Инженерный замок

Садовая улица, 2

Императора Павла I называют «русским Гамлетом». Его мать, Екатерина II, вступила на престол, свергнув мужа, Петра III – отца Павла. Вскоре, не без ее участия, Петра III убили. Отношения Павла с матерью всегда были напряженными. Она отняла у него старших сыновей, своих внуков, Александра и Константина, и воспитывала их сама. Ходили слухи, что своим наследником, минуя Павла, она объявит Александра.

Внезапная смерть Екатерины сделала Павла императором. Все в его короткое царствование было перевернуто с ног на голову: екатерининские вельможи находились в глухой опале, установления императрицы пересматривались, сам уклад материнского царствования был невыносим ее сыну. Он не хотел жить и в ее резиденции – Зимнем дворце – и повелел построить новую, на месте пришедшего в ветхость деревянного дворца императрицы Елизаветы.

«Романтический наш император» (как писал А. Пушкин) распорядился возвести посреди Петербурга рыцарский замок. Павел бредил средневековьем. Известен его проект заменить войны турнирами владетельных особ враждующих держав. Православный человек, семьянин и отец, он сделался гроссмейстером католического мальтийского ордена, предполагающего безбрачие.

За три года (1797–1800) архитектор В. Бренна возвел на острове между Фонтанкой, Мойкой и двумя специально прорытыми каналами (засыпаны в 1820 году) новую императорскую резиденцию. По имени апостола Михаила, которого Павел считал своим небесным покровителем, замок назвали Михайловским.

Здание, квадратное в плане, с внутренним восьмиугольным двором, имеет сложные по конфигурации внутренние помещения (круглые, овальные, многоугольные, прямоугольные, с нишами). Боковые фасады снабжены закругленными выступами. В одном из них, выходящем на Садовую улицу, помещалась Михайловская церковь, в другом, на Фонтанку, – Овальный зал.

Замок имеет два равнозначимых фасада: один в сторону Липовой аллеи с въездом во внутренний двор, другой в сторону Летнего сада с обширной террасой-балконом. Красно-розовая окраска замка выбрана галантным императором по цвету перчатки его фаворитки А. Гагариной. Саксонский посланник при русском дворе К. Розенцвейг писал: «У дворца имя архангела и краски любовницы».

В Михайловский замок Павел въехал 1 февраля 1801 года. Штукатурка еще не просохла, и в огромных залах стоял густой туман. Сквозь него в ночь на 12 марта 1801 года в спальню императора крались убийцы – недовольные его сумбурным царствованием гвардейские офицеры. Они забили несчастного насмерть. С тех пор, по распространенному поверью, привидение императора ночами появляется в окнах его спальни – это два окна второго этажа по Садовой, ближайшие к Фонтанке.

Наследник, Александр I, немедленно переселился в Зимний дворец. Замок долгое время стоял пустым и никому не нужным: «Пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец» (А. Пушкин).

Некоторое время в одной из зал у подполковницы Татариновой собирались приверженцы мистико-экстатической секты хлыстов, «вертелись и пророчествовали» (Ф. Достоевский). Все это создало замку мрачную и таинственную репутацию.

В 1823 году в Михайловском замке разместили Главное инженерное училище для подготовки фортификаторов и саперов. По училищу замок с 1823 года стал именоваться Инженерным.

Николай I с детства любил фортификацию, не случайно в 1817 году, когда ему исполнился 21 год, он стал генерал-инспектором инженерных войск.

Первой воинской частью, вызванной им к Зимнему дворцу накануне 14 декабря 1825 года, был лейб-гвардии Саперный батальон, которому он доверил в тот роковой день маленького наследника. Уже будучи на престоле, государь частенько говаривал: «Мы, инженеры…», «Наша инженерная часть». Император страстно интересовался Главным инженерным училищем: лично знал профессоров, преподавателей и даже воспитанников. Карьера военного инженера в его царствование считалась весьма почтенной и обещала блестящую будущность. К тому же она открывала возможности быстрого обогащения: при расчетах за строительные материалы и плату рабочим всегда существовала возможность договориться с подрядчиком и положить часть казенных денег в собственный карман.

Все это и определило выбор московского врача М. М. Достоевского, решившего определить двоих своих старших сыновей – пятнадцатилетнего Федора и шестнадцатилетнего Михаила в Инженерное училище. После нескольких месяцев подготовки к вступительным экзаменам в частном пансионе Костомарова младший брат Федор поступил в училище, а старшего Михаила забраковали по состоянию здоровья.

С 16 января 1838 года по август 1841-го Федор Михайлович жил и учился в замке в младших, так называемых кондукторских классах. Еще два года, до 12 августа 1843 года, поселившись на снятой квартире, он посещал здесь старшие, офицерские классы.

Закрытые военные учебные заведения николаевского времени обладали рядом общих пороков. Муштра, тяжелейшая учебная программа, издевательства старших воспитанников над младшими (в Инженерном училище младших называли «рябцами» и нещадно били за неисполнение любого, самого абсурдного приказания старших по возрасту), педерастия.

«Крайне забавным считалось налить воды в постель новичка, влить ему за воротник ковш холодной воды, налить на бумагу чернил и заставить их слизать, заставить говорить непристойные слова, когда замечали, что он конфузлив и маменькин сынок», – вспоминал один из выпускников. С другой стороны, училище отличали своеобразный корпоративный дух, довольно высокий уровень преподавания специальных дисциплин, математики и языков, отсутствие телесных наказаний.

Одновременно с Достоевским в Инженерном училище проходили курс будущие военные знаменитости – генералы Э. Тотлебен, Ф. Радецкий, К. Кауфман, художник К. Трутовский (автор самого раннего, из сохранившихся, портретов Достоевского), писатель Д. Григорович. Ближайшими приятелями Достоевского в эти годы были его соученик, аристократ и почитатель Шиллера И. Бережецкий и молодой чиновник министерства внутренних дел, начинающий поэт, романтик и экзальтированный православный христианин И. Шидловский.

Достоевский чувствовал себя в училище неуютно и одиноко. Позже он писал: «Меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище… и испортили нашу будущность. По-моему, это была ошибка». Не нравились ему и сотоварищи: «Я видел мальчиков тринадцати лет, уже рассчитавших в себе всю жизнь: где какой чин получить, что выгодно, как деньги загребать».

В письме отцу жаловался: «Нас посылают на фрунтовые учения, нам дают уроки фехтования, танцев, пения, в которых никто не смеет не участвовать. Наконец, ставят в караул, и в этом проходит все время. О товарищах ничего не могу сказать хорошего». Отвратительные соученики «подпольного парадоксалиста» из «Записок из подполья», скорее всего, имеют реальных прототипов в однокашниках Достоевского по Инженерному училищу.

Достоевский пережил в училище множество несчастий. Загадочно погиб отец, по-видимому, убитый собственными крепостными. Постоянное безденежье, особенно мучившее его в контрасте с материальным преуспеванием соучеников. Разлука с любимым братом, служившим в Ревеле. Провал на переводном экзамене и второгодничество. Мучительные болезни, переносимые стоически.

Делясь заветными думами с одним-двумя конфидентами, поддерживая ровные, формальные отношения с остальными соучениками, Достоевский чаше всего предавался одиноким мечтаниям, чтению, а позже и собственному творчеству. Как писал Д. Григорович, один из его немногих приятелей: «При всей теплоте, даже горячности сердца, он… в нашем тесном… кружке, отличался не свойственной возрасту сосредоточенностью и скрытностью, не любил особенно громких, выразительных изъявлений чувств». Воспитатель училища вспоминал: «Всегда сосредоточенный в себе, он в свободное время постоянно задумчиво ходил взад и вперед где-нибудь в стороне, не видя и не слыша, что происходило вокруг него. Такое изолированное положение… вызывало со стороны товарищей добродушные насмешки, и почему-то ему присвоили название „Фотия“» (Фотий – имя архимандрита новгородского Юрьева монастыря; у Пушкина сказано о нем и его духовной дочери Анне Орловой: «Душою Богу предана, /А грешной плотию / Архимандриту Фотию» – Л. Л).

Восторженные, романтические письма Достоевского брату (и ближайшему другу) Михаилу в Ревель свидетельствовали об огромной роли книг в его тогдашней жизни. Он перечитал всего Шекспира, Шиллера, Корнеля, Гомера, Бальзака, Гюго, Байрона, Сервантеса, не говоря уже о русских писателях, прежде всего Гоголе и Пушкине.

Он писал брату: «Бальзак велик! Его характеры – произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили борениями своими такую развязку в душе человека… Теперь о Корнеле… Да знаешь ли ты, что он по гигантским характерам, духу романтизма – почти Шекспир… Пади в прах перед Корнелем… Гомер может быть параллелен только Христу…» и т. д.

Этот литературоцентризм не случаен. Мечта о карьере писателя отныне становится главной для Достоевского.

На закругленном выступе Инженерного замка, выходящем на Фонтанку, есть окно. Здесь помещалась спальня роты – 45 учеников. Среди них был и Достоевский. В амбразуре окна стоял столик. Воспитатель училища А. Савельев позже вспоминал: «В этом, изолированном от других столиков, месте сидел и занимался Ф. М. Достоевский; случалось нередко, что он не замечал ничего, что кругом него делалось… Достоевский только тогда убирал в столик свои книги и тетради, когда проходивший по спальням барабанщик, бивший вечернюю зорю, принуждал его прекратить свои занятия. Бывало, в глубокую ночь можно было заметить Ф. М. у столика сидящим за работою. Набросив на себя одеяло сверх белья, он, казалось, не замечал, что от окна, где он сидел, сильно дуло…». Здесь были написаны позже уничтоженные драмы «Мария Стюарт» и «Борис Годунов», навеянные Шиллером и Пушкиным.

Памятник Петру I

Павел I хотел противопоставить Медному всаднику свой монумент Петру. Для этого как нельзя лучше подходила отлитая еще в 1746 году и с того времени заброшенная конная статуя императора работы Растрелли-старшего. Напротив входа в замок, оформленного не без оглядки на колоннаду Лувра и ворота Сен-Дени, на площади Коннетабля (позже превратившейся в Кленовую улицу), где Павел принимал разводы гвардейских полков, конный монумент и был установлен в 1800 году.

Постамент украшают барельефы, изображающие две знаменитые победы над шведами – под Полтавой (1709) и Гангутом (1714) – работы нескольких скульпторов под руководством М. Козловского и лаконичная надпись: «Прадеду – правнук» (явно – ответ на екатерининское: «Петру Первому – Екатерина Вторая»).

Павильоны кордегардии

Инженерная улица, 8 и 10

Два симметричных павильона, выходящих на Кленовую и Инженерную (названную так в честь училища) улицы, предназначались первоначально для караула замка и были построены одновременно с ним и тем же архитектором. Барельефные панно выполнены скульптором Ф. Гордеевым. Во времена Достоевского здесь находились гимнастические залы Главного инженерного училища, содержавшиеся шведом де Роном. Достоевский, будучи в училище, посещал их еженедельно.

Михайловский манеж

Манежная площадь, 2

По Кленовой улице, мимо боковых стен Михайловских конюшен, мы выходим на Манежную площадь. Как и другие манежи города, этот был предназначен для вольтижировки и выездки в плохую погоду. Михайловский манеж был замечателен тем, что здесь происходило распределение новобранцев по гвардейским полкам. Гвардейцы предназначались у императора в большей степени для парадов, чем для войны, поэтому распределение шло по внешности.

Высокие шатены с правильными носами отбирались в Преображенский полк; блондины – в Измайловский (народ называл их «хлебопеки»); рыжие – в Московский полк (их петербургское простонародье дразнило «жареными раками»); высоких брюнетов со стройной фигурой – в кирасирские полки; с усами – в гусарские или другие кавалерийские; с бородой – в «вензельные роты» пехотных полков гвардии; высоких с широкой грудью – в Гвардейский флотский экипаж.

Манеж построен архитектором В. Бренной как часть замкового комплекса, но его фасады сильно перестроены К. Росси в 1824 году.

Манежная площадь

Напротив Манежа в 1870-е годы городские власти разбили Старо-манежный сквер, образующий центр Манежной площади. Где-то здесь, на углу Караванной улицы, располагалась первая самостоятельная квартира молодого офицера Ф. Достоевского.

В августе 1841 года Достоевский перешел в «офицерский класс» и был произведен в первый офицерский чин инженер-прапорщика. Он должен был еще два года посещать офицерские классы Инженерного училища и поэтому выбрал квартиру неподалеку от него. Провел здесь он около года. Некоторое время он жил вместе с младшим братом Андреем, приехавшим в Петербург в надежде поступить в одно из военных училищ. Андрей позже вспоминал: «Он занимал квартиру в две комнаты с передней, при которой была и кухня, но квартиру эту он занимал не один, а у него был товарищ-сожитель Э. Тотлебен… Каждая комната была о двух окнах, но они были очень низенькие и мрачные, к тому же дым от жукову табаку постоянно облаками поднимался к потолку и делал верхние слои комнаты наполненными как бы постоянным туманом».

Пользуясь свободой, Достоевский бросился использовать те многообразные возможности, которые давал Петербург молодому человеку: театры, музыкальные концерты, публичные балы. Но чаще всего, по воспоминаниям много раз посещавшего его доктора А. Ризенкампфа, «после обеда… отдыхал, изредка принимал знакомых, а затем вечер и бо́льшую часть ночи посвящал любимому занятию литературой… Когда были деньги, он брал из кондитерской последневышедшие книжки „Отечественных записок“, „Библиотеки для чтения“ или другого журнала, нередко абонировался в которой-нибудь библиотеке на русские и французские книги».

Мечты о литературной деятельности плохо сочетались с подготовкой к выпускным экзаменам в училище, и письма Достоевского этого времени заполнены жалобами: «О, брат, милый брат! Скорее к пристани, скорее на свободу! Свобода и призванье – дело великое… Как-то расширяется душа, чтобы понять великость жизни… Веришь ли, я тебе пишу в 3 часа утра, а прошлую ночь и совсем не ложился спать. Экзамены и занятия страшные. Все спрашивают – и репутации потерять не хочется, – вот и зубришь, с отвращением – а зубришь».

