Работа Лаврентия Берии в годы войны была многообразна. Руководство производством вооружений, участие в военных действиях, система ГУЛага, создание спецчастей НКВД, разведка на оккупированных территориях, борьба с диверсантами в тылу, высылка народов Кавказа и Крыма, подавление повстанческого движения в Прибалтике и на Украине. Но самая известная часть его биографии в военное и послевоенное время связана с созданием советского ядерного оружия. Этой эпопеи посвящено множество воспоминаний и книг у нас и за границей. Поэтому мы коснемся преимущественно тех эпизодов, которые авторам и редакторам фильма (Екатерина Видре, Евгений Мороз, Дмитрий Журавлев) удалось обсудить лично с учеными и сотрудниками разведки.

Представленные ниже материалы стали основой еще для нескольких отдельных фильмов. Вероятно, великих открытий мы не сделали, но узнали массу примечательных уникальных деталей этой знаменитой истории. Мы разговаривали с еще живыми участниками Атомного проекта, разведчиками, историками, учеными-физиками и людьми, которые хорошо их знали. Наша группа побывала в главном центре Атомного проекта – сегодня закрытом городе Сарове (ранее Арзамас-16), в некогда секретном физическом институте под Сухуми, на урановых рудниках в Саксонии, в Берлинском институте, где осуществлялась немецкая ядерная программа, в Радиевом институте имени В. Г. Хлопина в Санкт-Петербурге, в знаменитом Курчатовском институте и Пресс-бюро Службы внешней разведки в Москве. Эта глава в немалой степени построена на эксклюзивных интервью, которые нам удалось записать в 2008–2014 годах.

 

Взгляд из Лондона

День 25 сентября 1941 года лейтенанту госбезопасности Владимиру Барковскому запомнился на всю жизнь. Уже полгода он работал разведчиком под прикрытием должности атташе по культуре советского посольства в Лондоне. Через его руки прошли сотни страниц секретных документов, содержащих научные и технические разработки. Но материалы, которые принес в тот вечер резидент Анатолий Горский, не имели себе подобных. Их передал участник знаменитой Кембриджской пятерки Дональд Маклин. Едва ли сотня человек во всем мире в тот момент могла компетентно разобраться в этой информации. В руках Владимира Барковского оказался доклад британского уранового комитета. Шестьдесят страниц схем, формул, аналитических выкладок. Многие термины начисто отсутствовали даже в научных словарях. Как бы то ни было, к утру молодой разведчик написал и отправил аналитическую справку в Москву. Конечно, он и представить не мог, какую роль этот доклад сыграет в его судьбе и судьбах множества людей.

С этого момента началась одна из самых знаменитых операций советской разведки под кодовым названием «Энормоз». В переводе с английского – нечто огромное, невероятное, чудовищное. Действительно, речь шла о судьбе цивилизации.

Проект урановой бомбы был широко известен еще до войны. И Сталин, и Гитлер были осведомлены о фантазиях физиков, но всерьез их не воспринимали. В СССР атомный проект даже не начинался. Гитлер фанатично верил в новинки военной техники и не жалел на них сил и средств. Германские конструкторы первыми создали кумулятивный снаряд, базуку, реактивный самолет, крылатую ракету и баллистическую ракету ФАУ-2.

Разведчик Владимир Барковский

У Германии имелось все, чтобы приступить к производству атомной бомбы: уран из бельгийского Конго, тяжелая вода из Норвегии, передовая техника и выдающиеся ученые. В 1939 году организовано Урановое общество – 22 научных учреждения объединяются, чтобы разработать оружие массового уничтожения. Однако Гитлер не верил в возможность скорого создания супербомбы и немецкий атомный проект не получил должного масштаба. Но немецкие физики все же так близко подошли к «абсолютному оружию», что это обеспокоило англичан. Тем более, что Гитлер все время твердил о чудо-оружии, которое уничтожит Британию. Он имел в виду прежде всего баллистическую ракету ФАУ-2. Но англичане и американцы решили, что речь идет о ядерной бомбе, и начали активные разработки в этой области.

Опасения союзников вовсе не были беспочвенны. Вот что нам рассказал об этом племянник одного из руководителей советского атомного проекта академика А. П. Александрова ученый-физик Евгений Александров:

Не так давно опубликованы были материалы в журнале английском, из которых следовало, что по опубликованным за границей материалам КГБ немцы продвинулись к атомной бомбе несравненно ближе, чем об этом говорилось. И в этих материалах даже говорилось, что они делали первые испытания, вспышка была и произошло массовое облучение русских пленных и большое количество смертей там было, радиационный ожог. Никакого сильного взрыва не произошло, они до этого не дошли. Но вообще немецкие ученые, которых вывезли в Америку, они создавали для американцев такую версию, что, дескать, они саботировали развитие атомного оружия при Гитлере и потому далеко не продвинулись.

Немецкие ученые, которых непрерывно прослушивали и записывали, они между собой и вели такие разговоры, наговаривали на микрофоны такую версию, что, дескать, они всегда были противниками атомной бомбы и их усилиями эта работа была саботирована в Германии. Это была неправда. Они выглядели все такими овцами, эти самые немецкие ученые у себя, а на самом деле они очень близко подошли к атомной бомбе.

Нобелевский лауреат, академик Жорес Алферов рассказал нам:

Вернер Гейзенберг был руководителем немецкой программы, и я не уверен в том, что по каким-то моральным принципам он завалил, скажем, немецкий атомный проект. Ничего подобного, просто он великий теоретик, принцип неопределенности Гейзенберга, он очень молодым человеком получил Нобелевскую премию, но он не понял, как нужно делать атомную бомбу и поэтому завал немецкой атомной программы был скорее связан не с желанием помешать Гитлеру иметь атомное оружие. Скорее все-таки с тем, что они не были уверены, что можно сделать атомную бомбу за короткий срок. Поэтому и Шпеер, который был руководителем Министерства вооружений и отвечал за эти дела тоже, не придал проекту в Германии приоритет номер один. Раз не поняли, что можно сделать быстро, значит, это не приоритет в блиц-криге, вся концепция войны у Гитлера – блиц-криг. Он прекрасно понимал, что затяжная война – все, труба, он проигрывает.

Я и литературой интересовался, и со многими участниками в свое время беседовал, была идея того, что бомбу можно сделать за два, два с половиной года. Она принадлежит Рудольфу Пайерсу и Фришу, которые работали в Великобритании, немцы, уехавшие в Великобританию. И лидером атомного проекта поначалу была Великобритания. И идея была, что можно успеть и применить это ужасное оружие в войну и что оно может спасти Британию. Идея эта, конечно, сыграла очень большую роль. И для Великобритании, и для Соединенных Штатов Америки атомный проект был, безусловно, огромным патриотическим делом, потому что они не знали, как дела обстоят в Германии, и данные говорили о том, что атомный проект в Германии идет. И поэтому нельзя допустить, чтобы Гитлер получил это оружие раньше.

Известный немецкий историк, автор книги «Бомба Гитлера» Райнер Карлш, рассказал нам:

Мы не должны забывать, что вермахт захватил Францию и Бельгию, которые считались крупными урановыми странами. Так что у Германии были лучшие предпосылки. И, несмотря на все это, до большого технического проекта так и не дошло. Тому много различных причин. Главная причина, что Урановый союз – это объединение для ученых, которые занимаются атомным проектом, – не имел центрального органа. То есть не было центра. В Берлине был институт физики, и в других городах и землях были институты поменьше, которые занимались этим, но не было центра. И правящая верхушка Уранового союза – Вернер Айзенберг, Отто Хаген – они бросили не все силы на этот проект.

Решающая ситуация произошла летом 1942 года, когда в Берлине сотрудники уранового клуба встретились с представителями правительства. И тогда министр обороны Альберт Шпеер спросил Айзенберга: «Г-н профессор, какая сумма вам необходима?». Айзенберг ответил: «50 тысяч марок». Это смешная сумма. И тогда министр сказал: «Все понятно. У этого проекта мало шансов быть реализованным до конца войны». Это означало, что он не хотел возвращаться к этой теме, что он считает, что время атомного проекта придет много позже. Потом были попытки у других групп, которые сотрудничали с СС, создать атомную бомбу. Но чего не хватало, так это большой индустриальной структуры и производства расщепляющих материалов.

Первоначально главный центр атомных исследований американцев и англичан располагался в Великобритании, и советская разведка поставляла из Лондона самые актуальные и подробные сведения о создании союзниками ядерного оружия.

Информацию, которую подготовил лейтенант Владимир Барковский, в Москве ждали уже давно. Еще в 1940 году начальник отделения научно-технической разведки НКВД Леонид Квасников обратил внимание на таинственное исчезновение из зарубежных научных журналов всяких упоминаний о работах по использованию энергии атома в военных целях. А значит, эта информация стала секретной. Он направил в резидентуры НКВД в США, Англии и Германии ориентировки к получению сведений о возможных исследованиях в этих странах по созданию атомного оружия.

Однако первые доклады лондонской резидентуры об атомных разработках в Центре будто не замечались. К октябрю 1941-го немцы уже взяли Киев, осадили блокадным кольцом Ленинград, рвались к Москве. Промышленность эвакуирована на восток и едва работала. Страна была на грани катастрофы. В этих условиях тратить силы и средства на мифическую урановую бомбу казалось безрассудным. Лаврентий Берия подозревал в лондонском донесении дезинформацию и даже не доложил о нем Сталину.

Когда немцев уже отбросили от Москвы, в марте 1942-го Берия обращается к Сталину с запиской: скопилось множество разведданных о разработке нового оружия. Лаврентий предлагает мобилизовать ученых на оценку разведданных и создать научный центр по урановой проблеме. К тому времени это был не единственный сигнал. Физик Георгий Флеров забрасывал Академию наук и Кремль письмами, в которых пророчески предупреждал о грядущей опасности, если атомное оружие окажется в руках врагов:

…В военной технике произойдет самая настоящая революция. Результаты будут настолько огромны, что не будет времени решать, кто виноват в том, что у нас в Союзе забросили эту работу.

В Кремле поняли: призрак ядерной катастрофы обретает реальные черты. В результате Сталин подписывает постановление правительства об организации работ по использованию атомной энергии в военных целях. Руководителем назначается Молотов. Берия – его заместитель. Он поставляет развединформацию. В Москве создана секретная Лаборатория № 2 во главе с Игорем Курчатовым.

Комплекс Курчатовского института (знаменитый «курчатник») в Москве мы посетили во время нашей кинокомандировки. Видели первый советский атомный реактор, который и сейчас работает в интересах науки. На территории института расположен дом-музей Игоря Курчатова. Рядом с ним та самая скамейка, которая запечатлена на знаменитой фотографии Курчатова с Сахаровым. Сам коттедж по тем временам – жилище роскошное, но сейчас дача любого районного прокурора или бизнесмена средней руки выглядит гораздо богаче.

Один из работников этой Лаборатории, участник Атомного проекта физик Вадим Дикарев (в момент записи интервью – начальник отдела ядерной безопасности Института ядерных реакторов) рассказал нам:

В тридцатых годах было уже сделано достаточно открытий и было ясно, что в процессе деления ядер урана выделяется огромное количество энергии. В то время в Европе была очень беспокойная обстановка, все воевали друг с другом и подумывали, как использовать это явление в военных целях. Во многих странах стали над этим работать. И у нас развивались эти работы. Начинали развиваться сначала просто физические работы в Ленинграде, в физико-техническом институте, которым руководил Абрам Федорович Иоффе. Этот человек в моем понимании является просто образцом учителя. Все его ученики впоследствии стали академиками. Это редчайший случай. Ну и мне довелось присутствовать при разговоре Курчатова по телефону с Иоффе. Они так шутили друг с другом. Курчатов очень почтительно говорил с Абрамом Федоровичем, и тот, по всей видимости, так же и с Курчатовым говорил. Но когда у нас началась война, все эти работы были прекращены. Мы занимались только неотложными делами. Курчатов и Анатолий Петрович Александров, который тоже учился в этом институте, в Севастополе занимались такой прагматичной работой – размагничивание кораблей, борьбой с немецкими магнитными минами. А с 1942 года начали думать о том, как организовать эту работу. Была сформулирована так называемая урановая проблема. Это по сути дела наша национальная программа создания ядерного оружия. Во главе ее был поставлен Игорь Васильевич Курчатов. Организационно это называлось Лабораторией измерительных приборов Академии наук, потому что ничего другого у нас не было. И вот на территории, теперешней территории курчатовского института, это раньше была окраина Москвы за окружной железной дорогой, начались эксперименты.

Москва. Киногруппа у Курчатовского института

Саров. Здание первого атомного реактора

Дом-музей И. Курчатова

Андрей Сахаров и Игорь Курчатов

Академик Жорес Алферов:

Ведь когда Ганн и Штрасман открыли деление урана, это конец 38-го года, наступило всеобщее возбуждение во всем мире. Еще не напал Гитлер на Польшу, еще не было Второй мировой войны, но уже к войне все шло, но уже стало ясно, что это, с одной стороны, источник энергии, а с другой стороны, это бомба. Поэтому все взволновались на эту тему и работ стало публиковаться очень много. Открытие Флерова и Петержака спонтанного деления урана послали, по-моему, чуть ли не телеграммой в «Физлеб летерс» их работу. В это время, пока еще не наступило эпохи секретности в ядерной физике и, несмотря на то, что где-то с начала 30-х годов международное сотрудничество у нас упало, тем не менее советская физика была отрядом мирового научного сообщества, и активно очень. Мы, конечно, понесли огромный урон, это разгром Харьковского физтеха, где ядерная физика очень успешно развивалась. Там работал такой замечательный немецкий физик Фрикс Холтерманс, человек с трагической судьбой, который, кстати, предвидел и создание лазера, и даже водородной бомбы. Мы его арестовали, а потом передали в гестапо, и Харьковский физтех был разгромлен, от него просто ничего не осталось. Ландау спасся, потому что Капица забрал его в Москву. И это был удар по нашей ядерной физике. Школа ядерной физики в Советском Союзе была уже очень сильная. И, безусловно, не зря основной вклад в создание атомного оружия внесли бывшие сотрудники ленинградского физтеха. Из шести трижды героев Социалистического Труда, получивших эти звезды за создание ядерного или термоядерного оружия, пять – питомцы Ленинградского физико-технического института. И только Андрей Дмитриевич Сахаров, питомец ФИАНа, шестой. В этом, как говорится, видна роль и школа Абрама Федоровича Иоффе, который сам не занимался ядерной физикой. Но он на очень ранней стадии оценил значение этих исследований. Отдел ядерных исследований в физико-техническом институте Абрамом Федоровичем был создан в тридцать втором году. И он назначил себя руководителем, а Курчатова первым заместителем. Руководителем он назначил себя, чтобы придать этим работам соответствующий масштаб в институте, а затем отошел в сторону. Игорь Васильевич ведь до этого тоже не занимался ядерной физикой. Он уже сделал себе имя в физике благодаря открытию сегнетоэлектричества и написал книгу, которая имела большую популярность и вес, а было ему всего двадцать девять лет. Но он возбудился этим делом очень. Ведь Манхэттенский проект и наш советский атомный проект, это не только физика. Это создание новых технологий и создание новых отраслей промышленности.

Когда Игорь Курчатов познакомился с донесениями советской разведки, он написал о них такой отзыв:

Получение этого материала имеет громадное, неоценимое значение для нашей науки.

Оценка Курчатова означала не только признание работы Владимира Барковского и его товарищей. Разведчикам придется еще интенсивней заняться атомной тематикой, расширяя агентурный круг. Сегодня трудно представить, но многие западные ученые охотно и безвозмездно шли на сотрудничество с советской разведкой.

Из донесения Владимира Барковского в Центр:

Источник работает с нами охотно, но отвергает малейшие намеки на материальную помощь. Он попросил нас раз и навсегда отказаться от побуждений подобного рода.

Академик Жорес Алферов рассказал нам:

В это время еще идейная сторона была жива среди многих представителей творческой интеллигенции, и не только творческой интеллигенции. И Клаус Фукс передавал СССР атомные секреты, поскольку Клаус Фукс был немецкий коммунист, он эмигрировал из фашистской Германии в Великобританию, а потом переехал работать в Соединенные Штаты Америки, и для него это был патриотический долг. Он считал, что нельзя допускать монополии американской в ядерном оружии.

Клаус Фукс – известный немецкий физик. В 1933 году эмигрировал в Англию, с 1941-го работал на советскую разведку. Два года был в США в Лос-Аламосе по приглашению Оппенгеймера. В 1950-м его вычислили английские спецслужбы, он был осужден на четырнадцать лет за шпионаж, но вышел на свободу, отсидев девять. Уехал в ГДР, где возглавил Институт ядерной физики. По своим убеждениям он был коммунистом. Но дело было не только в левых взглядах.

Ученые-физики лучше других понимали, какой чудовищной силой будет наделено создаваемое ими ядерное оружие. Оно предназначено не для поля боя, а для массового уничтожения. Если атомная бомба окажется только у одной страны, что сможет удержать ее от соблазна проявить свое могущество? И тогда неизбежны миллионы невинных жертв.

Ученый-физик Клаус Фукс после ареста

Ученые, в отличие от разведчика Барковского, не проходили спецпредметов, преподаваемых в разведшколах. Они не умели обнаруживать слежку и скрываться от погони, не владели правилами конспирации. А главное их отличие от большинства советских разведчиков, которые находились под дипломатическим прикрытием, в том, что они реально рисковали свободой и жизнью. Эти бескорыстные отважные люди вызывали и вызывают глубочайшее уважение. Так, Владимир Барковский в разговорах много лет спустя называл их не «агентами» или «источниками», а – друзьями.

Ученик Владимира Барковского, ветеран Службы внешней разведки Анатолий Максимов, рассказал нам:

Он говорил – «друзья», «святые люди». Это высокая степень оценки того источника, который жертвует очень многим. Разведчик меньше жертвует собой, чем источник. И отношение Владимира Борисовича Барковского к источникам своим, когда он находился в Лондоне (а он практически находился на фронте, постоянные бомбежки), – он говорил, я обязан, я же помню, что я военный, мне деваться некуда, я должен пойти навстречу. А почему они во время налета не отсиживались в бомбоубежищах, а шли, рисковали, и были случаи, когда один из источников даже был серьезно ранен. Поэтому они были люди долга, а люди долга уже святые.

С Владимиром Борисовичем у меня произошла первая близкая встреча, это связано было с тем, что однажды в коридоре разговор зашел у нас о Розенбергах, и он услышал это и, видимо, выбрал меня как самого молодого и неопытного, зазвал к себе в кабинет и вначале строго, а потом очень серьезно объяснил, почему эти люди святые.

Он читал лекции у нас в Краснознаменном институте (ныне Академия внешней разведки) по самой главной теме, возглавлял секцию на кафедре основной нашей дисциплины, непосредственно которая была связана с работой с источниками. И он в своих лекциях обязательно затрагивал вопрос о взаимоотношении, об отношении к источнику, о взаимоотношениях источника с разведчиком, взаимоотношениях разведчиков между собой, потому что возникали и конфликтные ситуации по разным причинам. Вот эта триада взаимоотношений – она была в поле его зрения. Написал он этику разведывательной деятельности, я не могу говорить, как там написано, потому что это закрытая тематика, но суть, которую я уловил из всего того, что он передал мне – в частности, высочайшее доверие и между источником и разведчиком, и доверие величайшее разведчиков между собой. Потому что руководитель видит все глазами разведчика, который эту работу делает. А раз он видит глазами разведчика, то доверие должно быть самое высочайшее. И он приводит примеры, как его Горский Анатолий обучал, когда он допустил ошибку, но честно доложил, а мог бы скрыть. Но мысли не возникло такой. Горский оценил, не просто оценил, а он сказал: конечно, я в Москву не буду писать, это первый такой промах, но то, что ты доложил, это укрепляет наши отношения. Наша задача найти отношения, устроить отношения с любыми, с самыми невероятными людьми, с характерами и тому прочее.

Тонкостями взаимоотношений разведчика и его источников поделился с нами также ветеран Службы внешней разведки Виталий Коротков:

Для того чтобы установить контакт, нужно достаточно хорошо понимать другого человека, его интересы, его увлечения. И если сможешь так сыграть свою роль, что он увидит в тебе человека близкого ему по интересам, по духу, он захочет с тобой встретиться второй раз, третий раз. Поделиться с тобой своими интересами, ты с ним своими. При каждом практически контакте ты ищешь то, что может этого человека заинтересовать. Чем ты можешь привлечь его к себе. Без этого развить контакт невозможно, тем более что если ты работаешь с позиции прикрытия. Это может быть для твоего контакта на территории какой-то страны не то, что опасно, но многие подходят предосудительно к контактам с иностранцами, с гражданами другой страны, тем более социалистической на Западе.

Естественно, ты в первую очередь должен думать о том, как бы этого источника, этого человека сохранить подольше. Как расширить его возможности, чтобы он мог больше давать для нас информации, более интересной секретной информации. И, естественно, ты стремишься делать все для того, чтобы обезопасить этот контакт с ним, эту связь с ним. Обезопасить его жизнь и жизнь его семьи. И, наверно, люди это понимают, чувствуют это. Ты стараешься ему помочь не только в этом. Ты стараешься убедить его в том, что интересы твоей страны и геополитика, они… совпадают с задачами сохранения мира и добрых отношений между вашими странами. Ну, и постоянно идет, это нельзя назвать воспитательной работой. Но по сути своей это воспитание. Укрепление этого человека в его позициях, стремлении помочь не только тебе. Надо стараться перевести даже чисто материальные отношения на идеологическую близость, на политическую близость, это очень важно. Это одна из задач разведчика. Это тоже сближает людей. Может, не очень часто, но это иногда перерастает в настоящую дружбу, в настоящие дружеские отношения. Я в работе со всеми своими контактами и со своими знакомыми старался держать себя так, чтобы во мне видели интересного человека, с которым интересно, и нужно даже поддерживать контакт. И многие мои контакты перерастали в тесные дружеские отношения, которые продолжались десятки лет.

Один из главных источников Владимира Барковского по атомным секретам был британский физик, имя которого до сих пор не раскрыто. Он добывал материалы, не только касающиеся его тематики, но и документы из сейфов своих коллег и начальников. Для этого ученый сделал оттиски ключей и принес их Барковскому. Однако изготовить ключи в Лондоне не так просто. Заказать в городской мастерской рискованно. Посылать оттиски в Москву – терять бесценное время. Но Барковский нашел выход. В свое время, до службы в разведке, он три года работал на заводе и стал слесарем шестого разряда. Разведчик собственноручно вырезал дубликаты ключей. И они идеально подошли к сейфам. Друг Барковского продолжал поставлять ценнейшие материалы даже тогда, когда в 1943 году основной центр ядерных исследований переместился в Соединенные Штаты.

Американский Манхэттенский проект был окружен невиданной доселе завесой секретности. Ученые заперты под охраной в закрытых атомных объектах, расположенных в пустынной местности. Проникнуть в них советским разведчикам было практически невозможно. Каждый отдел исследователей занимался только своей проблематикой, не зная, что делают соседи. Из 150 000 сотрудников Манхэттенского проекта полной информацией о нем владели лишь человек десять-двенадцать. Об атомных разработках не знали даже в Объединенном комитете начальников штабов и Госдепартаменте США. Однако советская разведка получала обширные и подробные сведения из первых рук. И по сей день нам неизвестны все имена тех, кто сотрудничал с НКВД. Только часть из них была раскрыта американской и британской контрразведками, некоторые поплатились свободой и даже жизнью за выдачу ядерных секретов. Были и те, кто остался нерасшифрованным, например источник в Лондоне, работавший с Владимиром Барковским.

Разведчики обычно не рассчитывают на награды и общественное признание. Но порою бывают исключения. 15 июня 1996 года Указом Президента Российской Федерации за выдающийся вклад в обеспечение безопасности нашей страны звание Героя России было присвоено разведчикам-атомщикам Леониду Квасникову, Анатолию Яцкову, Леонтине Коэн, Александру Феклисову и Владимиру Барковскому. Годом раньше это же звание было присвоено их коллеге Морису Коэну.

Владимир Барковский очень любил американскую и британскую музыку времен своей молодости. Будучи уже пожилым человеком, вечерами ставил старые пластинки, привезенные во множестве из командировок, и подолгу их слушал. Возможно, Владимир Барковский вспоминал в эти минуты своих далеких друзей, которые, рискуя жизнью, служили идее атомного паритета.

