Когда на другой день утром мы садились в машину, окончательно пришедший в себя Демидыч запрягал лошадей, чтобы вместе с Богдановым отправиться на поиски Блохина. Лесничий не забыл одновременно известить об этом Усова.

Наш обратный путь в Ленинград обошелся без приключений. Хельми всю дорогу молчала, а Шервиц сосредоточил внимание на управлении машиной, потому что шоссе местами пересекали снежные заносы и ехать было очень трудно.

Курилов сказал, что он сообщит в соответствующие органы о покушении на убийство, а те быстро свяжутся с Усовым. Для того чтобы предупредить возможные недоразумения, он поручил мне рассказать о прискорбном случае на охоте участникам актива иностранных специалистов, который должен был состояться завтра во Дворце ленинградских инженеров и техников.

Когда я вышел у своего дома, Хельми, едва заметно улыбаясь, молча подала мне руку.

На следующий день утром в моем рабочем кабинете зазвонил телефон. Я взял трубку и только назвал себя, как в ней раздался взволнованный голос Шервица. Он сказал, что должен меня немедленно навестить и, не дождавшись ответа, повесил трубку.

Через несколько минут дверь распахнулась, на пороге появился инженер. Он был очень бледен, на лбу выступил пот. Когда он закрывал за собой двери, было видно, что у него трясутся руки. Вместо приветствия Шервиц слабо махнул рукой, бессильно опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.

— Что случилось?

— Нечто ужасное, — шепотом проговорил он, — поглядите…

Шервиц сунул руку в карман и выложил на стол знакомую пряжку.

Кровь бросилась мне в голову: единственная улика преступления была передо мной.

— Где вы это взяли? — крикнул я.

— Вы не поверите… — сдавленно произнес Шервиц.

— Почему же? Скажите сначала, а там…

— У меня язык не поворачивается… Ведь я это нашел… у… Хельми!

Я изумленно всплеснул руками:

— У Хельми?

— Представьте себе. У моей Хельми, — подчеркнул он, и мне показалось, что Шервиц вот-вот заплачет.

— Да расскажите, как же это?

— Да, да, сейчас расскажу, только дайте чего-нибудь выпить, у меня пересохло в горле.

Шервиц несколькими глотками осушил стакан воды и начал рассказывать, как-то понурясь, что совершенно не соответствовало его привычкам. Было видно, что говорить ему тяжело.

По его словам, после нашего возвращения в город Шервиц довез Хельми до ее квартиры и ненадолго там задержался. Она выглядела очень нервной и усталой и случайно уронила на пол дорожный несессер. Шервиц бросился поднять, Хельми его стремительно оттолкнула. Но было уже поздно: среди различных предметов туалета, выпавших из несессера, Шервиц увидел пряжку с оторванным куском ремня.

— Где ты это взяла? — закричал он и схватил Хельми за руку.

Она сделала вид, что ничего не понимает, и лишь болезненно вскрикнула, когда Шервиц крепко стиснул ей запястье. Он повторил вопрос. Хельми упрямо молчала. Для Шервица это было слишком.

— Ты связана с убийцей, — закричал он так, что, наверно, было слышно во всем доме. — Говори, или я позову следователя!

Это помогло. Хельми стала плакать и твердила, что она не виновата. Ночью в охотничьем доме к ней, дескать, пришла старая Настя и упросила ее, чтобы она спрятала пряжку между своими вещами, так как опасалась, что Усов и Рожков проведут в доме обыск. И куда ей девать пряжку, чтобы эти сыщики ничего не нашли? Ведь если ее обнаружат, не поздоровится и ей, и тому, кто потерял пряжку. Настя твердила, что эта пряжка не имеет ничего общего с попыткой убийства — она принадлежит кому-то невиновному, совсем не тому, кого подозревает этот грозный судья (речь, наверно, шла о Курилове). Хельми сжалилась над бабкой и спрятала пряжку в дорожный несессер, рассчитывая ее вернуть, когда все утихнет.

Хельми упрашивала Шервица, чтобы он отдал ей пряжку и обо всем помалкивал.

— Если все так, как утверждает бабка, тебе нечего бояться… — заявил он. — Пряжку не отдам.

И тут Хельми совершенно изменилась. Она бросилась на него и хотела вырвать пряжку, но ей это не удалось. Тогда Шервиц выбежал в прихожую, набросил на себя пальто, а вслед ему летело:

— Беги, беги, ты, большевистский прихвостень, и сюда больше носа не показывай!

Шервица это сразило окончательно. Он и в мыслях не предполагал, что Хельми способна на такое. Постоял минуту в прихожей, чтобы перевести дыхание, хлопнул за собой дверью и ушел навсегда.

— Добрался до дому, — продолжал Шервиц, — выпил три кофе и позвонил вам. Вот и все. Что скажете?

Трудно было сразу ответить, ведь все произошло так неожиданно. Наконец, собравшись с мыслями, я мягко обратился к нему:

— Не вешайте голову, Кард Карлович! Хорошо, что вы обманулись в Хельми сегодня. Хуже, если бы это произошло поздно…

— Что вы хотите этим сказать?

— Она, возможно, знает об убийстве больше, чем мы все вместе взятые… Это значит…

— Это значит… — Шервиц задрожал.

— …что я позвоню Курилову, и мы вместе к нему поедем. Согласны?

— Хорошо, поедем.

Курилов встретил нас на пороге своего кабинета и сразу показал телеграмму.

— Видите, друзья… Блохин исчез. Птичка, которой я хотел обрезать крылья, улетела! Интересно, что скажет наш общий друг Юрий Васильевич Богданов, который так решительно поручился за своего Аркадия? А вы что думаете?

Сообщение Курилова нас ошеломило: никто ничего подобного не ожидал. Куда мог деваться Блохин? Может быть, тогда ночью он куда-нибудь забрался и со злости изрядно выпил? Из размышлений нас вывел Курилов:

— Случилось что-нибудь неприятное? Ведь на Карле Карловиче лица нет…

— Случилось, — коротко ответил я.

— Да, — подтвердил инженер и выложил на стол пряжку.

Курилов даже не пошевелился, но его глаза так расширились, что казалось, он был готов проглотить пряжку вместе с обрывком ремня.

— Где вы это нашли?

Я молча указал на своего друга, который завертелся на стуле и вздохнул.

— Вы носите в канцелярии домашнюю обувь? — не отвечая, спросил Шервиц.

Курилов кивнул, улыбнулся:

— Есть тут какая-нибудь связь с пряжкой?

— Есть, — с горькой иронией сказал Шервиц. — Начиная с сегодняшнего дня я чувствую себя, как стоптанная домашняя туфля. Проще, как дурак.

— Почему? — удивился Курилов.

— Давал водить себя за нос женщине, о которой думал, что она меня любит, — не поднимая глаз проговорил Шервиц.

— Зачем спешить с выводами? А если пряжка связана с вашим огорчением чисто случайно? — Курилов пытливо взглянул на Шервица.

— Вы бы слышали, как она на меня кричала! — ответил инженер, словно воспрянув ото сна, и рассказал всю историю.

Курилов молчал, а когда тишина стала невыносимой, сказал:

— По правде говоря, я убежден, что этот обрывок ремня является звеном в цепи, которую мы нащупали. Разумеется, это мой личный взгляд, и очень может быть, что я импровизирую… Буду с вами, Карл Карлович, откровенным, потому что считаю вас честным человеком. Прошу вас, однако: все должно остаться между нами.

Шервиц встал, подошел к Филиппу Филипповичу и сердечно пожал ему руку. Тот продолжал:

— С моей точки зрения, вся история, которая закончилась — пока — выстрелом в Хельмига, началась в тот день, когда мы отправились в Лобановское лесничество поохотиться на зайцев. Предполагаю, что и затея с медвежьим салом возникла не просто из-за пари на бутылку водки, но преследовала цель помешать нам добраться до дома лесничего. Кому-то наше присутствие в лесах очень мешало.

Инженер замотал головой так, что не было ясно, согласен он или нет. Курилов это заметил и спросил:

— Вы сомневаетесь?

Шервиц поспешно сказал:

— Нет, нет. Просто не понимаю, каким образом вы пришли к таким выводам.

— Судите сами: Рудольф Рудольфович сначала находит лайку в капкане, потом немецкий патрон в заброшенном лесном сарае, и все венчает белая сорока! Не будь этой уважаемой птицы, и я бы не увидел никакой связи между разрозненными, на первый взгляд, событиями, и нам не о чем было бы говорить. Но эта гильза от немецкого патрона…

— Простите, — прервал Шервиц, — но меня больше интересует, что вы думаете о Хельми…

— Знаете, что я вам скажу… — раздраженно начал Курилов, но тут зазвонил телефон. Я не слушал, о чем говорил Курилов, и навострил ухо только тогда, когда было упомянуто имя Блохина. Через минуту Курилов положил трубку, бросил на нас быстрый взгляд и сказал:

— Блохин уехал ночным поездом, билет купил до Москвы. Взял с собой два чемодана и сумку. Это очень похоже на бегство… Придется просить разрешение на арест. Видно, совесть у него нечиста, просто так семью не бросают… Но далеко не уйдет…

Простились мы с Филиппом Филипповичем не совсем успокоенными. Особенно Шервиц. Курилов ничего, собственно, о Хельми не сказал, лишь полуиронично, полусерьезно посоветовал инженеру нести свое горе из-за потери подружки, как легкое перышко колибри.

Казалось, Шервиц глубоко и искренне переживает свой разрыв с Хельми. Однако мысль о том, что любимая женщина ему изменила, в конце концов, вылечила его и от меланхолий, и от привязанности к ней. Спустя некоторое время инженер познакомился с Эрной, необычайно красивой и интересной девушкой, которая увлекла его так, что совершенно вытеснила последние воспоминания о Хельми.

