Перевод Р. Рубиной.

1

Снег валил с самого утра, и Гуляй-поле словно утопало в белой пелене.

На широкой площади, куда выходило кирпичное здание райкома, стояло много саней. Распряженные лошади время от времени ржали, взбрыкивая задними ногами. С саней свешивалась слежавшаяся солома.

Элька Руднер вприпрыжку спустилась со ступенек крыльца. Глазам было больно от ослепительно белого снега, и Элька слегка их щурила.

Девушка проворно сновала меж саней, искала, нет ли здесь кого-либо из бурьяновцев. Колхозники провожали ее дружелюбными взглядами. Все в этой девушке было ладно — и запорошенные снегом светлые волосы, выбившиеся из-под белого шерстяного платка, и вся ее крепко сколоченная фигурка, которую обтягивал короткий полушубок.

— Вот так дочка! — Колхозники перемигивались.

— Хороша, ничего не скажешь!

— Вы ищете кого? — спросил Эльку колхозник в огромном тулупе, поправлявший сбрую на лошадях.

Элька остановилась.

— Из Бурьяновки никого здесь нет?

— Никого не видел. А вам туда ехать надо?

— Да.

— Так можем подвезти. Мы из Воскресеновки. Это же по дороге.

Нет, Эльке не хотелось приезжать в Бурьяновку на чужих санях. Она бы не могла, пожалуй, толково объяснить почему. Но много раз за эти полтора года она представляла себе, как приезжает на хутор, и всегда оказывалось, что привозит ее кто-нибудь из бурьяновцев. К тому же еще вчера вечером ей сказали на базе, что из Бурьяновки ранним утром ждут подводу и в тот же день подвода пойдет обратно. Интересно, кто оттуда приедет? Она мысленно перебирала в памяти имена и порадовалась, что многих помнит. После полугодового лежания в больнице ей немало пришлось пережить и хорошего и плохого. Но, видно, никогда не сотрутся в памяти те летние и осенние месяцы, когда она, совсем еще девчонка, убеждала бородатых землеробов начинать новую жизнь. А может быть, не только поэтому так запомнились Эльке эти месяцы на хуторе? Кто знает…

Элька вернулась в райком и стала названивать на базу — оттуда никто не отвечал.

Густой январский снег падал крупными хлопьями. Откуда-то налетел ветер, и белая пелена заходила волнами.

Теперь Элька уже ругала себя, что не поехала с воскресеновским колхозником. Не все ли равно, чьи сани привезут ее на хутор. Такая причуда подстать капризной барышне, а не коммунистке, которой партия поручила важное дело. «Мы на тебя, дочка, надеемся, — сказал ей на прощание Микола Степанович, — ты ведь у нас теперь и бывалая и ученая. Приглядись к Волкинду. Видно, не годится он в председатели. С колхозниками не сдружился. А с хлебом там получилось совсем неладно, что-то он прошляпил. В общем присматривайся, не действуй с кондачка. И постарайся сегодня же выехать».

А она по своей собственной глупости может застрять здесь. Вон какая непогода!

Элька еще раз позвонила на базу. Оказывается, подвода из Бурьяновки здесь и скоро выедет. Надо поторапливаться.

Во дворе базы стояли сани, нагруженные мешками. Запорошенные снегом лошади опустили головы, словно дремали. Какой-то дядька — лица нельзя было разглядеть, — низко нагнувшись, с веревками в руках, хлопотал возле саней.

— Вы из Бурьяновки? — спросила Элька.

Дядька ничего не ответил. То ли не расслышал, то ли считал, что его дело вязагь как следует мешки на санях и нечего к нему приставать с пустыми расспросами.

Элька терпеливо ждала.

— А если бурьяновские, так что? — ответил наконец возчик, не поднимая головы.

— Вы туда сейчас поедете? — кротко спросила Элька.

— Ну, предположим туда, так что? — снова пробурчал он.

— Почему вы такой сердитый? — Элька засмеялась, она узнала Калмена Зогота.

Дядька управился наконец с веревками, обернулся, и глаза его засветились лаской.

— Да это Элька! Товарищ Руднер… Я ведь вас совсем не узнал… Смотри-ка! Откуда ты взялась? Вот так история… Если бы я знал, что это ты…

— А если не я, так надо огрызаться? Я-то вас сразу узнала…

— Да ну? В самом деле? — широко улыбался он, показывая пожелтевшие от табака зубы. — Правда? Подожди! Сколько времени прошло с тех пор?… Все тебя жалели. Ты не знаешь, что тогда творилось у нас! Тебе еще повезло, могло быть хуже. Говорили, что это Патлах. Ну, его уже нет в живых. Бог его покарал, утонул… А как ты? Совсем вылечилась? Здорова?

— Вы же видите… Но болела я долго… Так у вас говорили, что Патлах? — Элька задумалась. — Может быть, и верно. Ну ладно, чего вспоминать плохое! Как на хуторе, что слышно?

— Что там может быть слышно! Хутор стоит все на том же месте. А может быть, ты приедешь к нам и сама посмотришь?

— Если вы меня возьмете с собой.

— В самом деле? Ты хочешь поехать? — Он посмотрел на нее задумчиво. — Видно, родные места тянут к себе. Недаром говорят… — Он оживился. — Как так — возьму ли я тебя? Что ты это говоришь? Ведь я привезу такого дорогого гостя!.. Боюсь только, не замерзнешь ли. Время к ночи.

Калмен еще раз осмотрел сани, проверил, крепки ли веревки, потрогал упряжь, стряхнул рукавом своего черного тулупа снег с мешков и постелил на них немного соломы.

— Ну, залезай, Элька, наверх, но смотри не замерзай. На, надень вот эту бурку.

Элька взобралась на сани. Натянула на полушубок жесткую, сыроватую бурку и уселась на мешках, лицом к лошадям.

Калмен опоясался веревкой, сел впереди, примостившись среди мешков, и перебрал вожжи.

— Садись-ка лучше спиной, а то ветер будет хлестать тебе прямо в лицо.

— Ничего, поборемся и с ветром! — Элька засмеялась.

Калмен взмахнул кнутом, сани заскрипели, сорвались с места и заскользили с горы. Застывшие лошади понеслись рысью, миновали несколько боковых улочек, пересекли замерзшую реку и вышли в степь.

В степи было уже тихо. Снег стал падать реже и скоро совсем прекратился. Калмен рассказывал Эльке обо всем, что случилось на хуторе за то время, что ее не было.

— Как же, я хорошо помню Онуфрия. Его, кажется, прозвали молчуном. Глаза у него всегда были печальными. — Элька задумалась. — И приемную дочку его помню: бойкая, красивая… Да, ужасная история… Кому он мог помешать? И, говоришь, никаких следов?

— Никаких. Приезжали из города несколько раз, разговаривали с людьми… Вот такие дела. — Калмен стряхнул снежинки с бороды. — Ну что мне тебе еще рассказать? О колхозе, наверно, сама знаешь. Могло быть лучше.

— Скажите, только в Бурьяновке не ладится или в других колхозах тоже?

— О других не скажу. Вот в Ковалевске, к примеру, в «Нове життя», все по-другому, а у нас я и сам не знаю, что делается… Тебе придется-таки повозиться…

Он отпустил вожжи, повернулся к Эльке всем корпусом и начал выкладывать ей все, что у него накопилось па душе.

— А почему вы молчали? — спросила Элька. — Где были Коплдунер, Хонця?

— Коплдунер? Он еще молодой, зеленый. Да и укатил от нас месяца два назад.

— Куда же?

— Учиться его послали, на агронома, говорят, в Киев…

Элька порадовалась за Коплдунера, хотя ей было и жалко, что она его не увидит.

— Ну, а Настя?

— Настя тоже.

— Что? Тоже в Киев?

— Нет, она, кажется, в Москву уехала… Да, в Москву. На курсах там учится.

— На каких курсах?

— Вот этого я не знаю… Она уехала с месяц назад, Коплдунер — раньше.

— Вот тебе и на! А я — то думала, что повидаюсь с ней… Так Настя, значит, в Москве? — будто бы с завистью повторила Элька.

Она то и дело перебивала Калмена, вспоминая все новых и новых людей — Хому Траскуна, Шию Кукуя, Антона Слободяна… Очень хотелось узнать ей о Шефтле, где он, что делает, жива ли его мать. Но почему-то не спросила.

— Да, вы мне так ничего и не сказали о Хонце. Он тоже уехал?

— Да нет. Дела у него неважные. — Калмен обернулся к Эльке. — Болеет часто. И сейчас он в больнице. Что-то у него со вторым глазом стряслось. Говорят, какая-то нервная болезнь.

Элька помрачнела.

— Вот беда! Ну, а теперь как с ним?

— Будто получше. Рая к нему ездила недавно вместе с Хомой. — Калмен натянул вожжи. — И все это из-за той истории с амбаром. Точит она его… Н-но! — Калмен почмокал языком и поднял кнут.

— А знаете, дядя Калмен, я уверена, что Хонця ни в чем не виноват.

— Что тут можно сказать? Ключи от амбара были не у меня и не у тебя. Человек он вроде честный. Но… сорок пудов все-таки сгинули.

Сани быстро покатились вниз, скрипя полозьями. Эльке стало жалко Хонцю, и у нее пропала охота продолжать разговор с Зоготом. «Надо будет обязательно зайти к Рае, — может, помощь ей нужна».

Между тем небо вдруг стало темнеть. Калмен встревожился.

— Смотри, что там надвигается из-за горы, — он показал Эльке на почерневшее небо. — Н-но, н-но! Видишь, что делается?

Лошади запрядали ушами, заметались и потом совсем стали, словно почуяв недоброе.

— Н-но, н-но! — Калмен размахивал кнутом. — Вот напасть!

— Сколько еще осталось до Святодуховки? — Элька слегка привстала на санях и наклонилась к Калмену.

— Кто знает… Верст семь-восемь. — Он посмотрел на небо. — В хорошую погоду рукой подать, а в плохую словно она за тридевять земель.

Они проехали еще с полверсты и только успели забраться на вершину холма, как поднялся сильный еетер. Низко нависшее небо совсем почернело. Калмен понукал лошадей, размахивал кнутом, но лошади еле плелись.

Элька несколько раз окликала Калмена, а он ей не отвечал. Наверно, не слышал. Ветер рвал у нее с головы платок, хлестал мокрым снегом прямо в лицо.

Метель все усиливалась, ничего уже нельзя было разглядеть.

Сани вдруг остановились.

Элька потянула Калмена за рукав.

— Что случилось?

— Дорогу замело.

Они еле выбрались из занесенных снегом саней, потоптались в темноте возле лошадей.

— Мы заблудились… — Калмен Зогот дрожал от холода, ветер относил слова куда-то в сторону. — Мы сбились с дороги! — Калмен силился перекричать ветер. — Мы заблудились!

Элька зорко вглядывалась в темноту, не мигнет ли где-нибудь огонек. Но вокруг был такой туман, что даже лошадей с трудом можно было различить.

Холод пробирал до костей. Элька свернула немного в сторону. «Мы же совсем недавно сбились, — думала она. — Дорога где-нибудь поблизости…»

Элька пробиралась через сугробы; ветер валил с ног, огромная бурка давила своей тяжестью. «Главное — не падать духом. — Элька подбадривала себя. — Если мы даже не найдем дороги, ничего страшного. До рассвета осталось не больше десяти — одиннадцати часов. Только бы лошади не замерзли… Мы их распряжем и будем водить вокруг саней».

В памяти вдруг всплыл случай, который произошел у них на хуторе много лет назад, когда она еще была ребенком.

У соседей справляли свадьбу. Пили, гуляли, музыканты играли. Дом ходуном ходил.

После полуночи молодые поехали на санях в Санжаровку, к родителям жениха. По дороге их захватил буран. Лошади сбились с пути. Возница был навеселе и не заметил, что лошади, гонимые ветром, кружат по степи. Сделав круг, они каждый раз возвращались на то же самое место, принимая проложенную ими тропку за объезженный шлях. К утру в санях, на сене, лежали замерзшие трупы молодых и возницы. А лошади все еще волочили сани по объезженному, широкому кругу…

«Почему я вдруг вспомнила об этом? — подумала Элька и, согнувшись, плотнее запахнула на себе бурку. — Неужели не найдем дороги? Неужели Святодуховка осталась где-то в стороне?…» Увидеть бы только огонек, самый слабый, о большем она и не мечтает… Метель усиливалась. Элька еле передвигалась, разбрасывая сапогами снег, чтобы нащупать дорогу. «Здесь где-то должна она быть, — думала Элька. — Ветер дует справа, значит, лошади взяли влево…» Элька повернула немного правее и, наткнувшись на столб, свалилась в сугроб. Это была Святодуховская дорога…

Элька выкарабкалась из сугроба и кликнула Калмена.

В сани Элька больше не садилась. Нагнув голову, она шла навстречу метели, стараясь не терять дорогу.

За ней плелись сани с тяжелой поклажей. Калмен Зогот хриплым голосом понукал лошадей и все упрекал себя:

«Черт меня дернул ехать… Что теперь делать? Так недолго и лошадей погубить. Только этого не хватает…

Поди знай, что поднимется такой буран… Света белого не видно…»

Эльке показалось, что Святодуховка уже близко, и она пошла быстрее. Но вскоре у нее перехватило дыхание, и ома повернулась спиной к ветру, чтобы немного передохнуть. Усталая, продрогшая, Элька поджидала сани.

«Куда же девался Калмен?» Девушка встревоженно всматривалась в беснующуюся белую пелену, кричала, аукала. Калмен не отзывался. Элька повернула обратно.

Вокруг в каком-то неистовстве кружила метель, свистела на разные лады.

2

Тройка молодых лошадей неслась дружной рысью. Поезд на Харьков отправлялся из Гуляйполя ночью, и Синяков, выехавший из Успеновки под вечер, рассчитывал, что приедет даже загодя. К тому же небо как будто прояснилось и ветер, бушевавший весь день, утихал. Закутавшись поплотнее в бурку, он подсчитывал, сколько хлеба осталось в степи под снегом, сколько — в плохо обмолоченных скирдах. Подсчитав, в скольких колхозах в ближайшие дни кончится корм для скота, он совсем повеселел. Да, проделана большая работа, в этом не могло быть сомнения. «Хозяин» его, Синякова, похвалит… И ему уже не терпелось поскорей попасть в Харьков.

Но погода постепенно стала портиться. С земли поднималась снежная пыль. Снег теперь бил прямо в лицо. А когда миновали Святодуховку, завыл ветер. Впереди, в снежном вихре, ничего не было видно. Лошади захрапели, встали на дыбы. Было ясно, что до Гуляйполя сегодня не добраться, и Синяков велел вознице поворачивать обратно к Святодуховке.

Калмен не отзывался. Элька чувствовала, что силы ее иссякают. Вот-вот ветер повалит ее в сугроб, и тогда она уже не выберется. Вдруг где-то совсем рядом послышался человеческий голос. Может, это ей показалось? Но вскоре раздалось ржание лошадей, а потом мимо нее пронеслись сани.

— Стой, стой! — закричала Элька, испугавшись, что сани сейчас скроются.

На санях, видно, услышали ее и повернули обратно.

— Хто це там? — донесся приглушенный голос. — Нас занесло… Лошади стали…

— Чьи лошади? Откуда?

— Из Бурьяновки…

Синяков немного помолчал. «Ну их к черту, — подумал он, — пусть сдохнут здесь, как собаки». Он потуже стянул вокруг шеи башлык и хотел было крикнуть вознице, чтобы погонял, но тут же одумался. Возница все равно разболтает, и тогда не оберешься хлопот.

— Где они стали? — спросил он.

— Где-то здесь, правее, недалеко от дороги. Возница подсадил Эльку в сани и тронул лошадей.

Синяков уже был рад, что ему встретилась эта девушка. Завтра вся округа будет знать, что он спас людей от верной гибели…

Они взяли немного вправо и сразу наткнулись на сани. Тяжело нагруженные сани стояли, скособочившись, лошади до колен увязли в сугробе, и Калмен хлопотал около них.

— Эй, кто здесь? — Синяков спрыгнул в снег.

— Из Бурьяновки, — отозвался Калмен охрипшим голосом.

— Кто такой?

— Колхозник. Зогот.

— А, Зогот! Какого черта ты выехал с грузом в такую погоду? — Голос Синякова был, как всегда, начальственно строг.

Калмен Зогот с возницей перетащили несколько мешков в сани агронома, а потом помогли лошадям выбраться из сугроба. Сани тронулись. Вскоре они уже двигались среди разбросанных, утонувших в снегу хат Святодуховки. Лошади пошли живее, видно почуяв теплую конюшню и свежий овес в корыте.

Время было позднее. Только в некоторых хатках сквозь замерзшие стекла просвечивался скудный свет. На колхозном дворе помогли Калмену распрячь лошадей и устроили их в теплой конюшне.

Калмен шагал по конюшне, бил ногой об ногу, только теперь почувствовав, как окоченел. Конюшня была слабо освещена висячим фонарем.

— Ну, надо где-нибудь устраиваться. — Синяков подошел к Эльке. — А я и не знал, что с нами едет такая молоденькая девушка! — Он улыбнулся. — Я думал… Вы, конечно, замерзли?

— Нет, не особенно, — ответила Элька. — А где, собственно, можно сейчас устроиться?

— Возниц мы оставим здесь — им нужно следить за лошадьми, — а мы с вами можем пойти к председателю.

— Нет, я тоже останусь здесь. Поздно уже…

— Ну, здесь вы не отдохнете. Идемте! Они и без вас справятся.

У Эльки не было никакого желания выходить на мороз, но Синяков настаивал. Да и Калмен тоже стал уговаривать.

У председателя колхоза уже спали. Пришлось сильно стучать, пока отперли. Элька с Синяковым очутились в темных сенях.

— Кто там? — Хозяин зажег спичку.

— Можно будет у тебя переночевать? — Синяков стряхнул с себя снег.

— А, товарищ агроном? Входите, чего стали? Конечно, можно.

Они вошли в жарко натопленную комнату.

— Что, буран застиг? — Хозяин припустил огня в лампе. — Со станции?

— Нет, из Успеновки, — ответил Синяков.

— Так… Сильно метет? Наши поехали сегодня на станцию, хоть бы добрались! — озабоченно сказал он. — Ну, грейтесь. Я сейчас пришлю хозяйку.

Элька сняла с себя бурку, потом полушубок и начала ходить взад и вперед по горнице, чтобы согреться. Лицо ее пылало, руки побагровели; кололо в пальцах, под самыми ногтями.

— Озябли? А вы потрите лицо. — Синяков уже успел заметить, что девушка стройная и хорошенькая.

— Да, только теперь я почувствовала, — сказала Элька, потирая руки и притопывая сапожками.

— Да вы скиньте свои сапожки, — посоветовал Синяков. — Разве можно отправляться в дорогу без валенок!

— Ничего, скоро пройдет…

Синяков следил за каждым ее движением. Да, девушка очень даже недурна.

— Ого, как крутит! — Он подошел к окну. — Непривычному человеку, да еще девушке, в такую метель…

— Для меня это не в новинку, — тихо отозвалась Элька.

— Ах, так? — Он спохватился, что до сих пор не спросил, кто она такая и откуда едет. «Наверно, студентка».

Вошла хозяйка с постелью, положила все на низкий зеленый топчан и остановилась в нерешительности. Потом отозвала Эльку в сторону.

— Вам постелить вместе? Это, наверно, ваш муж?

— Нет, нет… — Элька растерялась.

— А я думала… — виновато сказала старуха. — Ну, тогда вам я постелю на топчане, а ему на лавке.

— Хорошо, хорошо! Я сама все сделаю… Элька помогла хозяйке постелить постели.

— Как метет! Хоть бы наши доехали! — Хозяйка вздрогнула, как будто сама стояла на морозе. Она показала гостям, где лежат спички, и ушла к себе.

Оставшись наедине со своим случайным попутчиком, Элька почувствовала неловкость. Надо было попросить хозяйку, чтобы она устроила ее в каком-либо другом месте. Элька постояла несколько минут в раздумье, потом, словно приняв какое-то решение, села на топчан и стала стягивать с себя сапожки.

— Уже спать? Боюсь, замерзнете, — медленно проговорил Синяков. — У самого окна…

— Ничего, не беспокойтесь, — нехотя ответила она.

— Может быть, мы поменяемся? — предложил он. Тут только Эльке пришло на ум, что и голос и лицо этого человека ей как будто знакомы.

— Погодите, — сказала она, подобрав под себя ноги, — я вас, кажется, где-то видела. — Она не сводила глаз с его чисто выбритого, энергичного лица. — Ну да… Где-то я вас видела.

— Ну что же, возможно. — Он оживился. — Давайте вместе вспоминать.

Он пододвинул табуретку к топчану, уселся на нее верхом и стал полушутливо перечислять города и села, где ему довелось побывать. Агроном был уверен, что девушка попросту искала предлог, чтобы поболтать с ним. Ну что ж, он не прочь. Но, увидев, как она всерьез силится вспомнить, где они встречались, Синяков пришел в замешательство. Черт ее знает, вдруг они с ней земляки, — только этого не хватает! И он уже пожалел, что не оставил ее на колхозном дворе.

— Вспомнила, вспомнила! — Элька даже подскочила. — Вы ведь выступали в прошлом году на совещании агрономов в Харькове. Правда?

Синяков успокоился: «Пронесло!»

— Выступал, верно.

— Ну да. Я даже помню, что вы говорили… Так вы сейчас работаете здесь? Смотрите, какая встреча! — Элька улыбнулась.

Сама собой исчезла отчужденность. Синяков узнал, что Элька едет в Бурьяновку по поручению райкома.

«Девушку прислали, — подумал он. — Это неплохо. Девушке нетрудно вскружить голову, да еще такой…»

Элька радовалась неожиданной встрече. Хорошо, что доведется работать вместе с этим человеком. Его выступление на совещании понравилось ей.

— А где вы тогда работали? — спросил ее Синяков.

— Я училась.

— Вы впервые в нашем районе? Это трудный район. Кого здесь только нет… Украинцы, немцы, русские, греки, болгары, евреи… В общем, Ноев ковчег, и такая темнота, бескультурье! Вам, девушке, будет нелегко.

— Ничего. — Что-то ей не понравилось в его словах, но что именно, она не могла бы сказать.

— Как же я вас тогда не заметил, на совещании? Он пересел на краешек топчана. Это ей тоже не понравилось.

— Не знаю, — сухо ответила Элька. — Ну, наверно, уже поздно. Я вас прошу, немного прикрутите лампу… Он не спеша подошел к лампе, прикрутил фитиль и, повернувшись спиной к Эльке, подождал, пока она разделась и легла, и снова заговорил:

— Вы и в самом деле уже собираетесь спать?

— Угу, — ответила она. — Все равно не уснете.

— Почему это?

— Вы не уснете, потому что вам здесь будет холодно. Возьмите у меня шубу.

— Нет, не надо. — Она натянула на себя одеяло. — Мне не холодно.

— Вы ведь лежите у самого окна. — Он взял свою шубу и направился к Эльке.

— Не надо! — Нахмурившись, она села в постели. — Ну, не надо…

— Разве вы не слышите, как завывает? — Он не сводил с нее глаз. — Позже станет еще холоднее…

— Ну ладно, — сказала она, — давайте сюда. Я сама укроюсь.

Она взяла у него из рук шубу и накинула на одеяло.

На дворе все сильнее кружила метель. Снег хлестал по окнам, будто хотел засыпать хату. В трубе протяжно завывал ветер.

— Слышите? Представляете себе, каково сейчас в степи? Я словно почувствовал, что вы заблудились, — ведь мог повернуть к другому хутору…

Синяков не отходил от топчана.

