Маршрут идет по одному из самых запущенных и трущобных городских урочищ. Если во времена Достоевского квартал был набит людьми активными, социально-опасными, то сейчас его базис составляют разночинцы, пенсионеры и алкоголики, знакомые друг с другом со школьной скамьи. Это, конечно, не Гарлем, но нищих и пьяных вы увидите, без сомнения.

Новый российский капитализм у Сенной площади носит какой-то домашний, коммунальный характер. Может быть, это и неплохо для наших локальных целей: genius loci этих мест не изменился с тех пор, когда по нему бродили Достоевский и Раскольников.

С 1860 по 1873 год Федор Достоевский жил именно здесь, поменяв девять квартир. Больше всего времени ему пришлось обитать к северу от Сенной площади, между Гороховой и Садовой улицами и Вознесенским проспектом.

Это перенаселенные кварталы, прилежащие с юга к административному центру. Тут нет ни театров, ни учебных заведений, ни парков. Каменные ущелья доходных домов, амбары, рынки. Так что впрямь задумаешься, как Родион Раскольников: «Почему именно, во всех больших городах, человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость».

Гороховая и Вознесенский вели соответственно в Семенцы и Роты – зафонтанные предместья, бывшие военные городки. Среди их жителей преобладали обитатели гвардейских казарм, с некоторым вкраплением студентов (рядом – институты: Технологический, гражданских инженеров, путей сообщения).

Полуостров, образуемый каналом рядом с Сенной площадью, называют Петербургом Достоевского. Здесь писатель прожил много лет, тут происходят основные события «Преступления и наказания». Петербург Достоевского – такой же топоним, как «Острова» или «Охта». Всякий в Питере покажет, как добраться до этой в некотором смысле измышленной части города. Вопрос о том, существует ли в реальности «Дом Раскольникова» или «Дом Рогожина», то есть имел ли Федор Михайлович в виду вполне определенные адреса, лестницы и чердаки, – дискуссионен. Петербуржцы, однако, твердо знают, где именно Свидригайлов подслушал разговор Сонечки и Родиона Раскольникова. И с этой виртуальной реальностью приходится считаться. Петербург Достоевского существует так же, как Лондон Диккенса или Париж Бальзака. Гулять здесь стоит, освежив в памяти историю, случившуюся однажды летом с неким нищим студентом и старухой-процентщицей.

Хотя значительная часть зданий здесь действительно сохранилась со времен Достоевского, улицы все же сильно изменились: булыжную мостовую сменила асфальтовая, большая часть домов подверглась капитальному ремонту или была надстроена, исчезли многие знаменитые рынки Садовой улицы, разрушены две главные высотные доминанты – церковь Вознесения Господня и церковь Спаса-на-Сенной.

Между Фонтанкой и каналом Грибоедова в старом Петербурге располагалась Спасская часть. Она лежала по обе стороны от Большой Садовой – главной в городе того времени торговой улицы. От Гостиного Двора до Крюкова канала тянулись рынки. В Апраксином дворе торговали дичью, фруктами, грибами и ягодами, на Сенном рынке – мясом и овощами, на Горсткином – рыбой, на Александровском – подержанными вещами, на Никольском – всем перечисленным, и там же нанимали на работу прислугу и поденщиков. Местность изобиловала ремесленными мастерскими, амбарами, недорогими трактирами. Население было крестьянским и купеческим. Много жило в этом районе бойких ярославцев – русских янки. Кишмя кишели нищие, карманные воры, спившиеся личности, дешевые проститутки. И хотя в советское время большинство рынков закрылось, район не потерял своего духа: здесь торгуют всякой недорогой всячиной, людно, много пьяных и бомжей, дома как-то особенно грязны и неухожены.

За каналом Грибоедова – Казанская часть, чуть более чистая и благоустроенная. Ее особенность – необычайно плотная жилая застройка, почти полное отсутствие зелени, дворы-колодцы. Во времена Достоевского на Мещанских улицах (Большая Мещанская сейчас называется Казанской, Средняя – Гражданской, Малая Мещанская – Казначейской) жило много протестантов, по преимуществу немцев. 35 % населения составляли католики и протестанты (выше, чем в среднем по городу, в 2 раза).

Вообще преобладал наплывной, неукорененный в городе элемент. Если в составе населения столицы урожденные петербуржцы составляли треть, то здесь их было всего 7 %. Велика была доля родившихся за границей и в Прибалтике.

Большая часть доходных домов в середине XIX века уже была построена. Места здесь – чрезвычайно густонаселенные (плотность населения в 27 раз превышала среднюю по городу). Исследователь тогдашнего города отмечал: «Этот квартал… оказывается самым пестрым из всех, в нем стекаются представители решительно всех губерний и частей России и всех государств Западной Европы. В нем же коренное население, которое везде представляет избыток женщин, оказывается состоящим преимущественно из мужчин, а пришлое население, наоборот, преимущественно из женщин». Дело в том, что «упомянутые кварталы отличаются стечением большого количества одиночно и вместе живущих женщин легкого поведения, между которыми финляндки и курляндки на Сенной и лифляндки в Подьяческих занимают видное место».

Близкий знакомый Достоевского, автор имевшего сенсационный успех романа «Петербургские трущобы», Всеволод Крестовский писал об этих местах: «В Мещанских, на Вознесенском и в Гороховой сгруппировался преимущественно ремесленный, цеховой слой, с сильно преобладающим немецким элементом. Близь Обухова моста и в местах у церкви Вознесения Господня, особенно на Канаве, и в Подьяческих лепится население еврейское, – тут вы на каждом почти шагу встречаете пронырливо-озабоченные физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми шинелями детей Израиля».

Плотная застройка этой части города, сохранившаяся до нашего времени, узкие дворы-колодцы, скучные, мрачные коридоры улиц, прорезаемые живописно изогнутым Екатерининским каналом (ныне – Грибоедова), придают кварталам Спасской и Казанской частей особое своеобразие. Эти районы и называют «Петербургом Достоевского».

Нелишним будет привести описание здешних дворов из тогдашних справочников и путеводителей: «Небольшие узкие дворы, окруженные со всех сторон четырех– и пятиэтажными флигелями, изображают собой скорее колодцы или ямы, чем дворы.

Между камнями булыжника всегда много мусора, который нельзя при всем старании дворников удалить прутьями метел. В боковых и задних частях дворов расположены коровники, конюшни, мусорные, навозные ямы и, наконец, простые общие отхожие места, изо всех этих помещений несется зловоние, распространяющееся по двору. На тех же дворах выгребные ямы покрыты люками с часто разломанными деревянными крышками. Иногда при домах бывают световые дворики, на них сваливается нередко всякий мусор, и они превращаются в помойную яму с невыносимым зловонием… Во многих домах существуют чердачные, подвальные и угловые помещения, густо заселенные. Все переустройства и переделки в этих домах сводились исключительно к тому, чтобы утилизировать каждый уголок дома, с целью вместить возможно большее число квартир.

Квартиры, которые находятся на вторых и задних дворах, имеют один ход – по темной, узкой, нередко зловонной лестнице, лестничные марши крутые, ступеньки и площадки мокры и скользки от грязи и от изливающихся на них жидкостей из находящихся тут же простых отхожих мест. Хотя еженедельно, по субботам лестницы моются дворниками, но это мытье производится метлами, еще более размазывающими грязь, то оно собственно мытьем не может быть названо.

В первой комнате от входа в такие помещения находится плита, если же при квартире устроен ватерклозет, а не простое отхожее место, то он помещается тут же. Комнаты в этих квартирах очень маломерны, иногда высотой менее 3,5 аршин. Большей частью они состоят из 1, 2 или 3 больших комнат, разгороженных тоненькими, оклеенными дешевыми обоями переборками, чаше всего не доходящими до потолка. Поэтому при скудном освещении вообще такие квартиры превращаются во множество клетушек темных или полутемных, без всякой вентиляции, если не считать печь, с постоянной сыростью на стенах и на откосах окон. Иногда в этих же сырых помещениях находятся чугунные печки с длинными патрубками через всю комнату. К обшей характеристике квартир в домах необходимо отчасти также и то, что редко можно видеть дома, в квартирах которых не было бы крыс, мышей, клопов и тараканов».

Словом, «пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики».

Семеновский плац (ныне – Пионерская площадь)

Ранним утром 22 декабря 1849 года 21 карета с осужденными петрашевцами в сопровождении конвоя конных жандармов тронулись из Петропавловской крепости. Окружным путем они следовали на Семеновский плац – огромную площадь между Фонтанкой и Обводным каналом, предназначенную для строевых занятий трех расположенных поблизости гвардейских полков: Семеновского, Егерского, Московского.

Петрашевцев высадили из карет у казарм Семеновского полка, примерно на углу нынешних улиц Звенигородской и Марата (тогда – Николаевской). Семеновский плац покрывал снег. Было очень холодно. Приговоренных арестовали в апреле, и они мерзли в весенней одежде, в которой их взяли под стражу. На плацу и крышах близлежащих зданий скопились горожане, привлеченные необычным зрелищем.

«Была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим, красным шаром блистало на горизонте сквозь туман сгущенных облаков», – вспоминал один из осужденных Дмитрий Ахшарумов.