 

На пороге атомной эры

Весной 1945 года кажется, что советский атомный проект почти не отстает от американского. Ученые получают подробные сведения о зарубежных исследованиях, также ставят опыты, ищут пути решения проблем. Сколько могут продолжаться эти поиски, неясно, да это и не так важно. Война заканчивается Великой Победой.

В США в это время уже готовятся к первым испытаниям атомной бомбы. Одновременно в Германии работает секретная американская миссия «Алсос». Двигаясь с наступающими англо-американскими войсками, группа разведчиков и ученых разыскивает следы немецкого атомного проекта.

В апреле 1945 года в немецком городке Эхинген оказывается отряд американского ядерного спецназа, они ищут главного специалиста по атомному немецкому проекту Гейзенберга, но Гейзенберга дома нет. За два дня до прихода американцев он на велосипеде уехал в Баварию. Документы немецкой ядерной программы запакованы в бидон, а бидон спущен в отхожую яму около дома профессора. Американцы роются в дерьме, находят бидон, и оказывается, что их усилия и неприятный труд приносят успех – главные секреты ядерной программы Германии в руках американцев.

Атомные секреты рейха для американцев уже не имеют значения. Они ушли куда дальше немцев и почти уже сделали свою бомбу. Главная задача миссии «Алсос» – не допустить, чтобы эти секреты достались Советскому Союзу. Любой ценой нужно сохранить монополию на атомное оружие. Американцы уничтожают немецкие лаборатории и заводы, вывозят ядерное сырье и ученых. Немецких физиков прячут на военной базе под Лондоном.

Известный немецкий историк, автор книги «Бомба Гитлера», Райнер Карлш рассказал нам:

Ни один великий немецкий физик не попал в Америку. Они были в британском поместье, где были британские секретные службы. Их отвезли в это поместье, чтобы они не попали в руки к советским или французским войскам. В число этих ученых входил и Айзенберг, один из самых известных знаменитых немецких физиков, который тоже занимался ураном, и некоторые другие. Они не поехали в США, их туда не отвезли, в них там не было нужды. Там не доверяли этим немецким ученым. Они хотели только воспрепятствовать тому, чтобы те оказались в руках у других союзников. Американский военный представитель для американского атомного проекта генерал Лесли Гровс хотел даже завести судебный процесс против этих ученых, чтобы их изолировали, чтобы они на как можно больший срок исчезли из поля зрения.

Из записки Генри Ловенхаупта, советника научного отдела внешней разведки США:

Мы молниеносно захватили ученых и материалы не только из своих оккупационных зон, но и из зон, отходивших по договоренности Франции и СССР, впереди наступающих армий. Разбомбили с воздуха завод компании Ауэр в будущей советской зоне, производивший металлический уран.

Но, как ни старались американцы, кое-что досталось и русским. 23 марта 1945 года на совещании в кабинете Сталина Лаврентий Берия выступает с инициативой, чтобы специальные отряды «отправились в Германию на поиски новинок немецкой научной технологии и ее создателей». В Германию едет половина курчатовской лаборатории, сорок ученых, переодетых в офицерскую форму. Среди них крупнейшие советские ядерные физики: Кикоин, Харитон, Флеров, Зильдович. Они должны отыскать немецких ядерщиков, за которыми по пятам идут американцы.

Американские аналитики уверены: немецкие ученые и конструкторы – главная угроза монополии США на атомное оружие. Без посторонней помощи русские смогут сделать атомную бомбу очень нескоро, лет через десять-пятнадцать. Страна разорена войной, техническое отставание от Запада огромное. Множество талантливых советских ученых стали жертвами репрессий.

Из записки Генри Ловенхаупта, советника научного отдела внешней разведки США:

Американская метла не домела всех ученых-ядерщиков. Важные немецкие спецы попали в СССР. Перед американской и британской разведкой встали задачи проследить за начинающимся советским атомным проектом.

Из немецких лабораторий в Советский Союз вывозили все: приборы, оборудование, станки, переключатели, провода – все до последней гайки. И главное, что нужно было вывезти, – это даже не инструменты, а тех, кто умел на них работать, то есть участников немецкого ядерного проекта. И тогда на стенах берлинских домов появляются объявления: «Все мужчины должны явиться на разборку разрушенных домов и захоронение трупов. Освобождение получают только те, у кого есть ученые степени и кто зарегистрировался в комендатуре». Так немецкие участники работ над созданием ядерного оружия оказываются в руках советских комендатур. Кого-то высылают на работы в Советский Союз насильно, но есть много таких, кто не против поработать на Востоке.

Когда советская делегация прибывает в лабораторию фон Ардене, крупнейшего изобретателя, ее члены неожиданно видят, что перед домом вывешен приветственный лозунг на русском языке «Добро пожаловать в Берлин!» Арденне выбирает советскую атомную программу. И так поступает не только он.

Авторы на съемках в Берлине

Вот что нам рассказал об этом профессор Клаус Тиссен, сын Петера Адольфа Тиссена, возглавлявшего Институт физической химии и электрохимии Общества Кайзера Вильгельма, одну из ведущих научных организаций атомного проекта нацистской Германии:

Немногие из ведущих известных ученых-естествоиспытателей решили остаться в Берлине. Самое позднее с конца февраля – начала марта 1945-го было каждому совершенно понятно, что Советский Союз, Красная армия займет весь Берлин. Большинство ученых хотели сбежать на Запад в будущие английские и американские зоны оккупации. Только Густав Герц, Фольмер, Бриль, мой отец – Петер Адольф Тиссен и Манфред фон Арденне решили остаться в Берлине и позднее работать на русских. Совершенно сознательно они договорились еще до окончания войны, перед взятием Берлина, что тот, с кем первым Красная армия установит контакт, тот поедет с упомянутыми другими и найдет всех остальных. К моему отцу случайно пришли первому. И таким образом, мой отец на танке и, как выяснилось позднее, с известным советским физиком-химиком из Москвы, который носил униформу самого главного, поехали в Лихтерфельде, в часть Берлина к Манфреду фон Арденне. И таким образом Манфред Арденне установил контакт с русскими офицерами и учеными, которые хотели по возможности привлечь немецких ведущих ученых и сотрудников института для работы в Советском Союзе. И подобным образом получилось с Польманом и Герцем. Кстати, мой отец отправился в Москву только спустя месяцы, после того как уже существовали английская, американская и французская зоны оккупации в Берлине. Теоретически, так как существовала такая возможность, он мог отправиться в американскую зону оккупации. Мои родители и брат с сестрой жили в американской части 14 дней до отправления в Москву. Я был английским военнопленным и был к тому времени далеко.

Немецкие физики Манфред фон Арденне и Густав Герц, решившие работать на Советский Союз

Мой отец считал, что заниматься наукой в американской зоне оккупации было по-настоящему невозможно. Также ученые считали, что мы должны создать ядерное равновесие. Если одна сила или полюс этого поляризованного мира имеет атомную бомбу, тогда это может быть опасно для всего человечества. Если она есть у обеих сторон, то вероятность того, что она когда-либо будет применена, практически равна нулю. И это оказалось действительно так.

На принадлежность к нацистской партии НКВД не обращал никакого внимания. Им было совершенно все равно, был кто-то членом партии или нет. Они должны были заниматься наукой, а не политикой. Например, мой отец был членом нацистской партии, Герц, Арденне, Польман не были членами нацистской партии, но таковыми были некоторые сотрудники институтов. На это никто не обращал никакого внимания.

Что касается моего отца, было совершенно понятно еще за 14 дней, перед тем как он должен был вылететь с коллегами и их семьями в Москву, было известно, что они вылетают вместе, почти все. Таким образом, мой отец послал одного из своих сотрудников на машине в английскую зону оккупации, где я тем временем был отпущен из английского плена с пропуском от генерала Горбатова (это был комендант советской оккупационной зоны в Берлине в октябре 1945 г.) с письмом, чтобы я мог приехать в Берлин в сопровождении. Англичане должны были меня пропустить.

Увидеться еще раз с теми, кто улетал в Москву. Или улететь вместе, или вернуться обратно в Вестфалию. У меня был выбор. И во второй половине октября мы вместе – моя семья, мои родители, мои брат, сестра и я – и многие сотрудники с семьями полетели в Москву на самолете «Дуглас». Мы провели в Москве прекрасно время в Опалихе, в доме отдыха. Тогда было очень много снега в октябре 1945 года. Все было заснежено, и нас очень вкусно кормили. До этого годами мы не получали нормальной еды, а тогда шоколад, сыр, колбасу. Это также было причиной, почему я поехал вместе с родителями.

Под руководством Молотова Советский атомный проект продвигается вяло. Недовольный неразворотливостью начальства, Курчатов все чаще обращается напрямую к Сталину. «Я для Сталина, – жалуется И. Курчатов, – как назойливая муха: не даю ему покоя своим мелочным жужжанием». Курчатов понимает: при Молотове атомный проект утонет в бюрократических проволочках. Ученый пишет критическое письмо Сталину и неожиданно получает мощного союзника в лице Лаврентия Берии. Берия в атомном проекте видит шанс заняться большим важным делом, к чему, как мы знаем, он всегда был расположен.

 

Специальный комитет

24 июля 1945 года, в конце первой недели Потсдамской конференции, Трумэн отозвал Сталина для конфиденциального разговора. Черчилль наблюдал за этой парой, он знал, что Трумэн собирается рассказать генералиссимусу о том, что американцы взорвали первую атомную бомбу в штате Нью-Мексико. И Черчилль, и Трумэн заметили, что Сталин вообще никак не прореагировал. Он был настроен благодушно, сказал: «Ну, что ж, у вас появилось новое оружие, которое ускорит победу над Японией». Сталин заранее знал об американской атомной бомбе. Он постоянно думал об этой проблеме. Но он, что называется, умел держать лицо.

Еще до разговора с Трумэном об американских испытаниях атомной бомбы Сталину лично доложил Берия. Сталин пришел в ярость: «Почему они нас опередили? Когда у нас будет своя бомба?» Впрочем, тогда еще никто не представлял в полной мере всю мощь нового оружия и серьезность грядущей опасности.

Момент истины наступает 6 и 9 августа 1945 года, когда американские самолеты сбрасывают атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. В считанные минуты города превращаются в огненную пустыню, от людей рядом с эпицентром взрыва остаются лишь тени. С выживших в этом кошмаре лохмотьями сползает кожа. Через считанные недели многие мучительно умирают от лучевой болезни. Жертвы двух бомб исчисляются сотнями тысяч. Только тогда становится ясно, какое чудовищное оружие рождено в секретных лабораториях Манхэттенского проекта.

Физик-атомщик Вадим Дикарев рассказал нам:

Наше руководство и в лице Сталина недооценивало возможности этого оружия. Считалось, что эта бомба против там огромного количества танкового вооружения, она ничего не сделает. А когда спохватились, пришлось наверстывать.

Но народу было не очень много. Даже вот данные отдела кадров показывают, что до 45-го года недооценивали значение этих работ, потому что и народ не очень брали. Только потом стали принимать на работу. Это один из характерных показателей.

Академик Жорес Алферов поведал нам:

Наш советский атомный проект с февраля 1943 года, когда было принято первое решение и создана отдельная уже лаборатория номер два, и до августа 1945-го – это был некий эксперимент и поддержание оживления экспериментальных работ в этой области. Масштаб нашему советскому атомному проекту был дан 20 августа 1945 года. И стимулом для того, чтобы придать этот масштаб, были бомбежки Хиросимы. Аламагордо еще ладно, испытания. Когда взорвали бомбу в Хиросиме, Сталин понял, что все, за что боролась страна, и все плоды великой победы уйдут и страна окажется в мировом масштабе на обочине, и ничего из плодов победы нам не достанется, и что атомное оружие – это уже не только огромное оружие, это огромное политическое оружие, и мы окажемся на обочине. И тогда понадобилось всего 14 дней, с 6 по 20 августа, чтобы подготовить известное постановление ГКО о создании спецкомитета, где председателем был определен Лаврентий Павлович, до этого работами руководил Молотов. В спецкомитет вошел Курчатов, вошел поначалу и Капица. И этим людям Сталин сказал, средств жалеть не нужно, это первостепенная задача.

Известный писатель и ученый-физик Арсений Березин так объяснил нам, почему именно Лаврентий Берия оказался во главе Спецкомитета:

Как бы то ни было, но мы жили в полицейском государстве, это могло быть хорошее полицейское государство или плохое полицейское государство, но это было четкое полицейское государство со всеми его атрибутами. И, может быть, самое развитое, самое совершенное полицейское государство последних столетий. В полицейском государстве большие государственные проблемы решались также полицейскими методами. Та структура, которая была сделана, осуществлена, она явилась совершенно оптимальной для решения задачи атомного оружия. Если бы мы предоставили ученым самим решать эту проблему! Дали бы, скажем, Капице, который фигурировал в качестве одного из руководителей потенциальных, или Алиханову или еще кому-нибудь, Абраму Федоровичу Иоффе, может быть, эту проблему. Эта проблема была бы либо никогда не решена, либо решалась бы в течение долгих десятилетий. Академия наук была не способна это все поднять, они могли бы провести какие-то исследования, решения, но у Академии наук не хватало ни политической, ни государственной, ни экономической возможности, ни воли, и она ничего бы не сделала. Были бы какие-то такие подходы, решения, рекомендации, дальше которых ничего бы не случилось. Нужна была мощная организующая воля. Кто имел этот опыт?

Конечно, НКВД имел этот опыт, потому что они строили и Беломор-канал, с этого они, собственно говоря, начали, эти гигантские стройки коммунизма, и Волго-Донской канал, и все эти ГЭС были построены под руководством НКВД. Норильский комбинат тот же самый, и все это было построено в довольно быстрые сроки. Я не говорю о тех жертвах, о тех потерях, которые были тогда понесены народом, но это все было сделано достаточно организованно, достаточно быстро по срокам. И Лаврентий Берия все эти вопросы хорошо знал и умел этим всем управлять. Руководство настаивало на том, что бомба должна быть построена в самые кратчайшие сроки и в этом есть свой резон, потому что все прекрасно помнили, весь народ и даже молодые люди, моего возраста, мы все находились под стрессом этих воспоминаний, военных воспоминаний. Где б мы ни были, на фронте, за линией фронта, в городах, в Москве, в Ленинграде, мы все ощущали этот позор, этот ужас, эту невероятную злобу беспомощности, когда на нас бросали бомбы, когда нас бомбили в поездах, когда мы были абсолютно беспомощны. Мы ощущали эту жуткую ненависть по отношению к тем, кто кидал на нас бомбы, и злобу по отношению к тем, кто не мог нас защитить.

Мы оказались позорно преданными и беспомощными, несмотря на все эти бравурные песни «Если завтра война» и «Наш бронепоезд стоит на запасном пути», а где он стоит – никто не знал, потому что его не было и наши «сталинские соколы» не реяли вверху, и мы остались совершенно беспомощными. Второй раз этого было бы уже не перенести в национальном масштабе. И это чувство, оно оказалось гораздо сильнее любых других ощущений. Это чувство, оно всех как-то охватывало и все ощущали это по-разному, но каждый довольно сильно на своем уровне.

И поэтому когда возникла такая проблема, то не надо было особенных усилий со стороны военного аппарата или полицейского аппарата давить на людей, на их психику, потому что это уже было внутри. И полицейский аппарат, в частности, вся та структура, которая была организована или поручена Берии, они, наоборот, как-то пытались себя слегка адаптировать к этой новой реальности, потому что перед ними были ни зэки, ни армия заключенных, где каждый был бессловесный и каждый был взаимозаменяемый.

Это была группа людей, каждый из которых представлял собой совершенно уникальную ценность интеллектуальную, и с ними надо было как-то по-другому обращаться. И как ученые адаптировали себя к этому полицейскому аппарату, так и полицейский аппарат пытался адаптировать себя тоже. В процессе этого взаимодействия ученые научились общаться с государственной машиной, а государственная машина, подавляя свои стремления подавлять и брать за горло, научилась обращаться более вежливо, более деликатно и более уважительно к ученому сословию.

Надо сказать, что, конечно, первым, кто был в этом направлении нашим знаменем, нашим в смысле всего научного сообщества, это был Капица, который сделал совершенно невозможное. Когда Берия захотел с ним встретиться и позвал Капицу к себе, то Капица сказал «нет, если я вам нужен, то приезжайте ко мне», и Берия сам приехал к Капице. Этого никто не мог бы себе позволить в то время, это мог только Петр Леонидович. Такой пример, который вдохновил остальных, что с ними, оказывается, можно разговаривать, с ними, оказывается, можно настаивать на своих решениях и доказывать свою правоту. И, скажем, Курчатову запрещалось беседовать с государственными чиновниками, даже высшего ранга, например, с министром финансов, ему говорилось, что его время слишком драгоценно для того, чтобы он куда-то ездил там, в министерство, что-то там выколачивал. Министры должны приезжать по первому слову Курчатова.

И как-то министр Гарбузов, тогда всесильный министр финансов, просидел, Курчатова где-то около часа ожидая, пока его Курчатов примет, и спрашивал, а кто же у него такой находится, что он, министр, высший финансовый деятель государства, должен его ожидать. Ему сказали, там у него аспирант сидит. Какой еще аспирант? Ну, говорят, у него бывший аспирант, это Сахаров у него сидит, и они обсуждают важную проблему. Это была такая новая реальность, с которой столкнулся государственный аппарат, когда нужно было где-то отступить и нужно было где-то подавить в себе начальственный рык и адаптировать себя по отношению к ученым.

Однако взаимоотношения начальников и ученых не всегда складываются гладко. Далеко не все в восторге от администрирования Берии и других высоких начальников. 3 октября 1945 года великий физик Петр Леонидович Капица пишет Сталину письмо, в котором просит позволить ему выйти из атомного проекта из-за «недопустимого» отношения Берии к ученым. Сталин на письмо не отвечает. Капица снова пишет Сталину 25 ноября 45 года:

Товарищи Берия, Маленков и Вознесенский – ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипач дает тон всему оркестру. У товарища Берии основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо… Берии… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это не значит руководить проблемой… У меня с Берией совсем ничего не получается. Его отношение к ученым мне совсем не по нутру. Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.

В результате осенью 1945 года Капицу отстраняют от атомного проекта.

Академик Жорес Алферов:

Капица не смог сработаться с Берией. Я, вообще говоря, очень высоко ценю Петра Леонидовича Капицу. Капица у нас патриарх, и это человек необычайной смелости личной, человеческой, и он же писал Сталину, почему он отказывается работать в Спецкомитете, потому что дирижер должен знать, по крайней мере, ноты, а как Берия может дирижировать, если ничего не знает в физике? Но нужно понимать следующую вещь. Во-первых, Петр Леонидович не был знаком с разведданными и не знал, что мы уже в целом знали о бомбе. Во-вторых, Петр Леонидович никогда не занимался ядерной физикой, он считал, что нам нужно развивать свой проект, идти своей дорогой, но он не знал этой дороги. Поэтому апеллируя к его же словам, что дирижер должен знать ноты, в том, что касается ядерной физики, ноты тот же Курчатов знал гораздо лучше Капицы. Капица уже не был очень молодым, ему уже было пятьдесят лет, а Курчатов на девять лет его моложе. Игорь Васильевич уже с 32-го года только о ядерной физике и думал, это было его.

Как рассказывают, в 1946 году Берия просил у Сталина разрешение на арест Капицы, но Сталин отказал: «Я его тебе сниму, но ты его не трогай». Капицу в августе 1946-го действительно сняли с поста директора института. Началась опала Петра Леонидовича, которая продлилась девять лет. Он переселился на свою академическую дачу на Николиной Горе, там организовал свою домашнюю лабораторию и продолжал заниматься наукой. Вместо него директором «Капичника» решили назначить академика Анатолия Александрова. Он оказался в непростом положении.

Вот что нам рассказал об этом племянник академика А. П. Александрова Евгений Александров:

Когда Александров переехал в Москву, Анатолий Петрович, то как раз в это время решался вопрос о руководстве уранового проекта и был снят Капица, в результате постоянного противостояния с Берией; говорят, не выражал Берии достаточно почтения. Его там довольно мягко устранили, и институт физических проблем остался без директора. И вот тогда Анатолия Петровича было решено сделать директором этого института. Это привело к такой фронде академии наук, которая очень почитала Капицу, и считалось, что никто не может сесть на его место, что он должен демонстрировать бойкот этому решению. А Анатолий Петрович прекрасно знал, с кем имеет дело, и ни о каком бойкоте речи не шло, было ясно, что кончится очень просто. Тем более что он знал за собой такие грехи, что не до шуток. К слову, он довольно быстро согласился, хотя по этому поводу имеются всякие легенды, что он якобы пришел на прием к Берии сильно пьяным. И объяснил, что он не может брать на себя директорство, потому что он вообще-то алкоголик и мало ли что разболтает. Берия ему не поверил, обнюхал его и сказал, что в следующий раз, когда будете поливаться водкой, действуйте аккуратнее.

Дядя подтверждал это, он всегда это рассказывал, но я просто слышал разные варианты, и какая история из них является совсем истинной – сказать сейчас трудно. Дядя не говорил, что он поливал себя водкой. Он говорил, что тяпнул и пришел на прием и стал отказываться, потому что ему, конечно, и не хотелось этого делать и он становился руководителем института вполне незнакомой ему тематики, но это было руководящее партийное назначение.

Словом, он был назначен на директорство этого института и попал в опалу со стороны старых академиков, которые считали, что он предал солидарность академическую. Ну, потом это постепенно рассосалось. И вот когда он попал в руководство этого института, то он в основном стал продолжать просто то, чем занимался институт. В частности, институт давно занимался тем, чтобы получить тяжелый водород за счет перегонки жидкого обычного водорода, в котором тяжелый водород всегда присутствует в качестве небольшой примеси. Капица построил завод, и этот завод взорвался со страшной силой с большими жертвами. Все эти заводы строились, конечно, за Уралом, кто там работал – можно только догадываться, но так или иначе первым делом Анатолий Петрович стал заниматься разбирательством, почему произошел этот взрыв. И они довольно быстро докопались, в чем дело. Речь шла о том, что водород нужно дополнительно очень сильно чистить от примесей кислорода, потому что этот кислород в процессе сжижения водорода нарастал ледяными такими наледями. Эти наледи трескались и при этом возникала искра, и там водород с кислородом давали ужасную взрывчатую смесь. Словом, они это все разобрали и предложили новый проект строительства завода. И вот проект этого завода поступил на стол к Берии. И Анатолия Петровича тогда пригласили. Но Берия вел себя всегда крайне надменно, он ни с кем не разговаривал, там были отдельные столы, где сидело и начальство, и сидели приглашенные. Анатолий Петрович сидел среди приглашенных. Берия читал эти бумаги и говорил: вот Александров собирается строить завод, а Александров знает, что предыдущий завод взорвался? За него начальник отвечает: да, знает. И Александров знает, что если завод взорвется, то он пойдет туда, куда Макар телят гоняет? Тогда Александров со своего места говорит – да, знает. Александров своей подписи не снимает. Не снимает? Строить. Подписано Берией, на этом все кончалось, вся экспертиза.

Я помню, что в дальнейшем дядя даже с некоторым восхищением описывал эту историю. Хотя он прекрасно знал, каким злодеем был Берия, но такая способность принимать решения, которая ставит под топор всех участников и заставляет их быть абсолютно ответственными в этот момент, ему казалась очень хорошей, потому что в дальнейшем были безумные долгие согласования, которые, как правило, мало к чему приводили.

Я помню, мне еще рассказывали такую историю. Берия приехал на какой-то из заводов уральских. Его принимает директор на гнущихся ногах, берет у него пальто. И говорит: «Позвольте, Лаврентий Палыч, я вас повешу. Тот говорит: дурак, я тебя сам повэшу!»

Помимо Л. П. Берии в состав Специального комитета при ГОКО СССР вошли Г. М. Маленков, Н. А. Вознесенский, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, И. В. Курчатов, П. Л. Капица, В. А. Махнев, М. Г. Первухин. Берия тут же придает работам над атомным проектам американский размах. Если в начале 1945 года в Курчатовской лаборатории работало около сотни человек, включая водителей, техников и машинисток, то в конце года атомный проект превращается в гигантский наркомат, где заняты десятки тысяч людей.

Еще более активизируется разведка. Игорь Курчатов был очень талантливым физиком, но коллеги недоумевали, когда в 1945–1946 годах он начал работать так, как шесть лауреатов Нобелевской премии одновременно: они только подумают, а у него уже есть решение. А все дело в том, что Курчатов единственный читал все донесения советской научно-технической разведки.