Сырная лавка Кобозевых

Малая Садовая улица, 8

На месте этого дома в 80-х годах XIX века находилось казарменного типа четырехэтажное строение, принадлежащее графу Менгдену. В первом этаже помещался трактир «Екатерининский», содержавшийся купцом Париковым. Здесь в марте 1881 года располагалась лавка – «Склад русских сыров Е. Кобозева». Настоящими ее хозяевами были члены Исполнительного комитета «Народной Воли» А. В. Якимова и Ю. Н. Богданович. Оба «супруга» уже лет десять занимались противоправительственной деятельностью.

2 декабря 1880 года народовольцы под именем супругов Кобозевых заключили контракт с управляющим домом Менгдена. «Купец» Кобозев заплатил 1200 рублей за год вперед (деньги – немалые) и арендовал полуподвальное помещение окнами на Малую Садовую. Он собирался открыть на бойком месте сырную лавку.

7 января «Кобозев с женой» поселились на Малой Садовой и занялись ремонтом помещения. Пол потрескался, в обеих комнатах стояла вода. Улица была правительственной трассой, каждое воскресенье император Александр II выезжал из Зимнего дворца и по Невскому проспекту и Малой Садовой улице следовал в Михайловский манеж. Здесь в присутствии высочайшего двора происходили в зимнее время смотры кавалерийских полков и конкурсы по выездке. Поэтому полиция тщательно проверила паспорта арендаторов. Выяснилось: документы Кобозевым были выданы в Воронеже, что подтверждалось местной полицией.

Между тем подвал в действительности арендовали опасные террористы. Руководство «Народной воли» выбрало этих людей не случайно. Внешность у обоих была простонародная: Богданович походил на купца, а Якимова, родом из Вятки, при разговоре «окала».

Из дома на Малой Садовой улице народовольцы вели подкоп, куда собирались заложить мину. Копали ночью, окно тщательно занавешивалось, снимали деревянную обшивку стены. К утру, когда работа заканчивалась, обшивку ставили на место. Пробили каменную стену и начали пробивать лаз. Работа была сложная: под Малой Садовой проходили водопроводные и канализационные трубы. В подкопе участвовали несколько народовольцев-мужчин. Четверо из них позже были повешены, двое погибли в заключении, двое (Меркулов и Дегаев) стали предателями, только один – Михаил Фроленко – благополучно дожил до старости и умер в Советском Союзе в 30-е годы.

Вначале полиция не обращала ни малейшего внимания на происходившее в доме. Однако к концу февраля, когда работы были уже почти закончены, дворники дома Менгдена заподозрили неладное. Странным показалось: к купеческой парадной по вечерам приходит множество физически крепких мужчин. А утром, с открытием лавки – расходятся.

Кто-то из домовой прислуги заметил: купчиха Кобозева курит – вещь в тогдашнем патриархально-торговом мире немыслимая. Филеры, следившие за народовольцами, обнаружили: один из наблюдаемых регулярно посещает лавку Кобозевых.

12 марта лавку Кобозевых посетил генерал инженерных войск Мравинский и в присутствии полиции осмотрел помещение. Мравинский заметил деревянную обшивку, за которой помещалась вынутая из подкопа земля. Сверху ее покрывали сыры.

На полу лавки отчетливы были пятна сырости от свежевырытого грунта. Кобозев-Богданович объяснил: пятна от пролитой сметаны (разговлялись – разбили бочонок), перегородка предохраняет от сырости.

Окончательно спас террористов кот. Удивительно ласковое животное приглянулось генералу, и он, вместо выполнения прямых своих обязанностей, стал его гладить.

Мравинский (дед будущего великого дирижера Евгения Мравинского) и его свита ушли, мину не обнаружили, но народовольцы решили форсировать события. Была суббота; на следующий день император должен был проехать по Малой Садовой. Срочно подготовили мину: два сосуда с черным динамитом, с капсулами общим весом сорок килограммов. Запал был соединен с проводами, ведшими к гальванической батарее.

В лавке оставались двое: Анна Якимова и Михаил Фроленко. Якимова следила за улицей и должна была дать сигнал Фроленко, а тот привести в действие мину. Четверо метальщиков, вооруженных разрывными снарядами, стояли по углам Малой Садовой: они должны были атаковать карету императора в том случае, если бы взрыв не достиг цели.

Однако в двенадцать часов дня стало ясно: император по Малой Садовой не поедет. На улице сняли охрану. Позже выяснилось: полиция все же подозревала, что на улице что-то неладно, и изменила маршрут – через Конюшенную площадь, по Итальянской.

Как известно, в тот же день Александр II был убит разрывным снарядом Игнатия Гриневицкого на набережной Екатерининского канала (ныне – канал Грибоедова). Народовольцы покинули лавку, «Кобозевы» уехали из Петербурга.

16 марта их исчезновение было обнаружено. Полиция вскрыла двери и обнаружила на прилавке деньги с запиской: «Эта сумма полагается мяснику за мясо, забранное для кота». Нашли подкоп, галерею, на следующий день извлекли мину.

Проглядевший подготовку к террористическому акту генерал Мравинский был разжалован военным судом.

Екатерининский сквер

Площадь Островского

Екатерина Великая была дамой эпохи Просвещения: греховной, циничной, провозгласившей равенство подданных перед законом (пусть и чисто формально). С ней была связана не приятная семейная история, вызывающая много вопросов. Внуки – стеснялись, особенно Николай I. Почитать безнравственную бабку и ее бурное царствование не полагалось.

При Александре II все переменилось: Екатерина стала популярна, как Хрущев в перестройку. Ее царствование рифмовалось с Великими реформами.

Памятник императрице в центре сквера освящен к 25 ноября 1873 года – ее именинам. В викторианское время монумент воспринимался как комикс, плакат. И сваял его лучший мастер этого жанра в стране – Михаил Микешин. Пьедестал – из 270 килограммов лучшего натурального финского гранита.

Бронзовая Екатерина II, лицом к Невскому проспекту, держит скипетр и лавровый венок. Вокруг девять сподвижников: фельдмаршал Петр Румянцев-Задунайский; главный фаворит Григорий Потемкин-Таврический; Александр Суворов; Гавриил Державин; наперсница императрицы, директор Академии наук Екатерина Дашкова; главный дипломат, канцлер Александр Безбородко; основатель института благородных девиц Иван Бецкой; адмирал Василий Чичагов и победитель турок Алексей Орлов-Чесменский.

На фасаде памятника – бронзовая доска, где написано ключевое для времени Александра-Освободителя слово «Закон» и надпись: «Императрице Екатерине II в царствование Императора Александра II».

Аничков дворец

Невский проспект, 39

К 1754 году Б. Растрелли построил на углу Невского и Фонтанки огромный дворец с садом, предназначавшийся фавориту императрицы Елизаветы графу А. Разумовскому. По расположенному рядом мосту через Фонтанку дворец получил название Аничкова. С середины 1866 года дворец принадлежал цесаревичу Александру Александровичу и его семье. Александр III остался жить во дворце и после того, как стал императором.

С цесаревной Марией Федоровной (в девичестве – Марией-Софией-Фредерикой-Дагмарой Датской) Достоевский познакомился в апреле 1880 года. На одном из благотворительных вечеров он читал сцену из «Братьев Карамазовых», ту, где одна из пришедших к старцу Зосиме посетительниц убивается по недавно умершему своему младенцу. Сцена эта потрясла цесаревну, недавно потерявшую собственного ребенка. Встречался он с будущей императрицей и на другом чтении – в Мраморном дворце.

16 декабря 1880 года Достоевский был приглашен цесаревичем и цесаревной в Аничков дворец. В мемуарах дочери писателя Л. Ф. Достовской об этой встрече написано: «Его и Ее Высочества приняли его вместе и были восхитительно любезны по отношению к моему отцу. Достоевский вел себя во дворце, как он привык вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, вставал, когда находил, что разговор продолжается слишком долго… Это был единственный раз в жизни Александра III, когда с ним обращались, как с простым смертным. Он не обиделся на это и впоследствии говорил о моем отце с уважением и симпатией».

Через месяц Достоевский умер, через три Александр стал императором, при котором писатель мог бы занять место идеолога, так как их политические позиции, основанные на русском национализме, православии и неограниченном самодержавии, были весьма близки.

Аничков мост

Это первый постоянный мост через Фонтанку. Назван в честь подполковника М. Аничкова, солдаты которого в Петровское время построили мост. Он многократно перестраивался, но ничем не выделялся среди других мостов через реку, пока в 1850 году на нем не установили 4 скульптурные группы работы П. Клодта «Укрощение коня», ставшие городской достопримечательностью.

Дворец Белосельских-Белозерских

Невский проспект, 41

На глазах Достоевского по проекту архитектора А. Штакеншнейдера строился этот дворец (1846–1848) для одного из самых аристократических семейств Петербурга. Он создан в стиле «второго барокко» и является репликой растреллиевского дворца Строгановых, расположенного на углу Мойки и Невского. Не этот ли дворец имел в виду Достоевский, когда писал: «…дома или… дворцы иных наших дворянских фамилий… на манер иных итальянских палаццо или не совсем чистый французский стиль дореволюционной эпохи. Но там, в венецианских или римских палаццо, отжили или еще отживают жизнь свою целые поколения древних фамилий, одно за другим, в течение столетий. У нас же поставили наши палаццо всего только в прошлое царствование, но тоже, кажется, с претензией на столетия: слишком уж крепким и ободрительным казался установившийся тогдашний порядок вещей, и в появлении этих палаццо как бы выразилась вся вера в него: тоже века собирались прожить. Пришлось, однако же, все это почти накануне Крымской войны, а потом и освобождения крестьян… Мне очень грустно будет, если когда-нибудь на этих палаццах прочту вывеску трактира с увеселительным садом или французского отеля для приезжающих».

Закрепившееся название дворца – Белосельских-Белозерских – не просто случайное, прямо неверное. Действительно, князь, Рюрикович, генерал свиты Эспер Белосельский-Белозерский, заказал это палаццо в духе Растрелли, но умер в 1846 году, когда только рыли фундамент.

Его супруга Елена Павловна (урожденная Бибикова) недолго горевала, вышла замуж за князя Василия Кочубея и переехала в его особняк на Литейном проспекте. Будучи особой светской и кокетливой, она использовала роскошный дворец для собственной авторитетности. Расположенный напротив Аничков дворец традиционно принадлежал наследникам престола, туда часто заезжали императоры, и балы у Кочубеев на другой стороне Фонтанки были популярны при дворе.

По словам еще одного соседа Елены Павловны, графа Сергея Шереметева, в 1860-е годы «хозяйка дома, почти уже маститая, еще не уклонялась от роли поглотительницы сердец, хотя именно сердце здесь было ни при чем. Внешнее благоприличие, доведенное до последнего предела, даже до чопорности, прикрывало внутреннее ничтожество». «Аленка, мишурная сестрица», – злобно называла ее Ольга Скобелева. А уж она-то знала Елену Павловну, ведь ее родная сестра (а братом Скобелевых был знаменитый полководец Михаил Дмитриевич Скобелев) Надежда Дмитриевна стала невесткой графини Кочубей. С 1865 года она поселилась во дворце как жена сына Елены Павловны от первого брака – флигель-адъютанта Константина Белосельского-

Белозерского. Дворец продолжал считаться самым тонным местом столицы, хозяева говорили на русском с легким английским акцентом – последний писк моды 1880-х.

Меж тем капитализация главных активов хозяина – металлургических предприятий Урала – стремительно падала. Князь набрал кредитов у государства, но в конце концов вынужден был рассчитаться с казной путем продажи дворца на углу Невского и Фонтанки. Вскоре после смерти Достоевского его купила казна для великого князя Сергея Александровича. Это был своеобразный подарок к свадьбе князя Сергея с Елизаветой Гессен-Дармштадтской (после принятия православия – Елизаветой Федоровной). Сергей Александрович в семье Романовых – один из самых неприятных персонажей. Надменный, вспыльчивый, нелюдимый, он предпочитал общество сослуживцев по Преображенскому полку, отличался нелюбовью к инородцам и редким невежеством. К тому же, несмотря на женитьбу, слабому полу он во всех смыслах решительно предпочитал мужчин. Как писала известная столичная сплетница генеральша Александра Богданович, «Сергей Александрович живет со своим адъютантом Мартыновым». Жена его Элла (так называли ее при дворе), родная сестра императрицы Александры Федоровны, напротив, была необычайно любима за ангельский нрав и непритворную набожность. В 1891 году великий князь стал генерал-губернатором Москвы; с этого времени дворец практически пустовал.

После того как в 1905-м Сергея Александровича убил эсер-боевик Иван Каляев, Елизавета Федоровна стала монахиней, игуменьей московской Марфо-Мариинской обители. Елизавета Федоровна была бездетна, ее приемными детьми стали племянники мужа Дмитрий и Мария. Их мать умерла при родах, отец – великий князь Павел Александрович – отбил у генерала Пистолькорса красавицу жену Ольгу и женился на ней. За это великого князя на долгие годы выслали из России. Мария Павловна вышла замуж за шведского принца, а Дмитрий Павлович получил от тети ее петербургский дворец на Невском. Дмитрий – любимец последнего государя, покоритель женских сердец, мастер джигитовки и выездки (он возглавлял российских конников на Олимпиаде 1912 года в Стокгольме), автогонщик. В последние годы империи он охладел к государю и государыне и примкнул к великокняжеской фронде: Феликс Юсупов вовлек его в покушение на Григория Распутина. После убийства «старца» последовала знаменитая царская резолюция «В России убивать никому не дозволено», и Дмитрия Павловича выслали в Персию. Он сумел продать дворец промышленнику Стахееву, благополучно пережил в Тегеране лихолетье 1917-го, жил с Коко Шанель в Париже, женился на американке-миллионерше Одри Эмери, развелся и умер в 1942 году от туберкулеза на швейцарском курорте.

Ресторан Палкина, типография Траншеля

Невский проспект, 47

Угол Владимирского и Невского некогда был окраиной города, где цирюльники стригли крестьян-отходников. Перекресток прозвали в Петербурге «вшивой биржей» (педикулез – бич деревни времен Достоевского). Когда столица продвинулась далеко за Фонтанку, место сохранило сомнительную репутацию. Проститутки, приезжие с вокзала, праздношатающиеся гуляки составляли обычную толпу на этом бойком месте.