«Направившись вперед по снегу, я увидел налево от себя, среди площади, воздвигнутую постройку – подмостки, помнится, квадратной формы, величиною в три-четыре сажени, со входною лестницею, и все обтянуто было черным трауром – наш эшафот. Тут же увидел я кучку товарищей, столпившихся вместе и протягивающих друг другу руки и приветствующих один другого после столь насильственной злополучной разлуки… Лица их были худые, замученные, бледные, вытянутые, у некоторых обросшие бородой и волосами… Вдруг все наши приветствия и разговоры прерваны были громким голосом подъехавшего к нам на лошади генерала, как видно распоряжавшегося всем…

– Теперь нечего прощаться! Становите их, – закричал он… После того подошел священник с крестом в руке и, став перед нами, сказал: „Сегодня вы услышите справедливое решение вашего дела, – последуйте за мною!“ Нас повели на эшафот, но не прямо на него, а обходом, вдоль рядов войск, сомкнутых в каре… Священник, с крестом в руке, выступал впереди, за ним мы все шли один за другим по глубокому снегу… Нас интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много… Мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. Войдя на него, мы столпились все вместе… Нас поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу… Когда мы были уже расставлены в означенном порядке, войскам скомандовано было „на караул“, и этот ружейный прием, исполненный одновременно несколькими полками, раздался по всей площади свойственным ему ударным звуком. Затем скомандовано было нам „шапки долой!“

…После того чиновник в мундире стал читать изложение вины каждого в отдельности, становясь против каждого из нас… Чтение это продолжалось добрых полчаса, мы все страшно зябли. По изложении вины каждого, конфирмация оканчивалась словами: „Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря государь император собственноручно написал: «Быть по сему»“.

Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем нам поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние… Взошел на эшафот священник… „Братья! Пред смертью надо покаяться… Кающемуся Спаситель прощает грехи… Я призываю вас к исповеди…“.

Никто из нас не отозвался на призыв священника – мы стояли молча… Тогда один из нас – Тимковский – подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал Евангелие и возвратился на свое место…

Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки… подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками… Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было приказание „колпаки надвинуть на глаза“, после чего колпаки опущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась команда: „Клац“ – и вслед за тем группа солдат – их было человек шестнадцать, – стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли…

Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты… Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень. Затем стали отвязывать привязанных… и привели снова на прежние места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж – оттуда вышел офицер – флигель-адъютант – и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование государем императором жизни и, взамен смертной казни, каждому, по виновности, особое наказание».

Достоевский был приговорен к четырем годам каторги и бессрочной солдатчине.

С петрашевцев сняли белые балахоны и капюшоны. На эшафот поднялись двое палачей. Они поставили на колени осужденных и у каждого над головой сломали шпагу. Затем каждый из осужденных получил арестантскую шапку, овчинный тулуп и сапоги, а на середину эшафота бросили груду кандалов. Двое кузнецов надевали на ноги осужденным тяжелые железные кольца и заклепывали их.

Воспоминание о Семеновском плаце навсегда осталось в памяти Достоевского. Он останавливался на нем и в своих устных рассказах, и в «Дневнике писателя». В романе «Идиот» воспоминание Достоевского об инсценировке казни вплелось в рассказ князя Мышкина о последнем дне приговоренного: «Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? Где же? Все это он думал в те две минуты решить. Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними».

Солнце играло на куполе Введенского собора, разрушенного в 1930-е годы (сейчас в скверике напротив Витебского вокзала – памятный знак на месте храма).

В конце XIX века на месте плаца был организован ипподром. На рубеже 1950-1960-х годов на месте бывшего ипподрома разбита Пионерская площадь, построено здание Театра юных зрителей, поставлен довольно нелепый и устрашающий памятник Александру Грибоедову.

Гороховая улица

Гороховая улица – одна из старейших в городе, ее трасса возникла еще при Петре I. Она входит в трехлучие улиц, сходящихся к Адмиралтейству, и его шпиль будет виден на всем протяжении нашего пути. Гороховая пересекает три протоки: Фонтанку, канал Грибоедова и Мойку и четыре части города Достоевского: казарменную в этом месте Московскую, торговую Спасскую, ремесленную Казанскую и аристократическую Адмиралтейскую.

Описание этой улицы мы находим в письме Макара Девушкина из «Бедных людей»: «Шумная улица! Какие лавки, магазины богатые; все так и блестит и горит, материя, цветы под стеклами, разные шляпки с лентами… богатая улица! Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный. Сколько карет поминутно ездит; как это все мостовая выносит!»

Это описание, конечно, иронично: Гороховая – главная улица, но в небогатом, ремесленном и чиновничьем районе города; ей далеко до Невского, Литейного, Морских.

Здесь же на Гороховой совершил свое преступление Николай Ставрогин – главный герой романа «Бесы». В своей исповеди он говорит: «Объявляю, что я забыл нумер дома. Теперь, по справке, знаю, что старый дом сломан, перепродан и на месте двух или трех прежних домов стоит один новый, очень большой… Квартира была на дворе, в углу. Все произошло в июне. Дом был светло-голубого цвета».

Дом Домонтовичей

Гороховая улица, 66

Один из немногих сохранившихся доходных домов пушкинского времени. Построен в 1820-е годы неизвестным архитектором. Выразителен внутренний двор, сохранились интерьеры лестничных клеток.

Дом Петровых

Набережная реки Фонтанки, 92

У пересечения Фонтанки с Гороховой, по обе стороны Семеновского моста, расположены предмостные площади. Еще в 1760-е годы Комиссия о каменном строении Санкт-Петербурга во главе с архитектором А. Квасовым разработала проект планировки прилегающих к Фонтанке кварталов и предмостных площадей в местах пересечения с основными улицами.

Семеновская площадь – одна из трех сохранившихся с тех времен. Ее часть на левом берегу, включающая дом Петровых – полукруглая, на другой стороне Фонтанки – прямоугольная часть площади.

Дом построен в начале XIX века неизвестным архитектором. Интересен внутренний двор с цилиндрическим флигелем, имеющим самостоятельный абсолютно круглый внутренний дворик (1822, архитектор И. Шарлемань).

Казармы местных войск

Набережная реки Фонтанки, 90

Казармы перестроены архитектором Ф. Волковым в 1803 го ду. С 1817 года здесь квартировал лейб-гвардии Московский полк, почти в полном составе принявший участие в восстании декабристов. Ф. Достоевский не раз заходил сюда в 1847–1849 годах к офицеру полка, петрашевцу Н. Момбелли.

Дом Яковлева

Садовая улица, 38

Угол Гороховой и Садовой улиц оформляет эффектная коринфская колоннада дома знаменитого заводчика и откупщика конца XVIII века С. Яковлева. Он построен в стиле классицизма неизвестным архитектором в 1780-е годы.

«Дом Рогожина»

Гороховая улица, 37

Здесь, возможно, происходила знаменитая финальная сцена романа «Идиот» – свидание Парфена Рогожина и князя Мышкина у тела убитой Рогожиным Настасьи Филипповны.

Приехавший из Москвы Мышкин, разыскивая Настасью Филипповну, пришел к Рогожину. «Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень, впрочем, немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в котором все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами; в нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу меняльная лавка. Скопец, заседающий в лавке, нанимает вверху. И снаружи, и внутри как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома – было бы трудно объяснить. Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну. В этих домах проживают почти исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: „Дом потомственного почетного гражданина Рогожина“.

Сенная площадь

Сенная площадь составляет естественный центр Садовой улицы. И поныне она одна из самых бойких и грязных в городе. Сомнительная репутация сложилась у площади с начала ХVIII века, когда здесь образовался самый большой в городе открытый рынок, поначалу для торговли сеном.

Достоевский много лет прожил в районе Сенной. Здесь с ним произошел случай, который потом был перенесен в роман «Идиот»: «…вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: „Купи, барин, крест серебряный…“ Вижу в руке у него крест, и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный, с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный, полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел…»

А. Достоевская рассказывала: «Случай этот произошел с Федором Михайловичем в 1865 году, когда он, создавая роман «Преступление и наказание», часто ходил в местности около Сенной; Федор Михайлович мне его показывал. При отъезде за границу в 1867 году крест был оставлен в Петербурге в числе прочих вещей, но по нашем возвращении в 1871 году мы оставленных вещей не нашли. Таким образом, исчез и крест, о чем Федор Михайлович очень жалел».

Раскольников оказывался на Сенной много раз. Он «преимущественно любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу. Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя». Вечером второго дня действия романа, когда «все торговцы на столах, на лотках, в лавках и лавочках запирали свои заведения, или снимали и прибирали свой товар, и расходились по домам, равно как и их покупатели», на углу Сенной площади и Конного (ныне – Гривцова) переулка он услышал разговор мещанской супружеской пары. Это были люди, торговавшие «с двух столов товаром: нитками, тесемками, платками ситцевыми, и т. п.», а говорили они с младшей сестрой процентщицы Лизаветой. Из разговора этого он узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы дома не будет и что, стало быть, старуха ровно в семь вечера останется дома одна.

На этом же месте он оказался после убийства и увидел характерную сцену: «…на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки».

Наконец, здесь же, на Сенной, Раскольников в конце романа «стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием», и в это время «оборотившись влево, шагах в пятидесяти от себя он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных бараков, стоявших на площади… Раскольников почувствовал и понял в эту минуту, раз навсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света…»

Площадь начала перестраиваться и реконструироваться вскоре после смерти Достоевского.

В войну бомбой был разрушен дом в северо-западной части площади на углу с Конным (сейчас – Гривцова) переулком, и на его месте в 1950 году архитектор М. Климентов построил здание в стиле сталинского ампира. Перестроены были и другие дома на северной стороне площади.