Впервые я встретился с ними в ресторане «Квисисана», где часто бывали иностранцы, приезжавшие в Ленинград, и где Шервиц представил мне свою новую приятельницу. Она была уроженкой Риги, свободно говорила по-немецки и привлекала своей внешностью внимание каждого встречного. Эрна ничем не походила на Хельми. Нежный абрикосовый отлив ее кожи отлично контрастировал с угольными черными волосами, оживлявшими правильный овал симпатичного лица. Выгнутые брови отбрасывали едва заметную тень на светло-синие глаза, которые казались двумя веселыми незабудками. Она была кокетлива и временами напоминала смазливую маленькую девочку. Эрна говорила нежным и звонким голосом. Тотчас же после знакомства она сказала мне:

— На охоту вы больше Карла Карловича не зовите. Я не хочу, чтобы он там снова переживал всякие неприятности. Просто я его не пущу, слышите?

— Что вы знаете об охоте? — удивленно спросил я.

— Ровно столько, чтобы я могла вас об этом просить, — засмеялась она, чмокнув меня в щеку.

Я глянул на Шервица: что скажет он? Но Шервиц лишь пожал плечами, улыбаясь Эрне, как ребенку, который возится с игрушками.

— Вы непримиримый враг охотников? — спросил я.

— Охотников, их привычек, их собак, и… вообще, — решительно сказала Эрна.

— И собак? — удивился я, на этот раз совершенно искренне.

Эрна ясно дала понять, что и охотничьим псам отказывает в своих симпатиях.

— Раз вы прирожденный охотник, любитель собак и вообще… всего, что связано с охотой, я должна удалиться, чтобы мое присутствие не вызвало у вас неприязни, — сказала Эрна.

Шервиц покраснел, Эрна подарила мне одну из своих очаровательных улыбок, и оба стали меня уверять, что все это только шутка. Конечно, шутка, тем не менее я поспешил их покинуть: было неприятно, что Эрна знает о тех событиях.

Постом я пытался поговорить об Эрне с директором ресторана, с которым был хорошо знаком. Он недоуменно развел руками и сказал, что ничего о ней не знает, кроме того, что она несколько раз была здесь с инженером Шервицем.

Над Ленинградом плыли тяжелые зимние тучи, гонимые ветром, который угрожал каждую минуту проткнуть бесформенную пелену и засыпать город белым дождем. Я спешил на заседание президиума актива иностранных специалистов и перед входом столкнулся с Шервицем. Он был вместе с Эрной, которая ответила на мое приветствие еще одной из своих роскошных улыбок (их у нее был целый набор — на разные случаи жизни). Инженер прямо излучал блаженство и у гардероба прошептал мне на ухо:

— Если бы вы знали, как хороша Эрна!

— О чем вы там шушукаетесь, Карлуша? — послышался за нами голос Эрны, которая не пропустила мимо ушей последние слова.

— Это панегирик в вашу честь, — ответил я за своего друга.

— Тогда все в порядке. Пойдемте, — облегченно сказала Эрна, взяв черную большую лакированную сумку, а также кожаную папку для нот, на которой отчетливо виднелся значок золотой арфы.

Мы вошли в салон, где можно было закусить. Отличная кухня привлекала сюда много иностранных специалистов, которые в уютной обстановке проводили здесь вечера. Затем мы отправились на заседание, а Эрна осталась ждать в салоне.

Заседание продолжалось дольше, чем предполагалось, и Шервиц начал нервничать.

— Не могу заставить Эрну ждать так долго, — прошептал он мне за председательским столом: — Я пойду.

И вышел.

После окончания заседания, где, кроме всего прочего, речь шла и о состоянии здоровья Хельмига, я поспешил, как и обещал, в салон. Там нашел Шервица в обществе Эрны и незнакомого мужчины. Это был высокий, внешне холодный человек: глаза стального цвета придавали его лицу выражение особой твердости. Он подал мне руку и представился:

— Инженер, доктор Шеллнер.

Эрна добавила, что господин доктор временно работает советником на судостроительных заводах в Николаеве и Одессе, постоянно живет в Москве, а в Ленинград его привела служебная командировка. Господин доктор пришел на ужин, зная, как здесь хорошо готовят. Примерно через полгода он вернется в Германию, потому что не собирается подписывать новый договор на работу в СССР. Известная немецкая судостроительная компания «Блом и Фосс» требует его возвращения, что вполне понятно, ибо он крупный специалист.

Эти похвалы господин доктор принял как само собой разумеющееся, только едва заметно улыбнулся, бросив взгляд на свои длинные пальцы, на которых блестели дорогие кольца.

Шервиц не пропустил ни слова и лишь нервозно поворачивал бокал с вином. Вероятно, он ревновал Эрну к Шеллнеру.

Слишком разные мы были люди, и общего разговора явно не получалось. Эрна весело болтала, радуясь, что завтра она поедет с Карлушей на отдых в Кавголово — ах, катание на буерах по льду озера, разве это не сказочно? Шервиц лишь вяло поддакивал, хотя я не сомневался, что самым горячим его желанием было побыстрее очутиться вместе с Эрной где-нибудь далеко-далеко. Я лишь молча кивал головой, а Шеллнер все чаще поглядывал на часы.

Эрна щебетала, без конца меняя темы разговора, она так и стреляла глазами то в одного, то в другого; мне показалось все же, что чаще они останавливались на лице Шеллнера. Она дружески взяла его за руку и спросила, так ли долго заседают на собраниях в Москве, как здесь, в Ленинграде. Шеллнер кисло улыбнулся и заявил, что лично он любит точность во всем, в том числе и на заседаниях.

— Видишь, — сказала Эрна и кокетливо надула губы. — Бери пример, Карлуша, а то заседаешь без конца. Сегодня опять заставил меня ждать…

— Этот нагоняй, собственно, заслужил только я, — пришлось сказать мне. — Многое зависит от председателя… Сегодня нас отчасти может извинить то, что программа, действительно, требовала много времени.

— Ах, эти ваши заседания, неужели нельзя без них? — почти с детской наивностью спросила Эрна. — И что же вы такого важного решили?

Шеллнер опять посмотрел на часы, слегка поклонился Эрне и сказал:

— Простите, дорогая леди, что лишаю вас возможности услышать нечто интересное, но я должен идти.

— Ах, какие могут быть извинения, поезд ведь не ждет! У Карла здесь машина, он нас всех, отвезет, — решила Эрна.

Инженер охотно согласился (было очевидно: он рад избавиться от нежеланного гостя), и поскольку я жил неподалеку от вокзала, меня тоже взяли с собой.

Шеллнер галантно нес кожаную папку для нот и в гардеробе помог Эрне одеться, в то время как Шервиц пошел вперед, чтобы завести мотор. У меня возникло впечатление, что доктор уделяет Эрне особое внимание и относится к ней так доверительно, как будто бы они давно знакомы. Надевая зимние сапожки, она подала Шеллнеру свою большую лакированную сумочку. Когда мы выходили, доктор зацепил ремешком, за перила, и сумка упала на мраморную лестницу. Вежливо ее подняв, я удивился, какая она тяжелая. Эрна покраснела, Шеллнер умолял его извинить, даже назвал себя балдой, чем ее очень рассмешил.

На улице было морозно. Эрна тряслась от холода.

— Брр, скорей бы домой, — вздохнула она и села с Шеллнером на заднее сиденье, я — возле Шервица. Скоро мы добрались до вокзала, я хотел попрощаться, но Эрна запротестовала:

— Нет, нет, оставайтесь уж до конца. Проводим доктора вместе.

Нельзя было ей не подчиниться.

Скорый поезд «Красная стрела» отправлялся через шесть минут. Мы быстро пошли по перрону. Как обычно, было много пассажиров, провожающих, хотя часы показывали около полуночи.

Перед пятым вагоном доктор остановился, поставил чемоданчик и подал проводнику свой билет. Кожаную папку со значком золотой арфы он держал под мышкой и поэтому лишь слегка протянул руку на прощанье.

В эту минуту к нам подошли два незнакомых мужчины, поздоровались, и один из них спросил:

— Извините, вы будете Курт Шеллнер?

Доктор был озадачен и сухо спросил:

— Почему это вас интересует?

— По причинам, которые мы вам сообщим позднее, — решительно сказал один из незнакомцев.

— Не задерживайте меня, ваши причины меня не интересуют. Видите, я уезжаю.

— Отъезд придется отложить, — сдержанно возразил другой.

— Это наглость! — взорвался Шеллнер, мгновенно схватил чемоданчик и хотел передать Эрне кожаную папку с золотой арфой.

Кто-то легко отодвинул меня в сторону, проворно взял кожаную папку и встал перед Эрной. Нас окружили весьма серьезные мужчины.

— Товарищ, — тихо сказал один из них, обращаясь ко мне, — если вы хотите стать свидетелем ареста двух подозрительных личностей, которые имеют некоторое касательство к красным патронам фирмы «Роттвейл», то можете остаться.

Мое лицо, очевидно, выразило такое изумление, что незнакомец улыбнулся и добавил:

— Сдается мне, вы удивлены больше, чем предполагал товарищ Курилов.

— Так это он… — прошептал я.

— Да. Завтра позвоните ему, — быстро проговорил незнакомец и отошел к своим коллегам.

Шервиц стоял возле Эрны, жестикулировал руками, пытаясь доказать представителям госбезопасности что-то такое, чего я из-за вокзального шума не расслышал. Я подвинулся к нему ближе. Он схватил меня за руку и зашептал по-немецки: «Ради бога, что происходит? Эти парни вроде собираются увести Эрну».

— У них есть для этого причины… И письменное разрешение тоже, — ответил я.

— Это правда? — переспросил инженер и обратился к мужчине, стоявшему рядом с Эрной: — Разве так можно: просто взять и увести даму… Кто вам дал на это право?

— Я не обязан давать объяснения, — был ответ, — но ради вашего спокойствия могу показать вам письменное разрешение на арест гражданки Эрны Боргерт. Пожалуйста…

Потрясенный защитник очаровательной дамы уставился глазами в отпечатанный типографским способом документ, а когда внимательно прочитал, схватился за голову:

— Боже, Эрна, что ты наделала…

— Пожалуйста, возьмите себя в руки, — сказал один из работников безопасности. — Попрощайтесь со своей дамой…

Тем временем Шеллнер кричал:

— Вы не имеете права меня арестовывать. Я подданный немецкого рейха…

В гневе и бессильной злобе он выражался по-немецки, и мало кто из прохожих его понимал. Сообразив, наконец, это, он выпрямился, поправил галстук и промычал:

— Это вам дорого обойдется!