В Петербурге осталось не много ресторанов, сохранивших местоположение с дореволюционных времен: «Метрополь» на Садовой, рестораны гостиниц «Астория» и «Европейская» и «Палкин».

В старом Петербурге общественное питание было монополизировано четырьмя тесно сбитыми группами земляков: швейцарцами из кантона Граубюнден (там находится знаменитый Давос), татарами из городка Касимов на реке Оке, уроженцами Ярославской губернии и подмосковной Коломны. Каждая из этих групп имела свою специализацию. Уроженцы альпийских ущелий владели дорогими фешенебельными ресторанами с французской кухней и коллекционными винами, посещавшимися великими князьями, офицерами гвардии, нуворишами («Донон», «Кюба», «Эрнест», «Контан»). Татары контролировали железнодорожные буфеты. Бойкие ярославцы (их называли русскими янки) держали трактиры и рестораны второго разряда (половые в кумачовых косоворотках, русская кухня, графинчик очищенной под семужку), в которых столовались купечество, артистическая богема, многочисленные столичные чиновники («Вена», «Малоярославец», рестораны Балабинской и Мариинской гостиниц). Наконец, коломенцы специализировались на продаже спиртного в розлив в так называемых ренсковых погребах, напоминавших памятные нам рюмочные.

Основатель ресторана ярославец Павел Палкин происходил из крепостных крестьян. Он купил свой первый трактир еще в 1808 году. Трактир несколько раз переезжал с места на место, пока в 1850-е годы не обосновался окончательно на углу Владимирского и Невского под названием «Новопалкин». К этому времени трактир считался старейшим и лучшим в Петербурге. Если Павел Палкин был ревнителем традиционной русской кухни, то его сын Константин, купец первой гильдии, стараясь привлечь клиентов побогаче, постепенно дополнял меню (основу которого составляли традиционные щи, солянка, жареные ерши) французскими блюдами. Константин Палкин преобразовал трактир в ресторан, завел в нем биллиард, музыкальный автомат, огромный аквариум со стерлядями, витражи на окнах со сценами из моднейшего тогда романа Гюго «Собор Парижской Богоматери».

Относительно недорогой ресторан был удачно расположен. В зафонтанной части Невского, рядом с Николаевским (ныне – Московским) вокзалом находилось множество гостиниц; прилегающий район населяли по преимуществу представители тогдашнего среднего класса – литераторы, лавочники, подрядчики, преподаватели, служащие многочисленных департаментов. Многие из них были холосты и предпочитали проводить в «Палкине» и обеденное время, и вечера. Отдельные кабинеты превращались в своеобразные клубы, где регулярно собирались компании приятелей, устраивались дружеские пирушки, встречи бывших одноклассников или сослуживцев.

Завсегдатаями ресторана были писатели. Первыми, еще в конце 1850-х годов, его облюбовали Лев Мей, знаменитый в те годы поэт и запойный пьяница (его стихотворные пьесы «Царская невеста» и «Псковитянка» известны нам по операм Римского-Корсакова), и Николай Щербина – автор многочисленных стихов на античные темы, желчный эпиграммист.

Летом, когда домочадцы с чадами перебирались на дачу, в «Палкине» обедали жившие неподалеку от него Федор Достоевский и Михаил Салтыков-Щедрин. «В буфетной комнате, с нижним ярусом оконных стекол, в прозрачных красках изображающих сцены из „Собора Парижской богоматери“ Гюго, любят собираться одинокие писатели, к беседе которых прислушиваются любознательные посетители „Палкина“», – вспоминал А. Кони.

В это время любил сюда захаживать и другой крупнейший писатель – Н. Лесков. Начиная с 1877 года в ресторане Палкина устраивались литературные обеды. Их инициатором был Д. Менделеев. На них за одним столом подчас мирно соседствовали литераторы, в иной обстановке не подававшие друг другу руки.

Здесь, по воспоминаниям Анны Григорьевны Достоевской, «Федор Михайлович встречался со своими самыми заклятыми литературными врагами… побывал на этих обедах раза четыре и всегда возвращался с них очень возбужденный и с интересом рассказывал мне о своих неожиданных встречах и знакомствах».

В 1880-е годы ресторан стал своеобразным гей-клубом. Богатым петербургским гомосексуалистам (их в столице называли «тетками») здесь оказывали особенное внимание как выгодным гостям. Они имели к постоянным услугам палкинского лакея Зайцева, поставлявшего подгулявшим «теткам» в отдельные кабинеты солдат и мальчиков. Инкогнито бывал у Палкина самый известный петербургский содомит, великий князь Сергей Александрович – его дворец находился в ста метрах от ресторана. В компании «теток» можно было встретить композитора Петра Чайковского, поэтов Алексея Апухтина (автора текста знаменитого романса «Ночи безумные») и Сергея Донаурова (он написал «Пару гнедых»), графа Адама Стенбока, князя Владимира Мещерского.

Кабинеты «Палкина» скрывали от властей и опасных нигилистов. Осенью 1883 года в одном из них встретились глава «Народной воли» артиллерийский штабс-капитан Сергей Дегаев и приехавший из Англии, знаменитый в кругах подпольщиков Герман Лопатин, за которым числилось к тому времени три успешных побега из тюрем и ссылок. Лопатин был послан в Петербург со специальной целью: эмигранты заподозрили, что среди народовольцев действует полицейский информатор. В «Палкине» Лопатин попросил Дегаева рассказать поподробнее, как тому удалось бежать от конвоя при перевозке из тюрьмы на вокзал. «Я засыпал жандарму глаза табаком, – отвечал глава «Народной воли», – запасал в камере табачок от сигар, и вот в решительный момент он и пригодился». «Господин Дегаев, для этого потребен не курительный табак, а нюхательный», – оборвал его Лопатин. Концы сошлись. Лопатин понял: революционное подполье в России возглавляет предатель. Последовали меры, в результате которых народовольцами, при посредстве двойного агента Дегаева, был убит глава секретной полиции.

«Палкин» пользовался успехом, приносил прибыль, а потому расширялся. В 1873 году двухэтажное здание надстроили еще одним этажом, к 1881 году в ресторане было уже 25 помещений (буфетная, биллиардная, отдельные кабинеты, общий зал). К концу века Палкины, наряду с Меншуткиными (торговля строительными материалами) и Лейкиными (торговля мануфактурой) считались старейшими купеческими династиями города. Но внуки купцов в России частенько мечтали стать дворянами, династии разрушались. Вот и после смерти Константина Палкина в 1886 году его дети не пожелали заниматься ресторанным бизнесом. Ресторан перешел от ярославцев Палкиных к новому владельцу – коломенцу Василию Соловьеву.

Во дворе «Палкина» размешалась типография А. Траншеля. 24 декабря 1872 года сюда впервые пришел Ф. Достоевский, ставший редактором журнала «Гражданин». Издателем журнала был князь В. Мещерский, человек в течение более 40 лет близкий к правительственным кругам и оказывавший значительное влияние на политику правительства. Его политическая позиция в то время была близка писателю. По словам корректора типографии В. Тимофеевой-Починковской, оставившей обширные воспоминания о Достоевском, в это время он был «очень бледный – землистой, болезненной бледностью – немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом… Он был весь точно замкнут на ключ – никаких движений, ни одного жеста, – только тонкие, бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил…» Работать с Достоевским было непросто: он был вспыльчив, нервен, недоверчив, особенно к малознакомым людям. Однако постепенно он сошелся и с Тимофеевой-Починковской, и с метранпажем типографии М. Александровым, также написавшем мемуары о Достоевском в период работы в типографии Траншеля. Часто Достоевский работал здесь ночью (он вообще любил писать по ночам). Днем же нередко корректорская типографии превращалась в своеобразный писательский клуб, куда заходили близкие Достоевскому литераторы – Н. Страхов, А. Майков, Т. Филиппов, А. Порецкий, Вс. Соловьев. В конце августа 1874 года типографию перевели в другое помещение, а вскоре Достоевский ушел из «Гражданина».

От Владимирского проспекта к Фонтанке

Здесь Достоевский жил в юности; на углу Графского переулка и Владимирского проспекта написаны «Бедные люди».

Зафонтанная часть города к югу от Невского проспекта образовывала Московскую часть, пеструю и разнообразную. Главная особенность этого куска городской территории – поразительная временна́я приуроченность. Почти все сохранившиеся дома построены в эпоху Великих реформ, при Александре II, в 1870-е годы. Достоевский видел, как строили эти здания между Фонтанкой и Лиговкой.

По берегу Фонтанки в XVIII веке располагались дачные усадьбы вельмож и казармы гвардейских полков. Их лицевые фасады выходили на реку. Набережной в то время никакой не было: подъезжали к усадьбам с безымянного проезда, ограничивавшего их территорию с востока. В 1730-е годы часть проезда до излома Фонтанки получила название Загородного проспекта, другая, северная – Троицкой улицы (с 1929 года – улица Рубинштейна). Первоначальное имя улица получила по подворью Троице-Сергиевой лавры.

Владимирский проспект проложили позже – уже при Елизавете. Он соединил Литейную слободу с полковыми городками между Загородным проспектом и Фонтанкой – район нынешних Семенцов и Красноармейских улиц. Вначале Владимирский был просто частью Литейного проспекта, а с 1806 года территория между Невским и Загородным получила собственное название по церкви Владимирской иконы Божией матери. В XVIII веке появились и два переулка между Владимирским проспектом и Фонтанкой – Графский и Щербаков.

Графский переулок получил название по находившейся на его углу с Фонтанкой даче графа Головина, Щербаков – по фамилии купца-домовладельца. Квартал, ограниченный набережной Фонтанки, улицами Ломоносова (в прошлом – Чернышев переулок), Рубинштейна и Невским проспектом – граница между дворцовым и купеческим Петербургом. Восточный берег реки между Аничковым и Чернышевым (ныне – Ломоносова) мостами – место вполне аристократическое. Захватывающий вид на дворянские особнячки, кваренгиевскую колоннаду перед Аничковым дворцом, россиевский ансамбль Чернышевой (ныне – Ломоносова) площади, оба моста: один с Клодтовыми конями, другой – с башенками.

Фонтанка была забита барками и живорыбными садками. Купеческие семейства по воскресеньям, нагруженные провизией, самоваром, посудой, садились на одном из спусков (чаще всего в торце Графского переулка) в лодку и в сопровождении двух гребцов-перевозчиков отправлялись пить чай «под елки» на Елагином острове.

Дворы от Фонтанки до Рубинштейна – сплошь проходные. Особенно хороши дворовые системы особняка Карловой (нынешней библиотеки Маяковского) и лабиринты между Щербаковым переулком и улицей Ломоносова. Здесь переход от Петербурга Анны Карениной в город Настасьи Филипповны (где-то рядом жила инфернальная героиня «Идиота»). Здесь же жительствовали купечество и семейные чиновники.

Вплоть до 1850-х годов местность носила характер предместья. Выросший здесь писатель, литературный крестный отец Антона Чехова, Николай Лейкин, к текстам которого мы еще вернемся, вспоминал: «Ходили мы гулять и на огороды, которых было несколько на Кабинетской, Большой и Малой Московских (тогда – Гребецких) и на Грязной (Николаевской) улицах. Огороды эти, обнесенные заборами, были промысловые; там у моей няни-ярославки были знакомые ярославские мужики-огородники. И нас там иногда одаривали репкой, морковкой, огурцами, горшком резеды или левкоя. На эти огороды ходил я с матерью и за покупкой овощей, имея возможность с детства наблюдать, как растут капуста, огурцы, корнеплоды». Современный же свой вид квартал получил после пожара 1862 года, когда деревянные дома почти сплошь сгорели и были заменены ныне стоящими на их месте каменными громадами.

Бывают разные площади. В европейских городах преобладали площади рыночные, кишащие народом, в Петербурге – торжественные плацы, предназначенные для парадов. Дворцовая, Михайловская (Искусств), Исаакиевская, Сенатская… Враждебные маленькому человеку: продуваемые ветрами пространства, великая и неприветливая архитектура. «Пустыни немых площадей, где казнили людей до рассвета» – словами Иннокентия Анненского. По такой столичной пустоши Медный всадник преследует безумного Евгения на знаменитой иллюстрации Александра Бенуа, – Петербург в чистом виде. А вот Владимирская площадь: собор, рынок – все как в Германии, Франции, Италии, Москве, любом старинном русском городе. Благовест, нищие, торговки, карманники, подозрительные харчевни – живая жизнь. После того как большевики взорвали храм Спаса-на-Сенной, такой вот нормальной городской площадью в Петербурге осталась только Владимирская. Всем петербуржцам известно название «Пять углов» – место, где сходятся Разъезжая, Загородный и Рубинштейна. Владимирская площадь – шесть углов; на ней сходятся Колокольная улица, Владимирский и Загородный проспекты, Большая Московская улица и Кузнечный переулок. Трамвай, троллейбус, маршрутки, две станции метро, близость Кузнечного рынка – проходное место, люди здесь будто нерестятся.

Вспоминал Н. Лейкин: «Лечиться все ходили к знахарям или цирюльникам. Цирюльное ремесло объединялось вместе с парикмахерским, и в нижних этажах домов то и дело виднелись вывески: „Здесь стригут и бреют, рвут зубы и кровь отворяют“. Вывески эти были всегда иллюстрированы. Сидела, например, дама в платье декольте и в цветах на голове с вытянутой рукой, опершейся на палку, и из руки фонтаном била кровь в тарелку, которую держал в руке мальчик в синем фраке и желтых панталонах. На окнах цирюльни – банки с пиявками. Таких цирюлен было особенно много в Чернышевом переулке. Объяснялось это тем, что район был местом жительства торгового класса, и купцы и приказчики, проходя в лавки Апраксина, Щукина и Гостиного дворов, заходили сюда для бросания крови».

Дом Пряничникова

Владимирский проспект, 11

Дом почт-директора Пряничникова на углу Владимирского проспекта и Графского переулка был построен в начале XIX века. Здание сохранилось снаружи без значительных изменений. Квартира Достоевского находилась на втором этаже окнами в переулок. Для молодого человека, мучимого безденежьем, квартира была великовата, и Достоевский часто делил ее то с младшим братом Андреем, то с приятелем старшего брата, студентом Медико-хирургической академии А. Ризенкампфом, то, наконец, с товарищем по Главному инженерному училищу, начинающим писателем Дмитрием Григоровичем. Все они оставили описания квартиры.