Но самой большой утратой стал снос замечательной церкви Успения Пресвятой Богородицы (1765, архитектор Ф. Растрелли), которую в народе называли Спас-на-Сенной. Она была взорвана в 1961 году. На ее месте сейчас торговый центр и станции метро «Сенная площадь» и «Спасская».

Реконструкция Сенной площади продолжается, обещают восстановить храм.

Сенной рынок

Остатки Сенного рынка сохранились и сейчас между Московским проспектом (раньше – Обуховским, чуть позже Забалканским) и улицей Ефимова (при Достоевском – Горсткиной).

Во времена Достоевского рынок был главным в Петербурге по продаже овощей, хотя здесь торговали и мясом, и рыбой.

Журналист А. Бахтиаров описывал утро на рынке так: «Пока обыватели столицы еще спят, из окрестностей Петербурга уже тянутся многочисленные обозы: немцы-колонисты везут картофель, чухны – рыбу, чухонское масло и молоко, огородники – зелень. Все это ни свет, ни заря сосредотачивается около Сенного рынка, где и производится так называемая возовая торговля. Некоторые торговцы, чтобы занять повыгоднее позицию, приезжают с товаром даже с вечера, часов в десять. Дюжие ломовики с громоздкими возами стоят сплошными рядами в несколько сот сажень. Возы не распаковываются, но чтобы показать в каком возу какой товар, перед каждым возом на земле лежит проба этого товара, например связка луку, пучок моркови и т. п.

Дородные, краснощекие зеленщики в белых передниках безукоризненной чистоты расхаживают около рынка в ожидании открытия торга. Чтобы раньше времени нельзя было проникнуть в овощные ряды, вход в рынок замкнут цепью.

Потирая от удовольствия руки, зеленщики возвращаются к своим лавкам. Ломовики с овощным товаром с Никольской площади подъезжают к Сенному рынку, который часам к четырем бывает со всех сторон окружен возами. В четыре часа приходит „ключарь“ и отворяет Сенной рынок. В это время и производится выгрузка овощного товара с воза огородника – в лавку торговца. Таким образом, обыватели столицы разную зелень покупают из вторых рук, так что ни одного огурца не пройдет мимо рук зеленщика. Маклаки и барышники скупают все и ночью складывают товар в свои лавки. Построенный из камня и железа, Сенной рынок представляет три огромных корпуса со стеклянными крышами; до 500 лавок расположены в четыре линии. Все лавки перенумерованы, и над каждой из них обозначена фамилия торговца; каждый торговец содержит приказчиков и так называемых молодцов, которые бывают заняты разноскою товара, так что на рынке ежедневно занято торговлею до 2000 народа.

В мясном ряду, в видах гигиенических, стены лавок обиты цинковыми листами. Все лавки загромождены мясными тушами, подвешенными за задние ноги на крючьях. Капли крови, стекая, попадают в деревянные опилки, нарочно посыпанные на полу. На прилавках лежат кучи „легких“ и „печенок“, переливающих темно-красными цветами. Точно живые, с открытыми глазами, висят вниз головой сотни замороженных зайцев, которых тысячами привозят новгородские крестьяне, продавая по 50 копеек за пару. На полках, вытянув ноги вверх и свесив вниз голову, лежит завернутая в бумагу разная дичь: тетерьки, рябчики и т. п. В корзинах правильными рядами разложены ощипанные и замороженные воробьи, свиристели и дупели. Нередко в одной корзине насчитывается до 1000 штук воробьев, которые продаются по 5 копеек за десяток. Тут же можно найти ощипанных голубей, которых продают под именем „пижонов“. Под лавками стоят огромные корзины с гусиными потрохами: отрезанная голова и гусиные лапки тщательно завязаны и продаются отдельно от гуся. Целые стада замороженной свинины расставлены на полу. На каждой свиной туше, на коже, вдоль позвоночника, сделан надрез, чтобы показать толщину жирового слоя. Свинина привозится в Петербург из хлебородных губерний, например из Тамбовской, где обыкновенно свиней откармливают на барде. В столице главные потребители свинины – пригородные чухны, большие охотники до свиного жира.

Мясники – в белых передниках, в кожаных нарукавниках. На широком кожаном поясе висит вложенный в ножны мясничий нож для разрубки говядины. Посреди лавки – огромная деревянная тумба, на которой производится разрубка мяса, тут же лежит топор. Каждый торговец заманивает покупателя в свою лавку.

По вечерам на Сенной рынок приходят содержатели всевозможных кухмистерских и ресторанов. Обитатели меблированных комнат – самые надежные посетители этих злополучных кухмистерских, где за 30 копеек можно получить обед „с третьим блюдом“.

Нищие бродят на Сенном рынке целыми толпами: старики, женщины и дети. Торговцы не отказывают и подают „натурой“ – кто мяса, кто рыбы, кто зелени.

Ночлежный приют, находящийся около Сенного рынка, продовольствуется на счет этого рынка. Ежедневно по утрам отправляется из приюта один из ночлежников за провизией на рынок: он надевает на плечи глубокую плетеную корзину на ремнях, и с нею обходит все ряды Сенного рынка. На корзине имеется надпись „в пользу ночлежного дома“. Корзина разделена на два отделения с надписью: „для мяса“ и „для зелени“. Большая часть торговцев Сенного рынка жертвует в пользу приюта».

«Вяземская лавра»

Район Садовой, и особенно Сенная площадь, были полны нищими, ворами, всякого рода люмпенами. Сенная – многолюдна, грязна, славилась низкопробными заведениями, трактирами, кабаками. Особенно была знаменита «Вяземская лавра» – трущобный квартал к югу от площади.

Вяземский дом выходил двумя большими флигелями на Забалканский (ныне – Московский) проспект и одним на Фонтанку. Во флигелях по Забалканскому проспекту помещались трактир, «семейные бани», питейный дом и множество торговых заведений.

Во дворе Вяземского дома находилось еще четыре жилых флигеля, бани и множество разных кладовых, где хранились товары торговцев Сенного рынка. В этих флигелях размещались постоялый двор и чайная, которую местные обитатели называли «мышеловкой»: сюда часто в поисках преступников заглядывала сыскная полиция и возвращалась всякий раз с уловом.

Примерно полторы сотни квартир во флигелях «Вяземской лавры» занимали даже не беднота, а те, кого Горький в будущем назовет босяками: люди, дошедшие до крайности, готовые на преступление, сбившиеся с круга, потерявшие человеческий облик, полунагие и полуголодные. В субботу вечером и в воскресенье почти все перепивались, следствием чего были шум, гам, безобразные песни, кровавые драки и оргии.

В «Преступлении и наказании», рассказывая о своей бурной биографии, Свидригайлов как о последней степени падения говорит: «в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал».

Как сказано в «Преступлении и наказании»: «…квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой».

Так что лохмотья Раскольникова не вызывали здесь ничьего удивления. Только «один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: „Эй ты, немецкий шляпник!“ Здесь «…около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников».

Дом Вяземского в начале XX века был перестроен.

Гауптвахта Сенного рынка

Садовая улица, 37

Одно из немногих сохранившихся на площади со времени Достоевского зданий – Гауптвахта Сенного рынка – изящный павильон в стиле классицизма напротив станции метро «Сенная площадь» (1820, архитектор В. Беретти). В XIX веке тут располагался воинский караул, надзиравший за порядком на рынке, и здесь же находились помещения для кратковременного содержания арестантов.

В 1873 году, редактируя журнал «Гражданин», Достоевский поместил на его страницах заметку Владимира Мещерского «Киргизские депутаты в Петербурге», где приводились слова Александра II, обращенные к депутатам (сами по себе абсолютно незначительные). Однако по действовавшему закону, слова императора могли быть напечатаны только с разрешения министра императорского двора. Достоевский не знал этого правила и был приговорен к небольшому штрафу и двум суткам ареста на гауптвахте. Друзья писателя добились для него возможности отбывать наказание в момент, когда это будет ему максимально удобно.

21 и 22 марта 1874 года Достоевский провел в Гауптвахте Сенного рынка. Заключение не было обременительным. У Федора Михайловича были собственные постельные принадлежности и «Отверженные» Гюго, которых он с удовольствием перечитывал. В камере находился еще какой-то ремесленник, постоянно спавший. Пять раз за два дня писателя навещала любящая жена, были у него живший поблизости старый друг, поэт А. Майков, и молодой писатель Вс. Соловьев. Детям сказали, что отец уехал в Москву. На третий день они встречали его веселого и с игрушками (по пути Достоевский заехал в Гостиный двор).

Дом Мейнгардта

Садовая улица, 44

На углу Садовой улицы и Таирова переулка (сейчас – переулок Бринько) – дом Мейнгардта. Изначально он принадлежал домовладельцу Таирову, по имени которого и был назван переулок. В этом доме в 1831 году в разгар холерной эпидемии находилась больница. Толпа черни, считая немцев-докторов виновниками эпидемии, ворвалась в больницу и нескольких из них убила.

В 1856 году дом был перестроен для домовладельца Мейнгарда архитектором А. Ланге. Это один из первых в Петербурге доходных домов, в котором, в духе начинавшей тогда господствовать эклектики, использован стиль Людовика ХV – ранний классицизм. Сочетание широких окон-витрин первого этажа с лепниной фасада в духе середины ХV века делает композицию здания противоречивой.

