I

Тоотс и Либле еще некоторое время стоят молча – на краю болота, потом управляющий говорит:

– Н-да, раньше я думал сразу же поставить новый добротный хлев, честь то чести, а как подсчитал, так ясно стало: большим куском подавишься. У старика за душой и ломаного гроша нет, да и у меня самого не густо… Как ты думаешь, что если мы возьмем да подведем под старый хлев каменный фундамент? Еще несколько лет выдержал бы, пока настанут лучшие времена и можно будет взяться за новый. Как ты считаешь? Ты когда-то работал каменщиком и в этом деле разбираешься лучше меня.

– Ну что ж! – живо откликается Либле. – Задумано дельно. И правда – какая спешка новый строить? Не бог весть какое большое стадо, не помещики. Этот же самый хлев починим в аккурате, на чей хочешь век хватит. Пару-другую нижних бревен долой, вместо них каменный фундамент, сверху тоже кое-какие трухлявые бревна заменить, крышу новую – и полный порядок! К тому же, и с виду будет хорош. Да, господин Тоотс, толковую речь вы повели.

– Так-так, – откашливается Тоотс. – Считаешь, что дело выйдет?

– Бог ты мой, чего ж ему не выйти! Никакого тут фокуса нет, многие так делают. Но за эту перестройку можно взяться, только когда навоз вывезут и хлев пустой будет.

– Вот-вот, я так и думал, – отвечает управляющий. – Я вчера прикинул: до вывозки навоза будем на паровом поле камни дробить и домой возить. А как с навозом покончим, примемся за хлев. За это время и можно будет известь подбросить и песок… Но прежде всего камни.

– По мне, хоть завтра. Сразу двух зайцев убьем: и поле от камней очистим, и материал для фундамента получим. Правильно, господин Тоотс! Меня, правда, звали в Сааре на вывозку навоза и на сенокос, но ежели вы твердо решили хлев чинить, так я все брошу и приду в Заболотье. Отзвонить на похоронах или за упокой – Мари и сама справится. Да и кому сейчас, перед самой страдой захочется помирать.

– Решение должно быть твердое, – задумчиво отвечает управляющий. – Ничего не поделаешь. Хлев вот-вот на голову свалится.

– Верно, верно! – поддакивает звонарь. – По мне, начнем хоть завтра. Время тянуть незачем – скоро навоз возить. Надо бы сегодня же сходить в Рая, буравы взять, чтоб камни сверлить, у них после постройки дома должны были остаться. Оттуда надо к кузнецу забежать, буравы наточить. Господин управляющий пусть пороху достанет, и ежели полагает, что с этим делом справится, пусть приготовит носилки для камней, знаете, такие вот… два бревнышка потоньше рядышком.

– Знаю, знаю, – отвечает управляющий. – С этим я справлюсь. Жаль чертовски, что не захватил пороху из города. Ну ничего, где-нибудь раздобуду. Если здесь не достану, придется опять в город слетать.

– Завтра суббота, – рассуждает Либле, – суббота… Ну, ладно, суббота… Но ежели мы порешили всерьез, нельзя ни одного дня терять. Начнем завтра же с утра. Не забудьте, господин Тоотс, нас только двое. На батрака рассчитывать не приходится, ему картошку окучивать надо, да и всякой другой работы на одного человека хватит. Может, когда и подсобит нам часа два-три, на большее надеяться нечего. Хорошо хоть то, что сейчас в работе вроде бы перерыв, на хуторах народ дух переводит после весенней спешки, а потом опять горячка начнется – и вывозка навоза, и сенокос, и жатва, еще и нас заставят работать, не дадут спокойно хлев чинить… Ладно, завтра с утра я с буравами тут как тут, а сейчас надо пойти поглядеть, ушел ли портной.

Либле нахлобучивает шапку и бросает испытующий взгляд в сторону дома.

– Ха-ха-ха! Портняжка прямо в беде с этой помолвкой, словно девица с ребенком. Хоть бери да городи забор вокруг раяского господского дома, чтоб гости не пробрались. Ох, и горе же с этими сердечными делами! Но, черт побери, неужто он заполучит когда-нибудь барышню из Рая… Не знаю, это и впрямь будет седьмое чудо света. А верховодить, ясное дело, будет жена. Ежели она и сейчас уже этого рыжего так прижимает, что ж она потом ему запоет? Нет, вообще вся эта история, такая путаная и непонятная, что, как говорится, и кистеру в ней не разобраться.