Племянник академика А. П. Александрова Евгений Александров рассказал нам:

Наши люди делали атомную бомбу исключительно по калькам американского проекта. Более того, как только они пытались отклониться, они были творческие люди и постоянно придумывали что-то лучше, их категорически пресекал на этом Берия и вообще вся эта верхушка руководящая. Это был, несомненно, приказ Сталина. Никакой самодеятельности. Как сказано, так и делать. И Корнфельд рассказывал такой любопытный эпизод. Дело в том, что читать эти донесения разведки, донесения Фукса и всей Кембриджской пятерки, поначалу давали только Курчатову, а потом он выхлопотал разрешение еще кому-то из своих сотрудников, просто он не справлялся с этим чтением. Будь он и семи пядей во лбу, разбираться в этой инженерной и научной кухне было чрезвычайно трудно. Поэтому у него была очень странная такая миссия, он должен был все это прочитать, а потом ставить задачи перед своими людьми, при этом он выступал как такой вот пророк Саваоф, который знает, куда надо вести. И это его, в общем, не радовало, он был человеком, насколько я понимаю, честным, правдивым и очень преданным делу.

И вот Корнфельд рассказывал, что он как-то принес ему график зависимости сечения поглощения нейтронами какого-то конструктивного материала. Я не помню, о чем тогда шла речь, то ли о боре как замедлителе, или о кадмии, а может, это цирконий был. Приносят готовый график Курчатову, Курчатов смотрит и говорит: что-то мне не нравится этот график, проверьте вот эту часть, как-то не так, по-моему, должно это идти. Значит, идут, проверяют все это, тяжелая работа, через два дня снова приносят график. Тот опять хмурится, а потом прижимает палец к губам и без звука ведет его в комнату за своим кабинетом. Такая подсобочка, где у него чай пьют и там же у него сейф. Открывает этот сейф, достает график, показывает ему, давая понять, что не просто знает, а точно знает. По-моему, это прекрасно характеризует Курчатова как человека.

Однако, несмотря на высшую степень секретности, тайны неисповедимым образом просачиваются за заборы секретных объектов. Например, в пивнушки по соседству с московским Физтехом.

Евгений Александров поведал нам:

Я приходил в десятилетнем возрасте вынимать отца из пивной. И вот мы сидим с отцом, и вдруг раздается громкий гонг в соседнем корпусе Физтеха, один из забулдыг ставит кружку и говорит: «Это чего?», а другой говорит: «Да, это нам заключенные атомные бомбы делают за забором». Это при всей бешеной секретности. Отец страшно смеялся, потому что забулдыга был недалек от истины.

Роль разведки в советском атомном проекте была чрезвычайно высока. Документы, чертежи, полученные из-за рубежа, ускорили и удешевили работы. Но бомбу предстояло создать не только на бумаге. Академик Жорес Алферов рассказал нам:

Манхэттенский проект и наш советский атомный проект, это не только физика. Это создание новых технологий и создание новых отраслей промышленности.

И когда у нас стали говорить на эту тему, ах, без разведки ничего бы не было и наши просто все скопировали и все прочее, я привожу обычно такой пример, который показывает, вообще говоря, и возможности нашей физики, и возможности государства. В 1942 году впереди всех в атомных исследованиях была Великобритания, но поскольку война и ее территория просто бомбится немцами, то Черчилль с Рузвельтом договорились, что британские ученые, большая группа, в том числе такие выдающиеся физики, как Паэлс, Фриш, Олифант, Фукс, переехали в Соединенные Штаты Америки и участвовали в Манхэттенском проекте практически на всех основных его участках. И они к 1946 году, когда уже были испытания в Аламагордо, и бомбежка Хиросимы, и бомбежка Нагасаки, располагали всеми данными. В 1946 году американцы их выдворили обратно в Великобританию, вы нам больше не нужны. В 1947-м британское правительство приняло решение, что нужно иметь свою атомную бомбу, и работам по британскому атомному проекту был придан соответствующий гигантский размах с соответствующим финансированием. У нас это случилось в 1945 году, потому что шла война, возможности крайне ограниченные. И вот с 20 августа 1945 года, а первые испытания были 29 августа 1949-го, за четыре года мы практически решили все научно-технические проблемы и создали новую современную отрасль промышленности. Четыре года. Британское правительство приняло решение в 47 году придать такой же гигантский масштаб. Они знали все. Девятнадцать ведущих физиков Великобритании, вернувшихся в Великобританию, знали о Манхэттенском проекте гораздо больше, чем то, что мы получили от Фукса и от разведчиков. Располагая полной информацией, Великобритании потребовалось пять лет (испытания британской атомной бомбы случились в 1952 году), чтоб пройти эту дорогу. Так что здесь очень много факторов.

Спецкомитет наделен чрезвычайными полномочиями. Но и задача перед ним сложнейшая: в кратчайшие сроки создать в обескровленной войной стране новые, несуществующие отрасли промышленности, добыть урановое сырье и мобилизовать весь научно-технический потенциал страны.

Академик Жорес Алферов:

Нужно было сделать все, простите. Нужно было разработать методы разделения изотопов урана 235. Не думали тогда о газодиффузионном методе, из разведки узнали и пошли по нему, притормозив предложенный немецким физиком, работавшим у нас еще до войны, Ланге, центрифужный метод. А потом Кикоин, которого сначала бросили на газовую диффузию, Кикоин потом центрифужный метод развил так, что кикоинские центрифуги – это образец вообще современного производства для разделения изотопов, уже не только урана и многих других. Нужно было построить реактор, нужно было выполнить огромный объем химических исследований, нужно было изучить свойства плутония, который получали в микрограммах на циклотроне. Это были блестящие люди по уровню, по классу, как физики, физхимики. В Питере огромный вклад в бомбу внес Радиевый институт, это Ратнер, Старик и Никитин. В Комарово есть три атомные дачи, подаренные им за бомбу. А директору Хлопину, у него была уже дача в Комарово, ему подарили на Каменном острове дом для этого дела. Эти люди, они были и патриоты, и высочайшего класса квалифицированные люди, и, вместе с тем, приносили во всю работу элементы порядочности и научного сотрудничества.

Через несколько дней после создания Специального комитета при ГОКО СССР организуется Первое главное управление при СНК СССР (ПГУ). В его составе – крупные руководители промышленности и НКВД. Все работы ПГУ контролирует Спецкомитет. ПГУ – прадед современного Минатома. Во главе ПГУ ставится Борис Ванников.

Академик Жорес Алферов:

Еще не забывайте про Бориса Львовича Ванникова, заместителем Курчатова был Ванников, а Ванников это человек, это инженер, окончивший Бауманку, но он был нарком боеприпасов в войну. Известная история, он был до Устинова наркомом вооружения, Устинов его сменил, а Ванникова посадили. А потом Сталину потребовался для чего-то Ванников, он попросил, чтоб его доставили. И Ванникова с Лубянки привезли в ватнике. Сталин сказал: вы что это так, товарищ Ванников, выглядите? А он говорит, я из тюрьмы. И Сталин будто бы сказал – нашел время сидеть, дурак. И Борис Львович Ванников, он был инженер, он руководитель был, нарком вооружения, нарком боеприпасов. В войну наркомат боеприпасов курировал Берия, все производство боеприпасов. И он знал тогда Ванникова хорошо, как организовавшего все производство боеприпасов в стране во время войны, и он его и привлек. И Ванников, конечно, они с Курчатовым очень быстро подружились. С Лаврентий Палычем были другие отношения, а с Ванниковым это были настоящие друзья, которые все обсуждали и делали. И опыт Ванникова взаимодействия с начальством был гораздо богаче, чем опыт Игорь Васильевича.

Борис Ванников и Игорь Курчатов

Атомный проект теперь не только дело ученых Лаборатории № 2. В разных точках страны создаются закрытые города, строятся промышленные гиганты, разворачиваются масштабные поиски урановых месторождений.

Начальник отдела ядерной безопасности Института ядерных реакторов Вадим Дикарев рассказал нам:

Для создания бомбы используются два элемента. Либо уран 235-й, который делится, из него можно сконструировать бомбу. Либо плутоний 239-й, элемент, который не существовал в природе в естественном виде. И, соответственно, шли двумя путями, либо выделение урана 235-го из естественного урана, а урана 235-го в естественном уране ноль семь процента. Либо получение нового элемента плутония. Выделение урана 235-го из урана – это тяжелая задача. Она решается методом разделения изотопов, либо вот диффузионным, как мы говорим сейчас, либо электромагнитным, но это страшная тяжелая задача. Для того чтоб наработать количество 235-го приблизительно на одну бомбу, требовалась наша вся электроэнергетика от Байкала до Владивостока. Поэтому наиболее легкий путь, конечно, когда плутоний химически отделяется от урана. Это другие элементы химические, другие процессы. Для того чтобы получить плутоний, нужен ядерный реактор. Мы говорим – это промышленный реактор. Это реактор для получения плутония. Вот здесь, на нашей территории, решались все задачи. И разделение изотопов, и модель создания реактора здесь апробировалась.

Было тогда уже ясно, что нужно использовать уран и как замедлитель графит. В принципе можно уран и тяжелую воду, но в стране в условиях войны тяжелой воды не было. Это в скандинавских странах было, в Соединенных Штатах. У нас был графит. Значит, нам нужно было графит и уран. Чтоб создать этот реактор разумных размеров с минимальными количествами урана, нужно было организовать зону, где были совершенно чистые материалы. Вот здесь первая задача и научная – изобретение новой методики получения графита. Графит был, какой в карандашах. В электродах. Там полно примесей.

Благодаря усилиям нашего института, и Курчатова в том числе, был создан графит на подмосковном заводе, который по своей чистоте до сих пор не превзойден. В этом графите на миллион атомов графита только один атом примеси. Такого графита нигде в мире нет. Ну, сейчас такой графит уже не нужен, потому что полно 235-го и уже используется не естественный уран, а обогащенный. А вот для первого реактора был нужен чистый графит. Когда наладили производство графита, одновременно наладили производство урана, добычу, плавку и производство. На станках его тогда первые блоки обтачивали.

Главное была уверенность, что цепную реакцию можно сделать. Раз был пущен первый американский реактор. И, конечно, те ориентиры, которые были, ну какие-то доставлялись сюда материалы. Иногда бесполезные, они через меня тоже проходили. Ну, мы ж понимали, что те, кто добывал эти материалы, они не были специалистами в той области. Но, безусловно, были материалы полезные, это помогло ускорить создание.

 

Немецкий уран для советской бомбы

На разработку новых технологий нужны годы, которых у Берии нет. Зато есть покоренная Германия, которая должна служить советской атомной программе. Первая проблема, которую Берия должен решить в кратчайшие сроки, – обеспечить атомный проект ураном. В Советском Союзе на него не было спроса, и геологи всерьез месторождениями не занимались. Несколько тонн удалось вывезти из Германии. Но это капля в море. Курчатов требует 100 тонн чистого урана для одного только промышленного атомного реактора. Добыть уран негде. У США монополия на богатую урановую руду.

Из секретного доклада ЦРУ:

Отсутствие в СССР богатой урановой руды – главный фактор отставания Москвы в атомной отрасли. Чтобы уран не попал в руки Советам, под контроль взяты все источники богатой урановой руды вне Соединенных Штатов. Запрещена продажа оборудования, которое могло бы использоваться для производства чистого урана. Советский ядерный джин загнан в бутылку.

В СССР разведаны небольшие месторождения урана в Средней Азии, и советские геологи активно ищут на территории страны новые залежи столь незаменимого минерала.

Профессор Гавриил Грушевой был одним из первооткрывателей новых месторождений для советского атомного проекта. Он рассказал нам:

Геология вся и уран был сконцентрирован в Комитете по делам геологии, который возглавлял Илья Ильич Малышев. Это был очаровательный человек, это был последний, наверное, умный из наших министров, которого я видел в своей жизни. И внутри его подразделения начали создаваться все подразделения, которых было достаточно много, но не все они так успешно работали. В сорок третьем году отец у меня работал заместителем рудного отдела Комитета по делам геологии, это свинец, цинк, молибден. Его пригласили к Антропову. Петр Яковлевич Антропов в войну был заместителем председателя Комитета обороны, то есть заместителем Сталина, и как только создали этот Спецкомитет, он сразу возглавил вопрос уранового сырья. Все геологи крутились вокруг Петра Яковлевича. Его горная геологическая секция, она по существу вела все работы по урану, начиная с сорок пятого года.

Когда все это сформировалось, выяснилось, что у нас почти ничего нет. Месторождения у нас были в основном все радиевые в Средней Азии, все остальное – это была мелочь по существу. Прежде всего ферганские, одно в Южном Казахстане, они все были пущены в ход. Геологи вскрывали старые выработки, и оттуда на мулах и на тачках рабочие вывозили эти самые руды, и если раньше выбирали, где больше берут радия, то сейчас тащили все подряд, и все складировали и вывозили до ближайшего места, где может подвезти машина, и все это было в очень небольших количествах. Это все были килограммы, ну сотня килограмм, но даже не тонны.

Теперь какой вклад был наших геологов и что происходило. В сорок третьем году моего отца привозили к Петру Яковлевичу Антропову, они были в страшном испуге. Он ехал к заместителю министра МВД. Отец увидел меня и сказал: слушай, ты вот сейчас поступаешь в нефтяной институт, а я еду, и если я не вернусь, то на тебя падают две сестры и мать, то есть он не был уверен, что он вернется. Сказали им, что мы вас приглашаем на работу, но это то ли приглашаем, то ли не выпускаем. А кто туда входит, тот оттуда, как правило, не выходит, те годы все мы помним.

Их принял Антропов, был очень любезен, мне дали на вас положительную характеристику, я вас приглашаю руководителями, посты мощные потом мы с вами согласуем, материальная сторона тут не важна, нам нужны такие специалисты, как вы. Я прошу вас это обдумать и в ближайший день, завтра, дать ответ. Но здесь произошло то, что характеризует ту эпоху, которую, конечно, полезно всем знать. Раздался звонок, ему доложили, что горит цех где-то на Урале военный. И он начал выходить из себя – связать меня с ним, его связывают, он ему кричит – завтра ты приедешь и доложишь мне, и бросает трубку. Дальше вызывают какого-то заместителя. Антропов вскакивает, открывает стол, вытаскивает пистолет и начинает стучать по стеклу на столе, стучит по нему и кричит этому: доставить сюда, ко мне не пускать, допросить, убрать. И после этого тыкает пистолетом в стол. Стекло трескается и расходится во все стороны. Он приходит в себя, смотрит на испуганных ученых, говорит: извините, погорячился, я вас жду завтра, можете быть свободны. Они выходят, и с одним из них случается несчастье, какое бывает в таких случаях.

Первые бомбы наши начинались из мелочей, в которых мы тоже принимали участие. В сорок седьмом году я начал осваивать с Вознесенским Тувинскую республику. Центр Азии, там, в Кызыле, на почтамте стоит столб – центр евразийского континента. Сейчас, правда, пытаются оспорить, но тем не менее столб там стоит. Мы двинулись на Уватайское железоурановое месторождение. Рядом с Монголией, до границы всего двадцать километров, находится мелкое месторождение, оно не оказалось промышленным, и там мы начали работать. И сразу вышли на большую руду, она была очень богатая, это была вторичная руда, желтого цвета, и мы сразу начали проходить глубокие шурфы и канавы. И в этих канавах, у самой поверхности, всего на расстоянии метра от поверхности, мы видели эти самые вещи. И была у нас истинный, настоящий геолог Иванова Зоя Алексеевна, которая каждое утро шла туда, сидела в этих канавах и документировала. И полное непонимание тогда, что такое радиоактивность, оно привело к таким вещам. Мы говорили, что долго не сидите там. Нет, Зоя Алексеевна вышла на богатые участки руды. Это целые проценты руды, это очень много. И высокая активность. В результате в один прекрасный вечер мы сидим, спустились ужинать, Зои Алексеевны нет. Вознесенский говорит мне, а где твоя красавица, я говорю, как это так? Женская палатка, мужская палатка, смотрим – нигде нет. Я бегу в темноте наверх и нахожу ее без сознания в канаве. Канава глубокая, до двух метров, я не могу ее поднять. Если б она как-то помогала, шевелилась, а так вот лежавшее тело, которое я вытянуть не могу. Я вынужден был вылезти наружу, срезать ремни с ее рюкзака, который у нее за спиной, и своего, связать, взять ее под мышки и вытаскивать ее стоя наверху. Наверху я вылил на нее воду, и она пришла в себя. Вот так начиналось понимание. Радиоактивное заражение наших женщин героических. Все те, кто сидели на руде, они все уже давно ушли. Ушли от разных болезней. Зоя Алексеевна ушла на пенсию через несколько лет. И потом в один прекрасный день ее племянница позвонила, знаете, говорит, Зоя умерла. Вот вам жизнь человека, истового геолога.

А теперь что с рудой делалось. Складировали это все. Выбирали отдельно богатые участки, с радиометром, уже появился первый радиометр. Первая шкала слабенькая там, до ста пятидесяти, вторая до пятисот и третья, когда уже настоящая руда. На третьей шкале это все откладывалось и складывалось в ящички небольшие, посылочные скажем. Соберется несколько ящиков, уже звонят, вперед, и эти ящики на машинах через перевал сначала на базу, на берегу Енисея, потом в Кызыл и на самолете вылетал он туда. Вот таким образом, возможно, что у первой атомной бомбы в том числе один грамм в ней наш.

Первое месторождение, которое было открыто в сорок девятом, – это минеральные воды, это курорт, между Пятигорском и Кисловодском, рядом с Пятигорском. Когда самолет садится на аэродром, то видна эта горка, с которой мы получили прилично, разрабатывалось оно до самых последних лет. Потом Украина, Первомайская, Златовещенская, точно это был сорок девятый год, но они уже не на поверхности лежали, там надо было проходить глубокие шахты. Следующее был Курдай в Казахстане, Южном, потом Северная Туркмения в пятьдесят втором. И рыбы знаменитые на Каспии с ураном. Массовый замор рыб и на них насасывался уран. Это месторождение разрабатывалось и до сегодняшнего дня. Казахи его разрабатывают. Вот четыре месторождения, и все.

Когда мы начинали, мы вынуждены были спать в землянках, потом, когда правительство увидело, что наконец пошла большая руда, туда срочно были брошены все деньги нашей страны. Туда проложили железную дорогу, туда проложили асфальт, построили огромный комбинат Навоинский перерабатывающий. Потом повезло, и в Кызылкуме нашли крупнейшее в мире месторождение золота. И поэтому ныне сидящий царь узбекский, он каждый месяц вывозит на запад самолет с золотом, ну и соответствующее количество урана продается и тоже вывозится. Добираться туда через барханы до Кучкудука надо было сутки, если вам повезет, на машине повышенной проходимости. Если это машина обычная, то вы могли сидеть в барханах и ждать, когда подойдет тягач и вас вытащит. Конечно, здесь платили большие деньги. Отец у меня был начальником отдела металлургии в институте, самого большого отдела, 25 лет, он получал тогда, была ставка доктора, профессора, заведующего, пятьсот рублей, потом пять тысяч, ну и так далее. У меня зарплата была молодого кандидата наук двести. Но я ехал в поле, там начиналась накрутка, полевые, безводные, высокогорные. Если круглогодично у нас станция была организована, то я получал 6 тысяч, я больше отца получал. И, подработав сезон, я мог осенью в первые годы в сорок седьмом, сорок девятом, до пятьдесят четвертого года я зарабатывал в сезон по сорок тысяч рублей. Я мог в один год купить три «Волги» или пять «Москвичей». Сейчас мне, ведущему ученому страны, нужно на «Волгу» эту самую Газ-2410 работать три года или четыре.

Основные богатые природные месторождения урана лежат вне зоны влияния Советского Союза. Это – бельгийское Конго и Канада. В Болгарии есть урановые рудники, правда очень бедные, в Чехословакии то же самое. И, в конце концов, уран находят в Саксонии. Здесь издавна существовали серебряные рудники, потом их забросили. На месте рудников появились SPA, где лечились радоновыми водами. Радон – естественный спутник урана. На это обратил внимание доктор геолого-минералогических наук Никифоров, он отправляется в сорок шестом году в Саксонию и Тюрингию, открывает месторождения урана, которые становятся критически важными для советского ядерного проекта.

Немецкий историк, автор книги «Бомба Гитлера» Райнер Карлш рассказал нам в Берлине:

Проблема урана для советского атомного проекта – была огромной сложностью. До конца войны едва ли было достойное упоминания урановое месторождение. В Киргизии и Казахстане были открытые небольшие месторождения, но этого было недостаточно. Берия получал сообщения, что еще 10 лет нужно для того, чтобы в Казахстане все это было разработано так, как нужно. Специалисты сообщали Берии, что много урановых месторождений есть за границей Советского Союза. И уран искали везде, где проходили советские войска. В Корее, в Китае, в Болгарии, в Румынии, в Словакии и, конечно, в Германии.

Самое важное из них, это знали из литературы и из истории, находилось в Рудных горах, и тогда советские геологи и секретные службы сконцентрировались на том, чтобы найти эти месторождения и начать разрабатывать.

После того как в июле 1945 года Соединенные Штаты отвели свои войска из Тюрингии и Саксонии, эта территория отошла, согласно Ялтинским соглашениям, к советской зоне оккупации Союзом. Геологи провели изыскания в Рудных горах и обнаружили легкообогатимые запасы урана. Было принято решение построить здесь в условиях строжайшей секретности предприятие по добыче урана для советского атомного проекта. Оно получило наименование «Висмут», по названию химического элемента, добываемого издавна в Рудных горах. Первым директором предприятия «Висмут» был назначен генерал-майор госбезопасности Михаил Мальцев, бывший начальник Воркуты.

Немецкий историк, автор книги «Бомба Гитлера» Райнер Карлш рассказал нам:

«Висмут» был основан в 1947 году и до 1953 года работал как советское предприятие. То есть на 100 % собственность Советского государства. Все расходы несла на себе Саксония и потом ГДР, так как «Висмут» считался репарацией. Немецкий военный долг должен был выплачиваться в том числе и урановыми поставками.

Условия работы в «Висмуте» первые два месяца были очень тяжелыми. Потому что Третьего Рейха не существовало, немцы проиграли войну, начались голод и безработица. И пришлось начинать горное производство как в средневековье. С самым примитивным оборудованием, с недостаточной техникой, с десятками тысяч по принуждению пришедших сюда рабочих.

Потом немецкие профсоюзы пожаловались, и советский генеральный директор, генерал Мальцев, написал письмо в советский профсоюз. Письмо предназначалось Молотову и Берии. И Берия внес улучшения, так как ему нужен был этот уран. Был найден компромисс. Немцы начали лучше работать и за это получали от советского руководства хорошие условия для жизни и для работы: отпуск, страховку, высокие зарплаты. Таким образом, «Висмут» превратился в совершенно особенное предприятие в 50-е годы. С одной стороны, давление тоталитарной системы, с другой – предприятие, которое платило хорошую зарплату. Такой удивительный процесс, которого не было больше нигде в мире.

Здесь работали все слои населения: бывшие профессора, водители, солдаты, было много женщин. Сильнее всех страдали в послевоенное время женщины, им тоже было нечего есть. Все слои, все люди пришли в «Висмут». Во-первых, по принуждению, так как они были обязаны работать. Позже они уже шли добровольно, потому что «Висмут» хорошо платил. Особенно лучшим работникам, кто оставался там и выдерживал эти тяжелые условия труда. У них была хорошо мотивированная, хорошо оплачиваемая постоянная работа. И если вы сегодня спросите у бывших рабочих, они будут вам рассказывать с восторгом, будут хвалить, так как это было особенное предприятие.

Во время нашей кинокомандировки мы побывали в поселении Бад-Шлема в Саксонии, которое входит в состав района Рудные горы. Бад-Шлема, как и еще сто двадцать соседних городов, находился в подчинении Берии. Когда-то 200 000 немцев работали на здешних шахтах, 7000 советских специалистов, всех их охраняли пять полков МВД.

Поселение находится в живописной местности, в окружении гор и альпийских лугов. Среди аккуратных, но не претендующих на роскошь немецких сельских домиков выделяется монументальностью здание типичной сталинской архитектуры. Когда-то здесь находилась советская администрация, которая руководила добычей урана. Сегодня это городская ратуша.

Все прочие достопримечательности связаны с шахтерским трудом. Вышка старой деревянной шахты под номером 15, на площади пара вагонеток в обрамлении металлической арки со скрешенными молотками и надписью «Glück auf» – традиционное шахтерское приветствие, которое переводится – «Счастливо вернуться наверх!». И наконец «Museum Uranbergbau» – музей добычи урана. В нем собраны инструменты, оборудование и рабочая одежда горняков, здесь множество фотографий, позволяющих заглянуть в прошлое.