Эрна стояла как вкопанная. Губы у нее были плотно сжаты, и когда Шервиц хотел ее поцеловать, она уклонилась, сказав с досадой:

— Оставь, я не люблю сцен…

И медленно пошла к выходу в сопровождении двух молодых мужчин. За ней, окруженный четырьмя сотрудниками госбезопасности, размеренно вышагивал Шеллнер. Он высоко поднял голову и смотрел вверх, как будто бы ничего не хотел вокруг себя видеть.

«Красная стрела» ушла, а Шервиц все еще стоял без движения. Невидящими глазами он уставился на выход из вокзала, в котором исчезла Эрна. Я глянул — в глазах у него были слезы. Я пытался его успокоить:

— Не расстраивайтесь, друг. Кто знает, что у этой женщины на душе…

— Мне кажется, в первую очередь я, — сокрушенно сказал он.

— Вряд ли это облегчит ей совесть… Взбодритесь, вы же мужчина…

— Поймите, я ее любил, как…

— Как Хельми? — прервал я. Инженер весь затрясся:

— Зачем вы о ней? Эрна совсем другая…

— Пойдемте-ка, — предложил я. — Об этом мне расскажете дома. Не стоит говорить о таких делах при шуме поездов.

Скоро мы были у меня на квартире. Шервиц опустился в кресло и не мог произнести ни слова. Он разглядывал бокал с вином, который держал в руках, затем отпил из него и, вздохнув, спросил:

— Что вы вообще об этом думаете?

— Наконец узнаем, кто стрелял в Хельмига:

— Да вы… Не хотите ли вы сказать, что это сделала Эрна с Шеллнером?

— Нет… но, может быть, она имеет отношение ко всей истории.

Это для моего гостя было слишком. Он вскочил, чудом не перевернув бутылку с бокалами, и закричал:

— Бессмыслица! Эрна не может иметь ничего общего с преступниками. Она такая нежная…

— Успокойтесь и пораскиньте мозгами: почему же тогда ее арестовали?

— Почему? — повторил он в растерянности. — Возможно, из-за чего-нибудь совсем другого. Может, это ошибка… Или просто подозрение… Они ведь знают: Эрна связана с немцами…

Шервиц был настолько расстроен, что я не полагал удобным сообщить ему, что сам узнал на вокзале. Поэтому я перевел разговор на другие темы. Спросил, как он с Эрной познакомился и как мог так быстро в нее влюбиться «по уши».

— Надо ее знать, чтобы это понять. Как я с ней познакомился? Весьма прозаически. Вы знаете, я иногда хожу на вечера, которые устраивает немецкий консул. Люблю хорошее пиво, которое там подают, ничто другое на этих вечерах меня не интересует. На одном из таких «пивных» вечеров меня с Эрной познакомил Курт фон Лотнер. Не уверен, что вы его знаете. По общему мнению, это выдающийся специалист по строительству кораблей. Не знаю, где он работает. В Ленинграде задерживается самое большее на две недели для консультаций на здешних заводах. Потом снова уезжает в Москву или куда-нибудь еще. Человек он очень корректный и фанатичный любитель музыки. Все время проводит на концертах и в опере…

— Эрна тоже? — спросил я, вспомнив ее кожаную папку с золотой арфой.

— Вот этого не знаю, — протянул Карл Карлович, словно что-то припоминая: — А почему вы спрашиваете?

— У нее была папка для нот с арфой.

— Сегодня я видел у нее эту папку впервые.

— Вам не кажется, что Шеллнер взял ее от Эрны и хотел увезти с собой?

— Этого я не понял.

— Но эта папка была первым, что заинтересовало тех парней, — заметил я. — Кто знает, что в ней было…

О том, что было в этой папке, я узнал от Курилова, которого навестил на следующий день.

«…Объект ОС 127 виден плохо, сделайте новый снимок».

«Это может привлечь внимание. Странно, что нашему человеку необходимые снимки не удались».

«Не удивляйтесь и повторите снимок. Вы же охотник, небольшая прогулка в лее вам не помешает».

«Хорошо. Буду рад совершить эту прогулку вместе с вами. Чтобы эффект был полным, возьмем с собой охотничью собаку…»

Курилов замолк, ожидая, что скажу я. Ничего не понимая, я тоже молчал, потом высказал предположение:

— Если это имеет какую-то связь с нашей историей, то, вероятно, могло быть ее прологом…

— Да, да, но события уже разыгрались, посмотрите, — с улыбкой поправил меня Филипп Филиппович. Он открыл ящик стола и вынул… кожаную папку со значком золотой арфы.

— Откуда это у вас? — удивился я.

Курилов снисходительно наклонил голову, как учитель после плохого ответа ученика:

— Служебные обязанности… но предполагаю, что эта «нотная» папка и вас заинтересует.

Открыв папку, я увидел множество фотографий, чертежей, планов разных строящихся объектов, мостов, перекрестков шоссе… Курилов взял в руки один снимок:

— Узнаете?

Это был снимок сарая, куда меня привела лайка. Рядом с сараем был нарисован план дорог с указанием направлений и примечание: «место для ночлега». Кто бы мог подумать, что лесной сарай, в котором, на первый взгляд, лишь хранили сено, служит кому-то местом для ночлега!

Я молча указал на текст, Курилов кивнул и сказал:

— Мы решили тщательно осмотреть сарай. Денька через два будем знать, что в нем. Поскольку вам знаком этот сарай, пригласим вас свидетелем на будущий судебный процесс…

— У вас уже есть все авторы этих «нот»? — усомнился я.

— Почти, почти, — забубнил Курилов. — Недостает лишь нескольких, тогда весь «оркестр» будет в сборе.

— Оркестр? — переспросил я. — Неужели «музыкантов» столь много?

— Чему же удивляться? Ведь кое-кого вы уже знаете.

— Не могли бы вы их назвать, заодно объяснив роль, которую каждый играл в этом «концерте»? — предложил я.

Курилов на мгновение задумался, затем улыбнулся:

— Попробуйте-ка, хоть на минуту поставить себя в мое малозавидное положение и сами оцените каждого из «музыкантов»! Учтите при этом, что именно вы и начали первым распутывать всю историю.

— Но вы же знаете о ней куда больше, чем я…

— Вы охотник, — не без лукавства проговорил Филипп Филиппович, — вы умеете преследовать зверя без всяких профессиональных криминалистических хитростей. Послушаю вас с удовольствием. — Он поудобнее уселся в кресле и закурил сигарету.

— Придется начать с конца, — сказал я, — потому что лишь папка с «нотами» помогла понять, о чем, собственно, шла речь.

— Это облегчает вашу задачу, у нас такого преимущества не было.

— Зато было сто других, — нашелся я. — У вас много сотрудников и всяких других возможностей…

— А как же иначе? — засмеялся Курилов и добавил серьезно: — Каждый гражданин обязан быть бдительным, тем более если он охотник. Почему бы и ему не выследить какую-нибудь тварь, в данном случае двуногую. Ведь так?

— Почти, почти, — повторил я тоном Курилова. Он опять засмеялся:

— Годится… с удовольствием вас послушаю.

— Этот Блохин… — неуверенно начал я.

— А хотели начать с конца, — заметил Курилов.

— Неудобно снимать рубашку раньше, чем пальто, — опять нашелся я.

— Что же, ваша правда, — рассмеялся Курилов. — Это и на самом деле неудобно.

Его хорошее настроение меня вдохновило, и я спокойно начал:

— Все, что связано с Блохиным, — история с медвежьим салом, немецкие патроны, случай с лайкой, его сомнительное знакомство с Хельмигом — позволяет мне сделать вывод, что этот человек стал изменником родины и активно включился в преступную деятельность. Он организовывал фотографирование важных строек в пограничных лесах, был проводником Хельмига и его компаньона. Фотоснимки, рисунки и записи в «нотной» папке доказывают, что страстный «фотолюбитель» Блохин либо делал их сам, либо кому-то помогал. Ведь ясно, что только отличный знаток местности мог собрать воедино столь основательный материал, годный для подробной карты. Одно только остается для меня загадкой: почему и каким образом в той глухомани он сумел войти в связь с немцами…

— Все? — поднял голову Курилов.

— В общих чертах, да.

— Я ждал от вас большего. Придется мне завершить расстановку сетей, в которые попал хищник.

— Попал? Скорее: попадет, — заметил я.

— Будьте спокойны. Блохин в них запутается очень скоро, — уверенно сказал Курилов и продолжал: — Разумеется, я не всевидец, такой стреляный воробей, как он, сумеет спрятаться в самой незаметной щели… Целых три недели мы рылись в его прошлом, жаль, раньше оно никого не заинтересовало. Это была нелегкая, но не напрасная работа. Нам удалось, например, выяснить, что Блохин вовсе никакой и не Блохин. Если бы об этом узнали в лесном поселке, то, конечно, не поверили бы. Как так, Аркадий Аркадьевич вовсе не Аркадий Аркадьевич? Быть того не может! Оказывается, может. Его отец прежде был крупным торговцем леса, и Аркадий учился в Петрограде. Отец не жалел денег, парень развлекался, бездельничал и не доучился. Сразу же после начала мировой войны был призван в царскую армию и объявился только в 1928 году. Его отец после Великой Октябрьской революции эмигрировал в Латвию, в Ригу, о чем мы знали и раньше. А сын… Он приехал, когда жизнь деревни становилась на новые рельсы. И не один приехал, а с тетей Настей, которая стала домашней хозяйкой. Помогал местному Совету организовывать колхозы. Отец был крупным торговцем? Но, позвольте, он с ним давно разошелся?! Сын активно сотрудничает с новой властью, почему он должен отвечать за отца? Так или примерно так он отвечал на недоуменные вопросы…

— Кто же, собственно, этот Блохин? — спросил я.