– Ну их ко всем чертям! – машет рукой управляющий и снова смотрит на болото.

– После сенокоса, – говорит он, – надо будет здесь канаву прорыть и спустить лишнюю воду. А потом поперечными канавами и трубами болото совсем осушим.

– Как бы там ни было, – отзывается Либле, – а перво-наперво с хлевом покончим, там видно будет, что дальше делать.

– Правильно, – подтверждает Тоотс. – Прежде всего хлев. А не лучше бы все-таки сразу новый строить?

– Нет, – качает головой Либле. – Тише едешь – дальше будешь. Немного деньжат надо на другие работы приберечь. Имейте в виду, господин Тоотс, начнете здесь хозяйничать, так и увидите, что много есть дел более спешных, чем новый хлев. Не стоит! Сами же говорили: большим куском подавишься.

– Ладно! Сперва починим старый.

Поднявшись на холм, они узнают, что Кийр уже исчез. Мари, вышедшая навстречу, чтобы сообщить им эту весть, добавляет, что у портного было очень кислое, прямо-таки перекошенное лицо. Ах да, верно, он еще говорил – пусть Йоозеп зайдет к ним, если завтра или в воскресенье будет в Паунвере.

– Скорее у них порог сорняком зарастет, – бормочет Тоотс, – чем я туда ногой ступлю.

Проводив звонаря, Тоотс вместо бархатной куртки надевает красную русскую рубашку, подпоясывается ремнем и начинает мастерить носилки для камней. Красную рубаху управляющий приобрел в Тамбове в честь знаменитого русского писателя и называет ее про себя «толстовской блузой». Обтесав несколько жердей, он замечает, что ладони покрылись волдырями, а спина начинает так страшно ныть, что даже трудно выпрямиться. Управляющему становится ясно, что самая пустячная работа, самое малое начинание на первых порах оказывается гораздо труднее, чем ты предполагал раньше. А тут еще, как назло, у батрака все время находятся какие-то дела к управляющему и парень всякий раз окидывает его ироническим взглядом. Тоотс делает вид, что и не замечает таинственных усмешек Михкеля; не хотел батрак раньше слушаться – не нужна его помощь и сейчас. Пусть себе идет и делает, что хозяин прикажет. А он, Йоозеп, и сам справится с этой работой, хоть и руки уже в волдырях, и спину не разогнуть. Разумеется, лучше было с самого начала оставить в покое батрака и батрачку, но кто мог думать, что они тут такие строптивые, даже приказа не слушаются. Нет, в Заболотье сколько ни приказывай, сколько ни командуй – ничего не сделаешь, это ему надо было сразу понять. В этом запущенном хозяйстве работники нужны, а не указчики.

Но под вечер, когда батрак, не говоря ни слова, тоже берется сбивать носилки, управляющий принимает эту помощь. В то же время барин из России замечает, что в руках у батрака дело спорится куда лучше, чем у него самого. Эта на первый взгляд простая, нехитрая работа требует известной сноровки.

Родителям Тоотс до конца дня ничего не говорит о своих планах. Вообще после поездки в город он целыми днями молчит и словно бы не замечает своих домашних. Он молчит, но зато и не говорит ничего лишнего.

Вечером отец сам подходит к сыну, разглядывает носилки и, попыхивая трубкой, спрашивает:

– Что это ты, Йоозеп, – камни надумал таскать?

– Да, – заканчивая работу, отвечает сын. – Мы с Либле решили камни дробить, подведем под хлев каменный фундамент.

– Охота тебе возиться, – замечает старик. – Мы и сами починим.

Похвальба эта злит и возмущает Тоотса-младшего. Он даже готов ответить какой-нибудь колкостью, но в разговор вовремя вмешивается мать.

– Гляди, какой починщик нашелся! – бросает она, проходя мимо. – Ты который уже год обещаешь хлев поправить?

– Да я и не перечу, – уступает хозяин. – Пускай чинит, коли хочет.

II

На паровом поле Заболотья начинается кипучая работа. Первый камень выкапывает из земли до половины сам Либле; он принимается с таким усердием дробить его, что и высморкаться некогда. Управляющий тоже выкапывает камни, он идет с того края поля, что примыкает к дороге, и все больше расширяет круг. Вчерашние волдыри на ладонях лопаются один за другим и сильно болят, но управляющий не обращает на это внимания. Перед глазами его все еще маячит язвительная усмешка батрака, а в ушах гудит многозначительная фраза отца: «Пускай чинит, коли хочет». Ясно, что старик хотел этим сказать: ремонтный азарт у сына скоро минует. Но как бы не так! Раз дело неотложное и взялись за работу серьезно, то надо ее довести до конца. Тоотс обвязывает платком пылающую от боли ладонь и продолжает копать землю, тихо мурлыча про себя песенку: «Готовься, о душа моя…».