Это типичный пример нелюбимой Достоевским, современной ему архитектуры, в которой заказ владельца архитектору формулируется, по его словам, так: «Дожевское-то окно ты мне, братец, поставь неотменно, потому чем я хуже какого-нибудь ихнего голоштанного дожа; ну, а пять-то этажей ты мне все-таки выведи жильцов пускать; окно окном, а этажи чтобы этажами; не могу же я из-за игрушек всего нашего капиталу лишиться». В доме Мейнгардта находился, вероятнее всего, и тот трактир «Хрустальный дворец», в котором Раскольников вначале полупризнается Заметову в совершенном преступлении, а потом выслушивает исповедь Свидригайлова.

О таких трактирах в Спасской части местный полицейский врач сообщал следующее: «Большинство трактиров предназначено для известного рода постоянных посетителей, меньшинство рассчитано на случайную публику. Население здесь состоит из торгового и рабочего класса. Десятки тысяч разносчиков, кустарей, мастеровых, угловых жильцов, часто озябших, усталых или желающих угостить своих родных, приятелей, и не имеющих никаких удобств в своем углу, на квартире, стреляют сюда и с раннего утра до позднего вечера одна толпа сменяет другую…

Черная публика вносит с собою в трактир и специфический запах, и дым махорки, и грязь, после каждого такого посетителя требуется радикальная чистка того места, где он сидел. Всякий трактир состоит из двух отделений: чистой и черной половины. Первая помешается во втором этаже, вторая чаще в первом. В первой комнате чистой половины устроен буфет. В этой комнате, как и во всех остальных, стоят столы, покрытые белыми скатертями, и мягкая мебель. В одной комнате установлен орган. В разных углах комнат стоят комоды со столовым бельем. Двери и окна убраны драпировками, которые в иных случаях оборваны, покрыты пылью и лишь усугубляют общую неопрятность помещения.

Черная половина состоит из 2–4 комнат и из отдельного угла для булочника, здесь мебель простая, столы покрыты цветными скатертями, обои проще, засаленные и часто оборванные. На кухне плита с двумя медными кубами для кипятка, повар и кухонный мужик.

Большинство трактиров торгует только водкой, чаем и кипятком, они вовсе не приготовляют ничего съестного и держат на буфете только соленую закуску для выпивки. В кухне они допускают за особую плату приготовление пищи живущим в доме и сами стряпают лишь для своих служащих. Но так как посетитель может потребовать поесть, то для удовлетворения этой потребности при трактире имеется съестник (булочник), снимающий за арендную плату угол, где и торгует булками и разной провизией наподобие закусочных лавок».

В таком же трактире, на темной половине происходит в романе встреча Раскольникова с Мармеладовым.

Таиров переулок (ныне – переулок Бринько)

Изогнутый под прямым углом, Таиров переулок ведет с Сенной площади на Садовую улицу. Этот переулок был памятен Достоевскому с молодости. Здесь, в доме де Роберти (сейчас дом № 4) печатался тот самый журнал «Репертуар и пантеон», где в 1844 году появилась его первая публикация – перевод «Евгении Гранде».

«Петербург. Календарь на 1870 год» сообщал: «Около Сенной, в Таировом переулке, помещаются три дома терпимости в подвальном этаже дома с дверьми прямо на улицу. У этих дверей, начиная с 10 часов, каждую ночь стоят дежурные проститутки, и громко с нескромными жестами зазывают в свой приют. Приюты в Таировом переулке до того плохи и до того грязны, что кислый и отвратительный запах разит прохожего в летнее время даже через переулок на противоположном тротуаре. Несчастные жертвы, высылаемые хозяйками на дежурство, стоят на холоде и дожде, покрытые каким-то отрепьем. Самые помещения вышеозначенных домов грязны, тесны и зловонны до того, что пишущий эти строки не мог в них без головокружения пробыть более получаса. Женщины почти всегда пьяные, одетые нестерпимо грязно, непричесанные и ведут себя с крайним цинизмом».

Этот район вообще был рассадником проституции. Из 155 домов терпимости в 1869 году 46 находилось в Спасской, а 31 в Казанской части – то есть там, где живут почти все герои «Преступления и наказания». Проституток в городе в том же году насчитывалось по официальной статистике 6366 (одна на 52 женщины и 68 мужчин, живших в Петербурге). Из них 26 % прежде были служащими или чернорабочими; 9 % – белошвейками; 8 %, как Сонечка Мармеладова, жили «при родных»; 14 % проституток были моложе 20 лет (как та пьяная девочка, которую Раскольников встретил на Конногвардейском бульваре и попытался спасти от развратного негодяя); 37 % – между 20 и 25, 26 % – между 25 и 30 годами. Более трети проституток были больны венерическими болезнями.

В этом районе проживали и те, чьим источником средств была торговля «живым товаром» (вроде приятельницы Свидригайлова мадам Ресслих). О них автор специального исследования сообщал: «Этих агентов-продавцов… чаше всего можно видеть гуляющими на улицах, сидящими на скамейках бульваров, стоящими поблизости тех магазинов, куда хозяйки чаще всего посылают своих мастериц или прислугу за различными покупками. Тут они сторожат своих жертв: как только покажется посланная за чем-либо молодая девушка, к ней подходит прилично одетая дама или мужчина с вопросом, не нуждается ли она в новом, „очень хорошем“ месте… Люди эти стараются приобрести как можно более широкое знакомство, проникают в семейства, где об их ремесле и не подозревают, и выступают со своими предложениями в тот момент, когда на данную семью обрушиваются материальные невзгоды».

В Таиров переулок заходил с Сенной площади Раскольников. «Он и прежде проходил часто этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую… Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, „как ходят по соседству“ – простоволосые и в од них платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы».

Раскольников вступил в разговор с проститутками, дал одной из них, Дуклиде, 15 копеек.

Юсупов (Юсуповский) сад

Отсутствие зелени в центре Петербурга, отвратительное санитарное состояние большей части города делало каждый сад или сквер значимым для горожан. Пейзажный сад с живописным прудом был частью огромной усадьбы князей Юсуповых. Главный фасад дворца Юсуповых, возведенного Кваренги, выходит на Фонтанку, в сторону парка обращены белоколонный портик и протяженная терраса с широкой лестницей.

Пруд зимой заливался и здесь был один из немногих в городе и оттого особенно популярных публичных катков. Во времена Достоевского сад не был особенно презентабелен. Как отмечал бытописатель Петербурга В. Михневич, «в нем есть и деревья, и кусты, и пруд, и даже фонтан; но вся эта „природа“ имеет какой-то отварной и прелый вид. В его аллеях встречаются по преимуществу хворые, убогие, униженные и оскорбленные». Раскольников, «проходя мимо Юсупова сада… даже очень было занялся мыслью об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь».

Квартира Аполлона Майкова

Садовая улица, 51

Поэт А. Н. Майков (1821–1897) – ровесник и ближайший знакомый Достоевского на протяжении большей части его жизни. С 1840-х годов, когда Достоевский с ним впервые познакомился, и до смерти Федора Михайловича поэт прожил в доме Адама напротив Юсуповского сада.

Отец Майкова – Николай Аполлонович, известный живописец николаевского времени; младшие братья – Валериан (рано умерший, подававший большие надежды литературный критик), Леонид (филолог, академик) и Владимир (переводчик) – жили литературой, историей, искусством. Их дом с середины 1840-х годов стал популярным литературным салоном, особенно значимым для Достоевского после его разрыва с кругом Белинского. Домашний учитель старших детей Майковых, будущий знаменитый русский писатель И. Гончаров, вспоминал: «Дом… кипел жизнию, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств, молодые ученые, музыканты, живописцы, многие литераторы из круга 30-х и 40-х годов, все толпились в не обширных, не блестящих, но приютных залах квартиры, и все, вместе с хозяевами, составляли какую-то братскую семью или школу, где все учились друг у друга, разменивались занимавшими тогда русское общество мыслями, новостями науки, искусств. Старик Майков радовался до слез всякому успеху и… всякому движению вперед во всем, что было доступно его уму и воображению».

Достоевский вспоминал гостеприимную семью Майковых в Петропавловской крепости, писал А. Майкову из Сибири. Майков ввел Достоевского в новую литературную ситуацию столицы после его возвращения с каторги, расширил круг его писательских знакомств. Практически идентичной оставалась и их политическая позиция, и эстетические воззрения. «Милейший и драгоценнейший друг Аполлон Николаевич» (так Достоевский титуловал его в письмах) хлопотал о литературных и житейских делах Достоевского, пока тот был вне Петербурга. Майков был крестным отцом дочерей Достоевского – Сони и Любы. Когда жена Достоевского с детьми уезжала на лето в Старую Руссу, Достоевский обедал у Майковых. Словом, поэт и его семья были самыми близкими приятелями Достоевского в литературном мире.

Кокушкин мост

От Садовой улицы к Екатерининскому каналу (ныне – каналу Грибоедова) ведет самый короткий в Петербурге Кокушкин переулок. В его створе – Кокушкин мост. Мост существовал здесь с 1780-х годов, во времена Достоевского был деревянным. В 1946 году на его месте построили поныне существующий стальной.

Первые строчки «Преступления и наказания»: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту». Переулок – Столярный, мост – Кокушкин.

