Если о чем-то и повествует «Игра престолов», так однозначно о политике. Клаузевиц сделал знаменитое заявление, что война – продолжение политики. В погрязшем в войне Вестеросе политика в основном означает не надежду на светлое будущее, а всего лишь еще один способ захватить и удержать власть, используя все возможные средства. Кажется, что у некоторых персонажей, напримера, у Неда Старка, Джона Сноу, Дейенерис Таргариен, более высокие мотивы и заслуживающие восхищения амбиции, чем у других, таких как Серсея Ланнистер, Уолдер Фрей или Русе Болтон. Но никому не удается прославиться в мире политики, не замарав руки: нужно идти на компромиссы, предавать свои принципы. Для фантастического мира политические течения Вестероса слишком реалистичны и знакомы.

Но прежде чем мы посмотрим на различные проявления политики в «Игре престолов», нужно обозначить спектр действий, о которых мы говорим, типы людей, которых будем подразумевать при отсылках к политике, и как эти идеи и определения могут меняться в зависимости от контекста. Иными словами, политика означает арену, на которой действуют политики. Мы также должны понимать различие между избранными политиками и неизбранными государственными деятелями (государственными служащими): первых мы воспринимаем в постоянной погоне за властью, в то время как вторые работают, но тем не менее имеют влияние. Как в Вестеросе, так и в Древнем мире этого различия не было, по крайней мере, в той степени, в которой оно существует сейчас; любой, кто выполнял службу от лица государства, делал это в соответствии с властью, возложенной на него или нее суверенным органом, будь то царь или народ. Политика в Древнем мире де-факто означала активное участие в управлении государством и организации общественной жизни полиса, греческого города-государства, да и любого автономного государства, вплоть до Римской империи. Исходя из этой точки зрения на политику мы формируем наше современное, более популярное понятие офисной политики и другие подобные выражения, которые предполагают, что политика означает организацию какой-либо группы или, упрощенно, вовлечение в деятельность других людей (афиняне гордились своей занятостью – качеством, которое, как они считали, заставляло каждого гражданина принимать участие в общественной жизни, а Афины – во внешней политике). Таким образом, политика, по крайней мере, если воспринимать ее как преднамеренное вовлечение в деятельность, связанную с властью, существует на многих уровнях и во многих формах: на уровне государства, семьи, гражданина, как и между государствами, нациями и даже континентами.

Несмотря на свою значительную сложность, политика в «Игре престолов» может в общем и целом восприниматься как крутящаяся вокруг двух основных осей. Первая ось простирается от авторитаризма до популизма или между властью одного человека и властью суверенного народа, что мы также называем тиранией и демократией соответственно. Вдоль этой оси мы видим много моделей, от абсолютной тирании Джоффри до щедрого феодализма Старков, и множество других примеров. Вторая ось географическая, и она простирается от самого Вестероса до континентов и островов, окружающих его. И в то время как Семь Королевств представляют модель самодержавного правления, их соседи практикуют различные модели народовластия – от анархии одичалых до различных форм всеобщего правления в Эссосе и среди дотракийцев. Таким образом, неслучайно два наиболее вовлеченных в события за пределами Вестероса персонажа – Джон Сноу и Дейенерис Таргариен – экспериментируют с типами лидерства, которые еще сильнее втягивают их как в самодержавный, так и демократичный тип правления: эксперименты проводятся на границах, вдали от центра, который попал в предсказуемый замкнутый круг. Эта точка зрения, по сути, вестеросоцентричная: чтобы увериться, можно представить альтернативный подход, при котором Вестерос находится на периферии, а Эссос или земли за Стеной – в центре, и мы, конечно, увидим много интересного, но Джордж Р. Р. Мартин повествует таким образом, что мир Вестероса является основным. Мы наблюдаем разного рода противоречия между типами государственного устройства и географического контекста: растущее отождествление политической власти и политической жестокости с религией, неэффективность этики и морали, обязанности хорошего короля, характеристики хорошего придворного; роль женщины в деле, которое изначально считалось мужским. Большинство этих вопросов находят параллели в Древнем мире, который также имел широкий спектр политических форм и надежный теоретический аппарат, относящийся к политическим идеологиям и отношениям.

Любое обсуждение политической жизни Вестероса должно начинаться с династии Таргариенов, правящей семьи Семи Королевств, с тех пор как Эйегон впервые прибыл на Драконий Камень после падения Валирии. Согласно легенде, все короли из Таргариенов были подвержены безумию, и, когда наконец происходит восстание Роберта, поколения спустя, безумие Эйериса приводит к неудержимой извращенности, направленной на придворных, не оставившей места для вежливости – основы любого стабильного общества и в особенности придворной культуры. Все же восстание Роберта, хоть и успешное, не способствовало образованию нового государства и привело лишь к перемене действующих лиц, а не режима. Роберт, может, и не безумен, но часто пьян и крайне неосмотрителен – на самом деле, капля паранойи Эйериса могла бы хорошо послужить ему в предотвращении махинаций Ланнистеров. Из-за череды притязаний на трон, связанной со слухами о нелегитимности детей Роберта, Семь Королевств втягиваются в затяжную гражданскую войну, в которую вовлечены пять отдельных сторон, а также некоторые участники за пределами Вестероса, агитирующие за трон. Таким образом, жестокость Джоффри и подпитанная вином ненависть его матери Серсеи спровоцировали критику режима, который и так имел недостатки, немногим отличаясь от режима Эйериса.

Подобные политические изменения (и их отсутствие) в Вестеросе имеют параллели на общем уровне с некоторыми важными направлениями в Древнем мире. Общий упадок и окончательное свержение правящей династии имеет примеры в древности, а Таргариены, в частности, объединяют в себе две основных идеи – приход зарубежной династии и превращение действующей монархии в своенравную тиранию. Птолемеи в Египте и Тарквинии в Риме являются хорошими примерами из Античности. Недостаток стабильности из-за политических изменений, таким образом, широко присутствовал в Древнем мире, где государства часто переживали времена тяжелой смуты, прежде чем ситуация могла быть исправлена должным администрированием, восхождением сильного короля или сочетанием того и другого. Однако намного чаще споры о наследовании решались затяжными кровопролитными гражданскими войнами, среди которых показательна Гражданская война в Римской империи 69 г. н. э., в которой к власти стремились четыре императора (и, следовательно, трое были свергнуты). Эта война обладает заманчивым сходством с Войной Пяти Королей в Вестеросе.

Рассматривая историю «Игры престолов» в данном контексте, мы замечаем свойственное Античности тщеславие, так как она фокусируется не на страданиях людей, экономических мотивах или сверхъестественных существах, таких как драконы или Белые Ходоки, а именно на конституционной эволюции. Древние историки часто вели летоисчисление, опираясь на сроки работы политических структур: например, базовой единицей римской истории был консульский год – период полномочий двух высших государственных должностных лиц. В монархии история может быть организована по годам правления, а политические перевороты, такие как свержение династии или основание республики, являлись удобным ориентиром для хронологических отсылок. Вестерос в общем и целом измеряет время в зимах и летах, и единственным способом записи истории является эпоха до и после завоевания Эйегона (Сэму пришлось потрудиться, чтобы найти достоверную информацию о Белых Ходоках), но в какой-то степени история в Семи Королевствах все же существует, она выстроена вокруг пребывания на троне королей и королев Таргариенов и значимых событий их правления.

Но трансформации, которые претерпевает Вестерос, также соответствуют античной политической теории о том, как развивались и изменялись общества. Эта теория, сформулированная греческим историком Полибием, на которого, в свою очередь, повлияли Платон и Аристотель, утверждала, что общества в своем развитии двигаются по цикличной модели конституционных изменений, называемой греческим словом anacyclosis. Модель состоит из трех «правильных» форм власти: монархии, аристократии и демократии, для каждой из которых имелась соответствовавшая ей «испорченная» форма, к которой по природе своей сводилось общество, – тирания, олигархия и охлократия (власть толпы). В общем, общество должно пройти через следующие этапы: монархию, тиранию, аристократию, олигархию, демократию и охлократию. История должна начаться с хорошего короля (монарха), который объединит народ мудрым и справедливым правлением. Со временем власть перейдет к его потомкам, которые впоследствии станут использовать власть в собственных целях, что приведет к злоупотреблению ею, и монархия сменится тиранией. Затем аристократия («лучшие люди») устанет от бесчинств тирана и свергнет его. Здесь цикл повторяется: власть развращает аристократов, поэтому их правление становится кликой, отвечающей интересам нескольких групп (олигархией), а не большинства. Народ свергает эти группы и устанавливает демократию до тех пор, пока она также не рухнет и государством станет править толпа (охлократия). Здесь, по крайней мере на бумаге, мы приходим к тому, с чего начали, – общество возвращается к примитивному состоянию беззакония, от которого его может спасти мудрый благородный король, и так круговорот может повторяться снова и снова.

В этой тщательно продуманной версии развития Полибий подразумевает рост Римской республики, кото рой, пройдя первый этап (от монархии к тирании и аристократии), удалось миновать последующие невзгоды с помощью смешанной формы правления. Эта форма начинает напоминать современную версию представительной демократии, хотя с существенными отличиями: монархический элемент представлен двумя консулами, которые обладали так называемой исполнительной властью; аристократический элемент – сенатом, который советует консулам и другим представителям исполнительной власти и имеет право объявлять войну и утверждать законодательство, таким образом сдерживая в рамках народ и консулов; демократический элемент, наконец, представлен народным собранием, которое продвигает законы, избирает должностных лиц и представляет часть судебной власти города. Смешанная форма правления, по мнению Полибия, была тем, что сохраняло республику стабильной на протяжении пятисот лет существования.

Какой бы знакомой ни казалась римская схема Полибия, применить ее по отношению к политике Вестероса – сложная задача. Как я отметила выше, множество аристократов и политиков «Игры престолов» находятся за пределами Вестероса: в Браавосе, Пентосе, Заливе Работорговцев и в какой-то степени даже среди дотракийцев и одичалых, у которых однозначно имеются собственные системы иерархии и единоличного правления. Государственное устройство Вестероса напоминает средневековый феодализм, традиционный в жанре фэнтези, где король главенствует над разобщенными дворянами, имеющими собственные владения, ресурсы и личных знаменосцев. Тем не менее мы можем рассмотреть некоторые примеры Полибия в действии. Таргариены прибывают из обреченного восточного государства, принеся с собой свои секреты и продвинутые технологии. После первоначального буйства они отлично правят многие годы – довольно типичная монархия, – до того как либо власть, либо безумие не начинает переходить границы. Окончательное сумасшествие Эйериса прямиком приводит нас к тирании, которая со временем свергается коалицией аристократов: Неда Старка, Роберта Баратеона, Джона Аррена, а впоследствии к ним присоединяются другие Великие Дома. Но эта стадия также не может существовать долго, и по мере того как Ланнистеры самостоятельно проникают все глубже и глубже во власть, их правление становится олигархическим с Джоффри и Томменом, и находится между возвратом к тирании и установлением короля-марионетки: именно неизбираемый Малый Совет зачастую выглядит определяющей силой того, что будет происходить с государством. Демократия в должном виде практически отсутствует в Вестеросе, но воробьи, восставшие против (хотя также с попустительства) разгула аристократии, и это более чем намек на охлократию. На протяжении долгих лет войны «Песнь Льда и Пламени» отслеживает крах Вестероса от государства, объединенного справедливым королем, до беспредела воюющих фракций и постоянно меняющихся альянсов, одни из которых сосредоточены вокруг личности, другие – вокруг политических убеждений и массовых движений. Следующим шагом, с этой точки зрения, будет возвращение к справедливой монархии или, возможно, к более жесткой диктатуре, в зависимости от того, кто в конце концов победит в войне и займет доминирующую позицию.