— Мне кажется, вам тоже пора ложиться…

— Вы не хотите разговаривать со мной? Какая вы неблагодарная! — проговорил он не то в шутку, не то всерьез.

— Я вас еще сумею отблагодарить. Вы ведь приедете к нам в Бурьяновку?… Кстати, вы давно оттуда? — пыталась она перевести разговор.

— Нет, на днях был. — И отошел к столу. Он, видно, обиделся. Эльке стало неприятно.

— Ну, так расскажите, что там.

Синяков достал из кармана жестяную коробку с махоркой и не спеша скрутил цигарку.

— Ну, я жду.

Синяков склеил языком цигарку, подошел к лампе, прибавил в ней огня и закурил.

— Погасить лампу? — спросил он, не оглядываясь.

— Нет, не надо,

Эльке снова вспомнилось совещание агрономов, успех, который тогда имело его выступление. И вот они встретились здесь, случайно… Это ей показалось забавным.

— Почему же вы молчите? Как там дела, в Бурьяновке?

— Вы ведь хотите спать…

— А вы как?

— Я не хочу.

— Ну, так рассказывайте, что там делается?

— В Бурьяновке? — Он задумался. — Дела неважные. Это один из самых отсталых колхозов у нас. Вам будет трудновато. Туда уже посылали девушку, и она провалилась…

— Провалилась? — сдержанно переспросила Элька. — Вы эту девушку знали?

— Нет, я только слышал о ней. Мне рассказывали…

— Что вы слышали о ней? — Элька не могла сдержать улыбки.

Он посмотрел на нее и вдруг догадался, что это она и есть.

Когда Элька подтвердила, Синяков обратил все в шутку:

— Видите, как я вас разыграл? Значит, вместе будем работать?… Теперь вам будет легче, чем тогда.

То, что эта Руднер едет в Бурьяновку, ему совсем не нравилось. Ее там помнят. Видно, она неглупая, а главное — знает дело, сельское хозяйство.

— О, я очень рад! — вслух сказал Синяков. — Это чудесно, что вы туда едете! Там нужен сильный работник. Надеюсь, что мы с вами чего-нибудь добьемся, двинем колхоз вперед. Непременно! Жаль только, что мне нужно на несколько дней съездить в Харьков.

— А я как раз из Харькова. Вы слышали? Там раскрыли вредительство…

— Где? — У Синякова замерло сердце.

— На элеваторе, неподалеку от Харькова.

— Откуда вы знаете? — Синяков старался сохранить спокойствие.

— Я читала в газете.

— Та-ак. — Он минуту помолчал, а потом спокойно заговорил: — Я не понимаю: что они могли там сделать?

— Как что? Они сгноили хлеб, чтобы вызвать недовольство. Десятки тысяч тонн зерна сгнило.

— Как это страшно! — вздрогнул он. — В нашей стране еще есть такие подлецы! Трудно поверить… Какие негодяи!.. Вы сами читали? — Синяков беспокойно заходил по комнате. — Ну и подлецы! Ну и мерзавцы!.. Вот и получается, что народ строит, трудится, не жалея сил, а эти выродки все губят… Змеи подколодные! Задушить их мало!

— А вы думаете, их по головке погладят? Наверно, расстреляют.

— В самом деле расстреляют? — Синяков почувствовал, что у него мурашки забегали по спине…

Они еще немного поговорили, пока Элька не задремала.

Метель бушевала, билась в окно, словно хотела ворваться в эту тепло натопленную комнату. Элька закуталась получше, укрылась шубой и сразу уснула. Синяков стоял у стола и прищуренными глазами смотрел на нее.

«На элеваторе раскрыли… И как это они до всего докапываются? Не провалился ли „Рыжий“? Черт его знает… Что теперь делать — ехать, не ехать?»

Синяков дрожащими пальцами скрутил толстую цигарку.

«Расстреляют, — сказала эта девка». Синяков чиркнул спичкой и несколько раз подряд глубоко затянулся. Он вдруг почувствовал, что ему все опротивело. Он смертельно устал. И от этого ежечасного страха и от бессильной ненависти. Забраться бы куда-нибудь далеко-далеко, где нет ни живой души, выкопать берлогу и укрыться в ней. Он отгородил бы свою берлогу глубоким рвом, завел бы собак — трех, четырех, десяток разных пород, — никто тогда к нему не подступился бы, ни один человек…

Под Элькой скрипнул топчан. Она повернулась на бок. Шуба сползла с нее, упала на пол, обнажив плечи. Губы девушки улыбались во сне.

Синяков вытер лоб, покрытый испариной, и злобно посмотрел на Эльку.

«Рано, рано, товарищ уполномоченная, ты заулыбалась! Я с берлогой еще погожу. А ты в своей Бурьяновке свернешь себе шею. Уж я постараюсь…»

Он вытащил из дорожного мешка поллитровку и, выбив пробку, одним духом опустошил ее.

3

Когда Элька проснулась, метель еще бушевала. За ночь из хаты выдуло все тепло. Хозяйка сидела на корточках и запихивала в топку охапку соломы.

Синякова уже не было. Убрали даже лавки, на которых он спал, — они стояли у стен.

Элька быстро оделась и пошла в правление колхоза, где застала и Калмена и Синякова.

Только после полудня начало проясняться, и Калмен запряг лошадей.

— Надеюсь, скоро увидимся? — Уже сидя в санях, Элька попрощалась с Синяковым. — Когда вернетесь, обязательно загляните к нам…

Сани тронулись. Синяков поехал на своей тройке в Гуляйполе, к станции, а Элька с Калменом свернули на Бурьяновскую дорогу.

До хутора оставалось всего верст двенадцать — тринадцать. В посветлевшей степи высились сугробы. Было очень тихо, как всегда после метели, и отдохнувшие лошади неслись резвой рысью.

— Если бы не агроном, мы живыми не выбрались бы, — все вспоминал Калмен Зогот прошлую ночь.

— Он хороший работник? — спросила Элька.

— Кто его знает… Не нам судить, — уклончиво ответил Калмен.

Сани легко скользили, поскрипывая полозьями. Снег своей белизной слепил глаза. Степь словно замерла.

Не будь здесь этого бородатого Калмена с насупленными, лохматыми бровями, Элька запела бы в полный голос, а может быть, выпрыгнула бы из саней и побежала на перегонки с лошадьми.

— Далеко еще, дядя Калмен? — нетерпеливо крикнула она и все-таки запела, правда, вполголоса.

Но вот позади осталась Веселокутская балка, промелькнули гуляйпольские могилки, и Элька увидела за плотиной первые хаты.

«Бурьяновка? — Элька привстала. — Ну конечно же. Бурьяновка…» Она сразу же, еще издали, узнала ставок, и у нее дрогнуло сердце.

«Вот и Бурьяновка!» Она старалась вспомнить, кто где живет. Это, кажется, хата Траскуна, — ну да, она там не раз ночевала и в горнице, и во дворе. А вот запорошенный фруктовый сад, амбар, пустой загон… Всего несколько месяцев провела она в Бурьяновке, а едет туда словно в родной дом. Здесь, напротив, кажется, двор Шефтла… Элька слегка прищурила глаза, будто надеялась кого-то увидеть. Но на занесенном снегом дворе никого не было, только густой дым валил из трубы.

На ставке с визгом, с криками катались ребятишки — кто на салазках, кто на самодельных коньках. На сани никто из них даже не оглянулся.

— Ну, приехали, — обернулся к ней Калмен и придержал лошадей. — Может, ко мне заедешь?

— Нет, нет, спасибо…

Но где же ей, в самом деле, переночевать? Элька посмотрела вдоль улицы. Рядом была мазанка Хомы Траскуна.

— Остановите здесь, — попросила Элька.

Она слезла с саней, отдала Калмену бурку, поблагодарила его и зашла во двор.

Элька потянула на себя дверь, но та не отворялась. Тогда Элька постучала. Никто не отозвался. Она снова постучала и тут только заметила, что на двери висит замок.

«Где это они могут быть?» Элька вышла на темную, пустынную улицу. Сани уже были далеко. Она немного подождала, не подойдет ли кто-нибудь, и решила пойти в правление.

Элька знала от Калмена Зогота, что правление по-прежнему находится в бывшем оксмановском доме. Она быстрыми шагами прошла длинную хуторскую улицу. Вот он, этот дом… Чуть помедлив, вошла во двор. Сердце почему-то забилось. Кажется, это было недавно — негодующие крики толпы, маленькая фигурка Оксмана с лицом, искаженным страхом и ненавистью, яма, заполненная множеством мешков с хлебом… Из дома доносился шум. Наверное, собрание. Элька отворила скрипучую дверь и вошла в комнату, битком набитую народом. Кто-то обернулся, кто-то крикнул:

— Элька!

— Товарищ Руднер!

Она стояла на пороге в коротком полушубке и белом шерстяном платке, из-под которого выбивались мягкие светлые волосы. Глаза ее тепло улыбались, губы чуть дрожали.

4

Недели через три после того, как похоронили Онуфрия, Шефтл привел Зелду к себе в дом. Свадьбу не справляли, старуха только вынесла свой скарб из горенки, в которой прожила с мужем тридцать с лишним лет, побелила стены, помазала пол и перебралась в кухню на печь. Дело все равно шло к зиме, ее тянуло в тепло.

Зелда принесла с собой тот неуловимый аромат, который приносит в дом молодая женщина, и Шефтл на время забыл обо всех печалях.

Каждое утро Зелда выезжала с ним в степь, помогала пахать узкий клин, что выделили ему на самом краю бурьяновской земли, за веселокутским колодцем. Вечером она вместе с Шефтлом хлопотала во дворе — складывала кизяк для топлива, убирала конюшню, доила корову.

— Он не заслужил такой жены, — бормотала старуха. — У нее золотые руки. Одно удовольствие смотреть, как она месит тесто. А ее зеленый борщ…

Старуха не могла нарадоваться на невестку. Теперь ей не приходилось всю работу по дому делать одной, да и Шефтл повеселел и уже не огрызался, как прежде. Зелда напоминала старухе о той поре, когда она сама, молодая и здоровая, хлопотала в той же самой горенке, которую в свое время тоже уступила ей свекровь.

— Только не балуй его, — тихо говорила она Зелде, когда Шефтла не было дома. — Если жена во всем уступает, муж ей на голову садится. Остерегайся одного — чтобы он тебя, упаси бог, не разлюбил!

Зелда пропускала мимо ушей слова старухи. Она вставала на рассвете — Шефтл, широко раскинувшись на кровати, еще спал, — тихонько убирала комнату, приносила воду, готовила завтрак и радовалась тому, что делает это все для него, для мужа…

Но днем, в степи, радость, переполнявшая душу, вытеснялась иным чувством. Гудение тракторов, песни девушек и парней, доносившиеся с ближнего колхозного поля, — все это напоминало о недавней поре, о колхозе, который она оставила. И когда, намаявшись на пахоте, Зелда с Шефтлом ложились в степи отдыхать, она прижималась своим тугим, горячим телом к мужу, крепко обнимала его, словно силилась заглушить в себе эту притаившуюся в ее душе грусть. Полузакрыв глаза, она гладила чуб Шефтла и старалась представить себе ребенка, еще не существующего, мальчика, конечно, который будет очень похож на Шефтла… Он будет так же крепко сложен и здоров, и волосы у него будут такие же черные и кудрявые.

Это стало самым сильным желанием Зелды. Тогда Шефтл еще больше будет любить ее… С каким волнением ждала она той минуты, когда сможет сообщить Шефтлу радостную весть!

Но время шло, а Зелда все не беременела.

По вечерам старуха шепталась с ней, наказывала пить тертую полынь с сурепкой, носить на шее мешочек с солью, есть яичную скорлупу. Зелда слушалась старуху и тайком, чтобы Шефтл ничего не знал, точно выполняла все ее советы. Напиток из тертой полыни с сурепкой был так горек, что Зелде становилось от него дурно. Но, преодолевая отвращение, она заставляла себя пить, пока не почувствовала, что у нее все внутренности горят. С тех пор Зелда стала прихварывать.

Долгое время она крепилась, старалась скрыть от мужа свое недомогание. По-прежнему вставала на заре, а ложилась спать позже всех, по-прежнему много работала во дворе и в доме. Ее щеки запали и пожелтели, и странно блестели на исхудавшем лице глаза — в них как будто навсегда застыли слезы.

— Что с тобой? Ты больна? — спрашивал иногда Шефтл жену.

— Нет, я здорова, — отвечала Зелда и еще усерднее принималась за работу.

Она видела, как тяжко трудится Шефтл, как он из кожи лезет вон, чтобы не дать окончательно развалиться хозяйству, и ей не хотелось огорчать его. Он и без того был хмур и мало разговаривал с ней. Зелда не знала, отчего он стал такой — оттого ли, что она не родит ему сына, или оттого, что хозяйство идет все хуже. Трудно было управиться, когда всего одна лошадь: в степи остались и погибли под осенними дождями несколько необмолоченных арб ячменя, непрополотую капусту поточили черви, зябь не вспахали потому, что лошадь была занята на молотьбе. Зима только началась, а топлива уже мало, и сено подходит к концу. Кобыла так отощала, что на нее больно смотреть. Ведь мякины они ей не дают — где им взять? Овса нет. Как они весной выедут на ней в степь?…

Теперь, когда Шефтла не бывало дома, старуха изводила Зелду попреками, словно молодая женщина обманула ее. 0на так ждала внука, утехи на старости лет! А для чего еще ей жить на свете? И потом — жена, которая не принесла ребенка, способна принести только несчастье в дом.

И чем больше худела Зелда, тем сильнее распалялась старуха.

— Видали такое? Весь хутор уже, наверно, о нас говорит. А что, разве люди не видят? Новая напасть… В нашем роду бездетных еще не было.

Как-то Шефтл вошел в горницу и увидел, что Зелда плачет. Он улучил минуту, когда Зелда вышла из хаты, и накинулся на мать:

— Что ты ее точишь? Что тебе надо?

— Кто ее трогает! — пробурчала с печи старуха. — Я только говорю, что дом без ребенка как конюшня без кобылы. Лучше бы сырая земля меня прикрыла, чем дожить до такого срама…

— Не твое дело! — разозлился Шефтл. — Забралась на печь и жужжит, жужжит… Сходила бы лучше к Калмену Зоготу, он обещал мне одолжить немного керосину. Пусть она сгорит, такая жизнь…

Они уже второй вечер сидели в темноте, но старуха ни за что не хотела идти к соседу за керосином. Сегодня утром, когда она убирала со стола, у нее из рук выпала солонка и разбилась. Целый день старуха была не в себе. Конечно, и солонку было жалко. Но старуху больше пугала плохая примета — не случиться бы несчастью! Вот почему она решила пролежать весь этот день на печи.

— Ну, слезай же, сходи за керосином! — снова обратился к ней Шефтл.

— Чего ты пристал ко мне? — закричала мать. — Почему ты меня посылаешь? Есть в доме кое-кто и помоложе…

Как раз в эту минуту в дом вошла Зелда, озябшая, бледная. Она с трудом опустила на лавку два ведра воды.

— Что такое? — тихо спросила она Шефтла. — Куда надо идти? Я схожу.

— Никуда… Конюшню заперла?

— Сейчас запру. — Зелда быстро вышла.

— Ну конечно, ее он жалеет… — проворчала старуха.

— Будет когда-нибудь тихо? Сколько раз я тебя просил, чтобы ты к ней не цеплялась…

Зелда услыхала из сеней, как Шефтл ругается из-за нее с матерью. Она вышла обратно во двор, прислонилась к углу хаты, завеянной снегом, и тихо всхлипнула. Ее огорчало ворчание старухи, но главное — она чувствовала, что Шефтл к ней охладел. И некого было ей в этом винить, кроме самой себя…

Дня через три Шефтл с Зелдой пошли на занесенное снегом кладбище, проведать могилу Онуфрия Омельченко. У Шефтла, как всегда, было много работы, но он не хотел отпускать Зелду одну. Месяца четыре прошло с тех пор, как нашли тело Онуфрия в Вороньей балке.

Шефтл расчистил снег и выровнял холмик. Зелда молча стояла, не сводя глаз с дорогой могилы.

Дома она почувствовала себя совсем плохо. Еле добравшись до горенки, она ухватилась за спинку кровати, но не удержалась на ногах и упала.

— Что такое? Зелда…

Шефтл поднял ее и уложил в кровать. Зелда взяла его за руку.

— Мне очень плохо, — она еле шевелила губами, — Шефтл, у меня что-то горит здесь, под сердцем…

— Это пройдет… Это ничего… — Он гладил ее холодный, потный лоб.

— Нет, не пройдет… Шефтл… Я горю…

— Почему это вдруг? — Он смотрел на нее в замешательстве.

— Это не вдруг. Уже давно…

— Как это давно? Я не понимаю… Ведь до сих пор ты не жаловалась?

— Я не хотела говорить, не хотела огорчать тебя. — Она словно просила прощения. — У меня уже давно все горит. Я измучилась. Я больше не могу…

— Зелда, я поеду за доктором.

— Конечно! За доктором он поедет! — заворчала старуха. — Это для него пустяки — гнать лошадь за доктором… Ничего с ней не случится, пройдет…

— Замолчи! Не твое дело! — Шефтл разозлился.

— Ну куда ты поедешь сейчас, среди ночи? Зачем? — Старуха выходила из себя. — Кто это зовет доктора? Подумаешь, кости у нее ломит, мутит немножко! Дай ей выпить кружку огуречного рассола с перцем, пусть она хорошенько пропотеет — и хворь как рукой снимет…

— А, Зелда? — растерянно спросил Шефтл. — Может, в самом деле мать права? — Ему тоже жаль было гнать буланую в такую даль.

— Как хочешь… — Зелда беспомощно пошевелила посиневшими губами.

Когда Зелда выпила полную кружку рассола с перцем, Шефтл укутал ее своим старым кожухом, положил ей на ноги подушку, и она быстро уснула.

Шефтл стоял у широкой деревянной кровати, на которой спали отец с матерью, а может быть и дед с бабкой, смотрел на бледное лицо жены.

«Еще одно несчастье на мою голову! — сокрушался он. — Такая красивая была девка, такая здоровая, арбу накладывала быстрее меня, а как перешла ко мне, будто назло, все болеет и болеет… Вот и живи как хочешь…»

— Пошла отсюда! — Он со злостью пнул ногой ласкавшуюся к нему собаку.

Собака взвизгнула и, поджав хвост, выбежала из горенки.

— Что ты собаку бьешь? — закричала старуха. — Собака, что ли, виновата, что ты взял себе такую жену? Выдумал тоже — за докторами ехать…

— Годи! Годи! Полезай на свою печь!

Старуха, что-то бормоча себе под нос, пошла на кухню.

Шефтл потрогал лоб Зелды — он был весь в испарине. Лицо ее порозовело.

5

Юдл Пискун уже несколько дней не поднимался с постели. Доба прикладывала ему к пояснице грелки и проклинала все на свете:

— Чтоб их скрутило, чтоб их разорвало, чтоб им спину не разогнуть… Он должен за всех отдуваться, таскать на себе мешки! Дня ему мало — так он еще ночью…

— Ночью-шмочью?… Болтает… Язык длинный, как у коровы. — Глаза Юдла испуганно забегали. — Ох, она меня в могилу сведет! — Он схватился за поясницу. Наградил же его господь женой! Орет, дура, во всю глотку. И так уже по хутору всякие слушки о нем пошли. Недаром они собрание на сегодня назначили: знали, что Юдл болен. За глаза оно удобнее.

— Ну что ты копаешься? — Голос его звучал жалобно. — Я же велел тебе пойти туда, послушать…

— Успею. Дай я тебе грелку положу.

— Грелку-шмелку… Кто тебя просит? — Выхватив из рук жены грелку, он швырнул ее на пол.

— Совсем одурел! — Доба достала из-под скамьи грелку и бросила на кровать.

Молча надела она замызганный, куцый кожух, обвязала голову платком и вышла, хлопнув дверью.

Оставшись один, Юдл попытался было встать, но поясницу еще пуще заломило, и он, кряхтя, повалился на измятую, застиранную простыню.

Черт его понес перетаскивать пшеницу в конюшню! Могла бы спокойно лежать где лежала. Никто не пронюхал бы… Юдл приложил грелку к пояснице, но боль не утихала.

— Где Доба? Где она? — бурчал он, не сводя глаз с двери.

Время тянулось нестерпимо медленно. Юдл уже было вздремнул, как услышал скрип снега под окном.

— Ты что, уснул? — В горницу вошла Доба, запыхавшаяся, взволнованная. — Знаешь, кто был на собрании? Если ты соскучился по ней, так она уже опять здесь…

— Кто?

— Ну, та, из Ковалевска, что позапрошлым летом…

— Кто? Говори толком!

— Ну, девка эта, коммунистка… Руднер…

— Руднер? — Юдл похолодел. — Откуда? Когда она приехала? Говори же!

— А я знаю, когда она приехала? Я за ней не посылала.

— Не может быть! — Юдл заерзал на постели. — Что ты там мелешь? Откуда она взялась?

— Посмотрите на него! Боже мой, он весь посинел… Чего ты так испугался? — раскричалась Доба. — Ее ты тоже боишься? Вечно он дрожит, всех боится…

— Я боюсь? Ты с ума сошла! — прошипел он. — Ну, говори скорей: что на собрании?

— Да что там могло быть! Галдели. Дым коромыслом… Утром слегла еще одна лошадь…

— Что ты мне про лошадей рассказываешь!

— О чем же еще? Про лошадей только и говорили. Шумели так, будто бы все кони подохли. И вдруг она вошла, эта королева, да такая здоровая. Никто бы не поверил, что она столько времени в больнице валялась…

— Об этом кто-нибудь вспомнил? — Юдл теперь спрашивал спокойно, только руки его дрожали.

— Я первая вспомнила и Зоготихе сказала. Такая здоровая…

— Прямо ветряк, мелет и мелет… А про меня, про меня никто там не говорил?

— А кому там говорить про тебя?

— Зачем она приехала? — Юдл не удержался и снова заговорил об Эльке.

— Стану я спрашивать! Выздоровеешь — сам узнаешь. Не горит.

— Сходи к Риклису, — помолчав, сказал он.

— Зачем?

— Позови его сюда.

— На кой черт он тебе нужен? Сам он и кружку воды пожалеет, а ты ему жареного быка подавай. И все равно скажет, что его плохо угостили.

— Иди, раз я говорю! — Юдл стукнул кулаком по спинке кровати. — Не учи меня!

Доба схватила кожух и, надевая его на ходу, отправилась к двери.

— Иду, иду! Слова нельзя сказать…

Юдл опять остался один. «Нет, неспроста она сюда приехала, что-то почуяла». Ему стало так страшно, что он чуть было не завыл, как затравленный зверь.

Дверь стремительно отворилась, и в комнату вбежал закутанный в башлык Иоська.

— Ты знаешь, кто приехал? — заговорил он быстро, захлебываясь. — Никогда не угадаешь! Никогда на свете…

— Не ори! Весь день шляешься… Опять у Калмена Зогота пропадал?… Ну, кто приехал?

— Никогда не угадаешь! — Иоська снял башлык. — Товарищ Руднер, Элька Руднер! Она тогда у нас организовала отряд…

— Надолго она приехала? — перебил его Юдл.

— Насовсем. Она уже вылечилась. Дядя Калмен сказал…

В горницу вошла Доба.

— Тебе бы только гонять жену! — Она потирала озябшие руки. — В такую стужу… Сумасброд проклятый!

— Ша-а! — Юдл скосил глаза на Иоську.