Мост известен еще автоэпиграммой Пушкина:

На Кокушкином мосту Раскольников на следующий день после убийства решил «схоронить концы»: «бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Но это представлялось невозможным – на набережных в этот час народу было множество: «Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат…»

После встречи со Свидригайловым в трактире на Забалканском Раскольников встал на этом мосту, ведущем к его дому, «остановился у перил и стал задумчиво смотреть на воду. А между тем над ним стояла Авдотья Романовна». Дуня не окликнула брата, «она заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова… Он не взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников не увидал его».

Дом Зверкова

Набережная канала Грибоедова, 69

Рядом с Кокушкиным мостом на углу Столярного переулка и канала Грибоедова находится один из самых больших в Петербурге середины XIX века доходных домов – дом Зверкова. Этот первый в Петербурге пятиэтажный жилой дом был построен в 1827 году. В начале следующего столетия его надстроили еще одним, шестым этажом.

Зверков – известный в городе ростовщик, кредитор Пушкина. Молодой Гоголь жил в этом доме с 1829 по 1833 год. Он вспомнил дом Зверкова в бесконечном монологе Поприщина, героя «Записок сумасшедшего». Безумный чиновник Поприщин подслушал разговор двух собачек Фиделя и Меджи и последовал за ними: «Перешли в Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину мосту и остановились перед большим домом. „Этот дом я знаю, – сказал я сам себе. – Это дом Зверкова“. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников – как собак, один на другом сидит».

Этот прилегающий к Сенной с севера район Гоголь вспомнил и в «Невском проспекте», когда, преследуя хорошенькую блондинку, герой повести, поручик Пирогов, оказался в Мещанской улице – улице «табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф». Где-то здесь, по-видимому, жил и Акакий Акакиевич Башмачкин, герой «Шинели».

Здесь же, у Кокушкина моста, произошло действие фантастической петербургской повести М. Лермонтова «Штосс». «По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, – да иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы только в глухих частях города, как например… у Кокушкина моста». В этом районе, в доме Штосса, в Столярном переулке («Грязный переулок, в котором с каждой стороны было не более 10 высоких домов»), ведомый непонятным для него самого стремлением, поселился герой повести, художник Лугин.

Дом Астафьевой

Казначейская улица, 1

Здесь, на углу Екатерининского канала (ныне – канала Грибоедова) и Казначейской (в те времена она называлась Малой Мещанской) улицы, Достоевский прожил с сентября 1861 по август 1863 года. Его квартира из пяти комнат (в ней он жил с первой женой М. Д. Исаевой и пасынком П. Исаевым) находилась во втором этаже. В этом же доме жил старший брат Достоевского Михаил со своим многочисленным семейством. У него на квартире помешалась редакция журнала «Время», который братья Достоевские начали издавать с января 1861 года.

Журнал стал быстро набирать популярность и увеличивать тираж. Биограф Достоевского, публицист и идеолог журнала Н. Страхов писал: «Причинами такого быстрого и огромного успеха „Времени“ нужно считать прежде всего имя Ф. М. Достоевского, которое было очень громко, история его ссылки в каторгу была всем известна, она поддерживала и увеличивала его литературную известность… „Мое имя стоит миллиона“, – сказал он мне как-то в Швейцарии с некоторою гордостью».

Большинство постоянных сотрудников жили поблизости от Малой Мещанской. Редакция журнала была одновременно и литературным салоном, где собирались постоянные авторы. «Первое место в кружке занимал, конечно, Федор Михайлович, – пишет Страхов, – он был у всех на счету крупного писателя и первенствовал не только по своей известности, но и по обилию мыслей, и горячности, с которою их высказывал».

Достоевский опубликовал во «Времени» воспоминание о каторге «Записки из Мертвого дома», роман «Униженные и оскорбленные», большую статью о первом своем путешествии за границу «Зимние заметки о летних впечатлениях». Он вел фельетон, участвовал в заказе и отборе материалов для журнала.

Переутомление обострило болезнь Достоевского – эпилепсию. Припадки болезни случались с ним примерно раз в месяц, и после них он некоторое время не мог работать. Постоянное безденежье, обилие срочной работы приводили к тому, что, по словам Страхова, «обыкновенно ему приходилось торопиться, писать к сроку, гнать работу и нередко опаздывать с работою… Распорядительности и сдержанности в расходах у него не было… И вот он всю жизнь ходил, как в тенетах, в своих долгах и всю жизнь писал торопясь и усиливаясь. Писал он почти без исключения ночью. Часу в двенадцатом, когда весь дом укладывался спать, он оставался один с самоваром и, попивая не очень крепкий и почти холодный чай, писал до пяти и шести часов утра. Вставать приходилось в два, даже в три часа пополудни, и день проходил в приеме гостей, в прогулке и посещениях знакомых».

Семейная жизнь Достоевского приносила ему мало радости. Мария Дмитриевна уже тяжело болела. Она обладала, по словам Достоевского, «странным, мнительным и болезненно фантастическим» характером. Детей в этом браке не было и уже не могло быть, а Достоевский мечтал о «великом и единственном человеческом счастье – иметь родное дитя». Последние годы супруги провели больше порознь, чем вместе. Умиравшая от туберкулеза М. Исаева-Достоевская не переносила петербургский климат и жила в основном во Владимире и Москве. Неудачны были и другие сердечные увлечения писателя этого времени, прежде всего, отношения с А. П. Сусловой, послужившей прототипом многих «роковых» женщин из его романов (Полины из «Игрока», отчасти Грушеньки из «Братьев Карамазовых» и Настасьи Филипповны из «Идиота»).

Начало 1860-х годов – время Великих реформ царствования Александра II: освобождение политических заключенных, значительное ослабление цензуры, падение крепостного права. Подавляющее большинство органов печати, традиционно игравших в России роль квазипартий, восторженно приветствовали эти либеральные шаги. Не был поначалу исключением и журнал Достоевского. В нем публиковались в то время писатели, вскоре ставшие идеологическими противниками Федора Михайловича: М. Салтыков-Шедрин, Н. Некрасов, Н. Лесков; близок к журналу был и крупнейший русский драматург А. Островский. Видное место занимали переводы: печатались Э. По, В. Гюго, Г. Гейне, И. Тэн, Б. Ауэрбах, Э. Ренан, Ф. Шпильгаген.

Вокруг журнала формировался кружок постоянных авторов, соединенных общими политическими и идеологическими взглядами и личной дружбой. Большая их часть – сверстники Достоевского: им в описываемое время было близко к сорока годам. С некоторыми из них писатель сблизился еще со времен кружка петрашевцев. Это – поэты А. Майков, Я. Полонский, А. Плещеев, критики А. Григорьев и Н. Страхов. Николай Страхов вспоминал: «Летом 1861 года я переехал с Васильевского острова на Большую Мещанскую (ныне – Казанскую) в дом против Столярного переулка. Редакция была у Михаила Михайловича, жившего в Малой Мещанской, в угольном доме, выходившем на Екатерининский канал… Ап. Григорьев… ютился в меблированных комнатах на Вознесенском проспекте… нам было близко друг к другу; но мне живо вспомнился тогдашний низменный характер этих улиц, грязноватых и густо населенных петербургским людом третьей руки. Во многих романах, особенно в „Преступлении и наказании“, Федор Михайлович удивительно схватил физиономию этих улиц и этих жителей».

Между тем, политическая ситуация в стране менялась. Симпатии студенчества и радикальной интеллигенции склонялись к партии, представленной в печати журналом «Современник», возглавляемым Н. Чернышевским, Н. Некрасовым и М. Салтыковым-Щедриным. «Современник» исповедовал последовательное западничество с социалистическим и материалистическим оттенком; в литературе его авторы придерживались обличительного реализма.

«Время», напротив, все больше самоопределялось как орган «почвенников» – русских националистов. Полемика с «нигилистами», приверженцами «Современника», становилась одной из главных задач журнала. С обеих сторон она велась ожесточенно, сопровождалась личными оскорблениями.

Итогом либерального возбуждения начала 1860-х годов явилось вспыхнувшее весной 1863 года восстание в русской Польше. Последователи «Современника» поддержали, явно или молчаливо, поляков; большая часть русского общества, в том числе и Достоевский, были настроены полонофобски.

По иронии судьбы «Время» было закрыто в мае 1863 года именно из-за событий в Польше. Антипольская статья Н. Страхова «Роковой вопрос» была интерпретирована цензурой как поонофильская.

Вскоре Достоевский отправился в Париж к своей тогдашней роковой возлюбленной Аполлинарии Сусловой.

Колесоотбойные тумбы

Казначейская улица, 4

Возле арки проходного двора в доме № 4 по Казначейской улице, как и во времена Достоевского, стоят две гранитные колесоотбойные тумбы. Указом 1816 года предписывалось устанавливать колесоотбойные столбики и по краям тротуаров на расстоянии «от 2 до 3 сажень один от другого. Столбики сии будут в 3 фута вышины. Владельцы домов могут употреблять чугунные или гранитные столбики, но величина их и форма должны быть по данной модели».

Столбики, ограждавшие проезжую часть от тротуара, позже сняли за ненадобностью. Кое-где, как в этом доме, сохранились колесоотбойные тумбы. Они нужны были для того, чтобы «отбивать колеса» карет и экипажей, не позволяя им оббивать углы стен. Гранитные или чугунные столбы диаметром 30–40 сантиметров и высотой 140–150 сантиметров вкапывались на глубину около 30 сантиметров. У каждого каменного дома с внутренним двором обязательно стояли четыре такие тумбы – с внешней и внутренней сторон арки.

