ее позвали в Таганрог и Одессу – главные роли, овации, полные залы. Провинциальная публика восхищалась ослепительной столичной красоткой. Но Елизавета Александровна не находила себе места. «Там, в провинции, – признавалась она, – всюду было не то». Она все еще верила в настоящую, громкую – мировую славу.

Во время гастролей по провинции Шабельская познакомилась с Василием Андреевым-Бурлаком. Известный актер-комик в то время занимался вместе с Модестом Писаревым в Москве открытием Пушкинского театра. Оба – провинциалы, с детства влюбленные в театр, невероятные трудоголики, Бурлак и Писарев решают: это будет театр «нового типа». Никаких третьесортных пьес или слабых актеров. Пушкинский открылся в 1880 году.

Андреев-Бурлак предложил, очевидно, не совсем бескорыстно, красавице Шабельской прекратить провинциальные скитания и получить место в Пушкинском. Шабельская согласилась. Получила не только место, но и любовника. Андреев-Бурлак и Шабельская почти все время проводили вместе. В основном, правда, за пределами театра. Рестораны, ночные кутежи… Снова почти парижская жизнь. Андреев-Бурлак, как и Шабельская, – морфинист.

Из воспоминаний А. Амфитеатрова: «…компания знаменитого артиста-комика, покойного Андреева-Бурлака, чей великий талант превосходило лишь еще более великое его же пьянство, быстро превратили молодую женщину в типичную каботинку». То есть женщину, которая стремится к лоску, роскоши, и играет в жизни, возможно, больше, чем на сцене, любит себя в театре больше, чем театр в себе».

Шабельская любила красиво пожить. Было, правда, в ее стремлении к празднику и роскоши что-то болезненное. Когда рядом появлялись деньги, она теряла над собой контроль. Напрочь лишалась меры, как будто переживала, что могут отобрать. Тогда снова искать работу и жить на жалование. И чем хуже шли дела в театре, тем больше она тратила.

В 1880-м, в Москве, она сумела быстро обрасти богатыми воздыхателями. Правда, покорила их Шабельская не виртуозной игрой, а «роковой красотой». Но, несмотря на ее влиятельных покровителей, несмотря на любовника-худрука, играла Шабельская мало – всего в двух-трех пьесах, и главное, добавляют критики, – «из рук вон плохо».

Газеты о ней молчали, ее опять заслоняли настоящие звезды: Александра Глама-Мещерская, Наталья Рыбчинская. Вот у них – и любовь публики, и похвалы театральных рецензентов. Шабельская же, по словам современников – «больше блистала своею лучезарной красотой и парижскими туалетами», но не со сцены… а «из-за барьера директорской ложи». У Елизаветы Александровны сдавали нервы. Она сделалась раздражительной, вспыльчивой, иногда почти буйной. Успокаивали только морфий и алкоголь.

Пушкинский театр разорился за два года. Великолепные актеры были плохими предпринимателями. Писарев и Андреев-Бурлак обратились за помощью к известному московскому адвокату Федору Адамовичу Коршу: вся труппа Пушкинского будет в его распоряжении, есть готовые спектакли, декорации, какие-то костюмы, нужен только талантливый управленец.

30 августа 1882 года в Кармергерском переулке в Москве открылся театр Корша. Официально это был первый частный театр России. Корш как опытный делец сразу понял: за публику необходимо бороться. Он ввел новую систему премьер. Уже через год каждую пятницу у Корша была новая постановка. Буквально после трех-четырех репетиций. Его затею многие ругали, в частности Чехов: как можно давать «Ревизора» после одной репетиции? Но первое время «пятницы» – лучшая реклама театра, они почти всегда собирали полный зал. На этих премьерах Корш растил своих звезд…

Критик Ярцев в журнале «Театр и искусство» писал: «Коршевская небрежность была всегда талантлива, потому что играть с трех-четырех репетиций и достигать хотя бы внешних контуров – доступно лишь талантам».

У Корша Шабельская не выдержала. Актеры работали сутками напролет, в театре действовали почти фабричные темпы, дебютанты выходили на сцену один за другим. Шабельская решила уйти. В ней было много парадоксального, но чуть ли не главное – невероятная, местами почти нездоровая, амбициозность. Как она напишет значительно позже, «возле Гламы и Рыбчинской места не было».

Из воспоминаний А. Амфитеатрова: «Конечно, делать театральную карьеру, как многие другие, артисткой средней руки она очень и очень могла бы. Но само сознание недюжинной натуры вооружило ее, как истинно трагическую неудачницу, громадным честолюбием: не Корш какой-нибудь ей мечтался, а европейская слава, русская Сара Бернар, русская Фанни Вольтер».

Она всю жизнь как будто ходила по кругу. Всегда одно и то же: надежда, крах, неожиданное удачное знакомство. Очередной мудрый кавалер предлагает ей место, на этот раз точно беспроигрышное, – она срывается. А дальше как всегда: надежда, крах… Казалось, так может продлиться до бесконечности, точнее – до самой смерти.

В 1884 году роль «мудрого мужчины» сыграл Эрнст Поссарт. Знаменитый немецкий режиссер и актер, руководитель Мюнхенского придворного театра, красавец и трагик, Эрнст Поссарт приехал в Москву с гастролями. Город взорвался. Москвичи, особенно дамы, бредили Поссартом. Чехов смеялся: «На Поссарта ходит вся Москва, начиная с просвещенных генералов и кончая невежественными охотнорядцами. Девять десятых из них знают по-немецки только «шпрехен зи дойч» да «шнапс тринкен». Шекспира отродясь не видали и не слыхали, но тем не менее идут на Поссарта… Не повидать Поссарта считается у нас мове-жанром».

Магическому обаянию немца поддалась и Шабельская. А тот расхваливал глубину и «истинную художественность» немецких театров, намекая, очевидно, что именно там, в Германии, талант и красоту Елизаветы Александровны наконец оценят по достоинству.

И Шабельская уезжает, но не работать, а снова учиться – в Венскую консерваторию. Деньги дает очередной любовник – богатый московский купец.

 

Из Елизаветы в Эльзы

По-немецки Шабельская знала слов десять, не больше. Пришлось не сцены репетировать, а глаголы учить. Еще два года упорных занятий. К тому времени, как Шабельская закончила консерваторию, ей было 30 лет. В Вене ей как актрисе впервые повезло. В романе, написанном через 30 лет, Шабельская опишет свой венский дебют как феерический, прямо-таки небывалый успех. Ее героиня, Ольга Бельская, получит все, о чем так долго мечтала сама Елизавета Александровна – главную роль на первой сцене Вены, в Бургтеатре. Ей будут рукоплескать вся австрийская аристократия и сам император с семьей из царской ложи.

Писательница Шабельская хвалит актрису Шабельскую с особым, почти эротическим наслаждением: «Высокая, стройная, гибкая, в классической белой одежде, она казалась греческой статуей, сошедшей с пьедестала. Каждое движение ее просилось на картину… поворот прелестной головки, полуулыбка, блеск задумчивых глаз были так просты, жизненны и вместе с тем неподражаемо прекрасны, что чуткая венская публика, привыкшая ценить не только эффектные места ролей и истерические крики артистов, но и художественную простоту и неподдельное изящество позы и жеста, разразилась неожиданно для себя самой громкими аплодисментами…»

На деле, Шабельская ни в каком Бургтеатре, конечно, не играла. Он открылся только через 5 лет после ее выпуска из Венской консерватории, в это время Эльза уже покоряла Берлин. Но в консерватории белокурую красавицу из России все-таки заметили – пригласили в Аугсбург, а потом в Базель, где, по ее словам, играла она с «огромным успехом». Эти 4 года были, пожалуй, самыми успешными в ее театральной карьере.

В 1888 году Шабельская едет в столицу Германского рейха, в Берлин, поближе к большим сценам. В Германии она получает ангажемент в Резиденцтеатр, там же работает Поль Линдау – известный критик и драматург. Очень быстро Линдау и Шабельская становятся любовниками.

В Германии он – настоящая звезда, почти как Чехов в России, пьесы Линдау идут чуть ли не во всех театрах страны, а его авторитет в театральной критике – непререкаем. Буквально, как он скажет, так и будет. Удастся ли постановка, станет ли дебютантка звездой, купят ли пьесу на будущий сезон? Линдау своей ролью судьи весьма доволен. Он очень трудолюбив – бесконечно пишет, ставит, переводит, того же требует и от Шабельской.

После всех академий и консерваторий Линдау сам учит ее играть. Королева флирта, она могла быть на сцене жеманной, царственно красивой, но только не искренней. Линдау почти на 20 лет старше Шабельской. Ему 50, ей чуть больше 30. Своими репетициями он, очевидно, добивается успеха. В Резиденцтеатре ей доверяют главные роли. Сначала известный критик всячески поддерживает свою протеже, но неожиданно все меняется.

Шабельская жаловалалсь: «Линдау! Бог бы с ним, все ему могу простить. Но мой театр ему был не по душе. Отвлекал от него. Репетиции, уроки – неудобно. Ему выгодней, чтоб каждую минуту была к его услугам. Директора спешили угодить важному критику и ролей мне больше не давали».

Буквально так и случилось. Линдау не хотел, чтобы Шабельская слишком уходила в работу, был очень ревнив. Он – влиятелен, знаменит, но далеко не молод, совсем не красив, а на Эльзу всегда смотрело столько влюбленных глаз. Линдау попросил руководителей театров «не перегружать» Елизавету Александровну. Шабельская сначала не понимала, что происходит. Жалование ей платили исправно, но вот работы становилось все меньше и меньше. Но потом догадалась: все дело в Линдау. Она вне себя – его собственническое отношение она была готова терпеть, но такую подлость…

Женщина импульсивная и решительная, Шабельская бросает пожилого критика. Тот вне себя обещает: если она уйдет, ни на одной сцене Берлина для нее не найдется места. О театре можно будет забыть. Шабельская в бешенстве. Но решения своего не меняет. Весь следующий год, до конца театрального контракта, ей платят жалование, но на сцену актриса не выходит ни разу.

Шабельская обращается во все театры подряд. Но ответ везде одинаков: «Простите, фрау, труппа заполнена, вакансий нет». Линдау исполнил обещание. Она закидывает письмами газеты – просит о помощи журналистов, требует справедливости. Но и там ничего – критик слишком уважаем, а она – какая-то заезжая актриса. Единственный журналист, откликнувшийся на мольбы Шабельской – молодой социал-демократ Франц Меринг. Революционер и теоретик марксизма, Меринг презирает Линдау за его буржуазные взгляды и ретроградство.

Меринг развернул в прессе шумную кампанию, с помощью которой надеялся разоблачить Линдау. «Театралы и газетчики подвергли молодую актрису бойкоту только потому, что она осмелилась уйти от старого критика». Меринг обвинял журналистов в трусости и продажности. Успеха «в деле Линдау» Франц Меринг так и не добился. Влияния у критика было несравненно больше.

Теперь бойкотируют не только Шабельскую, но и самого Меринга. На их стороне только Максимилиан Гарден, молодой талантливый журналист. Он пытается опубликовать «скандальные статьи» и хоть как-то помочь Шабельской. Елизавета Шабельская благодарна смелому публицисту. Между ними возникает дружба, которая очень быстро перерастает в любовь. Они съезжаются.

Гарден, как и Шабельская, рано ушел от родителей, был страстно влюблен в театр и мечтал стать актером. Но настоящего таланта в себе не нашел и выбрал журналистику, много писал о театре, но по-настоящему прославился как политический публицист. Его скандальные фельетоны известны в России не меньше, чем в самой Германии.

Шабельская и Гарден прожили вместе почти 10 лет. До Гардена политика была для Елизаветы Александровны чем-то далеким, скучным и совершенно ненужным, – он навсегда поменял ее взгляды. Максимилиан Гарден убедил Шабельскую забыть о сцене и заняться «более полезными вещами». Всю невероятную энергию Елизавета Александровна теперь бросила на драматургию и журналистику. Гарден дал ей место в своей газете «Будущее» и стал ее личным редактором.

После 10 лет странствий Шабельская пишет: «Живу, человеком стала, счастье что есть – поверила только теперь. Гарден выучил – пусть тоже не бесплатно, но благодеяние-то остается неоплатным».

После ухода Бисмарка из власти Гарден в своей газете обрушился с критикой на кайзера Вильгельма II и придворную камарилью, разоблачая лживость и порочность нового немецкого правительства. Свои политические тексты он подписывал псевдонимом «Апостат», буквально – отступник, ренегат. Гарден родился в еврейской семье (его настоящая фамилия Витковский), но уже в 14 лет он самостоятельно перешел в протестантизм. Его отношение к еврейству с годами только ухудшалось.

Ярый антисемит, Гарден лишь через 30 лет изменил свои взгляды, перейдя от юдофобии к пацифизму. За это ему жестоко отомстили. В 1922 году Гарден стал одной из первых жертв нацистов, на него было совершено нападение. Результат – 8 ножевых ран. Через 2 года, так и не оправившись от ранений, Гарден умер.