— Чего ты боишься? Что я такое сказала? Собственного ребенка он тоже боится…

Юдл сел в постели, бросая яростные взгляды на жену. Иоська ничего не замечал. Он твердил свое:

— Теперь у нас будет весело. — Мальчик прошелся колесом по горнице. — Уж Элька что-нибудь придумает, ого!

— Тише! Нашел чему радоваться! — проворчала Доба. — Кушать она тебе не даст. Даже пары рваных башмаков от нее не получишь…

— А ты знаешь, почему в нее стреляли? — продолжал говорить Иоська взахлеб. — Дядя Калмен рассказывал, потому что она коммунистка, самая настоящая… В нее два раза выстрелили. Одна пуля попала в бок, а другая — в руку. Но Элька совсем не испугалась. Вот она макая! Жаль, я тогда был маленьким, а то я этого паразита нашел бы… Ну, ничего, его обязательно найдут, увидишь!

Иоська схватил со стола краюху хлеба и выбежал из хаты, крикнув на ходу:

— Скоро приду…

Юдл хотел было остановить сына, но тут же раздумал: «Сейчас, пожалуй, лучше, что не болтается в хате. Что он здесь наговорил? Неужто опять начнут копаться?… Поверили ведь, что это Патлах…»

— Ну как, придет Риклис? — спросил Юдл жену.

— Дома его нет. Не знаешь его, что ли! Шляется по хатам, сплетни разносит.

Доба ушла на кухню.

Юдл закутался в одеяло. «А действительно, к черту его! Наврал бы еще что-нибудь. Надо завтра самому…»

Всю ночь Юдл почти не смыкал глаз. А когда сон одолевал его, ему виделась Элька Руднер, которая, указывая на него пальцем, что-то говорила колхозникам. Он силился разобрать ее слова и просыпался.

Как только рассвело, Юдл оделся потеплее и вышел на улицу. Он уже не мог больше лежать. Снег скрипел под ногами. Где-то заскулила собака. «Не к добру», — с тревогой подумал Юдл. Неподалеку от загона он увидел Шефтла, который вел на поводу кобылу к ставку.

— Доброе утро! — поздоровался Юдл, догнав Шефтла. — Как живется-можется?

— Живем — сено жуем…

— Что-то невесел ты?

— Жене нездоровится, — нехотя ответил Шефтл.

— А ее ты уже видел? — Юдл подмигнул глазом.

— Кого?

— Ее… Уполномоченную. Руднер…

— Какую Руднер? — Шефтл боялся поверить.

— Ну, Эльку, Эльку Руднер, которую тогда прислали к нам из Ковалевска. Коммунистку.

— Эльку? — Шефтл выпустил повод из рук. — А что, разве она здесь?

Лошадь подошла к изгороди и стала языком слизывать снег с перекладины.

— Когда она приехала? — Шефтлу все не верилось.

— Ну что ты прикидываешься? Будто не знаешь… — Юдл плюнул и, ковыляя, зашагал к колхозному двору.

Шефтл тут же раздумал идти к ставку, подбежал к лошади, схватил повод и поспешил домой.

«Элька здесь, приехала…» Шефтл все оглядывался, словно надеялся ее увидеть.

Войдя во двор, он напоил лошадь из колодца и, забыв стряхнуть с валенок снег, вошел в горницу.

Зелда лежала на старой кушетке.

— Так скоро, Шефтл? Уже напоил?

— Я не ходил к ставку, — пробормотал он и подошел к низкому оконцу.

«Значит, приехала…» А он даже не знал… Шефтл и хотел этой встречи, и боялся ее.

— Что ты там увидел, Шефтл? — расслабленным голосом спросила Зелда. — Поди сюда. Посиди возле меня.,

Он ничего не ответил.

— Может, принесешь немного соломы, я затоплю. Печь совсем остыла…

Шефтл не обернулся. У Зелды слезы выступили на глазах. Она встала, взяла мешок и, еле волоча ноги, вышла из дома.

Шефтл даже не слышал, как хлопнула дверь. Он прильнул к окну. «Она… Элька… ее походка… Куда же она идет? Может быть, сюда, ко мне? Кто это с ней? Кажется, Хома Траскун и Калмен Зогот…»

Вот Элька поравнялась с его хатой. Ему казалось, что он даже слышит, как скрипит снег под ее ногами.

«Элька…» Он не сводил с нее глаз, все еще не веря, что это она, та Элька, которая тогда, летом, была здесь…

— Шефтл, ты все еще смотришь в окно? Что там такое? — тихо спросила Зелда, бросив у печи охапку соломы.

— Ничего, — глухо отозвался Шефтл.

Он заметил, что Элька чуть замедлила шаг, оглянулась на его двор, а потом пошла быстрее, размахивая руками, и о чем-то оживленно заговорила.

6

Элька вернулась вечером в свою еще не обжитую комнату, которую ей отвели в бывшем доме Симхи Березина, зажгла лампу, висевшую на гвозде, вбитом в закопченную стену, и прилегла на топчане. Уже третий день она на хуторе, говорила со многими колхозниками, а толку пока не добилась. Вот сегодня часа два просидела она в хате Шии Кукуя,

— Зарезал нас председатель, — сокрушался Шия, — силу отнял. По двести граммов на трудом заработанный день преподнес. Вот и живи как хочешь, корми семью…

— Да, на эти граммы далеко не уедешь. — Элька невесело усмехнулась. — Что же у вас стряслось, не пойму. Куда девался хлеб?

— Об этом спроси у него, у нашего председателя, а еще лучше — у Пискуна.

— А вы почему не знаете? Это же ваш колхоз, вы здесь хозяева.

— Хозяева? — Шия Кукуй махнул рукой.

— Мы тебе должны спасибо сказать. — Кукуиха с откровенной злобой посмотрела на Эльку. — Я помню, какую песню ты пела, райскую жизнь сулила. Вот тебе и рай, будь он трижды неладен…

— Ну, ты, помалкивай! — прикрикнул на нее Шия Кукуй. Ему, видно, было неловко перед Элькой. — Это не твое, бабье, дело…

— Как это не мое дело? — Кукуиха накинулась на мужа. — Когда работать — так это мое дело…

— При чем тут она? — Шия кивнул на Эльку. — Давайте нам такого председателя, как в Веселом Куте, и у нас жизнь будет… Да и в Бурьяновке найдутся люди… Возьми Хонцю. У него Юдл не командовал бы…

Элька порадовалась, что и Додя Бурлак, и Трианда-лис, и вот Шия Кукуй так хорошо отзываются о Хонце, Из всех этих разговоров Элька уяснила себе пока только одно: Волкинд, человек, должно быть, честный, не смог сработаться с людьми, и в колхозе бестолковщина. Но все-таки куда девался хлеб, тысячи пудов зерна, которые, по ее подсчетам, должны были получить колхозники?

Микола Степанович предупреждал ее, что в нескольких колхозах очень плохи дела, а в Бурьяновке хуже, чем где-либо. Поэтому райком послал ее сюда. «Ты народ знаешь, и тебя знают. Тебе легче будет все болячки выявить. Хлеб там должен быть… Мы снизили хлебопоставки, чтобы трудодень у них был весомый, с хлебом, а они пробавляются картошкой».

И вот Элька здесь уже несколько дней и пока ничего не добилась. Просмотрела все записи, шпаргалки, обошла колхозное хозяйство, — амбары, конюшни, клуни, толковала и с Волкиндом и с членами правления.

«Может, Волкинд прав, — думала Элька, — и колос действительно здесь был тощий?… Ну, конечно, чего зря голову ломать! — издевалась она над собой. — Остается еще написать в райком докладную и… спокойненько укатить. А колхозники? Как хотят?… Нет, Элька, не этому партия тебя учит».

Она встала с топчана, прикрутила коптивший фитиль, оглядела комнату — надо все-таки привести ее в порядок, побелить стены хотя бы. С каким волнением она ехала в Бурьяновку, в ту самую Бурьяновку, где тогда все бурлило! В комнезаме, у загона, спорили, шумели, шутили. А сейчас все утихло, люди замкнулись в себе, сидят по хатам…

Элька подошла к запорошенному оконцу, дунула на него. На заснеженной улице никого не было видно. Напротив, немного в стороне, светился бледный огонек. Кажется, это его хата, Шефтла. Где же он? Почему он нигде не показывается? Ведь знает, что она здесь. И никто о Шефтле словом не обмолвится, словно его и на хуторе нет.

Элька прижалась лицом к холодному стеклу. Кажется, неподалеку отсюда жил Онуфрий Омельченко… Что-то и Зелды не видно. Может, уехала учиться? Бедняжка, такое страшное несчастье… Но кто, кто мог поднять руку на этого тихого, безобидного человека? И убийца, может, притаился где-то здесь, рядом с нами… А история с Хонцей? Тоже ведь дело нечистое. Кому-то Хонця мешал, и вот ловко подстроили недостачу в амбаре. Письмо то было очень даже подозрительным. Микола Степанович показывал Эльке это письмо, где восхвалялся Оксман… Но она, Элька, тоже хороша, до сих пор не навестила жену Хонци. Со дня на день откладывала. Что-то нужно, видно, преодолеть ей в себе — то ли старую обиду, то ли боязнь, что Рая плохо примет ее.

Девушка стала одеваться и тут же решила, что зайдет по дороге и к Шефтлу. Ведь он спас ей жизнь. Она даже обязана зайти к нему и его матери… Элька сразу повеселела, точно освободилась от чего-то, что угнетало ее.

Занесенный снегом хутор весь серебрился под луной. Было морозно и тихо. Кое-где в мазанках, далеко отстоявших друг от друга, пробивался свет. Элька издали различила двор Шефтла. Там еще тоже светился огонек. Из низкой трубы валил густой дым, — видно, топили сырым бурьяном. Элька замедлила шаг.

Вон в этой хате, где теперь колхозный склад, был комнезам. Она иногда ночевала там, и Шефтл приходил к ее окну. Он приносил ей подсолнухи с собственного огорода. Здесь, около амбара, должен быть загон. Элька вспомнила, как она тут честила Шефтла перед всем народом, а он смотрел на нее своими смородиново-черными глазами, словно большое дитя, которое ни за что ни про что обидели. А вот и фруктовый сад… Все теперь покрыто снегом, все выглядит совсем иначе.

Неподалеку от двора Шефтла Эльку остановил Риклис.

— Что же это вы обижаете меня, товарищ уполномоченная? — Он покачал головой, повязанной поверх заячьей шапки жениным платком. — Ко всем заходите, я знаю, а моей хатой брезгуете. За что, спрашивается? Я свое здоровье тут, в колхозе, потерял, а вы даже не хотите посмотреть, как Риклис живет и вообще живет ли он на свете. Может быть, уже с голоду подох. При таком председателе сам в могилу попросишься…

Элька попыталась было вставить слово, но Риклис пренебрежительно махнул рукой, — не мешайте, мол, — и продолжал свое:

— У этого лодыря Бурлака вы были, даже у Шии Кукуя, что женины нижние юбки стирает, посидели. А что они понимают? Риклиса спросите — он вам скажет, все выложит. Я всю их подноготную знаю. Я вам расскажу про них такое, чего они сами не знают…

Элька рассмеялась.

— Я к вам приду, обязательно приду, товарищ Риклис. Завтра утром.

— А почему не сейчас? Времени нет? Для Риклиса ни у кого времени не находится… Куда вы спешите? — Он кивнул на двор Шефтла. — К нему? К молодожену? Не советую. Он уже дрыхнет со своей молодухой… Вот хитрюга! Сам в колхоз не пошел, да еще Зелду, самую красивую девушку, из колхоза забрал. А свадьбу не устроил. Скорее подавится, чем чаркой угостит… Ну, вы меня тут задержали. Я, кажется, себе ухо отморозил, балакая с вами. А завтра я уж лучше сам к вам приду.

Чайку вместе попьем, дома все одно сахару нет, а у вас небось и варенье найдется.

Переваливаясь с ноги на ногу, Риклис пошел своей дорогой.

Элька потуже завязала платок. Теперь она поняла, почему при ней никто не заговаривал о Шефтле.

Девушка помедлила, потом быстрыми шагами, чуть ли не бегом, миновала двор Шефтла и пошла низом к Хонциной мазанке, чуть видневшейся из-за высоких сугробов.

У порога Элька стряхнула снег с сапожек и постучала в осевшую, низенькую дверь. Никто не откликнулся. Элька постояла в нерешительности — может, пойти домой? Снова постучала.

«Спят, наверно», — подумала она.

Но сквозь замерзшее оконце пробивался свет. Элька легонько толкнула дверь, вошла в тускло освещенную мазанку и споткнулась о кочергу. Как видно, здесь давно не топили — стены заиндевели. На столе стояла миска с картофельными очистками. Из угла донесся слабый стон. Элька быстро подошла к кровати, стоявшей у окна. Хонцина жена Рая лежала с закрытыми глазами.

— Что с вами? — тихо спросила Элька. Рая не ответила.

— Вы заболели? — Элька присела на краешек кровати.

— А? Кто там? — Рая открыла глаза и тут же снова опустила веки, — видно, она не узнала Эльку.

Уже второй день Рая лежала в жару. Обе ее дочки были в Запорожье — поехали навестить отца в больнице. Рая осталась одна.

Элька вышла во двор, нагребла из-под снега несколько охапок соломы, принесла в землянку и затопила плиту. Солома сразу вспыхнула, затрещала, на пол легли веселые отблески огня. Элька развязала платок, сбросила с себя полушубок и принялась наводить порядок в комнате. Нагрев на плите воду, помыла посуду, потом вскипятила чайник. Когда в землянке потеплело, Элька, отодвинув кровать от окна, напоила больную чаем. Рая смотрела на нее воспаленными глазами и молчала.

К утру Рае стало легче. Она узнала Эльку, хлопотавшую у печки, и глаза ее тепло засветились.

7

С того дня, как Шефтл узнал о том, что приехала Элька, и увидел ее из окна, жизнь у него как бы раскололась надвое, и то, что раньше забирало его всего целиком, сейчас словно бы стало второстепенным. Он по-прежнему занимался хозяйством, делал все, что положено рачительному землеробу делать зимой. Конюшня, как всегда, была у него чисто прибрана, лошадь напоена, ухожена, навоз аккуратно сложен в углу двора. Вот только в хате он не мог сидеть. Уже давно собирался починить упряжь, а она все еще валяется в углу горницы. Примется Шефтл ее чинить, поковыряется от силы полчаса, а потом вспомнит, что надо кое-что сделать во дворе, и поспешно выйдет из хаты. Сейчас самое главное для него — не упустить Эльку. Пройдет она мимо его двора или где-нибудь неподалеку, пусть увидит, что он дома, — может, и завернет.

Но вот уже пятый день, как она приехала, подходит к концу, а повидаться все еще не довелось. Шефтл поджидал ее вечерами на улице: вдруг посчастливится и он встретит Эльку одну, без людей… Сколько раз Шефтл приходил к ставку, все надеялся, что ее потянет туда, — ведь здесь они впервые увидели друг друга… Неужели и это Элька позабыла?

Мать с Зелдой видели, что Шефтл сам не свой. Что касается старухи, то ее это мало трогало, — слава богу, хоть перестал к ней придираться. А Зелда, лежа на кушетке — как на грех, все нездоровилось, — лишь молча следила за Шефтлом своими карими с поволокой глазами в те редкие часы, когда муж бывал в хате, и еле сдерживала слезы.

Может, потому Шефтл такой хмурый, что она, Зелда, все болеет? Молодая женщина поднялась с кушетки и подошла к мужу, который только сейчас вернулся со двора и сел чинить упряжь.

— Шефтл! Ты с утра ничего не ел… Я сварила картошку в мундире, ты ведь любишь…

— Мне не хочется есть.

— Что с тобой, Шефтл? Тебе неможется? — Она села рядом с ним.

— С чего ты это взяла? — Шефтл поморщился и изо всех сил загнал шило в постромку.

— Может быть, принесешь воды? — помолчав, тихо сказала Зелда. — Я хочу замесить тесто. Ведь всего полбуханки осталось…

— Куда тебе, ты ведь больна… — угрюмо отозвался он, не отрывая глаз от постромки.

— Ничего, мне лучше… Ну да… Я, кажется, совсем выздоровела.

— Да и муки всего полмешка осталось…

Но он все-таки встал, взял ведра и тяжелыми шагами вышел из хаты.

Зелда поднялась с табуретки. Перед ее глазами все поплыло, и она еле удержалась на ногах. Нет, эта проклятая хворь никогда ее не отпустит. Она нарочно сказала Шефтлу, что чувствует себя лучше. Думала — обрадуется, а он даже не взглянул на нее. Неужели разлюбил?… Ну конечно… Кто это любит больную жену? Но что она может сделать? Если бы поехать к доктору и взять у него лекарство… Тогда бы она, наверно, скоро выздоровела и Шефтл стал бы ее любить, как прежде. Голова снова закружилась, но она решила не поддаваться. Пусть Шефтл увидит, что она вовсе не так больна. Зелда взяла макитру, насыпала в нее муку, осторожно, чтобы ни крупинки не просыпать на пол, — Шефтл этого не выносит. Потом, положив закваску в макитру, поставила ее на табурет. Тяжело дыша, Зелда месила тесто и радовалась, что мужу это, может быть, понравится и он повеселеет.

Шефтл вскоре вернулся с полными ведрами воды. Зелда подняла макитру, хотела переставить ее на лавку, но тяжелая посудина выскользнула у нее из рук, с треском упала на пол и разбилась.

— Ой, горе мне! — выглянула из-за печи старуха. — Она таки разбила макитру, такую дорогую макитру, несчастье мое…

Шефтл, не выпуская из рук ведер с водой, молчал. Прислонившись к стене, Зелда впервые при нем расплакалась.

— Ах, чтоб оно сгорело! — Шефтл с шумом опустил ведра на земляной пол, так что вода расплескалась. — Тебя только здесь не хватало! — напустился он на мать. Он изо всех сил хлопнул дверью и вышел из дома. Долго он шагал по занесенному снегом двору, пока лютый мороз не загнал его обратно в хату.

Зелды в кухне не было.

— Где она? — спросил он лежавшую на печи старуху.

— Там, в горнице… Макитру она ведь уже, слава богу, разбила.

— Ну, годи! — буркнул Шефтл.

Да, все пошло колесами вверх, Элька, кажется, была права… Он-то думал: женится — прибавится пара рук, подымется хозяйство, — а ему уже нечем кормить одну-единственную кобылу… «Не везет тебе, Шефтл, не везет… Ну, а если в колхоз? Но у них тоже не сладко, на картошке сидят. Так чего ради менять шило на швайку? Вот другое дело — Ковалевск…» Шефтл вспомнил дорогу, обсаженную яблонями.

Из горницы донеслось приглушенное всхлипывание.

— Слышишь? — крикнул он матери. — Опять ее грызла, опять ворчала?

— Кто ворчал? Я совсем у вас онемела.

— Ничего себе немая! Жужжит и жужжит, как комар, с утра до ночи, гукает, как сова. Сколько раз я тебя просил, чтобы ты ее не трогала, не приставала к ней!

— Ты чего привязался ко мне? — завопила старуха. — Я виновата, что у него жена хворая…

— Годи! Тише! Хватит тебе! — прошипел Шефтл.

Он приподнял ситцевую занавеску и подсел к Зелде на кровать.

8

Калмен Зогот, пристроившись у окна, чинил валенки. В жарко натопленной горнице пахло жареными семечками и солеными огурцами. Гени-Ривы дома не было, ушла к Бурлакам — к ним приехал из армии на побывку старший сын Шлоймке. Калмен был доволен, что остался один. Его Геня-Рива женщина добрая, заботливая, но уж очень шумливая. А Калмен любит посидеть вот так, в тишине, поразмыслить о том, о сем…

Полгода уже прошло с того злосчастного дня, когда он получил письмо от Оксмана. Так Калмен и не выполнил его просьбу. А теперь куда посылать? Может, Оксмана уже нет под Харьковом? «Допустим, что письмо мне не передали, — вот и все. Зла же я никому не сделал. Значит, не судьба Оксману. Ну и не надо больше думать об этом». Мало ли у Калмена других хлопот и огорчений! Вот не позаботился он о приемной дочке своего приятеля Онуфрия Омельченко. Надо было уговорить Зелду поехать учиться, как сделала Настя. А он, Калмен, взял да и посоветовал ей выйти замуж за Шефтла.

Калмен вчера увидел Зелду — она стояла грустная около палисадника. Он не стал ее расспрашивать — не в его привычке совать свой нос куда не следует. Зелда тоже ничего ему не сказала. Но Калмену и так все стало ясно. Была девушка здоровая, полная, веселая, а сейчас словно кукурузный будыль. Но кто мог знать? Когда Зелда выходила за Шефтла, тот был еще исправный хозяин, а теперь хозяйство его, как старая телега, разваливается. И жалко Шефтла, и зло на него берет. Уперся, как бык…

По правде говоря, и Калмена иногда берет тоска по собственному наделу, по собственным лошадям, по току у себя во дворе. Но все-таки, если бы ему сказали: «Шлойме-Калмен, живи, как жил раньше», — он, пожалуй, не согласился бы.

Конечно, от колхоза пока радости мало, но рядом ведь, в Веселом Куте, жизнь другая… А теперь уже и у Калмена повеселело на душе. Недаром прислали уполномоченную. Кто-нибудь скажет: «Девчонка, что она может?» Но Калмен в людях разбирается. Уж раз она, Элька, взялась — наведет порядок. Эта девушка — ого! — с понятием.

— Дядя Калмен, вам письмо! — закричал Иоська, Мегая в горницу. — Можно, я марку отклею? Я уже отклеил… Дядя Калмен, можно?

Сердце у Калмена екнуло. Накликал, кажется, на свою голову… И чего было вспоминать? Он взял из рук Нальчика письмо, осторожно надорвал конверт. Так и есть, от него, от Оксмана…

— Ну, постреленок, марку забирай, но никому не говори, кто тебе дал, и о письме промолчи, это будет наш с тобой секрет.

— Могила! — ответил Иоська. — Я к вам сегодня еще приду.

Он надвинул большую потрепанную шапку на уши и выбежал вон.

Калмен раза два перечитал письмо. Оксман недоумевал, что такой почтенный еврей, как Зогот, до сих пор не отозвался на его просьбу, и заклинал его во имя бога сейчас же выслать запрятанное добро.

Чего Оксман к нему пристал, как банный лист? Что он, один тут, на хуторе? Но все же Калмену приятно было, что ему одному доверяют. С тех пор, как Калмен живет на свете, он никого ведь не подводил… «Ну, еще одну заплатку, и валенки будут как новые».

С улицы донесся скрип полозьев. Калмен посмотрел в окно. На санях, нагруженных соломой, восседал Риклис. Отощавшие лошади шли медленно и непрестанно мотали головами, — видно, нашильники было плохо подогнаны и натирали им шею. Калмен положил валенки на табурет, накинул на плечи кожух и выбежал на улицу.

— Эй, подожди-ка!

Риклис натянул вожжи и недовольно обернулся к Калмену.

— Что такое?

— На своей лошади ты тоже так ездил? — запальчиво спросил его Калмен. — Погляди, как ты запряг! Поправь нашильники…

— Не морочь мне голову! — огрызнулся Риклис. — Тоже хозяин нашелся!

— А что же, ты хозяин? Кто так запрягает? — Калмен протянул руку к нашильнику.

— Не трогай! — рассвирепел Риклис. — Не твое дело, слышишь?

— Нет, мое.

— Брось! Я нервный, ты меня лучше не раздражай. Буду я еще посреди улицы лошадей перепрягать… Как же!..

— Перепряжешь. А то не поедешь…

— Ну и пусть! — И Риклис во всю длину вытянулся на соломе. — Я с саней не сойду, могу и здесь полежать. А ты… хочешь — перепрягай. Я не возражаю. Только побыстрее!

