Антон Дельвиг, забытый сочинитель, погребен в январе 1831 года на Волковом кладбище. Над костями, ушедшими в толщу болота, - ни плиты, ни креста.

Одноименный персонаж из мифологии, заменяющей нам историю литературы, - вялый увалень, ленивец сонный, лицейский Винни Пух - числится за Некрополем Александро-Невской лавры; там надгробия Дельвига, Данзаса, чье-то еще составлены рядком согласно строфе гениального соученика покойных: коллектив курса неразделим и вечен, как душа.

Детский мундирчик присвоен Дельвигу навсегда - и простодушный взгляд сквозь очки. Даже есть такой портрет, якобы с натуры, хранится в Пушкинском Доме, - но:

- В Лицее мне запрещали носить очки, - жаловался Дельвиг одному приятелю, - зато все женщины казались мне прекрасны; как я разочаровался в них после выпуска!

Неизвестный художник приврал - с наилучшими намерениями, конечно; сходство соблюдено, а притом осталось напоминание, чем данная личность интересна: однокашник Пушкина, младший парнасский брат, верный оруженосец.

Дельвиг, действительно, сразу, намного раньше всех, догадался, в чьем времени живет, и свою роль в толпе исполнял без страха и упрека.

Жизнь Дельвига сосредоточена была на литературе. Литература состояла из Пушкина и его современников. Подобный подход упрощает существование писателю, как Дельвиг, не подверженному зависти: будь современником полезным, надежным, а сам хоть не пиши.

Даже в ранней молодости он о собственной литературной славе помышлял с улыбкой: не забавно ли вообразить, как через сколько-то столетий лапландские какие-нибудь археологи откопают в руинах Петербурга чудом сохранившийся ларец со стихами бедного Дельвига:

Красиво, не правда ли? Что, если эти - и остальные - стихи по случайности уцелеют?

Неуверенные, надо думать, получатся ответы.

Уже и сейчас нелегко дознаться, например, какого роста был барон Дельвиг. Вероятней, что высокого - и тучен (на Пьера Безухова похож? на князя N - мужа Татьяны Дмитриевны, урожденной Лариной?). Некто - отнюдь не друг - роняет вскользь, что барон был человек благородной наружности. В мемуарах родственника сказано: аристократическая фигура, - но это скорей об осанке и выдержке.

Тут изображение двоится. С одной стороны: "всегда отменно хладнокровный", "чрезвычайно обходительный со всеми"; "хотя и любил покутить с близкими, но держал себя очень чинно"... Неприятели же печатно и прозрачно - намекали: сильно попивает. Как ни странно, старший парнасский брат в энциклопедии русской жизни дал этим толкам свежую пищу: Ленский накануне дуэли, ночью, один, сам себе декламирует только что сочиненные стихи,

Очевидно, что это шутка, и самая что ни на есть дружелюбная, - но, согласитесь, почему-то не смешная; автор слишком сердится на Ленского за "любовную чепуху", которую сам же вместо него зарифмовал, - а она предсмертная (и чем хуже "стрелой пронзенный" - "мрака заточенья" из классического шедевра? - такой же алгебраический оборот), - словом, Ленского жаль, да и Дельвиг, если вдуматься, выглядит очень уж одиноким.

Собрание невеселых анекдотов и недобрых острот - почти вся биография Дельвига.

Ведь это он в день знаменитого лицейского экзамена спозаранку дожидался на лестнице приезда Державина, чтобы поцеловать руку, написавшую "Водопад", - и дождался озабоченного вопроса:

- Где, братец, здесь нужник?

Это он вызвал Булгарина на дуэль, а наглый Фаддей через Рылеева, своего секунданта, отказался стреляться, передав, что видел на своем веку, дескать, больше крови, чем барон Дельвиг - чернил.

И ему подарил Пушкин человеческий череп - уверяя, будто это череп одного из баронов Дельвигов, средневековых рыцарей, и выкраден из церковного склепа в Риге:

"Большая часть высокородных костей досталась аптекарю. Мой приятель Вулъф получил в подарок череп и держал в нем табак. Он рассказывал мне его историю, и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием..."

А какой славной эпитафией проводила Дельвига на тот свет А. П. Керн, гений чистой красоты:

"Вчера получил я письмо от Анны Петровны, - записал в дневнике вышеупомянутый Вульф, любовник и двоюродный брат этой дамы, - в конце которого она прибавляет: "Забыла тебе сказать новость: барон Дельвиг переселился туда, где нет "ревности и воздыханий""".