Древние специальные термины, особенно те, что дожили до настоящих дней, не полностью совпадают с современным использованием, и у них слабая параллель с Вестеросом. Например, аристократия для нас означает скорее социальный класс, нежели моральное достоинство, и в основном связана с происхождением и отношением к короне (или другому источнику власти). Говоря «демократия», мы подразумеваем в общем и целом, что исполнительная власть осуществляется и устанавливается избираемыми должностными лицами и теми, кого они назначают и утверждают. В любом случае мы ожидаем, что будут действовать некоторые правила: что избираемое правительство уйдет в отставку по истечении срока, что оно будет должным образом управлять ресурсами государства и прислушиваться к мнению большинства, высказываемого с помощью референдума, СМИ или свободного протеста. Мы также ожидаем свободу слова в выражении мнения о власти или, в ином случае, защиту от политических, юридических и финансовых притеснений. Прежде всего, мы ожидаем наличие того, что в Греции называлось isonomia: равенства всех перед законом. У греков, однако, эти условия соблюдались частично: демократия означала прямое представление народа народом, где должностные лица избирались большинством, с обязательным участием в государственных делах, включая решения по фискальной политике, военные вторжения и проведение религиозных обрядов. Республиканская форма правления, которая в древности воспринималась как аристократическая, навязывала прослойки избираемых государственных деятелей, работавших от имени народа, в то время как тирания подразумевала лишь одного управленца, который убедил людей передать ему суверенную власть (хотя в античном толковании у тирана обычно были приспешники и другие бесчестные представители, равно и напуганные, покорные придворные). Другими словами, в отличие от устоявшихся государств в XXI веке, древние государства не отличались стабильностью и, таким образом, постоянно были заняты объединением и обеспечением хоть какой-то стабильности по мере своих возможностей. Фактически, Римская империя считается выдающейся именно благодаря продолжительности ее существования, при том что претерпела всего две фундаментальных перемены режима за свою тысячелетнюю историю.

Взгляд Полибия на конституционные изменения, очевидно, не является нейтральным, и даже его идеализированное отношение к Римской республике в качестве смешанной формы правления не скрывает заметной отсылки к тому, что фактически является аристократическим правлением. Конечно, само слово «аристократия», или «правление лучшими людьми», уже подразумевает доминирующую позицию образованных и зажиточных людей. Но в древности часто велись дебаты в более или менее стилизованных форматах о достоинствах различных систем правления. Одни из ранних споров есть в работе Геродота о предыстории Персидской войны, в которой он углубляется в истоки Персидской империи, чтобы проиллюстрировать ее определяющие отличия от греческой культуры. В этой конституционной дискуссии персам предоставляется возможность самим выбрать форму нового режима. Монархия предлагает лучшего правителя, аристократия – лучшее оружие против коррупции, а демократия сулит равенство перед законом, но в итоге монархия побеждает, потому что является традиционной формой правления в Персии, и, как спрашивает Дарий, почему персы должны менять то, что так хорошо работало до этого? Действительно, монархия часто выходит на первые места в подобных спорах, даже в удивительных контекстах: Сципион Эмилиан, например, признавал ее идеальной формой правления, несмотря на приверженность идеологии республики без монархии.

Почему же монархия пользовалось таким успехом, особенно в мире, где короли снова и снова пренебрегали своей властью? Тот же вопрос можно с легкостью задать народу Вестероса, который, кажется, никогда не рассматривал изменения формы правления государством, за исключением некоторых экспериментов церкви и более продолжительных исследований за границей. В древности, по крайней мере, причиной была отчасти мораль, а отчасти философия. Царь представлял не только абсолютную политическую власть, но также обещание использовать ее мудро и во благо. Мо нархия также представляла некую защиту от коррупции, которая была распространенным недостатком республиканских режимов, и от разгула и непостоянства народа, свойственных демократии. Очевидно, политическая реальность и даже политическая мифология редко воплощала этот героический идеал, и правление, которое стало доминирующей формой западного государственного устройства, как в Риме и Афинах, сильно смещалось в сторону правления несколькими или большинством, но никогда – одним человеком. Тем не менее монархия продолжала существовать, выполняя представительскую функцию в разрозненных восточных царствах. Для амбициозных людей монархия, идеализированная или реальная, представляла собой несбыточную надежду на продвижение, способ измерения силы или защиты от врагов. В Вестеросе, однако, монархия – это стремление, и игры престолов по большей части являются чередой конкурирующих форм монархии: жестокой, благожелательной, незрелой, легитимной и т. д.

Где монархия, там и придворные, и ожидание законности, так что самодержавные общества фактически предлагают лучшее и более наглядное представление о роли женщин в политической жизни, чем древние республики или демократии, которые отдавали предпочтение мужчинам и свободным элементам общества. Монархия в своих различных вариациях, таким образом, является главной темой данной главы, и с чего же лучше начать, как не с самой старой правящей династии Вестероса – Таргариенов?

Королева зверей, мать драконов

Александр Великий умер в 323 г. до н. э. вдали от Вавилона, оставив после себя обширную империю и большой вопрос о том, кто должен ее унаследовать. Прямого потомка мужского пола не осталось, но было множество советников, генералов и родственников, каждый из которых хотел свою долю. По легенде, Александр хотел оставить империю на своего советника Кратера, чье имя означало «сильнейший мужчина». Это желание неверно истолковали на предсмертном одре Александра как призыв наследникам бороться за богатства империи. На протяжении следующих четырех десятилетий наследники Александра разрывали его империю на части, пока она не была окончательно разделена на три главных государства: Антигонидов на родине Македонского, Селевкидов, чьи владения растянулись от побережья Сирии до внутренних районов Персии, и самое крупное – Птолемеев в Египте. Каждое из новых государств столкнулось с невероятными проблемами, но общей для всех была проблема управления местным населением, возложенным на иностранные дома. Для Птолемеев проблема стояла наиболее остро; их столица Александрия была новым, искусственным поселением, использующим преимущество близости к дельте Нила и бухте, но почти полностью отделенным от жизни и культуры местного населения. Подобно своим правителям, Александрия была городом иностранцев, упрямых, непостоянных, зацикленных на потреблении, в то время как богатство государства, как в золоте, так и в зерне, зависело от плодородия земель вдоль Нила, на которых работали египетские крестьяне. Различия были социальными, экономическими, этническими и религиозными. Но Птолемеи устояли не в последнюю очередь потому, что внедрили успешное сочетание синкретизма и сегрегации: как только смогли, они приняли титул фараона и поддерживали процветание Александрии, присоединив к ней египетскую экономику. Но также было легко заморить город голодом и настроить толпу против правителя, и это означало, что Птолемеи были в постоянных поисках зарубежных союзников для укрепления своей власти и в торговых интересах.

Птолемеи руководили одним из наиболее масштабных культурных и образовательных проектов в мире – строительством и покровительством Александрийской библиотеки и ученых, которые там работали. Эти библиотекари десятилетиями, если не веками, занимались античной литературой и формировали ее каноны, а римские поэты, унаследовавшие их, в свою очередь, оказали огромное влияние на литературу Европы и Америки. Но в то время как римляне были не прочь перенять культуру Александрии и еще более – прикарманить деньги Птолемеев в обмен на политическое и военное вмешательство в дела Египта, они оставались принципиально враждебными к птолемеевским обычаям заключения браков между братьями и сестрами. Инцест, или практика половой связи между близкими родственниками, ассоциируется с Птолемеями с раннего периода династии, и хоть они и не практиковали его в полном размере (некоторые женились на представителях других династий), присутствие таких имен, как Филадельф (Любящий сестру) и Филопатор (Любящий отца), демонстрирует, что инцест был супружеской нормой. Учитывая то, что инцест между близкими родственниками был табу по всему Средиземноморью, остается открытым вопрос, почему Птолемеи не отказались от него. Одной из версий является то, что таким образом они сравнивали себя с фараонами Древнего Египта, хотя до сих пор остается неясным, в какой степени инцест присутствовал в династиях фараонов. Еще одной причиной может быть так называемая чистота крови, или желание оградить царскую семью от примеси местного населения и поддержать свое этническое отличие от народа, которым они правили. Фактически эти две причины не стоит рассматривать отдельно: Птолемеям было выгодно как ассоциировать себя с фараонами, так и сохранять этническое отличие, которое объединяло их с Александром Великим и его империей. В первую очередь, инцест был одной из особенностей династии, и такое поведение шло рука об руку с александрийской культурой, образованием, космополитизмом и богатством (по-гречески truphe). Инцест был способом выделить Птолемеев среди других местных династий и, конечно, простых смертных, так как брак между братьями и сестрами был частью греческой мифологии. Боги Олимпа также находились в близком родстве, как и Птолемеи в своих александрийских дворцах.

С момента свержения Таргариенов пятнадцать лет назад о них дается мало информации в «Песни Льда и Пламени». Однако мы знаем, что они достаточно сильно напоминают династию Птолемеев. Мы знаем, например, что Таргариены имели отличительные особенности: светловолосые, с фиолетовыми глазами; мы также знаем, что подобная внешность выделяла их среди других аристократических домов Вестероса. Древнюю физиогномику почти невозможно восстановить, и мы не можем знать, насколько Птолемеи отличались от людей, которыми они правили (особенно потому, что население сильно разнилось), но древние королевские династии за границей прилагали большие усилия, чтобы создать свой особый статус, что видно по их одежде, поведению и т. п. Население по большей части редко видело правящие семьи, кроме римлян, – необычное исключение, к которому мы вернемся позже. Конечно, римляне нашли любопытным отделение династии Птолемеев от народа. Говорили, что, когда Сципион Эмилиан прибыл в Александрию, Птолемей, приветствуя его, прошептал: «Вот какую услугу оказали мы александрийцам нашей поездкой: дали им посмотреть, как их царь пешком ходит!». Каким бы неестественным (мнение, сложившееся благодаря многолетним республиканским традициям) римляне ни считали подобное разделение между правящей семьей и всеми остальными, оно было обычным для Восточного Средиземноморья и демонстрировало главенствующее положение, уникальность монарха и, таким образом, способность править.