Но в 1890-е, во время знакомства с Шабельской, ни о каком пацифизме Гарден даже не думал. Он открывал Шабельской глаза на «правду о всемирном заговоре евреев». Через 20 лет Шабельская напишет свое главное произведение – «Сатанисты ХХ века». В нем будет «спрятано» много реальных лиц: писатель-историк Рудольф Гроссе, раскрывший героине, Ольге Бельской, «истиную цель масонского заговора» – конечно, Гарден.

Из «Сатанистов…»: «…все ясней становится связь масонства с жидовством, с народом, избравшим каббалу своей религией. Все яснее сказывается ненависть к христианству союза, основанного якобы на началах христианской морали. Каждое торжество масонов-революционеров сопровождается гнусными святотатствами, избиением священников, поруганием храмов Божиих… Сатанисты уже не могут, да и не хотят скрывать, кому они служат…»

Заговор, сатанисты, евреи, масоны, – теперь политика становится достаточно интересной для молодой актрисы. Только одна проблема – жить им почти не на что. Разгромные статьи приносят славу, но не деньги. Шабельская как штатный сотрудник получает у Гардена сущие гроши. Увлеченные политикой, любовники почти голодают. В это время Шабельская встречает в Берлине Анатолия Федоровича Кони – свою первую любовь. Кони, увидев, в каких условиях живет Елизавета Александровна, – в шоке. Тогда же в Берлине оказался проездом Алексей Суворин – издатель и редактор самой влиятельной русской газеты «Новое время». Кони знакомит Шабельскую с Сувориным и просит помочь старой подруге с работой, взять ее в «Новое время», например, специальным корреспондентом. У Шабельской, то есть у Гардена, в Берлине отличные связи в близких к кайзеру кругах; Гардену ничего не стоит время от времени добывать для Эльзы «полезную информацию».

Как журналиста Шабельскую «изобрел» именно Суворин, взял ее на работу, назначил отличное жалование. Те, кто работал у Суворина, вспоминали: «не было сотрудника, которому старик Суворин не старался облегчить труд и существование». Шабельская временами даже злилась: «Вам 100 рублей за 2–3 корреспонденции в месяц – чересчур дорого. Посылать ежедневно 40 строк, то есть депешу, иными словами, я не могу – находя это бессмыслицей. Мне служба у вас расстраивает нервы, вечно мучаюсь, что бы придумать…»

Елизвета Александровна опять преувеличила. Ей очень нравилась новая роль. К ней стали по-настоящему прислушиваться, а главное – в обществе у нее наконец-то появился статус – и в России, и в Германии она теперь не просто кокотка, а уважаемый журналист. Искрометными заметки Шабельской назвать сложно. Писала она много, но весьма средне, хотя современники говорили, что перо у нее было «злое». Настоящий ее талант был в другом – она прекрасно добывала факты.

Александр Амфитеатров вспоминал: «она… обладала большим разведочным талантом, умела проникать во все круги общества, была бесстрашна пред великими мира сего, не смущалась никакою рискованною авантюрою… “Я, голубчик, куда журналистов не пускают, как дама пройду, а куда дам не пускают, пройду как журналист”, – любила хвалиться она».

Шабельская очаровала седобородого старика Суворина. В ней он нашел «тот же огонь, который горел в его собственной душе». Между Сувориным и Шабельской завязалась очень активная переписка, которая продолжалась целых 19 лет. За эти годы Суворин получил от Елизаветы Александровны больше трехсот писем. Обсуждали они далеко не одни деловые вопросы. Поначалу, кажется, Суворин был немного влюблен.

Из письма Е. Шабельской к Суворину: «Что вы все сожалеете, что я состарилась! Были бы мы оба молоды, наверное, влюбились бы друг в друга и вышла бы трагедийная канитель».

Суворин ревновал Шабельскую к Максимилиану Гардену, называл свою сотрудницу «рабой Гардена», она обиженно протестовала: «Странный вы народ, мужчины. Неужели вы не понимаете чувства безграничной любви и преданности без рабства! Гарден понимает… Живи я в Питере, я бы о вас точно так же заботилась, и увеселяла, и развлекала бы, как Гардена. Письменно это трудно (т. е. вы не подумайте о похабщине…)».

Елизавета Александровна присылала в «Новое время» новости и сплетни о немецкой политике, среди которых попадались настоящие сенсации. В 1902 году Максимилиан Гарден был инициатором знаменитого «Эйленбургского дела». Он опубликовал материал, в котором обвинил кайзера и князя Филиппа Эйленбурга в гомосексуальной связи. Разразился невероятный скандал. Вся Европа следила за развитием дела.

Эйленбург подал на Гардена в суд и выиграл процесс. Еще за 12 лет до громкого разоблачения Эйленбурга Шабельская писала о кайзере в «Новом времени»: «Из приближенных первый друг – Филипп Эйленбург. Дружба такая, что некоторые подозревают любовь a-ля Людвиг Баварский». Самого Вильгельма II Елизавета Александровна описывала с нескрываемым отвращением: «Некоторые ученые медики находят в нем сходство с Фридрихом Вильгельмом III, кончившим помешательством, и уверены, что он кончит так же. Действительно, он страшно капризен, переменчив, хватается за все новое и бросает немедленно и не знает меры ни в важном, ни в мелочах…»

Шабельская много пишет о том, что знает лучше всего – о театре. Немецкие премьеры, новинки, положение актеров. В этих статьях – ее личный опыт. Это, в сущности, исповедь о собственных бесконечных театральных мучениях: «В России нельзя составить понятия о грошевых жалованиях и, главное, о бесправии здешних артистов… Дюжина звезд получает громадные жалования, все остальные – гроши буквально… И при этом контракты составлены так, что директор имеет право… разорвать контракт, если на репетиции найдет актера неудовлетворительным…»

У журналистки Шабельской теперь четкая позиция по всем общественным вопросам. Елизавета Александровна мыслит все более и более консервативно. Часто ругает «либеральствующих евреев» и реформаторство, хвалит монархию и традиционные ценности. Единственная «вольность», которая остается важной для стареющей красавицы, – это «женский вопрос». Здесь Шабельская непреклонна. Она и Суворин почти одновременно пишут об угнетенных женщинах: он – роман, она – пьесу. Суворин пытается понять «внутреннее устройство» женщины. За помощью часто обращается к Шабельской. Она инструктирует его даже в самых интимных вопросах.

Из письма Шабельской к Суворину: «Отчего не поделиться опытностью… Мужчина всегда чувствует минуту удовольствия, при всяком физическом отправлении любви… Поэтому женщины развратней мужчин, раз они гоняются за наслаждением… Женщине надо подчас всевозможные утонченности разврата, ибо ее натура не так легко и скоро воспламеняется… Надеюсь, Вы не осудите меня за теоретическую откровенность. Я думаю, она Вам нужна, иначе Вы не спрашивали бы».

После премьеры в Берлине своей пьесы «Женский вопрос» Шабельская продолжает защищать женщин в печати. Пишет большой фельетон в «Новое время». Чуть ли не в каждой строчке негодование: отчего роль женщины даже теперь, на пороге ХХ века, рассматривается так узко, одно только предназначение – брак и рождение детей. Шабельская недоумевает: почему должна женщина «путаться, как вагон, сошедший с рельс, каждый раз, когда случай лишает ее участия и поддержки мужчины». Она всю жизнь пытается жить самостоятельно, ничего не получается, приходится искать мужчин, которые и нужны ей, кажется, не как любовники, а именно как помощники в ее начинаниях.

Ее пьесы – а Шабельская своей скорой рукой написала их около десятка – ставятся на лучших немецких сценах, в Берлине в ее переводе выходит роман Суворина «В конце века. Любовь». Шабельская предлагает старику-издателю «адаптировать» его роман для театральной сцены: «Позвольте переложить Любовь в пьесу?… Идея для всех стран верна. Пьеса будет идти в Германии… нужен католический монастырь… Меня очень занимает сей план – но, конечно, без разрешения Вашего не начну, ибо надо брать Ваши слова, даже не только идеи». В ней снова говорит тщеславие: «Если позволите, то буду писать на афише: “Суворина и Шабельской”».

Ее жизнь в Германии становится спокойной, почти семейной. Она успешна, не бедна, Гарден любит и предан ей. Но, кажется, все это Шабельскую и не устраивает. Спокойно жить она как будто просто не умела. Авантюры, скандалы, перемены, – любовь к страстям и разным сложностям лежала в Елизавете Александровне очень глубоко. В Берлине ей стало скучно. Шабельская делится с Сувориным: «Знаете, если б не жаль Гардена, уехала бы в Россию, снова бы на сцену пошла». Тем более, в Германии, особенно из-за связи с Гарденом, которого к концу 90-х уже вовсю называли «оскорбителем величества», Шабельской начинает интересоваться цензура.

Из письма Суворину: «Пожалуй, желая насолить… и по этапу вышлют! По совести, я ничего. Мне давно домой хочется. И работу найду в России еще легче, ибо у нас меньше журналистов, чем требуется».

 

На ярмарке

Вернулась домой она совсем не так, как предполагала. В 1896 году в Нижнем Новгороде открылась всероссийская художественно-промышленная выставка. Значение ей придавалось стратегическое. Россия должна была показать миру не только нового государя Николая II, но и богатство быстро растущей промышленности.

Нижегородская всероссийская торгово-промышленная ярмарка проходила в присутствии государя и великих князей. В Нижний съехались министры, миллионеры, знаменитые актеры и журналисты со всего света. Это было событие всемирной значимости, как сегодня олимпиада. К открытию выставки пустили первый в России трамвай, показывали первый русский автомобиль, только что изобретенное радио. Павильоны ярмарки декорировали самые модные русские художники.

Руководил выставкой лично министр финансов, всемогущий Сергей Юлиевич Витте: на ее организацию были выделены баснословные по тем временам суммы. В Нижнем Новгороде собрался весь свет деловой России. Приехала на выставку и Елизавета Шабельская – корреспондент сразу нескольких крупных немецких газет. Будучи женщиной невероятно практичной, Шабельская сразу обозначила для себя «важные» цели. А именно купцов, банкиров, миллионщиков, – всех, кто мог помочь ей двигаться дальше.

Больше всех интересовал Эльзу фон Шабельски, как она назвалась в России, Савва Морозов. Но умный купец в ее сети попал далеко не сразу, и ненадолго. Наоборот, как вспоминал критик Амфитеатров, «он вежливейше, но систематически ее вышучивал, что ее ужасно бесило». Вышучивать было за что – в России, стремясь показать себя как мудрую, многоопытную и повидавшую все даму, Шабельская держалась необычайно эксцентрично, а порой откровенно смешно.

А. Амфитеатров: «Речью она была грубовата, закулисно вульгарна, выражениями не стеснялась, и все вещи бесцеремонно называла своими именами, чем немало ошеломляла, пугала и даже отвращала от себя иных новых знакомых».

Но далеко не всех. Сильных мира сего ее смелость и эксцентричность, наоборот, привлекали. Для них явилась она в Россию «источником государственных идей и вдохновений».

Главной победой Шабельской был комиссар выставки Владимир Иванович Ковалевский. Красивый и импозантный мужчина 48 лет. Ковалевский служил директором департамента торговли и мануфактур и вместе со своим шефом, Сергеем Витте, руководил организацией и проведением нижегородской выставки. Ковалевский был невероятно трудолюбив и талантлив. Блестящую карьеру он сделал буквально с нуля. Даже не с нуля, а с жирного минуса.

Сын небогатого помещика, армейский прапорщик, он увлекся идеями Чернышевского и Писарева, вышел в отставку и поступил в Петербургский земледельческий институт, готовивший агрономов. Кто как не агроном в повседневном общении с мужиками сможет объяснить им необходимость бунта против существующих порядков? Он сблизился с революционерами, а после того как знаменитый Сергей Нечаев со своими товарищами по обществу «Народная расправа» убил в Москве заподозренного ими в предательстве студента Ивана Иванова, начались аресты (это дело положено в основу романа Федора Достоевского «Бесы»). Выяснилось, что организатор убийства, зловещий Нечаев, скрывался несколько дней в Петербурге у студента Владимира Ковалевского.

Ковалевский (как и его ближайшие товарищи по кружку Владимир, Иван и Екатерина Лихутины) был в 1870 году заключен в Петропавловскую крепость. В 1871 году на знаменитом процессе «нечаевцев» Ковалевского оправдали. Он женился фиктивным браком на также оправданной Екатерине Лихутиной. Как это часто бывало, фиктивный брак вскоре превратился в реальный.

После процесса Владимир Ковалевский, что называется, одумался. Закончил Петербургский земледельческий институт, несколько лет прожил в своем имении под Харьковом, стал специалистом по экономике сельского хозяйства.

В 1879 году Ковалевский обратился с просьбой к своему издателю (Владимир Иванович печатал статьи научно-экономического содержания), заслуженному генералу Сергею Зыкову, оказать ему содействие при поступлении на государственную службу. В том же году Ковалевский получил место в министерстве государственных имуществ и быстро продвинулся по службе. С 1884 года он стал вице-директором департамента в министерстве финансов. Но полиция обратила внимание на то, что бывший нигилист занимает высокий государственный пост, и ему пришлось покинуть свою должность.