— Еще неделю назад я бы, пожалуй, не смог вам ответить, — признался Курилов. — Это племянник старого Блохина, Герман Крюгер, сын его сестры, которая вышла замуж за владельца рыбного магазина в Риге. Он настолько похож на двоюродного братца, что мог себя свободно за него выдавать, втерся в доверие местных жителей, а позднее там и женился.

— Нет ли здесь какой-нибудь путаницы? — вмешался я. — Ведь тетя Настя до замужества носила фамилию Крюгер.

— Никакой путаницы, — возразил Курилов, — просто нас ввели в заблуждение. Тетка Настя заполняла анкеты, как хотела, точнее сказать, как ей было приказано. Из архива, который случайно сохранился, узнали, что она является женой дяди этого фальшивого Аркадия, то есть его тетей, и, естественно, потому носила фамилию Крюгер.

— Ничего себе, семейное древо, — заметил я. — И все-таки непонятно, почему эта пара обосновалась в далекой деревушке под фальшивыми именами еще в 1928 году? Ведь там тогда ничего интересного не было.

— Вы забываете, что речь идет о пограничной полосе, — пояснил Курилов. — Там уже давно свили гнездо агенты и резиденты капиталистических разведок. Не исключено, что у нашей двоицы было какое-то задание, а для начала она должна была втереться в доверие.

— Гм, выходит, по-вашему, они торчали там целых семь лет, дожидаясь своего часа? — засомневался я. — А разве эта папка для «нот» не служит доказательством того, что «Блохин» весьма активно работал на вражескую разведку?

— Сейчас — да. А раньше? У нас есть опыт, Рудольф Рудольфович. Этот опыт говорит, что шпионские центры могут глубоко законсервировать своих агентов на долгие годы.

— Что ж, вам и карты в руки, — согласился я.

— И неплохие карты, — засмеялся Курилов. — Они не говорят, что речь идет обязательно о гитлеровских агентах. Есть у немцев немало любознательных соперников. Например, за каналом…

— Вы имеете в виду англичан?

— Именно, — кивнул он. — Они охотно используют прибалтийских немцев, которые работают на своих германских хозяев. Видите ли, против первого социалистического государства рука об руку борются все империалисты, хотя их интересы порой и расходятся. Именно так произошло и в нашем случае. Например, удалось установить, что отец фальшивого Блохина был мелким судовладельцем, которого перед мировой войной протежировала крупная гамбургская компания «Хапаг». Во время войны он потерял одно из своих судов, после возникновения самостоятельной Латвии его взяли на службу англичане, в частности, белфастская судостроительная фирма «Герланд и Вольф» и судовладельческая компания «Ивертон», которые тесно связаны с «Интелидженс сервис». Герман, сын старого Крюгера, то есть наш фальшивый Аркадий Блохин, служил в войсках белогвардейского генерала Юденича, а потом перешел к английским интервентам, которые высадились в Мурманске. После победы Красной Армии Герман жил в столице Латвии — Риге, которая стала местом сборища всевозможных «бывших» людей из царской России. О том, что он там делал, точно неизвестно. Работал якобы в фирме своего отца, а когда тот в 1925 году умер, он промотал все наследство. Его тетя — Настя — уже в 1924 году приехала в Энгельс, главный город республики Немцев Поволжья, что по тем временам было очень просто: у нее там нашлись знакомые. Но уже тогда ее приезд преследовал вполне определенные цели. Тетя Настя происходит из состоятельной немецкой семьи. В старом Петрограде этой семье принадлежала большая ювелирная фирма, которая была даже привилегированным поставщиком «его величества»… Понятно, что после Октябрьской революции фирма перестала существовать. Ее владелец сумел вовремя собрать чемоданы и убежал в Латвию. В Петрограде он оставил очень способного и преданного «своего» человека, потому что считал, что власть рабочих и крестьян в России не удержится. А в том, что этот человек в течение семнадцати или восемнадцати лет оставался верным слугой своего господина, мы могли убедиться…

Курилов, подчеркнув последнее предложение, так выразительно на меня посмотрел, что я повторил:

— Могли… Значит, я также? Курилов засмеялся:

— Живое доказательство — у вас дома.

— У меня дома? — удивился я.

— Если, конечно, не на прогулке… — лукаво улыбнулся Филипп Филиппович.

Кажется, я начал догадываться:

— Дружок?

— Разумеется. Нам удалось найти его хозяина, очень помог в этом товарищ Усов. Он выспросил всех служащих железнодорожной станции Лобаново, один из них оказался полезным. Он с детства немного знает немецкий. Когда он услышал незнакомцев говоривших по-немецки, — по одежде это были два ленинградца и один местный, железнодорожник его не узнал, но мы догадались, что это был Блохин, — ему представился случай убедиться, что кое-что, в немецком языке од понимает. Ленинградцы уезжали и требовали от того местного, который здесь оставался, чтобы он во что бы то ни стало нашел какую-то лайку, при этом несколько раз было произнесено имя Риго. Очевидно, так звали пса. Начали поиск в Ленинграде. Безрезультатно. В обществе владельцев чистокровных охотничьих собак под этим именем было зарегистрировано три пса, но все оказались легавыми. Тут нам помог председатель секции владельцев лаек. Когда он услышал, что речь идет о чистокровной лайке, то высказал предположение, что она происходит из Карелии. Задали мы работы нашим органам в Петрозаводске! И вот, пожалуйста: через неделю был найден первый хозяин; три года назад лайка участвовала на Всекарельской выставке охотничьих собак и получила серебряную медаль. Но ее хозяин заболел, охотиться уже не мог и с тяжелым сердцем расстался с лайкой, продав ее новому хозяину, который сейчас живет в Ленинграде. Его фамилия Купфер. Это он дал лайку на время Хельмигу.

— Значит, хозяин моего Дружка нашелся. Что с ним?

— Мы его задержали, — был ответ.

— Того, что он дал лайку, достаточно, чтобы попасть за решетку?

— Вы это серьезно? — спросил задетый за живое Курилов.

— Серьезно, — смущенно ответил я.

— Вас извиняет лишь то, что вы ничего не знаете из того, что натворил господин Купфер. Было бы преступным оставлять его на свободе…

— Ах, так, — протянул я. — Тогда другое дело.

— Если говорить коротко, — продолжал Курилов, — то Купфер дал Хельмигу лайку, когда тот вместе с Шеллнером отправился в Лобановское лесничество за снимками определенных объектов, которые приготовил Блохин. Они ехали как охотники, и Крюгер-Блохин — будем его в дальнейшем называть, как привыкли, Блохиным — их ждал на вокзале. Он их и отвез к себе домой, однако на ночлег из-за осторожности не оставил. Они спали в лесном сарае, обронили там патрон и утром вышли пополнить свое собрание фотографий. О том, что было дальше, вам известно больше, чем кому-либо.

— Подождите, — забормотал я, — разумеется, я не знал, что сообщником Хельмига был Шеллнер. Но я и теперь не понимаю, почему он потом отдал снимки Хельмигу и как они попали в руки Эрны?

— Хельмиг, возможно, хороший фотограф, но техническую часть он поручил Купферу, который проявил снимки и сделал из всей серии тот альбом.

— Но почему же этот альбом попал в руки Эрны? — настаивал я.

— Вам бы все на блюдечке подать, — засмеялся Курилов.

— Ничего не хочу сказать плохого, Филипп Филиппович, но сдается мне, что это вы теперь так здорово все знаете, а ведь Блохин довольно долго делал, что ему заблагорассудится, и не будь красного патрона и белой сороки, вам бы тоже захотелось, чтобы все принесли на блюдечке…

На лбу у Курилова появились четыре морщины — верный признак того, что он сердится. Я ожидал, что он взорвется, но нет, ничего. Постепенно его лоб разгладился, рот растянулся в улыбку, и он проговорил почти нежно:

— Вы хотите сказать, что мы только сейчас поумнели, а до этого были как слепые котята? Что же, мы, действительно, кое в чем виноваты. Но зато поработали здорово. То, что мы сегодня знаем, — результат сложного и упорного расследования, которое продолжалось без малого месяц. Несколько птичек попало в клетку, и каждая из них кое-что прочирикала. У нас неплохой музыкальный слух, так что фальшивую ноту уловим…

Зазвонил телефон, и Курилов довольно долго слушал. По выражению его лица я не мог понять, кто звонит. Только один раз он закрыл рукой трубку и тихо спросил:

— Вы знаете, Рудольф Рудольфович, некоего Стернада?

— Стрнада? — догадался я и, когда Курилов кивнул, добавил: — Да, я знаю Богуслава Стрнада, чешского мастера стекла. Он сейчас устанавливает оборудование на заводе «Красная горка». Это солидный человек, очень хороший специалист и, на мой взгляд, заслуживает доверия. Он иногда приходит на заседание актива иностранных специалистов. Я дважды был с ним на охоте…

Курилов понимающе кивнул, затем минуту послушал и, наконец, сказал в трубку:

— Хорошо, приезжайте прямо ко мне. Да, да… Я — следователь… Пожалуйста, как можно скорее…

— На ловца и зверь бежит, — несколько возбужденно проговорил он, хрустнул пальцами, его лицо приобрело только ему свойственное выражение — широкая улыбка возле губ: — Этот Стернад сам настоящий следователь! Говорят, что у чехов крепкие головы, но при этом забывают о их знаменитом чутье…

— Это сугубо индивидуальное качество, — поправил я.

— Возможно, но найдите мне человека более догадливого, чем этот чешский мастер… Он звонил вам, и ему сказали, куда вы ушли. Он хотел посоветоваться с вами. Однако, как вы слышали, я ему сказал, что я тоже человек не безответственный. Так вы не возражаете?

— Еще бы!