Изоляция поддерживалась и становилась возможной частично благодаря инцесту в монаршьей семье – еще одной определяющей характеристике Таргариенов. Ка жется, нет особых препятствий тому, чтобы обосновать поведение вестеросской королевской семьи поведением Птолемеев, в особенности желанием сохранить чистоту крови Таргариенов. Все же, в отличие от местного населения Вестероса, андалов, ройнаров и первых людей, Таргариены являются выходцами из Валирии, легендарной восточной империи, язык и инфраструктура которой до сих пор доминируют на территории Эссоса. Валирия обладает загадочной историей, находясь в мифическом прошлом псевдосредневекового мира. Римляне имели собственную версию, по которой империей-основательницей была Троя, также на Востоке, в то время как в эллинистическом мире после Александра Великого были государства, чьи правящие семьи – как Птолемеи в Египте – возникли откуда-то еще. Браки внутри семьи помогали обеспечить отличие правящего дома от населения, потому что помогали сохранить родословную древней и чистой или, по крайней мере, достаточно сильной, чтобы обозначать семейное сходство там, где нужно. Но инцест был также важен по культурным и политическим причинам (truphe Птолемеев), а Таргариены посредством его демонстрировали превосходство над всеми вокруг. Это был урок, надолго выученный людьми Вестероса. Когда правда о Джейме и Серсее начинает вырываться наружу, Серсея оправдывает себя, указывая на Таргариенов: они занимались этим все время, говорит она, и что хорошо для Таргариенов, однозначно должно быть хорошо и для Ланнистеров (7-я серия 1-го сезона). Факт того, что случай Ланнистеров до сих пор рассматривается как нарушение табу, также означает, что уникальность Таргариенов была натурализована: их отличительные особенности не могут быть спроецированы на другие семьи, так же как и златовласые Ланнистеры не могут превратиться в серебристых эльфоподобных Таргариенов (Джордж Р. Р. Мартин, кажется, играет на изменении знакомой иерархии, делая серебро более необычным и, возможно, более красивым, чем золото).

Truphe проявляется также и в других аспектах. Хотя Таргариены в общем и целом не ученая семья, мы знаем, что принц Рейегар играл на лютне и писал стихи, и один член этой семьи, по крайней мере по имеющимся у нас данным, стал мейстером. Кроме того, удивительные технические разработки Таргариенов, использованные для возведения Красного замка, конкурировали лишь с изобретениями мифических людей Севера, таких как Брандон Строитель. Однако, что более важно, у них были – или когда-то были – драконы и секреты их разведения. Теперь мы можем подумать о различии между драконами и стенами как о различии между мастерством и врожденными способностями – разнице, которой были озабочены люди в древние времена. По этой аналогии драконы представляют врожденную способность династии Таргариенов, их унаследованный навык управления драконами. Проект по строительству стены Старков, напротив, подчеркивает их стабильность и единство. В отличие от драконов, стены не могут летать и в них нет почти ничего мистического, хотя масштаб Стены и ее предполагаемое строительство гигантами превращает ее в нечто менее прозаичное, чем любое обычное укрепление; тем не менее она не столь фантастична, как драконы. Мы можем также отметить, что Мейегор убил своих архитекторов после того, как возведение Твердыни Мейегора было закончено, чтобы они не выдали секреты строительства. Как король Мейегор может командовать и распоряжаться жизнями и рабочей силой, но строить сам он не может. Таким образом, связь с драконами является не только главным подтверждением валирийского происхождения Таргариенов, происхождения, в котором инцест служит поддержанию и укрелению, – но также особого стиля династии. Их девиз, знамя, архитектура и таинственная история – все построено вокруг изображения дракона, даже после того как сами драконы вымерли.

Одной из общих черт аристократий в Вестеросе является то, что все они обладают качествами тотемов своих домов. Действительно, Визерис и Дейенерис повторяют, что в них течет кровь драконов, а Визерис задирает свою сестру, предупреждая, чтобы она не будила дракона. Это логическое продолжение геральдической метафоры, но оно проявляет еще одну важную характерную черту династии Таргариенов. Как мы знаем, одной из причин, по которой вымерли драконы, является то, что их содержали в неволе, в условиях, которые со временем сделали их более маленькими и не такими свирепыми. Как метафорически, так и генетически это олицетворяет поколение монархов, при которых они росли: короли и королевы Таргариены с годами слабеют, а безумие закрадывается в их разум. Стены Красного замка, которые символизируют временную власть Таргариенов, становятся также стенами тюрьмы, в которых держат драконов, настоящих и метафоричных, в неволе, что впоследствии приводит к их вымиранию. Таким образом, нет ошибки в том, что Дейенерис получает яйца дракона от восточного торговца и вместе с ними становится сильнее по мере ухода из Вестероса и его ограничений. Стены, в античные времена являющиеся символом политического единства и боевой целостности государства, также становятся признаком борьбы между волей и пленом, между сдержанностью и чрезмерностью. Чтобы возродиться, Таргариенам нужно сбежать из тюрьмы паранойи и физической ограниченности и начать помогать себе и людям обрести свободу – вот еще одна причина, почему удача рода благоволит Дейенерис, а не Визерису.

Из всех Таргариенов со времен Эйегона Драконовластного Дейенерис, кажется, ближе всех связана с драконами. Она дает им жизнь, воспитывает их и становится известной как Мать драконов после того, как они вылупились в погребальном костре ее мертвого мужа. Однако, как позже замечает Дейенерис, драконов крайне сложно контролировать и особенно тяжело содержать в условиях городской жизни Миэрина. Как и ее легендарный предок, она питает надежды на триумфальное возвращение благодаря контролю над драконами, но также знает, что это палка о двух концах: драконы являются как ключом к ее триумфу, так и угрозой ее правлению. Это противоречие является неотъемлемой частью более широкого противоречия сверхъестественного и земного, которое наблюдается на территории Вестероса: защита Стены Джоном Сноу от армии одичалых, состоящей из гигантов и других легендарных существ, а также от угрозы Белых Ходоков полностью соответствует приручению драконов Таргариенами и в той же степени имеет политический подтекст. Защита государства от враждебных неконтролируемых сверхъестественных сил является компетенцией королей – именно по этой причине Старки защищают Север, однажды правив им самостоятельно, но Таргариены оберегают королевство, заточив внутри него силу, которая может его разрушить (гражданская война, известная как Танец Драконов, – хороший тому пример).

В конце концов, конечно, Таргариены сами разрушили себя. Ухудшение генетики, потеря драконов и их истории, особенности отдельных королей, безумие (и особенно паранойя) – все это означает гибель династии. И Эйерис, и Дейенерис одержимы драконами, а безумие Эйериса проявляется не только в пиромании, но и в особом желании стать похожим на дракона с помощью огня. По существу, Эйерис считает себя неполноценным Таргариеном, и его тирания, таким образом, является классическим примером чрезмерности и самоутверждения. Дейенерис, однако, Таргариен до мозга костей, у нее есть драконы, но нет королевства, чтобы править, или братьев, чтобы выйти замуж. Таким образом, она свободна от некоторых особенностей своей семьи, кроме одной – драконов, и они определяют ее, поскольку она становится извесной как Мать драконов. Этот титул, хоть и подразумевается как почтительный, вызывает некоторые вопросы. Мать драконов предполагает более глубокое взаимодействие с этими животными как в физическом, так и в эмоциональном плане: Дени вынашивает их и относится к ним как к собственным детям, которые заменяют ей монстроподобного ребенка, которого она потеряла в попытке оживить Дрого. На данный момент есть серьезные сомнения, касающиеся того факта, может ли Дейенерис на самом деле контролировать драконов, и в какой-то степени это сомнение относится и к ее способности завоевать и удержать Железный трон. Драконы являются не единственным вариантом; недавно появившийся персонаж в «Игре престолов» оказывается не кем иным, как племянником Дени, принцем Эйегоном, сыном Рейегара и Элии, который во многом является зеркальным отражением Дейенерис. У него нет драконов, но его вырастили с верой в то, что он будет королем, и он знает Вестерос и имеет армию, готовую доставить его туда. Его тетя, напротив, томится в Заливе Работорговцев, направив свои силы на освобождение рабов, – определяющая цель девушки, которую когда-то саму продавали и покупали. Хотя двое из оставшихся Таргариенов, Эйегон и Дейенерис, могут объединить силы или даже пожениться, тем не менее шаблон Птолемеев оставляет открытыми другие пути, не исключая возможность кровавой гражданской войны.

Женщины и свержение монарха

Сильные женщины находятся в самом сердце «Игры престолов», но самая могущественная из них, наверное, Серсея Ланнистер, коварная королева, преданная матерь и злодейка. Два чувства движут Серсеей: любовь к детям и любовь к власти, и иногда невозможно отделить одно от другого, так как дети обеспечивают ей путь к власти. Эти чувства, вместе с половой принадлежностью, являются также тем, что отделяет ее от брата-близнеца Джейме. В то время как у него нет никаких политических амбиций и любви к тем, кому он оказался отцом, жизнь Серсеи, напротив, крутится вокруг жизни при дворе в качестве королевы и матери короля. Джейме хвастливо заявляет, что нет мужчин, подобных ему, и в этом заявлении может быть даже больше правды, чем подразумевает он сам из-за необычного несоответствия его высокого положения и отсутствия политических стремлений. Присутствуют, конечно, и другие женщины, подобные Серсее: Санса Старк и Маргери Тирелл, каждая по-своему, мечтают занять место Серсеи с браком без любви и сомнительным комфортом при дворе. Кейтилин Старк, с другой стороны, практически полная противоположность Серсеи. Кейтилин счастлива в браке, в то время как Серсея ненавидит свой; Кейтилин родила всех своих детей от мужа, в то время как внешность отпрысков Серсеи выдает их незаконнорожденность; Кейтилин учит Робба доброте и теряет его из-за коварства Ланнистеров и его собственной глупости, в то время как Серсея учит сына жестокости и теряет его из-за амбиций Тиреллов и яда. Но Серсея, прежде всего, является наследницей длинной литературной и исторической традиции сильных женщин при дворе, начиная от Елены, вынужденной выживать в Трое, и продолжаясь в римских легендах и исторических личностях Ливии, Агриппины и Мессалины, жен императоров.

Но на политические изменения могли влиять не только сильные женщины, наделенные властью. Фактически в Античности великие перемены зачастую были следствием семейных ссор и манипуляций жен и матерей, которые в противном случае не могли бы появиться на сцене. Мы можем что угодно предполагать о Таргариенах и их безумии, но крах их династии произошел не просто из-за сумасшествия Эйериса, но также из-за нежелания Джона Аррена пресмыкаться и праведного гнева Роберта Баратеона. В конце концов, какой бы ни была правда в этой истории, восстание Роберта поднялось из-за женщины и, что важно, из-за мнимого сексуального насилия над ней. То, что Роберту не удается спасти возлюбленную Лианну, возможно, трагично, но по мере того, как его власть набирает обороты под влиянием Ланнистеров, становится очевидно, что, какими бы благородными ни были намерения, сподвигнувшие его на восстание, они не распространялись на культуру нового государственного устройства.

Коррупция – давно известное явление. Политическая теория древности утверждала, что требуется три поколения, чтобы власть начала продаваться. Другой теорией является то, что революции обычно начинаются из-за женщины, подвергшейся изнасилованию, месть за которую давала причину и стимул для политических перемен. Два случая сексуального насилия над женщинами во время восстания стали каноническими: мнимое похищение и изнасилование принцем Рейегаром Лианны Старк и изнасилование и убийство принцессы Элии Григором Клиганом. Насилие над женщинами, конечно, превалирует в Вестеросе, и главными жертвами, по крайней мере упомянутыми, являются жены и дочери скромных бедняков, а в сериале также проститутки, чья профессия, как принято считать, лишает их какой-либо юридической и моральной защиты. Одной из поразительных черт разваливающегося общества после смерти Роберта, однако, является то, что знатные дамы также начинают чувствовать себя все в меньшей безопасности в отношении своей физической неприкосновенности. Сансу раздевают в тронном зале, леди Лоллис насилуют на улицах Королевской Гавани и даже Серсею заставляют пройти голой по улицам. Эти зверства совершаются разными людьми, но все они основываются на отсутствии права и морали, что становится причиной установления новой нестабильной тирании и сопутствующей ей жестокости.