Калмен посмотрел на Риклиса из-под нахмуренных бровей.

— И что ты за человек, скажи на милость?

— Самый лучший в колхозе. — Риклис смерил Кал-мена взглядом с ног до головы. — Видишь, я первый получил солому. Тебе еще ничего не дали, а я уже получил и еще получу…

Калмен Зогот не сказал больше ни слова. Он молча перепряг лошадей и вернулся к себе во двор.

Риклис, довольный, что утер нос этому бородатому гордецу, натянул вожжи и, весело посвистывая, погнал лошадей вниз по улице.

Калмен Зогот еще долго не мог успокоиться. Руки у него слегка дрожали, и шило плохо слушалось его.

«Вот бесстыжая душа! Ни капли совести! Ну что ты сделаешь с таким…»

— Уже вечерело, пришло время поить лошадей. Калмен оглядел свои валенки, натянул их на ноги и, надев кожух, вышел из хаты.

— Дверь он не стал запирать. У них в доме замка не водилось. Зоготы чужого не возьмут, и у Зоготов никто ничего не утащит.

Во дворе, рядом с кучей навоза, валялись вилы.

«Опять Вовка бросил. Учишь его, учишь…» Калмен поднял вилы, отряхнул их от снега и отнес в конюшню. В закуте, вытянув рябую голову, замычала корова. Калмен погладил ее по гладкой шее, подбросил в корыто немного ячменной соломы и поспешил в колхозную конюшню.

«Новую заботу бог послал, — вспомнил Калмен о письме, — Оксмана выручай!» Он плюнул с досады. Ведь у Оксмана во дворе нашли полную яму сгнившего хлеба… Всякий раз, когда Калмен думал об этом, его брала злоба.

Если бы Оксман тайком продал хлеб, даже втридорога, Калмен Зогот, может быть, не стал бы осуждать его, хотя сам он этого никогда не сделал бы. Но собственными руками погубить зерно… Нет, этого он ему никогда не простит. Больше он об Оксмане и его письме думать не хочет.

Однако, пока Калмен дошел до колхозной конюшни, он не раз вспоминал о просьбе Оксмана. Все-таки Оксман спас его от белых, спрятал в своей хате, на той же самой печи, в которой сейчас замуровано его золото. Никто не упрекнет Калмена Зогота, что тот платит злом за добро. Придется сегодня же достать эту сахарницу и отправить.

Из конюшни Калмен ушел затемно. Медленными шагами брел он по направлению к бывшему оксмановскому Дому. Ему было не по себе. Все-таки, как ни верти, приходится, словно вору, пробираться в чужой дом. Нет, это дело не для него. Калмена опять стали обуревать сомнения. И вот беда — ни с кем не посоветуешься. Он поговорил бы с той же Элькой — девушка она умная. Но рассказать напрямик нельзя… «А что, если обиняками?» Калмен в раздумье повертел рукой.

«Что ж, зайду к ней, спрос не беда».

И, словно обрадовавшись, что дело само собой пока откладывается, весело зашагал мимо засыпанного снегом загона к Эльке Руднер.

Элька была одна, возилась у печки.

— Вы пришли, дядя Калмен, как раз вовремя! Я вас угощу блинами — пальчики оближете. Таких вы отроду не ели.

— От хорошего кто откажется, — добродушно улыбнулся Калмен себе в бороду, по-отечески глядя на Эльку. Он и сам не знал, откуда у него появилось такое чувство к ней, совсем как к родной дочери. Почему бы ему, в самом деле, не поговорить с ней?

— Ну, чем обрадуете? — спросила Элька, переворачивая на сковородке блины.

— Хотел бы обрадовать, да нечем… Вот из конюшни иду. Корм неважный, а гонят лошадей не жалеючи.

— А почему вы разрешаете? — Элька обернулась, лицо ее раскраснелось от огня.

— Я? Я тут самый младший конюх. Меня никто не спрашивает.

Элька почувствовала горечь в его голосе. Она поставила перед Калменом глубокую тарелку с блинами.

— Ешьте, пока горячие. Видите, какие пышные! Калмен поддел на вилку блин, подержал его минутку и положил обратно. — Я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Что бы ты сказала, если бы человек, к примеру, попросил тебя об услуге?

— О какой услуге?

— Ну, о маленькой услуге. А для него это очень важно…

Калмен задумчиво почесал свою бороду, колеблясь, говорить дальше или нет.

«О чем он хочет меня попросить?» Элька сразу поняла, что старик пришел не зря. Он не из тех людей, которые просто так заходят.

— Ну, что же вы молчите? Говорите. Я для вас все готова сделать.

— Нет, я не о себе… — Калмен смутился.

— А если о себе, так что ж в этом плохого?

— Нет, это как раз не обо мне.

— О ком же?

— О ком? Вот этого, видишь ли, я не могу тебе сказать. Понимаешь, ну, он… как бы тебя объяснить… ну, он… не колхозник.

— Не колхозник? — переспросила Элька и решила, что речь идет о Шефтле. Да, наверно, по его просьбе пришел к ней Калмен.

— Ну, пусть не колхозник, — тихо сказала она, — кто ж он такой?

Калмен уже раскаивался, что начал этот разговор. Он был готов пойти на попятную.

— Неважно. Какая разница?…

— Я его знаю? Да?

— Допустим, что ты его знаешь…

— Ну, так о какой услуге он просит? — Пожалуй, сейчас она для Шефтла сделала бы больше, чем когдалибо. Только обидно, что он обратился к ней через Калмена. Не мог сам зайти?

— Что же вы молчите? — Она встала и положила ему еще блинов. — Какая услуга?

— Это неважно… Я тебя только спросил, понимаешь… Как бы тебе это объяснить… Ну, скажем, он не совсем… Как это сказать… Ну, не наш… Я говорю тебе, не колхозник… Может, даже против…

Элька огорчилась: плохо здесь люди относятся к Шефтлу.

— Что значит — не наш? А кто же он? Бывший помещик или белый офицер?

— Помещиком, положим, он никогда не был. Белым офицером тоже нет…

— Почему же он не наш? — Элька рассердилась. — Потому, что он не в колхозе? Ничего, он еще в колхоз придет. Что же ему нужно?

— Понимаешь, я тебе, конечно, рассказал бы, но он меня очень просил, чтобы никто не знал об этом. Так зачем же мне рассказывать?

— Правильно, — поддержала его Элька, — если так, я больше и спрашивать не буду. Раз он не хочет, чтобы я знала…

«Разговариваем, как два глухих, — с досадой подумал Зогот. — Я об одном, она о другом. Надо решать самому, как совесть велит… Сегодня уже не выйдет, а на днях отправлю. И конец. Отделаюсь от этой докуки».

Элька вышла вместе с Зоготом. Ей не хотелось оставаться одной. Может, зайдет к Хоме, а может, просто прогуляется.

Когда они миновали Хонцину мазанку, Эльку окликнул знакомый голос. У плетня, в одном платье, стояла Рая.

— Товарищ Элька, прошу вас, зайдите на минуточку к нам… — И шмыгнула во двор.

Элька, встревоженная, наскоро попрощалась с Калменом Зоготом и направилась к Хонциной хате.

— Видите, какой у меня гость! — воскликнула раскрасневшаяся Рая, как только Элька открыла дверь. — Приехал с полчаса назад на эмтээсовской машине.

Хонця, сидевший у стола, вскочил.

— Значит, ты опять у нас? Вот это хорошо! Спасибо, что за женой поухаживала. — Хонця крепко пожал Эльке руку.

— Ну, говори, как здоровье? — нетерпеливо спросила Элька.

— Да вот, вижу тебя, значит, все хорошо. Ну, а ты? Совсем поправилась?

— Ой, я уже думать забыла… Я так рада, что ты здесь! И здоровый… Ты, наверно, знаешь, что у вас с хлебом получилось черт знает что?

Хонця зашагал по комнате.

— Этот хомутник со своим торгашом по ветру колхоз пустят…

— Завтра я буду в Ковалевске и в соседние колхозы заеду, а вечером давай соберемся все вместе — я, ты, Хома и Волкинд. Поговорим начистоту.

Рая достала из кухонного шкафчика посуду. На плитке кипел чайник.

— Ой, я так пить хочу! Весь чайник у вас выдую! Мы с Калменом блины ели, — весело говорила Элька, помогая Рае накрыть на стол.

9

Уже второй час шло совещание бурьяновских коммунистов.

— Нет, не пойму я тебя, Волкинд! — с раздражением говорила Элька. — Ну, хорошо, Веселый Кут, говоришь ты, старый колхоз, Ковалевск тоже. Но вот Зеленополь — колхоз молодой, правда? Я там была сегодня, они собрали пятьдесят с лишним пудов, а в Степановке — все шестьдесят.

— Сейчас объясню! — Волкинд сощурил один глаз, язвительно оскалился. — Двадцать пять возов пшеницы я сам сожрал, сто двадцать пять на самогон пустил, а тридцать загнал. Подсчитай: аккурат по пятьдесят пудов с десятины получится…

— Перестань дурака валять! — Хома рассердился. — Надоело! Разговор серьезный.

— Люди без хлеба сидят, а ты… — Коробок спичек хрустнул у Хонци в руках.

— А как же прикажешь понимать вас? Если мы собрали такой же урожай, как в Веселом Куте, тогда спрашивается: где хлеб?

— Вот я и хочу, чтоб мы сообща это выяснили, — заметила Элька.

Волкинд что-то пробормотал и пересел со своим табуретом к окну.

Седьмой месяц пошел, как Маня ушла от него. Казалось, что он уже примирился с этим. Правда, возвращаясь домой, Волкинд еще издали искал окно своей хаты — не светится ли. Но, видно, это больше по привычке. Ведь он сам, бывало, после очередной ссоры подумывал, что им лучше расстаться — все равно толку не будет. И вот сегодня утром он получил от приятеля письмо, из которого узнал, что Маня вышла замуж и уехала в Хабаровск. Тут только Волкинд понял, что он сам себя обманывал. Где-то в глубине души тлела надежда, что она еще вернется к нему…

— Чего ты насупился? — Элька подошла к Волкинду. — Мы не сомневаемся в твоей честности. — Она говорила мягко, видя, что он очень удручен. — Ну, скажи сам. Ведь мы с тобой вместе подсчитывали. Вот цифры. — Она протянула ему бумажку. — Тут и хлебозаготовки, и семенной фонд, и МТС, и то, что выдали колхозникам. Все, все подсчитали, и больше тридцати пудов с десятины не получается. Где же хлеб? Куда он делся?

— Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов — и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке — у них еще меньше, чем у нас.

— Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.

— Ну и разбирайтесь, — буркнул Волкинд. — Хоть под суд меня отдавайте!

— Опять не туда заворачиваешь, — неодобрительно заметил Хома.

— А помнишь, Хома… — задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. — Помнишь, как покойный Омельченко…

— Ну? Ну? — торопила Элька.

— Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?

— Точно, Хонця! — У Хомы блеснули глаза. — Было такое, сейчас и я вспомнил. А потом опять пустой колос пошел. Барабан у нас, видно, пошаливал.

— Ну вот! — воскликнула Элька. — Вот и додумались! Барабан был неисправный и…

— Выходит, барабан тысячи пудов недодал, так, что ли? — Волкинд усмехнулся. — Между прочим, молотилку я проверял не раз, и она работала исправно.

— При мне на току все больше распоряжался твой любимчик, — сдержанно заметил Хонця, — а он в молотилке разбирается, как петух в медицине… — Внезапно он поднялся. — А ну, схожу-ка я во двор, сегодня как раз привезли солому.

— Сходи для смеху, — отозвался Хома. Волкинд пожал плечами.

— Чего тебе ноги трудить? Вон у печки солома лежит из той же кучи. Потруси! — Жестом гостеприимного хозяина Волкинд протянул руку: мол, сколько наберешь, все твое.

Не обращая внимания на насмешку, Хонця подошел к охапке соломы, сваленной в углу у печки, наклонился, взял пучок, аккуратно сложил колос к колосу и стал растирать в ладонях. Элька невольно тоже потерла ладонь о ладонь. Она не спускала с него глаз, но не подходила. Хома переводил любопытный взгляд с Хонци на Волкинда, который со скучающим видом водил пальцем по запотевшему стеклу.

Хонця молча подошел к Волкинду и сунул ему под нос раскрытую ладонь. Волкинд отшатнулся. На Хонциной ладони лежало несколько десятков крупных коричневатых зерен. Веко его вытекшего глаза слегка подергивалось.

— Ура! — закричала Элька.

Хома улыбнулся, Волкинд снова пожал плечами.

— Подумаешь! Попалась горстка сырых колосьев…

— А это мы сейчас посмотрим! — И Хонця направился к печке.

Вслед за ним подбежали Элька и Хома, и все втроем они стали усердно мять и трепать колосья. На пол, на сапоги с легким, частым стуком посыпались зерна. Волкинд не выдержал и тоже подошел к печке.

— Ну что же, отдай мне эту кучу, а завтра я тебя галушками угощу, — бросил Хома лукаво.

— Шутки в сторону, товарищи! — решительно произнесла Элька, сжимая в руке колосья. — Надо переобмолачивать скирды.

— Зимой?

— Да, да, зимой. А если колхозники зимой без хлеба сидят?

— Делайте как хотите, но я людей в такой холод зря гонять не стану, — угрюмо отозвался Волкинд.

— А если мы пока вчетвером? — предложил Хонця. — Так, без молотилки? Вроде как разведка…

— Что ж, это резон, — сказал Хома. Элька задумалась.

— Нет, — она покачала головой, — руками мы скирду насквозь не прощупаем. Надо молотить. И завтра же.

Снег падал мягкими хлопьями. Со дворов доносились скрип колодезных воротов да протяжное мычание коров. Кое-где на стекла окон падал отсвет топившихся печей. Из труб валил густой белый дым, стлался над заснеженными стрехами и палисадниками — он нес с собой запах цикория, печеной картошки и жареных семечек. Топили второй раз, на ночь.

Теперь уже ясно, где хлеб. Эльке было немного досадно, что не она первая догадалась. Молодчина Хонця! И вообще, она заметила, в чем-то он изменился, даже внешне. То ли улыбка у него стала другая, чуть насмешливая, то ли еще что-нибудь. А может, всегда так кажется, когда долго не видишь человека?… Так или иначе, Элька чувствовала, что сейчас гораздо больше прислушивается к нему, чем прежде, даже чуть робеет перед ним.

За палисадником в низенькой хате Шефтла вспыхнул огонек. Бледный свет, пробившись сквозь замерзшие стекла, проложил на снегу узенькую дорожку.

Навстречу, прихрамывая, шла старуха. Она сердито бормотала, словно с кем-то ссорилась,

— Добрый вечер! — прошамкала она, поравнявшись с Элькой.

Элька пригляделась. Это была мать Шефтла. Девушка обрадовалась и немного смутилась.

— Добрый вечер… Как поживаете?

— Мы пока что еще узнаем людей, а нас люди, видно, не хотят узнавать, — обиженно сказала старуха. — Как поживаю, спрашиваешь? Слава богу, что держимся на ногах. А ты как? Сколько времени в хуторе, а никак не зайдешь!

— Я давно собираюсь, да вот все не получается…

— Чем мы тебя обидели? — продолжала старуха, не слушая Эльку. — Когда-то ты мной не брезгала, посидишь, бывало, со мной на завалинке. А теперь мы обеднели, вот ты и забыла, где наша хата стоит…

— Ну что вы, что вы, как вам не стыдно! Просто времени не было… Как вам живется? — еще раз спросила Элька, не зная, о чем говорить со старухой.

— Не живется, а плетется. Горе верхом на беде кутается. Кобыла у нас пала, — ты, наверно, ее помнишь? — такая кобыла, такая красавица… Кто мог подумать! Я ее выкормила, сама недоедала, а ей не жалела, и вот такое несчастье. Как управишься при одной лошади? Разве самим запречься, так сил нет. Корова не огулялась, ни капли молока нет, хоть бы сыворотки немного… Не везет нам. С тех пор, как ты уехала, будто злосчастье вошло в наш дом…

Старуха обстоятельно рассказывала о том, как кобыла объелась, как у нее вздулся живот и как она ее оплакивала. И Эльке было приятно стоять вот так на улице с матерью Шефтла и чувствовать, что та разговаривает с ней как со своей, с близкой.

— Такая кобыла, такая кобыла! — все жаловалась старуха. — Когда ты была здесь, она еще в упряжке бегала. Иди знай… А ты ничуть не изменилась, — перебила она себя вдруг и с любопытством уставилась на Эльку. — Замуж еще не вышла?

— Нет. — Элька слабо улыбнулась. «Сейчас она заговорит о Шефтле», — мелькнула мысль. — Ну, я пойду… Дела… — проговорила она извиняющимся тоном.

— Да подожди. Зайдем к нам, близко ведь. Чайку попьешь, согреешься.

— Нет, не могу, — торопливо ответила Элька. — В другой раз. Будьте здоровы… — Она прошла несколько шагов, потом обернулась и тихо проговорила: — Передайте привет Шефтлу… и Зелдке…

Старуха постояла, глядя ей вслед, потом, еле передвигая ноги, повернула к себе во двор.

10

Подсолнечный будыль, охваченный огнем, потрескивал. Элька сидела на полу у печки, ломала сухие будылья и подкладывала в топку. «Прежде чем приняться за молотьбу, надо будет расчистить снег», — подумала она.

В трубе гудело. Мороз, видно, усилился. Что сейчас делает Шефтл? Спит? Или его окно все еще светится? Мать, наверно, рассказала ему о встрече с ней, с Элькой… Вспомнилась та осенняя ночь в Ковалевской балке и испуганное лицо Шефтла, склонившееся над нею. Как давно это было! Шефтл тоже, наверно, изменился… Она повидает его, но потом, позднее, когда совсем свыкнется…

Кто-то вошел в сени. Скрипнула ржавыми петлями дверь, и порог переступил человек в бурке. Лицо его было наполовину закрыто башлыком.

Элька чуть не вскрикнула: «Шефтл!»

— Добрый вечер! — Человек шагнул вперед, сдвинул с лица башлык. — Можно к вам?

— Товарищ Синяков? — Элька смутилась. Она подошла к лампе и вывернула фитиль. — Я вас сразу не узнала. Раздевайтесь…

Синяков развязал башлык, снял бурку, повесил ее у двери и, подойдя к Эльке, крепко пожал ей руку.

— Ну, как поживаете? — Он оглядел чисто прибранную комнату. — О, здесь очень мило! Сколько же это прошло с тех пор, как мы с вами встретились? Помните вьюгу?

— Помню. — Элька откинула со лба волосы. — Такое не забывается…

Она была рада Синякову. Как он кстати приехал! Он ей поможет… Эльке не терпелось поскорее рассказать о зерне, которое обнаружили в соломе.

— Садитесь, — показала она на единственный табурет, стоявший у стола. — Давно из Харькова?

— Несколько дней. — Придвинув табурет, он сел и, не сводя с девушки глаз, продолжал: — Мне все хотелось заехать к вам, да никак не удавалось вырваться. Надо уже готовиться к весне… Я, кажется, занял у вас единственный табурет, — вдруг вскочил он.

— Ничего, сидите, я на кровати… Скажите, — спросила Элька, усаживаясь, — во время молотьбы вы бывали здесь?

— Почему вы об этом спрашиваете? — Синяков не ожидал такого вопроса. — Конечно, бывал…

— Как вы думаете, — она смотрела прямо на него, — здесь хорошо молотили?

Синяков недоуменно развел руками.

— Я не понимаю…

— Да вот мы тут хлеб нашли в соломе.

— Хлеб? — переспросил Синяков. — Как это может быть?

Элька достала из кармана своего полушубка несколько колосьев и протянула их Синякову.

Он потер колосья, и на пол соскользнуло несколько зерен.

— Видите? Видите? Вот где наша пшеница.

— Да, необмолоченные колосья… Где вы их взяли? Вы были у скирд? — отрывисто спрашивал Синяков и мял в руке колосья.

— Нет, пока еще не была. Мы только сегодня вечером это обнаружили. Что вы скажете?

— Странно… — Синяков словно бы задумался. — Не знаю, как это получилось… Может быть, случайно завалялось несколько необмолоченных…

— Нет, нет, здесь что-то не так. Завтра мы выйдем в степь. Вы, конечно, пойдете с нами, поможете нам? Попробуем перемолотить…

— Вы это серьезно? — Он вынул из кармана жестяную коробку с махоркой.

— А вы как думаете?

— Я думаю, — он медленно скручивал цигарку, — я думаю, что хлеб в самом деле где-то есть, но, кажется, не там, где вы его ищете… Понимаете, хлеб здесь молотили не один день, бывали и дожди, колос мог отсыреть… Но ведь сколько его могло остаться?

— Вы думаете, не стоит перемолачивать? — Элька растерялась.

Синяков снисходительно улыбнулся.

— Видите ли, если взять несколько отдельных колосьев, может в самом деле показаться. Но в скирде… В такие морозы вы пошлете колхозников в степь, молотить пустую солому?

— А вдруг? А если мы все-таки найдем хлеб? Вы понимаете, что это значит? Ведь мы сразу поставили бы колхоз на ноги.

Синяков зашагал по комнате. Какую оплошность он допустил, что не приехал сюда, как только вернулся из Харькова! Надо что-то предпринять… Но что? Вдруг он успокоился. Когда молотьба уже подходила к концу, секретарь райкома провел два дня в колхозе, и последнюю скирду хорошо обмолотили. Отлично! Пусть она заставит людей в такой мороз обмолачивать пустую солому! Это даже ему на руку.

— Ну что ж, может быть, стоит попробовать… Хотя не верится.

— Посмотрим, — ответила Элька, уже с задором. — Значит, договорились? Завтра молотим. Да, кстати… Вы знаете Юдла Пискуна?

— Кого? — Синяков сделал вид, что не расслышал.

— Завхоза.

— А… Ну да, знаю.

— Что вы можете сказать о нем?

— Как будто мужик работящий. В хозяйстве разбирается… А почему этот человек вас интересует? — спросил он безразличным тоном.

— Да так… Колхозники его недолюбливают, — медленно ответила Элька.

«Должно быть, неспроста она спрашивает. Неужели этот олух чем-нибудь себя выдал? Надо сегодня же повидаться с ним». Но внезапно мелькнула другая мысль.

— Ну, я пойду. — Синяков вопросительно посмотрел на Эльку. «Чем черт не шутит… Вдруг клюнет». — Я часто вспоминаю нашу встречу в степи. Ведь такую девушку, как вы, не часто встретишь. — И он посмотрел на Эльку многозначительно.

Она покраснела.

— Однако вы умеете говорить комплименты!

— Я серьезно…

— О, я в этом не сомневаюсь! — сказала Элька насмешливо, но не без удовольствия.

Синякову показалось даже, что она ласково посмотрела на него.

— Где вы остановились? — спросила Элька, поправляя волосы.

— Пока нигде. «Рискнуть? Вдруг оставит?»

— Откровенно говоря, мне некуда идти. Уже поздно…

— Постучитесь к Калмену Зоготу, он человек гостеприимный. Хотите, я вас провожу?

— Зачем? Не надо.

Он застегнул бурку и набросил на голову башлык. «Ну что ж, отложим до следующего раза».

— Значит, завтра увидимся? — Она подала ему руку.

— Да, спокойной ночи.

Синяков распахнул дверь. Ветер ударил сухим снегом в лицо. Элька быстро затворила дверь и заперла ее на задвижку. «Кажется, погода портится», — подумала она с тревогой и подошла к окну.