Бад-Шлема, Саксония, Городская ратуша, раньше здесь располагалась советская администрация

Вышка старой шахты, Бад-Шлема

Лев Лурье на фоне арки с традиционным шахтерским приветствием, Бад-Шлема

Впрочем, благодаря неутомимой поисковой деятельности нашего редактора Серафимы Гавриловой мы снимали интервью с ветеранами «Висмута», рабочими, трудившимися на урановых рудниках в послевоенное время. Эти пожилые люди были в высшей степени доброжелательны к русским документалистам и охотно поделились воспоминаниями молодости.

Вернер Нойберт:

Я был переселенцем. Я переселился из Чехии, из Судетской области. У меня чешское происхождение. В 1944 году нас оттуда выгнали, и я приехал сюда. И после того как я поработал на одном машиностроительном предприятии, я в 1947 году перешел в «Висмут». Так как, в первую очередь, мне там платили больше и там были перспективы роста. И перспективы развития для тяжелых машин были в шахтах «Висмута». А другие производства сворачивали.

Это была хорошая техническая работа. Я был машинным механиком. Полгода я там ремонтировал компрессоры и дизельные моторы, которые ломались, потом меня отправили учиться на техника. И потом я вернулся обратно, чтобы работать там дальше. Я сам работал с примерно сотней русских людей. Так как я работал с техникой, очищающей руду и бурильной. И осматривал ее перед тем, как ее продавали в Россию. И это я делал все 40 лет. Я могу отметить только хорошие отношения русских и немцев, потому что у меня не было никакого представления о радиофизике. И русские люди, которые приехали из Ленинграда, из Москвы, из Института Курчатова, из Армении, они уже изучали эту область. Они уже все знали. И потом, позже, немецкое акционерное общество «Висмут» переделали в Первое Акционерное общество, и тогда нам перешли фабрики, основанные благодаря этим специалистам.

Генеральные директора менялись. То немецкий, то русский. Но последний генеральный директор был немецким. Когда русский министр иностранных дел Молотов приехал в Йохангеоргиенштадт и совершил обзорную поездку по шахте, он встретил группу из чешских и немецких сторон, я тоже в этом участвовал. Он смотрел, как работают чешская и немецкая стороны. Он произвел впечатление делового человека. Он не был высокомерным, не показывал своего превосходства и ненависти по отношению к немецким шахтерам. Тогда был еще русский руководитель объекта. Он должен был гарантировать, что шахтеры хорошо работают и выполняют план. И я работал здесь 41 год. С ураном, который каждую неделю отправлялся в Брест и оттуда в Новосибирск или в Электросталь-2.

Кто тогда работал на «Висмуте»? Ну, это были люди, которые страдали от голода, которые хотели получать дополнительную пайку еды, которые хотели каждый день есть горячий обед. А все это было на шахте. На других производствах этого не было. Когда мы хотели пойти пообедать из шахты, мы могли пойти в столовую или на кухню и там поесть. И еще была карточка, по которой можно было купить хлеб, молоко и творог. И сигареты еще.

Гитлер, начав войну с Россией, по большому счету страну и похоронил. После войны было принято решение о деиндустриализации. Промышленные предприятия, которые работали на Гитлера, разбирались. Сталелитейные заводы, текстильные заводы и др. И поэтому рабочих мест больше не было. А потом появился «Висмут». В 1945 или 1946 году. Здесь были старые шахты, и предприятию нужны были опытные люди, которые могли обращаться с моторами, компрессорами и электрическими машинами. И те, кто в этой области обучались, те туда шли, и те, кто не имел профессии вообще или имел другую профессию, те тоже шли туда, потому что там нужны были руки. Люди должны были оттаскивать взорванные камни, потом эти камни грузили на вагонетки и вывозили наверх. Потом в них искали руду. Из грязи, которая лежит вокруг, нужно было выделить маленький кусочек урана.

Три или четыре года нужно было изучать радиохимию. И к этому человек тоже должен был быть способным. Я думаю, примерно 1 миллион человек работал в «Висмуте». Ну, когда я начинал, было 500 тысяч человек, но это много раз все менялось. Старые уходили, новые приходили.

Были и несчастные случаи, но по большей части технического характера. В первые годы на шахте два или три года было сухое бурение. Это значит, что бурильная машина просверливала дыру в камне, потом туда закладывалась взрывчатка, и все взрывалось. Но такое бурение проходило только в сухой породе. И с 1947 года поступил приказ от руководства «Висмута», что должно быть бурение сырой породы. И кто не занимается сырым бурением, тот получал выговор или не получал премию за месяц. И эта перемена возникла после того, как было выяснено, что при сухом бурении камень расщепляется и вредные частицы породы, кварц и гранит, попадают в легкие и это вызывает легочные заболевании, силикоз и другие.

В «Висмуте» каждый день давали обед. С самого первого дня. Поэтому мы не могли прогуливать работу. Кто не пришел вовремя на шахту, тот не получил свою еду. А с пайкой ты всегда переживаешь день.

Готтхард Бретшнайдер:

Я родился здесь и учился. В 1949 году окончил учебу. Я устроился на работу в «Висмут», потому что там было много денег и, прежде всего, очень много еды. Много продуктов. Там были самые лучшие условия. Вот поэтому я пошел в «Висмут». У меня были только мать и бабушка. Нужно было о них заботиться. Отец к тому времени уже умер. Поэтому это было выгодно, что я пошел работать в «Висмут». Я там зарабатывал довольно много денег. И у нас был вполне высокий уровень жизни тогда. Мы работали в три смены. По ночам не работали. Так что условия были достаточно сносные.

Пакет Сталина – это было нечто особенное. Это была награда для людей, которые перевыполняли норму на 180 %, иначе пакет было не получить. Он был придуман для людей, которые достигали таких результатов. Но вообще-то были хорошие продуктовые нормы. Для шахтеров, для тех, кто работал на самых тяжелых участках, они были более значительные. Они получали больше еды: больше хлеба, больше масла, больше сахара, больше мяса, больше молока, чем все рядовое население.

Добывали уран в основном немцы. Но некоторые были беженцами из Чехии или Польши. Их оттуда выгнали, и здесь они пытались начать новую жизнь. Многие приходили из района Рудных гор. Со временем сюда подтягивались местные жители.

Тогда люди почти ничего не знали о Лаврентии Берии. Кто он такой? Что он из себя представляет? Но мы знали, что он отвечает за АО «Висмут» и за то, чтобы мы быстрее выполняли план, для того чтобы завоевать преимущество в атомном споре с американцами. Конечно, мы знали, что уран нужен для создания атомной бомбы. Но какие выводы из этого мы могли сделать? Официальной информации об этом не было ни в прессе, ни на радио. Нам говорили только так, в простых беседах. Мы толком и не знали, что уран может вредить здоровью, если много его паров вдыхать. Тогда мы всего этого не знали, нам этого не говорили. Но я не пострадал нисколько. Я ничего не знаю о жертвах на урановых работах. Были жертвы в Рудных горах, но это было давно, в Средние века. Вроде в XV веке.

Гюнтер Фишер:

Я пришел в «Висмут» в 1952 году совершенно добровольно. Я родился в Чехии, переселился в Германию в 1942 году с семьей. Я родился в многодетной семье. Нас было 13 детей. Мы часто голодали. Мой брат к тому времени уже работал в «Висмуте», и я тоже попал туда через него. В первую очередь, там были лучшие условия. Об остальном мы узнали уже позже. Тогда мы никакого представления о горах не имели. Я не знал, что меня ждет, и усердно работал в шахте. Я 31 год там проработал. И только намного позже я узнал, что это опасно. О Мальцеве я могу сказать немногое. Я пришел в 1952 году, тогда у нас были русские постовые на входе. И на производстве тоже всегда были русские постовые. Там, где была взрывчатка, тоже были русские. Мы общались с ними, но ничего плохого я о них сказать не могу. Я могу сказать только хорошее о нашей совместной работе. У нас был старший геолог, он был советский гражданин. Он работал с самого начала. Но, в принципе, особо много мы не пересекались. Кроме хорошего, я ничего не могу сказать.

У нас были лучшие условия, чем у других. У нас были продуктовые карточки, у нас еще были дополнительные поощрения за выполнение плана. И в этом, наверное, была причина того, что у нас не было забастовки. Даже если бы мы и хотели что-то такое организовать, у нас были русские посты и русские военные. Это создавало определенную атмосферу. Лучше вести себя спокойно… Но я не помню ничего плохого. У нас не было особых причин для забастовки.

Рудольф Дейнеке:

В 1947 году мне было 15 лет, я жил в Рудных горах. Там не было работы и есть было нечего. И тут появился «Висмут». У моей матери там был знакомый старший штейгер (мастер по рудным работам). Он работал в одной из шахт «Висмута». И так он устроил меня в «Висмут». Нас было несколько молодых людей по 15, 16 и 17 лет. Еще в «Висмуте» работало несколько молодых девушек. И я там работал с 1947 года. Это была очень тяжелая работа. Но так как мы были тогда очень молодыми людьми, эта работа для нас казалась легкой.

Первые два года, которые я проработал на этой шахте, у нас не было русского руководства. У нас был немецкий руководитель шахты, который раньше был начальником предприятия. И у нас на шахте был пункт расположения охранной роты Красной армии. А солдаты были такими же мальчиками, как и мы. Ненамного старше. И я могу сказать, что каждые четыре недели солдаты получали свою еду. Крынку молока, продукты. И когда они за две недели все это съедали, они приходили к нам. В принципе, они были тоже стеснены в средствах, но мы умудрялись проворачивать сделки с ними. Они брали с собой лампы. У нас не было света в Рудных горах. А мы им приносили яблоки, еще фрукты, и они все это забирали, цап-царап, до свидания! Такое было время…

Потом у меня была одна история с русским руководителем проекта. Он мне очень помог, этот человек. Старший лейтенант. Вы хотите знать имя? Я еще помню, его звали Полянский. Он прекрасно говорил по-немецки. У меня после моего 17-го дня рождения была одна пропущенная без уважительных причин смена. Мне тогда было важнее отметить день рождения с друзьями, чем пойти на работу. Ведь в 17 лет человек думает по-другому, не так, как в 70, правда? Если бы не эта пропущенная смена, я получил бы материал на костюм, премию и пакет Сталина. Вы знаете, что такое пакет Сталина? Пакет Сталина – это такой пакет с едой. Там продукты питания: лапша, или рис, или макароны, мука, сахар, масло. Все это было в этом пакете Сталина. Это все было упаковано и давалось за хорошие результаты. Ведь ни продуктов, ни материалов не было тогда. А зимы были более суровые, чем сейчас. У нас на семью было одно старое одеяло. Теперь об этом можно спокойно говорить. Такое было время.

Получить кусок ткани – это было тогда большое достижение. И вот я пришел к руководителю объекта с заявлением принять эту пропущенную смену. Там был такой маленький кусочек бумаги, и там было написано, что я пропустил смену. И он по-немецки приписал там: выдать пакет Сталина, простить пропущенную смену. И с этой бумажкой я получил премию. Вот такой он был, Полянский. Вот такими были контакты с русскими. Не особо имя Берии слышали. Только позже читал о нем. Кое-что стало известно в 1953 году. После смерти Сталина.

17 июня 1953 года, когда случились выступления в Берлине, Дрездене и других городах против того порядка, когда была всеобщая забастовка, я уже тогда работал штейгером. Я работал во вторую смену. С 15 до 22 часов. И все рабочие должны были уже быть здесь к началу смены. И те, которые отработали смену, и те, которые заступают. Они мне должны были докладывать об особенностях, на которые нужно обратить внимание. И когда я пришел тогда осматривать пункты своей работы, никого не было на месте. Я не знал, начали ли люди смену, и побежал к первому попавшемуся телефону. Я позвонил в службу шахты, и мне сразу сказали, как только я набрал номер, что в шахте остались один техник, два электрика, два плотника, все другие люди ушли. В семь часов уехали на автобусах в разных направлениях, независимо от движения поездов и трамваев. Мне сказали, что сейчас беспорядки.

У нас в «Висмуте» мы не почувствовали особо этих беспорядков, но надо понимать, что так как в соседних областях эти беспорядки были, то протестовать начали все, в том числе и у нас. Поэтому у нас поставили шлагбаум. Люди, которые жили в области, должны были предъявлять удостоверение. Иначе никого не пускали. Чужаки не могли пройти.

Позже, когда я уже был дома, где-то около 8 часов, подъехал легковой автомобиль. Из него вышло два человека, они зашли ко мне, представились. Я сказал, кто я, и они обязали меня одеться и идти с ними в шахту. Это было руководство шахты. Мы получали задание контролировать определенные области внутри шахты. А уже на следующий день мы стали работать нормально, в две смены. 18 июня все и закончилось.

«Висмут» – это название для прикрытия. Когда открыли эту организацию, она была чисто русская. Русское предприятие, основанное Москвой. Чтобы ввести мир в заблуждение и не говорить об урановых месторождениях, употребляли термин «Висмут». Никто толком не знал, что там вырабатывают.

В Атомном проекте у Лаврентия Берии появился опыт руководства фактически независимым государством. Например, в Саксонии практически не действовала Социалистическая единая партия Германии, здесь менеджеры были и из числа бывших антифашистов, и из числа бывших нацистов. Главное – квалификация. Здесь не работали заключенные. Шахтеры хорошо стимулировались. Результаты были великолепными, гораздо лучшими, чем в лагерях. В 1946 году здесь добыли 1,5 тонны урановой руды, а в 1950-м – 1200 тонн.

Всего в период с 1947 по 1990 год «Висмут» выработал 230 000 тонн руды, это предприятие стало ведущим для советской военной индустрии. «Висмут» оказался третьим в мире по величине урановым рудником.

 

У самого Черного моря

Немецкие ученые, вывезенные в СССР, панически боялись, что их пошлют в Сибирь. Поэтому фон Арденне страшно обрадовался, когда его пригласил к себе Лаврентий Берия и предложил три места локации: Москва, Крым или Абхазия. Фон Арденне выбрал Абхазию. Берии это было с руки, здесь у него дача, и немцы будут под присмотром. В предместьях Сухими – в Агудзерах и в Синопе – основали два секретных института. Они расположились в зданиях бывших санаториев, окруженных роскошными парками. Институт в Синопе получил название «Институт А», по имени фон Арденне, а второй, в Агудзерах, институт «Г» – для Густава Герца.

Густав Герц – лауреат Нобелевской премии 1925 года, крупнейший немецкий физик, руководивший всеми научным исследованиями фирмы «Сименс». На советском атомном проекте его заработная плата – 10 000 рублей при средней в Союзе в это время – пятьсот. Специальный самолет доставлял дефицитные продукты из Москвы. Режим был относительно свободным.

Клаус Тиссен, сын знаменитого ученого Петера Адольфа Тиссена, с которым он вместе жил в Абхазии и участвовал в советском атомном проекте, рассказал нам о сухумской жизни немецких специалистов:

Манфред фон Арденне сказал, что он попросил Берию во время первой встречи в Москве летом 1945 года, что ему хотелось бы в Крым или на Кавказ. Другая версия, к которой я склоняюсь, скорее всего, в том, что Берии хотелось, чтобы институт был вблизи его родины. Местом его рождения является маленькая деревенька, полчаса езды от Сухуми. Мерхеули называется. Мне кажется, что он хотел сделать что-то вроде памятника себе и прежде всего иметь возможность 2–3 раза в год служебных командировок на свою родину. Скорее всего, это было причиной. Институт, в котором мы были, располагался прямо на краю Сухуми, прямо на пляже.

Между пляжем на Черном море и институтом пролегала только железная дорога от Сухуми в Тифлис. И прекрасный парк, со времен царя. Это был большой санаторий, который в 30-х годах был построен для стахановцев. Прекрасное здание. В середине холмов, которые были увешаны мандариновыми деревьями и виноградной лозой, нам казался он раем и таким оставался все время.

А другой институт располагался примерно в 8–10 километрах подальше на восток, тоже прямо на Черном море вблизи города Дранда. Но он был не такой современный. По-настоящему красивое здание, сохранившееся, вероятно, еще с царских времен. Директором этого института был Манфред фон Арденне, некоторые называли его Арденне, так, как писалось, но правильно произносится Арден без «е». Директор другого института был Густав Герц, лауреат Нобелевской премии. В институте Ардена были три области, независимые друг от друга. Одна область, которой он руководил сам, где происходило расщепление урана на изотопы урана 235 при помощи так называемого масс-спектрографа, сильными магнитами, которые он пытался разработать еще в Берлине.

Манфред Арденне взял с собой беременную жену, у него было тогда два ребенка: дочь и старший сын. Один ребенок родился в Сухуми. Конечно, были некоторые, которые взяли с собой возлюбленных. Таким образом, они хотели расстаться со своими законными женами, уехав далеко в Советский Союз. Они надеялись начать все с начала. Но они заблуждались, так как некоторые жены приезжали впоследствии и иногда возникали сложные ситуации. В широком смысле этого слова, можно было взять с собой тех, кого хотелось, друзей, родственников. Но нужно было понимать, что всех их требовалось суметь прокормить, или они должны были работать.

В нашей семье была следующая ситуация: моя сестра была химиком-технологом, завершившим образование, она могла сразу начать работать. Я был абитуриент и тоже мог сразу приступить в качестве лаборанта и работал, интенсивно учился на месте. Говоря другими словами, я поехал как преемник отца.

Конечно, очень быстро, после того как мы приехали в 1946 году, наш институт был обнесен забором. И, конечно, объект нам разрешено было покидать только при наличии удостоверения и в сопровождении офицера МГБ, позднее КГБ. Поездки в Сухуми на рынок за свежими овощами или фруктами или походы в рестораны сопровождались также людьми из госбезопасности. Конечно, мы могли туда спокойно пойти, но с сопровождением.

Мы находились на территории закрытого объекта, и поэтому внутри объекта охраны почти не было, мы могли свободно перемещаться. Снаружи был забор, по сторонам стояли круглые сутки постовые. За домом Арденне была натянута колючая проволока, и в местах, которые были не совсем хорошо видимые, делали обходы. С моим отцом и братом мы ездили как-то в Боржом на неделю. С нами был шофер, очень приятный человек, он был особенно рад, когда пил много водки, и с нами был офицер. Он сопровождал нас на каждом шагу, где мы только ни были.

Вообще это было, конечно, гротескно. Когда я ехал в Москву, мы ехали в поезде, в купе был я и офицер, а напротив совершенно нормальные граждане, и в соседних купе было тоже нормальное население. В конце вагона стояли самовары, где можно было взять чай. От Сухуми до Москвы длинный путь. И, конечно, когда ты как иностранец сидишь с офицером и другие смотрят, я говорил, что я латыш – до того момента как я однажды в поезде действительно не встретил латыша и он, конечно, хотел со мной поговорить по-латышски. Мне стало ужасно неудобно. И тогда каждый заметил, что я вообще не знал по-латышски ни одного слова.

В области моего отца разрабатывались диафрагмы для диффузного способа разделения урана 235. Марка Штернберга, который был ранее директором в «Siemens», разработала метод газовых центрифуг. Конечно, еще с самого начала у нас были десятки немецких сотрудников. Были привезены десятки военнопленных специалистов, все химики, физики, механики. Это были полностью закрытые миры, которые функционировали как город.

Нас с самого начала немного удивляло то, что по отношению к нам было абсолютное доверие. Ни один из наших начальников, ни один их офицеров КГБ, никто из коллег, никто из них не был по отношению к нам подозрительным или недоверчивым, что мы могли бы устроить какие-то саботажи или могли бы работать не так, как полагается. Мы не были вынуждены, определенно нет, нами руководило честолюбие работать зачастую действительно день и ночь, чтобы добиться как можно больше результатов. Является ли это типичным для ученых, все равно, на кого они работают, работать добросовестно? Этого я не знаю. В любом случае доверие мы оправдали. Тогда это была одна из интереснейших задач, которая вообще существовала в мире. Тогда еще не было ни транзисторов, ни микроэлектроники. Интереснейшая область изучения была ядерная энергия с конечной задачей применять ее в мирных целях, также для атомных электростанций.

В первые месяцы из русских там находились в основном повара и рабочие, те, кто следил за территорией, советские граждане. Вскоре прибыли 2–3 супружеские пары, ученые – как в наш институт, в так называемый Синоп, так и в Агудзеры. Затем каждый год прибывало все больше и больше выпускников советских вузов, которые работали вместе с нами, с которыми с самого начала складывались хорошие отношения, и они развивались только в лучшую сторону.

Моими прямыми непосредственными начальниками была пара из Москвы Виктор и Мария Гусевы, выпускники Московского университета, он, к сожалению, пятнадцать лет назад уже умер, но с его вдовой я до сих пор в дружеских отношениях. Я посещаю ее, когда бываю в Москве. У нас были с ними превосходные отношения. Когда мой отец в 1951 году получил Сталинскую премию первой степени, в этой команде работало еще 3 человека: двое русских и один немец. Они вместе с моим отцом получили премию. Это были абсолютно смешанные коллективы, с самого начала не было никаких диссонансов.

Личные связи не приветствовались, конечно, это шло от советской стороны. Может быть, мы предполагали, что НКВД внимательно следило за тем, кто приходил, чтобы кадровые документы были в абсолютном порядке. Но мы никогда не имели ощущения, что люди НКВД или наши сотрудники когда-либо следили за нами. В том-то и своеобразие, что, несмотря на то, что институты принадлежали НКВД, слежка оставалась, по меньшей мере, незамеченной. Мы позднее замечали, что тот или иной немец работал на КГБ. Например, заметили, что из лагеря военнопленных прибыл парикмахер, мы потом узнали, что он был доносчик. Мы ничего особенного не замечали. Но среди ученых были замечательные отношения.

Клаус Тиссен – один из немногих участников советского атомного проекта, доживших до наших дней, видел героя нашей книги Лаврентия Берию. Тиссен рассказал нам:

Конечно, мы о Берии слышали уже давно, еще во время войны. Мы знали, что он самый опасный человек в Советском Союзе и оставался таковым до самой смерти. Он приезжал много раз в Сухуми, я сам его видел там два раза. Мы стояли тогда в коридоре, когда он приехал, он создавал неприятное впечатление. На нем был серый пуловер с воротником-стойкой, он выглядел как сова со своим неподвижным лицом, со своим пенсне. Но он не производил впечатление человека, который собирается арестовать людей или послать в Сибирь в лагерь. Этого не случалось. Но, несмотря на это, он был всегда нам неприятен. Он приходил в сопровождении адъютанта, большого, высокого. Тот выглядел очень симпатичным. Он выглядел по-другому, не так, как Берия, ухоженным, немного как денди. Я маленький лаборант, мне не нужно было сидеть за одним столом, когда они что-то обсуждали, мы быстро исчезали в лабораторию.

Мы соприкасались с ним, только когда он приходил и устраивал совет, и то с ним были советские ученые. Например, Емельянов, о котором мы очень хорошего мнения. Он был впоследствии долгие годы в органах власти по атомной энергии в Вене. С ним находились ведущие ученые. Курчатов, о котором мы с самого начала знали много. Выдающиеся люди. И мы совершенно не могли заметить, что Берия может, а что нет. Он был тем, кто заботился о том, чтобы все функционировало, чтобы машина была всегда «на ходу». У него был доступ ко всему. У нас складывалось впечатление, что функции Берии заключались не в преследовании людей, а в заботе о том, чтобы все было.

Если нам нужны болты определенного диаметра, определенной длины, определенного качества, тогда для поисков подключали аппарат Берии, который делал все, чтобы найти соответственно нужные болты во всем мире, в советской оккупационной зоне, либо в Сибири, либо Чехословакии. Так что болты привозили на следующий же день специальным самолетом. Я могу предположить, что у Берии была задача, чтобы все функционировало, поскольку у него была неограниченная власть организовать все тотчас же. И только поэтому проект по созданию бомб мог действительно функционировать.

Курчатов и все остальные могли сделать это только тогда, когда весь аппарат находится в их распоряжении. Это проект такой величины, как Mанхэттен-проект, «Аполло» или «Союз». Все это проекты, руководство которых осуществляли военные. Мне кажется, у России не было тогда никакого другого выбора, кроме как назначить на данный пост Берию. По моему мнению, Берия был двуликим человеком. Одно лицо, которое он показывал по отношению к нам, а другое – лицо аппарата репрессий. Если так подумать, многие выдающиеся советские инженеры годами отдавали свои силы, несмотря на то, что они работали в так называемых «шарашках». Например, Королев, он отдавал все свои силы, и работал при этом в лагере. Вот такая своеобразная ситуация. Берия был ужасный тип, но он решал задачу.