— Вот о чем, собственно, идет речь: в Ленинградском торговом порту сейчас грузят железо на голландский пароход для одной Роттердамской фирмы. Во время шторма где-то около острова Готланд в Балтийском море он столкнулся со шведским грузовым судном. Никто не пострадал, но мачта упала на капитанский мостик и повредила некоторые навигационные приборы. Чтобы их отремонтировать, потребовалось специальное стекло. Тогда и был приглашен ваш Стернад (опять это лишнее «е», потому что русские никак не могут себе представить слово с четырьмя согласными подряд). Вместе с ним были два наших монтера. Во время работы Стернад услышал любопытный разговор. Какой-то долговязый тип — он может его подробно описать — по-немецки договаривался с помощником капитана о том, что, когда судно выйдет в море, доставит на борт человека, который пострадал от неудачного выстрела на охоте. Помощник капитана кивнул головой в знак согласия, а увидев на мостике рабочих, указал на них взглядом. Тогда долговязый что-то забормотал и быстро удалился. Вот и все. Поскольку Стернад знает вас как страстного охотника и председателя актива иностранных специалистов, он хотел спросить, не слышали ли вы о каком-нибудь несчастном случае на охоте, из-за которого кто-нибудь хотел бы, незаметно покинуть Ленинград.

— Он не ошибся адресом. Мы с вами знаем такого человека.

— Я того же мнения. Давайте подождем Стернада, тогда и подумаем, что делать дальше, — решил Курилов.

— А пока вернемся к Купферу, — предложил я, горя желанием узнать подробности.

— Арест Купфера окончательно решили материалы, которые мы нашли при обыске квартиры его очаровательной племянницы… Кстати, как она вам понравилась?

Я вопросительно глянул на своего собеседника:

— Откуда бы мне ее знать?

— Но, но, припомните… Глаза голубые, как незабудки, кожа цвета зрелых абрикосов и волосы — только воронье бывает таким черным-черным… Догадываетесь?

Я вытаращил глаза. Его описание точь-в-точь напоминало последнюю подружку Шервица — Эрну.

— Вы имеете в виду Эрну… Эрну Боргерт?

— Конечно. Она и есть племянница Купфера. Во время обыска у нее дома мы обнаружили приспособления для производства микрофильмов. Кроме того, в кадушке, где росла великолепная пальма, нашли старенькую коробку, а в ней карманные часики, которые, на первый взгляд, ничем не отличались от обычных. Между тем это особые, шифровальные часы, используемые, главным образом, английскими разведчиками. Они дают возможность зашифровывать целые письма, которые, в свою очередь, можно расшифровать опять-таки с помощью тех же «часиков». Стоит только неосторожно нажать кнопку, и всё тонкое приспособление будет мгновенно уничтожено. В квартире также обнаружен радиоприемник, который можно настроить на ультракороткие волны. В продаже такие не встречаются.

Эрна заявила, что все эти удивительные вещи принадлежат ей — их ей преподнесли в дар различные джентльмены. Она этими вещами, дескать, пользуется сама, так как принимает участие в рационализаторском движении на заводе, где работает чертежницей в конструкторском бюро. Конечно, неуклюжей выдумке милой красавицы мы не поверили. Она упорно отводила подозрение от своего дяди, но он ее выдал сам. Об аресте Эрны Купфер не догадывался, предполагая, что она, как и собиралась, уехала с Шервицем отдыхать в Кавголово.

За квартирой было установлено наблюдение. Через два дня на рассвете появился Купфер. У него оказался ключ от квартиры, но наши сотрудники были начеку, и птичка попала в клетку. Купфер настроил приемник на ультракороткие волны и слушал морзянку. Когда мы вошли, он не успел выключить приемник, но проявил, к сожалению, такое присутствие духа, что мгновенно проглотил листок бумаги с записью, которую до этого делал… Он и сегодня продолжает утверждать, что ни о чем ведать не ведает, что просто зашел к племяннице, которую не видел два дня, и случайно поймал какую-то станцию. Поскольку он радиолюбитель, его заинтересовало, что передает станция… При обыске в камине обнаружен бумажный обрывок. Очевидно, Эрна хотела его сжечь, но забыла. Вчера нашим специалистам удалось расшифровать часть записей. Из них становится ясно, что…

Рассказ Курилова был нарушен стуком в дверь. Через минуту в комнату пружинистым шагом вошел мужчина, который сразу же привлекал внимание своим энергичным и умным лицом. Ему могло быть за сорок, хотя выглядел он моложе. Едва он заговорил, сразу стало ясно, что это иностранец. Зная, что в русском языке ударение не обязательно стоит в начале или в конце слова, он делал его весьма произвольно; если не мог подобрать слов, просто приспосабливал чешские, давая им русские окончания.

Таков уж он был, Богуслав Стрнад.

Поздоровавшись, я представил его Курилову. Усевшись в кресло, Стрнад сразу же сказал, что очень спешит. Он ушел под предлогом, что ему нужно кое-что проверить, и вернуться на пароход он должен как можно скорее. Капитан нервничает — ремонт, по его мнению, идет медленно — и постоянно напоминает, что каждый день простоя в порту обходится фирме слишком дорого.

— Понимаю вас, господин Стернад, — кивнул Курилов, — и не хочу, чтобы у вас были неприятности на работе. Коротко говоря: вы можете описать того человека, который пришел на судно и договаривался с помощником капитана о «черном» пассажире?

— С точностью до одной сотой, — был ответ.

— Вот что значит технический специалист, — засмеялся Курилов. — Тем лучше.

— Я люблю точность по привычке, хотя, разумеется, не знаю, зачем вам нужно точное описание этого человека.

Затем он обрисовал его, не забыв упомянуть, какие у него зубы, руки, уши, ботинки, даже галстук. И все-таки нам это никого не напоминало. Курилов ничего не сказал и, записав все с педантичной основательностью, спросил мастера, не смог ли бы он взять с собой на судно одного помощника.

— Зачем? — удивился Стрнад. — Мне вполне хватит моих двух монтеров. К полтретьему все сделаем сами… — Но в конце концов догадавшись, на что намекал Курилов, нерешительно добавил: — разве что…

— Вот именно, — обрадовался Курилов. — Разве что… У нас очень способный «монтер».

— Понимаю. Но что скажут на заводе?

— Об этом не беспокойтесь. Одну минуточку… Курилов быстро вышел и очень скоро вернулся со своим «монтером». Это был невысокий, невзрачный на вид мужчина в очках, за которыми едва виднелись глаза. Такой не привлечет особого внимания.

Товарищ Максимов, — представил его Курилов. — Он в курсе дела, а о том, как должен помогать вам на судне, вы расскажете ему по пути. Времени в обрез, мы отвезем вас на машине… С руководством вашего предприятия все согласовано.

Стрнад в знак согласия слегка поклонился, подмигнул мне и сказал вполголоса по-чешски:

— Попал я, как кур во щи…

Курилов приставил к уху ладонь, как будто бы хотел показать, что плохо слышит, и, улыбаясь, заметил:

— Не понимаю по-чешски, но, кажется, наше предложение не вызывает у вас восторга, товарищ Стернад…

— Вы как в воду смотрели, — признался Стрнад. — Но, как говорил Швейк, чему быть, того не миновать.

— Тогда считайте его своим патроном, — засмеялся я.

— На этот раз пусть им лучше будет товарищ Максимов, — шутливо возразил Курилов на прощанье.

Они ушли, и мы немного помолчали. Опять зазвонил телефон. Курилов взял трубку и довольно долго не отрывался от нее, порой коротко бросая свое: «хорошо» или «ладно». Я догадался, с кем он говорит. Положив трубку, Курилов повернулся ко мне и чуть ли не торжественно сказал:

— Сейчас мне сообщили результат осмотра лесного сарая. Под ним оказался подвал. Вы спали, Рудольф Рудольфович, над настоящим кладом. Судите сами: рядом со старыми позолоченными или даже золотыми иконами там были различные кубки, кадильницы, кропильницы, подсвечники, другая церковная утварь. Окованный сундучок пока не удалось открыть… Все это, вероятно, принадлежало богатому монастырю, который находится неподалеку. Монахи спрятали сюда самые ценные вещи, надеясь позднее их забрать. Несколько лет назад монастырь был закрыт, в нем сейчас разместилось сельскохозяйственное училище.

Возможно, что Блохин-Крюгер был «сторожем» этого склада и использовал его также для того, чтобы прятать «своих» людей. Там же нашли консервы, вине, кое-какую одежду и даже три кровати. Вход в подвал был хорошо замаскирован. Наши сотрудники искали его полдня. Очень может быть, что сарай давно служит своеобразным хранилищем, и кто знает, сколько сокровищ уже утекло за границу! Как видите, наша история растет, так сказать, и вширь, и вглубь. А ведь все началось с голодной, усталой, хромой лайки и патрона «Роттвейл», которые вы нашли… Сегодня мы до утра изучали шифр Купфера.

— Ну, и каков результат?

— Поразительный, хотя удалось выяснить не все, Теперь, когда известны результаты осмотра лесного сарая, многое становится яснее.

Курилов встал, открыл сейф и вынул из него пару бумажных листов, густо исписанных буквами и цифрами. Затем разложил на столе несколько узких бумажных полосок, кивнул на них и сказал:

— Вот начало сообщения, найденного в камине у Эрны Боргерт. Не сомневаюсь, что эту красавицу специально познакомили с Шервицем. Ее шефы не без основания полагали, что наш донжуан вспыхнет, как спичка, и рассчитывали при этом погреть руки. По крайней мере, они могли бы узнать, например, как глубоко мы о них информированы… Ваш Карл Карлович, очевидно, сказал Эрне, что Хельмиг — негодяй, а Хельми — подлая змея и что лучшее место для них обоих — за решеткой. Со своей точки зрения Шервиц, разумеется, прав, но было бы лучше, если бы он держал язык за зубами. Результатом несдержанности влюбленного Карлуши было ускоренное — и опрометчивое — совещание всей группы. Отсюда и появились на вокзале «ноты». Они явно хотели как можно скорее получить материал из Ленинграда, ибо не были уверены, что мы не идем по их следам.

— Вы допрашивали Шервица?

— Он давал свидетельские показания, — поправил Филипп Филиппович. — И о беседе с вами, дружище, мы должны составить протокол. Приходится придерживаться юридических формальностей, иначе не будет порядка…

Раздался стук в дверь, в комнату вошел сотрудник. Он коротко поздоровался и что-то сказал на ухо Курилову.