Владимир Ковалевский был одним из лучших в России специалистов по экономике и финансам и отличался блестящим административным талантом. Новый министр финансов Сергей Юлиевич Витте лично попросил за него влиятельного при дворе князя Владимира Мещерского.

Князь Мещерский вспоминал позже разговор с С. Витте: «Да ведь Ковалевский… не только либерал, но и красный». Витте на это мне сказал: «И государь того же мнения, а между тем он теперь перестал быть красным, и жаль было бы такого способного человека не утилизировать».

Ковалевскому устроили встречу с Александром III. После нее Владимир Иванович и получил должность директора департамента торговли и мануфактур. Ковалевскому прочили в будущем министерскую должность, которую он вероятнее всего и получил бы, если б не одно обстоятельство.

«Он наверное сделал бы совершенно выдающуюся карьеру, если бы не его слабость в отношении женского пола, слабость, благодаря которой недостойные женщины его эксплуатировали…», – так в своих мемуарах описал Владимира Ковалевского Сергей Витте. Под «недостойными женщинами» Витте, очевидно, имел в виду Елизавету Шабельскую, именно связь с ней сломала Ковалевскому карьеру.

Шабельская приходилась Владимиру Ивановичу свойственницей – ее родная сестра состояла в браке с его братом. Они были знакомы с юности, их имения располагались рядом. Так что в Нижнем Новгороде Елизавета просто возобновила знакомство.

Ковалевский женился случайно, супругу не любил, но соблюдал внешние приличия. Детей у них не было. Владимир Иванович пропадал на службе, часто уезжал в командировки за границу и в провинцию. Он имел твердую репутацию бабника, но это представлялось делом обычным; сильных увлечений, способных нарушить семейный покой, Ковалевский не допускал. Но в Шабельской шик и порок сочетались так заманчиво, что директор департамента потерял голову.

Шабельская была немолода – в 1896-м ей исполнился 41 год. Ее характер к этому времени сделался почти невыносимым. «Интересно с нею было, но и жутковато. Истерия, морфий и портвейн сделали ее одной из самых диких женщин, которых когда-либо рождало русское интеллигентное общество», – вспоминали современники.

На нижегородской выставке главным развлечением для большинства участников и гостей были рестораны и кутежи. Там Шабельская особенно выделялась. Современники так описывали выходки Елизаветы Александровны: «Во время всероссийской выставки на большом обеде обращала на себя всеобщее внимание, неумеренно пила вино, бесцеремонно обращалась со всеми и вообще держала себя слишком развязно… Старалась подчеркнуть свою близость к товарищу министра финансов».

Шабельская, и правда, сразу поняла: Ковалевский – ее шанс, быстрый и стопроцентный путь к успеху. Тем более, вел Владимир Иванович себя соответствующе. Талантливый чиновник и государственный деятель, в отношениях с Елизаветой Александровной Ковалевский хотел явно не повелевать, а подчиняться.

Шабельская просто не могла не воспользоваться этой его слабостью.

 

В конце века. Любовь

Выставка заканчивается, Шабельская уезжает в Берлин. Но ненадолго. Влюбленный Ковалевский забрасывает ее письмами: «Если бы все женщины были, как Эльзочка, то мир был бы счастлив». Ковалевский посылает Шабельской деньги, умоляет бросить Гардена и поскорее вернуться из Берлина.

Но она как будто специально медлит, мучает его. Ковалевский теряет терпение. Письма чиновника становятся еще более страстными, он упражняется в поэтических нежностях: «моя любимая девочка, дорогой Эльзас», своей «звездочке» он обещает посвятить всю жизнь, а себя называет «исполосованной жизнью собакой», спасти которую способна лишь она – Шабельская.

Владимир Иванович писал: «Как хорошо все пришлось ко мне в тебе, ты выше всех женщин, я ниже всех мужчин».

«Вспомни того, на кого ты смотрела грустными глазенками, уезжая в Берлин. Там можешь купить себе собачку и что пожелаешь, а попугая найдем в Петербурге… Приезжай в Петербург, я найду для тебя занятие. О материальном благополучии ты не беспокойся. Приезжай трудиться вместе. Все, что у меня, будет твое…»

Вот как он определял свое чувство: «Люблю до слез… Не было в жизни такого случая. И как приятны такие слезы. Как хорошо видеть сквозь них – даже писать можно. Плакать от радости – высшая мера счастья. Говорят, что любовь – чувство физическое, окутанное лишь слабой атмосферой духовности. Отчего же так подымается дух, отчего какое-то светлое сияние в душе? Конечно, это прежде всего, в этом источник счастья».

«Понимаю все богатство твоей натуры, всю чуткость твою ко всему прекрасному и благородному, а потому так высоко ставлю тебя. Без таких людей, как ты, жизнь была бы пустыней, а в пустыне стоит ли жить? В твоем дорогом образе Бог послал мне светоч, и я должен сохранить его не только для себя, но главное – для своей родины».

«Ты чудный человек, чудная женщина, редкий ум, редкое сердце. Поэтому-то все так любят тебя. Каждый к тебе приближающийся чувствует инстинктивно, что ты хорошая, святая, звездочка, упавшая с небес на землю… А потому сохранять для мира эту звездочку не только личная моя, но и общественная обязанность. Я эту обязанность признаю больше других, хотя бы только потому, что люблю тебя больше, чем все люди, взятые вместе…»

«Прежде всего, тебя надо сохранить для всего хорошего, что ты можешь сделать, тебя надо отдать России и сохранить для нее…»

«Да, твоя власть над моей душой безгранична…»

«Еще через три часа я поцелую твою рученьку, а потом пойду на дневную сутолоку, гордый как Цезарь, вносящий в Рим трофеи своих побед, радостный, как апостол при вести о воскресении Христа, богатый, как Крез, и смелый, как Муций».

Новый 1897 год Шабельская справляла уже в Петербурге, в гостях у Алексея Сергеевича Суворина, в подарок редактору Елизавета Александровна привезла изданный в Берлине роман Суворина «В конце века. Любовь» в своем переводе.

Ковалевский снял для любовницы огромную 12-комнатную квартиру на Екатерингофском (ныне Римского-Корсакова) проспекте. Мебель для квартиры была все с той же нижегородской выставки. Там, в Нижнем Новгороде, был знаменитый Прохоровский павильон, который приобрел особую, как говорили на выставке, «амурную популярность». Он был заставлен роскошной бархатной мебелью и больше похож «то ли на будуар, то ли на гостиную, то ли вообще на какой-то храм любви». После окончания выставки хозяева павильона в знак особого расположения всю эту мебель подарили Шабельской. Ею она по приезде из Берлина и обставила теперь уже собственный «храм любви».

В доме 14 по Екатерингофскому проспекту, рядом с Харламовым мостом, кроме самой Шабельской, постоянно проживал еще один человек – доктор Алексей Борк, он жил в третьем этаже, Шабельская – в бельэтаже.

Как и с Ковалевским, познакомилась с ним Шабельская все на той же Нижегородской выставке. К 40 годам пристрастие к морфию и алкоголизм стали для Шабельской важнейшей жизненной проблемой. В трезвом состоянии ее мучили припадки истерики и страшные головные боли.

А. Амфитеатров о Шабельской: «Превращалась в неврастеническое чудовище… даже физически изменялась, мгновенно старея на 10 лет. В этом состоянии она была на все способна: выстрелить в человека, выброситься из окна, выбежать нагою на улицу, плюнуть в лицо незнакомому прохожему, поджечь собственную постель».

Не помогали ни доктора, ни лекарства. В конце XIX – начале XX века для лечения алкоголизма и наркомании все больше применяли гипноз. Десятки врачей проповедовали именно его. В газетах писали: «Гипнотическое внушение для лечения наркоманов и пьяниц можно считать в настоящее время одним из лучших способов». Психиатр Алексей Борк был известен своим гипнотическим даром. Во время одного из приступов на выставке в Нижнем Новгороде Шабельской посоветовали обратиться к нему за помощью. Репутация у него была неоднозначная: человека «даровитого, но… обленившегося и совершенно запустившего свою науку». Зато со «счастливой рукой».

Почти весь свой заработок провинциальный доктор тратил на дорогие вина. Пил он много, но исключительно шампанское. «Нервы у Борка были расшатаны до такой степени, – говорили современники, – что сам он представлялся временами чуть ли не кандидатом в «палату номер шесть».

Но гипнотизером доктор Борк был сильным. Шабельскую он лечил простым наложением рук. Через пять минут после его сеансов Шабельская всегда крепко засыпала, а проснувшись, еще несколько часов была весела и не испытывала тяги к морфию и портвейну.

Борк сделался ее живым лекарством. На выставке она не отпускала его от себя ни на шаг, а когда переехала в Петербург, убедила Ковалевского, что этот доктор ей жизненно необходим, переселила Борка к себе в квартиру и заставила влиятельного любовника добыть для него хорошее казенное место.

Алексей Борк был отличным собеседником, глубоким мистиком и ярым монархистом. А поскольку из Германии Шабельская вернулась «ярой фанатичкой дома Романовых» и патриоткой, в Борке она нашла не только врача, но еще и единомышленника. Между ними, как говорила Шабельская позже, возникла «таинственная связь».

Алексей Борк

 

Элизин раб

Ковалевский Борка терпит, но симпатий к нему не испытывает. Позже, на судебном процессе между Ковалевским и Шабельской, свидетель Борк покажет: «Когда Ковалевский находился наедине с Шабельской, ему (доктору) без спросу нельзя было даже отворять дверь. У нас были с ней дружеские отношения: ведь я всегда мог иметь целую женщину, а не половину!»

Ходили слухи, что в дом к Шабельской Борка подселили специально, для маскировки, чтобы скрыть роман с Ковалевским. Может быть, но вскоре что-либо скрывать стало бессмысленно.

В первые месяцы пребывания Шабельской в Петербурге, она заходила к супругам Ковалевским домой, на правах свойственницы хозяина. Но вскоре Екатерина Ковалевская узнала горькую правду. Некий аноним постоянно писал ей письма, где сообщал новые и новые пикантные детали романа Владимира Ивановича и Шабельской. Она знала и о квартире в доме у Харламого моста, и о том, что ее муж брал Шабельскую с собой на финансовый конгресс в Будапешт. Неизвестный доброжелатель послал ей даже письмо с приложением неиспользованного железнодорожного билета до Парижа на двойное купе. Ковалевский собирался на Парижскую выставку с Шабельской, но дата выезда была перенесена.

Брат Екатерины Ковалевской, Владимир Лихутин, на будущем процессе по делу Шабельской утверждал, что анонимным доброжелателем была сама подсудимая. У кого еще мог находиться неиспользованный билет? Понятна и цель Шабельской – добиться развода супругов Ковалевских, чтобы самой выйти замуж за директора департамента.

На показание Лихутина Шабельская отвечала: она бросила неиспользованный билет в корзину, и им воспользовались враги. Кто эти таинственные враги – непонятно.

Но, так или иначе, не только Шабельская, но и сам Владимир Иванович не думает об осторожности. Их роман обсуждает весь Петербург.

Шабельская пользуется не столько деньгами и любовью Ковалевского, сколько его положением. Влияние Елизаветы Александровны на Ковалевского в первые годы их знакомства – всеохватно. Позже она признавалась: «Господин Ковалевский советовался со мной по всем делам, часто даже по государственно важным. Некоторые министерские бумаги сохранились у меня до сих пор». Часто одного ее слова было достаточно, чтобы нужный человек получил место или чин. Просители собирались на «вечерах» у Шабельской, а она дальше улаживала дело с самим Владимиром Ивановичем.

Ковалевский понимает: Шабельская – не содержанка. Она жаждет деятельности и известности. Пользуясь своим служебным положением, Владимир Иванович инициирует издание новой петербургской газеты «Народ».

В редакционном объявлении сказано: «Редакция газеты принимает слово “Народ” не в узком обозначении этим именем крестьянского сословия, а в широком смысле всего русского народа, в полном его составе, во всех проявлениях его жизни государственной, общественной, умственной, религиозно-нравственной, художественной, экономической. Каждая нужда русского народа, как единого целого, каждое его движение вперед по пути исторического развития на твердых основах русской государственности и общественности найдут в газете и фактическое изложение, и беспристрастную оценку. Воздерживаясь от широковещательных обещаний, нередко втуне остающихся не по вине редакции, скажем только, что газета “Народ” употребит все свои силы и средства на то, чтобы достойно носить принятое ей наименование».

Периодическое издание немедленно получает казенную субсидию и это понятно: в статьях газеты проводится взгляд, что «истинное просвещение русского народа возможно лишь под охраной народолюбивой самодержавной власти, при полной самодеятельности всех общественных сил». Издателем числится бывший сотрудник департамента полиции Аркадий Мальшинский, редактором – проверенный консервативный журналист Николай Стечкин. А главным автором – Елизавета Шабельская.