Как мы не раз отмечали, Лаврентий Павлович был в душе человеком глубоко аполитичным, никогда не увлекался коммунистической теорией и идеологической трескотней. Более того, по свидетельству подчиненных, не раз называл партийные собрания пустой тратой времени, а их участников бездельниками. Теперь, когда в его распоряжении оказалось автономное и закрытое «государство в государстве», Берия установил в нем свои порядки. Здесь все должны были заниматься исключительно делом, а коммунистическая партия оказалась на задворках. Особенно это касалось немецких специалистов.

Клаус Тиссен продолжил свой рассказ:

Важно, что с самого начала немцы не занимались политикой ни в какой мере. Например, примерно в 1947 году у нас не было достаточно стеклодувов. К нам приехал стеклодув из Тюрингии. У него был значок Социалистическая единая партия, т. е. он был практически членом коммунистической партии. Но ему было официально сказано, комендант сказал, чтоб он снял этот значок. Он хотел открыть коммунистические группы. Но ему указали, что нет, никакой политической деятельности, т. е. ни один немец не занимался политикой. Коммунистическая партия с самого начала до самого конца была у нас запрещена, и хорошо, что так.

Они хотели, чтобы не было споров между коммунистами и некоммунистами, социал-демократами и еще кем-нибудь. Мы были оставлены в покое. Я помню летом, я был два раза недалеко от Москвы, в городе Озеры. Там была дача НКВД. Она находилась в очень красивом месте на Можайском шоссе. Это была дача Ягоды, которого потом казнили, его последователя Ежова, которого тоже потом казнили. И во время войны дачу занимал Национальный комитет «Свободная Германия». Они потом уехали. Летом дача была полна немецкими коллегами, которые работали в Москве в Курчатовском институте. Они проводили лето в Озерах, и там были книги на немецком языке от Национального комитета «Свободная Германия» – Маркс, Энгельс, Ленин. Толстые, толстые книги, полное собрание сочинений. Никто их, конечно, не читал среди немцев, но их использовали для маленьких детей из семьи Рихтер, им подкладывали на стулья тома Ленина или Сталина, чтобы они могли достать до тарелки. Макс Фольмер, известный физик-ядерщик, сделал замечание: «Теперь Томас Рихтер по-настоящему марксист».

Никто никого не наказывал за то, что мы эти книги не только не читали, но и использовали как подушки для детей. Вероятно, Берия издал указание, руки прочь от этого. Если кто-то начнет заниматься политикой, будет плохо! Это было, конечно, как остров.

Конечно, Берию боялись, а кто его не боялся! Но была целая группа немцев, которая с самого начала работала на него, и наоборот, они узнали его как приятного человека. Если вы читали книгу Николауса Риле «Десять лет работы в золотой клетке». В клетке, но в «золотой».

Академик Жорес Алферов хорошо знал Николауса Риля и рассказал нам о своих встречах с ним:

Моим очень хорошим знакомым был замечательный немецкий физик Николай Васильевич Риле, его иногда называют Николаус Риле, но он Николай Василич на самом деле. Я даже, между прочим, написал про него очерк небольшой. Мы с ним познакомились в феврале 1966 года в Мюнхене. Я был в научной командировке в ФРГ, и в программе моей было посещение мюнхенской технише хохшуле, ныне Технического университета, лаборатории Риля, потому что он был широко известен в нашей среде как автор классических работ по люминесценции. И поскольку люминесценция был предмет моих исследований в полупроводниках, то в программу своей командировки я включил посещение лаборатории Риля, побывал у него.

И он позвал нас, а я был с другим нашим еще сотрудником, к себе в загородный дом и стал рассказывать о своем участии в атомном проекте. Мы приехали в 11 утра к нему, а уехали в час ночи. Настолько увлекательно было. Я потом с ним встречался еще на международных конференциях. И у нас была такая приязнь друг к другу, и он мне очень много рассказывал. Почему он Николай Василич? Он родился в Петербурге. Его отец Вильгельм, ставший Василием, был работник на фирме «Сименс-Шуккерт», один из ведущих. Он женился на православной, на дочери очень известного врача в Петербурге по фамилии Коган, но принявшего православие, и отец его тоже принял православие. Он был крещен во Владимирском соборе, отец его стал Василием, и он Николай Васильевич Риль. Он у нас жил до 1921-го года. Он учился у нас на электромеханическом факультете Политехнического института и в 1921-м году уехал в Германию. Он отказался от профессорства в Берлине и пошел работать на фирму, которая занималась люминесцентными материалами, и Николаю Васильевичу Рилю принадлежит в мире первый патент люминесцентных ламп, который он передал фирме «Оскар». Во время войны он блестящий физик и материаловед, прежде всего он занимался очисткой металлического урана в немецком атомном проекте. В 1945-м году, как он вспоминал и рассказывал, к нему пришли два полковника. Полковники были Георгий Николаевич Флеров и Лев Андреевич Арцимович.

В Германии, в которой только что закончилась война, разговаривать со штатскими никто бы не стал, поэтому почти все становились полковниками. Им давали полковничью форму, потом это все отбиралось. Пришли два полковника Флеров и Арцимович и сказали, что нам нужно побеседовать. И пригласили его на следующий день в Берлин на дискуссию. И, как позже писал Николай Васильевич Риль в своих воспоминаниях, дискуссия затянулась на десять лет.

Я у него много раз спрашивал, Николай Василич, а скажите мне, вас в плен взяли и заставили или вы добровольно поехали работать и участвовать в нашем атомном проекте? Николай Васильич мне отвечал всегда одинаково: «я работал по контракту». Николай Васильич внес очень существенный вклад в создание нашей атомной бомбы. Он занимался очисткой металлического урана. Работал в городе Электросталь. Встречался и общался очень много с Берией. Всего где-то принимало участие в нашем атомном проекте триста немецких специалистов. Когда успешно испытали атомную бомбу, было большое награждение. Лауреатами Сталинской премии стали фон Арденне, Тиссен, Штейнбек. А Героя Социалистического Труда получил только Николай Васильевич Риль, и он не только получил Героя Социалистического Труда, он получил автомобиль, он получил ковер-самолет. Ковер-самолет – это значит право бесплатного проезда для него самого, жены и несовершеннолетних детей до совершеннолетия по всей территории Советского Союза воздушным, железнодорожным и пароходным транспортом первого класса или в каютах «люкс» и так далее. И он получил дом в Москве в личную собственность и дачу в Жуковке.

Дом в Москве он получил недалеко от Курчатовского института, и позже в этом доме жил Анатолий Петрович Александров, когда Риль уехал. И как-то у Анатолия Петровича вечером мы обсуждали разные проблемы, и Анатолий Петрович сказал про Риля: «Ну, Жорес, конечно, он был пленным», потом еще подумал немного и добавил, «но он был свободным, а мы были пленными». Николай Васильевич Риль о своем участии в атомном проекте рассказывал очень много. У него много ярких событий в жизни, его работы 35-го, 38-го годов по люминесценции стали классическими, и он сделал себе мировое имя на этом деле. Но для него 10 лет в СССР и участие в атомном проекте были самыми дорогими и самыми интересными.

Он написал книгу «Десять лет в золотой клетке». По нашим оценкам, участников проекта, если бы не было Риля, мы бы, наверно, взорвали бомбу месяца на три позже. Риль считал, что, если бы не было его, мы б взорвали на полгода, может быть, на год позже. Он, кстати говоря, высоко ценил Лаврентия Палыча. Он говорил, что Лаврентий Палыч был блестящий организатор и блестящий администратор, и вообще ему можно было и возражать, и приводить доводы, и он был готов к этому. Готов слушать. Но, говорит, конечно, мы его безумно боялись, мы же знали, что он такое. В это время Берия не был министром внутренних дел, он был зампредсовмина, председатель спецкомитета. Просто возможности были у него, в том числе и в этом ведомстве.

Риль очень высоко оценивал работу Аврама Павловича Завенягина, который курировал немецких специалистов. А долго не получалось результатов, и однажды Аврам Павлович сказал Рилю, что вы знаете, я уже больше не могу вас защищать. Идет время, а результатов нет, начинают думать, что немцы саботируют. Тогда, говорит, я сделал следующую вещь, и больше никогда таких доводов не приводил. Мы привезли из Германии, он сказал, много материалов, некоего оборудования, которое захватили, в том числе резину для форвакуумных насосов, и резина эта кончилась. А для проекта атомного поручили делать шланги для форвакуумных насосов «Красному треугольнику», который, вообще-то, галоши делал, и они сделали так, что сечение было похоже на поросячий хвостик, а не нормальное круглое внутреннее. И я отрезал, говорит, кусочек этого шланга и принес Завенягину. Говорит, посмотрите, что нам дают. Тот забрал. Позже Риль узнал, что директор «Красного треугольника» получил срок. И я, говорит, понял, дальше, если у нас что не получалось, я никогда не сваливал на других, я всегда говорил, мы виноваты, мы в чем-то не разобрались.

А с Берией он рассказывал замечательный свой разговор, когда бомба была взорвана, и Риль получил Сталинскую премию первой степени и ковер-самолет, дачу и прочее, и все великолепно. А у Берии был всегда любимый вопрос – что вам мешает работать? И когда он очередной раз задал этот вопрос, я сказал: «Вы, Лаврентий Палыч». Он сказал: «Почему?» И я, говорит, тогда ему объяснил: «Я абсолютно понимаю, что такой проект, как атомный проект Советского Союза, атомный проект Манхэттенский, это сугубо секретные проекты и нужно соблюдать максимальную секретность, чтобы не знали не то что конкретных вещей, что получено там-то и там-то, но чтобы не знали вообще, что он делается. Но мы, когда мы сделали что-то и дальше мы передаем наш металлический уран очищенный, а до этого мы пользовались работами предварительными, мы должны знать целый ряд работ, выполнявшихся до нас, и мы должны рассказывать целый ряд вещей в последующем. Это повысит эффективность нашей работы. Слишком много построили вы закрытых перегородок, и они уже мешают работать. Лаврентий Палыч, выслушав его, сказал: „Хорошо, напишите ваши предложения“.» Я написал, и 90 процентов их было принято. Вот он показал, что встречался с Берией неоднократно и его как организатора и администратора очень высоко ценил.

Педантичным и аккуратным немцам поначалу было сложно работать в советских условиях, но постепенно они привыкли и натренировали русский персонал. Немцы справляли Пасху и Рождество, выпивали со своими русскими сотрудниками лабораторный спирт. Танцевали с местными девушками на танцплощадке. Первыми словами, которым они научились, были: «давай-давай», «на здоровье» и «заложить за воротник».

Клаус Тиссен рассказал нам о веселых сторонах жизни немцев в Абхазии:

С самого начала мы много праздновали, и было достаточно всего: вино, шампанское, водка, пиво. Пиво было очень плохое. Мы не могли его пить.

Мы, например, праздновали Рождество 1945 года, наше первое Рождество после войны. Это был большой праздник, коллеги отца сделали так называемый рождественский немецкий напиток Фоерцангенболе (Feuerzangenbowle), поставили рождественскую елку и стеклодувы сделали рождественские шары, и я тогда получил первые уроки и начал делать первые шары. Мои первые шары я сделал в декабре сорок пятого года. Они наполнялись серебряным кристаллогидратом, а потом их встряхивали и они становились серебряными. Это тот же самый метод, по которому сейчас делают термосы. Каждая семья имела по одному шару серебряному. Потом мы принесли через двор с гор дерево, которое чем-то напоминало елку. Тогда их не было в округе. Мы пели рождественские гимны. Рождественский пирог, рождественское жаркое.

Мой непосредственный начальник, тогда доктор Бернард, готовил жареного гуся, и был забавный случай. Он хотел, чтоб гусь жарился сам по себе, когда он спал. Он приготовил гуся и поставил часы, и, когда он думал, что гусь уже готов, он сделал так, что произошло короткое замыкание, и выбило пробки, и печь была выключена. Можно было спать дальше. Но защитный автомат находился в подъезде, и как раз шел сосед и он заметил, что у них выбило пробки, и включил их. И когда доктор Бернард проснулся, гусь, конечно же, сгорел.

Мы праздновали все праздники. Например, Пасха 1946 года. Один из военнопленных переоделся в пасхального зайца. Он вышел к детям с корзинкой с шоколадными яйцами, и дети рассказывали ему стихотворения и получали шоколад. Потом мы праздновали карнавал. Все праздники из всех регионов Германии, так как у нас были люди из всех областей Германии. Наши русские коллеги впервые узнали о карнавале. Они так наслаждались этим праздником. Помнят даже сейчас. Военнопленные механики сшили платья для женского балета, выучили балетный номер и станцевали его на сцене. Перед институтом была сцена для праздников. И русские женщины говорили: «О боже мой, что они там делают». Семья Гусевых написала в своей автобиографии, которая вышла в институте Курчатова, в ней есть фотография, которую сделал я, фотография этого мужского балета. Она пишет в этой книге: «О боже мой, что за ужасные ноги у немецких женщин». А потом ей кто-то сказал, что это мужчины, переодетые в женщин.

Мы, конечно, праздновали Первое мая. И, конечно, День Октябрьской Революции. Эти праздники ввели советские коллеги, т. е. мы имели в два раза больше праздников. Все немецкие и советские праздники. Конечно, такие праздники, как Рождество, Пасха и день рождения, праздновали в семейном кругу, а не в обществе.

Мой двадцать первый день рождения. Он считался моим совершеннолетием. Тогда в Германии в двадцать один год становились взрослыми. Конечно, сейчас раньше взрослеют. Это был большой праздник на балконе до утра, а на следующий день в час дня мы пошли на пляж. Мы вышли из объекта через улицу, мы перешли через железнодорожные пути, затем с одеялами легли на пляже и спали. Мы имели жизнь, на которую нельзя пожаловаться, много работали, много праздновали, мало думали о будущем, так как мы боялись о нем думать. Поэтому так все хорошо и вышло.

Владимир Волков, бывший техник в институте «А», рассказал нам в Абхазии о своей работе с немцами на атомном проекте:

Сперва я в ремонтной группе работал, а потом перешел в слесаря. Я был комсомольцем тогда. Поручали мне, чтоб приглядывали за немцами. Но я говорю – нет, я не буду. Больше ничего. Немцы скажут что-нибудь выполнить. Пойду, сделаю. Они по-своему говорят. По-немецки. Но представители с ними были в лаборатории. Они мне по-русски объясняли. Что надо делать было. Вот и все. Они со своим оборудованием приехали. Даже сейчас у нас немецкое оборудование есть. Даже в моем цехе есть это немецкое оборудование.

Если сделал что-то плохо, немец по-своему говорил – щайзен. И выбрасывал в урну. Значит, говно, говорил. Щайзен. Вот так. Плохое – выбрасывай.

Каждый выходной они делали банкет в старой столовой. Я был еще в морской форме. Думаю, пойду, посмотрю. Ну и потанцевал там. Мне говорят – ты особенно не увлекайся. Я говорю – я знаю прекрасно. Как говорится – меньше болтай. Тогда другое время было. А разговаривать с ними… На какую тему? Они все ученые, а я слесарь какой-то. Личные отношения с немцами пресекали. Но одна наша все равно уехала с ними. Уже она в возрасте была немножко. Уехала с немцами. Но пресекали.

Тут много чекистов было. Сопровождающих. Вот, немец идет – идет сопровождающий за ним. Но в зоне института по одному ходили. Прогуливались. А как за зону, туда вышли, уже сопровождающий идет.

Пляж – это специально у них была зона отведена. Даже детям местным на ту территорию не разрешали идти купаться на море. У них целый парк был. Здесь кругом пограничники были. Чекисты. Даже самолетам не разрешали над территорией пролетать. Было секретно.

Реваз Шванчирадзе, профессор Сухумского физико-технического института:

Молодых специалистов сюда набирали из выпускников вузов Москвы, Ленинграда, Харькова, Тбилиси. Я был одним из таких. Я непосредственно общался с немцами в лаборатории. Вначале в лаборатории Герца, потом в лаборатории Риля. После отъезда группы Герца к нам приехал Риль со своими сотрудниками. Там много крупных специалистов было. Если Герц со своей лабораторией в основном работал по разделению изотопов урана методом диффузии, то в лаборатории Герца были в основном металлурги, химики, материаловеды.

Моя работа вначале непосредственно заключалась в испытании разделительных фильтров. Немцы доброжелательно относились к нам. В том числе мой руководитель – доктор Рикерт. Забавный был случай. Меня Риль назначил почему-то, сопляка, организатором научного семинара. Я в первую очередь записал, конечно, немецких специалистов в список докладчиков. Имея в виду, что правительство нас предупреждало максимально взять у них опыт работы и знания. С другой стороны, мне показалось, что и я уважение к ним проявляю. А они посмотрели список и перестали на русском докладывать. Перешли на немецкий язык. Я пошел к тогдашнему замдиректора Кварцхава. А он – нам надо учить языки. Вот чем он отделался.

А они прекрасно владели русским. Лучше меня.

Праздники вместе отмечали. Герц приглашал вместе с немецкими специалистами и советских на свой юбилей. Но там был немножко такой курьезный вопрос. Наши забыли записать в список участников юбилея одного человека. Ну, ему на другой день сказали, что мы забыли одного нужного человека. Тогда он ответил – я уже заказал ужин на определенное число гостей своей жене. То есть нельзя еще одного человека. 8 человек были приглашены советских специалистов. Это был 9-й, которого забыли.

Учились у них дисциплине, порядку. Вот их педантичность, в частности. У Герца возле его дома был небольшой огород. Там выросла здоровенькая дыня. Толстая. Советский мальчик Чичико играл с этой дыней, как с лошадкой. Но в один прекрасный день – нету дыни. Герц, обнаружив это, говорит: Чичико – есть, дыня – есть, Чичико – нет, и дыня нет. То есть были такие смешные какие-то моменты. Но это все он все равно душевно говорил. Не с обидой.

Они часто сидели там в буфете перед столовой. И за парой бутылок пива весь вечер беседовали. Здесь есть в парке остатки танцплощадки, где они танцевали. И с советскими специалистами тоже. Со мной танцевала Хана Лора молодая. Самая красивая из девушек, которая в группе немцев работала. Но были случаи, когда с ними роман заладили советские парни. Доктор Барони из Австрии, он женился на советской женщине, русской. Они так и прожили здесь всю жизнь. И они умерли здесь. Где-то похоронены на кладбище.

Доктор Крюгер меня обучал. Ругался за то, что я плохо говорю по-русски. Мы же по спектроскопии ничего не знали, и доктор Крюгер обучал нас. Трое нас было, советских специалистов. Он один – руководитель по спектральному анализу. Нам удалось его завлечь в соцсоревнование. И одним пунктом записали – обучать нас немецкому языку. Раз согласился он, ну, и старался. Учил нас языку.

Они получали зарплату вдвое примерно больше, чем советские. Обеспечивались довольно хорошо. Ну, жилье давали хорошее.

С бомбой непосредственно мы отношения не имели. Мы имели отношения с разделением изотопов урана различными способами. Здесь центрифугированием занимались. Разделительные фильтры изготовляли. И испытывали их. Первый в Советском Союзе масс-спектрометр построен здесь. Сконструирован и построен доктором Шуце.

Первый в Советском Союзе масс-спектрометр до сих пор хранится в Сухумском физико-техническом институте, который был образован в 1950 году на базе институтов «А» и «Г». Также сохранился двухэтажный особняк Густава Герца, построенный по его собственному плану невдалеке от моря. Во время Грузино-абхазской войны дом был разграблен и пустует с выбитыми окнами и облезлыми стенами среди запущенного сада. Но и сейчас не нужно много фантазии, чтобы представить жилище Нобелевского лауреата во всем великолепии среди роскошной субтропической зелени.

Дом, в котором жил физик Густав Герц, близ Сухуми

Клаус Тиссен продолжает свой рассказ:

Советское правительство придавало огромное значение среде, чтобы ведущие ученые, ничем не обремененные, могли оптимально работать. Например, для Штернберга была привезена вся семья, дети и жена. Конечно, на добровольной основе, никто не принуждал.

Что касается военнопленных, это, конечно, другое дело. Но, так или иначе, они тоже прибыли добровольно. Это логично, если физик или химик находится в лагере военнопленных в Сибири, и ему говорят, они могут, если хотят, работать в выдающемся институте и жить лучше. Конечно, они так поступали и прилагали все усилия. Например, живущий на сегодняшний день в Мюнхене разработчик, который работал вместе со Штернбергом над созданием газовых центрифуг урана 235, австриец, прибывший туда как военнопленный, конечно, это было другое, но он тоже отдавал работе все.

В 1946 году в оба института прибыли немецкие военнопленные, которые были учителями, чтобы преподавать немецким детям, неважно, в каком они были возрасте. К нам прибыл очень хороший учитель, его звали Фелькер, он преподавал детям. Я уже был абитуриент, окончивший школу ранее. А мой брат, который меня на 9 лет младше, и дети Арденне, они все у него учились.

Первые годы в обоих институтах были своего рода школы из одного класса, что означало – один учитель на всех учеников с первого до последнего класса, и этого, конечно, не хватало. Позднее, я думаю, где-то в 1948–1949 гг., по прошествии 4–5 лет, все дети ходили в совершенно нормальные советские школы. Моему брату, которому к тому времени, как мы приехали, было 8 или 9 лет, он ходил в школу имени Пушкина в Сухуми, и дети Манфреда фон Арденне ходили в эту школу. И русские, и грузины, и украинцы, какое тогда было население в Сухуми, и мы никогда не замечали никаких националистических противоречий между отдельными национальностями бывшего Советского Союза.

Я полтора года назад был в Сухуми, сейчас называется снова «Сухум», без «и», я разговаривал с учеником, который долгие годы сидел за одной партой с моим братом. Все происходило нормально, их привозили на школьном автобусе, потом забирали. Они могли также ходить домой пешком. Мне неизвестны вообще никакие проблемы, чтобы они были обособлены как фашисты. Как-то мой брат пришел из школы и рассказал, что ему кто-то кричал вслед: «Немец-немец – колбаса, кислая капуста!» Ну и что здесь такого? Он, конечно, смеялся, тот, который кричал, тоже. Они были друзья!

С самого начала мы получали намного лучшее снабжение по сравнению с нормальным советским гражданином во всей стране. Мы получали вдоволь шоколада, могли закупаться на рынке, на базаре, имели чрезвычайно высокие зарплаты. Половину зарплаты мы могли перевести на лицевой счет в Германию, в восточную или западную часть, позднее ГДР и ФРГ, а именно по курсу 1 старый рубль к 2 немецким восточным или 2 западным маркам, или в соответствующее количество австрийских шиллингов. Я не могу говорить о какой-либо «серебряной» клетке, она была всегда «золотой».

Тем более, в конце войны обеспечение в Германии, конечно, было очень плохим. У меня дела обстояли лучше, так как я служил в Дании солдатом. После войны, кто остался в Германии и Берлине, по-настоящему голодали. В настоящее время это едва можно себе представить. Каждый, кто работал на одном из обоих объектов, Синоп или Агудзеры, мог посылать в Германию каждый месяц посылку на 8 кг с продуктами родственникам. Это были ящички, сделанные своими руками в столярной мастерской, очень симпатичные. Я посылал своим школьным друзьям в Западный Берлин довольно-таки часто с моей зарплаты продовольственные пакеты, как их называли, пайки.

И мы до сих пор говорим об этом на встрече с классом. Когда здесь, в Западном Берлине, была плачевная ситуация, я посылал и молоко, и сахар, и мед, и изюм в ящиках. Они должны были их забирать в Восточном Берлине, в Грюнау на одной вилле. Вилла принадлежала КГБ. Сейчас невозможно себе представить, что мы обеспечивали людей, друзей и родственников продуктами питания из Советского Союза. Но так было.

 

ЦРУ против Берии

Американская разведка уверена: чтобы проникнуть в тайны советского атомного проекта, необходимо отыскать следы немецких физиков. Они наверняка работают над важнейшими научными задачами. Но как это сделать, если вся страна спрятана за железным занавесом?

Из доклада ЦРУ:

После войны Советский Союз усилил меры безопасности. Традиционные методы сбора разведданных в СССР сегодня неэффективны. Невозможно получать информацию с использованием тайных средств коммуникации, невозможно отправить туристов и путешественников в целевые районы.