Андрей Достоевский вспоминал, что она была «светленькая и веселенькая; она состояла из трех комнат, передней и кухни; первая комната была общей, вроде приемной, по одну сторону ее была комната брата и по другую – очень маленькая, но совершенно отдельная комнатка для меня… Временами сюда приходили приятели по Инженерному училищу, играли в карты, пили пунш. Обычно же Достоевский, придя домой со службы часа в 2 пополудни, более уже не выходил и занимался чтением или письмом».

«Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом… Я мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно нарисованные… Как только Достоевский переставал писать, в его руках немедленно появлялась книга», – писал Григорович. Поначалу Достоевский решил войти в литературу переводами с французского, который он знал превосходно. Однако его ожидала неудача: роман Жорж Санд «Последняя Альдини», который он взялся переводить, оказался уже переведенным на русский и изданным. Тогда он принялся за «Евгению Гранде» своего любимого Бальзака. Зимой 1843/1844-го перевод был закончен. В письме к брату Михаилу Достоевский с юношеским хвастовством, восторженно оценивает собственный перевод: «Перевод бесподобный. Самое крайнее мне дадут за него 350 рублей ассигнациями». Текст был опубликован летом 1844 года в двух номерах журнала «Репертуар и Пантеон». Однако велико же было огорчение честолюбивого переводчика, обнаружившего, что «Евгению Гранде» обкорнали едва ли ни на две трети.

И все же в ожидании будущих литературных заработков Достоевский ушел со службы в отставку. Шаг этот воспринимался родственниками (за исключением обожавшего его старшего брата) и знакомыми как абсурдный и рискованный.

И сам Достоевский не был уверен в разумности этого поведенческого жеста: «Никто не знает, что я выхожу в отставку. Теперь, если я выйду, – что тогда буду делать? У меня нет ни копейки на платье… Я со всеми рассорился. Из родных остался мне ты один. Остальные все, даже дети, вооружены против меня. Им, вероятно, говорят, что я мот, забулдыга, лентяй, не берите дурного примера, вот пример, – и тому подобное. Эта мысль мне ужасно тяжела…

А что я ни сделаю из своей судьбы – какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни – на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь? А если не ошибаюсь?»

Безденежье, скорее не из-за стесненных обстоятельств, а по природной расточительности (Достоевскому посылал деньги из Москвы опекун), все более одолевавшие болезни делали выбор

Федора Михайловича действительно смертельно опасным. Его единственной надеждой стала повесть «Бедные люди», над которой он трудился день и ночь.

«Писал я их [ «Бедных людей»] со страстью, почти со слезами – неужто все это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руках над этой повестью, – все это ложь, мираж, неверное чувство? Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась», – вспоминал писатель через тридцать лет. Три раза Достоевский переписывал свое создание.

Наконец, в мае 1845 года он решил передать роман в печать. «А не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уже думал обо всем. Я не переживу смерти моей idee fixe», – писал Достоевский брату.

Дмитрий Григорович вспоминал: «Раз утром… Достоевский зовет меня в свою комнату; войдя к нему, я застал его сидящим на диване, служившем ему также постелью; перед ним… лежала довольно объемистая тетрадь почтовой бумаги большого формата, с загнутыми полями и мелко исписанная.

– Садись-ка, Григорович; вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай, – сказал он с необычною живостью… С первых страниц „Бедных людей“ я понял, насколько то, что было написано Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение усиливалось по мере того, как продолжалось чтение».

Григорович взял рукопись и отнес ее Николаю Некрасову, поэту, сотруднику «Отечественных записок», издателю, жившему неподалеку.

Так писала первая русская женщина – профессор математики С. Ковалевская: «Всю ночь, – рассказывал Достоевский своим приятелям, – провел я в разгуле, грязном, дешевом, без удовольствия, так просто, с тоски, с озлобления какого-то. Было уже четыре утра, когда я вернулся домой. Это было в мае месяце, и на дворе была белая петербургская ночь. Я этих ночей никогда выносить не мог… Вернулся я домой; не спится мне; сел я на открытую раму. Скверно на душе – ну хоть сейчас иди и топись. Сижу я так, вдруг слышу звонок. Кто бы это мог быть в такую пору?»

Достоевский вспоминал: «…Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: „С десяти страниц видно будет“. Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал… Когда они кончили (семь печатных листов), то в один голос решили идти ко мне немедленно: „Что ж такое, что спит, мы разбудим его, это выше сна…“

Они пробыли у меня тогда с полчаса, в полчаса мы бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь; говорили и о поэзии, и о правде, и о „тогдашнем положении“, разумеется, и о Гоголе, цитируя из „Ревизора“ и из „Мертвых душ“, но, главное, о Белинском.

„Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите… какая это душа! – восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. – Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам“. Точно я мог заснуть после них! Какой восторг, какой успех, а главное – чувство было дорого, помню ясно: „У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна… Ах хорошо!“ Вот что я думал, какой тут сон!»

Петербургское собрание художников

Улица Рубинштейна, 13

Петербургское собрание художников – одно из наиболее популярных мест общения столичной интеллигенции 1860-1870-х годов. Тогдашний путеводитель по городу сообщает: «Импровизационные увеселительные вечера благодаря тому, что в среде членов… немало лучших певцов, актеров и музыкантов отличаются вполне артистическим характером». В Рождество 1875 года Достоевский был здесь на елке и детском празднике и описал их в «Дневнике писателя». Праздник стал толчком к написанию страшного святочного рассказа «Мальчик у Христа на елке».

Набережная реки Фонтанки

Фонтанка – крупнейшая из «малых» рек Петербурга. До середины XIX века она считалась южной границей города. Почти вся жизнь писателя прошла рядом с Фонтанкой: чаще всего он жил в Московской, Нарвской или Спасской частях города, на нее выходящих, поэтому она так часто встречается в его сочинениях.

В глубине реки, у Измайловского моста, находился большой дом, в который «с грохотом вкатилась» карета господина Голядкина, главного героя повести «Двойник». Он прибыл поздравить своего начальника, статского советника Берендеева. Здесь же, в ту же ненастную ночь, произошла завязка этой гофманианской повести: Голядкин встречает своего двойника.

Подробное описание набережной содержится в одном из писем героя «Бедных людей» Макара Девушкина: «Народу ходила бездна по набережной, и народ-то как нарочно был с такими страшными, уныние наводящими лицами, пьяные мужики, курносые бабы-чухонки, в сапогах и простоволосые, артельщики, извозчики, наш брат, по какой-нибудь надобности; мальчишки, какой-нибудь слесарский ученик в полосатом халате, испитой, чахлый, с лицом, выкупанным в копченом масле, с замком в руке; солдат отставной, в сажень ростом, поджидавший купца на перочинный ножичек или колечко бронзовое, – вот какова была публика… Судоходный канал Фонтанка! Барок такая бездна, что не понимаешь, где это все могло поместиться. На мостах сидят бабы с мокрыми пряниками да с гнилыми яблоками, и все такие грязные, мокрые бабы. Скучно по Фонтанке гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, черные, закоптелые; под ногами туман, над головой тоже туман…»

Дом Дубянских

Набережная реки Фонтанки, 46

Библиотека им. В. В. Маяковского – самая крупная общедоступная библиотека города. При Анне Иоанновне здесь была дача гофинтенданта А. Кормедона, чиновника, отвечавшего за дворцы и парки императрицы. При Елизавете усадьба на Фонтанке отошла к Федору Дубянскому, ловкому и обходительному священнику с Украины, фактически руководившему в то время православной церковью. Дубянский исповедовал и причащал Елизавету Петровну, крестил ее двоюродного внука, будущего Павла I. Земляки доставляли ему в Петербург малороссийскую рыбу, масло, сало, битую птицу. А он потчевал этой снедью многочисленных гостей, не забывая о горячительных напитках, до которых был охотник. Дубянский возвел на берегу Фонтанки деревянный двухэтажный барочный особнячок на каменном цоколе.

Дочь Дубянского вышла замуж за главного врача России, директора Медицинской коллегии Василия Зиновьева. Им наследовал генерал-адъютант Николай Зиновьев. Род Зиновьевых занесен в Бархатную книгу; предки их – литовские шляхтичи – служили московским князьям со времен татаро-монгольского ига. Николай Васильевич Зиновьев – друг юности Николая I. Начинал в Измайловском полку, отличился при взятии Варны у турок, директорствовал в Пажеском корпусе, воспитывал детей Александра II, в том числе будущего Александра III.

При Николае Зиновьеве в 1840-е годы архитектор Лангваген перестроил здание, и оно получило знакомый нам ныне облик. Этот дом наряду с расположенным рядом дворцом Белосельских-Белозерских – один из ранних примеров петербургского «второго барокко».

В городе этот особняк называют Домом Карловой. С 1909 года им владела графиня Наталья Карлова (в девичестве Вонлярская) – морганатическая жена герцога Георга Августа Мекленбург-Стрелицкого, родственника Романовых, владельца Ораниенбаума.

Подворье Троице-Сергиевой Лавры

Набережная реки Фонтанки, 44

Большой участок на правом берегу Фонтанки в 1733 году императрица Анна Иоанновна даровала знаменитой лавре.

Подворье монастыря включало кельи монахов, собиравших пожертвования в пользу лавры, два храма и многочисленные хозяйственные постройки. Подворья – представительства монастырей. Основывались они обычно в столицах и предназначались по преимуществу для сбора пожертвований на монастырские нужды. Здесь же служили монастырские монахи, в кельях останавливались игумен и братия, находившиеся в городе по делам. Здесь же до своей смерти в 1737 году жил старец Варлаам – духовник восьми высочайших особ (в том числе императриц Екатерины I и Анны Иоанновны), крестный отец Елизаветы Петровны.

В 1771 году на подворье освятили церковь Сергия Радонежского (ее здание во дворе, в глубине участка), а в 1873 году в главном здании подворья, в левой его части, – церковь Пресвятой Троицы. Современный вид Троицкое подворье приобрело в 1850-1870-е годы, когда здесь работали известные архитекторы А. Горностаев и С. Садовников. Подворье служило петербургской резиденцией митрополитов московских, в том числе знаменитого Филарета. В 1850-1860-е годы в келье подворья жил Андрей Муравьев – духовный писатель, автор многочисленных описаний русских и ближневосточных монастырей и святынь. Именно он доставил в Петербург знаменитых сфинксов, установленных у Академии художеств. Ему же принадлежала привезенная из святых мест «ветка Палестины», вдохновившая Михаила Лермонтова на хрестоматийное стихотворение. Муравьева, несмотря на дворянское происхождение (его братья и родственники известны по делу декабристов), занимали по преимуществу дела церковные, что считалось в те времена большой редкостью.

Дом Лопатина

Набережная реки Фонтанки, 40

Дом А. Лопатина на углу Невского и Фонтанки был разрушен в годы блокады немецким артиллерийским снарядом. В 1950 году он был восстановлен в стиле сталинского ампира по проекту архитектора И. Фомина, а в 2011 году частично разобран: на его месте строят гостиницу.

Однако боковой фасад, выходящий на Фонтанку, и дворовые флигели мало изменились по сравнению с теми, что видел Достоевский в мае 1845 года, когда сюда впервые пришел.

В середине 1840-х годов дом Лопатина был средоточием литераторов, близких к самому популярному тогда русскому журналу «Отечественные записки». Владельцем и редактором журнала был ловкий литературный делец А. Краевский, он занимал квартиру в лицевом флигеле, окнами на Фонтанку. Во дворе, с черной лестницы, находился вход в квартиру ведущего критика журнала Виссариона Белинского. Окна его глядели на крыши дровяных сараев, конюшню и мусорную свалку. На четвертом этаже снимал квартиру фельетонист И. Панаев, веселый и легкомысленный человек, женатый на красавице, умнице, разбивательнице сердец А. Панаевой.

Сюда часто приходили постоянные авторы, тогда молодые люди, позже ставшие классиками русской литературы – поэт и издатель Н. Некрасов, блестящий молодой аристократ, модник и кумир читателей И. Тургенев, уже упоминавшийся Д. Григорович, дебютировавший вскоре после Достоевского с романом «Обыкновенная история» И. Гончаров, остроумный и великолепно владевший словом А. Герцен, историк литературы П. Анненков (позже он напишет первую и, вероятно, лучшую биографию Пушкина).

В. Белинский, кумир читающей публики, создатель и ниспровергатель литературных авторитетов, вождь «гоголевского направления», «натуральной школы» русской литературы, «неистовый Виссарион», был в середине 1840-х годов центральной фигурой нарождающейся русской интеллигенции. Ему, немедленно по прочтении, принес Некрасов рукопись романа Достоевского. Через тридцать лет в «Дневнике писателя» Достоевский вспоминал об этом так: «„Новый Гоголь явился!“ – закричал Некрасов, входя к нему с „Бедными людьми“. – „У вас Гоголи-то, как грибы растут“, – строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему, вечером, то Белинский встретил его „просто в волнении“: „Приведите, приведите его скорее!“

И вот… меня привели к нему. Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим – „этого ужасного, этого страшного критика“. Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. „Что ж, оно так и надо“, – подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими глазами: „Да вы понимаете ль сами-то, – повторял он мне несколько раз и вскрикивал по своему обыкновению, – что это вы такое написали! …Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!“

…Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих… Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».

В несколько дней Достоевский стал известен всему литературному Петербургу, а 15 января 1846 года – по выходу из печати составленного Некрасовым альманаха «Петербургский сборник» – всей читающей России.

В альманахе были опубликованы «Бедные люди». То особенное место, которое литература и литераторы занимали в России, высочайшая популярность Белинского, провозгласившего никому не известного дебютанта гением, изменили поведение Достоевского. Мнительный, застенчивый и нервный, он вдруг приобрел неожиданную и несвойственную ему заносчивость и хвастливость.

Этим настроением проникнуты его письма брату Михаилу, служившему тогда в Ревеле: «Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное… Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет… Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более… Тургенев… с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня».

Между тем, каждое следующее произведение молодого Достоевского имело все меньший успех. Повесть «Двойник», вышедшая в февральской книжке «Отечественных записок» за 1846 год, вызвала сдержанную оценку Белинского. Рассказ «Господин Прохарчин», появившийся осенью того же года, привел критика «в неприятное изумление». А после повести «Хозяйка», вышедшей в следующем году, Белинский писал Анненкову: «…„Хозяйка“ – ерунда страшная! …каждое его новое произведение – новое падение… Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!»