11

Для Юдла Пискуна наступили тяжелые дни. Мало того что он вечно изнывал от страха перед Синяковым, так нежданно-негаданно свалилась сюда эта недостреленная девка, а не успел он опомниться — как на тебе! — еще и Хонця приехал вдобавок, провалиться им всем в одну яму! Теперь эти двое насядут на Волкинда, а если Волкинд слетит, ему, Юдлу, несдобровать. Куда деваться? Что делать?

Юдл выискивал всякие поводы, чтобы быть поближе к Эльке, — то привозил ей будылья для топки, то приносил газеты, то расчищал снег около ее хаты. Для чего это ему нужно было, Юдл и сам толком не знал. Он не раз замечал, что Элька словно недовольна, и пугался до смерти, что вот сейчас она его подзовет и скажет… О чем она скажет? О том, как он стрелял в нее? О припрятанном хлебе? О каких-нибудь более старых делах?… Он умирал от страха и все-таки чувствовал себя спокойнее, когда Элька была на глазах.

Надо было сидеть тихо, но как это сделать? Кто знает, чего потребует Синяков, а ведь сейчас каждый шаг — это верная погибель. Попробуй сделай что-нибудь, когда за тобой следит столько глаз! И попробуй не сделать, когда твоя жизнь в руках у этого изверга! Нашел себе безопасное местечко, нечего сказать! Юдл готов был бросить все и вся — дом, добро, схороненный хлеб — и среди ночи удрать куда глаза глядят. Но как быть с женой и сыном? Они-то ведь ничего не знают… Со всех сторон скверно!

Сегодня утром, когда Юдл пришел на колхозный двор, Волкинд велел ему съездить в Санжаровку — отбить на мельнице отруби для скотины. Юдлу очень не хотелось уезжать, но рядом с Волкиндом стояла Элька, и он не посмел спорить.

Как назло, у санжаровской мельницы собралось много подвод, и Юдл освободился поздно. Мороз усилился. По дороге назад Юдл продрог и осыпал проклятиями лошадей, холод, а главное — ее, Эльку. Почему именно его послали в Санжаровку? Наверно, это не зря…

В дом он вошел усталый и злой, чувствуя потребность на ком-нибудь отыграться. Виновата во всем жена — зачем она позволила ему ехать? Но Добы он не застал. Иоська сидел один, наклонившись над столом, и что-то рисовал. Увидев отца, мальчик бросился к нему навстречу.

— Знаешь, папа…

Юдл остановился посреди комнаты.

— Где мать?

— Она сейчас придет… Ты знаешь…

— Куда она пошла? Помоги снять кожух! — крикнул Юдл.

Иоська быстро стянул с него кожух и валенки. Он чувствовал, что отец сильно не в духе и лучше бы к Нему не приставать, но не мог удержаться и снова начал:

— Ты знаешь, папа…

Юдл стоял в одних портянках и оглядывался, отыскивая сапоги.

— Ну что там такое, выкладывай! — буркнул он.

— Ой, что здесь завтра будет! — захлебываясь от восторга, говорил Иоська. — Что будет… Все поедут в степь с молотилкой… солому молотить…

— Какую солому? Зачем молотить?

— Солому, которая в степи. Скирды…

— Скирды? Какие скирды?… Кто это говорил? Где мама? Куда она ушла? — Юдл всеми силами старался не выдать тревогу. — Что ты молчишь? — крикнул он.

— Я же тебе сказал… Товарищ Руднер, Волкинд и Хонця сегодня нашли колосья в соломе.

— Какие колосья? — кричал Юдл.

— Ну как ты не понимаешь! Хлеб плохо молотили… И теперь будут еще раз молотить…

— Что? Еще раз молотить? Говори толком!

— Так я же говорю… Колосья… Вот я тоже принес охапку, уж пробовал молотить.

Мальчик направился в угол, где лежала утоптанная солома. Пробегая мимо стола, он задел кувшин. Кувшин упал и разлетелся на куски.

Юдл вздрогнул, подскочил к Иоське и схватил его за шиворот.

— Что ты сделал, а?

Иоська испуганно смотрел на отца, стараясь вырваться. Но Юдл крепко держал его.

— Пусти! — закричал Иоська.

— Что? — шипел Юдл. — Что ты сделал, а? — Он занес руку над головой Иоськи.

— Не бей меня! Я нечаянно…

Юдл тряхнул его так, что у мальчика лязгнули зубы.

— Отпусти! — побледневший Иоська рвался из его рук. — Не бей! Я расскажу в отряде.

— Ах ты собачье отродье! — вскинулся Юдл. — В отряде расскажешь? Всю посуду в доме перебьешь, а потом побежишь жаловаться в отряд?… Ах ты щенок паршивый! Пока еще отряд тебя не кормит, пока еще ты жрешь мое мясо, пьешь мою кровь…

Мальчик не переставал кричать. Пальцы Юдла разжались сами собой. Иоська отскочил в сторону и исподлобья следил за отцом, который в бешенстве метался по комнате. Портянки у него размотались и волочились по полу.

— В отряде расскажет… Что ты там расскажешь? Уже и пальцем нельзя его тронуть… Ах, сгорите вы все!.. Вот трудись, отдавай за него жизнь — и не смей ему слова сказать… Ну, что ты стоишь? Подойди сюда…

Иоська не двигался с места.

— Что я тебе сделал? Подойди сюда, — упрашивал Юдл сына. — Где мама? Куда она пропала?

Иоська был сильно обижен. Он так ждал отца, хотел ему первому все рассказать, думал, что отец обрадуется, когда узнает про завтрашнюю молотьбу… Иоська еще никогда не видал, чтобы зимой молотили. Весь хутор завтра выйдет в степь! Он так ждал отца, а тот набрасывается на него, дерется. Из-за кувшина…

Юдл опустился на кованый сундук. Куда же это ушла жена? Может быть, она что-нибудь знает толком… Черт понес его в Санжаровку! А ведь он чувствовал, сердце ему подсказывало, что его нарочно отправляют туда, что здесь заваривается какая-то каша. Что же теперь делать? Может, сходить к кому-нибудь узнать?

— Где мама? Я тебя спрашиваю…

Иоська не отвечал.

С трудом переводя дух, Юдл нагнулся, отыскал сапоги и начал натягивать их на йоги. Портянки разворачивались, путались, сапоги не лезли. Наконец он обулся, надел старый кожух и направился к двери. Иоська молча смотрел ему вслед.

— Запри за мной, — буркнул Юдл и вышел из дома. Перед ним синела заснеженная улица. Где-то вдали, на другом конце хутора, выла собака. В занесенных снегом хатах было темно. Хутор спал. Юдл шагал по улице, хотя уже забыл, зачем и куда идет. Снег скрипел под ногами.

«Приехала… Так и знал, что будет беда… Как это она пронюхала?» — с ненавистью думал он об Эльке. Ведь для правления он привозил солому из хорошо обволоченной скирды, откуда же взялась пшеница? — ломал он себе голову. Как теперь быть, что делать? И за-1Чем только он поехал! Был бы он здесь, не допустил бы… Придумала… Молотить будет… Ну и черт с ней, пусть молотит! При чем тут Юдл? Он ничего не знает. Хозяин — Волкинд. С него и спросят. В случае чего Волкинд голову сложит, а не он… Да, но что скажет Синяков?

Он уже не шел, а бежал по снежной тропинке, испуганно оглядываясь по сторонам. Этой уполномоченной, наверно, уже все известно. Она пока нарочно не трогает его, ей хочется поиграть с ним, как кошке с мышью. Когда Руднер разговаривает с ним. он никогда не знает, что у нее на уме. Это она велела отправить его сегодня в Санжаровку. Ничего! Ей это дорого обойдется… Однажды он уже попотчевал ее — тогда, в балке…, А теперь он приготовит для нее угощение послаще. Теперь уж он не промахнется. Но что пока делать? Может, сбегать в степь, к скирдам?

Юдл сунул руку в карман, нащупывая спички, и в эту минуту заметил в бывшем березинском дворе огонек. Это светилось низкое окно Эльки.

«Не спит еще. Кто-то, наверно, сидит у нее. Кто же? Не затевается ли там что-нибудь?»

Уже подходя к забору, Юдл услышал во дворе скрип сапог. Он отпрянул в сторону.

«Кто это был у нее? Не Хома ли?» Он зорко вглядывался в темноту.

Нет, это был не Хома, а Синяков. Юдл узнал его по бурке и башлыку. «Синяков у Эльки? Сам черт не поймет, что тут делается…» Юдл видел, как Синяков остановился, глядя на скудно освещенное окно, словно колебался, идти ли ему дальше или возвратиться. После минуты раздумья он повернул направо и зашагал вверх по улице.

Юдл вылез из-за сугроба и пошел ему наперерез.

— Пискун, ты? — окликнул его Синяков.

— А? Кто это? — отозвался Юдл, будто бы застигнутый врасплох.

— Откуда?

— А, товарищ Синяков… Я из Санжаровки, с мельницы… Отруби там отбивал… Озяб… А вы откуда?

Синяков не ответил, и Юдл тоже замолчал. Так они шли по темной тропинке вдоль палисадников, не произнося ни слова. Прежде чем заговорить с Юдлом, Синя-кову самому надо было о многом подумать. Он знал одно — нужно во что бы то ни стало помешать переобмолоту пшеницы, убрать ее ко всем чертям, эту активистку… Но как?

Синяков стремительно повернулся к Юдлу.

— Ну, что ты теперь скажешь?

— О чем? — пролепетал Юдл. — Притворяешься, что ли?

— Вы о соломе? — тихо спросил Юдл.

— Да, да, голубчик, о ней самой!

— Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Только сейчас приехал из Санжаровки…

— Ну, вот что: умел плохо молотить — надо уметь хорошо скрыть это… Что ты теперь собираешься делать?

— Ума не приложу. А может… — И Юдл привычным движением достал из кармана коробок спичек.

Синяков вырвал у него спички, смял в кулаке коробок и со злобой швырнул его в сторону. — Это нужно было сделать вчера, до того, как она пронюхала… Теперь поздно… — Откуда я мог знать? — пробормотал Юдл. Синяков помолчал минуту.

— Ладно. Кажется, последнюю скирду хорошо молотили? — спросил он.

— Последнюю скирду? Ну да… Иващенко ведь тогда был здесь. Пришлось…

— Так вот. — Синяков резко дернул Юдла за рукав, — эту скирду пусть она и молотит. Туда надо подвести молотилку… Пусть она там хорошенько промерзнет, эта коллективистка, тогда, может, у нее пропадет охота всюду совать свой нос…

— Может, что-нибудь другое придумаем?

— Делай, как я говорю, — коротко отрезал Синяков и, не простившись, пошел один вверх по улице.

12

Назавтра в степь не вышли. Рано утром задул свирепый северо-восточный ветер. Он дул с такой силой, что высокие акации вдоль канав гнулись чуть не до земли. Раскачиваясь во все стороны, они трещали обнаженными заиндевевшими ветвями, словно предупреждая об опасности. Вслед за ветром налетел снежный буран, груды снега носились по земле, кружились в воздухе над поваленными плетнями, над соломенными крышами. Собаки вылезали из конур, с жалобным лаем, поджав хвосты, жались к хатам, дрожа от пронизывающего холода, терлись о запертые, занесенные снегом двери и выли, просясь под крышу.

Разыгралась сильная пурга, обычная в открытых степях Запорожья. В такую погоду, говорят люди, даже бешеной собаки на улице не увидишь. Не могло быть и речи о том, чтобы выйти в степь. Пурга ломала все планы Эльки. «Экая напасть! Теперь сиди и жди, — пока кончится метель»..

Элька отлично знала, что хуторяне относятся к ее затее холодно, не хотят в такую погоду выходить в степь. Но она твердо решила проверить все скирды. Сначала с активом, а уж потом, когда обнаружится пшеница, всех колхозников привлечет. Лишь бы действительно найти эту пшеницу! С каким нетерпением она ждала, что покажет первый выход!

Синяков решил, что ему не к чему оставаться здесь, в Бурьяновке, и уехал на соседний хутор. Пусть Пискун сам изворачивается… Юдл неутомимо суетился на колхозном дворе и по нескольку раз в день, не глядя на вьюгу, под разными предлогами забегал к Эльке. Озабоченно потирая озябшие руки, он все толковал о хлебе, который они добудут из скирд.

— Что и говорить, вы совершенно правы, товарищ уполномоченная, надо перемолотить… Колхозники не верят, что из этого что-нибудь получится, но я голову даю… Что и говорить! Если уж вы взялись, обязательно должно получиться. Как же иначе! — И тут же пользовался случаем бросить тень на Меера Волкинда: — Это он во всем виноват, все беды от него. Разве вы знаете, что это за человек! — Завхоз с опаской оглядывался по сторонам. — Ведь это крот… Только копает… Если бы не я…

Элька избегала его, как могла, старалась от него отделаться. Уж очень он был ей неприятен. Но, может, он в самом деле хороший хозяин, если Синяков его хвалит? Все время бегает, отдыха не знает, обо всем печалится…

Лишь на четвертые сутки утихла метель. Рано утром, когда Элька только поднялась, к ней прибежал Юдл Пискун.

— Ну, товарищ уполномоченная, — он зябко постукивал ногой об ногу, — время на месте не стоит. Идемте, а? Что и говорить?… Я всю ночь не спал. Хочется уж посмотреть, как из молотилки посыплется зерно. Еще как посыплется… И все Волкинд. А теперь он настраивает людей против. Говорит: «Ничего не получится…»

— Может быть, он прав? — Элька испытующе посмотрела на Юдла.

Юдл даже опешил.

— А, что он понимает!.. Раз вы взялись, так и думать нечего!

— Молотилка в порядке?

— Что за вопрос! Ведь вы велели — так о чем может быть разговор! У меня уже давно все в порядке. Ждем только вас…

Элька надела полушубок, повязала голову платком.

— Мороз немного полегче стал? — спросила она.

— Вроде не такой сильный. Ветрено только… Может, вам нужны валенки? Я могу принести…

— Нет, нет, не надо!

Элька шла быстро, Юдл еле поспевал за ней.

— Смотрите, замерзнете. Давайте сбегаю за валенками, а? Я живо…

Элька досадливо поморщилась и ничего не ответила.

На колхозном дворе их уже ждали Хонця, Хома Траскун, Калмен Зогот. В стороне, как чужой, стоял Меер Волкинд.

— Ну, что скажете? Хорош морозец? — нарочито бодро крикнула Элька, подходя.

— Силен! Как ножом режет.

— Ничего, ничего, в степи согреемся, — приговаривал Юдл, подплясывая на месте. — Что скажете, товарищ уполномоченная, а? Пусть только посыплется пшеница — мигом сбросим с себя кожухи…

Грицко запустил мотор, и трактор медленно тронулся, волоча за собой поскрипывающую молотилку.

Услышав гудение трактора, колхозники высыпал на улицу.

— Смотри, они в самом деле выходят в степь. И она тоже, — сказал Риклис, увидев Эльку. — Охота была в такой холод! Лишь бы покрасоваться…

— Вот так девка!

— Ну конечно! Они там намолотят столько да еще столько…

— Ух, и озябнут же!

— Что же ты-то не идешь, первый колхозник?

— Я еще с ума не сошел молотить пустую солому! — со злостью отозвался Риклис. — Пусть мне сперва покажут хотя бы мешок пшеницы, тогда я, может быть, тоже пойду. Найдется кому мерзнуть и без меня…

И в самом деле нашлось еще несколько охотников, которые пошли за молотилкой.

Трактор медленно полз вверх по улице. Юдл, забегая то с одной, то с другой стороны молотилки, кричал Грицко:

— Куда поворачиваешь? Там ведь канава! Осторожно! Еще сломаешь что-нибудь…

«Чего он так шумит?» — с раздражением подумала Элька.

По хутору трактор шел сносно, в открытой же степи сразу стал застревать в сугробах. Приходилось то и дело расчищать снег, прокладывать дорогу. Встречный еетер дул прямо в лицо, обжигая щеки, не давая дышать. Элька чувствовала, что мороз забирается в ее сапожки, щиплет пальцы, икры, хватает за колени. Правду говоря, Элька не думала, что будет так холодно. Помогая убирать снег с дороги, она увязала в сугробах, падала, вставала, но не переставала шутить:

— Хорош морозец, а?

— Ого! Ноги к земле примерзают…

— Попляшите немного, согреетесь…

Меер Волкинд все время держался в стороне, молчал. Он по-прежнему не верил в Элькину затею. Но что поделаешь, если ее поддержали? Ну что ж, пусть сами убедятся, кто прав — он или Элька.

Чем ближе они приближались к скирдам, похожим на две высокие снежные горы, тем сильнее волновался Юдл Пискун. А ну как Грицко поставит молотилку к той скирде, которая плохо обмолочена? Она, правда, была чуть подальше второй, у самого склона балки, но кто знает… Только бы трактор повернул влево, к обмолоченной скирде, хоть возьми и подтолкни его плечом… Юдл наконец не выдержал и обратился к Эльке:

— Куда подъехать? У балки сильно дует. Может быть, сюда? — показал он влево. — А, как вы думаете?

— Да какая разница? Скорее только…

— Эй, Грицко, подавай сюда! — крикнул Юдл, заходя справа. — Сюда, сюда поворачивай!

Грицко на минуту задержал трактор, словно раздумывая.

— Сюда поворачивай! — подбежал к нему Юдл. — Товарищ уполномоченная велела… Не видишь, что ли, ветер с той стороны… Ну, скорей, чего ты мешкаешь!

Грицко повернул налево. Юдл облегченно вздохнул.

«Теперь она может молотить сколько влезет… Ничего, сегодня ей, кажется, будет не до ужина».

По пояс в снегу, колхозники расчистили площадку для молотьбы, установили трактор и натянули на молотилку ремень.

Элька работала вместе со всеми. Возбуждение ее все росло. Она отчетливо представляла себе, как сейчас посыплется пшеница и начнут наполняться мешки. Они привезут в хутор первые сани с хлебом, вдоль всей улицы повезут их, чтобы все видели… Эта мысль так захватила Эльку, что она не замечала, как сползают рукавицы и краснеют озябшие руки.

— Вы, может быть, отдохнете? — подбежал к ней Юдл. — Дайте мне лопату, дайте, я здесь очищу…

— Мешки не забыли? — спросила Элька.

— Что за вопрос? Раз вы сказали… Я все захватил.

— Нужно влезть на скирду. Кто со мной? — спросил Хонця.

— Я, — быстро отозвалась Элька.

— Нет уж, дочка, давай лучше я, — решительно возразил Калмен Зогот. — Тебе будет трудно.

— Ну, тогда я к барабану.

Взобраться на скирду было в самом деле нелегко. Пригнувшись, Хома уперся головой в скирду, Хонця встал к нему на плечи, и Калмен Зогот, кряхтя, полез по их спинам вверх. Ему подали вилы. Он всадил их в солому и подтянулся. Затем с его помощью поднялся и Хонця. Наверху ветер был еще сильнее. Еле удерживаясь на ногах, Калмен и Хонця сбросили снег со скирды и стали подавать солому к барабану.

Начали молотить.

Не прошло и десяти минут, как молотилка остановилась.

— Что случилось? — взволнованно крикнула Элька.

— Ничего… Зря молотим, — ответил Волкинд, словно радуясь. — Зерна и в помине нет.

Элька слезла с молотилки, подбежала к мешку и встряхнула его. Несмотря на мороз, ее даже в пот бросило. Мешок был пуст. На лице у Эльки появилось выражение такой растерянности, что всем стало как-то даже неловко.

— Ничего, — крикнул со скирды Хонця, — это ничего не доказывает! Снаружи солома сырая.

— Ну да, конечно, — поддержал Юдл. — Это ничего. Сейчас как посыплется — мешков не хватит.

Снова пустили машину, но Элька уже не полезла на молотилку, Она стояла возле мешка, настороженная, ждала, не покажется ли зерно. Но обмолотили уже пять-шесть арб, а в мешке набрался от силы килограмм пшеницы.

«Что же это такое? — спрашивала себя Элька. — Неужели действительно ничего нет?»

— Послушайте, — умоляюще посмотрела она на Юдла Пискуна, — солому, которая лежит на колхозном дворе, ведь брали отсюда?

— А как же! Откуда же еще? Вон видите, снизу бок подрыт.

— Что же это значит? Может… может, помолотим еще? — Голос у Эльки дрогнул, казалось, вот-вот она расплачется.

— Черт его знает… — Юдл дул на замерзшие пальцы. — Мы ведь ничего не теряем, давайте еще немного поработаем.

— Да бросьте вы, в самом деле! — раздраженно сказал Волкинд. — Я ведь вам говорил, что никакого зерна мы не найдем!

Хонця и Калмен Зогот не отзывались. Молчали и остальные колхозники. Словно жалея Эльку или в самом деле надеясь выжать из скирды зерно, Хома стал быстрее подавать солому к барабану. Через некоторое время проверили мешок. Зерна не прибавилось. Молотилка остановилась. Колхозники, как по уговору, бросили работу.

— Шабаш! — Микита Друян воткнул вилы в солому. — Нечего зря надрываться!

— Почему зря? — с деланной серьезностью сказал Шия Кукуй. — С полфунта намолотили — и то хлеб.

— Весь колхоз накормим…

— Скажи жене, чтоб скорей замесила сдобные лепешки…

— Тише вы! Хватит шуточки шутить! — крикнул Калмен Зогот, слезая со скирды.

Вслед за ним соскользнул в снег Хонця. У обоих были красные, горящие лица. Вскоре по широкой, проложенной в сугробе дороге трактор потянул молотилку обратно в хутор. За молотилкой гуськом плелись колхозники, усталые, продрогшие, угрюмые.

13

Элька по пути домой незаметно отстала. На душе у нее было тяжело. Она не могла простить себе, что в такой мороз потащила людей в степь. Надо было послушаться Хонцю, выйти сперва в разведку вчетвером, не тащить молотилку, не будоражить хутор. Что теперь будут говорить о ней? В каждой хате уже, наверно, обсуждают ее глупую затею, смеются над ней, ругают. А главное — по заслугам. Когда наконец она научится действовать осмотрительно? Вот и Микола Степанович предупреждал: «Не действуй с кондачка, раньше подумай, посоветуйся с людьми». Нет, она, как всегда, пошла напролом. Ах, как стыдно перед Калменом, перед всеми колхозниками, которые зря намерзлись, и особенно перед Волкиндом! Теперь она видит, что он был прав! Все были правы, только не она. Как ей теперь хотелось облегчить перед кем-нибудь душу!

Вдруг Элька услышала за собой стремительный скрип полозьев. Она оглянулась — по хуторской улице, разбрасывая снег, мчались сани. Элька узнала старшего агронома и бросилась к нему. Синяков остановил лошадей.

— Как хорошо, что вы приехали! Если бы вы знали… Ах, вы уже знаете?…

— Да, слышал. Сейчас вот колхозников повстречал. Жалко, жалко! Но я ведь предупреждал… Послушайте, вы совсем замерзли! — Синяков выскочил из саней и подошел к Эльке.

— Это-то пустяки, — девушка хлопала озябшими руками по задубевшему полушубку, — но люди… Простить себе не могу.

— Ну, конечно, неприятно… Они, разумеется, недовольны. Но не принимайте это так близко к сердцу. И во всяком случае, сейчас надо немедленно идти в хату. Вы простудитесь…

— Мне сейчас все равно.

— Ну что вы, что за настроение! Случаются вещи похуже. — Синяков вдруг поймал Элькины руки и крепко потер их, неодобрительно качая головой.

Девушка на минуту смутилась, потом, благодарно улыбнувшись, высвободила руки.

— Вы куда-нибудь торопитесь? — нерешительно спросила она.