Мысль о том, что сексуальное насилие над женщинами является движущей силой политических изменений, выражается в трудах Геродота, родоначальника объемной исторической прозы в западной культуре. Пытаясь объяснить постоянную вражду Востока и Запада, или, более узко, греков и персов, Геродот просматривает мифологические истории, чтобы обозначить – похищение женщин обеими сторонами провоцировало конфликты между двумя народами длиной в поколения. Знаменитый пример Елены Троянской, чье похищение/ побег с Парисом, принцем Трои, во множестве аспектов коррелирует со случаем Рейегара и Лианны. Известно, что Лианну помнят как девушку неземной красоты, которой увлекается Рейегар, несмотря на то что уже женат, и ради которой он был готов пожертвовать королевством. На протяжении сериала проскакивают заметные намеки на то, что Лианна ушла со своим мнимым похитителем по доброй воле и что это была скорее история побега, чем изнасилования, но едва ли будет сюрпризом то, что ни Роберт, ни Нед не желают рассматривать историю с этой точки зрения. И версия Роберта как победителя попадает в исторические сводки, в то время как версия Рейегара является лишь поводом для споров среди читателей.

Известно, что Елена была обещана Парису Афродитой в награду за то, что он назвал ее самой прекрасной богиней на Олимпе. Елена, однако, уже была замужем за Менелаем, царем Спарты и братом властного Агамемнона, царя Микен (оба города находились на юге Греции). Соблазненная Парисом, Елена приезжает с ним в Трою в качестве жены, а греческие войска (с легендарной тысячей кораблей), конечно, последовали за ними. На протяжении десяти лет войны Елена остается единственной гречанкой в городе, и «Илиада», подробная история Троянской войны, изобилует короткими моментами, когда она понимает последствия своего выбора. Один из самых волнующих эпизодов мы встречаем в начале «Илиады», когда Елена стоит на городских стенах, указывая своему троянскому свекру на различных героев.

Эпитеты, которые использует Елена, характерны эпической речи: «богу подобный», «коней укротитель» и т. п., являются стандартными словами для описания, использованными Гомером, чтобы иллюстрировать поэму, как принято, дать информацию о персонаже, исходя из того, что два человека из поэмы знакомы друг с другом. Будучи женщиной, Елена знает Идоменея как гостя в доме ее мужа, но, выходя за рамки стандартного описания, она также вспоминает свою прошлую жизнь в качестве греческой царицы и жены и жизнь, которую она знала до того, как явился Парис. Но самым мучительным моментом здесь является то, как она ищет своих знаменитых братьев Кастора и Полидевка и как она представляет тот стыд, который они за нее испытывают, не зная, что, после того как она покинула Спарту со своим новым возлюбленным, ее братья погибли и были погребены.

Не находит она утешения и в новом браке, так как Парис не соответствует представлениям о героях, свойственным персонажам поэм Гомера. Ему недостает доблести в битве, он избегает поединка с Менелаем и предпочитает предаваться удовольствиям, а не серьезному делу защиты родного города. Елена, в свою очередь, мечется между двумя противоречивыми чувствами: влюбленностью и невероятным разочарованием. Все это ярко отображается в одной сцене, когда после битвы любовников богиня Афродита появляется перед Еленой и принуждает ее возлечь с Парисом. Трудно понять, как именно интерпретировать эту сцену: является ли богиня отражением похоти Елены или оправданием изнасилования, которое Парис совершает на собственном брачном ложе? Для Елены навсегда не решенным остается вопрос: является ли она жертвой страсти других людей или рабой своих собственных желаний? В Античности было несколько ответов: в «Одиссее», например, ее брак восстанавливается, хотя, кажется, появляется обоюдное недоверие между мужем и женой. Стесихор, один из девяти великих поэтов Греции, написал поэму, в которой Елена предстает отрицательной героиней. По легенде, его лишили зрения за подобное оскорбление, и впоследствии он сочинил поэму, опровергающую его предыдущую работу, заявляя вместо этого, что Елена никогда не ступала на земли Трои. Драматург Эврипид разработал версию, в которой Елена была в Египте, а Менелай встретил свою (настоящую) жену после войны лишь для того, чтобы изменить мнение о ней и затем снова поменять его после ее искренней речи.

Таким образом, у Лианны Старк есть еще кое-что общее с Еленой: она сама согласилась стать жертвой и стала причиной войны, которая изменила курс королевства и правящую династию. Но какой бы ни была правда, Лианна не переживает восстание, и Роберт Баратеон, хоть и играет роль героя на коне, не добивается девушки и счастливого конца. Вместо этого он по политическим соображениям женится на Серсее Ланнистер, и их брак не задается практически с самого начала. Серсея однозначно становится первой красавицей при дворе, и ее обида на преданность мужа Лианне возрастает с каждым годом, до самого начала «Игры престолов». Не лишена Серсея и внутренних смятений: в одной из сцен, написанных специально для адаптации НВО (7-я серия 1-го сезона), она признается Неду, что когда-то, только выйдя замуж, любила Роберта, но потом эта любовь превратилась в ненависть. Является ли Серсея, таким образом, жертвой мужских махинаций, какой была Лианна, или ее неослабевающие амбиции и порочные желания делают ее ответственной за то, что она несчастлива на протяжении всего своего брака? Серсея и Лианна, обе женщины Роберта, таким образом, предстают перед дилеммой Елены: сильные они или слабые? Жертвы ли они изнасилования, манипуляций и мужского доминирования или хитроумные соблазнительницы, сами замешанные в собственных махинациях? Серсею, конечно, намного легче судить, мы знаем ее лучше или, по крайней мере, думаем так, и на ее счету намного больше зверств. Лианна остается призрачной тенью и загадкой, а ужасы восстания, напротив, совершены мужчинами, окружавшими ее, – Таргариенами и Баратеонами.

Но Елена Троянская и добровольное похищение женщин, упомянутое Геродотом, – не единственный способ политических перемен. У римлян была другая модель, проявлявшаяся в эксплуатации добродетельной женщины жестоким воплощением тиранического правления. Самым знаменитым примером является, вероятно, изнасилование Лукреции. Эта история получила распространение во времена Августа, когда Рим снова вернулся к самодержавию, но она стремилась быть доброжелательной, оберегающей древнеримские ценности и максимально отдаленной от излишеств восточной монархии (созданная по образцу царицы Клеопатры, чья репутация пострадала от пропаганды Августа). По рассказам Ливия и Овидия, Лукреция была супругой мужчины по имени Коллатин, родственника Тарквиниев, правителей Рима. В то время участились массовые беспорядки, ставшие причиной возросшего военного бремени и последующим ростом бедности среди людей, которые слишком долго пробыли на обязательной службе, чтобы обеспечить свою семью. Царь решил справиться с этими беспорядками с помощью увеличения общественных работ, заняв горожан строительством великого храма богу-хранителю Рима Юпитеру Оптимусу Максимусу, а также величайшей канализационной системы Рима Клоаки Максима. (Эти монументальные творения не случайны: и религия, и инфраструктура были в упадке во время гражданской войны, которая привела Августа к власти, и теперь находились в процессе восстановления новым режимом.)

При таких обстоятельствах царский сын Секст Тарквиний осаждал соседний город. Его сопровождали юные римские аристократы, включая двоюродного брата Коллатина, и, по обыкновению, они свели разговор к воспоминаниям о доме, и каждый из мужчин хвастался, что именно его жена является воплощением добродетели. Разговор был оживленным и стал еще оживленнее, когда мужчины решили узнать истину эмпирическим путем: выехать под покровом ночи и лично увидеть, чем занимаются их жены, пока мужья в отъезде. Сначала они отправились в Рим, где обнаружили, что женщины из царской семьи наслаждаются отдыхом и ведут себя неприлично, к большому разочарованию их мужей. Не замеченные женщинами, мужчины отправились в Коллацию, в дом Коллатина. Там они встретили Лукрецию, которая занималась шитьем вместе со своими служанками. Овидий даже отметил, что Лукреция шила плащ для мужа, чтобы тот надевал его в бой. Увиденное дало Коллатину право на гордость, а на следующий день мужчины вернулись в лагерь.

Очевидно, что такое незамысловатое разделение женщин на добродетельных и аморальных предвещает грядущие политические перемены: женщины из царской семьи аморальны и не знают меры дома так же, как их мужчины не знают меры в управлении государством. Далее, женщины из царской семьи двуличны: они ведут себя определенным образом, когда мужчины дома, и совсем иначе, когда те в отъезде, в то время как Лукреция честна всегда. Такое сравнение наводит нас на мысль, годятся ли мужчины, чьи женщины ведут себя подобным образом, для управления государством; другими словами, женщины являются показателем того, насколько хорошо проявляет себя режим правления. Применить это к Вестеросу довольно просто: представления Сансы о благородном дворе и ее разочарование от осознания того, что положение вещей в Королевской Гавани не всегда такое, каким кажется, делает ее нравственной в собственных глазах, но в то же время она является образцом северной добродетели и в особенности кодекса чести Старков (и, возможно, их наивности). Кокетство Маргери Тирелл, с другой стороны, говорит о двуличности Тиреллов и их жажде власти, в то время как инцест Серсеи не оставляет никаких сомнений в отсутствии нравственности у представителей дома Ланнистеров.

Скромность Лукреции, однако, предвещает ей плохой конец. Пораженный ее красотой и характером, Секст Тарквиний решает ее заполучить. Следующей ночью он сбегает из военного лагеря в Коллацию и требует, чтобы Лукреция подчинилась его домогательствам. Когда женщина отвергает царского сына, он угрожает ее убить и устроить все таким образом, что в ее постели найдут тело мертвого раба и все, включая ее мужа, подумают, что она предалась с ним разврату. Лукреция подчиняется, но, когда Секст уходит, тотчас отправляет гонца к отцу и мужу с просьбой прийти и привести свидетелей. Явившись, они обнаруживают Лукрецию с ножом в руках, готовую убить себя из-за потерянной чести. «Никакой распутнице пример Лукреции не сохранит жизни!» – восклицает она и отказывается слушать даже тогда, когда ей говорят, что изнасилование не может запятнать ее честь, так как этого не хотела и не давала согласия. Но все тщетно. Пока отец и муж оплакивают ее, двоюродный брат Брут, приведенный Коллатином, вырывает окровавленный нож из мертвых пальцев Лукреции и клянется отомстить за ее поруганную честь. В короткий срок Коллатий поднимает открытое восстание против царя и его семьи, и буквально в одночасье Тарквиниев свергают, а Рим становится республикой.