Она пишет один-два больших фельетона в неделю: о том, что «еврейство прячется всегда, как ядовитое насекомое, присосавшееся к телу жертвы и тем опаснее, чем незаметнее»; о купце Иване Воронине, выстроившем на свои средства храм для рабочих на Гутуевском острове; о преступлениях страсти. Пробует вслед за Достоевским вести «Дневник писательницы».

Но основная ее специальность, конечно, – театральная рецензия. Она откликается на балеты, оперы, выступления кафешантанных певичек, но чаще всего объект ее интереса – драматические спектакли на двух главных петербургских сценах – в Александринском и Суворинском театрах.

И видно, как она по театру скучает, как ревнует к зрительскому успеху тогдашних звезд, которых воспринимает как незаслуженно удачливых соперниц.

Вот о царице Александринки Марии Гавриловне Савиной: «Госпоже Савиной, наверное, надоело играть все ту же даму в разных туалетах, дайте же ей что-то новое, дайте развернуться ее гибкому таланту, не заставляйте изображать те же чувства и страдания… Она не считается с электричеством, гримируясь слишком скупо. От яркого освещения ее лицо кажется иногда серым, и совершенно не подведенные глаза как-то исчезают, когда лучи рампы падают на них в упор».

Вот о сопернице Савиной Вере Комиссаржевской: «Полное отсутствие шика, полное неумение подобрать прическу и костюм к лицу, – как тут сыграть блестящих очаровательниц».

А так она отзывается об инженю Суворинского театра Лидии Яворской: «На поприще капризных кокеток, увлекающих, но не увлекающихся в ролях, требующих не глубокой страсти, а только вспышек чувств, у госпожи Яворской соперниц нет и быть не может».

Шабельская пишет многословно, не справляется с композицией, начинает мысль и не заканчивает ее. Но «Народ» не «Новое время», редактировать ее некому. Эта газета – ее игрушка.

Суворин, работать у которого после переезда в Петербург она перестала, записал в дневнике: «В течение нескольких лет она стала богатой, разъезжает в каретах, нанимает дом-особняк и дает фестивали, в течение которых к ней приезжают курьеры. Она раздает места и способствует предприятиям».

За пределами Петербурга Ковалевский, не стесняясь, называл Шабельскую супругой.

Из мемуаров барона Врангеля: «В Сочи мне швейцар доложил, что приехал “генерал” Ковалевский с супругою…

Я пошел на пляж искупаться… Недалеко от меня плавала немолодая женщина. Немного позже, уже в гостинице, мы опять встретились. Женщина оказалась известной антрепренершей Шабельской, которую швейцар и назвал “супругой“ Ковалевского… Завтракать Владимир Иванович явился… не один, а с “супругою“. Говорить о делах “супруга“ нам, конечно, не дала. Трещала без умолку».

Там же, в Сочи, Ковалевский подарил Шабельской 28 десятин земли и взял с нее вексель, то есть долговое обязательство, в 15 тысяч. Шабельская недолго думая продала землю за 30.

К Шабельской идут за чинами, за разрешением на создание промышленных предприятий, орденами и почетными званиями. Владимир Ковалевский курирует Политехнический институт в Петербурге, поэтому среди просителей преобладают мамаши с гимназистами. Все хотят стать студентами бесплатно, за казенный счет. Она беззастенчиво пользуется влиянием Владимира Ивановича. Ей перепадают и деньги, и дорогие подарки.

Из петербургских газет: «Госпожа Шабельская не профессор, но она лучше любого ученого определяет молодых людей в учебные заведения. Всем известно, что легче выйти из полицейского участка, чем попасть, например, в Петербургский политехнический институт, но стоит госпоже Шабельской сказать слово своему другу, как тот “просит“ о приеме талантливого юноши».

Елизавета Александровна упивается неожиданной властью. Столько лет она скиталась и страдала, а теперь вдруг такое влияние. Журналистика ее больше не увлекает: газету никто не читает. В Петербурге у «Народа» существует презрительная кличка «Урод». Помимо «важных дел Ковалевского» Шабельская решает осуществить давнюю мечту – вернуться в театр. Правда, теперь она уже не в том положении, чтобы проситься в труппы.

 

Антрепренерша

В 1900 году Елизавета Александровна Шабельская арендовала театр и сад на Офицерской улице. Елизавета Александровна гордо назвала свой театр «Петербургским» и стала его антрепренершей, проще говоря, владелицей и директором. Конкурент, купец Тумпаков, давал за театр на Офицерской больше Шабельской, но хозяин уступил влиятельной даме. Алексей Суворин, заметно охладевший к своей недавней конфидентке, ехидно отметил: «Она сняла за 25 тысяч, а Тумпаков предлагал 30 тысяч. Директор дома говорил, что непременно отдаст Шабельской, потому что она с шестью министрами чуть ли не в связи. Ковалевский в этой бабе роет себе могилу».

Но Ковалевский пока никакой опасности не видит. Напротив, всячески помогает своей возлюбленной обрастать нужными и полезными связями, рекомендуя Елизавету Александровну как «все равно себя самого». Шабельская с головой уходит в организацию театра.

У сада, который наняла Шабельская, была история. Еще в 1793 году там устраивали маскарады и танцы. В первой половине XIX века на Офицерской, 14 развлекались в основном жители соседней Коломны, зато к концу века место «облагородили», и туда потянулась «золотая молодежь». По имени владельца, купца Демидова, сад иронично называли «Демидрон».

Особенность столичного лета – белые ночи. Идти домой не хочется ни горожанину, ни приезжему. И с конца XIX века в Петербурге в моде летние театры. В них ставятся пьесы легкого жанра, в основном оперетты или дивертисмент: фокусы, танцы, юморески. Тут же – ресторан, часть столиков в саду, под открытым небом или на веранде. Ходят сюда прежде всего развлечься, вкусно поесть и выпить. Высший свет в таких местах почти не бывает, слишком уж свободные здесь порой царят нравы.

Среди посетителей преобладают холостые гвардейские офицеры, оставшиеся в городе чиновники и столичные кокотки. Шабельская хочет открыть самый лучший садовый театр в России.

Из газеты: «Все сады походят один на другой. С той лишь разницей, что в одном бывает публика, а в другом нет. Но все, что представляется в садах – везде одно и то же».

Европейский шик стоит дорого. Елизавета Александровна провела 10 лет на Монмартре, играла в Венских и Берлинских кабаре. Она знает, как добиться успеха. Канкан, электрическое освещение, фонтаны, бассейны, пиротехника. Молодая тренированная труппа. Все, от афиши до ресторанного меню, продумано до мелочи. Конечно, тех денег, которые дал ей Ковалевский, не хватает. Нужны еще сотни тысяч.

Чуть ли не главным и любимым детищем Шабельской в театре становится буфет – на изысканные яства и французские вина она выкидывает баснословные суммы. Ее театр так и окрестили – «театр при буфете».

Известный театральный критик Александр Кугель, крайне редко писавший о спектаклях Шабельской, заметил про ресторанную часть: «внезапно обнаружила она большие способности по буфетной части в такой же мере, как бестолковость по театрально-административной». Считать деньги и вести дела она была абсолютно неспособна. Но поначалу публика у нее бывала, и это была относительно приличная публика. Через несколько лет директорша призналась в своем автобиографическом романе, что шли к ней не столько ради развлечения, сколько ради дела: «познакомиться с хозяйкой, пользующейся не только репутацией ума и любезности, но и влиянием в разных кругах». Про влияние Шабельская не соврала. Ковалевского тем временем повысили в должности, он стал товарищем, то есть правой рукой министра финансов Сергея Юлиевича Витте. Но вот репутация ее к тому времени все больше хромала. По городу ходили слухи: ежедневно Шабельская приезжает в театр с утра, напивается и уезжает.

О «Петербургском театре» говорили разное. Спектакль «Вий» (гоголевскую повесть инсценировала сама Шабельская) пользовался большим успехом, за сезон он выдержал 40 представлений. Недоброжелатели утверждали: это успех сложной, дорогой иностранной машинерии, заставлявшей летать над сценой гробы, мертвецов и самого Вия. Запрещенная прежде к постановке пикантная мелодрама «Рабыни веселья» (из жизни ресторанных хористок) благодаря Ковалевскому игралась только в театре Шабельской, имела сенсационный успех и выдержала 60 представлений.

Но свести доходы с расходами не получалось. Шабельская по большей части ставила либо свои пьесы, либо свои переводы иностранных пьес, но главное – почти все главные роли, в основном юных красоток, играла она сама. Играла из рук вон плохо, чем дальше, тем хуже. И критики ее не жалели: «Исполнялась пьеса так, как исполняются в “Петербургском театре” все пьесы, где играет г-жа Шабельская, то есть очень плохо. Монотонная однообразная читка… отсутствие темперамента, неподходящая внешность – вот артистические данные г-жи Шабельской. Вдобавок, г-жа Шабельская обладает удивительной способностью мешать своим партнерам: она не только не держит тона, но и не слушает своих партнеров, а потому всегда отвечает им невпопад».

На своей сцене у Шабельской появилась еще одна странная манера – начинать внезапно импровизировать. С середины фразы она вдруг начинала говорить совершенно неожиданные вещи, партнеры приходили в недоумение. А Шабельская ругалась – «что же это у них никакой фантазии нет что ли!»

Так или иначе, «Петербургский театр» не окупался. Затраты были огромные, а доходы, хотя и росли, затрат не покрывали. Шабельская была уверена: еще один-два сезона, и театр встанет на ноги. Тем более что Ковалевский покрывал все убытки, и ни один банк не смел отказать ей в кредите.

Однако, что-то изменилось в отношениях Владимира Ивановича. Он ее как будто стал избегать, сделался не так щедр, ворчал, что на театр уходит слишком много денег. Позже в охлаждении отношений с любовницей Ковалевский обвинял саму Елизавету Александровну. «Лишь только она ввязалась в театральное предприятие, она стала отдаляться от меня. Прежние дружеские отношения заглохли. Ее стали окружать различные люди, не нравившиеся мне. К тому же, – добавит Ковалевский, – между Шабельской и доктором Борком уже существовала не только мистическая, но и интимная связь».

И вот, осенью 1902 года, как гром с ясного неба, сокрушительная новость: Владимир Иванович Ковалевский нашел новую любовницу и больше тратиться на Елизавету Александровну и ее театр не намерен.

 

Крах

К середине 1902 года театр привел Шабельскую к абсолютному банкротству – ее долги составляли 54 тысячи рублей. По тем временам, астрономическая сумма. Деньги Ковалевского заканчивались. Шабельской нужно было чем-то расплачиваться.

Осенью 1902 года в «Петербургском театре» давали бенефис в честь директорши. Несмотря на громадные долги, на свои «артистические именины» Шабельская деньги нашла. Играли «Орфея в аду» Оффенбаха. 30 лет назад в Париже в постановке этой оперетты молодая Лиза Шабельская была только рядовой грацией, в Петербурге грация превратилась в Венеру. В романе «Векселя антрепренерши» Шабельская размашисто опишет свой бенефис.

В театре, по ее заявлению, «как всегда у г-жи Шабельской, был весь Петербург», первые ряды занимали банкиры, юристы, купцы-миллионщики и просто старые друзья актрисы. По словам Шабельской, это был чуть ли не лучший бенефис за всю историю театра. Савва Морозов прислал в подарок бенефициантке бриллиантовую брошь, Людвиг Нобель – 200 рублей. Владимир Иванович Ковалевский – бирюзовую парюру. Но сам на представление не явился. Публика шепталась: скандальному роману пришел конец. Но скандалы только начинались. Этот бенефис был прощанием Шабельской с театром. На сцену Елизавета Александровна больше никогда не выйдет.

Шабельская узнает имя любовницы Владимира Ивановича – Майя Иловайская. Ей 31 год, она дважды была замужем. Урожденнная Благосветлова, дочь знаменитого издателя и публициста. По матери – графиня Гендрикова. Выпускница Смольного института благородных девиц. По первому браку Бекарюкова, по второму – Иловайская. От второго брака имеет трех детей.

Но это не останавливает пылкого Владимира Ивановича. Он решает не только порвать с Шабельской, но и развестись с женой. Делает Иловайской предложение руки и сердца.

От горя за год Шабельская из красавицы превратилась в старуху. Вот такой портрет Шабельской опубликовал критик Александр Кугель: «дама более чем бальзаковского возраста с выцветшими глазами, самоуверенно глядевшими через пенсне, с небрежно причесанными, чуть ли не соломенными волосами и хриплым голосом».

Через несколько дней после последней премьеры Шабельской предъявили обвинение в подделке векселей на сумму 120 тысяч рублей. Начался, как выразилась сама обвиняемая о слушании похожего дела в 1870 году, «один из интереснейших судебных процессов» ХХ века.

Еще в октябре 1902 года по Петербургу стали циркулировать слухи о появлении векселей на служебных бланках на имя тайного советника Владимира Ивановича Ковалевского, с его подложными подписями.

Подозрение возникло, когда векселей от имени Ковалевского появилось в обращении слишком много. И все на сравнительно мелкие суммы. Кредиторы задались вопросом: зачем Ковалевскому – человеку с огромными финансовыми связями – брать так много мелких займов? По просьбе Владимира Ивановича любой крупный банкир немедленно дал бы ему ссуду на любую, сколь угодно крупную сумму, причем без всякого векселя – на честное слово.