— Как раз хотел напроситься к вам в гости. Посидим, вы согреетесь, а там, может, что-нибудь придумаем вместе…

— Да, да, — быстро проговорила Элька. Ей сейчас было так одиноко и грустно, что, кажется, будь на месте этого симпатичного агронома Юдл Пискун, она и его зазвала бы к себе в хату.

Синяков велел вознице отвести лошадей на колхозный двор, а сам пошел за Элькой.

В маленькой, низкой комнатке было темнее, чем на улице. Красными, набухшими пальцами Элька с трудом развязала платок, сбросила с себя полушубок, потом отыскала на окне лампу, зажгла ее и только тогда заметила, что Синяков все еще стоит у двери.

— Почему вы не входите? — спросила она.

— Боюсь наследить, — любезно ответил Синяков.

— Ничего, уберу. Вы раздевайтесь.

— Ну вот, из-за меня столько хлопот! — Он взял веник и аккуратно смел снег с сапог.

— Ух, как я замерзла! — Элька прижалась к печке, как бы желая обнять ее. — Вы представляете, с самого утра в степи. И впустую… Ведь это была единственная наша надежда… Не знаю, что теперь делать?…

— Что вы можете сделать? Вам-то, во всяком случае, не в чем себя упрекнуть.

— Ах, да разве в этом дело! Вы скажите, как быть с колхозниками… Положение-то ужасное!

— Уверяю вас, положение совсем не такое ужасное, как вам кажется, — осторожно сказал Синяков, усаживаясь на табурет и подвигаясь к печке. «Прежде всего надо ее успокоить». — Вы, видно, плохо знаете эту публику. Вы в самом деле думаете, что у них ничего нет? Наивное дитя! Весь хлеб у них. Мужики народ хитрый. Сами растащили его при молотьбе, а теперь жалуются.

— Вы серьезно?

— А вы попробуйте поройтесь у них в клетушках, на чердаках… — вкрадчиво проговорил Синяков и осекся, заметив, что Элька как-то чересчур пристально смотрит на него.

— Это у кого же рыться? — спросила она сухо. — У Хонци? У Хомы Траскуна?

— Молодец, — широко улыбнулся Синяков, думая про себя: «Нет, с этой девушкой надо ухо держать востро». — Молодец, что так доверяете людям! Конечно, огульно нельзя говорить… Но согласитесь все-таки, — он развел руками, — что есть ведь еще отсталые колхозники. Душа собственника, сами знаете…

— Да, это верно, — задумчиво сказала Элька.

— Вообще в деревне теперь нелегко, — продолжал Синяков, со вздохом доставая из кармана брюк жестяную коробку с махоркой и ставя ее на стол. — Работаешь день и ночь, вечно занят, и не замечаешь, как проходит лучшее время. О себе самом, о личной жизни некогда и подумать…

Элька вопросительно посмотрела на него. — Ну вот, такая девушка, как вы, — Синяков осторожно сгреб в ладонь рассыпавшуюся по столу махорку и смахнул ее в бумажку, — что вы знаете о счастье, о настоящем счастье? — Помолчав, он добавил: — Ведь кроме общественных дел…

— А это разве не счастье? — прервала Элька.

— О, конечно, это большое счастье! Но ведь в жизни должно быть еще что-то. Правда?

— Правда. — Элька слегка улыбнулась.

— Вот видите… Всегда соглашайтесь со мной.

— А вы думаете, что вы всегда правы?

— Непременно!

— Люблю людей, которые верят в себя.

— Это меня радует.

«Теперь самое подходящее время, — подумал Синяков. — Только не уходить отсюда сегодня, во что бы то ни стало остаться!» И тогда… Он из нее веревки будет вить.

— О чем вы задумались? — спросил он.

— Все думаю, что теперь делать.

— Хотите меня послушаться? — спросил Синяков, твердо глядя Эльке в глаза.

— Ну?

— Вы сегодня достаточно потрудились, отдохните, а завтра мы вместе подумаем. Утро вечера мудренее.

— Ну что ж, ничего другого мне не остается. Элька собрала разбросанные будылья и сложила их у печки. С улицы донеслось пение.

— Видите, молодежи и мороз не страшен! — поддразнил ее Синяков.

— Хорошо поют наши девушки, — задумчиво сказала Элька.

— Петь-то они горазды. Но должен сказать правду, что интересной девушки я уже давно не встречал, ну ни одной… кроме… Простите за откровенность, кроме вас, конечно…

— Так-таки ни одной? — Элька улыбнулась.

— Я это серьезно. С первой минуты, как я вас увидел, вы понимаете, с первой минуты… — Он замолчал.

— Что вы на меня так смотрите? — Она слегка отвернулась.

— А что? Даже посмотреть на вас вы мне не разрешаете? Знаете, мне, пожалуй, нужно перестать к вам ходить, — сказал он тихо.

— Почему?

— Так…

— Но почему же?

— А разве вам не все равно, хожу я или нет?

— Может, и не все равно.

— Правда? О, если так… — Он взял ее за руку.

— Если так, я сейчас принесу борщ, и мы пообедаем, — шутливо сказала Элька, отнимая руку.

Она быстро набросила на себя платок и вышла в кухню. Синяков остался один. Довольный, он начал ходить из угла в угол, рассматривая комнату, как будто был уже здесь хозяином.

«Голова у нее уже кружится. Главное — теперь не упустить момент. Она еще будет валяться у меня в ногах».

Элька вскоре вернулась с миской борща. Она поставила столик поближе к кровати, нарезала хлеба.

— Ну, приступим!

Девушка подвинула Синякову табурет и сама села на кровать. Синяков был голоден и с удовольствием ел борщ.

— Кто это так вкусно готовит? — спросил он.

— Я. — Элька важно поклонилась.

— Вы сами? — удивился Синяков. — Оказывается, вы и на этом фронте молодчина!

— Что это вы меня все хвалите?

— Я не против, чтобы и вы меня похвалили.

— Может быть, и похвалю.

— Я чувствую, что мы будем друзьями. — Синяков пересел на кровать.

— Вам здесь будет неудобно.

— Очень удобно… Скажите, откуда у вас такие милые волосы? — Он протянул руку, как бы желая погладить девушку по голове.

— Они у меня давно. Не помню, с каких пор.

— А сколько вам лет?

— Столько же, сколько моим волосам. Пересели бы на табурет, право…

Синяков пропустил ее слова мимо ушей. За окном ветер завывал так сильно, что стекла дрожали.

— Ух, как воет!.. Помните ту ночь, когда мы с вами впервые встретились? Это была судьба! Вам не холодно? — он крепко сжал ей локоть.

Элька стремительно отшатнулась от него. Из волос у нее выпала гребенка. Синяков быстро нагнулся и поднял.

— Давайте сюда!

— А я вас причешу. Вы не хотите, чтобы я вам помог?

— Нет.

Гребенка хрустнула у Синякова в руке. Он внезапно обхватил девушку за плечи и прижал к себе.

— Сейчас же отпустите меня, — негромко проговорила Элька, и в голосе ее послышалось такое отвращение, что Синяков невольно разжал руки.

Элька решительно подошла к стене, сняла с гвоздя бурку, положила на табурет.

— Уходите.

— Ну-ну… Я просто пошутил, — пробормотал Синяков, взяв бурку. — Не сердитесь на меня.

— Я не сержусь. Всего доброго.

Синяков ушел. Элька села на кровать, подперла голову кулаком.

«Так тебе и надо! — ожесточенно бранила она себя. — Дождалась! Тискают, как последнюю… Раскисла, захотелось, чтобы пожалели…» Разве за этим ее сюда послали? Надо было заставить Синякова подумать, как помочь колхозникам с хлебом, выручить людей, а она… Как же сейчас быть? Что делать? С кем посоветоваться? Может быть, поехать в райком, к Миколе Степановичу, с ним поговорить?

От этой мысли у Эльки стало немного легче на душе.

14

Всю ночь в хате горел свет. Вечером Зелде стало так худо, что даже старуха всполошилась.

— Горе ты мое! — ломала она руки. — Шефтл, не стой ты без дела! Может, затопить печь и прикладывать ей горячие кирпичи к ногам?

Шефтл, босой, в холщовой распоясанной рубахе, растерянно топтался по хате, с досадой почесывал давно не бритую щеку.

— О господи, мало мы намучились! — причитала старуха, шаркая опорками по полу. — Так я и знала, что быть беде: недаром кошка всю ночь скреблась под кроватью, чтоб ей удавиться…

Шефтл натаскал соломы, старуха затопила печь и, прикладывая Зелде горячие кирпичи к ногам, без устали ворчала:

— Камень бесчувственный! Палец о палец не ударит, даже не посидит возле хворой жены…

Она видела, как больно это Зелде, и теперь по-бабьи жалела невестку.

— Ну, заболела жена — что из того, не бросать же ее. Ничего, еще выздоровеет…

Рано утром Шефтл запряг кобылу в кособокие сани и повез Зелду в Святодуховку, к доктору. То, что приходится гнать кобылу в такую даль, было ему горше горького. Но что поделаешь! Так уж у него идет одно к одному…

Стоял мягкий морозец. На свежем воздухе Зелде стало полегче, и, пригревшись в старом тулупе, она задремала. Сани еле тащились.

Шефтл сидел на передке. Он сгорбился, словно все его горести разом навалились ему на спину, и печально смотрел на свою отощавшую кобылу. Вот оно, все, что осталось от его хозяйства. Столько лет гнул спину от зари до зари, и в дождь, и в жару, и в метель, работал как вол, жалел съесть лишний кусок хлеба, урезывал себя в чем только мог, сберегал каждую кроху, лишь бы стать хозяином, соседям на зависть. А теперь ему стыдно показаться им на глаза. Все у него пошло вверх колесами и становится все хуже и хуже. Бог знает, как он дотянет до весны… Руки опускаются, и опять же помощи ждать неоткуда. А у них, в колхозе, по-иному, о них заботятся… Он, Шефтл, уж и рад бы ухватиться за колхоз. Если б взяли его, он, ей-богу, пошел бы… Видно, не только с двумя, но и с четырьмя руками одному на своей полосе не управиться. Видно, она была права, Элька, люди работают сообща, государство дает машины, им и легче. И его берет досада на самого себя. Давно ли ему предлагали, просили, уговаривали, а сейчас никому до него дела нет, и ей, Эльке, тоже… Вот же она видела его мать, а о нем даже не спросила. Должно быть, узнала, что он женился, и сердится, подумал Шефтл…

Зелда проснулась, когда сани были уже в Святодуховской балке. Она слышала, как Шефтл ожесточенно понукал кобылу, и чувствовала себя виноватой — причиняет ему столько хлопот. А ведь раньше он был совсем другим, веселым. И любил ее… Она нарочно старается вспомнить все то доброе и веселое, что было в их совместной жизни, но от воспоминаний становится еще тяжелее. Эх, выздороветь бы…

— Шефтл! — окликнула она мужа, приподнявшись на локте.

Он, видно, не услышал.

— Шефтл!

— А? — нехотя отозвался он.

— Знаешь, Шефтл, мне будто легче… Садись сюда, поближе. — Ей так хотелось, чтоб он подсел к ней, обнял, прижал к себе. Сделай он это сейчас, век бы, кажется не забыла.

Но Шефтл не шевелился.

— Шефтл, знаешь, кого я вчера повстречала? — снова начала Зелда. Ей так хотелось поговорить с ним. — Знаешь, кого?

— Откуда мне знать… Но-о!

— Эльку Руднер.

— Эльку? — Он обернулся к ней. — Где ты ее видела?

— Днем, когда ходила к Зоготихе занимать отруби, — торопливо ответила Зелда, радуясь, что Шефтл оживился. — Против амбара.

— Против амбара… — протянул Шефтл, точно ждал другого. — А она… ты с ней говорила?

— Нет, я ее издали видела. Такая стала красивая, еще лучше, чем прежде. Знаешь, с кем она шла? С агрономом.

— С Синяковым?

— С ним. Ладная из них вышла бы пара, верно, Шефтл?

— А я почем знаю! — буркнул он, хлестнув лошадь вожжами. — С кем хочет, с тем пусть и ходит. Ее дело… Не холодно тебе? — спросил он через минуту и поправил на ней тулуп.

Зелда схватила его за руку.

— Не холодно… Сядь около меня. Что ты печалишься, Шефтл? Не надо. Подожди, вот мне доктор пропишет лекарство, и я мигом поправлюсь… Помнишь, Шефтл, как мы летом накладывали арбу, я тогда даже скорее тебя управлялась, ведь правда?

Шефтл понуро смотрел на снежную степь и молчал.

«Вон как! Значит, гуляет с агрономом», — думал, он с обидой.

— Шефтл, — не умолкала Зелда, — а помнишь, как мы целую ночь молотили на току?… Что ты молчишь, Шефтл?

Шефтл не ответил. До самой Святодуховки он так и не вымолвил ни слова.

Утром Элька пошла на колхозный двор — спросить насчет саней. Она решила сегодня же поехать в Гуляй-поле. В глубине двора стояли Хонця и Хома Траскун. Увидев Эльку, они дружно замахали руками.

— Что случилось? — спросила Элька, подходя. — Опять неприятности?

— Хорошо, что пришла, — сказал Хонця. — Мы уже собирались к тебе.

— Посмотри, что тут делается! — Хома встряхнул пучок колосьев. — Смотри! Тоже полно зерна!

— А это разве не та же самая куча?

— Да, но нет ни одного пустого колоса, а куча порядочная. Мы тут ее с Хонцей целый час обмолачивали.

— Странно… В скирде почти ни зернышка, а тут полно. Прямо колдовство какое-то! Может, все-таки эти колосья не из той скирды? — нерешительно проговорила Элька. Ей уже хотелось бежать в степь, ко второй скирде, но, помня вчерашнее, она сдерживала себя.

— Вот-вот! И мы с Хонцей о том же толковали.

— Поговорили, хватит. Пошли в степь. — Хонця молодцевато ударил ладонью о ладонь, ногой подгреб к куче разбросанные колосья.

Элька растроганно смотрела на Хонцю и Хому. Зря, значит, ей казалось, что все на нее сердятся. Надо было вчера же к ним пойти, а она, как дура, просидела весь вечер с агрономом…

Хонця потянул ее за рукав, и они направились к воротам.

Из конюшни вышел Додя Бурлак с кучей навоза на вилах.

— Эй, Додя! — позвал Хома.

Тот оглянулся, кивнул, занес навоз за конюшню, потом, добродушно улыбаясь, подошел.

— Ты меня?

— Тебя, брат, тебя. По-моему, ты привозил эту солому?

— Я. А что?

— Ты ее из какой скирды брал? Из той, что к балке?

— Должно, из той, — растерянно ответил Додя. — А может, и нет?

— Может, и нет… — Додя вспомнил, что Юдл Пискун, когда посылал его третьего дня за соломой, что-то говорил, из которой скирды брать, а он, как на грех, взял и забыл.

— Пошли, пошли! — кричали Хонця и Элька от ворот.

— От него добьешься толку! — проворчал Хома и поспешил за ними.

Додя Бурлак так и не понял, чего Хома от него хотел. Видно, он, Додя, что-то напутал. Куда они пошли? К скирдам? Зачем?… С вилами в руках, полуоткрыв рот, он провожал глазами три темные фигуры, которые вскоре миновали огороды и исчезли в снежной степи.

Вечером, когда Шефтл с Зелдой возвращались из Святодуховки, хутор был необычайно оживлен. На колхозном дворе толпились мужчины, женщины, дети, слышался веселый гомон.

— Что там такое?

Шефтлу было любопытно, но не хотелось, чтоб люди видели, как он плетется на своей отощавшей кляче, поэтому он объехал колхозный двор стороной. Однако ребятишки заметили сани, побежали следом и, навалившись на задок, стали гикать на лошадь. Шефтл накинулся было на них, но дети, захлебываясь и перебивая друг друга, стали рассказывать, что Элька с Хонцей и Хомой Траскуном нашли в скирдах много необмолоченного зерна, что сейчас на колхозном дворе секретарь райкома, что весь день работала молотилка и вот только-только подвезли к амбару полные сани пшеницы.

15

С Жорницкой горки далеко-далеко в морозном воздухе разносилось протяжное гудение. Оно поднималось над буграми, стлалось по балкам и оживляло зимнюю, застывшую степь.

Элька только что вернулась с совещания в Гуляй-поле, созванного райкомом. До этого Иващенко побывал в Назаревиче, в Галушках и убедился, что там тоже чуть ли не половина зерна осталась необмолоченной. Совещание затянулось. Потом еще долго не расходились, но Элька тотчас уехала назад, в Бурьяновку, — не терпелось узнать, как там подвигается дело. На колхозном дворе она никого не застала, все были у молотилки. Элька поставила лошадь в конюшню и, возбужденная, радостная, направилась на зимний ток, откуда неслось гудение. Теперь колхоз станет на ноги, нечего и сомневаться! За несколько дней амбар засыпали почти до половины, а еще осталось молотить и молотить.

Она шла быстро, разрумянилась, весело откидывая носком валенка обледеневший кизяк.

На повороте у засыпанного снегом сада навстречу выехали сани с одной лошадью по правую сторону дышла.

«Кто это? — Элька остановилась, всматриваясь. — Кто там плетется на одной кляче?»

И вдруг у нее часто забилось сердце. Бок о бок с санями, на которых громоздился ворох сухого бурьяна, шагал молодой крестьянин в рваном тулупе нараспашку, в сдвинутом на затылок старом заячьем треухе. Из-под треуха падал на лоб спутанный черный чуб.

«Это же Шефтл, — с каким-то странным чувством подумала Элька. Она видела его и словно не узнавала. — Так это Шефтл…»

Шефтл остановился как вкопанный, чуть вожжи из рук не выпустил.

— Элька… — прошептал он испуганно.

Так это Шефтл… Он был совсем не такой, каким запомнился ей с того лета, пришибленный, растерянный. И от этого казался еще ближе.

Они стояли и молча смотрели друг на друга смущенными, жалобными глазами. Справа белел заснеженный сад, там и тут высовывая из-под сугробов черную, оголенную ветку, а внизу, у плотины, тускло поблескивал оледеневший ставок.

— Так это ты, Шефтл? — наконец мягко проговорила Элька.

Шефтл все молчал, не сводя с Эльки взволнованного взгляда. Вот она опять перед ним, близкая сердцу и такая далекая… Это ее он повстречал там, у запруды; это с ней он ехал на пахнущем свежим сеном возу, среди лучистых подсолнухов; это с нею сидел на окошке в синюю летнюю ночь… За это время она еще больше похорошела. Знала бы она, сколько волнений он пережил из-за нее, сколько ночей не спал!

— Что же ты молчишь, Шефтл? — сказала Элька и, словно стряхнув оцепенение, подошла ближе. — Как поживаешь?

— А вы?… А ты? — хрипло проговорил Шефтл.

— Да так, как видишь… Откуда ты?

— Из степи. Бурьяна вот насобирал, топливо у меня вышло. А ты… Тебя что-то совсем не видно…

— Разве? — Элька слегка усмехнулась и быстро поправила волосы под белым вязаным платком.

— Нет, я… я думал, ты зайдешь, посидишь… — растерянно отвел он глаза.

— Расскажи, как живешь, Шефтл, — повторила Элька, как бы не замечая его растерянности.

— Что рассказывать! Не ладится у меня с тех самых пор, как ты уехала. Помнишь моих буланых? Какие лошади были! Лучшие на хуторе, земля, бывало, дрожит, когда едешь на них, — вспоминал он, темнея от боли. — Так одна пала, еще осенью…

— Я знаю, слыхала.

— А другая, — показал он на худую кобылу, — тоже вот, сглазили ее, что ли, еле волочит ноги. А помнишь, как они нас тогда несли?

Сейчас, слушая Шефтла, глядя на черный чуб, выбившийся из-под вытертой заячьей шапки, Элька словно вновь увидела перед собой то жаркое, бурное лето, вспомнила все, что было между нею и Шефтлом. И вместе с тем оно казалось ей таким далеким-далеким, и стало грустно и жалко. Прошлого?… Себя?… Шефтла?…

— Ты уж, наверно, позабыла, — тихо промолвил он.

— Нет, я помню. Помню, Шефтл.

— А я думал, ты давно все забыла.

— Почему ты так думаешь? — отозвалась она с обидой.

— Значит, помнишь? — оживился Шефтл. — Тогда ты жила вон там, в комнезаме. А теперь в нем колхозный склад.

— Знаю…

— А ставок… Замерз наш ставок. Сейчас я пою кобылу у колодца… Помнишь, как хорошо было? И камыши, и все…

— Помню, Шефтл, все помню.

— Вот видишь, — сказал Шефтл с болью. — А я думал, забыла. Думал, ты на нас рукой махнула и больше никогда не приедешь… Зачем только ты тогда приехала!

Они помолчали.

Лошади, видимо, надоело стоять, и она боком начала отступать от дышла. Элька остановила ее, ласково потрепала по храпу. Кобыла схватила ее черной шершавой губой за рукав.

— Узнала тебя, — сказал Шефтл дрогнувшим голосом. — Видишь, как смотрит, видишь? Ты не думай, лошадь тоже знает тоску. Ого, еще как! Иной раз так заржет, что… Помнишь, тогда, в балке? Под дождем, в Ковалевской балке, когда я нашел тебя? Тогда еще обе мои буланые были у меня… Примчал я тебя в больницу… А на обратном пути они так ржали, кобылы, что у меня прямо сердце разрывалось. Потом ведь я приезжал, хотел проведать, а тебя уже не было.

— Понимаешь, как получилось… Меня сразу забрали, увезли в Запорожье. Я ведь писала Хоме.

— А я не знал. Думал, ты там. Я тебе еды привез, варенья вишневого. Коржиков мать испекла… Ты надолго к нам? — перебил он себя.

— Сама не знаю… Да что это у тебя кожух не застегнут? Так и простудиться недолго. — Она подошла совсем близко и застывшими, непослушными пальцами стала застегивать на нем овчину. — Разве можно так в мороз?

— Я мороза не боюсь. Так на сколько, говоришь, ты приехала?

— Говорю, что сама не знаю.

— Но пока еще побудешь? — словно упрашивал он ее.

— Побуду…

Лошадь, переступая с ноги на ногу, запуталась в постромке и стала бить копытом. Шефтл пустился было к ней, но Элька его опередила. Она проворно приподняла у кобылы ногу и выпростала из сбившейся упряжи. Она заметила, какой старой, собранной из кусочков была эта упряжь, как перекосились от ветхости сани, и вспомнила, что Калмен Зогот говорил ей о Шефтле, о какой-то его будто бы просьбе. Но Шефтл ни о чем таком не заговаривал, а ей очень хотелось помочь ему.

— Скажи, Шефтл, может, тебе что-нибудь нужно?

— Нет, ничего не нужно, — ответил Шефтл рассеянно, думая о чем-то своем.

— Как знаешь. Видно, Калмен Зогот тебе ближе, чем я. Что ж, мне пора…

— Постой, — встрепенулся Шефтл, — постой еще минутку. Когда еще я тебя увижу…

— Да нет, пойду. Мы там молотим, видел? Видел, сколько зерна привезли? А ты все один, а, Шефтл?

— Ты о чем? — растерялся он.

— По правде говоря, я думала, что ты уже в колхозе.

— В колхозе? А, ну да… Знаешь, Элька, сто раз пожалел, что тогда тебя не послушал. А теперь — с чем я туда пойду, в колхоз? Или приняли бы?