Западные спецслужбы вербуют шпионов среди перебежчиков, националистов, врагов советской власти. Самыми хитроумными способами их забрасывают через границу. Но на советской территории деятельность лазутчиков заканчивается удручающе быстро и печально. В СССР тотальный режим секретности. Всех подозрительных немедленно сдавали в органы. Как только советский крестьянин завидел странного человека, имеющего много денег и вещей, которых у советских людей не было, то его немедленно тащили к местному уполномоченному. Самые удачливые шпионы выживали на советской территории дней десять. Далее, как правило, их ждал трибунал и расстрел.

Иностранцев в большую часть населенных пунктов не пускают. Люди при их появлении шарахаются. Их телефоны прослушиваются. Американской разведке приходится пользоваться исключительно открытыми источниками. Но и они дают немало информации. Порой даже секретную лабораторию можно вычислить с помощью телефонного справочника. О закрытых городах атомного проекта узнают, сравнивая реестры населенных пунктов за разные годы. Исчезновение городов из реестра означает, что там началось секретное строительство.

Однако немецкие физики словно растворились в русских просторах. Но если невозможно найти их следы в СССР, быть может, стоит поискать в Германии? Американцы связываются с западно-германскими спецслужбами. Необходимо найти и опросить родственников и близких уехавших немецких физиков. Возможно, они получают письма из СССР. Немецкие коллеги добиваются блестящих результатов. Удивительно, но в числе свобод, которые дозволялись Берией немцам в Сухуми, была возможность отправлять посылки и писать письма в Восточную и даже Западную Германию. Американцам наконец улыбается удача. Западно-германская разведка передает в их руки десятки писем немецких ученых из СССР. Над письмами изрядно потрудилась цензура, в них нет географических наименований, но для грамотных аналитиков это бесценный материал.

Из доклада ЦРУ:

Моральный дух немцев очень высок. Они ограничены в передвижениях, зато питание, жилищные и прочие условия намного превосходят те, что были в Германии во время войны. Все оправдывает высокий уровень жизни.

Помимо настроения немцев, американцам удается выяснить через их письма куда более существенные данные. Из доклада ЦРУ:

Арденне пишет в Германию письмо, где просит прислать ему некие химикаты и инструменты. На основании анализа его просьб делается вывод: возможно, редкоземельные элементы нужны для изучения химических свойств плутония.

Хотя указывать географические объекты в письмах запрещено, и советская цензура бдительно следит за этим, американцы остроумно вычисляют местоположение немцев по косвенным данным. Казалось бы, совершенно невинное письмо немецкого ученого Ринтелена домой:

10 декабря мы получили возможность весь день с утра до вечера заниматься покупкой теплой одежды, поездили на метро и автобусе, посидели в хороших кафе… Вечером снова отправились в путь и 12 декабря прибыли в большой город. Следующим вечером мы проехали еще 5 часов на поезде и 14 декабря приехали сюда, проехав еще 2 часа на автобусе…

Этот текст для американских спецслужб – важный источник развединформации.

Расшифровка письма американскими аналитиками: 10 декабря Ринтелен был в Москве, ибо больше нигде нет метро. Вряд ли он уехал на Восточный Урал, скажем, в Нижний Тагил, тогда он сел бы в Москве на один из утренних поездов на Пермь, чтобы успеть на поезд на Нижний Тагил в 11.50. Таким образом, они ехали не на Северный Урал и «большой город» был Свердловском. Последний дневной поезд отходил из Свердловска на юг в 14.20 и через 5 часов прибывал в Кыштым. Ринтелен переночевал в Свердловске, чтобы сесть на этот поезд. Поэтому методом исключения определили, что пункт назначения, в 20–30 милях от Кыштыма (2 часа на автобусе) на юге Центрального Урала.

Местоположение Ринтелена американцы вычислили абсолютно точно. Это был объект Сунгуль, неподалеку от Кыштыма, где действительно работала группа Борна. Географию перемещений немецких специалистов американская разведка уточняет даже из рассказов о погоде и природных явлениях.

Из аналитической записки ЦРУ:

Госпожа Верена Вебер в письме своей тетушке рассказывает, что они видели 97-процентное солнечное затмение, которое началось в половине пятого и кончилось в половине седьмого. Справившись в Военно-морской обсерватории, установили, что затмение на 97 % в указанное время было в Сухуми. В сочетании с описаниями флоры, ландшафта и климата сделан вывод, что речь идет об окрестностях Сухуми.

Сверяя разные письма, американцы вычисляют целые группы немецких специалистов, работающих вместе. Из доклада ЦРУ:

Путем перехвата и тщательного сравнения писем удалось установить, кто работает в группе Арденне в Сухуми. В нескольких письмах упоминается о случайной гибели маленького мальчика, который играл со спичками. Также сообщается о вспышке скарлатины. Таким образом, выявлены группы немцев, работающих вместе. Данные указывают, что рядом с группой Арденне работает группа Герца.

Сухумские институты – предприятия строгого режима. Все рабочие чертежи ежедневно сдаются на хранение в особые отделы. Но странным образом особисты разрешают немцам то, что не дозволено их советским коллегам.

Клаус Тиссен рассказал нам:

Так называемое обеспечение секретности, такой режим отчасти сумасшедший, смехотворный. Принес ли он пользу, мы не знаем. Он был строжайший. Мы должны были каждый вечер листы бумаги, на которых были сделаны чертежи, сдавать в специальном конверте с печатью, каждый лист. Это все собиралось и выдавалось на следующий день. В этом-то и сумасшествие, мы должны были сдавать каждый вечер каждый лист, а на следующей день получали с печатью. Но нам разрешено было фотографировать в лабораториях, сколько мы хотели, и сдавать пленки нам не нужно было. У меня сохранилось много фотографий, которые я снял. Это было несколько нелогичным. Мы могли сколько угодно писать писем в Германию, даже позднее в ФРГ, везде. Каждое письмо читалось, подвергалось цензуре, это мы знаем, потому что наши друзья и родственники сохранили письма. И на них можно найти зачеркнутые места, где описывалось, что человек жил в Сухуми на Черном море. Место Сухуми нельзя было называть. Не знаю, принесли ли эти тайны какую-то пользу.

Доходило до смешного, каждый на улице в Сухуми знал, где мы работаем, что мы немцы, что мы работаем над условиями создания атомной бомбы и при этом мы должны были хранить молчание. Что уж говорить, если для сыновей Густава Герца и Петера Адольфа Тиссена в Ростове во время нашей учебы был специально приставлен офицер, который там жил 2 года, он получал зарплату, вел жизнь, которую он никогда бы после не смог себе позволить. Он знал совершенно точно, что мы ничего не сделаем, не устроим ни саботаж, не устроим конспиративные встречи с иностранцами. Ему не было необходимости надзирать за нами. Это была своего рода перестраховка.

Были случаи, когда доносили, но не в нашем кругу. Я читал, что некоторым угрожали. Но нам это не привелось испытать. Я знаю два случая. Первый – один военнопленный, который исчез в лагере, и выяснилось, что он дал фальшивые данные и что в начале войны он был летчиком, которого сбили.

И был другой. Он хотел с берега переплыть от военнопленных на турецкий корабль. Он снял одежду на пляже и пошел в воду, он проплыл немного и понял, что все равно не доплывет, и поплыл назад. У его вещей уже стояли солдаты, которые успели все увидеть. И он исчез в лагере для военнопленных, но его потом выпустили. Ему ничего не было, его просто отправили в лагерь, из которого его привезли, т. е. его не расстреляли и не добавили срок. Это было даже странно, военнопленных отправляли обратно в лагерь после того, когда они не были больше нужны, военнопленные механики, электрики. Это был гротеск. Они раньше вернулись домой в Германию, чем те немецкие инженеры и ученые, которые остались в Сухуми. Это все показывает, что страх был не обоснован. Все те, кто работал с нами, все вернулись домой, и некоторые живы еще сейчас.

Слабый режим секретности в сухумских институтах не объяснить беспечностью местных чекистов. Немецкие ученые работают над атомной программой не только в Сухуми. И везде им разрешают писать письма в Германию. По этим письмам американская разведка методично вычисляет расположение ядерных объектов.

Из аналитической записки ЦРУ:

В перехваченном письме говорилось, что группа физика Позе находится в трех часах езды на автобусе от Москвы. Несколько аналитиков отметили в письме тот факт, что члены группы Позе неплохо поплавали в реке и что в тех местах велось строительство. Также в письмах говорилось, что обратные поезда из Москвы «ходят плохо». Изучение карты и расписания поездов убедило в том, что это платформа Обнино, в 15 км к северо-востоку от Малоярославца. Было еще 10 мест в двух с половиной часах от Москвы, но там либо не было реки, либо имелось отличное сообщение с Москвой. По нашему заданию американский военный атташе сфотографировал строительство. Определили, что это ядерный реактор.

Немецкие письма постепенно приподнимают завесу над атомным проектом русских. Операция складывается удачно. Американские аналитики не могут знать, что существуют объекты, где совсем иной уровень секретности. Где запрещено фотографировать, писать письма и звонить по телефону. А выйти за пределы зоны физически невозможно. Колючей проволокой и охраной здесь окружены не отдельные институты и объекты, а целые города и районы, которых больше нет на географических картах. Этих городов нет в расписаниях поездов и самолетов. К ним прокладываются железные дороги. Но они якобы ведут к другим станциям. Аэродромы около этих городов тоже считаются относящимися к другим населенным пунктам.

Так, часть Мордовского заповедника передали в Нижегородскую область. И на картах остался лес. С карт исчез старинный русский город Саров. К 1940-м годам знаменитая Саровская обитель уже была упразднена, на ее месте некоторое время находилась детская колония, а потом завод, который в годы войны изготавливал снаряды для «Катюш». Именно это место было присмотрено людьми Берии для создания здесь столицы атомной империи. Тому было несколько причин: густые леса создают маскировку, город довольно близко от Москвы, в то же время территория не слишком густо заселена, есть железная дорога, и может быть, главное – рядом Мордовские лагеря, которые могут дать десятки тысяч бесплатных подконвойных работников. И в 1946 году в бывшей купеческой гостинице Сарова разворачивается КБ 11 – Центральный научно-исследовательский институт по проектированию атомного оружия. Возникает мощный ядерный центр под названием Арзамас-16 или Москва-300. Секретность здесь несравнима с той, какая существовала в сухумских институтах.

Участница советского атомного проекта Ирина Адамская рассказала нам:

Как попала в Саров? Тогда я первый раз столкнулась с могуществом нашей организации. В Ленинградском университете Центральная комиссия по распределению выпускников работала в главном здании на втором этаже. Вызывали нас по одному. На распределение я шла совершенно спокойно. Вопрос о моем распределении был решен, потому что аспирантуры не многочисленны в те годы были, и поэтому преимущественное право при назначении их имел факультет. И когда меня вызвали, представитель факультета сказал, что я рекомендована в аспирантуру. И вдруг председатель комиссии говорит: «Вы знаете, к сожалению, я вас должен огорчить. На нее претендует Главгорстрой СССР».

Представитель развел руками. Ну, сделать ничего не можем. Так что оттуда нас направлено было в распоряжение Главгорстроя СССР, десять, может быть, двенадцать девушек. С чистыми анкетами. Почему девушек? Потому что все молодые люди с хорошими анкетами были направлены в Военную академию. И через три года стали сухопутными моряками. Все они, как потом это выяснилось много лет спустя, так или иначе были связаны в работе с нашим объектом, с нашими организациями. Нам было предписано 1 августа 1951 года прибыть в Москву по адресу: Спартаковская улица, номер дома, к сожалению, не запомнила. С дисциплиной было строго. Вся группа, которая ехала, как говорилось, после отпуска с разных концов страны, встретилась в условленном месте. И мы все вместе направились на Спартаковскую.

Группа поручила мне связаться по указанному телефону и взять на себя организационные обязанности. Увидели мы очень невзрачное здание, двухэтажное, деревянное, знаете, такого грязно-желтого цвета. Вышла из этого здания женщина, дала нам направление в общежитие. На время оформления, неделю оформление длилось, разместили нас в Институте стали. Наконец мы получили пропуска, и нас пропустили в это здание. На второй этаж. Вот тогда мы впервые прошли мимо часового.

Мы сидели, ждали приема, вызывали группами. В общем, мы сидели настолько притихшие, что почему-то стали шепотом разговаривать. Был обеденный перерыв. Мимо нас прошла группа женщин. Веселые, смеются, разговаривают. Прошли мимо часового, спокойно предъявив пропуска. А мы недоумевали. Как это так, вот можно идти, смеяться, спокойно разговаривать, когда ты работаешь за часовым. Вот это первое такое впечатление. Первая группа получила направление в ЛОМИ, ленинградское отделение математического института.

Вторая группа, было сказано, что она остается на работе в Москве. Наконец дошла очередь до меня. Вместе со мной вошел молодой человек, которого я видела впервые. Сказали, что это выпускник Ленинградского электротехнического института Ярослав Андреев и что мы будем вместе с ним следовать к месту нашей работы. Ну, я немножко растерянно себя чувствовала, а вот Ярослав, он сказал: «Спариваете нас, что ли?». Кадровик совершенно серьезно ответил: «Пока нет, а там видно будет». Ни слова о том, где же находится наше место работы. Потом последовал такой инструктаж. Все, что с этого часа, выйдя отсюда, вы увидите, услышите, обо всем этом вы должны молчать. Писать письма можно будет с места вашей работы, но только о природе и о погоде. А дальше уже совсем таинственно следовало. Завтра вы должны прибыть по адресу Цветной бульвар, двенадцать. Там вы получите указания о дальнейшем пути вашего следования. Там будет написано на двери «овощная база», не обращайте внимания, именно в эту дверь вам нужно зайти. Повернете налево, и там вас встретит Иван Иванович Солнцев.

На следующий день все так и происходило. Запомнилось то, что здание было полуподвальное. И знаете, окна буквально вровень были с тротуаром. Солнцева на месте не было. А был молодой человек Пяткин. К сожалению, не запомнила его имени-отчества. Потому что впечатление от встречи с ним очень запомнилось мне. Он, видимо, видя мою растерянность и желая поднять настроение, сказал: «Ну, не огорчайтесь вы, пожалуйста. Ведь вы едете в такое замечательное место. Там же коммунизм в окружении социализма. И потом, это совсем недалеко от Москвы!». А дальше следовали уже ну совсем такого рода детективные указания. Сегодня вечером вещи вы должны собрать незаметно от всех, потому что в общежитии я не одна жила. Завтра утром встать в пять часов, тихонько уйти. Для всех вы должны в буквальном смысле слова исчезнуть. Дальше было сказано, на какой остановке мне сесть в рейсовый автобус, идущий во Внуково, в аэропорт. Там вы подойдете к скульптуре Сталина. Там был большой скульптурный портрет, который стоял в конце зала. Почти до потолка. Остановитесь там. К вам подойдет человек с такими-то приметами. И спросит ваши фамилии. Дальше он вам скажет, куда и что делать. Все так и было. Подошел человек с указанными приметами, спросил фамилию. За ним мы пошли через аэродром. И нас посадили в грузовой самолет. Вместе вот с тем молодым человеком, с которым нас познакомили на Спартаковской. Еще пара, два молодых специалиста, супруги Васильевы, летели сюда. В самолете оказались еще военные, которые сопровождали груз. Опять строжайше проверили пропуска. И мы полетели. Где-то около двух часов летел самолет.

Наконец мы приземлились. Опять военные, опять проверка. Наконец мы на земле. Аэродром представлял собой большую поляну, ровную, без всякого асфальта, травяное поле. И кругом лес. На автобусе служебном, тогда рейсовых автобусов не было, нас привезли в отдел кадров. Отдел кадров расположен был на втором этаже здания, где сейчас находится городской музей. Получаю направление в общежитие. Молодые специалисты, которые приезжали в том году, их в разные места поселка селили. В гостиницы селили. Но вот меня поселили в общежитие квартирного типа, которое находилось в деревянном коттедже. Этот коттедж стоит до сих пор, только там сейчас обычный жилой дом.

Оформление длилось целую неделю. То состояние, которое я испытывала, можно назвать шоковым состоянием. Потому что совершенно непривычно – колючая проволока, везде часовые, колонны заключенных под охраной, и часто с овчарками еще шли. И знаете, ощущение такой полной изолированности от внешнего мира. Было такое чувство, что меня втолкнули в клетку, захлопнули дверь, выхода обратного нет. Потому что я уже знала, что выехать с объекта, даже в очередной отпуск, почти невозможно.

Но надо отметить, что атмосфера на работе в то время была удивительно доброжелательной. Все первые годы какое-то осталось впечатление радости от работы. И очень быстро в этом коллективе я почувствовала свою востребованность как специалиста. Вы должны понимать, насколько это важно. И постепенно настроение стало улучшаться. А потом, ведь просто невозможно было не видеть, какие на этом маленьком пятачке, в этом небольшом поселке сосредоточены разного рода специалисты высочайшего уровня, ученые с мировыми именами.

Ведь уже были известны имена широко Николая Николаевича Боголюбова, Игоря Евгеньевича Тамма и Якова Борисовича Зельдовича. Имена ученых, научного руководства и также специалистов всех подразделений, конечно, были засекречены. Но, если ты работаешь вместе с кем-то, естественно, имя становится известно сразу, как только ты приступаешь к работе. Вот почему я эти имена с первых же дней знала.

Потом, невозможно было не ощущать той атмосферы величайшей ответственности за дело, которая царила в то время на объекте. Тот интерес, с которым люди относились к работе. И то нетерпение, которое испытывали физики-теоретики, дожидаясь результатов наших расчетов. Вместе с этим приходило понимание, что здесь решаются какие-то важнейшие государственные проблемы. А потом, несмотря на все эти секретные ограничения, очень быстро ты начинал понимать, что за специзделие выпускает объект. Хотя вслух – боже упаси, это не произносилось. И вот что интересно. Вместе с этим пониманием, может быть, это вас и удивит. Но это вот мое ощущение. Приходило понимание, что эти жесточайшие ограничения, подчас может быть чрезмерные и нелепые, – они необходимы. И это самосознание, может, больше всяких запретов способствовало тому, что в эти первые годы никакая секретная информация с объекта не ушла.

Я еще приведу слова Якова Борисовича Зельдовича, как-то услышанные мной. Он сказал, что вообще в истории науки бывают звездные часы. Появление новых идей, осуществление радикальных прорывов. Именно такие звездные часы в то время переживал наш объект. И поэтому-то понимание этого способствовало тому, что у меня очень быстро дискомфорт, который я испытывала в первые дни, – полностью исчез.

Помимо заключенных, на работу в закрытые города попадают либо выдающиеся ученые и конструкторы, либо молодые специалисты с идеальной анкетой. Здесь нет случайных людей, но даже дети боятся сказать лишнее слово. В закрытых городах все – государственная тайна.

Борис Альтшулер, сын знаменитого физика Льва Альтшулера, рассказал нам:

Секретность была, конечно, суровая и очень серьезная. Я помню, как для нас произнесение слова Саров, Сатис-речка, это все было табу. Мы знали названия, мы, сидя в этом Сарове на берегу речки, шепотом друг другу их говорили. А уж когда уезжал наружу, категорически никогда ничего нельзя было говорить, это было полное табу.

Был начальник первого отдела, сотрудник госбезопасности, отвечал за секретность. Секретный отчет должны были куда-то передать, и вот в первом отделе секретарша положила его нечаянно не на ту полку. И его не нашли, искали и не нашли. И этот начальник покончил с собой. То есть это было сурово, но вы понимаете, это ведь еще особый отдел, это человек военный практически – и вдруг такой прокол. Он понимал, что с ним будет, другое дело, что потом нашли. Он не знал этого. Пропал сверхсекретный документ. Это для них было абсолютно святое.

Я помню, мама моя однажды спасла отца в такой ситуации своей мудростью. Отец работал со сверхсекретными материалами, там и в конце рабочего дня они должны были сдавать эти материалы в первый отдел. А там им еще выдавали газеты на работе. Отец складывает газеты к себе в портфель, чтобы идти домой. Приходит домой и обнаруживает, что он унес с собой совершенно секретную папку. Его первое побуждение было побежать и сказать. Умная мама говорит: не делай, самоубийство будет. Отец эти материалы положил под подушку, не спал всю ночь, первым пришел на работу, достал и положил в сейф. Потом пошел в первый отдел и сказал, я забыл вам сдать, но я вот положил в сейф. Ну, ему пожурили, но это в сейфе на работе, это не то что вынес. Секретность была, конечно, суровая.

Все время были эти «бух, бух», какие-то взрывы доносились. На самом деле это они делали опыты. Моя мама Марья Порфирьевна была первым взрывником объекта, она из тех, кто взрывал. Это были не ядерные взрывы, это были опыты по обжатию обычным взрывом. Проверка свойств вещества при очень высоких давлениях, потому что это надо знать, потому что, когда делают бомбу, надо, чтобы цепная реакция пошла. Все время взрывы. Конечно, мы спрашивали родителей, что там? Они всегда отвечали, ухмыляясь, пеньки взрывают. Ну, ясно, мы сами видели, что, когда начинается строительство, надо место освобождать от леса, а там огромные сосны.

Некоторые детали создания секретного города Арзамас-16 рассказал нам местный житель и специалист по госбезопасности Леонид Коченков:

Режим секретности фактически создавался примерно по образу и подобию американского Манхэттенского проекта. Там тоже он был сильный. Американцы старались сохранить от немцев, потом они признались и от СССР, чтобы работы были засекречены. А мы от американцев, в первую очередь, чтобы американцы не знали, что у нас атомной бомбы нет. Потому что еще в 1947 году Молотов заявил официально, что секрета атомной бомбы нет. И это усилило режим секретности. Было принято решение – город Саров окружить колючей проволокой. В 1947 году в июне месяце объект был взят под охрану войсками внутренних дел, полк внутренних дел прибыл. Это делалось постепенно, естественно. Чтобы город окружить, 56 километров окружность, нужно время. Два-три года строилась полоса, потому что надо было вырубки делать в лесу, просеки и так далее. А всех жителей не выпускали. Как за зону взяли, только в исключительных случаях. Ученые ездили в командировки в Москву, и то в небольшом количестве. Со всех, кто принимался на объект, брали подробную подписку, что нельзя говорить. А нельзя было говорить практически ничего. Переписка контролировалась военной цензурой. Были даны условные адреса. Продукция, которую должен выпускать КБ-11 объект, она была зашифрована под реактивные двигатели. Это было сделано специально, поскольку Берия курировал не только атомный проект, но и создание реактивной техники, управляемых снарядов. И даже постановление Совета Министров СССР по КБ-11 было создать объект, конструкторское бюро по конструированию реактивных двигателей. Хотя постановление специального комитета, там, конечно, говорилось правильно – по конструированию атомных бомб.

Но решения специального комитета, возглавляемого Берией, они никуда не направлялись. А постановления Совмина направлялись и в другие министерства. Поскольку много министерств других привлекалось к работам по созданию атомной бомбы, то шифровалось не только само изделие – реактивные двигатели, но взрывчатые вещества, как горючее для реактивных двигателей и так далее. Была целая система подобрана. Жителям никому ничего рассказывать было нельзя. Действовал указ об ответственности за разглашение государственной тайны от июня 1947 года. Минимальный за разглашение срок восемь лет. С 46-го по 50-й год за разглашение сведений об объекте было привлечено к уголовной ответственности шесть человек. В основном люди, которые разгласили сведения, будучи за пределами города. Был, например, арестован и посажен секретарь нашего первого директора Зернова. Он, правда, работал в Москве, но поехал в отпуск, его не ограничивали, он в городе не жил. И в отпуске разгласил, чем он занимается. Его посадили.

Вот характерный пример начальник ОКСА, некий Любченко. Он до этого был замдиректора по строительству крупных машиностроительных заводов. Дал подписку. Как начальник ОКСА проводил работу среди подчиненных, что нельзя разглашать. Сам расписывался на всех приказах. Но однажды, будучи в Москве, рассказал, чем он занимается на важном объекте, – все. Восемь лет получил.

А вот среди ученых никого не было, кто бы разгласил. Кто был привлечен к ответственности. Ученые, такие как Зельдович, Сахаров, они потом в воспоминаниях все много писали. Они знали, что дали подписку, и чувствовали ответственность. И никогда – ничего. Журналист Губарев, когда встречался с Зельдовичем уже, когда вроде времена прошли, все никак не мог ничего выпытать его о бомбе, как он работал, как чего. Все тот считал себя обязанным давнишними последствиями. Жители города в строгости были до 53-го года. Были только коллективные выезды на колхозные рынки в Мордовию, в Дивеево на рыбалку, и все. Ну, просто под контролем режимных работников, чтобы никто никуда, никому ничего не проболтался. В 53-м году разрешили выезжать в отпуска. Но полная свобода на выезд и въезд в город была только предоставлена в 66-м году. Когда выдали уже зональные пропуска, в любое время можно было уезжать. То есть двадцать лет ограничения были.