Векселя эти от имени Ковалевского предъявляла и гасила Шабельская. Между тем векселя, которые до 1902 года гасились, теперь лежали в банках без движения. В городе поговаривали: товарищ министра больше не содержит антрепренершу, векселя ничем не обеспечены. Банкиры заволновались.

С вопросами обратились к самому Ковалевскому. Выяснилось: Владимир Иванович о долгах вообще ничего не знал. Взглянув на свои служебные бланки с передаточными записями на имя Шабелькой, Ковалевский прямо сказал: это подделка, подпись не моя. Всего таких векселей обнаружилось 49. Большая часть долговых бумаг приходилась на июнь, июль и август 1902-го. Как раз в то время Шабельская испытывала самые большие финансовые трудности, и Ковалевский уже перестал ей помогать материально.

В то же время сам Ковалевский неожиданно узнал, что несколько векселей с его подписью имеются в Русском для внешней торговли банке. Директор правления этого банка Аркадий Рафалович самолично показал Ковалевскому векселя, на обороте которых действительно оказались передаточные надписи от имени Ковалевского – Шабельской. (То есть Ковалевский официально обязался оплачивать долги Елизаветы Александровны.)

Однако Владимир Иванович прекрасно помнил: никаких передаточных надписей он не делал. Ковалевский попросил коммерции советника книгоиздателя Илью Эфрона узнать, кто кроме Русского для внешней торговли банка является держателем фальшивых векселей с подписью от его имени. Отказать в такой просьбе товарищу министра Эфрон не мог. Тем более что и сам он выдал по «векселям» Ковалевского 20 тысяч рублей Шабельской.

В ответ на упрек товарища министра – как, зная его, он мог учитывать такие векселя, – Эфрон показал письмо от имени Ковалевского, которого тот никогда не писал, со словами: «Я не буду оспаривать подпись…»

Обнаружились векселя в Торгово-промышленном банке, у банкира Одинцова, у киевского богача Гинцбурга. Все они были признаны Ковалевским подложными.

Проверяя эти сведения, начальник Петербургской сыскной полиции Михаил Чулицкий выяснил: векселя с подписями Ковалевского без его ведома были учтены в разных банках и у частных лиц на общую сумму 120 тысяч рублей.

 

Сладость мести

Алексей Суворин при встрече советовал Владимиру Ивановичу обратиться к прокурору, Ковалевский сомневался: «Пойдет сплетня, вывалят массу грязи. Всего лучше, если б она созналась». На неформальном совещании с единомышленниками постановили: Ковалевский должен уговорить Шабельскую решить дело миром. Ковалевский пытался сам договориться с Шабельской. Она признает вину, он оплатит подложные векселя, и антрепренерша избавит себя от суда и заключения. На стороне Ковалевского выступили оба брата Шабельской и их жены. Да и сам Суворин пытался образумить бывшую подругу.

Из письма Суворина к Шабельской: «Когда я говорил с вами… чтоб вы сознались, вы стояли на своем и были не интересны и не убедительны. Вы непременно хотели показаться совершенно чистой».

Но Шабельская встала на тропу войны: не только не собиралась сознаваться, наоборот – громко заявляла о собственной невиновности и старалась придать делу максимальную огласку.

Между тем, и помимо тяжбы с Шабельской неприятностей у Владимира Ивановича хватало. Ради женитьбы на Иловайской Ковалевский развелся с женой, в качестве причины выставив ее неверность. При этом он дал консистории клятву под присягой, что никогда не нарушал супружеского долга. Жена обвинила Ковалевского во лжи и клятвопреступлении, в том, что тот намеревается ее ограбить, хочет отобрать подаренное ей имение стоимостью 160 тысяч рублей (причем оплатил его Людвиг Нобель).

Ковалевский умоляет Суворина: «Очень и очень прошу вас не допускать на столбцах вашей газеты что-либо по отношению ко мне. Мне было бы это крайне тяжко по семейным обстоятельствам».

Но в Петербурге и Москве хватало изданий и без суворинского «Нового времени». Дела Ковалевского вскоре совершенно расстроились, не без помощи его бывшей «звездочки» Елизаветы Александровны.

Шабельская понимает: лучшая тактика – информационная война. Она забрасывает письмами газеты: Ковалевский предал сначала жену, а потом и ее, завязав роман с Майей Иловайской. «“Сподвижники” новой любовницы Ковалевского, – пишет Шабельская, – и разорили ее театр, чтобы избавиться от “влиятельной” конкурентки». Елизавета Александровна со свойственной ей экспрессивностью заявляет: «Надо мною было совершено нравственное насилие».

Совсем скоро Иловайская, и правда, стала законной женой Владимира Ковалевского. Майя родила ему сына. Эта история – очень на руку Шабельской. Успокаиваться «обиженная» актриса и не думает. Начинается главный спектакль ее жизни.

Ковалевский в непростом положении. При русском дворе борются две партии. Одну возглавляет Сергей Витте, министр финансов. Это люди дела, которым Россия обязана подъемом 1890-х, крепким рублем и строительством великой Сибирской железной дороги. К этой партии принадлежит и Владимир Ковалевский. И он, и Витте появились в правительстве при Александре III.

Новому царю, Николаю II, эти люди в тягость, они давят на него своим авторитетом, дерзают оспаривать его решения. И молодой государыне это неприятно, они заслоняют ее Ники. Естественно, что у партии Витте быстро появляются враги, желающие заменить ее в правительстве. Скандальное поведение Шабельской, содержанки Ковалевского, дает им дополнительные поводы.

И Владимиру Ивановичу Ковалевскому, и его начальнику и покровителю Сергею Витте, история со скандальным разводом и векселями Шабельской наносит страшный удар. Как и боялся Ковалевский, следствие по делу Шабельской вызвало политический скандал. Министр внутренних дел России Плеве настоятельно советует Владимиру Ивановичу выйти в отставку. Ковалевский безропотно соглашается. В ноябре 1902 года Владимир Ковалевский уходит в отставку, в августе 1903-го Витте перемещают на малозначащий пост председателя Комитета министров.

Это – первое триумфальное появление Елизаветы Шабельской на политической сцене России.

Слухи о причинах отставки Ковалевского и опалы Витте расползаются по столице. Пресса не может пройти мимо такого скандала. По Петербургу шепчут: Ковалевский подписывал бланки, находясь под гипнотическим воздействием любовника Шабельской Алексея Борка. Владимир Иванович понимает: и теперь, когда он в отставке, «замять» историю не удастся.

 

Коммерческий суд и арест

Итак, дело дошло до коммерческого суда (по-нашему – арбитража). О происхождении передаточных записей на бланках была спрошена Елизавета Александровна. Она призналась: для того чтобы погасить театральные долги, она, и правда, использовала бланки Ковалевского, в которые сама вписывала разные суммы. Но бывший любовник лично передал ей эти бланки на случай «разных неприятностей». Он гарантировал ей оплату всех займов, которые она осуществляла в банках и у частных лиц. И до 1902 года всегда оплачивал векселя.

– Два или три таких бланка я не представила к учету и храню у себя.

– Для какой цели?

– Чтобы уличить Ковалевского, если он заявит о подложности векселей, и представить эти бланки для экспертизы.

На некоторых векселях с подписями Ковалевского были и подписи Борка. По словам Шабельской и Борка, доктор оставлял на векселях свою подпись по просьбе Елизаветы Александровны. Другим близким человеком к Шабельской был ее бывший любовник (еще по Вене) князь К. А. Друцкой-Любецкий. Он также участвовал в некоторых вексельных операциях.

– Я старался быть полезным Шабельской главным образом потому, что проектировал организацию одного промышленного предприятия и рассчитывал, при посредстве влияния Шабельской на Ковалевского, скорее осуществить свой план, – показал князь у судебного следователя.

4 июля 1903 года в квартире Шабельской произвели обыск, но никаких бланков от имени Ковалевского найдено не было, а Шабельская заявила: они хранятся в другом месте, и обещала представить бланки следствию. Действительно, позже она предъявила следователю три векселя на имя Ковалевского с передаточными надписями от его имени, не заполненный текстом лист вексельной бумаги в 3 тысячи рублей и нижнюю половину такого же листа в тысячу рублей с подписями Ковалевского.

В. И. Ковалевский объяснил, что с 1899 по 1901 год включительно он действительно передал Шабельской, по ее просьбе, 9 вексельных бланков, не заполненных текстом, со своими передаточными и поручительными надписями. Шабельская, по словам Ковалевского, уверяла его, будто бы она занимала деньги, большей частью у жены своего брата (сестры Владимира Ивановича). К тому же во время управления Елизаветой Александровной имением Ковалевского в Сочи ей нередко требовались подписи владельца, который для удобства дал ей несколько листов бумаги со своими подписями, чтобы она могла заполнить их в случае надобности соответствующим текстом.

Шабельская вручала заемщикам не только бланки, но даже письма от Ковалевского, в которых тайный советник уверял: «услуга ей – для меня тоже, если не больше, чем оказанная мне самому». После таких писем не дать денег Шабельской просто не осмеливались.

Главный вопрос, который должен был решить суд – поддельные это векселя или нет, и если они подделаны, то кем. Векселя и письма были подвергнуты почерковедческой экспертизе.

Елизавета Александровна отрицала свою вину, отвечала: она подписи не подделывала. Крестилась перед иконой, плакала и уверяла: слухи о многочисленных векселях распускают ее враги.

Через месяц графологи вынесли первый вердикт: «По делу Владимира Ковалевского и Елизаветы Шабельской имеются важные доказательства полиграфии, материалы подписей с 1892 по 1902 год доказывают о точном и характерном изменении букв Владимиром Ковалевским. Особенной характерностью отличаются округленность букв и интервалы в слогах. Бланковая надпись на векселях не имеет такого характера и сделана кем-то другим».

Почерки Борка и Шабельской признаны экспертами очень схожими, так что подложные подписи на векселях были сделаны кем-то из них.

В результате решения коммерческого суда Елизавета Александровна лишилась театра, ее выселили из 12-комнатной квартиры на Екатерингофском проспекте. Пришлось снять небольшую квартирку неподалеку. Ее постоянный спутник Алексей Борк на этот раз поселился отдельно. Правда, совсем рядом – в соседнем доме.

Тем не менее Ковалевский готов заплатить по чужим векселям, лишь бы не раздувать скандал. Но Елизавета Александровна решает идти до конца. Ее прямую виновность доказать не удалось. Векселя подделаны, но кем – из решения коммерческого суда неясно. Она требует полного оправдания. Ковалевский идти на попятный, признать чужие векселя своими уже не может. И тогда происходит поворот, которого и добивалась Шабельская. Елизавета Александровна настаивает: дело должно быть передано в уголовный суд, суд присяжных – ведь вопрос уже давно вышел за рамки долговых обязательств. Прошение с просьбой предать ее открытому и гласному суду подано Елизаветой Александровной. Началось следствие. Шабельская сообщает Суворину: «Я была у министра юстиции. Он обещал мне, что следствие не замнут, если до прокурора дойдет жалоба и надеюсь, что дойдет – удастся довести».

Шабельская становится трагической героиней, мученицей. Ковалевский предлагает внести залог, чтобы она была под домашним арестом, а не в тюрьме. Он готов оплачивать ее квартиру. Но она закусила удила и жертвует не только собой, но и близкими. Пусть все узнают, какой подлец Ковалевский. Она идет в тюрьму.

22 ноября 1903 года Елизавету Александровну Шабельскую посадили в дом предварительного заключения. Шабельская писала позже, что именно арест в итоге заставил общественное мнение перемениться. В России испокон веков любили обиженных, тех, кто пострадал от богачей и чиновников. Им сопереживали, о них писали повести и романы, они были в чести. Петербургская публика недоумевала: как мог Ковалевский допустить этот арест?! Ведь еще совсем недавно он клялся актрисе в вечной любви.

Шабельская жаждет мести. Впереди неравный бой. Она – жертва заговора, в котором и Ковалевский, и его друзья-либералы, и министры, и банкиры-евреи, и ненавидящая ее пресса. Теперь ее жизнь – крестовый поход против неверных.

 

Главная роль

Находясь под арестом, Шабельская впервые ощущает себя настоящей трагической актрисой. Суд станет ее триумфом, которого она не испытала в театре. Елизавета Александровна посылает угрозы Суворину: «Чтобы знали, что если я, не дотянув до суда – покончу в сумасшедшем ли доме, в проруби или иначе – просто потому, что оборвутся нервы, – не по своему желанию, то чтобы вы знали, что вы тут на добрую половину виноваты».

Но дальше добавляет: «На суде увидимся или не увидимся – это ваше дело. Но авось все же узнаете, что было на суде, тогда – если вы еще честный человек, попросите у меня прощения».