История Лукреции типична: в древних Афинах была похожая история, в которой пара влюбленных, Гармодий и Аристогитон, свергают тирана Писистрата за неуважение к сестре Аристогитона. Римляне рассказывали и другие версии истории Лукреции всякий раз, когда попирались суверенные права народа. И Лианна Старк, из-за которой началось восстание, была не единственной жертвой: принцессу Элию Мартелл Дорнийскую также изнасиловали и убили, когда была взята Королевская Гавань, и Элия, как и Лианна, также остается на заднем плане саги. Оберин Мартелл – несомненно, будущее Дорна – до сих пор жаждет правосудия за смерть Элии, и эта обида сыграет свою роль, поскольку новое поколение Таргариенов приближается к Вестеросу. Тема женской скромности, таким образом, не теряет своей важности, и она порождает некоторую предвзятость относительно данных персонажей. Например, как мы должны «читать» Элию? Сначала она кажется просто обиженной женщиной, еще одной жертвой страсти Рейгара к Лианне, такая же, как Роберт Баратеон. Затем ее ужасная смерть и обещание ее семьи отомстить еще больше сближают Элию с Лукрецией, сплачивая героев саги для свержения династии, но уже скорее против узурпаторов Ланнистеров, нежели против Таргариенов. Однако если Рейегар вполне подходит на роль Секста Тарквиния, является ли Элия его аморальной женой по сравнению с верной Лианной, подобной Лукреции? Ни одна из женщин не выжила, чтобы рассказать свою историю, но обе канонизированы как образцы оскорбленных женщин и правомерность многолетних обид на правящую династию. История Лукреции стала одним из самых знаменитых культурных мемов Рима, ее повторяют и цитируют. Станет ли Элия новой Лианной, новой Лукрецией? Как всегда, Джордж Р. Р. Мартин расширяет и усложняет традиционные идеи: насильник может вовсе и не быть насильником, а месть как за реальное, так и за мнимое сексуальное насилие неоднократна и несоизмерима.

Тень свободы

Демократия в общем и целом считается одним из величайших изобретений древних Афин и величайшим наследием Античной эпохи. Большинство из нас живет в западных демократиях, однако наш опыт участия в политической жизни кардинально отличается от того, что древние афиняне могли бы обозначить как свой собственный. Например, мы не тянем жребий, как делали афиняне, чтобы избрать должностное лицо, а вместо этого голосуем, исходя из небольшого списка кандидатов, которые выдвигаются от партий. Хоть мы и можем выбирать консерваторов или лейбористов, демократов или республиканцев, никогда не отдаем это на волю случая: мы выбираем не просто какого-либо демократа или случайного гражданина, а политического деятеля, который работает в партийной системе. У афинян, напротив, все жители считались равными, и, таким образом, каждый из них мог стать должностным лицом. И единственным способом доказать, что право на власть распространено в равной степени между всеми гражданами, были жеребьевки среди периодически обновляемых групп людей, таким образом позволяя гражданам иметь равное право на власть в течение того же срока, что и другие. Это кажущееся равенство, конечно, проявлялось не в полной мере, потому что, когда афиняне говорили «все граждане», они подразумевали только мужчин и только рожденных в афинской семье. Женщины, мигранты, рабы и другие жители не обладали правом на прямое политическое участие: они не имели права голоса в составлении законов, которые регулировали и контролировали их жизни. Римский взгляд на гражданство был в целом более гибким: рабы, получившие свободу, итальянские союзники и иностранцы, которые сослужили Римскому государству добрую службу, могли рассчитывать на получение гражданства и полную или частичную защиту римским законодательством. Но как в Греции, так и в Риме был рабовладельческий строй, и в каких бы условиях ни жили рабы, или какие бы права они ни получали от Рима, не было возможности избежать этого ясного и резкого различия: были те, кого освободили, и те, кто все еще оставался рабом.

Разница между рабом и свободным человеком была основой античной идеи свободы, и она зиждется на хитром переплетении политики, закона, этики и идеологии. Все типы политического режима были, по определению, свободными. Абсолютные монархии были суверенны, поэтому даже такие царства, как Персия и Египет, были в какой-то степени свободными в том смысле, что не были завоеваны внешней силой. Для греков и римлян, однако, это было слабым утешением: в абсолютной монархии единственным, по существу, свободным человеком был царь или император. Остальные были де-факто его рабы и, таким образом, не свободны. Свободные государства, напротив, характеризуются главенством закона, разделением ограниченной власти между гражданами и открытым, всеобщим и честным личным взаимодействием в сенате или ассамблее. Это, несмотря на значительные отличия от Античности, именно то, что мы сегодня в разговорной речи называем демократией и что римляне назвали бы республикой (res publica, буквально «общий интерес»), кроме того, нашу основную свободу мы находим в способности открыто совершать действия, не боясь политических гонений.

Существует ли подобная свобода в Семи Королевствах? В соответствии с политическим определением, любой житель Античности сказал бы «нет». Суд Неда Старка идеальный тому пример: арестованного за мнимый переворот, хотя он действовал строго в рамках закона в качестве регента, Неда вынуждают признаться. Как только он это делает, ему остается лишь надеяться на благоразумие короля, но Джоффри первым же действием в качестве правителя заявляет о своей позиции тирана. Вместо того чтобы поступить так, как его просили мать и советники, он решает казнить Неда, из-за желания показать силу или причинить боль стоящей рядом Сансе. Конечно, двор Вестероса обладает всеми признаками коррупции, как сказали бы в древности: пташки шпионят и шепчут, евнухи и женщины правят страной, и каждый может быть куплен или продан в правильный момент. Тем не менее то, что Вестерос является авторитарным, не значит, что в нем отсутствуют идеи свободы или порядочности: например, на территории Семи Королевств запрещено рабство, а вовлечение в работорговлю считается отвратительным, что и осознает на своей шкуре Джорах Мормонт. Так как Вестерос очень похож на средневековую Англию, подобное отношение может взывать к намного более поздней доктрине о свободе, которая в теории провозглашала любого раба, ступившего на землю Англии, свободным человеком (но не останавливала англичан от участия в работорговле). Но каким бы ни был исторический источник, статус Вестероса как общества без рабов особенно ярко подчеркивает существование рабов в других государствах Известного Мира, по сравнению с которыми Вестерос чувствует себя более нравственным и продвинутым, что бы ни происходило на его территории.

Есть и другие примеры свободы на территории Вестероса, хотя важно заметить, что все они расположены на географических перифериях. Так, например, женщины, даже низкого и незаконного происхождения, могут обладать большой политической властью в Дорне, где первородство не исключает потомков женского пола и где никто не унижает и не отбирает законный статус у любовницы и незаконных дочерей Оберина Мартелла. На другом конце континента Яра/Аша Грейджой занимает прочное положение среди власть предержащих на Железных островах, будучи капитаном собственного корабля и способной предпринимать собственные путешествия и военные походы. Но, как и остальные части Семи Королевств, ни Дорн, ни Железный остров не свободны в полной степени: будь то под властью Королевской Гавани или нет, они все же подчинены наследному правителю, чье слово – закон. Единственным настоящим примером свободного общества, в котором нет господ, являются одичалые за Стеной, люди, которых считают дикими и грозными, которые стали вечными врагами благодаря коленопреклоненным к югу от Стены. Прежде чем внимательнее рассмотреть общества одичалых и Залива Работорговцев, мы должны понять их структуру: они оба являются погрязшими в контролируемом хаосе и экспериментах; и Джон и Дени учатся править, погружаясь в иерархическое самодержавие и добиваясь различных степеней свободы. Дени освобождает рабов, Джон живет с одичалыми, но ни один явно не намерен преобразовать Вестерос во что-то другое. Полная свобода все же остается за пределами Вестероса.

Мать: Дени в заливе работорговцев

Захват Дейенерис городов Залива Работорговцев объединяет два, казалось бы, противоположных явления: свойственный королеве Таргариен и кхалиси авторитаризм и ее искреннее желание освободить рабов, в особенности Безупречных, солдат-рабов, воспитанных и обученных быть идеальными военными машинами. В соответствии с современным образом мышления должна быть практически непримиримая разница между свободой, с одной стороны, и самодержавным правлением одного человека – с другой. Свобода, в конце концов, это что-то западное и, по крайней мере, очень близко ассоциирующееся с демократией. Эта мысль, однако, является продуктом определенных культур, времен и мест. В древние времена люди, которые не считали, что все были рождены равными, не видели особой проблемы в том, чтобы быть свободными от самодержавия, и в то же время владели рабами. Не видит этого и Дейенерис; освобождение Безупречных лишь переводит их из разряда рабов в разряд ее подчиненных: с одной стороны, очень важное изменение статуса, с другой – особо не меняет их предназначения. Свобода не отменяет того, через что уже прошли Безупречные: потеря личности, имени, индивидуальных качеств или выбора что и как делать.

Несмотря на драматизм, достигнутый благодаря огнедышащему дракону, римлянин увидел бы в действиях Дени акт освобождения Безупречных: законный переход от раба к освобожденному человеку (я говорю «освобожденному», а не «свободному», потому что римляне видели существенную разницу между тем, кто был когда-то рабом, и тем, кто родился свободным, хотя оба могли получать преимущества римского гражданства). Римские господа часто освобождали рабов по собственной воле в качестве награды за верную службу на протяжении жизни владельца. Намного реже раб мог скопить достаточно из своего скудного пособия, чтобы купить свободу. Когда римлянин полагал, что один из его рабов того заслуживает, он мог подать заявление на изменение юридического статуса раба и присвоить ему как римское гражданство, так и (зачастую) римское имя его покровителя. Таким образом, греческий раб по имени Андроник мог быть освобожден своим римским хозяином Ливием и стать римским гражданином Ливием Андроником, известным античным поэтом. Но новый гражданин, хоть и свободный, все равно имел обязательства перед своим бывшим хозяином; вместо раба он становился плебеем под защитой аристократа, одним из многочисленных людей, угождавшим римским богачам и известным личностям, выполняя различного рода услуги. Они могли выполнять необычные поручения своих покровителей или сопровождать их, когда те ходили по своим ежедневным делам в римский форум, своим количеством показывая популярность и влиятельность господина. Кроме того, эти люди могли голосовать за своего покровителя, агитировать за него, когда он баллотировался на важную государственную должность, и были готовы показать себя как человека своего покровителя. Взамен покровители предлагали значительные связи и помощь: сыновья могли получить полезные должности или место в армии; покровитель мог выступать как законный представитель своего подопечного в суде или предоставлять грубую силу для отпугивания вымогателей от торговых лавок и других предприятий. И иногда покровители дарили деньги, еду и другие полезные вещи в качестве вознаграждения за будущую службу. Подопечные не обязательно должны были быть бывшими рабами – конечно, они могли быть из любого слоя общества. Но пока бывший господин был жив, освобожденный раб должен был продолжать свою службу, хоть и в другом качестве.

Некоторые вольноотпущенники открывали предприятия и оставляли после себя великие памятники своего успеха и процветания. Другие, особенно те, кому посчастливилось быть освобожденным человеком, обладающим большой властью или связанным с ней, могли достичь высокого статуса и успеха. Луций Корнелий Хрисогон, вольноотпущенник диктатора Суллы, был куратором проскрипций Суллы, процесса, который подразумевал лишение гражданства, жизни и имущества каждого, кого диктатор называл врагом народа. Луций контролировал список, следил за торгами конфискованного имущества и раздавал вырученные деньги тем, кто приносил головы изгнанников. Он также продавал места в этом списке тем, кто предлагал довольно крупные взятки, чтобы избавиться от неприятелей, и обеспечивал, чтобы те, кто действовали в его интересах, получали лучшие предложения на продаваемое имущество. Был ли Луций действительно тем, кто представлял коррупцию в действии, или просто козлом отпущения для более могущественных господ, неизвестно, но, когда его поймали, диктатор заявил о своей непричастности и приказал казнить бывшего раба.