А на работе это, конечно, было жестко – только с начальниками секретами делиться, ни с кем из посторонних. Отделы, рядом работающие, не должны были знать, чем занимаются соседи. То есть делай свое дело – никому, ничего. Сдал, получил документы, сдай вовремя, не оставлять нигде. Тут, конечно, тоже были репрессии тем, кто нарушали. Например, Сахаров делал доклад на научном совете о своем новом изобретении – взрыволет так называемый. И когда чертежи все снял, положил на окно, задернули шторы, и когда уходили – их забыли в зале. Два дня лежали чертежи за шторами, а потом пришла уборщица убираться и обнаружила. Ну, народ дисциплинированный – доложили в первый отдел и в отделение КГБ, конечно, как положено. Было большое разбирательство, хотели даже заводить уголовное дело. Но в связи с тем, что никто посторонний не ознакомился, ограничились выговорами. Правда, Сахарову выговора не было, а начальнику первого отдела – его вообще сняли, понизили до замначальника отдела.

Ветеран госбезопасности Сергей Жмулев служил в Сарове с 1951 года, вот что он нам рассказал:

До этого я работал начальником Каменск-Уральского городского отдела КГБ Свердловской области. Примерно в августе месяце меня вызвали в управление областное. И стали беседовать, дали заполнить анкету. И сказали, что мы вас планируем перевести на другую работу. Возможно, через некоторое время мы вас пригласим в Москву. Действительно, спустя месяц меня пригласили в Москву. На Лубянку. Работник отдела кадров сказал мне, что мне надо прибыть в проулок Рязанский, там встретят. Меня встретили там. Выписали пропуск. И мы с ним пошли, с подполковником. Пока мы дошли до соответствующих работников, 4 раза проверяли пропуск. На каждом этаже. А иногда на одном этаже несколько раз. После этого со мной беседовал Мешик. Беседовал полковник Смирнов. И ряд других работников беседовали со мной. После этого отправили опять на Урал. Спустя месяц снова меня пригласили. Сказали, что со мной будет беседовать большое начальство. Действительно, меня привели и представили. Генерал Зернов и генерал Александров. Можете ехать и сдавать дела. А сдадите дела, приедете опять сюда в Москву. Я сдал дела. И, наверное, 31 декабря или 30-го я приехал в Москву. Мне дали жетончик, талончик. Причем, действительно, через Цветной бульвар, придете на такой-то поезд, такой-то вагон. Предъявите вот этот жетончик. И вас довезут до места. Я спросил – а долго это ехать? Да нет, недолго. Даже и продуктов себе не взял. А пришлось ехать почти сутки. Подъезжая к месту назначения, поезд остановился. Я посмотрел, он окружен войсками. В вагон пришли с проверкой. Стали проверять все вещи, багаж. Все проверили. Минут через 20–30 поезд тронулся. Приехали на место. Там нас повели в гостиницу. В комнате никого не было. Я один. Назавтра я проснулся, я говорю – а где же покушать-то? А у нас, говорят, столовые в воскресенье не работают. Можете купить на улице хлеб или консервы. А кипяток есть здесь. Вот так я оказался в Сарове. А назавтра – опять анкеты, опять беседа, опять подписки.

Меня назначили начальником головного отдела. Первого отдела. Это руководство всеми секретными органами подразделений. Их у меня было много. Последнее время 30. До 57 года я был начальник отдела этих секретных органов. А в 57 году меня назначили заместителем директора ядерного центра. В это время начальником центра был генерал Музруков Б. Г. И вот с 57 года по 60-й, по осень 65 года, я был заместителем директора. И руководил всеми режимными службами, которые там существовали у нас. Первый отдел, режимный отдел. Отдел хранения, отдел перевозки. И другие секретные органы.

Адрес у нас был не Саров, не Арзамас. Объект Москва-300. Переписка вся шла Москва-300. Прописаны мы были в Москве по Октябрьскому полю, дом 1. Все прописаны были в одном доме по Октябрьскому полю в Москве. А грузы шли через станцию Шатки. Это каких-нибудь 100 км от объекта. Объект наш был очень большой. 70 км периметр. Это только основной периметр. А еще было 10 внутренних периметров. Внутренних площадок.

Письма не разрешалось писать. Приезжать родственникам не разрешалось. В случае смерти или тяжелых болезней, в виде исключения, разрешалось родителям или детям приехать. При условии, если они проходили по анкетам и о них проведена была проверка. У меня у самого отец умер. И я не мог пригласить его брата из Ленинграда. Телефонных разговоров не было. Не разрешалось. Главным образом, только связь по ВЧ. Служебная связь разрешалась. Но тоже в ограниченном порядке. В 57-м или в 58-м был разрешен телефонный разговор. Но только не с квартир, а с телефонной станции. На телефонную станцию житель города приходил, там предъявлял документ. И ему разрешали вести переговоры.

Вся численность у нас была режимных органов свыше 500 человек. А, кроме того, охраняла и обороняла дивизия, которой я, как заместитель директора КБ, функционально руководил. По обеспечению охраны и обороны объекта. Режимный отдел занимался подбором, изучением кадров. И выдачей пропусков. Установлением соответствующих шифров. Какие шифры давали право прохода того или другого подразделения. Первые отделы занимались учетом, хранением, размножением секретной документации. Отдел хранения, который занимался учетом, хранением всяких изделий. Атомных бомб. Боевых частей ракет. И запасных деталей или узлов. А еще был 7-й отдел, который занимался транспортировкой ядерных материалов. Это основные отделы.

Кроме дивизии, которая наземно охраняла, у нас охранялся и воздух. Особенно после того, когда мы получили данные, что американская разведка примерно знает месторасположение нашего центра. Тогда установили 4 площадки ракет в окружении нашего объекта. Ракеты охраняли и воздушное пространство.

Очень строго было на объектах основных. Ядерных центрах, таких как Саров, как Челябинск. Как Новосибирск. Когда заводы стали строить. Там очень жесткий был режим. А почему там, в Сухуми, так было, кто его знает? Может быть, и отвлечь внимание. Это мне не доходило. Уровень не тот.

Советский Союз сталинского времени – это своеобразная ловушка. Кто сюда попадает, тот обычно отсюда не возвращается. И вдруг в начале 1947-го года Москва делает Вашингтону неожиданный подарок. Четверо немецких ученых не сумели прижиться в советском атомном проекте и их отпускают домой, в Восточную Германию. А немцы тут же бегут на Запад. Их допрашивают американские спецслужбы и получают огромное количество информации: подробные планы сухумских институтов и лабораторий, выясняют даже штатное расписание сотрудников. Информация из первых рук, из самого центра советского атомного проекта. Кажется, атомных секретов Кремля больше нет.

Из доклада ЦРУ:

Сбежавшие на Запад немцы действительно сообщили ценную информацию. Так, доктор Адольф Кребс рассказал, что немецкими специалистами руководил генерал Завенягин. Сказал, над чем работает в Сухуми Герц. Рассказал про разведку урана в Средней Азии. Про обогащение руды в Электростали. Про работы Фольмера по тяжелой воде, что оказалось чистым сюрпризом.

Немецкие перебежчики – большая удача американских спецслужб. Глубоко запрятанный советский атомный проект приобретает зримые очертания. Теперь можно представить направление и характер работ, сделать точный прогноз – когда русские получат свою атомную бомбу. А от этого зависит вся мировая политика.

США обладали пальмой первенства. А это в условиях холодной войны очень серьезный фактор для того, чтобы при определенных политических условиях, в разгар конфронтации, могло произойти непоправимое. Планы атомных бомбардировок СССР были разработаны, бомбы изготовлены, имелись средства доставки. И одна из посылок этих планов – войну надо начать до того, как у Советского Союза будет потенциал нанесения ответного удара.

К 1949 году американская разведка располагает обширной информацией о советском атомном проекте. Немецкий след вывел на секретные объекты и главных действующих лиц. Кажется, о русской бомбе известно все. 24 августа аналитики составляют очередной прогноз о сроках советской ядерной программы, весьма оптимистичный для Америки. Всего лишь через пять дней они поймут, как жестоко ошибались.

29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне в Казахстане прогремел взрыв первой советской атомной бомбы. Он возвестил о рождении новой ядерной державы и подвел черту под противостоянием ЦРУ и советской контрразведки.

Вышло так, что по мере накопления информации прогнозы ЦРУ о том, когда же у Советов будет бомба, когда они смогут ее испытать, становились все менее точными. И все больше отодвигались. Если первый такой прогноз, рассекреченный из архивов ЦРУ, говорил, что это произойдет в промежутке от 1950 до 1953 года, то следующий прогноз 1947 года отодвигает дату немного дальше и делает ее более туманной. А самый последний прогноз, от 24-го августа 1949 года, полностью бил мимо цели и выходил в середину 50-х годов.

Учитывая, что американские спецслужбы сумели добыть письма германских инженеров и определили, что серьезных разработок не ведется, вполне возможно, что они стали жертвой дезинформационной деятельности советской спецслужбы. Лаврентий Берия попросту обвел их вокруг пальца.

В ЦРУ это поняли слишком поздно, уже после советских испытаний. 31 октября 1949 года на имя президента Гарри Трумэна поступил доклад ЦРУ «Немецкие ученые в Сухуми». В нем американские аналитики делают неутешительные выводы. Из доклада ЦРУ:

Хотя природа исследований, ведущихся в Сухуми, еще до конца неясна, но лаборатория, очевидно, не играет значительной роли в советской атомной программе. Причины для такого вывода:

• недостаточная секретность;

• медленные темпы строительства;

• отсутствие планирования и координации между немцами и русскими специалистами.

Сухуми, несомненно, нельзя рассматривать как главную цель разведки в рамках атомного проекта.

В 1950 году на Запад бежал полковник МГБ, работник Первого главного управления, которому ЦРУ присвоило псевдоним «Икар». Только от него американцы узнали наконец подлинные имена руководителей советского атомного проекта. До этого знали в искаженной немецкой транскрипции. Так, например, заместитель Берии Завенягин в американских докладах именовался «Савинаки». Немецкий след так и не вывел ЦРУ на главных создателей бомбы. Сегодня существует вполне правдоподобная версия, что институты в Сухуми были созданы Берией специально для отвода глаз, чтобы дать ЦРУ ложный след. Конечно, это не совсем так. Немцы занимались важной научной работой, они ускорили создание бомбы на несколько месяцев. Но главную роль в советском атомном проекте играли все же не они, а совсем другие люди.

Неслучайно после успешного испытания советской атомной бомбы немецких ученых, работавших в ядерных центрах, вскоре начали отпускать домой.

Клаус Тиссен:

Мы не знали, вернемся ли мы когда-либо домой, и вернемся ли вообще. И это влияло на настроение, у одного больше, другого меньше. Я быстро с этим смирился, я был молод и мог бы остаться. Старшее поколение хотело обязательно вернуться. Если бы Сталин и Берия были живы, мы бы все равно рано или поздно смогли вернуться домой. Но на смену пришло новое руководство. Сказали, что немцы больше не нужны. Советский Союз без участия немецких ученых все равно бы смог создать атомную бомбу, с немцами просто получилось быстрее. И много советских ученых можно было использовать для других областей благодаря тому, что были и немецкие.

Я думаю, что после того, как была разработана первая водородная бомба, которая была взорвана еще до американцев, с 1952 года все немцы занимались какими-то другими работами. Таким образом, с 1954 года можно было вернуться на родину. Мой отец уехал последним, так как работа, которую он выполнял, была важная. Речь идет о каскадном разделении. После того как уехал мой отец, в Сухуми в институте физики осуществлялись работы, которые уже не представляли никакую тайну. Моего отца в 1952 году перевели в Электросталь, где он работал последующие 4 года.

Кстати, еще раз к вопросу, почему были отпущены домой. Интересно, что каждого немца в отдельности опрашивали, кто, куда хочет вернуться: в ФРГ, ГДР или Австрию? И конечно, многие сказали, что вернутся в ГДР, так как боялись, что вообще не смогут выбраться. Так, большая часть вернулась в ГДР. Но, к большому удивлению, кто сказал ФРГ – был тотчас же отпущен. Например, ближайший сотрудник моего отца Людвиг Циль, который вместе с моим отцом получил премию первой степени. Он сразу сказал, что хочет в Западную Германию, и его отпустили, к большому удивлению всех. Или Циппе – он хотел в Австрию и уехал в Австрию. Те, кто решили уехать в ГДР, сработались с советскими учеными уже так сильно, что они не хотели терять эту силу, возможность. Эту коллективность, которая развивалась годами с советской Академией наук, институтом физической химии, например со Спицыным, они не хотели ее потерять. Поэтому они хотели поехать в ГДР, поскольку были твердо убеждены, что таким образом не смогут потерять превосходные отношения с советскими учеными, так как именно в это время они познакомились с лучшими учеными Советского Союза.

И было не случайно, что Фольмер стал президентом академии в ГДР, когда он вернулся обратно. Герц построил большой институт физики в Лейпциге в университете. Мой отец основал институт физической химии Академии наук в Восточном Берлине, где я до сих пор работаю. В институте, который основал мой отец, Ангела Меркель защитила свою докторскую работу. Мой отец был к тому времени уже пенсионер.

Один из самых ведущих, кто уехал тогда в ФРГ, был Николаус, или Николай, Риль, но не потому, что он имел что-то против советских коллег. Его жена во что бы то ни стало хотела в Западную Германию. И он оказался в Мюнхенском университете. Мы с ним очень часто встречались, были вместе на конференциях, были очень дружны. У нас с Рилем до конца его жизни были хорошие отношения, не так, как с Барвехтом, с которым мы ничего не хотели иметь общего, который отправился в Америку.

Звучит невероятно, но мы не боялись, что мы попадем в лагерь в Сибири или исчезнем, что нас расстреляют. Я говорю не только о нас, а о моем отце, ведущем немецком физике-ядерщике, который работал над этим проектом. Он никогда не боялся, что будет убит или исчезнет в лагерях. Каждый старался и работал не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы иметь успех.

Последним из специалистов вернулся мой отец в декабре 56 года, так как его еще использовали. Я вернулся в 59-м, но это было связано с тем, что я был в аспирантуре в Московском университете. Я познакомился с Иоффе и всеми другими великими учеными из Ленинграда. Я был бы глупцом, если бы вернулся в Германию, имея эту возможность написать мою докторскую работу в ведущем университете. Поэтому я вернулся последним летом 59 года.

Занимаясь атомным проектом, Лаврентий Берия задумал и осуществил, возможно, одну из самых успешных контрразведывательных операций в истории наших спецслужб. Мы не знаем ее названия и рассказали о ней в основном по американским источникам. И из этих источников следует – 4 года, с 1945 по 1949-й, американские спецслужбы, благодаря Берии и его ведомству, получая обширную информацию о работе ведущих немецких физиков в СССР, шли по ложному следу. Они не понимали ни объема, ни темпов работы по созданию советского ядерного оружия. И только в 1949-м, когда над полигоном в Семипалатинске взвился ядерный гриб, они поняли, что проиграли.

 

Золотая клетка и ее обитатели

Саров и сегодня город-крепость, попасть на его территорию можно только по специальному разрешению. Первое, что встречает гостя, проволочное заграждение в несколько рядов и впечатляющее здание КПП с массивными стальными воротами. В самом городе нашу съемочную группу бдительно сопровождали вежливые люди из местного ФСБ. Попытки самостоятельных прогулок пресекались. Вообще же город выглядит абсолютно обычно, разве что уютнее, чище, спокойнее и зажиточнее среднего российского города таких размеров. Скорее даже напоминает не Россию, а Восточную Европу или Прибалтику.

В Сарове имеются несколько достопримечательностей. Красный дом, где раньше размещалось научное руководство. И два музея – краеведческий и посвященный созданию советского ядерного оружия. Там, прежде всего, привлекает внимание точная копия первой советской атомной бомбы, взорванной в 1949 году в Семипалатинске. Забавно, что ее не разрешают снимать на камеру, хотя в музее можно взять буклет, в котором есть ее фотография. В экспозиции привлекает внимание гигантская ядерная торпеда, которая должна была уничтожить крепость Гибралтар, но в серию так и не пошла. Гуляли мы и по бывшей улице Берии, где в таких же, как у Курчатова, коттеджах жили члены-корреспонденты и академики.

Саров. Типичная жилая застройка

С 1946 года Лаврентий Берия не работал в органах, не имел никакого формального отношения к Министерству внутренних дел и Министерству государственной безопасности. Но страшная чекистская репутация – осталась. Один из своих кабинетов он сознательно обустроил на Лубянке. И такая репутация помогала эффективнее решать служебные вопросы. Рассказывают, что однажды два конструктора не могли придти к единому решению. И попросились на прием к Берии, чтобы он их рассудил. Лаврентий Павлович поступил просто. Он попросил им передать через секретаря: если два коммуниста не могут придти к единому мнению, то значит, один из них враг. У Берии нет времени разбираться, кто враг. Он дает сутки, чтобы согласовать решение, прежде чем этим займутся органы. Через десять минут оба конструктора пришли к единому решению.

Саров. Музей ядерного оружия

С 1945 года Берия управляет огромной технократической империей, которая живет по своим, не советским, законам. В секретных городах Атомного проекта люди добиваются успехов без всякого партийного руководства. Он создал некую платоновскую республику мудрецов, где всем управляют специалисты, а им подчиняются рабы. В «золотой клетке» далеко не всем жилось «как при коммунизме в окружении социализма».

Борис Альтшулер, сын знаменитого физика Льва Альтшулера, рассказал нам:

Я помню, иду по улице Сарова и кто-то из ребят, которые там живут, в этом монастыре, из местных, он идет в телогрейке на голое тело, мороз минус сорок. У него здесь, помню, красный клин на груди и с ним еще мальчишка лет трех. Больше всего я мечтаю, чтобы он прошел и на меня не обратил внимания. Я знаю, у него или финка, или бритва… это такие нравы, вся страна на самом деле была окрестностью лагеря.

Но что я хочу сказать, мы, конечно, в каком-то смысле были баре. Как отец шутил «бобры», тогда вот была басня Сергея Михалкова. Эти все, живущие в коттеджах, высшая элита – это бобры. Колоссальная сословность. Высший слой – это те, кто жил, как Юрий Борисович Харитон, в совершенно особом, охраняемом коттедже, и несколько таких крупных начальников. Затем шел слой ученых группы номер один, к которой принадлежали мой отец, Юрий Аронович Цукерман, ну и начальство второго уровня. Мы жили в финских домиках, это был финский поселок, дом с участком на две семьи. Нашим соседом был Шутов, начальник КГБ объекта.

Дальше шел слой инженерно-технических работников, в основном приехавших из Москвы. Они жили в поселке ИТР. Это современные, конечно, деревянные, панельного строительства не было, многоквартирные дома. Была еще гостиница. Потом шел слой ниже, это местные жители, которые тоже работали на производстве, у них свои домики, участки. Потом были люди ниже, освобожденные, которые жили в совершенно страшных условиях, в бараках, но это те, которым уже кончился срок, их с объекта не отпускали. Это по три семьи в одной комнате, за занавесочками вся семейная жизнь. Из таких был Григорий, за которого потом вышла замуж наша няня Дуня. Ее взяли родители из деревни соседней, договорились, она у нас была няней. Такая русская деревенская Дуня, фантастически яркий человек. Она все подъедала, она же голодала, я был пару раз в ее доме, там в деревне. У нас действительно называли в Сарове нашу жизнь «пробный коммунизм», где все есть. А там сажали за колоски, им просто нечего было есть, нищета. Известно, люди просто вымирали в каких-то областях в 46 году. Но она была очень яркая, она все подъедала и при этом приговаривала: «в русском желудке долото сгниет». Там она потом познакомилась, полюбилась с Гришей, потом они поженились и он жил как раз в этих бараках.

И нижний самый слой были заключенные.

Первое главное управление обслуживала целая система лагерей, называвшихся «Строительство», входивших в основном в состав Главпромстроя. «Строительство-90» возводило научно-исследовательские институты в Москве и Подмосковье. «Строительство-247» – научно-исследовательские центры на Южном Урале. «Строительство-304» – завод в Миассе. «Строительство-313» – объекты в Свердловске и области. «Строительство-352» – завод в Электростали. «Строительство-442» – военный городок и заводы в Оптино. «Строительство-505» – объекты в Сарове. Несколько лагерей находились в Средней Азии, на Северном Кавказе и на Украине, где добывали уран.

Всего в лагерях Главпромстроя около 100 000 человек. Политических заключенных и уголовников-рецидивистов обычно в эти зоны не брали. Основной контингент – бытовики, спецпоселенцы, военнопленные.

Специалист по госбезопасности Леонид Коченков рассказал нам в Сарове:

И наш город, и многие другие города Советского Союза, здесь все тяжелые работы делали заключенные. У начальника управления строительства был зам по лагерю. И, конечно, все работы земляные, возведение зданий, все делали заключенные. Статей политических старались не брать. И, естественно, не брали из заключения людей, которые побывали в плену, которые где-то за границей побывали, репатриантов попавшихся. В основном из мордовских лагерей, из окружающих объект десять тысяч заключенных работали. И лагеря существовали до 1957 года. Внутри объекта были три района лагерей, и за пределами объекта тоже. При строительстве широкой колеи железной дороги были за пределами города отдельные лагерные пункты. У нас не было ученых среди заключенных, как в некоторых других лагерях. Старались брать отбывающих наказание за хулиганство, бытовые преступления. Отбор, конечно, какой-то был. Заключенные у нас по сравнению с другими обеспечивались лучше питанием, так же как и жители города. Ну, чтобы не бегали, и все. Конечно, пока наладили зону, пока построили периметр, побеги были, и с убийствами побеги были.

Борис Альтшулер рассказал нам:

Все строительство вели заключенные, утром, в 6 утра, они колоннами с собаками, с охраной, шли на работу, а часов в 8 вечера возвращались. Они работали и у нас во дворе. Охрана прячется по переулкам, а они строят водопровод. У мамы съели все соленые огурцы из кадушки, ходили через веранду, но мама, естественно, на них не обижалась, наоборот, старалась дать хлеба.

Но там всякие были эпизоды. Помню, иду я из школы к дому, надо переходить наш переулок, и вижу, как из нашей калитки быстро направляется заключенный, размахивая котелком, открывает калитку и идет через переулок, навстречу мне. Там охранник в стороне, с винтовкой. Я слышу только издали крик, вскидывает винтовку и стреляет в этого заключенного. Это попытка побега была. Этот мгновенно убегает за наш дом, срывает свою шапку, чтобы не опознали потом, убегает. Я постоял еще минуту со страха, подождать пока пуля пролетит, ну и пошел домой обедать. Это была будничная жизнь.

Каждая стройка начиналась с очень приятного запаха свежего дерева, доски привозили, строили забор, вышки для охраны. Потом там, уже за забором, появлялись заключенные. Я помню, маленький я был, весна, по-моему, это был 47 год, и огромные лужи, я с корабликом играю на нашем переулке. Здесь же зона, идет строительство за ней. Я вдруг ловлю на себе взгляд. Какой-то заключенный, мужчина, смотрит на меня, на мальчика, играющего в кораблики. Вы знаете, я не могу забыть этот взгляд. Их сажали на десять лет, понимаете, это полный отрыв от всего.

Когда начинали строить секретные города, то не задумывались об одной проблеме, а что делать с зэками, когда у них закончится срок? Выпускать на волю – невозможно, они секретоносители. И зэки по окончанию срока накапливались в Сарове как вольные. К 1950 году ситуация стала близка к катастрофической.

Специалист по госбезопасности Леонид Коченков рассказал нам:

Люди, которые два-три года поработали и отбыли срок, их не выпускали. И постепенно накопилось слишком большое количество их, до 3200 человек освобожденных. И, конечно, начали квартиры грабить. Первый директор Зернов ставил вопрос о выселении. Письма Берии писали несколько раз, чтобы освободить поселок от этих нежелательных вольнонаемных. Их брали в строительство, но они работать не хотели. И, в конце концов, где-то лет через пять их выселили на Дальний Восток и в Магадан вольнонаемными. Не хотели отпускать заключенных, чтобы они не разгласили сведения об объекте, который, конечно, был сильно засекречен.