— Можете говорить громче, — засмеялся Курилов, — мой посетитель обо всем осведомлен. Кстати, познакомьтесь.

Крепкое рукопожатие завершило взаимное представление. Филипп Филиппович спросил:

— Так вы говорите, что Хельми Карлсон нигде не найти? Значит ли это, что она от нас скрылась?

— Боюсь, что так и есть, — ответил сотрудник. — По свидетельству соседей, она уехала позавчера вечером. Взяла с собой несколько чемоданов, их относил таксист… Ничего, далеко не уедет. Скоро все узнаем.

— Хорошо, сообщите мне тотчас же.

Сотрудник ушел.

— Смотрите-ка! Вместо того, чтобы пожаловать к нам, догадливая дама навострила лыжи. Видно, совесть у нее нечиста.

Думаю, на нее нагнал страху Шервиц, когда обнаружил обрывок ремня с пряжкой, — предположил я. — Ведь он прямо обвинил ее в соучастии в убийстве и сказал, что она не минует наказания. Получив же вашу повестку, Хельми решила уйти со сцены, так как свою роль уже сыграла…

— Стоит ли употреблять столь возвышенные слова для определения попытки уйти от ответственности? И не только за ремень с пряжкой. Речь идет о большем…

Я с удивлением уставился на Курилова.

— Да, да, — продолжал он, покачивая головой. — Она ведь частично была посвящена в опасные дела всей этой компании. Помните, как я в кожаном футляре Хельмига нашел обрывок письма, в котором по-немецки было написано: «…поездку на охоту отменить…» Письмо подбросила или передала Хельмигу сама Хельми, хотя говорила, что Хельмиг перед вашим приездом к его дому получил письмо от незнакомой женщины…

— Как же вы об этом узнали?

— Вы забываете, что мы не бездельничали: сразу же, как состояние Хельмига улучшилось, его допросили. Он отвечал очень неохотно, порой лишь намеками, многого не договаривал. Про письмо спокойно сказал, что получил его от Хельми. Просто один приятель не советовал ему ехать на охоту. Больше Хельмиг ничего не сказал. Не знает, не видел, не помнит… Кто хотел его убить, не предполагает и считает выстрел несчастной случайностью. Врачи не разрешили его долго допрашивать, пришлось довольствоваться предположением, что у Хельмига есть основания не выдавать своего врага. До самой последней минуты я не понимал, в чем тут дело, но теперь кое-что проясняется… — говорил Курилов, потирая руки.

— Даже после самой длинной ночи приходит рассвет, — заметил я.

— Вы предпочитаете возвышенные сравнения. В них, действительно, есть доля правды. Пока я не установил связи между разрозненными событиями, и в самом деле блуждал, как во тьме. Только теперь кое-что прояснилось, — Курилов хлопнул ладонью о стол.

— Не сомневался, что так оно и будет, — откровенно сказал я.

Курилов засмеялся, встал и большими шагами — насколько позволяли его короткие ноги — мерил кабинет. Остановился у книжного шкафа, постучал пальцем в стекло и сказал:

— Есть принципы, от которых я не люблю отступать: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь… — Он встал лицом к лицу ко мне и добавил без прежнего пафоса, качая головой: — Однако на этот раз, черт знает почему, говорю с удовольствием…

— Интересно, — сказал я, усаживаясь поудобнее и давая понять, что готов слушать. Курилов смерил меня таким взглядом, словно бы хотел убедиться, что я не шучу:

— Случай сложный. Ведь эта публика не только взаимно покрывает, но одновременно и стремится уничтожить друг друга. Внешне все они работают сообща. Однако постоянные распри между ними наводят на такую мысль: нет ли среди них слуг двух господ?

— Вы имеете в виду господ из третьего рейха и господ за каналом?

— Да, но это лишь догадки. Пока мы знаем только, что один готов съесть другого. Завесу приоткрыла бумажка, найденная в камине у Эрны и расшифрованная нами. Кто-то, очевидно, Блохин, обвиняет Хельмига в том, что тот допустил большой промах, занимаясь махинациями с «камнями и слезами». И это, дескать, грозит опасностью всей группе. Он просит разрешения убрать Хельмига. Вероятно, Блохин на хорошем счету у своих хозяев, если он может позволить себе внести предложение об уничтожении «истинного арийца» Хельмига. Когда обнаружился тот склад драгоценностей, наши сотрудники сразу же определили, что из икон и некоторых кубков были неосторожно вытащены самые крупные камни и жемчуга. Тут нам впервые стало ясно, что Хельмиг позарился на часть скрытого клада и кое-что из него просто украл. Это, разумеется, свидетельствует о дилетантизме: жажда личного обогащения заслонила шпионские интересы. Хельмигу, конечно, должно было быть ясно, что хранители клада возьмут его за горло. Тем не менее он пошел на это и сам себя практически поставил вне группы. Ни одна шпионская агентура не прощает отступников, тем более гитлеровцы. И мы тому свидетели: выстрел на охоте должен был навсегда вычеркнуть Хельмига из списка живых. Мне вообще кажется, что он новичок в шпионском деле. Мы располагаем данными, что в последнее время определенные лица из различных немецких представительств пытаются завербовать некоторых своих специалистов, работающих у нас, на службу гитлеровской разведке. Иногда им обещают золотые горы, иногда угрожают, в зависимости от того, кто им покровительствует в третьем рейхе. Не имея опыта, новоиспеченные агенты часто проваливаются, и шефы стремятся качество восполнить количеством. Тем больше у нас хлопот, — вздохнул Филипп Филиппович.

— Что и говорить, незавидная у вас работенка, — поддержал я.

— Спасибо на добром слове, — с мягкой иронией сказал мой собеседник и продолжал:

— Между этой мелкой рыбешкой, конечно, попадаются и зрелые щуки. Для них нужны более тонкие приманки. К таким щукам, бесспорно, относится наш Аркадий Блохин. Вы, конечно, хорошо помните ту ночь перед охотой, когда кто-то вел с Хельмигом у его окна резкий разговор. Тогда это вызвало разные догадки, теперь совершенно ясно, что ночным собеседником был Блохин. Вероятно, он пытался вынудить Хельмига вернуть драгоценности, а когда это не удалось, решил свести с ним счеты на следующий день. Загадкой остается, кто именно предупреждал Хельмига. Конечно, им мог быть тот, кто знал о сообщении, которое Блохин с помощью Эрны передал своим шефам. Купфер или Эрна? Или кто-то третий? Ясно, что в этой малопочтенной компании было полно интриг, корысти, стяжательства. Вот, наверно, почему Хельми передала Хельмигу письмо слишком поздно.

Есть у нас и материалы допроса тетки Насти. Старуха извивается, как угорь. Ничего, дескать, не знает, ничего не понимает и мало что помнит. В ту ночь, дескать, слышала что-то краем уха о краже, но божится, что и не предполагает, о чем именно шла речь и с кем говорил Хельмиг. Не верим ни одному ее слову, но и уличить во лжи пока не удалось. Несомненно, ночью она говорила со своим племянником, а об «ограблении» склада знала уже раньше. У нее даже руки затряслись, когда мы прямо обвинили ее в краже обрывка ремня с пряжкой: ведь сразу поняв, что это ремень Блохина, она хотела спасти племянника. Взяв затем себя в руки, она насупилась и спокойно спросила, кто ее при этом видел? Мы сказали: Хельми призналась, кто дал ей ремень. Тетка Настя заявила, что это ложь, и попросила устроить очную ставку с Хельми. Мы собирались это сделать, но, как видите, шведская красотка улизнула, не оставив даже адреса. Думаю, однако, что это дело нескольких дней…

Снова телефон прервал наш разговор, и едва Курилов приложил трубку к уху, на его лице появилось хорошо знакомое мне выражение особой сосредоточенности, а его свободная рука несколько раз ударила по столу. Я наблюдал за ним с растущим интересом; на его висках появились синие прожилки, а в глазах — нервное выражение. Это было необычно для человека, которого, казалось, ничто не может вывести из себя.

Что же случилось?

Мое любопытство росло с каждой минутой, потому что разговор продолжался довольно долго, а из ответов моего друга решительно ничего нельзя было понять. Наконец, разговор закончился, и Филипп Филиппович шумно выдохнул воздух. Он дотронулся рукой до лба, словно вытирая пот.

— Произошло нечто неожиданное, — начал он и, помолчав, договорил: — Нашлась Хельми…

— Значит, раньше, чем вы предполагали… Никак не могу взять в толк, почему это вас так разволновало?

— Сейчас поймете: сегодня утром на путях Мурманской железной дороги, неподалеку от Кондопоги, обнаружен труп женщины. Она была в ночном белье, и до сих пор не ясно, несчастный это случай или преступление. Вероятно, она выпала или была выброшена из экспресса «Полярная стрела», который проходит через Кондопогу в четыре часа тридцать минут утра. Труп обнаружил в семь часов десять минут путевой обходчик. По свидетельству проводника, женщина села в поезд в Ленинграде, предъявила билет до Мурманска и одна заняла спальное купе на двоих. Около двадцати двух часов проводник, подавая ей чай, обратил внимание на то, что она много курит и пьет крепкое десертное вино. Когда он появился в дверях ее купе, она мгновенно захлопнула ручной чемоданчик и при этом выглядела очень возбужденной. Утром он ее не будил, потому что до Мурманска оставалось еще более восьмисот километров. О том, что молодая женщина исчезла из поезда, ни он, ни пассажиры не имели ни малейшего понятия, потому что в течение ночи не заметили ничего подозрительного. Они узнали о случившемся от сотрудников милиции только тогда, когда поезд прибыл на станцию Сорокская. В купе остались чемоданы, платье, туфли и пальто. Проводник утверждает, что не было только ручного чемоданчика, который он хорошо запомнил — уж очень элегантный: черный, лакированный, отделанный полосками желтой кожи. Подозрительно также, что не удалось найти ни одного документа погибшей. Лишь в кармане пальто случайно застряла открытка на имя Хельми Карлсон. Представители милиции пришли к выводу, что Хельми была убита. Расследование продолжается, через несколько часов я буду знать результаты медицинской экспертизы…

Я слушал Курилова, не проронив ни слова, потом сказал:

— Загадочное дело…

— Ничуть, — со всей серьезностью возразил Курилов. — Это дело преступных рук, и никто не может поручиться, что следы не приведут нас к шайке Блохина, короче говоря, к делу «Белая сорока».