Позднее могущественные вольноотпущенники заведовали имперской бюрократией, влияли на императоров и генералов и де-факто управляли двором, его архивами и отчетами. Императора Клавдия высмеивали за хромоту и заикание, а также за то, что им управляли женщины и бывшие рабы, и социальная значимость вольноотпущенников росла по мере того, как росла империя и ею становилось труднее управлять. Это не удивительно: освобожденные рабы зачастую находились в близком расположении к своим покровителям и занимали позиции, которых достигали благодаря компетентности и полезным навыкам в сферах, которые им были предписаны. Они часто были более начитанными и образованными, чем их господа, и отвечали за важные процессы великих домов Рима. Несмотря на все это, на вольноотпущенников, однако, смотрели свысока и дразнили за рабское происхождение. Сатирические произведения эпохи Нерона изображают сидящих на симпосии вольноотпущенников, которые изо всех сил стараются подражать аристократическому образу жизни, но преуспевают лишь в том, чтобы казаться грубыми, безвкусными и не способными оценить лучшие образцы высокой культуры – несправедливое описание, по правде говоря, но были вещи похуже, чем издевательства, так как все это относилось лишь к наиболее удачливым из рабов. Более того, дурной репутацией вольноотпущенники, возможно, отчасти были обязаны описывавшим их авторам, почти все из которых были свободными аристократами. Авторитет этих людей, зачастую уровня сенаторов, таких как Сенека, Тацит и Плиний, – был поставлен под угрозу влиятельными вольноотпущенниками, а в имперские времена доверие императоров к вольноотпущенникам казалось сомнительным и вытесняющим влияние и роль сенаторской элиты. Другими словами, будь то чтение древних исторических текстов или современной художественной литературы, мы должны быть внимательны к классовым противоречиям, которые лежат в основе и определенным образом влияют на положение вещей в обществе.

Рабство в Древнем мире обладало собственной иерархией, связанной с некоторыми различиями в уровне жизни, продолжительности службы и возможностей для повышения или получения свободы. Все рабы имели один юридический статус: были чьей-то собственностью и, таким образом, не защищались законом. Римская религия ярко иллюстрирует это: во время Компиталий, празднеств в честь божеств ларов, покровителей перекрестков, верующие вешали маленьких кукол на ветви деревьев. Свободные римские граждане делали их из шерсти в форме людей. Рабы, в свою очередь, вешали шерстяные шары, так как у них не было законного права или защиты собственной личности.

Рабы подвергались сексуальному и физическому насилию со стороны своих хозяев, а их семьи могли быть разъединены по желанию рабовладельца. Показания раба в суде считались допустимыми лишь в том случае, если были добыты во время пытки, а шутки рабов часто фокусировались на пытках и других формах насилия. Если рабы трудились на улице, они носили ошейники, свидетельствующие о принадлежности тому или иному человеку, и кто бы ни схватил их в случае бегства, должен был привести их обратно для наказания.

Рабы выполняли широкий круг задач и практически постоянно находились рядом с господами и членами их семей, но их присутствие упоминается редко: рабы готовили и убирали, следили за домом, подавали еду, подносили предметы, помогали хозяевам одеваться и причесывали их. Менее удачливые рабы выполняли разного рода черную работу, и чем сложнее она была, тем меньше было шансов на выживание. Возможно, самым жестким наказанием были работы в шахтах: рабы добывали серебро, которое финансировало торговлю, империю и художественную культуру Афин. В римской Испании рабы добывали свинец и полезные ископаемые в пользу полководцев-аристократов, таких как Гай Марий и позднее Цезарь. В равной степени тяжелой считалась работа в поле, будь то на маленьких частных фермах, где рабы и господа могли трудиться вместе, или на огромных сельскохозяйственных угодьях, где группы рабов работали под руководством надсмотрщика. Тем не менее наличие процедуры освобождения рабов позволяет предположить, что римляне, по крайней мере, применяли более мягкий подход к своим рабам. Катон Старший демонстрирует более распространенное отношение к рабам, предлагая читателям продавать рабов, как только те станут слишком стары для работы: поступать по-другому будет, по мнению предприимчивого умного фермера, не чем иным, как пустой тратой дефицитных ресурсов.

Римские кандалы рабов, найдены в Хэдборн Уорти, Хэмпшир

Рабовладельческие города Залива Работорговцев приобретают рабов не в войнах, а в процессе работорговли, которая шла активно благодаря войнам между дотракийскими кхаласарами и нашествием на земли так называемого овечьего народа, которые располагаются между Заливом Работорговцев и землями дотракийцев. Также можно предположить, что рабы поступают с Востока и с земель, которые когда-то были Валирийской империей. Летние острова также являются поставщиком рабов, но полностью не ясно, как они взаимодействуют с остальным Известным Миром. Торговля рабами в древности также охватывала обширную территорию, и большинство рабов поступали в результате захвата городов или даже целых наций. В трудах Гомера мы видим, что рабство ждало каждого троянца, пережившего войну, и эта практика существовала еще долгое время после эпохи Античности. После поражения на войне выжившие мужчины, способные сражаться, предавались мечу, в то время как всех остальных продавали работорговцам, которые толпами следовали за римскими легионами. Некоторых из новых рабов продавали дома, будь то для работы в частных домах – владение рабами глубоко укоренилось в римском обществе, и даже многие хозяйства с небольшим доходом могли позволить себе держать одного или двух – или на полях и рудниках. Некоторых продавали в далекие земли, в другие части Средиземноморья или в Персидскую империю. Единственным недоступным аспектом античной жизни для рабов была служба в армии – это была территория свободных граждан, и только их. Лишь единожды в римской истории, в смутные времена вторжения Ганнибала, из рабов составляли легионы, и они так славно воевали, что потом их наградили свободой. Случай оказался таким необычным, что его прославили на фреске в римском форуме в память о важности рабов в жизни Рима.

Дейенерис освобождает рабов своим указом – она просто объявляет их свободными и подкрепляет это собственным присутствием и новой позицией в качестве королевы. Безупречные, в свою очередь, переходят к ней в служение, – они, как и освобожденные римляне, сохраняли обязательства перед своими хозяевами или хозяйками. Рабы, и в особенности Безупречные, отвечают, нарекая ее Матерью, что соответствует ее неформальному титулу Матери драконов. Это мучительно для Дейенерис, потому что она не может иметь детей – или, по крайней мере, так считает, будучи проклятой мейегой Мирри Маз Дуур. Все, что у нее есть вместо этого, – драконы, а теперь еще и бывшие рабы. Зрители сцены освобождения рабов в экранизации НВО испытали некий дискомфорт, вызванный изображением белой женщины, которой поклоняются темнокожие люди. Эта сцена, конечно, неприятна не только из-за расистского подтекста, а еще и потому, что, называя Дейенерис Матерью, бывшие рабы поучают статус ее детей. Позиция власти в результате изменилась не сильно, хотя теперь народ ее почитает, и на смену традиционному патриархату приходит матриархат. У детей римских рабов был подобный юридический статус, в том смысле, что сыновья и дочери также безоговорочно подчинялись воле своего paterfamilias, главы семейства. Paterfamilias, в свою очередь, обладал значительной властью над членами своей семьи, начиная с жены и заканчивая наименее важным рабом. Он мог, например, бить как свободных, так и заключенных в рабство членов семьи и даже продавать их – явление настолько распространенное, что нашло свое отражение в законодательстве, где говорилось, что после того, как сына продали в рабство трижды, он мог считаться свободным человеком, неподвластным воле отца.

Наверное, самой противоречивой властью, которой обладал paterfamilias, была власть над жизнью и смертью членов семьи. Точно не ясно, что под этим подразумевал закон, но, по крайней мере, он позволял господину решать, признавать или нет собственных детей, рожденных женой или женщиной, находящейся в доме, с которой он имел сексуальные отношения. Таким образом, в доме помимо законных детей могли присутствовать также дети рабов, называемые uernae – дети, рожденные от рабыни и свободного человека внутри дома. Эти дети наследовали статус раба от своей матери, но зачастую воспитывались вместе с остальными челенами семьи – ситуация, очень похожая на ситуацию Джона Сноу. Господин мог решить, признавать ребенка, рожденного собственной женой (в таком случае ребенок принимался в семью), или отвергнуть его как калеку или незаконнорожденного (в этом случае ребенка убивали или отдавали). Это чудовищная традиция, но в Древнем Риме было также много случаев, когда отцы приказывали убить своих уже выросших сыновей: об одном отце ходили устрашающие слухи, что он приказал убить своего сына, чтобы вместо него жениться на его прекрасной невесте. Так как оказалось, что этот отец состоял в заговоре против государственной власти государства, история вряд ли правдива, но она показывает отвращение римлян к детоубийству, содеянному родителем. Еще один отец во время военной кампании приказал казнить своего сына за неподчинение приказу, и это несмотря на то что, ослушавшись, сын одержал важную победу и на его пылкие мольбы. А на первом году существования республики ее основатель Брут казнил собственных сыновей, которые замыслили восстановить монархию, которую гражданам Рима лишь недавно удалось свергнуть. В целом римская семья была очень сложным механизмом с точки зрения закона и этики: отцы обладали широким спектром прав на своих детей, прав, которые ничем не отличались от тех, которые распространялись на его же рабов.

Хотя женщины могли иметь собственных рабов и, таким образом, скорее всего, обладать теми же правами в отношении них, какими обладали их мужья, у матерей, кажется, не было той же подкрепленной законом власти над детьми, и они фактически не были равными во власти со своими paterfamilias. Однако существует множество античных женских образов, способных и желающих убивать и плести интриги против тех, кто пытается им помешать: Клитемнестра убивает мужа, а Медея – обоих своих сыновей, чтобы досадить их отцу. Согласно слухам, Ливия, жена императора Августа, травила каждого, кто вставал на пути ее сына в наследовании трона. Сама Дени прибегает к применению неформального права определения участи, когда решает оживить Кхала Дрого и затем, позже, убить то бездушное существо, которым он стал. Лишь жизнью можно отплатить за жизнь, говорит мейега и Дени выбирает, чья жизнь для нее имеет бо́льшую ценность. Потеря неродившегося сына опустошает ее, но тем не менее идет на это, хоть и неосознанно.

Материнское отношение, хоть и не поддерживаемое государством и законодательной или институциональной властью, тем не менее имеет ужасные прецеденты. Поэтому когда Безупречные называют Дейенерис Матерью, это почетное обращение заключает в себе нечто большее. Это означает любовь матери, как и мысль об освобождении, перерождении и свободе как об образе жизни, следующем за уничтожением рабства. Но это также намекает на нестабильность: они больше и не чья-то собственность, но и не полностью свободны. Они не желают бросать ту, что освободила их, и, возможно, не способны забыть те многолетние тренировки, во время которых они учились подчиняться. Знатные люди Миэрина, в свою очередь, претерпевают тот же процесс, но с точностью до наоборот: они притворяются, что согласились на новый режим, но не желают и не способны научиться жить без рабов. Восстания и бунты окружают Дени, как и последствия освобождения людей, которые не привыкли жить в гражданском обществе: месть и свобода сплетаются вместе, порождая сложные обстоятельства как в городе, так и за его пределами.