В секретных атомных городах люди работали без партийных накачек, здесь не было даже райкома партии, здесь все было не похоже на окружающий Советский Союз. Берии приходится не только управлять гигантским производством, но и общаться с секретными физиками. Уникальными, незаменимыми специалистами. При этом у многих такие анкетные данные, что им в сталинское время полагалось не на секретном объекте работать, а за Полярным кругом кайлом махать.

Племянник академика А. П. Александрова Евгений Александров поделился с нами:

На самом деле органы очень любили людей, которые имеют скелеты в шкафу, при этом ведь можно хорошо ими управлять. Они ничего не знали об ужасных эпизодах биографии моего дядюшки, а именно знаменитые три креста Георгиевских, которые он успел получить в 16 лет. Они не совсем были Георгиевские, эти кресты были организованы Врангелем, потому что нормальный Георгиевский крест мог бы вручать только Государь-император. А Врангель завел свои кресты, но они имели полный дизайн Георгиевских крестов и выдавались по такому же роду заслуг. Каковы были причины для этих заслуг, так никто и не знает. Дядя никогда об этом не рассказывал, и вообще он никогда ничего не рассказывал. Он всю жизнь этого страшно опасался. Он понимал, что рано или поздно что-то об этом станет известно. Что еще его беспокоило, то, что у него, разумеется, не было диплома об окончании университета. И уже очень поздно, уже в 1980-х годах, он как-то пришел очень мрачный домой и сказал, что под меня, говорит, копают. Начальник первого отдела спрашивает у меня мой аттестат, говорит, а у меня его никогда и не было.

Я помню, что он такой мрачный сидел. Я говорю, у вас такая сейчас железобетонная позиция, что они могут сделать? И тогда он так мстительно улыбнулся, говорит, ну пускай копают, если они что-нибудь раскопают, так усрутся. Он, вообще, никогда не употреблял ненормативной лексики, но иногда такое выскакивало.

Главный в Арзамасе-16 – Юлий Борисович Харитон. Анкетные данные его по тем временам – чудовищны. Отец Харитона был в 1922 году вывезен из России на философском пароходе. Обосновался в Риге. В 1940 году, после вступления в Прибалтику советских войск, был арестован и отправлен в лагерь, где и погиб. Мать – актриса. Уехала на гастроли в Германию и не вернулась. Сестра оказалась на оккупированной фашистами территории, что в те времена считалось преступлением. В общем, одного из руководителей Атомного проекта, беспартийного еврея Харитона, любой, даже самый заурядный следователь «ведомства Берии» мог обвинить и в шпионаже, и в предательстве Родины. Не многим лучше анкетные данные у его подчиненных.

При этом физики не только кротко и молчаливо работают. Этим людям дозволяется то, за что в Советском Союзе расстреливают на месте. В апогей гонений на генетиков они открыто говорят, что Лысенко шарлатан, зубоскалят над научными работами товарища Сталина и основами советского строя.

Борис Альтшулер продолжает свой рассказ:

Вот этот прагматизм Берии, конечно, спас моего отца. В 1950 году приехала важная комиссия, я смог недавно впервые прочитать докладную этой комиссии, что говорил Сахаров, что говорил Альтшулер. Ну действительно, вещи удивительные по тем временам. Сахаров сказал, что он не согласен с политикой партии в области биологии, но это сошло с рук, потому что Сахаров был Сахаров уже тогда, в 1950 году, если к Берии ходит на прием.

А когда Альтшулер сказал то же самое, что Лысенко безграмотный, закрутилось дело – тут же отстранение, тут же указание удалить с объекта, ясно с какими последствиями. И вот когда это так закрутилось, Евгений Ароныч Цукерман, друг отца и тоже ядерщик, один из пионеров атомного проекта, он пришел к Завенягину, Абраму Павловичу. В 12 ночи к нему пришел и сказал, что Альтшулера хотят высылать. Утром к нему пришли еще Забабахин и Сахаров, и когда Андрей Дмитрич начал в своем стиле медленно говорить: «Я пришел поговорить к вам по одному личному делу…». – «Знаю, я уже все знаю, хулиганские выходки Альтшулера».

Игорь Курчатов и Юлий Харитон

Но тем не менее, отцу сказали не выходить на работу. Однако у красной гостиницы в Сарове отец встречает Мешика. Мешик был ближайший сотрудник Берии, отвечавший за атомный проект. И спрашивает отец, наивно, когда я смогу выйти на работу? «Как, вы еще здесь?!». Тем не менее, в этот раз было на каком-то уровне решено притормозить, и он продолжал работать. Тогда отца только вызвали к Борису Львовичу Ванникову и тот стал говорить, что все в ужасе, руководство в ужасе, с таким личным делом отца, вы находитесь на объекте, куда мы даже секретарей обкомов не пускаем, и вы говорите, что вы не согласны с линией партии в биологии и в музыке (про Шостаковича началась кампания), идите работайте. Но при этом отец рассказывал, что у него тут-то хватило ума не возражать и молчать.

Но через год Харитон говорит отцу: «Лев Владимирович, не выходите на работу завтра, мы скажем вашим студентам, что вы заболели». Отец, правда, поехал кататься на лыжах и встретил своих студентов там, но тем не менее, в это время они уже с мамой жгли фотографии, потому что ясно, что ждали самого плохого. И тогда Харитон позвонил Берии и на прямой вопрос: «Он нужен?» ответил: «Нужен очень». Берия положил трубку. И отца не тронули. Прагматик.

В Москве умер Сталин, родители моего друга приходят к знакомым, видят – накрыт стол, какое-то угощение, вино стоит. Они спрашивают, хорошие друзья, близкие, это что, день рождения чей-то? Нет, празднуем смерть тирана. Но это были очень близкие люди. На дне рождении Цукермана Юрия Ароныча в переулке на Пречистенке отец взялся произнести тост. Как раз закончился Нюрнбергский процесс и повесили нацистов главных. Отец поднимает тост, Лев Владимирович Альтшулер, я счастлив, что дожил до того момента, когда повесили нацистских главарей, я надеюсь дожить до нашего Нюрнбергского процесса. Никто не донес. Смертоубийственно.

В общем, отец по-всякому высказывался. Тот же 46 год, он в Сарове. Там была генеральская столовая, где кормилось начальство. Разговор за обедом, говорят, какое трудное сейчас время 46 год, голод, у нас, говорят, рабочие падают в цехах в обморок от голода на строительстве. Отец кладет так ложку и говорит, покажите мне, где в уставе вашей партии написано, что рабочие должны голодать. Он реагировал как сын просто потомственного социал-демократа, человека, который был героем революции 1905 года, его отец также потом принял Ленина, но это социал-демократия, это рабочие за рабочих. Этот человек, он так весь посерел, медленно довольно поднялся и ушел куда-то в другой конец зала. Ну, разумеется, это было сообщено и опять сошло с рук, потому что атомщики были очень нужны.

Берия прирожденный технократ. Своему сыну Серго он дал высшее техническое образование и устроил в секретное КБ. Хотя сам Лаврентий закончить образование не смог, в любом деле он привык контролировать все, до мельчайших деталей. Однако в Атомном проекте даже это оказалось невозможно. Важнейший этап Атомного проекта – создание ядерного реактора. Он был запущен на территории 2-й лаборатории, в декабре 1946 года. И получил название – Ф-1. Фактически первый.

Участник советского ядерного проекта физик-атомщик Вадим Дикарев рассказал нам в Москве:

Вот стали собирать пятую сферу, как мы называли, наш реактор называется еще пятая сфера. Уже было построено это здание, в этом здании стали собирать. Собирали осторожно, слой за слоем, и проводили измерения, как идет размножение. Идет либо по определенным законам физическим, либо отклоняется. Было мало слоев, набирали еще слой за слоем и когда подошли уже к тому, что вот-вот уже должна цепная реакция осуществиться, то тогда все люди были удалены из этого помещения. Курчатов приехал сюда, и с группой сотрудников они с двух часов начали эти последние эксперименты, т. е. достраивали зону. И в этом реакторе существует способ управления вместе с защитой, это использование поглощающих материалов, кадмиевых стержней, которые вводятся сверху в активную зону в эту построенную сферу. Когда стержень из поглощающего материала вводится, цепная реакция глохнет, потому что нейтроны поглощаются и он поднимается. И на последнем стержне делали зарубочки и поднимали его с великой осторожностью.

И вот, собрав пятьдесят четыре слоя урана с графитом, стали поднимать этот стержень, и в шесть часов вечера 25 декабря 1946 года реактор вышел в критическое состояние. Мы считаем это моментом пуска реактора, по этому поводу были остановлены часы, которые у нас здесь висят. Дальше пошли, конечно, очень интимные работы, потому что проверялись все режимы и все условия пуска. А темпы решения всей этой проблемы, они такие. В 46 году пустили этот реактор, в 48-м уже первый реактор на Урале. Под городом Кыштым, называли в то время Челябинск-40, этот город сейчас открыт. То есть так интенсивно шли работы. Параллельно с тем, что делали здесь эксперименты, там уже рылся котлован. В 49-м уже была испытана первая атомная бомба. В 52-м году Соединенные Штаты взорвали первое водородное устройство, в в 53-м уже у нас в стране была сброшена первая водородная бомба. Вот такими темпами.

Роль Берии была, конечно, большой как организатора, как помощника очень велика была его роль. Потому что Курчатов с ним общался и Берия помогал. Но я могу вспомнить, уже впоследствии я занимался вопросами физики защиты от излучения, и мы проверяли, тогда же не было никакой литературы, все было засекречено, и мы проверяли различные материалы – как через них проходят нейтроны. Много материалов проверяли, и нам потребовался вольфрам.

Игорь Васильевич попросил меня подготовить проект письма Берии, и я подготовил. Он отправил, и вы знаете, буквально через две-три недели нам был поставлен вольфрам, это было несколько тонн, весь стратегический запас нашей страны. К нам в лабораторию. Мы провели эксперименты и потом вернули. Такой оперативности, такого отклика на запросы я больше не помню.

После пуска первого реактора Берия приехал проконтролировать процессы лично. Курчатов запустил процесс. Участились щелчки репродуктора. Подпрыгнул зайчик на гальванометре. Игорь Васильевич торжествующе сказал – ну, вот, Лаврентий Павлович, принимайте работу. Берия принимал самолеты, они летали. Берия видел, как стреляли танки, и он понимал, что танк готов. Здесь он понял, что он ничего не может проконтролировать.

Физикам можно только доверять и помогать. В конце 1940-х годов началось наступление партийных идеологов на последние ростки вольномыслия. Проходит тотальная чистка творческих союзов, наводится порядок в общественных науках, громят генетиков и кибернетиков. Очередь за физиками. Для этого затевается дискуссия по борьбе с идеализмом в физике.

Академик Жорес Алферов рассказал нам:

Были темные страницы в советской научной истории. На март 1949 года была намечена дискуссия по физике. И председателем оргкомитета по проведению этой дискуссии был Сергей Иванович Вавилов, а его заместителем Абрам Федорович Иоффе. И они не знали, что делать, потому что намечено было разгромить идеализм в физике. И дальше произошла такая история, которую мне рассказывали несколько человек, и все это совпадает, и я не буду абсолютно ручаться за все детали. Главный редактор «Правды» товарищ Поспелов прислал Игорю Васильевичу Курчатову статью философа Максимова, с которой должна была начаться дискуссия по физике. Об этом уже и в прессе писалось – «Квантовая механика и идеализм». И Курчатов собралу себя в кабинете своих друзей и коллег – Зельдовича, Арцимовича и Кикорина – и сказал: что, братцы, будем делать? И, как мне говорили, Яков Борисович сказал, что он видит один вариант – снять вертушку правительственную, набрать Лаврентий Палыча и сказать, что нужно выбирать – либо дискуссия, либо бомба. А это начало 49 года. И они так позвонили и сказали. Тогда Лаврентий Палыч сказал: «Вы что, мне ультиматум ставите?». На что ему ответили – нет, прости господи, никакого ультиматума, но мы бомбу делаем на принципе эквивалентности массы и энергии, мы бомбу делаем с использованием квантовой механики, и если все это идеализм, то бомбу сделать нельзя. И Лаврентий Палыч сказал, что он свяжется с ними.

Много позже Лев Андреич Арцимович рассказывал, что Берия, уже после смерти Сталина, но будучи еще руководителем Спецкомитета, он пригласил после заседания Арцимовича попить кофе. И, выпивая кофе, сказал: а помните, вот было это в 49 году? Да, помню. Я, конечно, пошел к Сталину и сказал, вот так и так, они говорят там – либо бомба, либо дискуссия. Сталин сказал: нэ надо дискуссий, пусть бомбу делают, расстрелять их мы всегда успеем. Дискуссия была отменена, разгрома физики не произошло. А если бы это произошло, то это был бы ужасный удар по стране, по науке и по морде тоже.

Игорь Васильич Курчатов, его коллеги спасли страну, и у нас не было горячей Третьей мировой войны благодаря советским физикам, благодаря школе Абрама Федоровича Иоффе, благодаря Курчатову и Зельдовичу, Харитону, Щелкину и многим, многим другим. Как-то Анатолий Петрович Александров сказал про Курчатова, что это уникальный человек. Любое, он употребил более крепкое слово, любое дерьмо он заставляет нормально работать.

Участница советского Атомного проекта Ирина Адамская поведала нам о невиданных идеологических свободах, которыми обладали в сталинское время ядерные физики:

Начиналось обсуждение – производственные вопросы. Потом решение, потом разговор переключался на политические темы. Обсуждение шло свободное. Только первый отдел наш боялся, чтобы окна в это время были закрыты, чтоб там, за проволокой, не было слышно. Режимные органы знали прекрасно, что такая свобода мысли среди физиков существует. Но, как сказал мне как-то мой муж, видимо, они считали так – пусть тешатся, если они без этого не могут, без обсуждений политических вопросов, лишь бы хорошо свое дело делали.

У нас обязательно политический семинар был еженедельно. Но в подразделениях во всех, кроме теоретического, были жесткие темы. Нужно проработать постановление ЦК, постановление правительства и т. д. У теоретиков этого не было. У них на семинаре политическом мог ставиться любой вопрос. Тематика их политического семинара не контролировалась партийными органами, и она у них была свободная. Обсуждали то, что хотели обсуждать. А после двадцатого съезда вообще у них некий такой политический клуб был. Заводилой в котором был Андрей Дмитриевич Сахаров. Естественно, что он всегда мог вызвать спор, всегда мог вызвать обсуждения. В общем у физиков – да, была большая свобода по тем временам.

 

Большой взрыв

На создание бомбы брошены колоссальные ресурсы. Но к намеченному сроку Берия не успевает. Дату испытаний ядерного оружия приходится переносить дважды. Сталин не скрывает раздражения: без сверхоружия Советский Союз не может диктовать свою волю. В 1948 году начался Берлинский кризис. Сталин перекрыл все сухопутные пути к Западному Берлину, и город пришлось снабжать по воздуху. Сталин шел на риск войны не случайно. Он знал, что в 1948 году советские атомщики под руководством Берии обещали сделать для него атомную бомбу. Однако прошел 1948-й, начался 1949-й, а бомбы все не было, и Сталину пришлось отступить. Блокада Берлина была снята. Однако больше прощать Берии он был не намерен.

К 1949 году бомба готова, но ученые не дают гарантий, что ее удастся взорвать. Срок испытаний, 1 марта, снова переносится – на 29 августа. На Семипалатинском полигоне в Казахстане устанавливают 30-метровую стальную башню. На разном расстоянии от нее размещают всевозможную военную технику и животных. На башне крепят и готовят к взрыву само изделие – РДС-1.

Название придумал Берия – «Россия делает сама», или «Реактивный двигатель Сталина». Впрочем, она, как выражался один из разработчиков советского атомного оружия Яков Зельдович, «цельнотянутая» у американцев. Точная копия той бомбы, которая в 1945 году взорвалась над Нагасаки. Остановились на американском варианте из-за надежности. То, что взорвалось в Японии, должно было взорваться и в Казахских степях.

Испытание первой атомной бомбы запланировали на 6 утра 29 августа 1949 года. Лаврентий Берия прибыл на Семипалатинский полигон. Когда до взрыва оставалось полчаса, резко ухудшилась погода. Курчатов принимает решение перенести испытание на один час. Это время прошло в мучительном ожидании. Каждый понимал: от успеха испытаний зависит не только карьера, но и жизнь. В 6.35 включили автоматику подрыва, начался отсчет последних минут. Ровно в 7 часов над полигоном возникла ослепительная вспышка, ярче солнечной.

Саров. Пульт подрыва первой советской атомной бомбы

Вот что рассказал нам свидетель атомных испытаний Степан Микоян:

Страшные впечатления. Страшная картина, конечно. Потом мы же приезжали, там была группа авиаторов, смотрели на разных расстояниях под разными углами, какое воздействие на самолеты. Вот я этим занимался. Мы приезжали сразу после взрыва, если радиационная обстановка позволяла, то работали, все записывали. А если нет, то только на машине проезжали, потом через два-три дня приезжали уже обследовать. Мы были при взрыве где-то на расстоянии 20–25 километров. И вот поле с травой. И видишь, как звуковая волна бежит по полю, кажется, что она не очень быстро бежит, поле-то большое, но трава ложится – это звуковая волна, и вот когда дошла, вот тут удар, а так удара в начале не слышно.

Как подумаешь, что немцы могли это сделать раньше, становится страшно. Говорят, что американцы, когда были единственными обладателями бомбы, думали на нас напасть, я в это не верю. Я вообще очень не люблю антиамериканизм, который у нас с тех пор развился. Они могли в принципе когда-то хотеть напасть, если бы мы уже представляли бы угрозу, т. е. мы готовились напасть, тогда может быть. Ну а наличие бомб охлаждает некоторых. Но в то же время я отношусь к тем людям, которые очень опасаются этих всех разговоров. Вообще, думать об этом нельзя. Ведь атомная бомба это гибель вообще всего. Это страшно, это люди не понимают. Это не оружие, это гибель человечества. Потому что это вещь, которую нельзя будет остановить, цепочка пойдет. Тогда все кончится вообще. Была у нас еще поговорка, что после атомной войны если и будет коммунизм, то только первобытный.

Геологу профессору Гавриилу Грушевому довелось испытать на себе неожиданные последствия от первых советских испытаний:

В сорок девятом году, когда взорвали атомную бомбу нашу, все приборы зашкалило, мы ничего не поняли, естественно, все бросили работу и примчались на перевал кто откуда – и у всех приборы испорчены. Все чинят, все ругаются, ничего сделать нельзя, потом начинается разговор. Наверное, на солнце произошло какое-то извержение, и в том числе радиоактивное. И только через две недели нам сообщают официально, по закрытому каналу, что произведен взрыв атомной бомбы в Семипалатинске. И оттуда в этот день дул страшнейший ветер на восток, он там всегда в центре Азии дует в сторону Китая. Из трехсот шестидесяти пяти дней с запада на восток дует примерно дней триста. И в этот самый день был ураганный ветер, наши не побоялись взорвать. От нас взрыв был в пятистах километрах.

Был прекрасный день солнечный, и мы ничего не чувствовали. Мы купались, мы работали, и только потом мы поняли, что наступило такое времечко нехорошее. Конечно, все были оптимисты, все были молоды, про радиоактивность никто не знал, кроме физиков, которые уже успели наоблучаться в Гатчине, в Питере, в Москве, они уже береглись. А мы, конечно, ничего не понимали в этом деле. И когда я приехал домой в Питер, то меня спросила моя мать – а где ж твои золотые кудри? У тебя, говорит, как-то очень поредело на голове, вот с тех пор то, что у меня есть на голове, то и осталось.

Но этим дело не кончилось. Сразу меня направили в больницу, и всех, кто тогда были под облучением, и начали у меня падать белые кровяные тельца. Критическая доза тогда говорили сорок, у меня было сорок шесть, я лежал месяц в Военно-медицинской академии около Финляндского вокзала. И потом как-то все стало нормализовываться. И с тех пор я ничем не болею. Я облученный, но не до конца.

Я всю жизнь лазаю по подземным выработкам и получаю малую дозу этого облучения, в течение шестидесяти лет, и пока жив-здоров. У меня есть индикатор – левый глаз. Когда я нахожусь в подземных выработках больше часа, у меня начинается такое неприятное ощущение в глазу, тогда я говорю: ребята, перерыв, я вылезаю, посижу полчасика наверху – и обратно.

Берия отвечал за успех головой. То, чего так ждали, за что так волновались, наконец, случилось. И железный Берия был настолько поражен, растроган этим, что бросился к Юлию Борисовичу Харитону, приподнял его и трижды поцеловал. А через четыре года стало известно, что Берия английский шпион и что он осуществлял беспорядочные сексуальные контакты с сотнями женщин. И, наконец, что он был заражен дурной болезнью сифилисом. Физики, как известно, любят подшучивать, и они смеялись, что к Харитону притрагиваться небезопасно, не заразил ли его Лаврентий Павлович во время своего поцелуя.

Но все это будет позже. В августе 1949-го Берия – триумфатор. На участников проекта сыплются сталинские премии, ордена, машины, дачи. Берия лично составляет списки на получение наград. Известный писатель и ученый-физик Арсений Березин рассказал нам:

Много баек о нем ходит, так сказать, бериевские шутки. Считается, что он человек, который обладал известным таким висельным юмором, черным юмором. Известная его шутка о том, что товарищи ученые, так вы попытайтесь, когда что-то не выходило, попытка не пытка. И еще широко известно, действительно имело место, потому что я слышал от разных людей, о том, что когда устанавливался список людей уже на получение наград после первого испытания и правительство было страшно радо, довольно и список был достаточно подробный, Берия сидел и смотрел. Вот фамилия: что бы ему было, если бы ничего не получилось? Расстрел. Как человек рисковал жизнью, герой – дали ему героя. А этому что было бы? А этому 10 лет. Трудился бы и трудился, 10 лет лесоповала, это Трудовое Красное Знамя. Такой черный юмор, он был популярен, он расходился по народу, и люди рассказывали друг другу.

Борис Альтшулер, сын знаменитого физика Льва Альтшулера, поделился своими воспоминаниями о том триумфальном времени:

Я был совершенно потрясен, это было примерно через месяц или два после успешного испытания атомной бомбы, где Берия целовал Курчатова и Харитона, счастливый. Прихожу домой и не узнаю нашего дома. Весь он заставлен какими-то фантастическими вещами: мотоцикл, радиола, ковры, сервизы. Это сделал отец и Владимир Цукерман, они получили Государственную премию, бешеные деньги. Но получило по постановлению правительства определенное количество лиц – ученых или там руководителей – премию. А они же работали в коллективе, у них были подчиненные, которые вместе работали, они же настоящие социалисты-демократы, как они могли допустить несправедливость? И они на часть этих денег накупили много разных подарков. Сделали собственную премию сотрудникам.

И это все в нашей квартире было сконцентрировано. Потом был целый прием, всех сотрудников собрали, вручали торжественно. А потом Цукермана вызвали в горком партии и сделали огромный втык: какое вы имели право подправлять правительство. Правительство решило, а вы не вмешивайтесь. Был такой эпизод.

В 1953 году советские ученые испытывают первую в мире водородную бомбу, опережают американцев. Знаменитая «слойка» Андрея Сахарова, который за ее изобретение сразу из кандидатов наук стал академиком. Термоядерный взрыв означал, что Советский Союз опережает Америку в производстве оружия массового уничтожения.

Но Лаврентий Берия этот взрыв уже не увидел.

С 1945 года вплоть до своей смерти Лаврентий Берия занимался руководством советской атомной программой. В его деятельности на этом посту он ничем себя не скомпрометировал. Бывшие подчиненные, даже академик Сахаров, вспоминают о нем с уважением и нередко тепло.

Человека во многом рождают обстоятельства. Руководство производственниками и физиками-ядерщиками не требовало пыток и расстрелов. Наоборот, необходимо было создать спокойную рабочую обстановку, гармонично сочетать кнут и пряник. Эта деятельность явно доставляла Лаврентию Берии удовольствие. Даже после смерти Сталина, когда он стал министром внутренних дел, интереса к ПГУ он не утратил. Может быть, если в 1920-е годы Берия сумел бы перейти с чекистской работы на хозяйственную, он бы превратился в жесткого красного директора, наркома-хозяйственника, и не было бы столько зверств и смертей… Хотя судьба распорядилась по-другому, но его мечта причудливым образом сбылась. Однако груз пыток, расстрелов и переселений народов всегда будет тяготеть над нашим героем – вечно.