— Кому же из них было выгодно устранить эту безобидную женщину? — спросил я скорее себя, чем своего приятеля.

— Вы забываете, что и Хельмига едва не постигла подобная судьба…

— Не хотите ли вы сказать, что есть какая-то связь между попыткой убийства Хельмига и гибелью Хельми?

— Возможно, что Хельмиг и Хельми работали в одиночку и потому стали представлять для группы опасность.

— Опять лишь догадки! Но вот что мне пришло в голову… Вы сказали, что исчез ручной чемоданчик Хельми. Может быть, именно он и был кому-то нужен?

— Точнее сказать, его содержимое, — задумчиво проговорил Курилов. Затем он позвонил в Ленинградскую хирургическую клинику, куда из районной больницы был доставлен Хельмиг, и поинтересовался состоянием его здоровья. Видимо, оставшись доволен ответом, он попросил позвать к телефону своего представителя, который должен был следить за тем, чтобы Хельмиг не удрал из больницы. В голосе Курилова появились недовольные нотки, потому что — как он мне потом объяснил — «дозорный», оказывается, никак не контролирует ни письма, которые пишет Хельмиг, ни людей, которые его посещают, ссылаясь на отсутствие указаний. Вот разве только запомнил: Хельмига навещала женщина, по описанию похожая на Хельми. Один раз к нему приходил какой-то мужчина, но они говорили между собой по-немецки. Последний раз упомянутая женщина приходила к больному три дня назад, с тех пор его никто не посещал.

Курилов, положив трубку, принужденно рассмеялся:

— Птичка сидит в клетке, улететь не может, но имеет полную свободу встречаться с кем ей заблагорассудится. И это называется «наблюдение»! Поздновато мы хватились, — Курилов был сильно разгневан.

— Говорят, лучше поздно, чем никогда, — пытался успокоить я. — Не понимаю, почему в этом случае не годится пословица.

— Да потому, что этим мы не воскресим мертвую Хельми, — раздраженно ответил Курилов. Пожалуй, я впервые видел его таким.

— Вы все-таки усматриваете, Филипп Филиппович, связь между смертью Хельми и ее посещением Хельмига?

— Связь, вероятно, есть, неясно только, какая… — Курилов снова овладел собой. — Пока есть лишь повод для расследования. Выводы делать рановато.

Казалось заманчивым продолжать разговор, но было уже поздно, я не хотел задерживать Курилова: его рабочий день без того заканчивался поздно.

Когда я выходил из дома, то в дверях чуть не столкнулся со спешащим Максимовым. На мой вопрос, что происходит, он лишь махнул рукою и произнес универсальное в русском языке слово «ничего», которое может означать и много, и мало.

Служебные обязанности полностью заняли мои следующие дни, тем не менее я не забывал о деле «Белая сорока». От Стрнада я знал, что происходит — точнее, чего не происходит — на голландском судне. Ремонт капитанского мостика уже подходил к концу, а о «черном пассажире» не было ни слуху ни духу. Максимов все глаза проглядел — напрасно.

— Выпадала ли вам ночью или днем хотя бы минутка для отдыха? — спросил я.

Стрнад развел руками:

— Даже на молу было установлено наблюдение, разумеется, тайное. Никого! Максимов твердил, что пассажир уже на судне: он попал туда либо перед тем, как мы установили наблюдение, либо все-таки нашел щель и пролез…

Стрнад задумался, было видно, что и его это дело заинтересовало, потом добавил:

— Максимов однажды заметил, что кок о чем-то договаривался с помощником капитана. Тот приложил палец ко рту: «… тс-с…» Но ведь это вполне могло относиться вовсе не к тому, что нас интересует, правда?

Примерно через неделю я получил из Карелии от моего друга, директора Шуйской средней школы Василия Николаевича телеграмму; он сообщал, что напал на след медведя и приглашал меня немедленно приехать…

Охотничья страсть настолько меня охватила, что история двуногих тварей ушла на второй план. Я принял приглашение и взял отпуск на четыре дня.

Поездка в Шую была успешной — мы взяли старого медведя, который весил двести тридцать килограммов. На станции Шуйская скорые поезда не останавливаются. Поэтому на обратном пути в Ленинград я решил добраться до Петрозаводска, чтобы там дождаться «Полярной стрелы», на которую заранее купил билет.

Когда я ужинал в ресторане местной гостиницы, к моему столу подсел элегантный, цветущего вида мужчина; по произношению — иностранец, вероятнее всего, немец. Он поинтересовался, местный ли я — он кое о чем хочет меня попросить. Было любопытно: что нужно иностранцу? Это заставило меня солгать — я кивнул. Тогда незнакомец сказал:

— На ленинградский поезд я опоздал, а на ночной не продают билетов: он идет из Мурманска переполненным. Где-то надо переспать, а в гостинице мест нет. Не знаете, кто бы мог пустить переночевать? Такая неприятная ситуация…

Я размышлял, что ответить. У меня в городе были знакомые, но не мог же я вечером привести незнакомого человека, да еще чтобы переночевать!

— Я живу не совсем здесь, — уклончиво сказал я. — В Шуе.

— Это далеко?

— Около двадцати километров.

— Не подходит, мрачно сказал незнакомец. — У меня билет на утренний восьмичасовой скорый поезд. Мне бы только найти на ночь крышу над головой. Заплачу хорошо….

Я пожал плечами и сказал, что мало найдется охотников пустить на ночь в свой дом незнакомого человека…

— Понятно, — засмеялся он. — Это нельзя ставить в вину, осторожность никогда не помешает. Но мне пора вам представиться: Курт Баумер, работаю в Ленинграде. Был здесь в служебной командировке, по профессии я монтажник… Словом, немного загулял…

Баумер говорил бодро, весело, приветливо, но шутливость, с которой он доверительно сообщил мне, что загулял, очень напоминала немазаное колесо: так же скрипела. Во время разговора он поигрывал серебряным портсигаром, и его постоянные усмешки стали мне, в конце концов, противными. Я знал довольно много иностранных специалистов, работающих в Ленинграде, Баумера среди них не было.

Пробормотав свое имя, я вежливо поинтересовался, не принимает ли он участия в монтаже нового большого объекта.

— Разумеется, на мелочи не размениваюсь, — небрежно бросил Баумер.

Его ответ меня не удовлетворил, и я сказал, что он, наверно, имеет в виду турбины для здешнего Онежского завода, в городе как раз сейчас завершается строительство новой электростанции. Баумер опять насмешливо кивнул, и тут я понял, что он не говорит правды. Новая электростанция уже год как работала, никакой другой здесь больше не строилось.

Почему он меня обманул? С какой целью? Что это вообще все значит?

Мой взгляд случайно остановился на портфеле, лежавшем на стуле возле его владельца. Чтобы переменить тему, немец кивнул на портфель:

— Немецкого производства. Из первоклассной кожи.

Я с любопытством потянулся к портфелю, но едва его слегка поднял, как Баумер вскочил, вырвал его у меня и при этом поцарапал мне руку. Он мгновенно стал неузнаваем, покраснел, как хорошо вываренный рак, его глаза зловеще заблестели.

Пораженный, я тем не менее не растерялся и ударил Баумера по руке так сильно, что портфель выпал, тяжело ударившись о пол. Сцена, понятно, привлекла внимание, к нам подскочили два официанта. Затем подоспел и администратор ресторана, который послал за милиционером, чтобы установить наши личности.

Махнув рукой, я уселся поудобнее в ожидании официальных властей. При этом заявил, что никто не имеет права меня царапать. Баумер утверждал, что все произошло случайно, без злого умысла, но хоть он и считал меня зачинщиком скандала, готов извиниться. Он потребовал счет, бросил на стол несколько бумажек, взял портфель и вышел из зала.

Официанты направились за ним следом. Прежде чем он успел взять в гардеробе пальто и чемоданы, появился милиционер. Баумер не обратил на него никакого внимания и хотел уйти, но ему было сказано, что он это сможет сделать лишь после того, как предъявит удостоверение личности. Куда делась его вежливость! Он развязно заявил, что это ограничивает его личную свободу, а у него, иностранца, особое положение…

Заявление не произвело на милиционера никакого впечатления. Хочешь не хочешь, Баумер должен был вместе с нами проследовать в кабинет директора ресторана.

Я предъявил свое удостоверение личности, Баумер этого делать не собирался. В конце концов он сказал, что покажет удостоверение только после того, как удалюсь я. Со всей решительностью я воспротивился: ведь именно я в первую очередь имел право узнать, с кем повздорил. И только когда милиционер пригрозил, что в случае дальнейшего запирательства отведет Баумера к представителям органов государственной безопасности, тот вынул свои документы: паспорт, выданный третьим рейхом, разрешение на пребывание в СССР, полученное в Москве, и удостоверение о том, что как иностранный специалист он работает в «Судопроекте».

Все документы были на одно имя — Курт фон Лотнер!

Меня словно ударило: это же тот человек, который познакомил Шервица с Эрной на вечере в немецком консульстве. Помимо желания, у меня вырвалось многозначительное: «А-а-а-а…»

Присутствующие глянули на меня вопросительно, и милиционер спросил, что означает мой возглас.

— Удивление, — коротко ответил я. — Этот гражданин мне только что представился под другим именем. Кроме того, он лгал, называя место своей работы. Очевидно, у него есть для этого основания. Хотелось бы их знать.

Фон Лотнер с наигранной улыбкой заметил, что я его тоже обманул, выдав себя за местного жителя, тогда как я, оказывается, чехословацкий инженер, и следовательно, тоже иностранец.