Даже Вульфа покоробило, и он добавляет с укоризной: "Вот как сообщают о смерти тех людей, которых за год перед сим мы называли своими лучшими друзьями".

Самая смерть Дельвига обратилась в скверный анекдот, удивительно распространенный. Строго говоря, советский аттестат зрелости обязывает иметь о Дельвиге такие сведения: друг детства (ясно - чей) - сочинил популярный текст "Соловей мой, соловей, Голосистый соловей" (далее неразборчиво) для колоратурного сопрано - и загублен самодержавием.

Отличники вспомнят и подробности: по доносу Булгарина распечен Бенкендорфом, вследствие чего умер от простуды, - но эти подробности только вредят эффекту правдоподобия.

Чтобы генерал Бенкендорф - хоть и правнук бургомистра Риги, то есть дворянин всего лишь в четвертом поколении, но все же человек светский, топал ногами на барона Дельвига, потомка крестоносцев, и орал благим матом: в Сибирь тебя упеку! и Пушкина твоего! и с Вяземским вместе! - само по себе сомнительно; невероятно грубо и, сверх того, совершенно наперекор явному пусть показному - благоволению, знаками коего царь приручал как раз в это время и Вяземского, и особенно Пушкина (кстати - неужели Дельвиг не известил бы Пушкина о новой угрозе?).

Но допустим, что Бенкендорф позволил себе забыться до последней степени (недаром же ему пришлось через несколько дней принести извинения), - возможно ли, чтобы Дельвиг - серьезный, храбрый, невозмутимый Дельвиг - пал смертью Акакия Башмачкина?

Допустим и это. Но каков же диагноз? Башмачкин - тот, судя по всему, подхватил дифтерию. Выбежал от Значительного Лица потный, потерянный ("В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим") шел по вьюге разинув рот - "вмиг надуло ему в горло жабу" - на другой день обнаружилась у него сильная горячка - на третий наступила смерть.

Дельвиг простудился через два месяца после визита к Бенкендорфу - 5 января, в понедельник (в первый же день, как вышел из дому; все это время боролся с приступом всегдашней своей ипохондрии; так что шефу жандармов на Страшном Суде придется все-таки вспомнить и Дельвига).

"Но эта болезнь, простуда, очень казалась обыкновенною, - пишет Плетнев Пушкину. - 9-го числа он говорил со мною обо всем, нисколько не подозревая себя опасным. В Воскресенье показались на нем пятна. Его успокоили, уверив, что это лихорадочная сыпь, и потому-то он принял меня так весело, сказав, что теперь он спокоен..."

Позвольте, позвольте. Что за пятна? И что это значит - "его успокоили"? Отговорили звать врача?

В воспоминаниях двоюродного брата написано, что в роковое это воскресенье - 11 января - Дельвиг "почувствовал себя нехорошо". Но перемогся - видно, успокоили, - сел за фортепьяно, сыграл и спел сам себе (см. выше, о Ленском) несколько песен собственного сочинения. Потом заехал Плетнев, и, как мы уже знаем, Дельвиг рассказал ему о пятнах на теле, и что это - ему объяснили - никакие не пятна, просто сыпь, и "что теперь он по крайней мере совсем спокоен".

Плетнев уехал без какого бы то ни было предчувствия - а Дельвигу вскоре "сделалось хуже" (по осторожным словам родственника) - должно быть, он потерял сознание и больше уже не приходил в себя. Два доктора, прибывшие к вечеру, "нашли Дельвига в гнилой горячке и подающим мало надежды к выздоровлению". В среду в 8 вечера он скончался. О последних трех днях и двух ночах никто из докторов, родственников и друзей никогда не проронил ни слова. В четверг баронесса "приказала" Сомову - ближайшему сотруднику Дельвига по "Литературной газете", - чтобы он написал поэту Баратынскому и его брату Сергею Абрамовичу в Москву: пусть скажут "всем, всем, кто знал и любил покойника, нашего незабвенного друга, что они более не увидят его, что Соловей наш умолк на вечность".

О состоянии вдовы Сомов в этом письме сообщает: "Она тверда, но твердость эта неутешительна: боюсь, чтобы она не слишком круто переламывала себя".

В этот же день обнаружилось: чуть ли не все наличные деньги - шестьдесят тысяч - из кабинета Дельвига кем-то украдены. В субботу, в день его именин, потомка крестоносцев свезли на кладбище для бедных. В июне Софья Михайловна тайно обвенчалась с Сергеем Баратынским. Напечатано письмо, в котором она объясняет задушевной подруге, отчего не было ни малейшей возможности износить башмаки: во-первых, новый муж любит ее шесть лет и дольше терпеть не в силах; во-вторых - она беременна.