Дом Евреинова

Казначейская улица, 9

В этом доме Достоевский жил в апреле – августе 1864 года.

После запрещения «Времени» братья Достоевские и другие сотрудники закрытого журнала решили издавать новый – им стал журнал «Эпоха», начавший выходить в марте 1864-го.

Достоевский переехал в дом Евреинова вскоре после обрушившейся на него череды несчастий. 15 апреля 1864 года умерла от туберкулеза после долгих мучений его первая жена, оставив на руках Достоевского пятнадцатилетнего пасынка, плохо воспитанного и ленивого. 10 июля того же года неожиданно ушел из жизни любимый старший брат Михаил. После его смерти Достоевский писал другому брату, Андрею: «Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал. Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли все в моей жизни. Впереди холодная, одинокая старость, и падучая болезнь моя… У семейства ни гроша и все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют. Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я и голову, и здоровье отдам».

После Михаила Достоевского осталось 300 рублей, на которые его похоронили, 25 000 рублей долгу, вдова и шестеро детей без средств к существованию.

7 октября – новый удар, смерть Аполлона Григорьева – главного, после Достоевского, сотрудника «Эпохи». Последние номера «Эпохи» Достоевский делает фактически один на деньги, взятые в долг. Но журнал не имел успеха и в январе 1865 года закрылся, оставив новые долги.

Достоевский писал в это время одному из лучших своих друзей А. Врангелю: «И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое… О друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро… А между тем, все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!..»

Дом Олонкина

Казначейская улица, 7

В этом доме Достоевский прожил с августа 1864 по февраль 1867 года. При Достоевском дом был трехэтажным. В 1970-е годы надстроили четвертый этаж. Квартира Достоевского находилась во втором этаже над воротами.

Если Малая Мещанская (Казначейская) была улицей не слишком престижной, то Столярный переулок считался местом в высшей степени плебейским. «Петербургский листок» за 1865 год сообщал: «В Столярном переулке находится шестнадцать домов (по восемь с каждой стороны). В этих шестнадцати домах помещается восемнадцать питейных заведений, так что желающие насладиться подкрепляющей и увеселяющей влагой, придя в Столярный переулок, не имеют даже никакой необходимости смотреть на вывески: входи себе в любой дом, даже на любое крыльцо – везде найдешь вино».

А. Достоевская вспоминала: «Дом был большой со множеством мелких квартир, населенных купцами и ремесленниками. Он мне сразу напомнил тот дом в романе „Преступление и наказание“, в котором жил герой романа Раскольников… Кабинет Федора Михайловича представлял собою большую комнату в два окна… производившую тяжелое впечатление: в ней было сумрачно и безмолвно; чувствовалась какая-то подавленность от этого сумрака и тишины. В глубине комнаты стоял мягкий диван, крытый коричневой, довольно подержанной материей; перед ним круглый стол с красной суконной салфеткой. На столе лампа и два-три альбома; кругом мягкие стулья и кресла». Скромно обставлена была и столовая. В отдельной комнате жил пасынок писателя.

Преследуемый кредиторами, Достоевский заключил кабальный договор с петербургским издателем Ф. Стелловским. Он продал ему право на издание трехтомного собрания сочинений и обязался за год, к 1 ноября 1866 года, написать новый роман объемом не менее 10 печатных листов. В случае просрочки все права на сочинения Достоевского в течение девяти последующих лет переходили к Стелловскому. Одновременно писатель взял аванс под еще один роман (будущее «Преступление и наказание») у редактора московского журнала «Русский Вестник» М. Каткова.

Большую часть романа Достоевский писал в Германии и под Москвой, на даче у сестры. В январе 1866 года первые главы «Преступления и наказания» вышли из печати. «Роман мой удался чрезвычайно и поднял мою репутацию как писателя. Вся моя будущность в том, чтобы окончить его хорошо», – писал он под впечатлением от успеха начала романа.

Вернувшись осенью 1866 года из Москвы, Достоевский оказался в безвыходной ситуации. Его осаждали кредиторы, грозя долговой тюрьмой. Необходимо было заканчивать «Преступление и наказание», а роман для Стелловского еще даже не был начат. Друзья-писатели предлагали Федору Михайловичу помощь в написании романа к сроку: составить план и написать каждому по разделу. Но Достоевский не желал ставить свое имя под чужим сочинением. Тогда ему посоветовали взять стенографистку.

4 октября 1866 года лучшая выпускница стенографических курсов Ольхина, девятнадцатилетняя Анна Сниткина, пришла в дом Олонкина. «Было тогда 11 часов, я отправилась потихоньку по Большой Мещанской, поглядывая на часы, не желая прийти ни раньше половины 12-го, да не прийти и позже; вообще мне… на первый раз хотелось выказать как можно больше точности и деловитости. Наконец оставалось всего 10 минут. Я вошла в Столярный переулок, принялась отыскивать дом Олонкина. В этом переулке я была всего только первый раз в жизни; дом я скоро нашла, это был очень большой каменный дом, выходящий на Малую Мещанскую и Столярный переулок, с трактиром и с постоем извозчиков, с несколькими пивными лавочками. Тут жил Бенардаки, фамилия которого мне почему-то запомнилась. Ворота находились по Малой Мещанской, я вошла, здесь было очень много извозчиков и попадались довольно неприличные хари. Я прошла вглубь двора, увидела дворника и спросила, где живет Достоевский. Он отвечал, что в 13-м номере, первый подъезд направо. Я поднялась во 2-й этаж по довольно грязной лестнице, на которой тоже мне попались несколько человек очень неприличных и 2 или 3 жида».

Встреча с Достоевским поразила стенографистку: «Ни один человек в мире, ни прежде, ни после, не производил на меня такого тяжелого, поистине удручающего впечатления, какое произвел на меня Федор Михайлович в первое наше свидание, – писала она в своих знаменитых мемуарах. – Я видела перед собой человека страшно несчастного, убитого, замученного. Он имел вид человека, у которого сегодня-вчера умер кто-либо из близких сердцу; человека которого поразила какая-нибудь страшная беда. Мне было бесконечно жаль его».

До сдачи романа (это был «Игрок») оставалось 26 дней. Роман существовал только в заметках и планах. Днем Достоевский диктовал роман стенографистке, а по ночам писал его. Вечером она разбирала и переписывала стенограммы, а на другой день, перед началом диктовки, Достоевский их правил. 29 октября, через 25 дней после начала работы, роман об игроке был закончен и отвезен Стелловскому.

Между писателем и стенографисткой с первых же дней совместной работы обнаружилась взаимная симпатия. А. Сниткина с детства любила произведения Достоевского. Она искренне сочувствовала ему, видела его одиночество и бытовую беспомощность, прекрасно знала его работы, преклонялась перед его талантом. Эти сочувствие и участливость были быстро замечены писателем. Чем ближе к концу подвигалась работа над «Игроком», тем тяжелее была для него мысль о предстоящем расставании со стенографисткой.

8 ноября 1866 года Анна Григорьевна пришла в дом Олонкина, чтобы договориться с Достоевским о продолжении работы с ним, на этот раз над окончанием «Преступления и наказания». Достоевский вдруг сказал ей, что задумал новый роман о «художнике, человеке уже немолодом… моих лет» и начал излагать его содержание.

Будущая жена писателя вспоминала: «…полилась блестящая импровизация. Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа… По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью… хмурый, подозрительный… И вот… художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем ее Аней… Художник… чем чаще ее видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с нею он мог бы найти счастье… Возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника?»

Анна Григорьевна отвечала: «Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника?.. Неужели же любить можно лишь за внешность да за богатство?»

Тогда Достоевский сказал: «Поставьте себя на минуту на ее место… Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили? – Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала: «Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!»

Свадьба была решена. Но до венчания невеста помогла жениху в написании окончания «Преступления и наказания», вышедшего в 1866 году в «Русском вестнике» и имевшего огромный успех.

Здание Казенной палаты и губернского казначейства

Казначейская улица, 11

Казначейская улица названа по этому зданию. Уже в 1840-х годах тут находилась Казенная палата. В Российской империи подобные учреждения занимались всем казенным управлением, включая управление государственным имуществом и строительством. На казенную палату со второй половины XIX века возлагалось счетоводство и отчетность по приходу и расходу сумм в губернских и уездных казначействах, непосредственно ей подчиненных. Новое здание для Казенной палаты и казначейства построено рядом с существовавшим в 1896–1897 годах гражданским инженером Павлом Бергштрессером и архитектором Николаем Проскурниным. Даты начала и окончания строительства можно увидеть на фасаде.

«Дом Раскольникова»

Гражданская улица, 19

Роман «Преступление и наказание» начинается с того, как Родион Раскольников «…благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу».

Николай Анциферов считал, что если Достоевский имел в виду конкретный прототип дома Раскольникова, то, скорее всего, это дом 19/5 на углу Столярного переулка и Гражданской улицы (во времена Достоевского – Средней Мещанской). В 1970 году этот дом подвергся капитальному ремонту, значительно исказившему его облик. Уничтожен полуподвал, и дом из пятиэтажного превратился в четырехэтажный. Заасфальтирован двор. Но все же и сейчас, войдя через подворотню с Казначейской во двор справа, в углу мы увидим вход на лестницу Раскольникова. Поднимемся по типично петербургской, изогнутой лестнице с нависающими сводами на площадку четвертого этажа. Здесь жила хозяйка квартиры, у которой нанимал герой «Преступления и наказания». До капитального ремонта тут была дверь черного хода, ведшая на кухню, и окно, выходившее на площадку. Сейчас окна нет, вместо двери – проем. На чердак, где прежде находилась мансарда, ведут тринадцать ступенек. Дверь. Здесь жил Раскольников. Обычно она закрыта на кодовый замок, так что следует дождаться жильцов, измученных посетителями. Изогнутая лестница с нависающими сводами сплошь исписана почитателями Достоевского и его героя-убийцы.