— А говорят, что свояк свояка видит издалека, — заметил милиционер, и все рассмеялись. Милиционер покачал головой, выразив сожаление, что два иностранных специалиста (он это подчеркнул), следовательно, люди интеллигентные, могли из-за такой ерунды устроить скандал, и как представитель власти наложил на каждого штраф по двадцать рублей.

Фон Лотнер тотчас же вежливо поклонился, еще раз извинился и заплатил штраф. Потом он взял свои чемоданы и, прежде чем я смог его как-то задержать или хотя бы что-то сказать, ушел.

Меня взяла злость из-за того, что представитель органов власти так легко отпустил Лотнера. Кровь бросилась мне в голову, лицо горело. Я категорически отказался платить штраф, что, разумеется, вызвало негодование стража порядка. Он раздраженно сказал:

— Тогда вам придется пройти со мной в отделение.

— Пойдемте, — с вызовом ответил я.

По пути я размышлял о том, что если Лотнер так легко выпутался из неприятностей, то теперь он будет стремиться как можно скорее исчезнуть из Петрозаводска. Пусть другим его поведение не казалось подозрительным, меня не покидала упрямая мысль о том, что совесть его нечиста. Ведь он представился под чужим именем и прямо как зверь бросился на меня, когда я взял портфель.

Этот портфель… Что в нем?

Дежурный отделения милиции привстал при нашем приходе, а узнав, что нас сюда привело, строго спросил:

— Почему вы отказываетесь заплатить штраф, гражданин?

— Потому что я — потерпевший и считаю, что меня оштрафовали неправильно. Кроме того — и это главное — у меня есть и другие доводы, которые могу высказать только начальнику вашего отделения.

Дежурный нахмурил брови, смерил меня с головы до ног недовольным взглядом и не без иронии заметил, что сейчас на месте только заместитель начальника.

Меня привели к нему. Когда я назвал свое имя, он, рассмеявшись, подал мне руку и спросил:

— Не узнаете? Мы ведь с вами года три назад охотились на медведей. Вы тогда еще работали в лесной промышленности… Припоминаете? Я старший лейтенант Греков. Что у вас ко мне?

Усевшись в предложенное кресло, я смутился: с какого же конца начать? Рассказывать о всем деле «Белая сорока» не было времени, — я решил лишь коротко поделиться своими подозрениями в отношении Лотнера.

Греков задумался, потом с сомнением сказал:

— Ваше подозрение основывается на догадках, а их недостаточно, чтобы принять меры: Лотнер может путешествовать, как всякий другой гражданин, где хочет. Что же касается портфеля… Вполне возможно, что там были важные бумаги; очевидно, он вспыльчив и поцарапал вас случайно…

— Вы, наверно, правы, старший лейтенант, но что-то мне не дает покоя… Почему он скрыл свое настоящее имя?

Греков снова сделал какое-то нерешительное движение. И тут мне пришло в голову попросить его соединить меня по телефону со следователем Куриловым в Ленинграде. Уж он-то наверняка интересуется Лотнером больше, чем я.

После некоторого колебания старший лейтенант внял моей просьбе и через минуту уже разговаривал с Куриловым. Я с интересом наблюдал за выражением его лица. Спокойное; я бы даже сказал неподвижное официальное выражение начало постепенно меняться. Брови поднялись, глаза расширились, рот приоткрылся. На лице было написано удивление, интерес, участие. Кивая головой, он несколько раз повторил:

— …обязательно сделаем, обязательно, без всяких проволочек… Да, понимаю… Тотчас же…

Потом передал трубку мне. Голос моего приятеля и на расстоянии был слышен отлично, и первое, что он сказал, была старая добрая пословица о ловце, на которого и зверь бежит…

Курилов удивился, что я застал Лотнера в Карелии. По его сведениям, этот тип должен был еще находиться в командировке на верфи в Николаеве. Он попросил старшего лейтенанта «вести» Лотнера до самого Ленинграда, а там они сами примут меры… Меня он пригласил навестить его по возвращении.

Тем временем старший лейтенант вызвал своих людей и дал им указания. При этом они косили на меня глаза, явно не понимая, почему о таких делах речь идет в присутствии чужого, который к тому же еще сюда был приведен в сопровождении милиционера. Прежде чем они ушли, я вежливо осведомился, продолжает ли старший лейтенант настаивать на штрафе. Греков только засмеялся и махнул рукой.

До ночного скорого поезда оставалось несколько часов, которые я неплохо провел в обществе Грекова. Тем временем пришло сообщение: Лотнер появился на вокзале, купил с рук билет на «стрелу» до Ленинграда и, значит, поедет тем же поездом, что и я.

— У вас будет милый попутчик, — пошутил Греков и сердечно со мной попрощался. Потом позвонил Курилову и сообщил, что Лотнер едет ночным поездом.

На перроне я напрасно искал глазами Лотнера. Лишь когда пришел поезд, я увидел, как он заспешил к задним вагонам. За ним сквозь толпу пассажиров пробирался молодой мужчина, в котором я на основании опыта, приобретенного в последнее время, сразу же узнал сотрудника государственной безопасности.

Я вошел в свой вагон, быстро улегся и мгновенно заснул. Охота на медведя была нелегкой, и нет ничего удивительного, что я спал так крепко, что проводник с трудом разбудил меня уже в Ленинграде.

— Поезд опоздал на семнадцать минут, — пояснил он. — Вы проспали и нашу вынужденную остановку, так что поторапливайтесь.

Я поинтересовался, чем была вызвана остановка, и проводник охотно рассказал: у станции Корбово, примерно в тридцати километрах перед Ленинградом, кто-то из пассажиров сорвал стоп-кран и остановил поезд. Кто и почему это сделал, установить не удалось, в коридоре никого не было, большинство пассажиров спало в своих купе. Ни проводник, ни пассажиры не заметили, чтобы кто-нибудь покинул поезд.

— Одним словом, какая-то чертовщина, — пожаловался проводник. Боремся за точное соблюдение графика — минута в минуту, а тут по вине какого-то негодяя опоздание на целых семнадцать минут.

Выйдя из вагона, я столкнулся с молодым мужчиной, «прикрепленным» в Петрозаводске к Лотнеру.

— Птичка от нас улетела, — сказал он так, как будто бы речь и на самом деле шла о канарейке. Я не показал виду, что догадываюсь о том, кто он, но его слова меня задели, и я возразил:

— Почему во множественном числе? Ведь птичка была поручена вам.

Молодой человек засмеялся и представился:

— Карпов. Нас обоих эта птичка очень интересует.

Я молча кивнул и отправился с ним в отделение железнодорожной милиции. Карпов коротко рассказал, что произошло, и попросил поставить обо всем в известность работников железнодорожной милиции, и прежде всего — в Корбове.

— Это стреляный воробей, — сказал он. — У него было место в предпоследнем вагоне. Всю ночь он не выходил из своего купе. Дважды я к нему заглядывал и был убежден: спит. Очевидно, только делал вид, будто спит. Выбрав минуту, когда я зашел в туалет, он буквально тут же рванул стоп-кран. В первое мгновение я решил, что поезд остановился перед семафором, но, выскочив, увидел в вагоне открытую дверь. Бегали проводники, выясняя, кто остановил поезд. Очень скоро стало ясно, что кто-то из нашего вагона. Тут у меня в голове словно электрическая лампочка вспыхнула. Быстро открыл дверь в купе, где спал фон Лотнер, — его место было пусто. Сосед крепко спал. Вряд ли Лотнер пойдет до Ленинграда пешком, скорее пересядет на какой-нибудь рабочий поезд, их на станции останавливается достаточно; или — что для нас еще хуже — попробует добраться на попутной машине, которых утром особенно много. Но, подождите, — его чемоданы! Скажите, пожалуйста, товарищ, сколько их было, когда вы с ним столкнулись в Петрозаводске?

— Был портфель, а в гардеробе еще ручной чемоданчик с сумкой.

— Любопытно! В вагон он вошел только с чемоданчиком и сумкой. Портфель, стало быть, куда-то спрятал. Не сдал ли в багаж?

— Сомневаюсь, — возразил я. — В портфеле было что-то важное. Он и из себя вышел лишь тогда, когда я взял портфель в руки.

— Он был тяжелый?

— Очень, — кивнул я. — С трудом одной рукой приподнял.

— Если учесть, что он допытывался у вас о возможности ночлега, то в Петрозаводске ему негде остановиться, — размышлял Карпов. — Очевидно, портфель все-таки сдан в багаж. Знаете что, товарищ? Давайте-ка просмотрим весь багаж, который пришел вместе с поездом. Честное слово, он того стоит. А вы узнаете этот проклятый портфель?

Да, портфель я сразу узнал. Карпов подержал его в руках, покачал головой и сказал:

— Не очень-то он тяжелый. Попробуйте сами! Взяв портфель в руки, я и впрямь убедился, что он стал значительно легче. Я внимательно его осмотрел. Портфель закрывался двумя замками и, судя по всему, был набит битком.

Карпов опять взял его в руки и внимательно, со всех сторон осмотрел.

— И чем вас этот портфель так заинтересовал? — усмехнулся он. — Не вижу ничего, что бы заслуживало внимания.

— Вам ведь и сам немец казался не заслуживающим внимания. Не правда ли? — вслух сказал я, а про себя добавил: «Потому-то ты и дал ему возможность улизнуть».

Карпов вернул портфель на место.

— Дался вам этот портфель… — весело проговорил он и засвистел, потирая руки. Потом вдруг приподнял кожаную фуражку и, не дожидаясь моего ответа, выскочил из камеры хранения.

Удивленный его стремительным исчезновением, я повернулся на девяносто градусов, попрощался с работниками камеры хранения, вышел через другие двери и заспешил к выходу из вокзала.

Настроение у меня было скверное; Карпов явно дал понять, что относит всю историю с портфелем на счет моей чрезмерной подозрительности.

И все-таки тот факт, что Лотнер покинул поезд столь необычным способом, свидетельствовал против него. Но что заставило Карпова так энергично закончить наш спор?