Самодержавие ли сгубило Дельвига? Точно ли Бенкендорф один виноват в его смерти? Если бы Пушкин верил этому слуху, - разве сумел бы он поддерживать в бесконечной переписке с генералом - вскоре графом - нужный тон? ("...Совестясь беспокоить поминутно Его Величество, раза два обратился к Вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней".) Наперснику императора, понятно, не нагрубишь, - но комплименты сатрапу, вогнавшему в гроб Дельвига? Невозможно.

Есть странности в этой мрачной истории. Но лучше думать, что Дельвиг умер своей смертью, предпочтя ее - как Пушкин впоследствии - "обыкновенному уделу" неубитого Ленского. Он, видите ли, надеялся на вечную взаимную супружескую любовь - и не сумел смириться с проигрышем - и кого же тут винить?

В автографе стихотворения каждая строчка старательно зачеркнута. Этот упрек Софья Михайловна посчитала бы несправедливым. Ведь женщины так редко говорят правду не оттого, что не хотят: просто они ее не знают. В 1825 году, летом, невестой, она любила Дельвига: "И кто только может не любить его! Это - ангел!" - писала она в провинцию своей единственной конфидентке.

И в конце того же года, 22 декабря, через два почти месяца после свадьбы: "Ах, мой друг, я горю, я люблю так, как никогда не думала, что можно любить, я люблю больше, чем любила до брака, я обожаю..."

Чуть ли не в этом же письме рассказаны политические новости: неделю назад случилось в столице возмущение; много арестов, кое-кто взят из знакомых - Каховский, кто-то еще...

Она была очень молода и не считала нужным помнить, что не далее как весной Каховский был ей дороже всех на свете:

"...Я старалась уверить себя в том, что я вылечилась, не вылечившись в действительности... Если бы я могла выйти за Пьера! Боже мой, что случится еще со мною? Откуда это, что я все еще принадлежу вся ему..."

В сущности, ничего не было. Летний прошлогодний роман. Несколько недальних прогулок, несколько разговоров. Каховский торопился. В имение Крашнево (Ельнинского уезда Смоленской губернии), где гостил действительный камергер Салтыков с восемнадцатилетней дочерью Софьей, Каховский прибыл 2 августа вечером. 15 августа он уже расспрашивал девочку: сумеет ли она уломать отца, если полюбит кого-либо, кто не совсем ему по душе, - и наставлял, что так бывает сплошь и рядом. 18 числа довольно отрывисто признался в любви, потребовал немедленного ответного признания и, разумеется, добился его легко. Откуда ей было знать, что, проигравшись в пух, Каховский одержим надеждой подцепить богатую невесту? Он был так похож на ее любимого героя - на Кавказского Пленника! Он уверял, что знаком с самим Пушкиным, и в доказательство читал неопубликованные стихи. Он говорил, "что ему мало вселенной, что ему все тесно, и что он уже был влюблен с семи лет"... Его счастливая избранница тотчас побежала к тетушке (хозяйке имения, кузине Каховского) - рассказать, что судьба ее решена; тетушка поспешила к дядюшке, тот - к папеньке, камергеру Салтыкову. Папенька воскликнул: "Они убьют меня!" - тут "с ним сделались его спазмы", - после чего забылся сном, проснувшись же, просил никогда более не напоминать ему об этом ужасном происшествии. Вольнолюбивый был представитель передового дворянства, о Руссо не мог говорить без слез, и в "Арзамасе" некогда состоял, - однако же отдать единственную дочь за странствующего романтика пожадничал.

Каховский уехал, и Софья больше никогда его не видела. Под Рождество он объявился в Петербурге и засыпал ее письмами, предлагал бежать из дома и тайно с ним обвенчаться где-нибудь за городом. 15 января 1825 года вечером прислал решительное требование: или завтра же побег, или - "...Я не живу ни минуты, если вы мне откажете!.. Не будете отвечать сего дня, я не живу завтра - но ваш я буду и за гробом".