К осени 1846 года ощутимо меняется отношение к писателю его коллег, приятелей Белинского. Авдотья Панаева, в которую Достоевский был в это время платонически и безнадежно влюблен, вспоминала: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».

Обидные эпиграммы, оскорбительные сплетни, смешки за спиной приводили нервного, подозрительного Достоевского в ярость. Мучило его и заметное охлаждение Белинского. К тому же между писателем и критиком все расширялась и глубокая мировоззренческая пропасть. Белинский – последовательный атеист – не останавливался в присутствии глубоко верующего Достоевского перед кощунством.

После бурных ссор с Тургеневым и Некрасовым Достоевский перестал посещать дом Лопатина. Разрыв с кругом Белинского (сам критик умер в 1848 году) определил одинокое положение Достоевского среди коллег, не прекращавшуюся бурную литературную полемику и натянутые личные отношения с теми, с кем он встречался на Фонтанке в юности. А именно этот кружок, сплотившийся чуть позже вокруг журнала «Современник», издаваемого Панаевым и Некрасовым, был до конца жизни Достоевского наиболее влиятельной литературной партией в России.

Дом Гурьевых

Набережная реки Фонтанки, 27

По мнению известного историка города Петра Столпянского, первоначальный трехэтажный дом был построен на этом участке Джакомо Кваренги для богатейшего петербургского купца-старообрядца Гавриила Зимина.

В 1813 году наследники Зимина продали его Дмитрию Гурьеву – директору департамента уделов и одновременно министру финансов, который, по словам злоехидного Филиппа Вигеля, «…в свете… имел все замашки величайшего аристократа, хотя отец его, едва ли не из податного сословия, был управителем у одного богатого, но не знатного и провинциального помещика. Зато сам он женился на графине Салтыковой, престарелой девке, от руки коей, несмотря на ее большое состояние, долго все бегали. Прасковья Николаевна, тогда уже дама довольно пожилая, была расточительна на ласки с теми, коих почитала себе равными или с коими хотела сравняться, и раздавительно горда со всеми, кои казались ей ниже ее. Сия чета в начале XIX века открывала у нас торжественное шествие его финансовой знатности; в сем доме имел вес титул, но только в соединении с кредитом при дворе; одно богатство, но только самое огромное…»

Как министр Гурьев был не слишком эффективен, карьерой и графским титулом обязан собственной пронырливости и покровительству Аракчеева. Гораздо известнее его кулинарные таланты: изобретателя гурьевской каши, паштета и котлет. Впрочем, обитал на Фонтанке Гурьев недолго – с 1823-го по 1825-й, уже в отставке, перед смертью (в бытность министром финансов он жил в казенной квартире на Дворцовой площади).

В этом же доме (со стороны Караванной) жила дочь Гурьева Мария Дмитриевна с мужем, дипломатом Карлом Нессельроде, который в 1816 году стал управляющим министерства иностранных дел, а затем и министром (своей блистательной карьерой Нессельроде, по мнению современников, был обязан тестю). Старый Гурьев умер в сентябре 1825-го, а в декабре того же года в его особняке арестовали незадачливого «диктатора» Сергея Трубецкого. В это время особняк графа Гурьева (ту его часть, что выходила на Фонтанку) снимал австрийский посол Лебцельтерн, женатый на графине Лаваль. С. Трубецкой вспоминал об обстоятельствах своего ареста так: «…ночлег… сестра жены моей, графиня Лебцельтерн, предложила в своем доме – жене моей и мне. Это после причтено мне было, как намерение укрыться в доме иностранного посланника. Ночью с 14-го на 15-е число, граф Лебцельтерн приходит меня будить и говорит, что император меня требует. Я, одевшись, вошел к нему в кабинет и нашел у него графа Нессельроде в полном мундире, шурина его, графа Александра Гурьева, который пришел из любопытства и с которым мы разменялись пожатием руки, и флигель-адъютанта князя Андрея Михайловича Голицына, который объявил мне, что меня требует император. Я сел с ним в сани…»

По смерти министра Дмитрия Гурьева особняк на Фонтанке отошел к вдове – Прасковье Гурьевой, а от нее к сыну, графу Александру Гурьеву. Тот, впрочем, до 1839 года служил в южных губерниях и сдавал особняк внаем, а жил на Фонтанке только в 1840-1860-е годы. Среди постояльцев особняка в пушкинское время – новобрачная пара: Лев Витгенштейн (сын фельдмаршала) и Стефания Радзивилл (любимая воспитанница императрицы Марии Федоровны) – люди богатейшие. Жили молодожены открыто, держали лучшего в городе повара, квартиру их меблировал сам Гамбс. На обеды к ним сходился весь дипломатический корпус.

После смерти Александра Гурьева (он умер на Фонтанке в 1865 году) особняк достался его внучке княжне Екатерине Любомирской, но та в России не жила и продолжала сдавать дом.

В советское время прекрасный особняк изуродовали, надстроив его еще двумя этажами.

Дом Абазы

Набережная реки Фонтанки, 23

Александр Агеевич Абаза происходил из известного молдавского боярского рода, перешедшего на русскую службу еще при Анне Иоанновне. Красавец и хитрец, он начал свою карьеру как храбрый лейб-гусар. Участвовал во многих сражениях с чеченцами и в 1847 году, в 26 лет вышел майором в отставку «из-за болезни от ран», причем ему было разрешено носить мундир «в уважение полученной им раны». Смелость его была награждена и орденом Владимира IV степени с мечами.

Абаза женился на дочери богатейшего откупщика Александре Бенардаки (в ее родовом доме на Невском проспекте помещается ныне Дом актера им. К. С. Станиславского) и стал служить при дворе великой княгини Елены Павловны, жены брата Николая I (дворец Елены Павловны сегодня – Русский музей).

Малый двор Елены Павловны был знаменит своим либерализмом (великая княгиня решительно поддерживала реформы Александра II) и музыкальностью. Елена Павловна покровительствовала братьям Николаю и Антону Рубинштейнам и стояла у истоков создания Петербургской и Московской консерваторий.

К этому времени Александр Абаза овдовел, но вскоре женился во второй раз. Сергей Витте писал об обстоятельствах этого брака: «Так как великая княгиня очень любила музыку и постоянно устраивала у себя концерты, у нее кроме фрейлин были еще разные молодые барышни: чтицы, которые играли на фортепиано и пели; эти последние были по преимуществу из иностранок. В числе этих молодых особ была одна, с которой Абаза завел шуры-муры. В конце концов он должен был на ней жениться». Иностранку эту, известную музыкантшу и певицу, звали Юлия Федоровна Штуббе. Превратившись в Юлию Абазу, она не прекратила своих занятий, пользовалась дружбой Гуно, Листа, Рубинштейна, Тургенева, Тютчева и всех столичных меломанов. Бывал на ее музыкальных вечерах и Федор Достоевский. Мнение Юлии Абазы об исполнителях, особенно вокалистах, ценили и при дворе.

Однако ее муж, женившись по воле великой княгини, вскоре разъехался со своей второй супругой. Его невенчаной женой стала Нелидова (урожденная Анненкова), которая делила с ним кров на Фонтанке; законная жена отправлена была жить на Сергиевскую (ныне улица Чайковского).

Абаза пользовался в свете славой игрока. За карточным столом в Английском клубе он и выигрывал, и проигрывал больше всех. Огромное состояние (от первой жены) позволяло ему удовлетворять эту прихоть. К тому же он совмещал придворную службу с членством в ряде акционерных обществ, считался оборотливым дельцом и отличным знатоком экономики. В 1871 году он стал государственным контролером (аналог нынешней должности Сергея Степашина), а в 1880-м – министром финансов. Он принадлежал к Константиновской партии, ненавидимой Федором Достоевским.

В 1881 году пришедший к власти Александр III уволил его с министерской должности, но зато А. Абаза занял важное место председателя департамента государственной экономии Государственного совета (пост, примерно соответствующий председательскому в Комитете по финансам нынешней Думы). Впрочем, эта его деятельность завершилась скандалом. Пользуясь, как сейчас бы сказали, инсайдерской информацией о состоянии валютного резерва, Абаза играл на валютной бирже на понижение курса национальной валюты, был разоблачен Сергеем Витте и в 1893 году изгнан с государственной службы; через два года он скончался в Ницце.

Дворец Нарышкиных-Шуваловых (Дом дружбы)

Набережная реки Фонтанки, 21

Князья Нарышкины – родственники императоров: Наталья Нарышкина – мать Петра I. Дмитрий Нарышкин – один из богатейших людей России – никогда не занимал высоких государственных должностей, только придворные; коллекционировал, давал балы, содержал самый большой в России оркестр роговой музыки – словом, вел жизнь просвещенного вельможи «времен очаковских и покоренья Крыма». Молодая жена его поражала красотою; словами Державина: «Черными очей огнями, грудью пышною своей она чувствует, вздыхает, нежная видна душа, и сама того не знает, чем всех больше хороша».

Александр I стал верным любовником Марии Антоновны, вероятно, еще будучи наследником. К своей официальной жене – императрице Елизавете Алексеевне – он давно уже охладел (он женился шестнадцатилетним, невесте было 14; обе дочки от этого брака умерли в младенчестве). Александр не скрывал своей связи с Марией Нарышкиной, она же вела себя прямо вызывающе. Скажем, в 1804 году она подошла к императрице на балу и объявила о своей беременности. Это было откровенное оскорбление: двухмесячную беременность заметить трудно: Мария Антоновна открыто заявляла свои права на императора. У Нарышкиной родилась девочка от Дмитрия Нарышкина (Марина Дмитриевна) и пятеро детей от Александра: трое из них умерли в младенчестве, остались дочь Софья (1808–1824) и сын Эммануил (1813–1901). Что же Дмитрий Львович? К своей участи он относился спокойно, с достоинством и видимым равнодушием; Пушкин называл его «рогоносец величавый». Его стоицизм поддерживался, быть может, и тем обстоятельством, что счастливый его соперник тоже был рогоносцем. Законная жена Александра I изменяла ему с кавалергардом Алексеем Охотниковым, фактическая – Нарышкина – с дипломатом Григорием Гагариным.

Александр оставил Дмитрию Львовичу триста тысяч рублей для обеспечения своих детей. Дочь Софья, любимица императора, не пережила его и умерла 16 лет в 1824 году, причем Александр Павлович послал императрице записку: «Она умерла. Я наказан за все мои грехи». Эммануил прожил долгую, почтенную жизнь; служил, как Дмитрий Львович, на придворной службе, благотворительствовал. И Софья, и Эммануил, и собственно дочь Нарышкина Марина (в замужестве – Гурьева) в особняке жили только в детстве и юности. До 1838 года хозяином оставался Дмитрий Львович Нарышкин.

Его балы на Новый год собирали двор и знать, в Александровском зале проходили концерты, а 29 апреля 1834 года петербургское дворянство во дворце устроило роскошный прием по случаю совершеннолетия наследника престола (будущего Александра II): 1200 гостей, зала, декорированная Александром Брюлловым, хор, специально выполненные живописные панно, на Фонтанке песенники на шлюпках. Стоило это 140 тысяч рублей. Пушкин писал перед балом: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?» А о самом бале (на который пошел через силу): «Ничего нельзя было видеть великолепнее. Было и не слишком тесно, и много мороженого, так что мне было очень хорошо». Особняк «величавого рогоносца» аукнулся Александру Сергеевичу знаменитым «дипломом ордена рогоносцев», приведшим поэта на Черную речку.

Меж тем, после смерти императора Мария Антоновна пустилась во все тяжкие. Она разбила сердце жениха собственной дочери Софьи Павла Шувалова, потом опутала своими чарами племянника мужа – Льва Нарышкина. Затем сошлась с неким Брозиным. Умерла она в 1854 году, к этому времени у особняка давно были другие владельцы.

В 1838-м, умирая, Дмитрий Нарышкин завещал дом Эммануилу. Но тот продал его своему кузену и поклоннику матери Льву Александровичу Нарышкину. Человек это был воистину несчастный: всю жизнь он мучился от неразделенной любви к собственной тетке; собственная же его жена Ольга, урожденная Потоцкая, была настоящая Мессалина. В Одессе, где она жила с мужем, не было вельможи, не состоявшего с ней в связи: Воронцов, Киселев, Пален.

С 1846 года дворец отошел к дочери Нарышкина Софье Львовне и ее мужу Петру Павловичу Шувалову. Из Нарышкинского дворец на Фонтанке переименовался в Шуваловский. Петр Павлович из всех Шуваловых был самым незаметным. Послужив петербургским губернским предводителем дворянства на рубеже царствований Николая I и Александра II, он вышел в отставку и большую часть жизни провел на французских и немецких курортах.

Последними владельцами Шуваловского дворца были сын Петра Павловича и Софьи Львовны Павел Петрович Шувалов и его жена Елизавета Владимировна, урожденная Барятинская. Павел Петрович закончил университеты в Петербурге и Гейдельберге, командовал лейб-гвардии Егерским полком, создал тайную антитеррористическую организацию «Священная дружина», служил адъютантом великого князя Владимира Александровича, злоупотреблял морфием и умер в 1902 году в возрасте 55 лет. Детей у него не было и последние 15 лет перед революцией владелицей Шуваловского дворца оставалась вдова – Елизавета Владимировна (в свете ее звали «Бетси»), известная великосветская дама, благотворительница и организаторша балов.

После революции Елизавета Шувалова эмигрировала, во дворце открылся Музей быта, основанный на богатейшей коллекции Шуваловых-Нарышкиных. В 1925 году музей закрыли; коллекцию передали в Эрмитаж, Русский музей и Музейный фонд.