В доме предварительного заключения Шабельская провела всего 4 месяца, потом ее освободили под залог. До того как дело повторно начали слушать в суде, прошел еще год. Окончательная развязка случилась только в 1905 году. Слушание назначили на 23 мая, но потом сразу отложили – больше половины свидетелей обвинения не явились на заседание. Елизавета Александровна убеждала всех – это происки Ковалевского, он хочет «затормозить», а лучше вообще «замять» дело.

Шабельская употребила все свои связи, чтобы, вопреки желанию Ковалевского, слушание проходило «при открытых дверях». За день до суда все билеты были раскуплены. Перед зданием собралась толпа из нескольких сот человек.

Процесс обещал быть скандальным – с чтением интимных писем Ковалевского.

Суд начался только 23 ноября 1905 года. Председатель суда – фон Паркау. Обвиняет – прокурор Вогак.

Поверенный гражданского истца В. И. Ковалевского – знаменитый Николай Карабчевский. Защищает Шабельскую присяжный поверенный Арнольд Марголин.

Между тем политическая ситуация за три года полностью переменилась. Те, кто пришел к власти вместо Витте и Ковалевского, затеяли войну с Японией и позорно проиграли ее. В России разразилась кровавая революция. Ноябрь 1905-го – время максимальных уступок самодержавия. Объявлены свобода слова, собраний, совести. Обещан созыв всенародно избранной Государственной думы. Политические стачки не прекращаются. В Петербурге власть фактически принадлежит Совету рабочих депутатов во главе со Львом Троцким. На Украине – еврейские погромы, в Польше и Закавказье русские войска в осаде.

Процесс Шабельской неожиданно превращается в суд над старым режимом. Сергей Витте осенью 1905 года стал премьер-министром, его не любят ни либералы (хитрый лис, последний защитник самодержавия), ни монархисты (заставил царя пойти на мир с Японией и дарование конституции). Владимир Ковалевский – человек Витте. Шабельская, с точки зрения публики, вступила в поединок со всемогущим коррумпированным чиновником.

У Елизаветы Шабельской было время подготовиться к новой роли. И справилась она с ней блестяще. Верноподданная патриотка, честная до святости, обличительница «темных сил». Войдя в зал суда, она перекрестилась на икону Божьей Матери и, склонив голову, прошла к скамье подсудимых. От кокетства и жеманности не осталось и следа. Шабельская играла святую. Репортеры писали о ней: «Это пожилая женщина, лет под пятьдесят, с умным выразительным лицом».

Перед началом процесса обвинение не сомневалось: вина подсудимой очевидна, но Шабельская превратила заседание суда в эффектную мелодраму. Она заявила: Ковалевский – подлец и развратник, готовый перекинуть свои долги на брошенную им, горячо любившую его женщину. А свидетели обвинения – враги России, казнокрады и взяточники.

Показания свидетелей доказывали: деньги ссужали Шабельской только потому, что знали: за ней стоит всемогущий товарищ министра.

Банкиру Игнатию Манусу Шабельская обещала через посредство В. И. Ковалевского помочь выиграть выборы в действительные члены фондовой биржи. Манус дал ей 20 тысяч рублей. Взамен Шабельская вручила ему несколько визитных карточек товарища министра финансов Ковалевского, без всякой подписи, чтобы раздать на бирже избирателям. Манус раздал карточки, но был единогласно забаллотирован. Он пытался объясниться с Владимиром Ивановичем, однако тот уехал в командировку. Тогда свидетель, по его словам, усомнился во влиянии Шабельской на Ковалевского и в близости отношений к нему: она, как оказалось, не знала о продолжительной отлучке любовника из Петербурга.

Банкир Борис Ильич Эфрон, зная, что Шабельская живет с Ковалевским, нередко давал Елизавете Александровне по 100–150 рублей, без отдачи. И, конечно, не рассчитывал получить деньги обратно. На это Шабельская ответила, что выполнила свои обязательства перед отцом Эфрона: благодаря ее ходатайству перед Ковалевским, банкир получил почетное звание коммерции советника.

Директор Русского для внешней торговли банка Рафалович удивился, когда Ковалевский обратился к нему с просьбой поместить на службу в банк совершенно неизвестного ему молодого человека на жалование в 2 500 рублей. Ему казалось, что учитывая векселя Шабельской, он уже выполнил свои обязательства перед товарищем министра.

К банкиру Ротштейну Шабельская обратилась с просьбой открыть ей в банке кредит в 10 тысяч рублей. Кроме того, ей было выдано 6 тысяч рублей под вексель с подписью Ковалевского. Кредит ее в банке доходил до 20 тысяч рублей. Такое одолжение ей было сделано потому, что она находилась в весьма близких отношениях с Ковалевским.

Комиссионер Одинцов рассказал, что его доверитель, булочник Андреев, владелец дрожжевого завода, выдал свои векселя Шабельской, надеясь через ее посредство устроить возврат спирта в казну.

Директор «Демидрона» Судзиловский поведал об аренде театра. Арендаторов было много, но попечительский совет отдал предпочтение Шабельской, сделав уступку. Ковалевский рекомендовал ее как родственницу, «женщину идеальную».

15 августа 1902 года Шабельская вошла в соглашение с правлением пиво-медоваренного Калашниковского завода, обязавшись в течение трех лет торговать в своем театре и саду напитками исключительно этого завода, благодаря чему получила от правления ссуду в 6 тысяч рублей под 3 векселя по 2 тысячи рублей каждый, сроком на 5 месяцев и 20 дней. Вместе с векселями Шабельская представила письменное поручительство за подписью Ковалевского, с его денежной ответственностью.

Людвиг Нобель показал: познакомился он с Елизаветой Шабельской в Нижнем Новгороде, слышал, что она приходится родственницей Ковалевскому, которого за его деятельность глубоко уважал, но избегал встреч с нею, так как в ее обществе вращалось много личностей, которые свидетелю не нравились. Затем он встретился с Шабельской уже в Петербурге. Она занималась литературой, и, по-видимому, сильно нуждалась и не раз обращалась к нему за денежной помощью. Он передал ей тысячу рублей без всяких документов и возврата денег никогда не требовал.

Доктор Алексей Борк по протекции Ковалевского получил несколько постоянных мест в качестве врача: у Нобеля, с жалованием 1 200 рублей в год; на Резиновой мануфактуре и в обществе «Россия», с жалованием 1 000 рублей; у Воронина, с жалованием 600 рублей. После разрыва Ковалевского с Шабельской он всех этих мест лишился.

Свидетель Ершов показал, что Шабельская предлагала ему выхлопотать «почетное гражданство», но он уклонился от этого – ему важно было по ее протекции сбыть спирт в казну.

Княгиня Тарханова обратилась к Елизавете Александровне сразу с двумя просьбами: поместить одного юношу в Петербургский политехнический институт (существовали какие-то препятствия) и, кроме того, выхлопотать одному провинциальному господину звание коммерции советника. Шабельская говорила, что все вместе будет стоить 30 тысяч рублей, сошлись на 25 тысячах.

Сенсация случилась в последний день допроса свидетелей. Вошла Ковалевская, урожденная Лихутина, пожилая брюнетка с энергичным лицом: «Муж говорил мне, что поставил два-три бланка, об остальных же он заявил, что они поддельные. Я, признаюсь, была рада, что все это совершилось, предполагая, что муж вернется ко мне. Я даже не опечалилась тем, что он вышел в отставку, так как была уверена в том, что он впоследствии опять займет хорошее служебное положение… Все хотели уладить по-семейному. Я не считаю, что Шабельская хотела расстроить мой барак, и она не присылала мне грубые письма, как это делала другая (голос все более и более повышался). Это та, другая – корень всему!.. О суде уголовном мы не думали, а полагали, что все дело окончится коммерческим судом».

 

Любовники на поединке

Ковалевский заявил: когда он убедился, что Шабельская эксплуатирует его имя, стал рвать отношения, сначала деликатно, а затем резко.

«Она за моей спиной, – возмущенно говорил потерпевший, – творила такие позорные, возмутительные дела, что мне противно об этом вспомнить, и я вчера не говорил о многом. Но так как Шабельская решилась сказать, что будто я советовался с ней о государственных делах, то молчать я не нахожу возможным. Это ложь! В этих делах я советовался только со своей совестью. Я утверждаю: действия Шабельской по отношению ко мне возмутительны и не заслуживают оправдания. Мало того что она афишировала свои отношения ко мне, но за моей спиной творила всевозможные постыдные мерзости. То зло, которое она мне сделала, так велико и так мерзко, что, повторяю, ему нет оправдания. Она, искусно притворяясь, скрывала низкие и грязные помыслы. Да будет проклят тот день, когда я сошелся с этой женщиной! Я относился к ней честно, с теплым чувством, а она заплатила мне черной неблагодарностью».

Шабельская не осталась в долгу: «Я сама не понимала, как я, уже старая, сорокалетняя женщина, могла внушить такую безумную любовь пожилому человеку. Это мне польстило, и я ответила ему тоже серьезным чувством… Все, что он говорил сейчас – чистая ложь! Он восхищался мною, готов был делать все, что я хотела. Он говорит, что я творила массу гадостей и мерзостей, но если бы это было так, то предварительное следствие, которое велось в течение двух лет, вывело бы это наружу, однако ничего подобного не раскрылось и все обвинение свелось к подделке векселей. Какое же право имеет он обвинять меня в каких-то злоупотреблениях и мерзостях».

После небольшой паузы она продолжала: «Действительно, он со мной советовался, я ему помогала во многом, и это я докажу его письмами. Как же можно поверить, чтобы человек, живя с женщиной почти пять лет, не мог разглядеть, что это чудовище, и вдруг прозрел. Наконец красноречив и тот факт, что прожив с ним так долго, я остаюсь нищей. Я не вышла замуж, не сошлась ни с каким другим, а он, бросив меня, сошелся с другой женщиной и стоит перед вами, господа судьи, человеком вполне обеспеченным, так как он сам и его супруга обладают крупным состоянием. Я же как была, так и осталась нищей.

Он говорит, что я его афишировала. Но я ни разу не была в его служебном кабинете, я берегла его. Если я брала деньги, то никогда никому не говорила, что беру их для Ковалевского, а всем говорила, что деньги нужны мне для театра.

Он говорит, что я умела притворяться, что моя квартирная обстановка возбуждала в нем физическое отвращение, но все это ложь и я прошу проверить это свидетельскими показаниями. Ковалевский заявляет, что истратил на меня много денег. Велики, значит, были эти траты, если почти незнакомые люди давали мне подачки по 10 рублей. Где же тут логика?

Среди свидетелей, вероятно, найдутся люди, которые подтвердят, что я замолвила за Эфрона словечко, чтобы его как еврея не обошли наградой к сроку. Ковалевский не раз говорил мне и писал, что я могу распоряжаться им как хочу, что все, что я ни сделаю, он заранее признает хорошим… Если я подпишу ему смертный приговор, то и этому он подчинится».

 

Что сказал защитник Шабельской

Все эти свидетельства защита и обвинение интерпретировали по-разному.

Защита утверждала: одалживая деньги с векселями и без них, обещая различным лицам протекцию, Елизавета Шабельская рассчитывала на полное взаимопонимание с Ковалевским.

Присяжный поверенный Арнольд Давидович Марголин, защищавший Шабельскую, говорил: «В настоящем процессе рассматривается спор о подлоге и попутно история любви. Ковалевский покинул свою возлюбленную в самое тяжелое для нее время, когда ее материальные средства были истощены. С точки зрения защиты, экспертиза почерков ничего не дала, их подлинность или подложность не доказана.

Одни из свидетелей были друзьями Ковалевского, другие – его подчиненными. Когда Ковалевский был всесильным товарищем министра, они говорили одно, но когда настал час правосудия, они предпочли не явиться для дачи показаний. Те, кто пришел, говорили о виновности подсудимой нерешительно и, скорее, отрицательно.

Ковалевский жестоко поступил с женщиной, которую любил шесть лет, которой клялся в любви и верности, ставил ее на высокий пьедестал, и прямо с этой нравственной высоты бросил на скамью подсудимых.

Как честный мужчина, он должен был ликвидировать свои отношения к прежде любимой им женщине и рассчитаться за все ее дела, и в этом отношении, вероятно, совесть его непокойна. Если подсудимая Шабельская будет оправдана, то этим будет оказано благодеяние Ковалевскому, который, в противном случае, всю жизнь будет считаться со своей совестью».

Адвокат не защищал Шабельскую, он обвинял Ковалевского. Выиграть дело можно было, только деморализовав Ковалевского: показать, как низко обошелся тайный советник с бывшей любовницей. Шабельская плакала, крестилась, делала сентиментальные признания: «Не скрою, я была близка к Ковалевскому и ни в чем его не обманула… У меня была его фотографическая карточка, и я показывала ее одной знакомой как карточку любимого человека».

Марголин читал откровенные письма Ковалевского и заставлял Владимира Ивановича вновь и вновь признаваться в интимной связи с Шабельской. Ковалевский краснел, конфузился, но признавался.