Бежать из дому Софья не решилась. Она была влюблена в героя поэмы - но с охотой пошла замуж за ближайшего друга ее автора, предвкушая, как станет звездой литературного салона. Дельвиг полагал - и другие так думали, - что не влюбись он в мае, не женись в октябре - непременно замешался бы в заговор. И попал бы в лучшем случае на поселение - хотя бы за то, что знал и не донес. Вместо этого 14 декабря он прошелся по бульвару, постоял возле кондитерской на углу площади и Вознесенского проспекта; в кондитерской теснились предводители восстания (там и Каховский, наверное, поедал последний в своей жизни пирожок; если бы Софья не трепетала перед отцом, глядишь, и Милорадович остался бы в живых, и Стюрлер... и Каховского, значит, не повесили бы). Дельвиг не зашел в кондитерскую - поспешил домой, чтобы жена не волновалась.

Дельвиг мало сочинил бессмертных текстов: эту "Элегию" (и то посередке - провал), еще три-четыре строфы в разных стихотворениях - и только. Но без него нечто важное осталось бы непроизнесенным, беззвучным. Не думаю, что он вычитал у Шекспира это меланхолическое негодование, это чувство, будто живешь ради чьей-то неумной, непристойной, безжалостной, до слез обидной шутки. Положим, и Пушкин знал, что судьба - огромная обезьяна, которой дана полная воля ("Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего"), - но находил удовольствие в том, чтобы ее дразнить.

Из людей этого поколения только Дельвиг и Тютчев не подражали Пушкину ни в стихах, ни в жизни - не хотели и не могли. Внутренняя музыка у каждого из них была совсем другая. Вот и четырехстопный ямб в "Элегии" нисколько не похож на общеупотребительный; темп и фразировка, падение рифм дают интонацию, до Дельвига в русской речи неизвестную:

Дельвиг редко пользовался ямбом, часто обходился без рифм, вообще предпочитал асимметричную мелодику и несуществующие жанры. Пушкин ценил в его идиллиях "прелесть более отрицательную, чем положительную"; это справедливо и для русских песен Дельвига: они не слезливы и не слащавы; равно для идиллий - они не знают покоя.

Сквозь его стихи проглядывает характер необычный, страстно-задумчивый, горестный, скрытный. "Спрашивали одного англичанина, - говорит князь Вяземский, - любит ли он танцевать? "Очень люблю, - отвечал он, - но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою". Дельвиг походил на этого англичанина".

Да. Но зато ни капельки не походил на модного литературного героя. В половине 20-х годов, как известно, Кавказские Пленники отправились - не своей охотой - на Кавказ, или в Сибирь, или еще дальше, - но зато расплодилась, особенно в нечерноземных губерниях, тьма Онегиных, то есть как бы Пушкиных без дарованья...

Одного такого звали Алексей Вульф. Зимой 1827-го они с настоящим Пушкиным в одном экипаже прибыли в Петербург (имея в багаже среди прочих вещей череп для Дельвига) и на следующий по приезде день явились с визитом в домик на Владимирской улице, где проживали Дельвиги, где наняла недавно квартиру и Анна Петровна Керн, успевшая уже сделаться приятельницей баронессы. (Дельвигу это, конечно, не нравилось, потому что Анна Петровна, милый демон, к этому времени была уже такая особа, которую довольно обширный круг людей полагал как бы общим достоянием; выдающиеся литераторы с удовольствием сообщали один другому - как Пушкин Соболевскому: дескать, с помощью Божией я на днях - - мадам Керн. Дельвиг ее прелестями добродушно брезговал. Она его ненавидела - и была с ним накоротке, точно дружила с детства; Софья Михайловна без нее скучала).

Что до Вульфа, то в столицу он приехал "кандидатом успехов вообще в обществе и особенно в любви" - это его собственные слова. О женщинах и о том, как с ними обращаться, много слышал от Пушкина, практического же опыта почти не имел, кроме уроков Анны Петровны. ("Другие были девственницы или в самом деле, или должны были оставаться такими", - так что многочисленные победы над псковскими барышнями в счет не шли.) Баронесса Дельвиг, пустившаяся кокетничать с ним в первый же день знакомства, показалась вчерашнему студенту прямо находкой.

"Рассудив, что, по дружбе ее с Анной Петровной, и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиною гораздо выгоднее, нежели с девушкою, решился я ее предпочесть... тем более, что, не начав с ней пустыми нежностями, я должен был надеяться скоро дойти до сущного. - Я не ошибся в моем расчете".