— Почему же? Если ты всерьез…

— Правда? — обрадовался Шефтл. — Думаешь, они не будут против? Из-за того, что я раньше не шел?… Ох, Элька! Плохо одному. Точно ты дикая трава в степи, и никому до тебя дела нет… Я все время хотел с тобой потолковать… с тех пор, как ты приехала. Но тебя так трудно застать…

— Ну ладно, Шефтл! Так ты заходи…

— Куда? К тебе домой?

Элька с минуту помедлила, словно колеблясь.

— Лучше, пожалуй, в правление, Шефтл.

— В правление? А, ну что ж.

— Приходи непременно, как только что-нибудь понадобится, — настойчиво повторила она и, простившись, быстро пошла своей дорогой.

Шефтл растерянно стоял возле саней и провожал ее печальными глазами. Сколько он ждал этой встречи, и вот только что Элька была тут, а теперь ушла, и бог весть, когда еще он ее увидит. Почему он отпустил ее? Надо было задержать хоть на минуту, надо было упросить зайти в дом, посидеть, поужинать с ними. Что-что, а своя картошка и соленые огурцы у него найдутся. Ведь ему еще о стольких вещах надо ей рассказать! И тут только он спохватился, что о самом-то главном они и не поговорили.

Элька уже поднялась на бугор. Вдруг она оглянулась и увидела, что Шефтл стоит, как стоял, на том самом повороте у яблоневого сада, где она его оставила. Стоит в своей рваной овчине, возле саней с наваленным на них сухим бурьяном, беспомощно опустил руки и смотрит ей вслед.

Ее потянуло назад, к нему. Подойти, взять за руки, приголубить, как дитя, и сказать, что она тоже все время тосковала по нем, что он и теперь ей мил… Но Элька быстро отвернулась и побежала к гарману.

Молотилка на гармане работала вовсю, около нее стояли сани, полные свежеобмолоченного зерна.

— О, Элька! Уже вернулась?

Хонця и Хома поспешили ей навстречу.

— Ну, выкладывай, что там!

— Есть новости?

— Есть, есть… — устало кивала Элька. Она коротко вздохнула и прижала руки к груди. — Бежала, дух захватило, — объяснила она со слабой улыбкой. — Есть новости. Вечером, на собрании, обо всем поговорим.

16

Был поздний час, а собрание все не кончалось. Уже сняли Юдла Пискуна и Волкинда и сейчас обсуждали предложение Эльки о том, чтобы выбрать на место Волкинда Хонцю. Калмену Зоготу Элькино предложение было сильно не по душе. Как же это? Забыла она, что ли, историю с амбаром? Мало шума было на хуторе? Калмену, положим, тоже не верится, что Хонця взял себе зерно, на него это не похоже, а там кто знает… Да и довольно того, что он его не уберег. Что это за хозяин, у которого сорок пудов как в воду канули, а он даже следов не нашел?! Годится ли такого человека выбирать в председатели? Кто его будет слушать? И как только у нее язык повернулся… Калмен Зогот не мог этого стерпеть. Он встал и тихонько, стараясь не бросаться в глаза, пробрался к выходу.

Темные хатки тонули в снегу. Молодой месяц слабо освещал пухлые снежные шапки на крышах. Чуть-чуть тянуло влажным ветерком. «Слава богу, уже и зима на исходе», — подумал Зогот, глубоко вздохнув.

Он постоял немного около клуба, в котором происходило собрание. Оттуда доносился шум. «Пожалуй, не я один, многие будут против Хонци», — подумал Зогот. На минуту ему стало жалко Хонцю: хороший все-таки человек, работящий, себя не жалеет. Калмен уже и не знал, хочет он или не хочет, чтобы Хонцю выбрали. «Может, вернуться? Нет, все-таки при таком председателе порядка не будет, — решил Калмен. — Пожалуй, сейчас лучше сходить на колхозный двор. Когда еще будет такой случай достать оксмановское добро…»

Ни по пути, ни на самом колхозном дворе Калмену никто не повстречался. Он бесшумно приоткрыл дверь в сени и в потемках, нащупывая дорогу руками, прошел в бывшую оксмановскую горницу.

Все было так, как Оксман указывал. Калмен Зогот изрядно попыхтел, пока, сидя на корточках, вытаскивал из печки кирпичи. Он выгреб песок, и скоро рука нащупала гладкий круглый предмет. Осторожно вынув сахарницу, Зогот снова заложил тайник кирпичами. Сахарница показалась ему очень тяжелой, — может быть, потому, что от волнения у него тряслись руки.

«Какого черта я так дрожу? — досадовал Калмен на себя, быстро шагая к своей хате. — Кажется, ничего, слава богу, не украл».

В хате никого не было. Закрыв на задвижку дверь, он зажег лампу и стал думать, что делать дальше. Сахарница тускло поблескивала на столе синеватыми боками, колола глаза. «Нечего раздумывать, — решил Зогот, — надо сейчас же упрятать ее в буханку хлеба, как Оксман наказывал, а уж завтра-послезавтра с божьей помощью отправить».

Он принес из кухни большой каравай и, срезав горбушку, стал выковыривать ножом мякиш. Потом попробовал засунуть в полый каравай сахарницу, но она не лезла туда. Нажал немного — стала трескаться корка. Зогот озадаченно почесал затылок. Придется, видно, опорожнить сахарницу и класть вещи по одной. По одной они войдут. Пусть уж Оксман обойдется без сахарницы. Калмен открыл ее и вытряхнул. На столе образовалась целая горка завернутых в бумажки мелких предметов.

Тут были пяти- и десятирублевые золотые, старомодные брошки, кольца, серьги, нитки тусклого жемчуга. Калмен Зогот стоял ошеломленный. Столько золота, столько драгоценностей он в жизни своей не видел и не мог себе представить, что все это помещалось в обыкновенной сахарнице.

«Ничего себе капиталец! Сейчас это ему ох как пригодится!» — подумал он об Оксмане.

Укладывая драгоценности в каравай, какую в бумажке, какую так, Зогот вспомнил, что Оксман велел ему взять что-нибудь за услуги, а также на издержки. Нет, ничего он не возьмет, на таком деле он наживаться не станет.

Зогот уже уложил все в каравай, когда заметил на полу смятый листок бумаги, видимо слетевший со стола. Он поднял его и расправил. На листке было что-то написано. «Может, нужное», — подумал Зогот, поднес ближе к свету и прочел: «Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер…» На этом строка обрывалась. Почерк был Якова Оксмана. Не понимая, с какой бы это стати Якову Оксману поминать Хонцю, Зогот недоуменно вертел листок в руках. На обратной стороне, сверху, тем же почерком был выведен адрес гуляйпольского райкома, а ниже шел текст, испещренный помарками. «Видно, важная бумага», — подумал Калмен. С трудом разбирая замусоленные буквы, он читал:

« Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер, наш бурьяновский председатель, ворует зерно, поскольку имеет ключи от общественного амбара. При Оксмане был порядок, а при Хонце порядок такой, что он ворует общественное зерно и продает на базаре. Комнезамовцы ».

Калмен Зогот стоял как громом пораженный. Так вот оно что! Это он, Оксман, сам, значит, и писал… Тогда все понятно. Себя, выходит, похвалил, а Хонце яму вырыл… «Ах ты подлец! — не мог он прийти в себя. — Вот это чья работа! Сам же все и подстроил. Хотел, чтобы Хонцю убрали, и не постыдился поклеп на человека возвести. Детей его не пожалел, перед всем народом опозорил. Ах, подлая душа!» Нет, такому злодею он, Зогот, не слуга… И, разломив каравай, Калмен Зогот высыпал золото обратно на стол…

В это время постучали в дверь. Вместе с крошками и бумажками он сгреб всю кучу в сахарницу и пошел отпирать.

— Смотри-ка, его ищут, а он тут! — закричала Геня-Рива, входя в хату. — Тебя в правление выбирают, чего ты убежал?

— Тише! Не ори! Надо было — вот и убежал. Зогот подошел к столу и взял сахарницу. Увидев на столе кучу хлебного мякиша и корок, жена всплеснула руками.

— Господи, что он натворил! Кто это так ест? Ребенку лишний ломоть хлеба жалеем, а он… — Тут она заметила в руках у мужа сахарницу и кинулась к нему. — Что ты несешь?

— Ничего.

— Как это ничего! Не вижу я, что ли… Горе мне, он уже выносит что-то из дому… Дай сюда! Говори, что это, ну?

— Золото это, жена.

Геня-Рива остолбенело вытаращила на него глаза.

— Золото, да. Случалось тебе видеть столько золота, а?

— Какое золото? Где ты его взял? О господи, он уж совсем рехнулся…

— Вот видишь, ты и не знала, какой у тебя муж богач, — невесело усмехнулся Зогот. — На, смотри, — и он открыл сахарницу.

— Ой, горе, ой, несчастье, ой, мне плохо! — Геня-Рива схватилась за голову. — Шлойме-Калмен, скажи, где ты это взял?

— Что ты так испугалась? Дурочка! Я никого не ограбил. Это не мое, не мое, — успокаивал он жену. — Помнишь, летом пришло письмо? Помнишь, а?

И он рассказал ей все, как было, с начала до конца. Геня-Рива растерянно вздыхала.

— Ты подумай… Так это все Якова Оксмана… Надо же… Такое богатство нажил, о господи! И куда ты это несешь?

— Туда, на собрание.

— На собрание? Я что-то не пойму… У тебя ведь отберут, Шлойме-Калмен!

— Затем и несу.

— Подожди, не беги. Может… может, лучше послать ему, Оксману, и взять за услугу?

— Ничего мне не надо, — сердито ответил Зогот. — И ему не пошлю и себе не возьму. Подлюга! Честного человека хотел утопить!

— О господи, нашел себе заботу! Какое тебе дело до Хонци?

— Как какое дело? Человек я или скотина? А чье это дело?

— Шлойме-Калмен! — бросилась к мужу Геня-Рива, видя, что он направляется к двери.

— Уйди! — сдавленным голосом отозвался Калмен.

— Одумайся! Оставь хоть что-нибудь… Никто ведь не узнает…

— Чужого мне не надо, слышишь! — И он гневно хлопнул дверью.

— Постой же, погоди! Что ты бежишь, как очумелый? — с отчаянием крикнула жена и выбежала за ним.

Но Калмен Зогот даже не оглянулся.

Когда Калмен вошел в клуб, он услышал визгливый голос Риклиса, который, видимо, что-то говорил против Хонци.

— Подожди! — еле переводя дух, крикнул Калмен Зогот с порога и, прижимая к себе сахарницу, стал протискиваться к президиуму.

17

Юдл вернулся с собрания в страшном смятении. Он предчувствовал, что снятием с должности завхоза дело не кончится. Сейчас, когда Элька с Хонцей стали полными хозяевами, только и жди несчастья.

Увидев его, жена испугалась.

— Что с тобой, Юдл? На тебе лица нет! Опять что-нибудь стряслось? Говори же! Опять на тебе отыгрываются?

Юдл молча ходил по комнате.

— Ну, не говорила я? Не просила — не лезь, не мешайся ты в их дела… Нет, за всех ему надо надсаживаться, обо всем у него голова болит. А чуть что — ему же и достается. Вот вам: хлеб не так вымолотили — и уже не ест, не спит, света от страха не видит. Врагам моим такую жизнь…

Но не история со скирдами тревожила Юдла. Он и сам не ждал, что все сойдет так гладко. Помогло то, что не только в Бурьяновке, но и в других колхозах обнаружили плохо вымолоченный хлеб, и в райземотделе видели причину этого в беспорядочной смене механиков и частых дождях. Юдла пугал сейчас хлеб, спрятанный в разных местах у него во дворе. Не может быть, чтоб Хонця не унюхал. Недаром он все шушукался с Элькой и поглядывал на него, на Юдла. Это неспроста. Чего доброго, уже сговаривались идти к нему с обыском, мелькнула мысль. Этого еще не хватало! Придут, найдут зарытый хлеб, и тогда он совсем пропал. Надо сегодня же выбрать из ямы хлеб, сегодня же ночью, пока не поздно… Но куда его девать?

Хлеб, зарытый в клуне, был до самых стропил завален сеном, так что вряд ли додумаются там искать. Еще несколько мешков пшеницы лежали у него во дворе, под стогом. Туда тоже сразу не кинутся. Больше всего его тревожила яма с пшеницей в конюшне. Всегда первым делом ищут хлеб, зарытый в ямах. Пшеницы было немного, всего пять-шесть мешков, Юдл решил сегодня же ночью перетащить их к ставку и бросить в прорубь.

Когда Иоська и Доба заснули, он взял лампу и прокрался в конюшню. Корова проводила его из своего угла сонным глазом. Проворно работая лопатой, он снял слой земли в углу, разметал сопревшую солому и уже добрался до мешков, когда на улице послышался собачий лай. Юдл мигом погасил лампу и шмыгнул в дом. Псы заливались все звонче. Он стоял затаив дыхание, только зубы лязгают. Да, кто-то ходит вокруг двора, идет к нему. Сейчас хлопнет дверь, войдут Элька, Хонця, весь хутор ввалится. Что делать? Разбудить Добу? Постепенно лай стихал, переместился в глубь хутора, но Юдлу все еще мерещилось, что кто-то ходит за окнами, около дверей, вокруг конюшни… Так он и не сомкнул глаз всю ночь и лишь на рассвете, выглянув в окно и увидев во дворе чистый, нетронутый снег, немного успокоился. Он опять пошел в конюшню, решив пока засыпать яму. Мало ли что… Но едва он успел прикрыть мешки соломой, как постучала Доба. Хома Траскун, новый завхоз, требовал ключи от амбара. Юдл наскоро запер обе двери в конюшню и пошел с Хомой на колхозный двор.

— Я давно просил: «Освободите меня», — быстро говорил он, еле поспевая за Хомой. — Сколько может человек надрываться? День и ночь… Все колхоз да колхоз, некогда было подумать о себе… Что и говорить! Довольно на мне поездили. Ничего, ничего, теперь ты попробуй, поработай!

… Днем Иоська явился из школы с радостной вестью. Всем школьникам обещали завтра раздать по паре кроликов. Ему, Иоське тоже дадут. Он сам будет их выхаживать, надо только приготовить хорошую конуру.

Выложив все это слушавшей его краем уха матери, Иоська стал искать жилище для кроликов. Дома мать не позволит держать. Лучше всего было бы в конюшне, но Иоська боялся, что оттуда их выбросит отец. Он все-таки толкнулся в смежную дверь. Она была заперта. Иоська со вздохом пошел бродить по двору. Может, устроить их в сене? Он подошел к стогу за конюшней и стал выдергивать внизу сено.

— Что ты там делаешь? — крикнула Доба.

— Норку для кроликов мастерю.

— Какую норку? Переморозишь их в одну минуту.

— Ничего, я их еще тряпками, — отвечал Иоська, обеими руками усердно выдергивая сено из стога.

Вдруг его рука наткнулась на что-то плотное. Иоська замер. Это был мешок с зерном. Он стал лихорадочно разгребать сено вокруг и вскоре увидел еще два мешка.

Кролики мигом вылетели у него из головы. Он вскочил и стремглав побежал со двора. У ворот он увидел отца, который возвращался из правления.

— Папа! Па-па! — Иоська, задыхаясь, кинулся к нему.

— Чего тебе? — Юдл вздрогнул.

— Иди скорее! Посмотри, что я нашел… Скорее! — Мальчик тянул его за бурку.

— Что там такое? — Юдл побледнел.

— Там мешки с хлебом.

— Какой еще хлеб?…

— Ей-богу… честное пионерское. Под стогом… Кто-то у нас спрятал… Иди скорей, посмотри, а я побегу, скажу дяде Калмену… Ой, что будет! — И, путаясь в длиннополом вытертом пальтеце, Иоська устремился к воротам.

— Стой! — крикнул Юдл не своим голосом, хватая его за шиворот. — Ты куда побежал, а? Ты что это за мешки выдумал?

— Я не выдумал, — оправдывался Иоська. — Пойдем, я тебе покажу. Я сам видел мешки.

— Молчи! Заткни глотку, дурак несчастный! — прошипел Юдл и, боясь, как бы не услышали на улице, потащил его в дом.

Иоська упирался изо всех сил. Окончательно выйдя из себя, Юдл отпустил ему оглушительную затрещину.

— За что? — расплакался Иоська. — За что ты меня бьешь? Что я тебе сделал? А, я знаю! — крикнул он, задыхаясь. — Это ты, ты сам спрятал мешки…

— Да замолчишь ты или нет? — взвыл Юдл и с такой силой толкнул его в дверь, что мальчик во весь рост растянулся на полу.

Из кухни прибежала испуганная Доба.

— Что там опять? О господи, что такое?

— А, чтоб его разорвало! — Юдл трясся в бессильной ярости. — Чтоб его громом убило, выродка такого!.. Ради кого я мучаюсь! Ради кого ночи не сплю, голову под нож подставляю? А он доносить на меня побежал… Мешки ему в стогу померещились! Какие мешки? Откуда они там? Ты чего смотрела, корова? Какого черта он повсюду лазит?! Чтоб вы оба пропали! Погубить меня хотите? Не знаю, что и придумать, ну что с ним делать, хоть бери и задуши своими руками! — И Юдл бросился на сына с кулаками.

Иоська вскочил и со всех ног пустился в сени. В дверях он зацепился за гвоздь, распорол пальто и, трепыхая обрывками полы, вылетел во двор.

— Стой! Назад!

Юдл догнал его, Иоська увернулся у него из-под рук. Пригнувшись к земле, он, как заяц, петлял по двору, по палисаднику; наконец ему удалось выскочить за забор, и с отчаянным криком он понесся по улице.

— Ох, он меня погубит… Беги скорее! Догони его! — крикнул Юдл Добе, а сам метался по двору, не знал, куда кинуться раньше — к стогу или в конюшню, прикрывать яму.

«Проклятье на его голову! — скрежетал он зубами. — Кажется, нарочно услал его тогда с обозом, так нет же, все-таки пронюхал…»

А Иоська без оглядки бежал по улице и кричал благим матом, в страхе, что отец вот-вот догонит его и убьет. Издалека он увидел Эльку, стоявшую у колхозного двора, среди хуторян, и что было духу помчался к ней. Элька уже спешила навстречу.

— Иоська, что с тобой? Чего ты кричишь? Бледный, перепуганный мальчик дрожал всем телом и не мог выговорить ни слова.

— Что ты, Иоська?

— Ой, он меня убьет! — Иоська боязливо оглянулся. — Ой, товарищ Элька, он гонится за мной…

— Кто за тобой гонится?

— Он, отец… Он чуть меня не убил… Пускай, я все равно расскажу… Он спрятал хлеб…

— Хлеб?

— В стогу. Много мешков. Хуторяне обступили мальчика.

— Успокойся, Иоська, — говорила Элька, — не бойся. Где этот стог?

По улице, растрепанная, подхватывая на лету концы сползающей с плеч шали, бежала Доба. Иоська прижался к Эльке, ища у нее защиты.

— Где он? Иосенька! Дитятко мое!.. Куда он делся… О господи! — Увидев сына рядом с Элькой, она всплеснула руками. — Иди домой, горе ты мое… Смотри, сколько их посбежалось! Набросились на ребенка и рады… Что он знает, что понимает? Иоська, иди домой! Слышишь? Отец велел…

— Не пойду. Он меня убьет.

— Что ты мелешь! Поди сюда, слышишь, что тебе говорят? Скорее!

— Не хочу! — со слезами на глазах закричал Иоська. — Все равно я уже рассказал… Про стог и про хлеб… Все, все…

— Ой, что он наделал! — Доба схватилась за голову. — Ой, он нас погубил, зарезал!.. Разбойник! — взвизгнула она, бросаясь к Иоське. — К родному отцу у него жалости нет! Изверг!

— И пускай! — отчаянно кричал Иоська. — И пускай! Не надо мне такого отца!

Калмен Зогот похлопал мальчика по плечу.

— Ну-ну! Он толковый паренек. Тогда, в грозу, он нам подводу с хлебом спас. Молодец, не в отца пошел.

— Что вам дался его отец? За вас же маялся, ночей не спал, а вы…

— Не кричите, — остановил ее Хома, — кричать нечего. Давайте пойдем посмотрим. — Он поискал вокруг глазами. — Додя, дедушка Рахмиэл! Пойдете понятыми?

Додя Бурлак и старый Рахмиэл переглянулись и нерешительно двинулись вслед за Хомой и Добой, которая изо всех сил старалась их опередить. Иоська растерянно смотрел ей вслед, точно лишь сейчас понял, что тут произошло. Вдруг он с горьким плачем повалился на снег,

— Иоська, Иоська, не надо! — Элька опустилась рядом, обняла его. — Я на твоем месте точно так же поступила бы. Никто, никто тебя не обидит… Идем ко мне, хочешь?

— Хочу! — всхлипнул мальчик.

— Ну вот, ну и пошли… — Она помогла ему подняться и повела его к себе на квартиру.

Синяков еще на околице хутора узнал, что у Юдла в конюшне и во дворе нашли много спрятанного хлеба и что его отвели в правление.

В первую минуту у Синякова мелькнула мысль повернуть назад. Кто знает, что там Юдл успел наговорить… Но, сообразив, что его все равно уже видели, он решительно направил сани к колхозному двору.

Там было полно людей. Все приветливо здоровались со старшим агрономом, и Синяков сразу почувствовал себя увереннее: Юдл, значит, пока молчит. Подробно разузнав обо всем и наскоро обдумав, как держаться, он твердым, размашистым шагом пошел в правление.

Уже больше часу Элька, Хома Траскун, Хонця и 'Калмен Зогот сидели с Юдлом, допытывались у него, откуда он взял пшеницу. Тот кипятился, проклинал все на свете и кричал одно — он ничего не знает. Не дожить ему, пока сын его вырастет, если он хоть догадывается, что это за пшеница и как она попала к нему. Он и дома-то никогда не бывал, вечно был заморочен колхозными делами, двор у него беспризорный, конюшня открыта. Мало ли кто мог туда залезть и спрятать зерно…

— От кого-кого, товарищ Руднер, а от вас я такого не ждал. Кто-кто, но чтоб вы на меня подумали! Лучше бы мне не дожить, лучше бы трактор меня переехал! — взмокший от пота, без умолку говорил Юдл. — Стоило мне стараться, последние силы отдавать колхозу… Уж кому-кому, но мне не верить?! А что, если б нашли хлеб там, где вы живете? Или у Хонци? Тогда что? Да я бы первому, кто хоть заикнулся бы про вас, плюнул в поганую рожу, ногами бы затоптал! А вы поклепу поверили… Честного человека всякая сволочь рада угробить! А вас, товарищ Руднер, разве не оговаривали? А Хонцю? Мало крови ему это стоило? Все одна шайка-лейка. Не любят меня за то, что я правду в глаза говорю, что колхоз для меня святее святого. Не любят люди правды — правда глаза колет. И мешки нарочно подбросили, чтобы меня очернить. Но я молчать не буду. Я не позволю… Я колхозник… Советская власть…

Юдл осекся, слова застряли у него в горле. В дверях стоял Синяков.

— Хорошие тут у вас дела! — громко произнес агроном.

Не моргнув глазом, он поздоровался с Элькой, кивнул остальным, затем подошел к Юдлу.

— Ах ты пес! — выдохнул он ему прямо в лицо. — Опустил бы хоть свою собачью морду… Не стыдишься смотреть людям в глаза? Ах ты гад! — Синяков сжал кулаки. — Мы тебе доверяли, а ты… Воровать! Прятать хлеб, добытый трудом честных колхозников! Молчи, паразит! — загремел он, хотя тот, оглушенный, лишь как безумный таращил глаза. — Помните, товарищ Руднер, мы как-то с вами говорили об этой твари? Вы оказались правы. Но кто бы подумал, что среди нас могут быть такие сволочи! Зарыть хлеб…

— Я думаю, не только хлеб на его совести, — отозвался Хонця.