Герои романа сравнивают обиталище Родиона Романовича со шкафом, гробом, каютой, сундуком. «Это была крохотная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг… и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену… когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову».

Одиннадцать раз выходит в романе Раскольников из своей «каюты», десять раз возвращается в нее. Последний раз он вышел отсюда навсегда.

Третий спуск по лестнице – завязка романа, герой идет к ста рухе-процентщице, идет, чтобы убить.

«Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое важное дело – украсть из кухни топор. О том, что дело надо сделать топором, решено им было уже давно… Что же касается до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче… стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, через час (когда все уже кончится), войти и положить обратно… Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь… он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках… дело было кончено: нет топора! Он был поражен ужасно».

Раскольников спустился во двор (спустимся и мы). Вошел в подворотню. До ремонта справа здесь была маленькая дверь, ведшая в дворницкую. «Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза… Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами…»

В этом месте, у выхода из двора на Гражданскую улицу, случились и другие важные события в романе. Здесь Раскольников прощался с зашедшей к нему, чтобы пригласить на поминки по отцу, Сонечкой Мармеладовой. И тут же у подворотни Сонечку стерег Свидригайлов. Подождав, пока она повернет направо по Столярному переулку, «он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния».

Здесь же в подворотне произошла встреча Раскольникова со скорняком-мещанином, первым распознавшим в нем возможного убийцу Алены Ивановны и Лизаветы: «Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный».

Ни слова не говоря, этот таинственный незнакомец повернулся и ушел. «Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его, идущего по другой стороне улицы… Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поровнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо… „Вы меня спрашивали… у дворника?“ – проговорил наконец Раскольников, но как-то очень негромко. Мещанин… зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова. „Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом – …ты убивец“… Оба подошли тогда к перекрестку».

Скорее всего, это тот же перекресток Казначейской улицы и Столярного переулка. Перекресток – как центр креста: перспективы не видно – улицы упираются в дома; впрочем, во времена Достоевского в перспективе Казначейской улицы, если смотреть от дома Раскольникова направо, виднелась колокольня снесенной в 1936 году церкви Вознесения Господня.

«Мещанин поворотил в улицу налево… Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед».

«Кондитерская Миллера»

Вознесенский проспект, 22

В этом доме происходит действие двух произведений Достоевского. Его он, по-видимому, имел в виду, когда описывал в «Униженных и оскорбленных» кондитерскую Миллера на Вознесенском проспекте. В то время на Вознесенском была единственная кондитерская – Миллера, и находилась она как раз в этом самом доме.

«Посетители этой кондитерской большею частию немцы. Они собираются сюда со всего Вознесенского проспекта – все хозяева различных заведений: слесаря, булочники, красильщики, шляпные мастера, седельники – все люди патриархальные в немецком смысле слова. У Миллера вообще наблюдалась патриархальность. Часто хозяин подходил к знакомым гостям и садился вместе с ними за стол, причем осушалось известное количество пунша. Собаки и маленькие дети хозяина тоже выходили иногда к посетителям, и посетители ласкали детей и собак. Все были между собою знакомы, и все взаимно уважали друг друга. И когда гости углублялись в чтение немецких газет, за дверью, в квартире хозяина, трещал августин, наигрываемый на дребезжащих фортепьянах старшей хозяйской дочкой, белокуренькой немочкой в локонах, очень похожей на белую мышку. Вальс принимался с удовольствием». Здесь умер Азорка, собака старика Смита – дедушки Нелли из «Униженных и оскорбленных». Неподалеку отсюда, под забором строящегося дома в переулке упал обессиленным и умер сам Смит.

Здесь же, по всей видимости, находились и номера Бакалеева, где остановились по приезде в Петербург мать и сестра Раскольникова. «Приискал им на первый случай квартиру», – сообщил Раскольникову Лужин при их первой встрече. А Разумихин добавил: «Это на Вознесенском, там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит… Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; шутки случались; да и черт знает кто не живет!.. Дешево впрочем».

Санитарный врач Спасской части описывал подобные «нумера» так: «Гостиницы занимают обширные помещения в 10–15 комнат, расположенных в одном или двух этажах. Из всех гостиниц только две по праву носят название гостиниц для приезжающих, остальные можно назвать гостиницами для заезжающих, так как в них мало кто останавливается на более или менее продолжительное время, а большею частью занимают на несколько часов. Все эти заведения устроены по одному общему типу. В них есть буфетная комната, где стоят покрытые белыми скатертями с при борами столы, затем, одно или два больших зала, более или менее роскошно отделанных, кроме того имеются отдельные кабинеты для посетителей. Для приезжающих в гостиницах отведено 30–40 нумеров, в которых стоят двухспальные, всегда застланные постели, стол, комод, диван и несколько стульев. В некоторых гостиницах эти нумера полусветлые и узкие».

«Дом Сонечки Мармеладовой»

Набережная канала Грибоедова, 73

Местом, где жила Сонечка и остановился Свидригайлов, многие считают дом на углу канала Грибоедова и Казначейской улицы у Вознесенского моста.

Один фасад этого дома выходит на набережную, другой под тупым углом – на Казначейскую. До 1970-х годов, когда дом прошел капитальный ремонт, он имел три этажа (сейчас – четыре) и был окрашен в светло-зеленый цвет. Теперь дом покрасили желтой краской.

«Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота… Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру… Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: „Капернаумов портной“. Рядом, «шагах в шести», на той же площадке, у мадам Ресслих остановился Свидригайлов.

В крошечной передней «в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча… Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели… Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам… Бедность была видимая».

Вознесенский мост

«Раскольников пошел прямо на – ский (Вознесенский. – Л. Л.) мост, стал на средине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль… Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду… Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул – и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами… Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой… люди сбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом Раскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади…

– Лодку, лодку, – кричали в толпе.

Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро…»

На этом мосту Раскольников снова оказался на обратном пути: «был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту… с которого давеча бросилась женщина».

Здесь же, у – ского моста, произошла душераздирающая сцена сумасшествия Екатерины Ивановны, которую «глупый народ» воспринимал как забавное зрелище.

«На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки. Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался еще от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна в своем стареньком платье, в драдедамовой шали, и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь… но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее… Если слышала в толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные, действительно, смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми».

Сумасшествие кончилось горловым кровотечением. Умирающую Катерину Ивановну отнесли к Соне.

Дом Ширмера

Вознесенский проспект, 29

Здесь Достоевский жил после свадьбы с А. Сниткиной с февраля 1867 года и до отъезда за границу в апреле того же года. Дом находился напротив церкви Вознесения Господня.

Вход в квартиру – со двора, а окна выходили на проспект. Квартира во втором этаже состояла из пяти больших комнат: гостиной, кабинета, столовой, спальни и комнаты пасынка Достоевского от первого брака Павла Исаева.

Жили молодые широко, постоянно бывали родственники Достоевского: вдова брата Михаила, племянники, брат Николай – тихий алкоголик, сестра Александра с мужем. Они приезжали к обеду и оставались до вечера. Часто заходили и приятели Достоевского, литераторы А. Майков, Н. Страхов, Д. Аверкиев, А. Милюков.

Счастливый брак Достоевского был омрачен конфликтами новобрачной с его родственниками. Пасынок ревновал отчима к новой жене, пытался их поссорить. Эмилия Достоевская, вдова Михаила (старшего брата писателя), привыкла к тому, что Ф. Достоевский содержал ее многочисленное семейство. К тому же Достоевского постоянно мучили кредиторы. Благодаря твердости жены писателя им удалось избежать кризиса в семейных отношениях и найти деньги на заграничную поездку.

Красноградский (раньше – Вознесенский) переулок

На этот кривоколенный переулок свернул Родион Раскольников, возвращаясь после убийства Алены Ивановны и Лизаветы. Переулок проходит углом от Вознесенского проспекта до набережной канала Грибоедова. Во времена написания «Преступления и наказания» переулок назывался Вознесенским, так как начинался от церкви Вознесения Господня, стоявшей в его створе на Вознесенском проспекте.

Любопытен дом на углу переулка и канала Грибоедова (№ 5/80). Он построен еще в 1860 году архитекторами Н. Гребенкой и Е. Ферри де Пиньи. Со стороны переулка находилась типография В. С. Балашева. В 1884 году дом перестроил архитектор К. Гефтлер, в будущем известный художник-пейзажист. На доме – 23 медальона с повторяющимися барельефами, изображающими Ломоносова, Державина, Гончарова, Пушкина и Ломоносова.

Здание Екатерининского общественного собрания

Набережная канала Грибоедова, 90

Симпатичный «французистый» особняк в духе поздней эклектики был построен в 1907 году для Екатерининского собрания – фешенебельного карточного клуба – модным архитектором О. Мунцем. В доме размещался большой на 700 мест театральный зал, в котором с 1910 года выступал театр стенд-ап комедии «Кривое зеркало».