За пределами города собираются отряды наемников всех мастей, оплачиваемые как врагами, так и друзьями Дени, чтобы начать войну с чужеземной королевой. В сравнении с рабской культурой Залива Работорговцев наемники являются примером более мобильного типа свободы. По собственному желанию подчиняющиеся лидеру отряда, наемники являются оплачиваемыми солдатами, продавая свои услуги кому угодно, – такой свободой едва ли могли похвастаться в городах-государствах Древнего мира. Хоть там граждане и могли участвовать в голосовании «за» или «против» войны, набор в войска был в общем и целом обязательным и совершался офицерами, отправлявшимися по городам и деревням за годными к военной службе мужчинами подходящего возраста, не отслужившими положенное законом количество кампаний. В трудные времена, например, когда Рим воевал с Карфагеном на множестве фронтов, или после многочисленных потерь среди жителей в первые годы войны с Ганнибалом, последними двумя условиями часто пренебрегали. Рим и Афины могли также рассчитывать на военную мощь союзников, которые по договору были обязаны предоставлять людей, офицеров, корабли или снаряжение для помощи в ведении войны. Эти зарубежные силы часто подчинялись собственным офицерам и пользовались собственными доспехами и ресурсами для поддержки кампании. Но даже этого не всегда было достаточно. Риму, например, не хватало хорошей кавалерии, несмотря на условную принадлежность аристократии конным войскам. Решением было нанимать ее за границей, а не тренировать собственную: как галлы, так и нумидийцы отлично справлялись с формированием кавалерии и предоставляли свои навыки и войска Риму или другим армиям. У Карфагена, в отличие от Рима, как конница, так и пехота, как правило, состояли из наемников, и он дорого заплатил, когда все они они нарушили свои обязательства и перешли на сторону противника во время войны с Ганнибалом.

Но ситуация за пределами Миэрина прежде всего напоминает слияние отрядов наемников во внутренних районах Персии около IV в. до н. э. Афины, Спарта и остальной греческий мир осознавали и были вовлечены в дела Персии с самого начала. Афинские вельможи использовали персидский двор как последнее убежище, если их изгоняли с родины, несмотря на напряженные отношения между Персией и Грецией. Но в конце IV в. до н. э. десять тысяч греческих наемников были объединены, чтобы сражаться с сыном персидского царя Киром Младшим, который намеревался отобрать трон у своего старшего брата. Эта армия наемников продвинулась далеко в глубь Вавилона, где они сражались и одержали победу в битве при Кунаксе. Однако победа оказалась бессмысленной. Кир погиб на поле боя, а греки оказались брошенными в незнакомой и враждебной стране. Что случилось дальше, стало одной из величайших приключенческих историй Античности. Объединившись в одно целое, несмотря на разные национальности и союзные связи, грекам удалось с боем пробиться назад к морю и дому. «Анабасис», известное сочинение Ксенофонта, рассказывающее об этих десяти тысячах, стало великим произведением, но это также повествование о политической сплоченности греков перед лицом опасности. Все наемники были родом из разных городов Греции, но объединились перед необходимостью выживания на враждебной территории и начали работать вместе, как единое целое, – стратегические цели Греции реализовались лишь в лучшие годы Персидской войны, и это повторится, только когда Греция станет независимой.

Таким образом, ситуация за пределами Миэрина поднимает интересные вопросы. Греческие отряды обычно разделялись по национальной принадлежности: спартанцы, фиванцы, афиняне и т. д. Это означало, что у них было много общего и делало миниатюрной версией родного города-государства. Мысль об армии как о мобильном городе стара и уходит корнями к греческой армии в Трое – еще одном случае всеобщей мобилизации Греции, состоящей из более мелких региональных объединений. Несмотря на тот факт, что наемные отряды вокруг Миэрина не объединены по национальному признаку, они в общем и целом придерживаются той же социальной иерархии, которую можно обнаружить в функционирующем городе: кто-то несет за всех ответственность, присутствует группа лидеров, которые дают советы предводителю, но также имеют собственные интересы, а оставшиеся члены группы совмещают личные интересы и верность целостному отряду. Подобно кочующему кхаласару, в котором всадники могут вызвать на бой слабого кхала или уйти в другой кхаласар, наемные отряды представляют собой свободный город в движении, выбирающий, что он будет делать и зачем, исходя из собственных интересов и возможностей. Что случится с отрядами в будущем, не ясно – Золотые Мечи присягнули Эйегону Таргариену и отправились в Дорн. Дени, в свою очередь, решила отойти от модели наемных войск, чтобы стать монархом, в то время как Эйегон и Тирион стали их использовать в полной мере. Насколько различны эти два подхода и насколько успешны, во многом является большим вопросом в судьбе дома Таргариенов.

Одичалые

В то время как Дейенерис вживается в роль кхалиси и королевы Эссоса, Джон Сноу исследует самые отдаленные уголки Вестероса, холодные края, простирающиеся за Стеной. Это странный мир, населенный дикими племенами, мамонтами и гигантами, Старыми Богами, Белыми Ходоками и, как мы узнаем из путешествия Брана, еще и разумными деревьями и говорящими воронами. Этим, по крайней мере, он похож на мистический мир Востока, откуда Мелисандра приносит свою магию и где появляются драконы Дейенерис. Все это представляет собой сверхъестественное, особый элемент фантастики, который в данном случае находится на периферии, не занимая центрального положения, как часто бывает в данном жанре. Подобное разграничение сверхъестественного следует традиции римской этнографии, распространенного писательского приема, в котором автор отклоняется от основного сюжета, чтобы описать определенное место, его географию и жителей, так как, для того чтобы узнать, какие именно люди там жили, важно представлять рельеф местности. Для римлян Италия была раем на земле, идеальным местом для воспитания имперского народа: обильные урожаи, но не настолько, чтобы взрастить мягкость в людях, и в равной степени отдаленность от холодов севера, как и от жары юга; там жили мужчины среднего телосложения, привыкшие к тяжелой работе, но не истощенные чрезмерными и ненужными тяготами. С другой стороны, жаркий Восток, богатый пряностями и золотом, давал жизнь мужчинам, которые были слишком мягкотелыми, чтобы стать настоящими воинами, хоть и продвинутыми в искусстве и философии. На Севере, напротив, можно встретить неповоротливых, невероятно сильных гигантов, но не особо обремененных интеллектом, поэтому римляне всегда побеждали благодаря своему проворству и подвижности. География, таким образом, является достоверным обоснованием римского чувства превосходства, и Вестерос в общем и целом разделяет подобную судьбу: Дорн очень чувственный и мягкий, северяне Старки суровы и горделивы, а находящееся между ними королевство, от Хайгардена до Ланниспорта, совмещает богатство и плодородие с центром политической власти.

Этнографические работы обладают набором соглашений и интересов, которые отображали, как эти тексты работали и что они описывали. Странно, но одной из этих конвенций было то, что работы по этнографии должны отличаться от воспоминаний путешественников, даже если авторы описывали места, в которых они жили или которые посещали. Эти работы были не достоверным рассказом о том, что путешественники видели во время своего путешествия, но скорее описанием совокупности обычаев, местных традиций, особых изобретений и предыдущих рассказов о тех же местах. Еще одной особенностью было то, что данные работы всегда следовали от цивилизации к дикарям, поэтому они становились все менее и менее «нормальными» по мере продвижения. Описание Египта Геродотом, например, начинается с дельты Нила на побережье Средиземного моря, где высаживались большинство греков, направляющихся в Египет. Продвигаясь вверх по течению Нила, прочь от Средиземного моря (то есть на юг), наш путешественник будет замечать все более и более странные вещи – от участившихся появлений богов с головами животных, которым поклоняется местное население, до явно выдуманных персонажей, вроде крылатых змей или феникса, который живет 500 лет.

Римляне выражались еще более ясно: в Галлии (современная Франция) около границы с Римом можно было найти самых цивилизованных из галлов, способных красиво говорить и участвующих во всех ритуалах цивилизации, таких, например, как распитие вина. По мере продвижения вглубь, однако, цивилизация (под которой римляне подразумевали только то, что заслуживало их одобрения) уходила в тень. Цивилизованные, как казалось, галлы вдруг начинали поклоняться деревьям и практиковали человеческие жертвоприношения, полигамность и прочие непристойности и вели себя странно. И все же в глазах римлян галлы обладали некоторыми уравновешивающими качествами, так как осуществляли свою политику способами, похожими на римские: организованная религия, кодекс чести, который требовал от воинов защищать свою родину, пышные похороны, политическая структура с меняющимися правителями, официальные браки и богатое культурное сознание, которое включало чтение, письмо и риторику. Но за пределами Галлии находились еще менее цивилизованные народы: германцы, которые бегали голышом, не имели системы стабильного сельского хозяйства и законодательства и не поклонялись никаким богам, даже тем, что требовали человеческих жертвоприношений, но вместо этого – всему тому, что могли видеть, – солнцу, луне и огню. И дикость Германии подтверждается ее географическим положением. В то время как у галлов существует хоть какая-то видимость городской жизни, германцы располагались в совершенно случайных местах. Более того, сама окружающая среда была странной: исключительно глубокие и покрытые туманом реки, густые леса, такие огромные, что ни один житель не рассчитывал когда-нибудь увидеть другую сторону. И все же там живут странные существа: бараны с одним рогом, растущим между глаз, огромные медведи и лоси без коленей, ночью прислоняющиеся к деревьям, чтобы поспать или, по крайней мере, попытаться, так как лес также полон необычных птиц, которые ярко светятся в темноте.

Германцы продолжали удивлять римлян, даже когда Римская империя вторглась в их земли. Например, Тацит, великий историк дома Юлиев-Клавдиев, написал небольшой трактат под названием «Германия», в котором, одном из первых, упоминается о народе, который мы сегодня называем немцами. Другие народы, удивлявшие римлян, находились в Британии – ицены, пикты и другие, с которыми римляне никогда не сталкивались, пока Цезарь не пересек Английский канал в 55 г. до н. э. Конечно, чем больше разрасталась империя, тем сильнее римляне удивлялись народам, которые жили за ее пределами, и тем сильнее становилось желание завоевать и приручить их. Конечно, они встретили решительное сопротивление, например, восстание Боудикки, и им всегда давали быстрый и грубый отпор. Даже сами рим ляне осознавали жестокость своего вторжения, а те, кто особенно сопротивлялся, использовали всевозможные псевдонаучные работы, чтобы критиковать Римскую империю. Эти речи были, как правило, авторским вымыслом, но от этого они не становились менее впечатляющими. Наиболее язвительная из них была произнесена каледонским вождем Калгаком, который наставлял своих людей перед битвой у Граупийских гор:

Всякий раз, как я размышляю о причинах этой войны и о претерпеваемых нами бедствиях, меня наполняет уверенность, что этот день и ваше единодушие положат начало освобождению всей Британии, ведь вы все как один собрались сюда, и вы не знаете оков рабства, и за нами нет больше земли, и даже море не укроет нас от врага, ибо на нем римский флот, и нам от него не уйти. Итак, только бой и оружие! Для доблестных в них почет, и даже для трусов – единственный путь к спасению. Предыдущие битвы с римлянами завершались по-разному, но, и понеся поражение, британцы хорошо знали, что мы сильны и не оставим их своею поддержкой, потому что мы – самый древний народ Британии и по этой причине пребываем в сокровеннейшем лоне ее и не видим тех ее берегов, где обитают рабы, и, не сталкиваясь с чужестранными поработителями, не осквернили даже глаз наших лицезрением их. Живущие на краю мира и единственные, не утратившие свободы, мы вплоть до последнего времени были защищаемы отдаленностью нашей родины и заслоном молвы; но теперь крайний предел Британии стал доступен, а все неведомое кажется особенно драгоценным; за нами нет больше ни одного народа, ничего, кроме волн и скал и еще более враждебных, чем они, римлян, надменность которых не смягчить ни покорностью, ни уступчивостью. Расхитителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю; если враг богат – они алчны; если беден – спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят; они единственные, кто с одинаковой страстью жаждет помыкать и богатством, и нищетой; отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и, создав пустыню, они говорят, что принесли мир [46] .