Шабельскую обвиняли в том, что она раздавала места, Марголин в ответ приводил документ – письмо Ковалевского, в котором после мольбы о нежности, Владимир Иванович говорил: «Для Пономарева сделаю все возможное». «Ковалевский, – показывал адвокат, – добровольно позволил собой управлять». Триумф Марголина и Шабельской состоялся после выяснения обстоятельств развода Владимира Ивановича с первой женой:

– Принадлежало ли вам имение, которое вы пытались отобрать у бывшей жены?

– Нет, имение мне не принадлежало.

– Если имение вам не принадлежало, на каких основаниях вы пытались отобрать его у бывшей жены?

– На это у меня были свои цели.

– Не был ли это материальный гнет, чтобы добиться развода?

– Да.

 

Как оправдывали Ковалевского

Прокурор полагал, что вина подсудимой доказана: «Троекратная экспертиза (в коммерческом суде, на предварительном следствии и на суде), безусловно и единодушно признававшая все опороченные Ковалевским векселя подложными, способ учета этих векселей и все обстоятельства дела приводят обвинителя к убеждению в виновности Шабельской если не в собственноручном совершении подлога, то в заведомом пользовании подлогом, совершенным другим, необнаруженным следствием лицом».

Убедительно выступал и гражданский истец Николай Платонович Карабчевский. Многие и на процесс-то пришли, чтобы послушать этого витию.

Карабчевский начал с того, что «…для Ковалевского было важно не наказание Шабельской, а признание подложности подписанных его именем векселей. И судебное следствие показало – векселя подложны».

Знаменитый адвокат понимал: присяжные будут рады унижению большого начальника. Надо сделать Ковалевского из чиновника – оппозиционером. И он напомнил: Ковалевский начинал в революционном движении, сидел в Петропавловской крепости, вступил с сестрой своего подельника Екатериной Лихутиной в фиктивный брак, был оправдан. Молодость его прошла без любви. Когда он встретил Шабельскую, им впервые овладела настоящая страсть. Ковалевский увлекся Елизаветой Александровной, придумал в ней свой идеал. Любил искренне. Оказался наивным, и был обманут.

«В одном из писем накануне суда Шабельская писала, – цитирует Карабчевский, – если он доведет дело до суда, то я покажу ему, какие у меня есть карты».

Гражданский истец отмечал: «Нравственный ущерб В. И. Ковалевскому нанесен очень большой, так как в обществе, большинство которого не разбирается, да и не может разбираться в юридических тонкостях, создается мнение, что он ложно обвинил Шабельскую. С этой стороны для Ковалевского, вовсе не желавшего наказания госпожи Шабельской и заявившего через меня об этом на суде, ответ присяжных заседателей о недоказанности подлога – сильный удар».

После напутствия председателя присяжным заседателям вручили вопросный лист. На их решение представлено было 93 вопроса, распадавшихся на два отдела. Одни вопросы касались того, доказано ли, что опороченные документы написаны не Ковалевским, а подделаны, а другие – о виновности Шабельской. В 10 часов вечера присяжные заседатели удалились в совещательную комнату.

Подсудимая Шабельская истово крестится.

В 12 часов 35 минут раздался звонок, возвещавший о состоявшемся решении. Присяжные заседатели на первый отдел вопросов ответили: «нет, не доказано», а на второй – «нет, не виновна». Суд объявил Елизавету Шабельскую оправданной. Публика встретила приговор овацией. Пьеса о том, как коррумпированный чиновник травит свою многолетнюю любовницу, удалась. Елизавета Александровна наконец-то добилась триумфального успеха.

 

Новое амплуа

Из зала суда Шабельская вышла замужней дамой. С доктором Алексеем Борком они тихо обвенчались во время процесса. Победив одного врага, супруги сразу принялись за другого.

Из письма Шабельской к Суворину: «Теперь, когда мое имя омыто приговором присяжных, я уже не должна более скрываться, и могу принять активное участие в сопротивлении красному тиранству, от которого стонет вся Россия».

Будучи журналисткой и актрисой, Елизавета Шабельская чувствовала, что нужно читателям и зрителям. Особенно таким, кто может заплатить. На свободном рынке шансов у нее не было, это показали и «Петербургский театр», и газета «Народ». К тому же история с векселями, несмотря на оправдание по суду, серьезно подорвала ее и так не блестящую репутацию. Значит, надо искать поддержки в «сферах», у государства.

Шел 1905 год, и монархия нуждалась в защитниках, не в последнюю очередь – в идеологах и публицистах. На стороне врагов режима были и Лев Толстой, и Максим Горький, и Леонид Андреев, и Александр Куприн. Имея таких противников, казна готова была платить практически любому, кто занимал сторону существующего порядка. А особенно тем, кто мог убедительно показать: самодержавие – единственно возможный для России политический строй; те же, кто выступают против него, – участники заговора против русского народа.

Отныне для Шабельской существует только одна цель – борьба с революцией и мировым жидовством. Елизавета Александровна забывает театр, любовные интриги, романы. Недаром она теперь не «восхитительная дама», «эффектная актриса», а только – «старуха». Это была ее жертва. Всю жизнь Шабельской везде чудились заговоры – даже в личной жизни. В политический заговор Елизавета Александровна поверила так же крепко, как в Бога.

В июле 1905 года в министерство императорского двора доставили анонимное письмо. Письмо было адресовано лично Государю Императору и подписано – «верноподданная старуха». В департаменте полиции личность автора установили быстро. Письмо императору написала Елизавета Александровна Шабельская. Она все еще находилась под следствием, еще не была оправдана, но это не помешало ей послать Николаю II советы по спасению России: «Государь, страшное слово “Царь жида испугался” не должно быть произнесено в России… Ты это понимаешь, конечно… Государь, простишь ли Ты глупой старухе, что она осмеливается Тебе советовать? – Мне кажется, что можно попробовать страшную строгость с жидами…»

Арестантка Шабельская писала царю, что у нее есть тайный канал с Германией (естественно, имеется в виду Максимилиан Гарден), по которому ей сообщили о планах русских террористов и, как выражается Шабельская, «жидовского бунта». «Предполагаю, кто пишет: мужчина, немец, верней жид, русский по рождению, член семьи, раскинувшейся по 4 государствам, в каждом с разной фамилией. Сам он – очень умный и очень талантливый журналист, обязанный мне всем чем может и не должен быть обязанным мужчина женщине… Руководит им отчасти желание расплатиться со мной, принося пользу тому, что мне единственно дорого – Родине и Царю, отчасти роковое отвращение от жидовско-масонских средств, снедающее многих членов этого адского общества».

Ну и, конечно, в письме содержался донос на ненавистного Владимира Ковалевского. «Большую услугу оказали социалистам ваши фабричные инспектора с г. Ланговым во главе. Школа Ковалевского дает плоды… Они не хотели верить политической агитации и чуть не допустили Цареубийства…. Знаешь Ты, например, благодаря чему Степняк – убийца моего бедного друга Мезенцова (шеф жандармов, убитый в 1878 году народником Сергеем Кравчинским (Степняком). – Л. Л.) – удрал за границу под носом полиции? – Он сам это рассказывал при мне: благодаря паспорту, данному ему чиновником, начальником отделения министерства финансов Ковалевским. Что Ты на это скажешь? – Хороши чиновники? – Хорошо присягу помнят?»

Письмо, конечно, не дошло до царя, но его внимательно прочли в департаменте полиции. Все грехи Шабельской – алкоголизм, наркомания, изготовление поддельных векселей – были давно известны циничным жандармам. Но они знали и другое: Елизавета Александровна – женщина трудолюбивая, с житейским опытом. Судьба загнала ее в угол. С ней можно и нужно работать.

А главное, ее муж Алексей Борк имел вполне объяснимые причины ненавидеть самодержавие. Оба его брата пали жертвами крамолы. 16 декабря 1905 года террористы из Польской социалистической партии застрелили комиссара по крестьянским делам Радомской губернии (русская Польша) Владимира Борка.

Штабс-капитан крепостной артиллерии поручик Николай Борк, отстреливаясь от мятежников в Свеаборге 18 июля 1906 года, ранил четверых из нападавших, и, не имея больше патронов, застрелился на глазах жены и малолетней дочери.

Еще в 1904 году Алексей Борк стал «первым старшиной» «Братства свободы и порядка» – небольшой петербургской монархической организации. Программа братства – «Россия для русских, а не для людей, чуждых нам по вере и крови».

Однако наибольшую активность Борк проявил в рядах «Союза русского народа» (СРН), созданного в самом конце 1905 года. Он был одним из учредителей Союза, сотрудником газеты «Русское знамя», председателем рабочего Путиловского отдела СРН, членом Главного совета.

В газетах появилась заметка: «Вышли на борьбу 2 доктора, 6 купцов, 2–3 старухи-писательницы, да десяток-другой простого русского народа».

Один из докторов – Алексей Борк, одна из писательниц – Елизавета Шабельская.

Инициаторы организации встречались с Николаем II, который сказал: «Я рассчитываю на вас». Правительство назначило партии субсидию в 2,5 миллиона рублей. Задачей «Союза русского народа» стало создание мощной правой силы за короткие сроки. Их лозунг – «Россия для русских». Их враг – евреи, социалисты и либералы. Они могли рассчитывать на поддержку государя и правительства.

 

Первое русское фэнтези

В одном из писем «наверх» Шабельская аккуратно ставит на вид генерал-губернатору Петербурга Дмитрию Трепову: «Я прошу вас подумать о положении читающей публики столицы. И именно публики более русской и более консервативной. Ведь она находится в безвыходном положении. Ей положительно нечего читать. “Листок” и “Газета” годны для извозчиков. Остаются только еврейские и революционные».

И жизнь «верноподданной старухи» радикально меняется. Ее муж Алексей Борк снова поступил на государственную службу – устроился в медицинский департамент министерства внутренних дел. Из преступницы она превратилась в уважаемую даму, супругу чиновника. Она – активный участник и одна из первых членов «Союза русского народа» – главной и самой консервативной монархической партии в стране.

Рупором идей «Союза русского народа» становится печать. Шабельская, наконец, получает возможность регулярно и много печататься. Редактирует газету «Свобода и порядок», которая издается полностью на деньги департамента полиции – 3 тысячи рублей в год. Пишет фельетоны для главной черносотенной газеты «Русское знамя».

Александр Амфитеатров так описывал журналистские опыты Шабельской в консервативных изданиях: «Она заливала столбцы их писаниями, не имевшими ни склада, ни лада, но все признаки серьезного нервного раcстройства, с бредом преследования в опасной, бешеной форме… С особенною яростью ожесточалось больное воображение Шабельской на “жидов” и фантастических “жидомасонов”… Здесь из-под пера Эльзы лилось уже такое безумие и сквернословие языка…»

Шабельская вместе с остальными черносотенцами открыто выражает главное убеждение – «жидов надо поставить в такие условия, чтобы они постоянно вымирали». До программы немецких нацистов остается всего шаг.

Мир для Шабельской – поле борьбы между божьими и дьявольскими силами. На стороне Люцифера – тайные масонские общества, состоящие из людей влиятельных и всемогущих: крупнейших банкиров, известных политиков, раввинов, пасторов, журналистов, английских лордов. Они – всюду. Их надо выявлять, разоблачать, уничтожать. В этом долг Елизаветы Шабельской перед родиной и человечеством.

В 1910-е годы супруги Борк переходят к большим формам. Алексей Николаевич издает брошюру «Международная жидомасонская интрига», его жена Елизавета Александровна иллюстрирует идеи мужа сразу двумя романами – «Сатанисты ХХ века» и «Красные и черные».

Шабельской нетрудно было придумать для себя новую роль, увлечься ею, сыграть искренне. Она считала себя жертвой заговора, закоперщиками которого стали либеральные бюрократы (Владимир Ковалевский и его покровитель Сергей Витте) и еврейские банкиры – все эти Эфроны, Ротштейны, Рафаловичи, Манусы. Этих людей объединяла некая особая связь, тайный орден. И имя этого ордена было на слуху. Тайное мировое правительство, сионские мудрецы.

К этому времени уже издана знаменитая книга Сергея Нилуса «Великое в малом, или Антихрист как близкая политическая возможность», где опубликованы «Протоколы сионских мудрецов», – созданная по заказу жандарма Петра Рачковского фальшивка. Этот текст, по мнению большинства исследователей, был сфабрикован во Франции по заказу русской разведки. Задачи ставились скорее контрразведовательные: всякий, кто борется с существующим режимом – или жид, или масон.

Талантливо написанная книжка вызвала огромный резонанс, фобии России уходящей работали не с сознанием – с подсознанием. Николай II был потрясен, прочитав страшные откровения: «Какая глубина мысли! Какая предусмотрительность! Какое точное выполнение своей программы! Как будто наш 1905 год направляется рукой Мудрецов! Не может быть сомнений в их подлинности. Везде видна направляющая и разрушающая рука еврейства». Правда, когда выяснилось: «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивка, император поставил другую резолюцию: «Протоколы…» изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами». Документ запретили.