Квартира Галины Старовойтовой

Набережная канала Грибоедова, 91

Канал Грибоедова – место достоевское, злополучное, роковое, что подтверждается трагической историей, случившейся здесь в ноябре 1998 года. В доме № 91 была убита депутат Государственной думы Галина Старовойтова. На фасаде здания – мемориальная доска.

Двое убийц поздно вечером дождались на чердаке этого дома «Волгу», на которой Галина Васильевна и ее помощник Руслан Линьков приехали из аэропорта Пулково. Когда они вошли в парадную (подъезд Старовойтовой находится во дворе, слева от подворотни), киллеры спустились по лестнице, застрелили Старовойтову и ранили Линькова, затем по проходному двору вышли на улицу Декабристов, где их ждала машина. В убийстве обвинены охранники агентства «Благоверный князь Александр Невский». Все они родом из города Дятьково Брянской области. Они осуждены, мотив убийства до конца не понятен. Заказчик пока не найден, но существует предположение, что им был один из бывших депутатов Государственной думы от партии ЛДПР.

Подьяческие улицы

От канала Грибоедова в сторону Садовой отходят три Подьяческие улицы – Большая, Средняя и Малая. Большая Подьяческая проходит от набережной канала Грибоедова до Фонтанки. Средняя и Малая Подьяческие начинаются и заканчиваются каналом, который делает здесь петлю. Большая Подьяческая известна замечательным видом на купол Исаакиевского собора.

Названы Подьяческие улицы по древнерусскому названию чиновников – подьячих. Во времена Достоевского этот участок Спасской части относился к числу самых неблагополучных. Здесь ютилось огромное количество сезонников, рыночных торговцев, студентов типа Раскольникова и чиновников уровня Мармеладова. Настоящая клоака. Собственно здесь Раскольников с Мармеладовым и познакомились: «Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан… В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:

Или вдруг, проснувшись, опять:

Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника».

Львиный пешеходный мост

Пешеходный мост в створе Малой Подьяческой улицы и Львиного переулка не изменился со времени Достоевского. Построен он в 1826 году (инженеры В. Треттер и В.Христианович). Четыре фигуры сидящих львов выполнены из чугуна скульптором П. Соколовым.

Изгиб канала Грибоедова перед театральной площадью

После Львиного мостика северная набережная канала решительно меняется, чувствуется близость артистического центра Петербурга – Театральной площади. Уже в пушкинское время вокруг Большого театра (позже перестроенного в здание консерватории), а с 1860-х годов – вокруг Мариинского – складывалась зона расселения и застройки, отличающаяся от «Петербурга Достоевского». Рядом, на севере Коломны, по берегам Мойки – великокняжеские и княжеские дворцы, близко шикарная Английская набережная.

Дом по каналу Грибоедова под номером 101 – трехэтажный с колонным портиком – типичный представитель русского классицизма. Дом построен в 1780-е для гвардейского офицера Сер гея Уварова (его сын при Николае I стал министром просвещения и придумал знаменитую «триаду»: «самодержавие, православие, народность»). В 1789 году здание продали казне и здесь помещалась Медицинская, а потом Камер-коллегия и Училище торгового мореплавания. С 1856 года особняк снова стал частным: им владели генерал-майор К. Альбрехт и, вплоть до революции, купцы Алафузовы.

В следующем, двухэтажном доме (№ 103), построенном как съезжая часть (по нашему – тюрьма при отделении полиции) в 1843 году по проекту З. Краснопевкова, размещался полицейский архив, а сейчас находится архив судебный.

Трехэтажный классицистический особняк (дом № 105) построен в 1790-х годах архитектором Е. Соколовым для себя и по собственному проекту.

«Дом старухи-процентщицы»

Набережная канала Грибоедова, 104

Трижды в романе Раскольников был в этом доме. Первый раз, проверяя план будущего преступления, он шел к нему прямо от своего дома: «Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот тридцать… С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другой в – ю (как считают исследователи, Среднюю Подьяческую. – Л. Л.) улицу. Этот дом состоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница была темная и узкая, „черная“…» Старуха жила на четвертом этаже. На площадке находилась еще одна квартира, но она пустовала, пустовала квартира и на третьем этаже.

Во второй раз он шел «к дому в обход, с другой стороны» по Садовой улице, «мимо Юсупова сада». На втором этаже, направо, работали маляры – красили квартиру. Здесь Раскольников после двойного убийства пережидал, пока в квартиру старухи пройдут закладчики с дворником, заподозрившие неладное. Из двора он повернул налево, поворотил в людный переулок, ведший на Екатерининский (ныне – Грибоедова) канал и, сделав крюк, вернулся домой.

Третий раз Раскольников зашел в дом по пути в полицейскую контору. «Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его».

Когда он, после инцидента с дворниками и мещанином, заподозрившими неладное, выходил со двора, «шагов за двести» от себя, «в конце улицы, в сгущавшейся темноте, различил он толпу, говор, крики…» Это были крики с места другого происшествия: Мармеладов попал под проезжавшую карету.

Полицейская часть

Садовая улица, 58

С Вознесенского моста «в контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево», то есть с канала Грибоедова повернуть на Большую Подьяческую. На ее углу с Садовой улицей находится съезжий дом Спасской части с высокой восьмигранной пожарной каланчой. Дом этот приобрел нынешний вид в 1849 году (архитекторы А. Андреев и В. Морган). Убийство процентщицы и ее сестры произошло в третьем участке Спасской части. Контора третьего участка находилась в этом же здании. Здесь Раскольников в конце романа признался в совершенном им двойном убийстве.

Вот как описывал полицейскую контору В. Крестовский в «Петербургских трущобах»: «Помещается она по большей части в надворных флигелях, подыматься в нее надобно по черной лестнице – а уж известно, что такое у нас в Петербурге эти черные лестницы! Входите вы в темную прихожую, меблированную одним только кривым табуретом либо скамьей да длинным крашеным ларем, на котором в бесцеремонной позе дремлет вестовой… Следующая комната уже называется конторой. За двумя или тремя покрытыми клеенкой столами сидят в потертых сюртуках, а иногда во фраках, три-четыре „чиновника“… Заведует всем этим учреждением квартальный надзиратель, кабинет которого располагается рядом с конторой. Обстановка этого кабинета обыкновенно полуофициальная, полусемейная: старые стенные часы в длинном футляре, план города С.-Петербурга, на первой стене портрет царствующей особы… на столе „Свод полицейских установлений“ довершает обстановку официальную. Обстановка неофициальная заключается в мягком диване и мягких креслах, в каком-нибудь простеночном зеркале, у которого на столике стоит какой-нибудь солдатик из папье-маше, с ружьем на караул, да в литографированном портрете той особы, которая временно находится во главе городской администрации».

Квартира достоевских

Проспект Римского-Корсакова, 3

Четыре года, с 1867-го по 1871-й, супруги Достоевские пробыли за границей. Возвратились они с появившейся на свет в Германии дочерью Любовью (еще одна дочь, Софья, умерла в младенчестве). Между тем, Анна Григорьевна снова ждала ребенка.

Обстановки у Достоевских не было, и они сняли две меблированные комнаты в третьем этаже дома № 3 по Екатерингофскому (сейчас – Римского-Корсакова) проспекту. Место было выбрано с учетом близости Юсуповского сада, где могла проводить жаркие летние дни девочка (Достоевские вернулись в июле).

Через шесть дней после приезда родился старший сын Достоевского Федор (названный так в честь отца). На Екатерингофском Достоевские прожили до осени. За это время Федор Михайлович получил гонорар за роман «Бесы», написанный за границей, была куплена мебель и семья перебралась на Серпуховскую улицу, к югу от Фонтанки. Больше в районе Сенной площади Достоевские не жили.

Никольский морской собор

Никольская площадь

Здесь, в одном из самых живописных мест города, у слияния Крюкова канала и канала Грибоедова, происходит действие «Сентиментального романа» Достоевского (или «Белых ночей»). Лирический герой повести Мечтатель рассказывает: «Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я живу в отдаленнейшей части города… Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение. В сторонке, прислонившись к перилам канала, стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательно смотрела на мутную воду канала». Так происходит завязка романа – встреча Мечтателя с Настенькой.

Мечтатель живет в «отдаленнейшей части города… у – ского моста». Мост этот – через канал. Каналом без уточнений часто называли в Петербурге Екатерининский (Грибоедова) канал. Это дает нам ключ к отысканию возможного местожительства Мечтателя. «Отдаленнейшая часть города», по которой протекает Екатерининский канал, – Коломна, тогдашняя глухая окраина. Здесь через Крюков канал переброшены Коломенский и Ново-Никольский мосты. Но уличные часы с боем, на которых «пробило десять часов», были только у Ново-Никольского моста. Это часы выходящей на Крюков канал четырехъярусной колокольни Никольского Морского собора.

Никольский Морской собор (официальное его название – Морской собор Святителя Николая Чудотворца и Богоявления) посвящен самому почитаемому в православии святому – Николаю Чудотворцу, покровителю всех моряков и путешествующих. Построен он был в Морской слободе, где жили матросы и офицеры Балтийского флота, отсюда и название.

Собор построен в 1762 году крупнейшим мастером елизаветинского барокко С. Чевакинским. В соборе две действующие церкви: нижняя и верхняя, с богатыми барочными деревянными иконостасами. Никольский собор примечателен в истории русской литературы еще и тем, что здесь в 1966 году отпевали А. Ахматову.