Дом Паниных

Набережная реки Фонтанки, 7

Панины – семейство серьезное, с репутацией. Панин на третьей свадьбе Ивана Грозного нес фонарь перед царем. При московских государях Панины служили дьяками, воеводами, заседали в Боярской думе. Не потерялись они и в петербургский период российской истории. Никита Иванович Панин – российский посол при шведском дворе, воспитатель Павла I, один из первых в империи либералов. Его брат – Петр Иванович, генерал-аншеф, победитель пруссаков под Кунерсдорфом, турок под Бендерами; именно он одолел Емельяна Пугачева. Хотя Екатерина II и не любила его («первый враг», «себе персональный

оскорбитель», «дерзкий болтун»), но все же из чувства справедливости даровала Петру Ивановичу графское достоинство. Сын полководца, граф Никита Петрович при Павле I исполнял фактически обязанности министра иностранных дел. Особняк на Фонтанке принадлежал его сыну – Виктору Никитичу.

Виктор Панин купил дом на Фонтанке у Белосельских-Белозерских в конце 1840-х, когда те переехали в свое новое палаццо на Невском. Граф Виктор Никитич к этому времени уже был министром юстиции. Высокий, прямой, как шест (Николай I прозвал его «трехпаленным», а Герцен – «жирафом в андреевской ленте»), Панин представлял из себя идеальный тип бюрократа. Как вспоминал князь Мещерский, «по недоступности своей он был чем-то вроде полубога, по легендарной о нем молве он был каким-то мифологическим существом, почитание которого исключало всякую возможность даже думать, что он имеет что-нибудь общего с житейской стороной служебного мира; все служившие в ведомстве его пребывали в сознании, что человека в чиновнике министерства юстиции не существует для графа Панина. Это резкое отделение службы от жизни так было строго соблюдено графом Паниным, что он для разговоров со своими устроил у себя в двери кабинета окно, через которое разговаривал с семьей, чтобы никого из непричастных к служебному кругу не допустить в свой кабинет, как храм служителей священнодействия».

Министерство юстиции во времена Николая I было вопиюще неэффективным ведомством. Волокита и взятки, чиновничий произвол стали притчей во языцех. Сам Панин считался человеком честным, в посторонних доходах не нуждался, так как наследовал от отца 12 тысяч крепостных душ, 7 имений, недвижимость в Москве, Петербурге, Риге, Нижнем Новгороде, Казани, Ярославле, Костроме и Павловске. Но это не мешало Виктору Никитичу быть убежденным консерватором, врагом всяческих изменений. В начале Великих реформ царствования Александра II, граф Панин возглавлял реакционную партию и после победы либералов был отправлен в отставку. Виктор Панин входил в состав комиссии, отправившей Достоевского на каторгу.

У Панина было три дочери и единственный сын – Владимир. По словам соседа Паниных через Фонтанку, графа Сергея Шереметева, Владимир Викторович – «либерал и деспот по преимуществу, характера требовательного и прямолинейного, он представлял из себя смесь остзейского чванства с либерализмом 60-х годов. Это был совершенно не русский тип. Помню, Панин читал невесте какую-то книгу. Меня заинтересовало, что именно. Каково было мое удивление, когда я узнал, что он читает своей невесте биографические сведения о графе Аракчееве». Невестой, а потом и женой Владимира Панина была Анастасия, дочь богатейшего русского промышленника, владельца брянских заводов Сергея Мальцева. Но прожили они вместе всего год, Владимир Панин умер от туберкулеза, когда ему было 30 лет. Вдова унаследовала Панинский особняк.

Дом Фокина

Набережная реки Фонтанки, 5

Аристократически-гвардейский Петербург одевался у Ганри, Тедески, Калины, Бризака – в модных ателье Большой Морской и Невского проспекта. И владельцы, и большая часть закройщиков здесь были иностранцами. Перед сезоном они совершали поездки в Париж и Вену, где знакомились с последней европейской модой.

Единственным русским предпринимателем, сумевшим войти в этот круг, стал коммерции советник Петр Николаевич Фокин. Как и большинство владельцев малого бизнеса в Петербурге, он был ярославцем, выходцем из деревни Александрово Варжской волости Ростовского уезда. Отец его, как и полагалось деятельному ростовцу, был огородником. В два года он отправил сына в Москву к дяде, хозяину каретной фабрики. В 12 лет (в 1858 году) Фокин перебрался в Петербург, в мастерскую офицерских вещей Мельникова. В 1870 году он купил эту мастерскую, а в 1881-м и дом, в котором она находилась.

По словам тогдашнего светского репортера, он «уже тридцать лет снабжает русское воинство от поручика до генерал-лейтенанта включительно офицерскими вещами и аксессуарами». Его мастерская по изготовлению «офицерских вещей», с 1880-х годов располагавшаяся в собственном доме напротив цирка, считалась лучшей в городе. «…Всего замечательнее были знаменитые фокинские фуражки, которые делались только на заказ и которые признавались в гвардейской кавалерии квинтэссенцией хорошего тона» (В. С. Трубецкой).

П. Н. Фокин не забывал свою родину. Он – один из основателей Ярославского благотворительного общества в Петербурге, видный благотворитель, гласный думы. В 1881 году на его средства в Александрино было открыто земское училище, а в 1888-м – курсы садоводства и плодоводства с интернатом.

Екатерининский институт

Набережная реки Фонтанки, 36

Здание Екатерининского института было закончено Джакомо Кваренги в 1807 году. Это один из пяти институтов благородных девиц, существовавших в Петербурге ко времени Достоевского, – закрытое учебное заведение, предназначавшееся для обучения и воспитания дочерей потомственных дворян.

Как все, что строил знаменитый зодчий из Бергамо, Екатерининский институт абсолютно симметричен; в его центре восьмиколонный портик, к аркаде парадного подъезда ведут два пандуса. Левое крыло в точности повторяет правое. Екатерининский институт считался в столице вторым по престижности вслед за Смольным. Назначение институтов благородных девиц – готовить просвещенных дворянок, образцовых жен и матерей. При создании институтов боролись против, обобщенно говоря, госпожи Простаковой, матери недоросля Митрофанушки из комедии Фонвизина «Недоросль». Воспитание отличалось строгостью, баловать девчатам не давали. В 6.00 – подъем; 6.30 – общая молитва в большом зале; 7.00 – завтрак сбитнем (молоко с медом); 7.30-8.45 – урок музыки: каждая институтка перед собственным фортепьяно; 8.45-9.00 – чтение Евангелия вслух; 9.00–12.00 – два урока; 12.00–13.00 – обед; 13.00–14.00 – прогулка по двору; 14.00–17.00 – снова два урока; 17.00–18.00 – полдник: хлеб и квас; 18.00–20.00 – танцы и пение; 20.00–21.00 – ужин, общая молитва; 21.00 – отбой. Как во всяких закрытых учебных заведениях, в Екатерининском институте существовали свои школьные обычаи и даже жаргон.

Институтская речь во многом шла от детского языка. Как писал исследователь институтского быта Александр Белоусов, «ангел», «божество» и «прелесть» перемежаются «дрянью», «ведьмой» и «уродом»; «божественный» и «обворожительный» уживаются с «гадким» и «противным»; за «обожать» следует «презирать». Весьма показательным является обилие уменьшительных форм: «душечки», «медамочки», «милочки», «амишки». Встречаются даже «душечка поганая» или «бессовестная душечка». Важнейшую роль в институтской жизни имел обычай обсуждения внешних данных совоспитанниц: «У нас в каждом классе подруги сообща решали, кто первая, кто вторая по красоте. Я числилась только девятой. Вот они и были уверены, что первая по красоте выйдет замуж раньше других. Следовательно, я должна была выйти замуж девятой». Важный институтский обычай – «обожание». Обожательница чинила обожаемой перья, шила тетрадки, испытывала всяческие мучения, например, вырезая ножиком или выкалывая булавкой инициалы «божества», ела в знак любви к «божеству» мыло, пробиралась в церковь и там молилась за его (ее) благополучие. Если же кому-нибудь наскучивало долго обожать одно и то же лицо, то та выходила на середину и просила девиц позволить ей «разобожать». Институтки любили рассказы о привидениях. Для того чтобы не срезаться на экзаменах, клали за лиф образ Николая Чудотворца, соль и кусок хлеба. Сословное воспитание было отменено советской властью, и в помещении Екатерининского института после революции располагалась средняя школа, а во время войны – госпиталь. После войны в здании разместилась часть Российской национальной библиотеки: студенческие залы, газетный отдел, нотный, коллекция земских изданий. Читатель здесь собирается довольно пестрый: наряду со студентами множество вполне взрослых и даже пожилых людей, читатели с высшим образованием и без него. Их привлекает возможность погреться, почитать газету «Аргументы и Факты» и пообедать в местной столовой со смехотворно низкими ценами.

Выпускницами института благородных девиц были Катерина Ивановна Мармеладова из «Преступления и наказания» и Катерина Ивановна из «Братьев Карамазовых».

Шереметевский дворец

Набережная реки Фонтанки, 34

Дворец богатейшего графского рода Шереметевых, занимавший во времена Достоевского огромный участок с садом, – остаток некогда многочисленных городских дворцовых усадеб вдоль Фонтанки – построен в стиле барокко (1750, архитекторы С. Чевакинский и Ф. Аргунов). На нарядной чугунной ограде (1844, архитектор И. Корсини) – герб рода Шереметевых.

При Достоевском дворцом владели Дмитрий Николаевич Шереметев – флигель-адъютант, ротмистр кавалергардского полка, гофмейстер, знаток церковного пения, создатель образцового хора и его сын Сергей Дмитриевич – полковник кавалергардского полка, флигель-адъютант, московский губернский предводитель дворянства, обер-егермейстер двора, основатель общества любителей древней письменности, историк и мемуарист.

В одном из дворцовых флигелей находится музей А. Ахматовой, жившей здесь, в квартире своего мужа искусствоведа Н. Пунина в 1920-1950-х годах. В творчестве Ахматовой темы Петербурга и Достоевского – центральные, сам город для нее – «Достоевский и бесноватый».

Девиз шереметевского герба – «Deus conservat omnia» («Бог хранит всех») – взят эпиграфом к ахматовской «Поэме без героя». Ахматова умерла 5 марта 1966 года в подмосковном санатории. Тело ее перевезли в морг института Склифосовского – бывший Странноприимный дом Шереметевых, над входом в который тоже начертано: «Deus conservat omnia». В Ленинграде похоронная процессия двигалась от Дома писателей в Комарово по Фонтанке. У Фонтанного дома траурная процессия остановилась – и Анна Ахматова как будто попрощалась с дворцом в последний раз.

Из заметок Анны Ахматовой к «Поэме без героя»: «Окно… выходит в сад, который старше Петербурга, как видно по срезам дубов. При шведах здесь была мыза. Петр подарил это место Шереметеву за победы.

Когда Параша Жемчугова мучилась в родах, здесь строили какие-то… галереи для предстоящих торжеств ее свадьбы. Параша, как известно, умерла в родах, и состоялись совсем другие торжества. Рядом с комнатами автора знаменитый „Белый зал“ работы Кваренги, где когда-то за зеркалами прятался Павел I и подслушивал, что о нем говорят бальные гости Шереметевых. В этом зале пела Параша для государя, и он пожаловал ей за ее пение какие-то неслыханные жемчуга».

Церковь Симеона и Анны

Моховая улица, 48

Один из лучших памятников архитектуры царствования Анны Иоанновны – миниатюрная церковь с двухъярусной колоколенкой на пересечении Фонтанки, Белинского и Моховой улиц, построена в 1734 году архитектором М. Земцовым.

Церковь эта была памятна семье Достоевского по происшедшему здесь важному событию в жизни тещи Федора Михайловича, шведки, лютеранки по вероисповеданию. Отец Анны Григорьевны (жены Достоевского) был православным. Матери же предстояло перейти перед заключением брака в православие, и она колебалась. Во сне ей приснился православный храм и вот, придя в церковь Симеона и Анны, она убедилась, что ей снилась именно она. Это успокоило ее совесть, и она крестилась по православному обряду.

В церковном околотке остановился, приехав в Петербург после получения наследства в Москве, князь Мышкин, герой «Идиота». Гостиница Ротина, снесенная в начале 2000-х, которую, как думают специалисты, имел в виду Достоевский, находилась на углу Симеоновской (ныне Белинского) и Моховой, сейчас на ее месте – жилой дом и маленький садик со скульптурой обнаженного мальчика. На темной лестнице гостиницы князь увидел занесенный над собой нож Парфена Рогожина.

III отделение

Набережная реки Фонтанки, 16

Созданное в 1826 году III отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии осуществляло политический надзор в Российской империи. С 1838 года эта «центральная полицейская контора» (А. Герцен) находилась на набережной Фонтанки.

Сюда из дома Шиля 23 апреля 1849 года полицейская карета доставила арестованного по делу петрашевцев Достоевского. «Там было много… народу, – вспоминал он. – Я встретил много знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин статский, но в большом чине, принимал… беспрерывно входили голубые господа (голубой – цвет жандармской формы. – Л. Л.) с новыми жертвами.

„Вот тебе, бабушка, и Юрьев день“, – сказал мне кто-то на ухо.

23 апреля был действительно Юрьев день. Мы мало-помалу окружили статского господина со списком в руках. В списке перед именем господина Антонелли написано было карандашом: „агент по названному делу“. „Так это Антонелли!“ – подумали мы.

Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения, куда кого девать…» Вечером того же дня арестованные петрашевцы, в том числе и Достоевский, были доставлены в Петропавловскую крепость.

Достоевскому и в дальнейшем приходилось иметь дело с учреждением на Фонтанке. После освобождения из каторги он оставался под секретным надзором до 1875 года. В 1871 году он писал своему другу А. Майкову из Швейцарии: «Я слышал, что за мной приказано следить. Петербургская полиция вскрывает и читает все мои письма… каково же вынесть человеку чистому, патриоту, предавшемуся им до измены своим прежним убеждениям, обожающему государя… Руки отваливаются невольно служить им. Кого они не просмотрели у нас, из виновных, а Достоевского подозревают!»

Соляной городок

Набережная реки Фонтанки, 10

Огромный комплекс зданий на углу Фонтанки и улицы Пестеля до сих пор называется Соляным городком по некогда находившимся здесь складам соли. В 1878 году архитектором И. Китнером здесь было построено здание для размещения выставок и Сельскохозяйственного музея с большим концертным залом, где часто проходили публичные лекции и чтения. Весной 1878 года Достоевский с женой слушали здесь публичные лекции своего младшего друга, знаменитого русского философа Владимира Соловьева – лекции, по словам писателя, «посещаемые чуть не тысячною толпой».