Шабельская «Протоколы сионских мудрецов» заучила чуть ли не наизусть. Ее «Сатанисты ХХ века» – те же «Протоколы…», только расширенные и дополненные. Главная героиня – русская графиня, талантливейшая актриса-красавица Ольга Бельская. У нее невероятный талант. Против нее плетутся страшные интриги то в Австрии, то в Германии. Бельской противостоит «тайное общество», в которое входят и евреи (в частности банкиры из России), и депутаты, и армяне-дашнаки, и испанские анархисты, и брамин-индус, и даже китаец, принявший иудаизм.

Бельская не поддается их влиянию, даже гипнотическому, вдобавок она очень умна и обладает недюжинной силой воли. Справедливость, в конце концов, торжествует благодаря императору Германии Вильгельму II, Бельская спасена.

Она писала: «Вспомните, что уже более ста лет Европа читает только то, что угодно масонам; молодые поколения христиан воспитываются в поклонении тайным обществам, карбонариям, иллюминатам, розенкрейцерам и так далее… без конца. Даже всемирную историю подделывают, превращая чернокнижников и сатанистов-тамплиеров в мучеников… Поклонение сатане, так тщательно скрывавшееся рыцарями-храмовниками в мрачных подземельях недоступных замков, ныне совершается открыто… Во многих местах Европы, Африки и Америки сатанизм становится чуть ли не официально признанной религией. Масонство же является главным штабом армии жидовства, давно уже подготовленного к восприятию сатанизма ужасным учением талмуда и каббалы, развращающим души и черствящим сердца».

Описала Шабельская и оргии, и кровавые жертвоприношения, и сатанинские обряды «международной партии, которая сделала французскую революцию и теперь решила делать русскую».

Писательница Шабельская имела бо́льший успех, нежели Шабельская-актриса

Вторая часть романа «Сатанисты ХХ века» похожа на научную фантастику. Действие происходит в городе Сен-Пьер на острове Мартиника в Карибском море, захваченном масонами. Тут тебе и вещающая статуя Люцифера, и загадочный сын сатаны, и еврейские магические эксперименты, и христианский негр-колдун, и Божье провидение. Оно-то и кладет конец всем творящимся в Сен-Пьере безобразиям (а вместе с ними и роману): город с жителями гибнет в лаве вулкана. Роман Шабельской печатался фельетонами в журнале «Колокол». Александр Амфитеатров написал об этом романе: «Это любопытнейшие “человеческие документы” не для рядового читателя, но для внимательного психиатра… В каждой строке чувствуется галлюцинатка, в которой морфий окончательно парализовал работу сдерживающих центров…»

Но личный психиатр Шабельской – доктор Борк – ничего странного в романах жены не находил. Напротив, как мог, способствовал работе писательницы. Листы, исписанные нервным неразборчивым почерком, муж аккуратно переписывал набело и отправлял в печать. Романы Шабельской приносили доход, но успеха не имели – слишком уж маниакален оказался ее «словесный террор». Елизавете Александровне, естественно, и тут видится рука масонов. Именно они изымают и уничтожают ее «разоблачительные романы». Шабельская пишет своим покровителям: «Смею сказать – не назовите овсяной кашей – что роман “Красные и черные” – полезный роман. Он многих переубедил и многим раскрыл глаза на подкладку революции. Эта книга заслуживает казенного распространения».

 

Борьба за Распутина

Советы «наверх» Шабельская продолжала регулярно посылать до самой смерти. К 1916 году ей, как и другим черносотенцам, становилось все больше не по себе. Она чувствовала: что-то идет не так. И писала о самом тонком и чувствительном – о Григории Распутине. Но не о том, что его надо удалить из Петрограда (о чем мечтало большинство монархистов). Нет, она хотела из тайного сделать явное. Григорий Распутин должен стать символом «народного самодержавия».

В последнем послании в департамент полиции «верноподданная старуха» объясняет, как улучшить образ царской семьи в глазах народа. «Императрицу, – говорит Шабельская, – необходимо сделать кумиром женщин-простолюдинок…». Елизавета Александровна советует: «Если бабы уверуют и полюбят, то и мужиков заставят делать то же в самый короткий срок».

Теперь о Распутине: «Вельможи немецкой крови, князья, бароны остзейские, первые чины ждут, видят солнце редко – особенно зимой, а свой мужик освещен на виду… Почему? Потому что русский, потому что пришел от Бога во имя православного народа и русской церкви…

Переверните вопрос так… И подумайте, как будет хорошо… Ругают… еще бы. Зависть барская… Ненависть жидовская. Жиды пробовали закупить – наплевал… Бары подъезжают, графини, баронессы заигрывают – плюет, выражает презрение… Правда, по-мужичьи – да ведь не князь…

А что баронессы злятся да клевещут, – привыкли возле немецких цариц первую скрипку играть, ну им с англичанкой по воспитанию, русской по душе, конечно, неловко – ну и злятся».

И Елизавета Александровна отправляется на Гороховую улицу наставлять Григория Распутина. По легенде, содержащейся в мемуарах черносотенца Федора Винберга, «одна из русских женщин, горячая патриотка, старая писательница, владевшая многими тайнами масонства, за что вытерпела немало мук и горя в своей жизни… предупредила фаворита, что тот за свои услуги сатанинским жидомасонским силам будет наказан».

Но, как мы знаем, не обличать, а очаровывать Распутина собиралась Шабельская. И, видимо, опоздала на день.

В письме, отправленном 15 декабря 1916 года министру внутренних дел Александру Протопопову, она писала, что днем ранее была на квартире Распутина, чтобы с ним познакомиться и рассказать о своих планах, но не застала его и лишь оставила визитную карточку.

Но было уже слишком поздно. Через два месяца в России случилась Февральская революция. А через полгода – летом 1917-го – вместе со всем, за что она так яростно сражалась, умерла и сама Елизавета Александровна. В газете «Новое время» появился краткий некролог: «15 августа в 10 часов утра в имении Сусть-Заречье Новгородской губернии, после продолжительной болезни тихо скончалась Елизавета Александровна Шабельская, о чем убитый горем крестный сын и друзья извещают знакомых почитателей».

И больше ни строчки – слишком стремительно и быстро менялась Россия. О бывшей красавице, аферистке, агенте полиции, провокаторше и монархистке Елизавете Шабельской забыли бы очень скоро… Если бы не крестный сын.

 

Загадка Петра Шабельского-Борка

28 марта 1922 года его выстрелы в Берлинской консерватории услышал весь мир. Все произошло очень быстро: «Из второго или третьего ряда стульев быстро поднялся какой-то невысокого роста человек… который, подойдя к Милюкову на расстояние 4–5 шагов… и со словами “вот тебе за царя”, стал в него стрелять… Набоков бросился к стрелявшему, схватил его за руку, тот сопротивлялся, оба упали на пол. В этот момент подбежал другой, тоже выстрелил, и, освободив своего товарища, бросился бежать… В этот момент еще никто не понимал, что Набоков убит».

Двое террористов, Петр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий, готовили покушение не на Набокова. Их целью был Павел Николаевич Милюков. Лидер партии кадетов – давний, заклятый враг монархистов. Многие сподвижники стрелявших признавались потом: «Убивать Милюкова не было никакой нужды. Политически он был уже мертв». Но Сергея Таборицкого и Петра Шабельского-Борка даже близкие называли «молодыми рыцарями-фанатиками». Ими руководил далеко не здравый смысл. Когда террористам сообщили, что убили они не того человека, те заявили: им все равно, кого убивать – сам теракт имеет символическое значение.

После задержания Шабельский-Борк показал: он стрелял из двух револьверов, сначала из того, что находился в его левом кармане, затем, когда патроны в нем закончились, – из другого, лежавшего в правом кармане. Потом его кто-то свалил на пол, но он поднялся и с оружием в руках пробил себе дорогу к трибуне. Крикнул со сцены: «Мщу за царскую семью и за Россию». После убийства хотел бросить оружие и сдаться полиции, но до этого дело не дошло, так как он был задержан толпой. Таборицкий сообщил, что должен был привести в исполнение план убийства Милюкова, если бы это не удалось Шабельскому-Борку, но он считал, что последний как старший товарищ имел на это «преимущественное право». Он категорически отрицал наличность сообщников, заявив, что речь идет о своего рода «кавказской семейной мести».

На допросе выяснилось прошлое задержанных. Шабельский-Борк показал: он родился 5 мая 1893 года в Кисловодске в дворянской семье и до 1918 года носил фамилию Попов. Настоящие его родители – помещик доктор Борк и Эльза Шабельская – были до событий 1917 года сотрудниками «Русского знамени» – печатного органа «Союза русского народа». Состоял в «Союзе русского народа» и сам Шабельский-Борк.

Петр Шабельский-Борк-Попов поступил в Харьковский университет, где пробыл три курса до начала Первой мировой войны, на которую ушел добровольцем. И он, и другой будущий убийца Набокова, Сергей Таборицкий, служили в Кавказской туземной конной дивизии в Ингушском конном полку. Во время войны Шабельский-Борк был трижды ранен. После Февральской революции оставил армию, формально по ранению, фактически – из ненависти к новым порядкам.

В декабре 1917 года, после большевистского переворота, оказался в «Крестах», где близко сошелся с одним из вождей черносотенного подполья, бывшим шталмейстером двора, полковником Федором Винбергом. Выпущен большевиками по амнистии.

В 1918 году Петр Николаевич под фамилией Шабельский участвовал в тайном походе в Екатеринбург, целью которого было спасение царской семьи. Опознавательным знаком монархической организации, по заданию которой действовал Попов, был «индийский знак», то есть свастика. В декабре 1918 года вместе со своим фронтовым другом Сергеем Васильевичем Таборицким защищал гетмана Скоропадского от петлюровцев, после поражения оба были интернированы в Киеве и в январе 1919 года высланы в Германию. Там под руководством полковника Федора Винберга развернулась их бурная литературно-политическая борьба с «мировым жидомасонством, погубившим Россию».

В это же время возникает и Национал-социалистическая немецкая рабочая партия во главе с Адольфом Гитлером. Идеи Винберга как нельзя близки к идеологии нацизма.

Жили однополчане Шабельский-Борк и Таборицкий сначала в Берлине, а с 1920 года – в Мюнхене. Оба занимались редакторской деятельностью в журнале «Луч света» и газете «Призыв».

Именно Шабельский-Борк с единомышленниками перепечатал в 1920 году «Протоколы сионских мудрецов» (они вскоре были переведены на немецкий язык, выдержали множество изданий и стали настольной книгой всякого образованного штурмовика). Там, в Германии, в газете «Призыв» и журнале «Луч Света» популяризируется и имя Елизаветы Шабельской. А в своем фундаментальном сочинении, где была впервые декларирована необходимость «окончательного решения еврейского вопроса», Винберг глухо, но почтительно упомянул крестную мать своего ближайшего соратника.

В 1922 году берлинский суд вынес приговор убийцам Владимира Набокова: 12 лет каторжных работ Шабельскому-Борку, 14 лет – Таборицкому.

Но отбыли они только по 5 лет: весной 1927 года их освободили за примерное поведение. Шабельский-Борк стал писателем, печатавшимся под псевдонимом «Кирбеевич». Его сочинения посвящены, по преимуществу, любимому им императору Павлу I и монаху Авелю, пророчествовавшему об установлении в России «жидовского ига».

После прихода в Германии к власти нацистов, смертельная борьба с «мировым жидомасонством» стала официальной идеологией германского государства. И Шабельский-Борк, и Таборицкий получили посты в Управлении делами русской эмиграции. Шабельский-Борк стал секретарем белого генерала Антона Васильевича Туркула, активного сторонника Гитлера. Петр Николаевич получал еще и специальную пенсию от немецкого правительства. Ему удалось переиздать роман «Сатанисты ХХ века» (в предисловии к рижскому изданию 1934 года утверждалось, что автор «проникла каким-то образом в сокровеннейшие тайны масонства и использовала их полностью в своем романе»).

При приближении Красной армии к Берлину Петру Шабельскому-Борку удалось бежать в Аргентину, где он и умер в 1952 году.

Итак, Петр Шабельский-Борк продолжил дело Елизаветы Александровны Шабельской и довел его до логического завершения. Единственный оставшийся вопрос – кем они приходились друг другу. Была ли Шабельская крестной матерью Петра или его родной матерью.

Осведомленный Александр Амфитеатров не сомневался: Петр – сын Элизы: «Мать – истеричка почти клинической неуравновешенности. Отец – невропат и “медиум”.

Мать – алкоголичка и морфинистка. Отец – “шампаньолик”. Жизнь матери – сплошная цепь буйных эксцессов, не раз скользивших по грани уголовщины. Жизнь отца – тяжелый меланхолический туман… Какого иного плода можно ждать от подобного союза, кроме угрюмого и опасного дегенерата...»

Что же… Вполне возможен такой вариант. В 1893 году Шабельская в Берлине рожает от Максимилиана Гардена ребенка. Отдает его на воспитание каким-то то ли родственникам, то ли знакомым в Кисловодск. Там мальчик получает фамилию Попов. А когда Шабельская меняет свою жизнь и становится супругой Алексея Борка, то усыновляет родного сына.

Любопытно, что Максимилиан Гарден погиб после избиения штурмовиками, приятелями Петра Шабельского-Борка.