Роман длился - с перерывами - до начала февраля 1829 года, когда Вульф поступил в гусарский полк и уехал в армию. Вульф нисколько не любил Софью Михайловну и очень боялся Дельвига, - но не зря же он упивался романом Шодерло де Лакло - и не зря Пушкин писал ему: "Тверской Ловелас С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает" (Пушкин был осведомлен, как-то раз даже застал нечаянно Вульфа наедине с баронессой в нежную минуту). Казалось необыкновенно заманчиво и занятно растлевать жену приятеля - к тому же человека известного - "пламенным языком сладострастных осязаний", как выражался Вульф, перевирая строчку Баратынского. Удовольствие бывало тем сильней, что в соседней комнате Анна Петровна передавала свой опыт младшему двоюродному брату барона Дельвига восемнадцатилетнему прапорщику. "Я истощил свой ум, придумывая новые - - -", - сетует Вульф в дневнике, отмечая, однако же, с достоинством, что держал баронессу в такой же строгости, как и псковских девственниц: "Я не имел ее совершенно - потому что не хотел, - совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон..." Для де Вальмона из Малинников это был психологический этюд - как сказали бы в наши дни, эксперимент с включенным наблюдателем. Анна Петровна, осуществляя общее руководство, тоже едва ли не чувствовала себя маркизой де Мертей. Жертву игра захватила. Много ли нужно, чтобы свести женщину с ума. Из романтизма в цинизм - всего несколько ступенек, но по лестнице крутой, винтовой, темной.

Ездили компанией в Красный Кабачок - известный загородный трактир: Дельвиг, Вульф, Сомов, кузен Дельвига, кто-то еще, и Софья Михайловна с Анной Петровной.

"Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. - Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, - нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать... Ветер и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих объятиях, - но и это не удовлетворило меня, - должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая...

...С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения..."

Пушкин писал Вульфу из Тверской губернии: "Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились! То-то побесили б мы Баронов и простых дворян!" (С демонским восторгом репетировал Пушкин собственную гибель, приняв зачем-то роль, которую через шесть лет припишет Геккерну. Кто-то сказал в 1837 году: будь жив Дельвиг, он не допустил бы убийства; пожалуй; среди всех этих стареющих безумных юношей Дельвиг был единственный взрослый. От Дантеса он Пушкина заслонил бы - а от судьбы? От того же Вульфа, страшно оживившегося при известии о женитьбе Пушкина: "Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему бедному носить рогов, то тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену..." Анна Петровна и в качестве почтенной мемуаристки начинает повествование об этой женитьбе с остроты, якобы сказанной Пушкиным баронессе Дельвиг в 1829 году: "Он привел фразу - кажется, г-жи Виллуа, которая говорила сыну: "Говорите о себе с одним только королем, а о своей жене - ни с кем, иначе вы всегда рискуете говорить о ней с кем-то, кто знает ее лучше вас"").

Что думал Дельвиг? Мы только знаем, что ему снилось. 1828 год, стихотворение "Сон" (раньше называлось "Голос во сне"). Если забыть, что рассказано выше, - оно невнятное, почти неживое, а на самом деле - одно из наиболее удивительных в девятнадцатом веке: метафора отпирается и приводится в движение личным шифром, как у символистов.

Ничего нельзя было исправить, нечем помочь, незачем жить.

Незачем? Судьба не спрашивает. В мае 1830-го, поздравляя новобрачного Пушкина, Дельвиг пожелал ему "быть столько же счастливым, сколько я теперь", - и пояснил: "Я отец дочери Елизаветы. Чувство, которое, надеюсь, и ты будешь иметь, чувство быть отцом истинно поэтическое, не постигаемое холостым вдохновением..."

Вульф и Керн исчезли с горизонта; ипохондрия прошла - но только до августа.

В августе Дельвиг загрустил опять. Какую-то повесть якобы сочинял, не записывая, - только рассказал однажды сюжет - о погибшем семейном счастье, об оскорбленной любви, о нежеланном ребенке... "Не помню, как намеревался Дельвиг кончить свою семейную и келейную драму, - аккуратно играет словами Вяземский. - Кажется, преждевременною смертью молодой женщины".

Барочная архитектура мелодий Дельвига волнует лишь самых грустных. Лермонтов кое-что перенял; Анненский; Ходасевич.

Был в русской литературе человек, на Дельвига похожий: в таинственном рассказе "Ионыч" не случайно звучит "Элегия".

Вернее: Чехов тоже походил на того англичанина, что любил танцевать дома, один или с сестрой.

Дельвигу танцевать было не с кем, он утешался пением. Последний романс его был такой:

В Лицее, на уроках, прогулках и пирушках, Дельвиг то и дело засыпал то есть задумывался. Одна из тогдашних мыслей, вероятно, поддерживала его до конца. Ее пересказал в каком-то письме Пушкин:

"Цель поэзии - поэзия - как говорит Дельвиг (если не украл этого)".