Столкнувшись с такой эмоциональностью и красноречием, римским читателям, вероятно, было сложно удержаться от того, чтобы не встать на пути угнетателей – самих себя. И действительно, один из ключевых приемов этнографии – размытие границ между разными людьми: римляне видят, что варвары галлы и еще большие варвары германцы чем-то похожи на них, и негодуют, чувствуя, что идут неверным путем, используя превосходство своих легионов. Это создает некий эмоциональный диссонанс: разные народы становятся ближе, но, по сути, никто не останавливает римлян или не пытается противостоять имперскому плану, и никто напрямую не высказывает, что римляне совершают что-то неправильное, простирая границы своей империи все дальше и дальше.

Вестерос не является в общем и целом империалистической нацией, и, если быть точнее, времена расширения его границ остались далеко в прошлом. Вместо этого Стена является защитной мерой, а Ночной Дозор обладает неискоренимой верой, что выполняет задачу первостепенной важности. Эта вера, однако, кажется, присуща лишь самому Дозору и все меньше и меньше кому-либо еще, за исключением разве что Старков из Винтерфелла, которые сочувствуют Дозору и его тяготам. Однако чем дальше на юг, тем менее короли и лорды понимают важность Дозора. Вместо этого они все чаще используют Стену как свалку для преступников и бедняков, убийц и насильников, наравне с преступниками, совершившими небольшие преступления, ведомые голодом и отчаянием. Убегая из Королевской Гавани, Арья путешествует в компании людей как раз такого сорта, и они сильно отличаются от тех достойных членов Дозора, которых мы встречали ранее. Не случайно самая первая сцена саги описывает смерть одного их аристократических членов Дозора во время разведывательной миссии за Стеной, а вскоре после этого без вести пропадает Бенджен Старк. Поскольку эта пограничная зона является уменьшенной копией Вестероса, мы видим, как аристократическая составляющая Дозора истощается, а сам Дозор слишком перегружен; также и на юге королевский двор не может обеспечить стабильность и процветание мира, так как люди, которые должны держать все под контролем, становятся жертвами заговоров и интриг. Но еще остается некая надежда: успех Дозора все же основан не на родословной его братьев, а на преданности делу, о чем говорится в их страшной клятве. И хотя даже Дозор не свободен от классовых различий (Джон Сноу страдает из-за своего положения дважды: в первый раз из-за отношения к нему как к бастарду, а во второй – из-за того, что он бастард из Винтерфелла, а значит, принадлежит к высшему обществу), на Стене каждый может занять руководящую позицию, если проявит способности и сумеет выжить, чтобы служить достаточно долго. Подобное невозможно на погрязшем в войнах юге, хотя такие люди, как Варис и Мизинец, предполагают, что даже здесь усердный труд и умение выживать могут помочь в продвижении, однако будет ли оно использовано ради общего блага, остается неизвестным.

Более интересным вопросом, однако, является то, от кого именно этот Дозор должен охранять народ. В их клятве об этом не упоминается, они просто «щит, который охраняет царство людей» (ИП) от любой, никак не обозначенной угрозы с Севера. По мере раскрытия сюжета мы вместе с Сэмом и Джоном начинаем понимать, что реальными врагами, которых должна остановить Стена, являются Иные, мистические Белые Ходоки, единственным оружием против которых является обсидиан или, возможно, валирийская сталь. Это предположение имеет особый смысл в рамках метафорического противостояния между льдом и огнем, так как обсидиан и валирийская сталь ассоциируются с драконами и огнем – другими словами, в своем роде возвращением Таргариенов к старым забытым истокам. Сэм пытается ускорить процесс, погружаясь в изучение книг в библиотеке на Стене, и не случайно мейстер Ночного Дозора оказывается Таргариеном, живым вместилищем истории драконов. Но пока Белые Ходоки не начинают наступление на королевства Вестероса, врагом являются не они, а одичалые – разрозненные племена и народы, у которых, кажется, нет ничего общего, кроме ненависти к братьям Дозора и неистовой жажды свободы: они называют людей к югу от Стены поклонщиками, а в ответ на требование Станниса присягнуть на верность Манс Налетчик говорит: «Мы не преклоняем колен».

Так же как галльские и германские племена, племена одичалых, как правило, не отдают предпочтения ни одному из господ – конечно, поступив так, они отрекутся от своего образа жизни, и в этом смысле вольный народ не так уж и отличается от римлян (и в меньшей степени от греков), которые тоже презирали монархию и отсутствие политической свободы. Однако под растущей угрозой, исходящей от Белых Ходоков, племена одичалых объединяются под предводительством Манса Налетчика, бывшего дозорного на Стене, но ставшего изгоем, который должен был вести вольный народ к югу от Стены, где они смогли бы жить в безопасности от угроз, что исходят со стороны севера. Эта ситуация напоминает ту, с которой Цезарь столкнулся в Галлии, как только появился там: галльское племя гельветов было отодвинуто на юг с их родных земель, в сторону Южной Галлии и римской провинции, миграцией германцев, пришедших с еще более дальнего севера. Но галлы не хотели и не могли позволить их присутствие вблизи римской провинции и попросили Рим о помощи. Цезарь, в свою очередь, говорит германцам вернуться туда, откуда они пришли, потому что Рим не позволит им жить и перемещаться в пределах римской сферы влияния. У германцев, кажется, нет особого выбора, и столкновение с Цезарем становится неизбежным.

Миграция племен была распространена в древности, особенно за границами установленной власти вокруг Средиземного моря и Плодородного полумесяца. Конечно, греки и римляне зачастую не могли знать, почему варварские племена вдруг начинали стучаться в их границы, – возможно, их изгнало другое племя, как готов в IV в. н. э., которые были отброшены гуннами, – римляне были осведомлены об этом событии. Какой бы ни была причина, римлянам неизбежно приходилось иметь дело с последствиями. Цезарь использовал вторжение гельветов как повод для десятилетней кампании в Галлии, которая закончилась, лишь когда целая провинция оказалась под пятой вместе с частью Германии, Бельгии и Южной Британии. Однако это заняло десять долгих лет, потому что в войне участвовало не только галльское племя гельветов (с которым быстро расправились и больше о нем почти не вспоминали), – все галльские племена объединились из-за необходимости противостоять и всеобщей ненависти к новому угнетателю. Как и Манс Налетчик, вождь Верцингеториг впоследствии объединил эти племена, прежде разрозненные и питавшие ненависть друг к другу. Именно с таким разнообразием племен – готами, вестготами и их различными подгруппами – часто ассоциируется так называемое падение Римской империи, начавшееся в IV в. н. э. В то время как пример Верцингеторига предполагает усмирение одичалых, более поздние примеры вождей Фритигерна и Алариха вызывают чувство непосредственной угрозы – оправданное или нет – у тех, кто находится к югу от Стены.

Термин «одичалые» применим к довольно большой группе людей. Магнар теннов, Манс Налетчик и старик Крастер – все они, технически, одичалые, но на самом деле сильно отличаются друг от друга. Их вождь знает это лучше, чем кто-либо еще. «В моем войске говорят на семи языках», – говорит он Джону Сноу во 2-й серии 3-го сезона, и единственная причина, по которой ему удается держать всех вместе, это их убежденность в том, что находиться на севере намного опаснее, чем к югу от Стены. Это также классический признак «других», или врагов, в представлении греков и римлян: в троянском войске, состоящим из различных союзников, говорят на множестве языков, что свойственно также и великой армии, собранной царем Ксерксом для похода на Грецию, а также армии Ганнибала, воюющей против Рима. Даже армия римского полководца Помпея Великого с союзниками с Востока многоязычна – очевидный знак того, что она уступает говорящей только на латинском армии Цезаря. К этой известной детали добавляется еще один слой, связанный с языком: галлы Цезаря и троянцы Гомера говорят на латинском и греческом соответственно, хотя в текстах Цезаря периодически упоминаются переводчики. Такая же ситуация и с вольным народом Мартина: во всем своем языковом разнообразии, они говорят на общем языке Вестероса, поэтому ни Джону Сноу, ни кому-либо еще не нужен посредник, чтобы говорить с одичалыми, с которыми они сталкиваются. Отчасти это необходимо ради удобства и последовательности: так же, как всем нам известно, в голливудских фильмах нацисты говорят друг с другом по-немецки, а не по-английски с сильным немецким акцентом. Кроме того, это вопрос фокусировки, установления специфической точки зрения: одичалые – это одичалые, независимо от принадлежности к определенному племени, и считается, что особой разницы между ними нет. Они не только отделены от Семи Королевств грубой силой, у них даже нет собственного голоса, чтобы рассказать о себе, своей истории или истории своего сопротивления. Они существуют для внешнего мира лишь тогда, когда кто-то из власть имущих приходит к ним, преследуя свои цели. Джон отправляется за Стену, чтобы шпионить, а не знакомиться с народом, а Цезарь приходит в Галлию в качестве захватчика, а не антрополога.

Памятник Верцингеторигу на месте Алезии, 1865

Даже Бран, наиболее вероятный кандидат на жизнь за Стеной, исходит из необходимости. Бездомный, контролируемый возрастающими способностями варга, и ведомый снами о мистическом трехглазом вороне, он уходит на север, и его путешествие кажется очень необычным в сравнении с тем, что могло бы произойти на земле. Окажется ли его путешествие плодотворным, неясно, но он ищет что-то, чему даже не способен дать название. Ни один из путешественников Вестероса в земли за Стеной, по сути, не понимает, что это за дикое, загадочное место. Как и в Герцинском лесу, там есть удивительные животные и явления, и, как и галльские племена, одичалые исповедуют странную религию и странным образом ведут свои дела. За долгие годы за Стеной и под давлением Дозора они немало узнали о внешнем мире, поэтому знают, где безопасно, какого кодекса придерживаются люди к югу от Стены и какие политические идеологии они поддерживают. Но прежде всего одичалые демонстрируют то, что Вестерос не может: они никому не подчиняются, абсолютно свободны и все еще связанные с паранормальным миром.

И все-таки благодаря мнимому контрасту мы обращаем внимание на то, что Вестерос похож на одичалых больше, чем может показаться на первый взгляд: некоторые из его жителей являют пример «одичалости» в ее самых крайних появлениях (вспомнить только Григора Клигана или Рамси Болтона), некоторые высоко ценят свободу (железнорожденные или Мартеллы, девиз которых «Непреклонные, несгибаемые, несдающиеся»), здесь присутствуют странные силы (в Вестерос пришла магия Р’глора, а Квиберн изучал некромантию прямо в Цитадели Вестероса). Подобная двойственность – одновременно разделяющая и объединяющая две группы – является характерной чертой античной этнографии. Насколько она поочередно отчуждает и сближает других, настолько же влияет на взгляд читателя на собственную культуру. И возможно, это самый понятный и важный урок, объясняющий нам, как интерпретировать «Игру престолов» в качестве произведения искусства: в ее фантастическом мире, естественно, присутствуют более или менее знакомые черты, но именно неявное сравнение с нашим миром и пути, с помощью которых создаются и рушатся наши представления о самих себе, отражаются в зеркале вымысла.

Д. Дебуа. Дозорный на Стене