Здесь был и Лев Толстой, сопровождаемый их общим с Достоевским близким знакомым критиком Н. Страховым. Но тот не представил двух крупнейших русских писателей друг другу. Достоевский был этим поступком Страхова чрезвычайно раздосадован: «Как я жалею, что я его не видал. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы мне его не указали». Раздосадован был и Лев Толстой.

Выступал в Соляном городке и сам Достоевский 3 апреля 1879 года на чтении в пользу Фребелевского общества. Он прочитал свой жуткий святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке» о замерзающем в Петербургское Рождество мальчике-нищем. Достоевский был первоклассным чтецом и, особенно в последние годы жизни, пользовался в этой роли колоссальной популярностью.

Постоянный устроитель литературных чтений, поэт и переводчик П. Вейнберг вспоминал: «Когда читал Достоевский, слушатель… был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то вдаль глаз, горевших мистическим огнем…»

Летний сад

Перейдя Фонтанку по Пантелеймоновскому мосту, мы сворачиваем в Летний сад. Со стороны набережной Мойки его отделяет чугунная ограда с головами Медузы Горгоны, выполненная в 1820-х годах по проекту П. Базена. За ней на берегу Карпиева пруда в 1839 году установлена ваза из эльдальского порфира – подарок шведского короля Карла императору Николаю I.

Летний сад заложен и разбит при Петре Великом в строгом голландском духе. Его украшают 89 итальянских скульптур XVIII – начала XIX веков. Справа от главной аллеи расположены павильоны – Кофейный (1826, архитектор К. Росси) и Чайный (1827, архитектор Л. Шарлемань).

У выходящей на Неву знаменитой ограды работы Ю. Фельтена, по общему мнению, самой красивой в Петербурге, стоит Летний дворец Петра I (1714, архитектор Д. Трезини) с прекрасно сохранившимся интерьером.

Сбоку, ближе к набережной Фонтанки, памятник любимому Достоевским баснописцу И. Крылову (1855, скульптор П. Клодт), на пьедестале – персонажи басен Крылова. В середине XIX века Летний сад – излюбленное место прогулок детей и флирта их нянек с гвардейцами.

В праздники Летний сад представлял, по словам А. Кони, свое образное зрелище: «Согласно укоренившемуся обычаю представители среднего торгового сословия приходили сюда всей семьей с нарядно одетыми взрослыми дочерьми и гуляли по средней аллее, а на боковых дорожках прогуливались молодые франты, жаждавшие „цепей Гименея“ и нередко сопряженного с этим денежного приданого. Они приглядывались к проходившим барышням, а сновавшие между ними юркие женщины в косынках на голове и пестрых шалях, сообщали интересующимся надлежащие сведения и предлагали свои услуги для знакомства с возможными брачными последствиями. Это были свахи».

Одно из таких гуляний описано Достоевским в фельетонной «Петербургской летописи» (1847): «Сплошная, огромная толпа движется чинно и мерно; все в новых платьях. Изредка жены лавочников и девушки позволяют себе пощелкать орешков. В стороне гремит уединенная музыка, и главный характер всего: все чего-то ждут, у всех на лице весьма наивный вопрос: что же далее?»

Марсово поле

Марсово поле, лежащее по другую сторону Лебяжьей канавки, – самая большая площадь Петербурга. Оно возникло на месте осушенного болота в первой половине XIX века как территория для парадов. Парады – своеобразный военный балет, любимая утеха русских императоров. В XIX веке они сами ходили только в военных мундирах и все, связанное с формой и церемониальным шагом, вызывало у них живейший интерес.

В дневнике министра внутренних дел П. Валуева записан, например, такой эпизод: «Сегодня скончался фельдмаршал граф Берг. Его трудно заменить… Военные же говорят о другом событии: государь на выходе в Зимнем дворце был в шарфе (этот генеральский парадный пояс – серебряный с черно-оранжевыми прошивками и кистями – был отменен еще в 1855 году. – Прим. Л. Е. Шепелева из книги «Титулы, мундиры, ордена в Российской империи»)».

Апофеозом показательных военных учений считался ежегодный майский парад на Марсовом поле в присутствии императора, со сложнейшими эволюциями огромных масс войск. К нему готовились весь год. Достоевскому, когда он учился в Главном инженерном училище, пришлось стать участником такого парада.

Он писал отцу: «Пять смотров великого князя и царя измучили нас. Мы были на разводах, в манежах вместе с гвардиею маршировали церемониальным маршем, делали эволюции и перед всяким смотром нас мучили в роте на ученье, на котором мы приготовлялись заранее. Все эти смотры предшествовали огромному, пышному, блестящему майскому параду, где присутствовала вся фамилия царская и находилось 140 000 войска. Этот день нас совершенно измучил».

С 1873 года на Марсово поле было перенесено от Адмиралтейства пасхальное гуляние. Кроме того, гуляния в эти годы совершались здесь 26 и 30 августа в день коронации и именин Александра II. У Владимира Михневича, автора наиболее полного путеводителя по Петербургу, вышедшего в 1874 году читаем: «Тут же устраиваются городскими инженерами шесты для лазанья, намазанные салом, ловкачи и счастливцы, забравшиеся на них, награждаются призами, от серебряных часов и полного кучерского убора до шапки и рукавиц, каковые нередко раздает в этих случаях петербургский градоначальник».

Парады на Марсовом поле продолжались до 1917 года. После Февральской революции в центре поля были похоронены погибшие. После Октябрьского переворота здесь же хоронили видных большевиков. В 1919 году был устроен памятник борцам революции, в 1923 году разбит партерный сквер.

Памятник А. В. Суворову

Суворовская площадь

Памятник не знавшему поражений русскому полководцу, генералиссимусу Суворову (1730–1800), выполненный в 1801 году скульптором Козловским, поставлен на теперешнее место в 1818 году. Изображенный в виде бога войны Марса, Суворов щитом прикрывает российскую императорскую корону.

Мраморный дворец

Миллионная улица, 5

Мраморный дворец сооружен в1785 году архитектором А. Ринальди для фаворита Екатерины II Григория Орлова. В облицовке дворца использовано около тридцати разновидностей мрамора – отсюда его название. Во времена Достоевского дворец принадлежал великим князьям: сначала Константину Николаевичу (брату Александра II), а затем его сыну Константину Константиновичу.

Великий князь Константин Николаевич, председатель Государственного совета, самый умный и волевой из сыновей Николая I, с конца 1850-х годов возглавлял «партию реформ» при дворе. Достоевский, чем дальше, тем больше переходил на сторону другой части царского окружения – «партии Аничкого дворца».

Тем ни менее, еще в 1870-е годы писатель и великий князь познакомились. По словам дочери Достоевского, Любови Федоровны: «Великий князь Константин Николаевич… попросил моего отца повлиять на его молодых сыновей Константина и Дмитрия. Это был интеллигентный человек, широко европейски образованный, он хотел воспитать своих сыновей патриотами и христианами. Дружба моего отца с молодыми князьями длилась до самой его смерти; он любил их обоих, но отдавал предпочтение великому князю Константину, в котором угадал будущего поэта».

Константин Константинович – моряк, пианист, драматург, актер, критик и поэт (известный под псевдонимом К. Р.), президент Академии наук – был несомненно самым просвещенным в семье Романовых. В марте 1878 года он встретил Достоевского во дворце великого князя Сергея и увлекся им. Вдова Достоевского вспоминала о великом князе: «Это был юноша искренний и добрый, поразивший моего мужа пламенным отношением ко всему прекрасному в родной литературе… С молодым великим князем у моего мужа, несмотря на разницу лет, установились вполне дружеские отношения, и он часто приглашал мужа к себе побеседовать глаз на глаз или собирал избранное общество и просил мужа прочесть, по своему выбору что-либо из его нового произведения». Достоевский в последние годы жизни бывал во дворце неоднократно: «Ваше императорское высочество! Завтра в 9 1/2 буду иметь счастье явиться на зов Вашего высочества. С чувством беспредельной преданности всегда пребуду Вашего высочества вернейшим слугою. Федор Достоевский».

Троицкий мост

По Троицкому мосту проходит кратчайший путь из центра города на Петроградскую (во времена Достоевского она называлась Петербургской) сторону и в «Булонский лес Петербурга» – на Острова, где располагались парки, дачи, летние императорские резиденции. С 1827 по 1897 год на месте нынешнего, постоянного моста наводился весной и снимался осенью плашкоутный мост на судах.

В 1903 году французской фирмой «Батиньоль» был возведен современный Троицкий мост. Вниз по течению Невы с него разворачивается живописная панорама самого широкого места реки. Прямо напротив – стрелка Васильевского острова с напоминающим греческий храм зданием Биржи и маяками в виде Ростральных колонн (1810, архитектор Тома де Томон). Направо – Петропавловская крепость. Налево – Дворцовая набережная, идущая от Мраморного дворца к Зимнему.

Петроградская сторона

Петроградская (ранее – Петербургская) сторона до 1720-х годов играла роль центра Петербурга. Здесь, как раз неподалеку от нынешнего спуска с Троицкого моста, располагались центральные государственные учреждения России, дворцы вельмож, гостиный двор, государственная типография, здесь проходили триумфы и фейерверки и публичные казни.

В 1720-е годы центр города переместился на Адмиралтейскую сторону, а Петербургская сторона превратилась в городскую окраину. Особенно сложным становилось сообщение с ней в период ледохода, когда в отсутствие постоянных мостов через Неву добраться сюда было просто невозможно. Так что покойников в этот относительно короткий период приходилось хоронить на местном временном кладбище (постоянных здесь не было).

Петербургскую сторону населяли по преимуществу мелкие или отставные чиновники. Очеркист «Отечественных записок» Е. Гребенка писал в 1845 году: «Какой-нибудь бедняк – чиновник, откладывая по нескольку рублей от своего жалования, собирает небольшой капитал, покупает почти за бесценок кусок болота на Петербургской стороне, мало-помалу выстраивает на нем дешевого материала деревянный домик и, дослужив до пенсиона и седых волос, переезжает в свой дом доживать век – почти так выстроилась большая часть нынешней Петербургской стороны».

Типичный житель Петербургской стороны описан в «Петербургских сновидения в стихах и в прозе» Федора Достоевского: «Приснилось мне недавно вот что: жил-был один чиновник, разумеется в одном департаменте. Ни протеста, ни голоса в нем никогда не бывало; лицо вполне безгрешное. Белья на нем почти тоже не было; вицмундир перестал исполнять свое назначение. Ходил мой чудак сгорбившись, смотрел в землю, и когда, бывало, возвращаясь из должности к себе на Петербургскую, он попадал на Невский, то, наверное, на Невском никогда не являлось существа покорнее и безответнее, так что даже кучер, хлестнувший его один раз кнутиком, так, из ласки, когда он перебегал через нашу великолепную улицу, почти подивился на него, потому что он даже не поворотил к нему головы, не то чтобы выругал. Дома у него была старая тетка, родившаяся с зубной болью и подвязанной щекой, и ворчунья жена, с шестерыми детьми. И когда все дома просили хлеба, рубашек и обуви, он сидел себе в уголку у печки, не отвечал ни слова, писал казенные бумаги или упорно молчал, опустя глаза в землю и что-то пришептывая, как будто замаливал у господа свои прегрешения. Терпения не стало наконец ни у матери, ни у детей. Они жили в мезонине деревянного домика, половина которого уже обвалилась, а другая обваливалась. И когда слезы, попреки и терзанья дошли наконец до последней степени, бедняк вдруг поднял голову и проговорил, как Валаамов осел, но проговорил так странно, что его отвезли в сумасшедший дом».

Не изменился характер района и через 20 лет. По городской переписи 1863 года, девять из десяти домов оставались деревянными, здесь был самый высокий в городе процент мелких чиновников, наследственно проживающих в Петербурге.

Это был какой-то уездный городишко внутри столицы. Здесь существовали свои обычаи, все друг друга знали, на улицах, поросших травой, пасся домашний скот, изредка покой нарушали шумные свадьбы, ходившие по стороне с непременным оркестром, или шумные пьяные драки.

Этот район был хорошо известен Достоевскому. Ветхий домишко, подобный «куче дров», на Петербургской – место действия рассказа «Скверный анекдот»: «Он бодро вошел в отпертую калитку и с презрением оттолкнул ногой маленькую, лохматую и осипшую шавку, которая, более для приличия, чем для дела, бросилась к нему с хриплым лаем под ноги. По деревянной настилке дошел он до крытого крылечка, будочкой выходившего на двор, и по трем ветхим деревянным ступенькам поднялся в крошечные сени».

Сюда заходил герой «Идиота» князь Мышкин к знакомым Лебедева на «-ой» улице, «№ 16, дом коллежской секретарши Филисовой», у них остановилась Настасья Филипповна.

«Бесконечный» Большой проспект стал местом последнего ночлега и самоубийства Свидригайлова из «Преступления и наказания». Пожарная часть, перед которой он застрелился, сохранилась до сих пор на углу Большого проспекта и Съезжинской улицы.

Неподалеку, на Петровском острове, «остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул» Раскольников. И приснился ему страшный сон об истязаемой кляче.

На Большом проспекте Долгорукий из «Подростка» после посещения своего, жившего здесь, приятеля Крафта, зашел в трактир. «… Комнате было много народу, пахло пригорелым маслом, трактирными салфетками и табаком. Гадко было. Над головой моей тюкал носом о дно своей клетки безголосый соловей, мрачный и задумчивый. В соседней биллиардной шумели».

Деревянная, провинциальная Петербургская сторона закончилась с открытием постоянного Троицкого моста. Цена на землю резко подскочила, деревянные домики снесли и за десять лет здесь был построен огромный новый жилой район.

Петропавловская крепость

Перейдя через деревянный Иоанновский мост, старейший в городе, мы оказываемся в Петропавловской крепости.

27 мая 1703 года здесь, на Заячьем острове, Петр I заложил Санкт-Петербургскую крепость. Впоследствии название крепости перешло к городу, выросшему вокруг ее стен и вскоре ставшему столицей Российской империи, а крепость стали называть Петропавловской по находящемуся в ней собору. Крепость была построена за один год из дерева и земли, а потом еще около 40 лет перестраивалась в камне. В плане она образует вытянутый вдоль маленького Заячьего острова шестиугольник.