— Правильно, вы совершенно правы, — поспешно подхватил Синяков. — Я тоже в этом уверен. А он что? Молчит? Ну, еще бы, здесь он будет молчать! — Агроном пронзительно глянул на Юдла. — Надо свезти его в район, там у него развяжется язык…

Отвезти Юдла взялся сам Синяков. Все равно он едет в Гуляйполе, так уж заодно… Хонця тоже хотел поехать, но в последнюю минуту явились гости из Ковалевска, поэтому решили, что, кроме агронома, Юдла будет сопровождать Хома Траскун.

Уже темнело, когда сани Синякова выехали за хутор.

До Святодуховки, верст двенадцать, ни Синяков, ни Пискун не проронили ни слова. Хома сидел на козлах, за кучера. Уже почти миновали деревню, когда Синяков вдруг тронул Хому за плечо и попросил сходить в какой-нибудь двор раздобыть ведро.

— Забыл напоить лошадей, — сказал он виновато. Хома слез с козел, передал вожжи Синякову и направился к ближней хате.

— А я пока подъеду к колодцу! — крикнул ему вдогонку Синяков, заворачивая лошадей.

Через минуту он оглянулся. Хома исчез во тьме. Агроном бешено дернул вожжи, кони задрали головы, взбрыкнули задними ногами и в мгновение ока вынесли сани из деревни. На перекрестке, за окраиной, чуть не опрокинув сани, Синяков круто повернул на боковой проселок, с ходу пересек замерзшую речку и вылетел в открытую степь.

Сани мчались с сумасшедшей скоростью. Из-под копыт во все стороны летели снежные комья. Свистел еетер. Юдл судорожно вцепился руками в сиденье. Сейчас он ни о чем не думал — ни о доме, ни о жене, ни о сыне. Ему было все равно. Одна мысль билась в его помраченном мозгу: спастись, унести ноги…

Впереди чернела полоса леса…

18

Уже несколько дней на дворе бушевала вьюга. С протяжным свистом и воем наметала сугробы вокруг хатенки Шефтла Кобыльца, гудела под низкой соломенной стрехой, хлестала снегом по замерзшему оконцу.

Шефтл Кобылец, босой, в старых ватных штанах, сидел на полу, подстелив под себя рваный мешок, и опухшими от холода пальцами лущил кукурузу. С беспокойством прислушиваясь к вою вьюги за окном, он думал о Зелде: что-то долго она не идет…

— Ну и буран, — кряхтела на печи старуха. — И зачем тебе понадобилось посылать ее в такую метелицу…

Шефтл молчал. Он и не слышал ее ворчания, ничего не слышал, кроме вьюги, воющей на дворе, и собственных мыслей. Много ли нужно времени, чтобы перебежать улицу и попросить у Калмена Зогота ручную мельницу для кукурузы? Мельница… Не так уж нужна ему мельница, важнее другое: может, Зелда услышит там что-нибудь новое про него, Шефтла.

«Да ничего она, должно быть, и не услышит, — уныло думал Шефтл. — Были бы новости, мигом бы вернулась!» Что ж это за напасть такая! Уже больше трех недель, как он подал свое заявление, а ответа все нет. Не вызывают, даже не заговаривают с ним об этом, Душу выматывают, и годи! Если б еще только Хонця… Ладно. Но Элька? Чем он ее обидел? Неужели она все позабыла? Синие летние вечера… Окно в красном уголке… А теперь? Ее, видно, совсем не трогает, что ему теперь хуже всех на хуторе. Никому до него дела нет, никому он не нужен. Обошлись без него. Без этой его клячи, без его десятинок, без его старой лобогрейки… И ей, Эльке, тоже нет дела ни до него, ни до всех его забот и печалей.

За окном протяжно свистела вьюга, хлестала со всех сторон по стенам, и казалось, хатенка Шефтла Кобыльца стоит где-то на отшибе от жилья, одна-одинешенька в открытой степи.

— Ну и крутит, ну и крутит, — жалобно вздыхала старуха. — Шефтл! Что это тебе приспичило кукурузу лущить на ночь глядя?

Шефтл недовольно отвернулся. Делать старухе нечего, лежит себе на печке и ворчит без конца. Ему захотелось прикрикнуть на мать, сорвать на ней досаду, но тут громко звякнул наружный засов. Шефтл замер. Кто-то топал в сенях, шумно отряхивался. Наконец с визгом распахнулась дверь, и в облаке густого холодного пара ворвалась раскрасневшаяся Зелда.

— Ой, Шефтл… что на улице-то творится! — воскликнула она охрипшим с мороза голосом, сбрасывая с себя короткий тулупчик. — Как я бежала, Шефтл, как бежала… ой, прямо чуть сердце не выскочило… Завтра… Завтра будет собрание… Насчет нас, Шефтл… Завтра после обеда…

Шефтл все сидел на полу, держа в руках вылущенный початок.

— Кто сказал? — спросил он взволнованно, глядя на Зелду горячими черными глазами.

— Как это кто? Калмен Зогот! Только что вернулся с правления… Он сам к тебе собирался, а тут я… Весь хутор, сказал он, будет… Завтра… — захлебываясь, говорила Зелда. — Завтра… Ой, Шефтл! Ну, наконец-то будем и мы с другими наравне.

Она на ходу подкрутила фитиль в жестяной керосиновой лампочке, висевшей на стене, и в комнате посветлело. Зелда проворно начала убирать со стола.

Сейчас, с разгоревшимися от мороза щеками, она выглядела просто красавицей. От нее так и веяло свежестью и здоровьем. После того как Шефтл свозил ее к доктору, она бросила все бабские средства, которыми ее пользовала свекровь, и быстро поправилась. Руки пополнели, округлились бедра, а глаза, ее большие карие глаза, теперь так и сияли от счастья.

— Ой, Шефтл, как я бежала… Ветер в лицо, снег так и лепит, а я бегу… И как раз против двора Траску-нов вдруг как шлепнулась в канаву! — радостно смеялась она.

Шефтл молча поднялся с пола. Свернул толстенную козью ножку, как был, босиком, прошлепал к лампочке и прикурил от нее с такой силой, что язычок пламени вместе с дымом на секунду вырвался из стекла.

— Весь хутор, говоришь? — Он глубоко затянулся и, хмурясь, сел на низкую скамью у стены.

Казалось, новость, которую принесла Зелда, уже перестала радовать его. Что-то его угнетало, мучило, он даже чувствовал тяжесть в груди, словно ее жерновом придавили. Он и сам не мог понять, отчего это. Оттого ли, что завтра — да, уже завтра! — придется расстаться со своей землицей, с буланой кобылой, с собственной упряжью; оттого ли, что опять он почувствовал страх перед новыми, непривычными порядками, которые ждут его в колхозе; а может быть, еще беспокоило то, что на завтрашнее собрание сойдется весь хутор, и всякий, кому не лень, будет болтать о нем что хочет.

На печи охала и кряхтела старуха.

— Чего тебе? — буркнул Шефтл.

— Ничего… Какими ни на есть, а все же хозяевами считались… А теперь, я слышу, и того не будет, прости меня бог…

— Ладно, будет тебе стонать! — остановил ее Шефтл, еле сдерживая раздражение. — Погоди, тебя еще не приняли.

— То есть как это? — удивилась мать, даже голову высунула. — Это что же, они еще могут и не принять?

— А я почем знаю, — огрызнулся Шефтл.

— Ну конечно! — рассмеялась Зелда. — Это он просто так говорит.

Шефтл промолчал. Погруженный в свои мысли, он небрежно оторвал клочок мятой газеты и свернул новую цигарку.

— То есть как это не примут? — не унималась старуха. Она уже сидела на лежанке, свесив вниз худые ноги. — Хорошенькое дело! Мы что, хуже людей? Такие же паны, как и все тут на хуторе. Твоего отца убили белые, оставил меня одну, молодую вдову, всю жизнь маялась, вон иссохла вся прежде времени… А теперь, выходит, мы хуже всех… Да где это слыхано! Нет, раз так, я тоже пойду на этот ваш сход… Мы вроде тут никого не обижали… Да ведь раньше они сами тебя просили! Приставали, ходили за тобой по пятам…

— Хватит! — рявкнул Шефтл, швырнув на пол погасший окурок. Лицо его побагровело, глаза бешено сверкали.

— Ну, Шефтл, ну чего ты, — тихо проговорила Зелда. — Что тебе мать такого сказала?

Она уже раскладывала постель. Заботливо, с усердием молодой жены, взбивала подушки, расправляла все складки на одеяле. Шефтл прошелся взад-вперед по комнате, постоял с хмурым видом, потом задул лампу и, все так же молча, лег. Зелда прилегла к нему и сразу заснула. Но Шефтлу не спалось.

«Раньше надо было… сразу, вместе со всеми», — грыз он себя. И как он этого не понимал? Надо было вступить в колхоз, когда обе кобылы были в упряжке и на хуторе с ним считались, звали его, уговаривали — вот когда! А то, видишь, у всех хватило ума, даже старый Рахмиэл, и тот понял, один он заартачился, как норовистый конь. Хотел быть умнее других, умнее Калмена Зогота, Микиты Друяна, всего света умней — и остался в дураках. Он, он один оплошал, один на всем хуторе…

Шефтлу кажется, что теперь хуторяне только о нем и говорят. О нем и завтрашнем собрании. И ему стыдно перед хуторянами, а больше всего — перед Элькой. Разве она ему не предсказывала, разве не предупреждала, что один в степи он ничего не добьется. Послушай он ее, по-другому, быть может, сложилась вся его жизнь. Взять хоть Коплдунера. Шефтл и за ровню-то его не считал, смеялся над ним. «Постромки коротки!» — так он парню сказал когда-то при Эльке. Шефтл даже покраснел от стыда, от стыда и от обиды на самого себя. Все его обскакали, все! Коплдунер вон учится где-то на курсах, в Киеве, что ли, скоро агрономом станет, начальником… А он, Шефтл, кто? Последний, последний человек на хуторе… А возьмись он в свое время за ум, послушай; он Эльку… Да чем он хуже Коплдунера? Силой, что ли, обижен? Да он мог бы уже бригадиром быть, и в самой лучшей бригаде! Показал бы людям, как надо работать, прогремел бы на весь Гуляйпольский район!

А теперь? Что-то скажет о нем Элька на завтрашнем собрании.

Шефтлу стало жарко. Тихо, стараясь не разбудить Зелду, он слез с постели, подошел к кадке, стоявшей около двери, зачерпнул полный ковшик холодной воды и выпил одним духом, чуть не захлебнувшись. Босиком, в нижнем белье, побродил по темной, тесной комнате, потом снова лег в постель.

Зелда повернулась к нему и теплой, мягкой рукой погладила по небритой щеке.

— Почему ты не спишь, Шефтл?

Шефтл ничего не ответил. Некоторое время он лежал не шевелясь, глядя широко открытыми глазами в темноту.

— Что еще говорил Калмен Зогот? — спросил он наконец.

— Да вот это и говорил, — сонно пробормотала Зелда. — И еще про Пискуна… и про агронома… Никто не знает, что с ними случилось… Как в воду канули…

— Найдутся… — рассеянно бросил Шефтл. Помолчав, он опять спросил: — Ну, а собрание? Где оно будет? В клубе?

— Умгу… Спи, Шефтл…

На дворе по-прежнему бесновалась вьюга, хлопала снегом по стенам, по окнам, и звенели составленные из кусочков стекла, стучала дверь, бренчал железный засов, а в трубе, словно целая волчья стая, выл и выл еетер на разные голоса. Видно, ночью еще пуще разыгралась метель.

Проснулась старуха, окликнула Шефтла. Но Шефтл уже ничего не слышал. Он с громом мчался в телеге по степи, сплошь усеянной красными маками. Обе его кобылы звонко ржут, за спиной весело бренчит плуг. Жара, солнце так и палит. Шефтл свищет в воздухе кнутом, гикает, погоняет своих буланых. Он спешит к своей земле, к своему наделу, скорее, чтобы никто не успел захватить!.. Вот и Дикая балка, здесь должна быть его межа… Но что это? Шефтл растерянно оглядывается — межи не видно. Уже и балки не видно, вся земля, куда ни кинь взгляд, вспахана, сплошной черный массив. Шефтл спрыгивает с телеги, бросает лошадей и с кнутом в руке бежит искать свой надел. Он задевает босыми ногами за черные сырые комья, падает, встает и снова бежит. Вот он взбежал на вершину холма, а кругом все то же черное вспаханное поле, и не видно ему ни конца ни края. Шефтл ищет глазами синие и розовые колокольчики, так пышно разросшиеся на его меже. Нет их, пропали… нет его земли… Словно кто-то подкрался в ночной темноте и унес ее со всеми цветами и травами… Шефтл хочет крикнуть — и не может, что-то душит его. Он бежит, задыхается, но все бежит, бежит… Может, еще увидит, может, найдет… Вон там, у гуляйпольских могилок, — не она ли, не его ли это земля? Да, он узнал ее. И ему так радостно. Вдалеке синеет полоска колокольчиков, он узнал ее, это его межа! Из последних сил Шефтл бросается туда. Но синяя полоска уже исчезла. Вокруг Шефтла до самого горизонта простирается безбрежное желтое поле, все усаженное высокими-высокими подсолнухами. Они качают тяжелыми золотистыми головами, а среди них стоит Элька, в чистой белой кофточке, в руках у нее кушак от его рубахи, и она хохочет, покатывается со смеху…

Шефтл проснулся весь в горячем поту. Он встал, быстро оделся и вышел во двор. Морозный предутренний воздух отрезвил его, но тоскливая боль в сердце осталась. Чтобы заглушить тоску, он принялся за работу. Отправился в хлев, заботливо убрал стойло, вынес на вилах теплый, дышащий паром навоз, натаскал из колодца воды и напоил кобылу, а потом подсыпал ей сечки в узкое и длинное корыто. Сейчас он, может быть, сильнее, чем когда бы то ни было, чувствовал, как трудно ему будет отвыкать от собственной земли, от собственной лошади… а все-таки придется! Придется, теперь он понял, что по-другому не выйдет.

— Ну, чего ты глядишь на меня так сердито, — сказал он буланой, обнимая ее за шею. — Ешь, курносая, ешь…

Широкой рукой он погладил кобылу по холке, по влажному храпу, расчесал ей гриву и озабоченно осмотрел со всех сторон — не стыдно ли привести такую лошадь в колхозную конюшню?

Из хлева он прошел в занесенный снегом овин и из-под слежавшейся прошлогодней соломы вытащил свою жатку. Вытер пыль, смазал дегтем колеса, подвинтил все гайки — чтоб ничего не болталось. Покончив с жаткой, Шефтл выкатил из дальнего угла телегу и долго смотрел на нее.

Вот на этой телеге он тогда ехал с Элькой…

Дома он застал жену за уборкой. Зелда выносила во двор половики и с увлечением выколачивала их на снегу. Потом она повесила на окно вышитую занавеску, надела на подушки свежие розовые наволочки, застлала топчан ковриком собственной вязки. Шефтл снял с крючков упряжь, висевшую за дверью, — постромки, шлеи, нашильники, уздечки — все осмотрел, мелом до блеска начистил медные колечки, ремни смазал жидким дегтем и сложил в одно место, на скамью под окном.

Было уже за полдень, когда Шефтл, с трудом соскоблив со щек щетину, надел свои залатанные валенки, кожух, заячью шапку и вышел.

Метель стихла, но снег все еще кружил в воздухе, сыпал в глаза. По колено увязая в сугробах, Шефтл добрался до калитки и выглянул на улицу.

«Может, там уже собрались», — подумал он с беспокойством и припустил к клубу.

У входа в клуб он замешкался. Потоптался немного, затем, глубоко вздохнув — даже в груди защемило от морозного воздуха, — открыл заиндевевшую дверь.

В клубе никого не было. Ровными рядами стояли скамейки, за ними — стол, накрытый красным полотном, а над столом, на чисто выбеленной стене, висел плакат, на котором большими буквами было написано:

МЕЛКИМ ХОЗЯЙСТВАМ ИЗ НУЖДЫ НЕ ВЫЙТИ.

Ленин

— Ленин, — тихо, одними губами прочитал Шефтл. Слова на плакате показались ему очень знакомыми. Он уже слышал их когда-то… Да, от Эльки. Именно это она и сказала, когда оба они на его телеге ехали мимо подсолнухов, — что Ленин говорил про него, про Шефтла. А он смеялся над ней, не верил…

В соседней комнате послышались шаги. Шефтл быстро повернулся и вышел. Не хотелось, чтобы люди его увидели, скажут: вот, первый явился… По колена в снегу, он перешел улицу и стал среди кустов в своем палисаднике.

Вскоре он увидел Микиту Друяна и старого Рахмиэла. Медленно, не спеша, они шли к клубу, попыхивая на ходу трубками.

На другом конце улицы показался Димитриос Триандалис, высокий, слегка сутулый, с суковатой палкой в руке, за ним Калмен Зогот и Антон Слободян. Все трое шли гуськом вдоль заборов, прокладывая тропинку в высоком снегу. Гурьба мальчишек, обвязанных башлыками, с шумом обогнала их. Мальчишки нарочно валились в снег, зарывались в сугробы, хохоча выбирались оттуда и снова падали. На улице становилось все более людно. Выходили из каждого дома.

В отдалении Шефтл разглядел Додю Бурлака, Грицко, Шию Кукуя. В одиночестве плелся Риклис, обмотанный поверх тулупа жениным платком. Он махал руками и кричал что-то Хонце, который стоял посреди улицы вместе с Элькой и Хомой Траскуном.

Хома бросил какое-то словцо, и Элька громко, очень громко рассмеялась. Вслед за ней захохотали и остальные.

«Уж не надо мной ли?… — вспыхнул вдруг Шефтл, чувствуя, как у него застучало в висках. — Конечно, надо мной! Теперь только надо мной и смеяться…»

Он сделал несколько шагов и остановился.

«Может, не ходить?» — мелькнула мысль.

Не зная, что делать, он растерянно оглянулся и тут сквозь голые ветки заметил санную упряжку, мчавшуюся по Ковалевскому тракту к Бурьяновке. Через какую-нибудь минуту по улице катили легкие райкомовские санки, запряженные парой горячих белых лошадей. В санях на охапке свежего сена сидел, привалившись к спинке, Микола Степанович Иващенко, закутанный в белый тулуп. Секретарь райкома еще издали узнал Шефтла. Поравнявшись с ним, он сдержал лошадей и приподнял цигейковую шапку.

— Здорово, Кобылец! Куда путь держишь? На собрание? Ну, ну, давай подсаживайся, а то неудобно, может, нас дожидаются.

Одно коротенькое слово: «нас» — а как тепло, хорошо стало у Шефтла на сердце. Блеснув на Иващенко черными глазами, он пробормотал:

— Да тут два шага…

— Ничего, ничего, садись!

Шефтл быстро оглянулся на свой двор, на дом, махнул рукой и легко вскочил в сани.

Спустя несколько минут Шефтл Кобылец вслед за Миколой Степановичем Иващенко широким, решительным шагом входил в битком набитый клуб.

19

Широка запорожская степь, есть где разгуляться ветрам. В морозный зимний день взыграет вдруг вьюга, закрутит, взметет сухой снег с земли, помчит по полям, по буграм, по буеракам, накинется на ветряки, хутора и села.

В кольце белых полей жмутся к земле крестьянские хаты, цепенеют в сугробах вишенники и пруды, ждут, когда отпустят морозы и зазвенит весенняя капель.

Ждут не дождутся первых вешних дней пахари. Томится земля по плугу, по трепету первых ростков, по зеленой траве, по шуршанию пшеницы, по золотым шапкам подсолнухов.

Стосковалась степь по летним наезженным дорогам, по громыханью арб и телег, по скрипу осей и рокоту тракторов. В сырых палисадниках трепещут на весеннем ветру акации, ольхи и липы. И яблони ждут, когда их голые ветки опушит бело-розовым цветом.

Тоскует стадо по душистым лугам и табун по степному простору.

И вот уже сошли морозы. Поднялось солнце, тает в степи серый, ноздреватый снег. Потекло со стрех, по колеям, по канавам заструились шумные ручьи, желтой, мутной водой набухает ставок. Все шире чернеет степь и, согретая солнцем, влажно дышит навстречу проясневшему небу.

Чудно хороши первые весенние дни. Дружно брызнули косогоры молодой, ясной зеленью, кружит голову парной запах прогретой земли. Степь-колдунья, волшебница степь, как уйти от тебя!

… Занимается день. Солнце, маково-красное от натуги, уже вылезает из-за гуляйпольских могилок, уже метнуло первые лучи в бледную синеву неба.

Со скрипом распахнулись ворота колхозного двора. На арбах, на телегах, на новых сеялках выехала в поле бригада Калмена Зогота, прогремела колесами по подсохшей, крепкой дороге и мимо ветряка, взмахнувшего крыльями, повернула к жорницкому клину. На другом конце хутора Грицко и Додя Бурлак повели трактор в Воронью балку. В колхозном саду девушки окапывают яблони, задорно перекликаются молодые голоса. Во дворах деловито поскрипывают вороты, звякают ведра у колодцев. Протяжно мычит стадо, отправляясь на выпас, и женщины гонят из ворот важных, бокастых коров.

Хутор наполняется шумом и движением. Вот уже Хонця, новый председатель колхоза, вскочил на коня и поскакал в Ковалевск, откуда тянут электрические провода сюда, в Бурьяновку. Вот Иоська с Вовкой побежали по Санжаровской дороге в школу. А Шефтл Кобылец и Зелда поставили на телегу большую кадку с водой и поехали мимо загона, мимо ставка на колхозное поле…

Элька поднялась с первыми петухами, когда еще у запруды стоял белесый туман и дымкой стлался по хутору.

Она вышла в степь. Навстречу пахнул пьяный степной ветерок, зашумел весенней песней в ушах, на минуту остановил дыхание… Казалось, весь мир шумит, звенит, полнится этой песней.

Позади, в низине, отсвечивал оранжевым ставок, золотились соломенные крыши мазанок, вспыхивали чисто вымытые к весне стекла в окошках. Уже начинало припекать солнце.

Впереди, насколько хватает глаз, тянулись поля в зеленом, пронизанном солнцем пуху. С выгона неслось мычание коров, в балке ржали кони, за бугром, гудя, ворочался трактор, а надо всем звенела весенняя птичья песня ветра.

У гуляйпольских могилок Эльку нагнала телега с большой кадкой. В кадке плескалась и булькала вода, брызгала на колеса. Элька посторонилась. На телеге сидели Зелда и Шефтл Кобылец. Шефтл придержал лошадей и уставился на Эльку своими черными, как смородина, глазами.

— С добрым утром! — негромко поздоровалась Элька.

— Доброго здоровья вам! — откликнулась Зелда с счастливой улыбкой. — Подсаживайтесь, подвезем, если по дороге…

— Нет, спасибо, не надо. — Чуть смутившись, Элька быстро поправила волосы.

Шефтл перевел взгляд на Зелду и незаметно стегнул лошадей. С гулким грохотом телега свернула на откос, вниз, к колхозным полям.

Элька постояла немного, посмотрела вслед.

Ветер трепал ее светлые волосы, шаловливо завивал платье вокруг ног. Она сделала несколько шагов, опять остановилась, оглянулась назад. Внизу золотился ставок, качались камыши. А вдалеке замирало громыханье колес.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. Перевод Т. Лурье-Грибовой

Часть вторая. Перевод Р. Рубиной

Часть третья. Главы 1-13. Перевод Р. Рубиной.

Главы 14–18. Перевод Т. Лурье-Грибовой