На ее шести углах – пятиугольные выступы – бастионы. С юга и севера крепость изолирована от города большой Невой и Кронверским проливом. С востока и запада ее дополнительно укрепляют два предкрепостных сооружения – равелина, названных в честь отца и старшего брата Петра: Алексеевский и Иоанновский. Вход в крепость со стороны Иоанновского моста проходит через Невские ворота и Иоанновский равелин. Слева от входа – касса.

Во времена Достоевского равелины отделялись от крепости каналами с подъемными мостами, в конце XIX века каналы засыпали. Сложилось так, что с момента своего основания крепость никогда не использовалась в военных целях. Здесь содержали преступников, хоронили императоров, чеканили монету.

Петровские ворота

Петровские ворота оформляют главный вход в Петропавловскую крепость. Это единственное сохранившееся триумфальное сооружение начала XVIII века. Оно сооружено по проекту Д. Трезини в 1717 году. Помимо барельефа, изображающего низвержение Симона-волхва (1708, скульптор К. Оснер), и скульптурных изображений Беллоны и Минервы в нишах по сторонам арки (1720-е годы, скульптор Н. Пино), ворота украшает двуглавый орел, отлитый из свинца мастером Ф. Вассу. Этот исторический герб России был унаследован от великой Византийской империи после взятия турками Константинополя. Как писал Достоевский, «в русском царстве… последняя из Палеологов является с двуглавым орлом вместо приданого». Имеется в виду Софья Палеолог – племянница последнего византийского императора, жена великого князя московского Ивана III.

Инженерный дом

Справа от Главной аллеи находится одноэтажное здание Инженерного дома. Оно построено в 1749 году неизвестным архитектором для Петербургской инженерной команды. Здесь служили выпускники Главного инженерного училища, и, некоторое время, старший брат писателя – Михаил. В 1840-х годах Федор Достоевский часто бывал здесь у брата и однокашников.

Памятник Петру I

На лужайке напротив Комендантского кладбища находится весьма необычный памятник первому русскому императору. Он создан М. Шемякиным, скульптором и художником, иллюстратором «Преступления и наказания». Памятник установлен в 1991 году. Такой образ Петра весьма близок восприятию императора Достоевским. Источниками для создания образа послужили старообрядческие лубки 18 века (старообрядцы считали Петра антихристом) и посмертная маска Петра работы Б. Растрелли.

Комендантский дом

Двухэтажное здание с характерной для архитектуры начала XVIII века двухцветной окраской сооружено в 1746 году по проекту Х. де Марина и И. де Колонга. Оно предназначалось для комендантов Санкт-Петербургской крепости. Здесь на втором этаже находилась их служебная квартира, а на первом – канцелярия. Коменданты крепости в XIX веке – обычно заслуженные, пожилые генералы, раненные в боях. На должность свою они назначались пожизненно. Помимо служебной квартиры, они пользовались еще рядом привилегий: служебной дачей в окрестности Петербурга (неподалеку от нее на дуэли был убит Пушкин), правом быть похороненными за счет государства на Комендантском кладбище Петропавловской крепости.

С петровского времени в день Преполовения коменданты участвовали в церемонии открытия навигации на Неве. Комендант на катере пересекал Неву, приближаясь к Зимнему дворцу, салютовал семью выстрелами, входил во дворец через названный в честь этой церемонии Комендантским подъезд и рапортовал государю об открытии навигации. При этом комендант подносил императору невскую воду в серебряном кубке. По стенам крепости в этот день совершался крестный ход.

Главная обязанность коменданта заключалась в общем надзоре за узниками крепостных тюрем. В 1849 году комендантом крепости был генерал И. Набоков (двоюродный прадед знаменитого русско-американского писателя). Он возглавил следственную комиссию по делу Петрашевского. Следствие проходило в Комендантском доме.

Достоевский был здесь на допросах четыре раза. На первом допросе и во время последующих он четко держался раз выбранной линии: отрицал противоправительственный характер деятельности кружка и преступность своего в нем участия.

«…я поддерживал знакомство с ним (Петрашевским. – Л. Л.), – писал Достоевский в «объяснении» следственной комиссии, – ровно настолько, насколько того требовала учтивость, то есть посещал его из месяца в месяц, а иногда и реже… В последнюю же зиму… я был у него не более восьми раз…»

Подчеркивая «эксцентричность и странности» Петрашевского, он тем ни менее пишет, что «… всегда уважал Петрашевского как человека честного и благородного… В сущности, я еще не знаю доселе, в чем обвиняют меня. Мне объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского, говорил вольнодумно и что, наконец, прочел вслух литературную статью: „Переписку Белинского с Гоголем“… Да, если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец… Я желал многих улучшений и перемен. Я сетовал о многих злоупотреблениях. Но вся основа моей политической мысли была – ожидать этих перемен от самодержавия».

Следствие не слишком доверяло показаниям Достоевского. Член следственной комиссии генерал Я. Ростовцев обратился к нему со словами: «Я не могу поверить, чтобы человек, написавший „Бедных людей“, был заодно с этими порочными людьми. Это невозможно. Вы мало замешаны, и я уполномочен от имени государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать все дело». «Я, – вспоминал писатель, – молчал». Тогда Ростовцев выбежал в другую комнату.

Действительно, Достоевский не был вполне искренен. Он был среди участников филиального, по отношению к остальным петрашевцам, кружка С. Дурова, в планы которого входила организация тайной типографии, причем уже был куплен станок. Между тем, Достоевский показывал: «Кружок знакомых Дурова чисто артистический и литературный… примешивалась и музыка».

Сдержанно вели себя на следствии и большинство других петрашевцев, в результате тайна типографии так и не была открыта.

17 сентября Следственная комиссия закончила свою работу, придя к следующему выводу: «Организованного общества пропаганды не обнаружено». Дело передано было в Военно-судную комиссию, заседавшую здесь же, в Комендантском доме. Комиссия приговорила 21 петрашевца, в том числе Достоевского, к смертной казни.

Ранним утром 22 декабря 1849 года петрашевцев собрали около Комендантского дома, посадили поодиночке в кареты. Рядом с каждым уселся солдат. Кареты в сопровождении конвоя конной жандармерии тронулись к Семеновскому плацу, где приговор должен был привестись в исполнение.

Комендантское кладбище

Комендантов хоронили у алтарной стены собора, на небольшом Комендантском кладбище, отделенном от Главной аллеи крепости невысокой металлической оградой. Кладбище уникально тем, что с петровского времени здесь хоронили и православных, и протестантов, и католиков.

Первым, в 1720 году, здесь был погребен первый комендант Санкт-Петербургской крепости, потомок шотландских королей Р. Брюс. Всего на кладбище 19 могил, среди них и захоронение И. Набокова.

Петропавловский собор

Петропавловский собор, заложенный на месте одноименной деревянной церкви в 1712 году, когда двор окончательно переехал из Москвы в Петербург – самое значительное из дошедших до нас сооружений Петровского времени. Окончательно построенный к 1733 году архитектором Д. Трезини, он представляет уникальный сплав римского барокко и северного Ренессанса. Огромный шпиль колокольни (высота которой 122,5 метра) делает собор и сегодня самым высоким в городе. Над шпилем шестиметровый крест, на котором закреплен флюгер в виде ангела, дующего в трубу.

Каждые четверть часа с колокольни раздается перезвон старинных голландских курантов. Лучше всего смотреть на собор с юго-востока, со стороны Комендантского кладбища. Высокий аттик алтарной стены, купол и шпиль делают его похожим на двухмачтовый фрегат, готовящийся отплыть на запад – туда, где Петр прорубил «окно в Европу». Вспоминаются слова Пушкина: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и громе пушек».

Внутри собор также необычен для русской церковной традиции, как и снаружи. Огромный его зал залит светом из огромных окон и барочных люстр елизаветинского времени – в русской традиции полутьма в церкви. В соборе впервые в истории православного храмового зодчества представлены круглая скульптура (апостолы Петр и Павел над кафедрой проповедника и архангелы в иконостасе) и масляная живопись. До этого православные храмы украшали только иконопись и фрески. Архитектура собора отражает две тенденции, боровшиеся в петровской церковной реформе: католическую и протестантскую.

От первой – пышный резной иконостас работы украинца Ивана Зарудного. Особенно замечательно в нем обрамление царских врат в виде живописной беседки. От второй – ригоризм отделки стен и пилонов, где раскрашенная штукатурка имитирует мрамор.

Петропавловский собор должен был, по мысли Петра, заменить Архангельский собор московского Кремля, где хоронили московских царей. Сразу у входа, налево, у лестницы, ведущей на колокольню, похоронен приговоренный к смертной казни за заговор против Петра и запытанный в застенках крепости насмерть царевич Алексей. Вообще не любивший Петра, в данном случае Достоевский был к нему снисходителен: «Реформа была Петру дороже сына, и он казнил его… Никто не вливает вина молодого в мехи старые».

В 1725 году в строящийся собор внесли тело Петра I. Его предали земле только через шесть лет, когда основные работы по строительству здания были закончены. Петр похоронен у иконостаса, с правой стороны, у самой стены. С тех пор здесь хоронили всех (кроме Петра II) русских императоров и императриц, включая расстрелянного большевиками Николая II и его семью. Похоронено здесь и большинство великих князей.

Слева от иконостаса похоронены Александр I, в царствование которого родился Достоевский, и Николай I, при котором он начал свою литературную карьеру. У южной стены собора, в отдельной ограде, похоронены Александр II, его жена императрица Мария Александровна и их старший сын, наследник во времена Достоевского, Александр III.

Над телами Александра II и его супруги императрицы Марии Александровны – надгробия из серо-зеленой алтайской яшмы и розового орлеца (установлены в 1906 году к 25-летию убийства императора народовольцами). Остальные члены императорского дома покоятся под памятниками из белого итальянского мрамора. Надгробия императоров выделяются бронзовыми гербами на углах.

Монетный двор

Напротив Петропавловского собора – Монетный двор – завод, на котором изготавливают ордена, медали, памятные знаки и чеканят монеты. Основанное в крепости еще в петровское время, в середине XIX века это было единственное подобное предприятие в России и крупнейшее в Европе. Построил нынешнее здание Монетного двора архитектор А. Порто в 1805 году.

Ботный дом

Небольшой павильон к северу от входа в собор построен в 1762 году архитектором А. Вистом в стиле, переходном от барокко к классицизму. В домике хранился ботик Петра I – маленькое парусное суденышко, на котором он, будучи подростком, в Немецкой слободе под Москвой, на реке Яузе, приохотился к искусству навигации. Ботик был доставлен в Петербург по распоряжению Петра и после торжественной и забавной церемонии оставлен в крепости на хранение. Сейчас его можно увидеть в Центральном военно-морском музее.

Секретный дом Алексеевского равелина

В Алексеевском равелине за ныне засыпанным каналом с подъемным мостом располагалась самая таинственная тюрьма Российской империи – «Секретный дом».

Находившаяся как раз напротив Зимнего дворца, она как бы символизировала полную тщетность попыток борьбы с существовавшим в России политическим строем: ее узники были в основном политическими заключенными. Это было каменное одноэтажное треугольное здание, рассчитанное на 20 одиночных камер, с небольшим внутренним двором для прогулок. Сюда после ареста были заключены 13 петрашевцев, рассматривавшихся следствием как наиболее замешанные в деле. Среди них и Федор Достоевский.

Сам Петрашевский писал о своих ощущениях в заключении так: «Мертвое молчание кругом, безответность сторожей, еле слышный бой часов на Петропавловском соборе – вот развлечение. Полумрак и холод – вот удобства помещения… По ночам отмыкаются и запираются двери казематов, в отдалении слышу шаги арестантов, ведомых к допросу». Когда на нещадно чадивших плошках, освещавших казематы, нарастал угар, часовые будили заключенных, заставляя его снимать. Жаловались петрашевцы и на насекомых, грязь, однообразие пищи.

Восемь месяцев в равелине Достоевский провел стоически. Через два месяца брату Михаилу (он тоже ненадолго был арестован, но затем освобожден) разрешили передать ему книги (религиозного содержания и Шекспира). Ф. Достоевский начал писать рассказ «Маленький герой» – рассказ о первой пылкой и трогательной влюбленности одиннадцатилетнего мальчика. Позже писатель рассказывал: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и – вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал? …я писал „Маленького героя“ – прочтите, разве в нем видно озлобление, муки?»

Брату он писал: «Вот уже пять месяцев, без малого, как я живу своими средствами, то есть одною своей головой и больше ничем. Покамест еще машина не развинтилась и действует. Впрочем, вечное думанье и одно только думанье, безо всяких внешних впечатлений, чтобы возрождать и поддерживать думу, – тяжело! Я весь как будто под воздушным насосом, из-под которого воздух вытягивают. Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все, и, несмотря на то, эта работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа, только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад…»

Сюда привезли Достоевского после объявления приговора и инсценировки казни с Семеновского плаца. Прощаясь с братом перед отправлением на каторгу, он писал: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможно. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется. Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках… Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму… Я перерожусь к лучшему… Казематная жизнь уже достаточно убила во мне плотских потребностей, не совсем чистых; я мало берег себя прежде. Теперь уже лишения мне нипочем, и потому не пугайся, что меня убьет какая-нибудь материальная тягость… Кабы только сохранить здоровье, а там и все хорошо!»

Достоевский не был ни первым, ни последним писателем, заключенным в равелин. До него здесь находился поэт, декабрист К. Рылеев (1825–1826), ушедший из этой тюрьмы на казнь. После – кумир студенчества, знакомец и идейный противник Достоевского Н. Чернышевский (1862–1864).

В 1873 году в секретный дом был заключен революционер-заговорщик С. Нечаев. Кровавое «Нечаевское дело» стало толчком для написания романа Достоевского «Бесы», а сам Нечаев – одним из прототипов главного героя романа, Петра Верховенского. Находясь в равелине, Нечаев сумел создать тайную организацию из охранявших его жандармов, вступил в связь с народовольцами и планировал совершить вместе с ними покушение на Александра II, когда император будет находиться в Петропавловском соборе. Заговор Нечаева был раскрыт, сам он вскоре умер в Секретном доме, в 1884 году и сама тюрьма бы' ла ликвидирована, а в 1895 году ее здание разрушено. Сейчас на этом месте стоит двухэтажное строение, возведенное в конце XIX века для военного архива.