Оба трудятся без передышки до самого завтрака. Либле изредка на скорую руку свертывает цигарку и, сунув ее в рот, продолжает долбить камни с еще большим усердием. К завтраку на многих камнях уже виднеются более пли менее глубокие дыры, смотря по тому, какой величины камень. Управляющий решил копать весь день. В понедельник утром он раздобудет еще один молоток и будет помогать Либле.

Лишь перед завтраком, по дороге домой, работникам удается переброситься словом-другим.

– Ах да, – накидывая на плечи пиджак, говорит Либле. – Между прочим, господину Тоотсу передавали привет из Рая. Просили зайти, когда времечко выпадет.

– Хм-м! – бормочет в ответ Тоотс.

– Ну да, говорят – пообещали вы к ним заглянуть, как из города вернетесь. Теперь каждый день ждут.

– Хм-м! Может, и пойду, когда время будет.

– Ну да, завтра бы. За один заход два дела сделаете.

– Три. На хутор Сааре тоже надо заглянуть. Арно просил передать, чтобы прислали денег.

– Ага. Значит, и с Арно повидались? Ну, что он говорил и чем так занят, что и домой не едет?

– Обещал скоро побывать в Паунвере.

– Ну, а об этой самой… сердечной истории ничего не известно?

– Да нет, об этом разговора не было. Не хотелось расспрашивать.

– Ясное дело.

К полудню пошел дождь. Красная «толстовская блуза» Тоотса темнеет и облипает тело. Хозяйка приносит сыну пиджак на поле, но тот, свернув его, кладет на камень и продолжает работать в рубахе. После обеда копать становится еще труднее: земля раскисает, тяжелые комья грязи липнут к лопате и сапогам. Управляющий идет домой, находит где-то маленький топорик, который и пользуется затем вместо молотка, долбя камни. Разумеется, обухом топорика много не сделаешь, но управляющий трудится так ревностно, что от спины прямо пар валит. Время дорого, даже в обед не отдыхали, а переделывали носилки: Либле остался ими не совсем доволен. Чтобы укрыться от дождя, звонарь приладил с наветренной стороны старую рогожу, и теперь непогода ему не страшна.

Вечером оба довольны тем, что сделано за день. С огромным наслаждением парятся они в баньке Заболотья, причем так усердно поддают пару, что, того и гляди, волосы на голове сами в кудри завьются. Время от времени, когда от жары им становится уже дурно, то один, то другой выбегают из бани, чтобы отдышаться, и всякий раз поглядывают на поле – диковинный зонтик, который смастерил Либле, все еще стоит около камней, словно в карауле. Жаркая баня оказывает свое действие: управляющий чувствует себя приятно разморенным, на душе становится веселее. Еще больше поднимается у него настроение, когда он думает об ужине, который по субботам – так уж повелось издавна – бывает вкуснее, чем обычно в будние дни. Выйдя в предбанник, Тоотс роется в карманах брюк, обнаруживает там огрызок карандаша и пишет на входной двери бани стишок, как бы в назидание и молодым и старым.

Затем нагой поэт еще раз медленно перечитывает стихи и, склонив голову набок, к первой строке добавляет еще вторую, а потом и третью:

Словно в благодарность за собственное рифмоплетство, наш купальщик, хлестнув себя еще раз веником по голым ляжкам, возвращается в баню. После ужина беседуют о том о сем, и наконец Либле собирается домой.

– Ну, молодой барин Йоозеп, – говорит он Тоотсу, – завтра пойдем в церковь и помолимся богу, чтобы ниспослал нам в понедельник погодку получше. А вечерком пойдем, конечно, на помолвку – ведь нас приглашали.

– Идет! – отвечает управляющий, давая звонарю на дорогу папиросу.

* * *

Поравнявшись с домом портного, Тоотс в изумлении останавливается – со двора кто-то кричит ему:

«Тоотс, Тоотс! Погоди!». Калитка с треском распахивается, и на шоссе выбегает Жорж, перепуганный, без шапки.

– Ну, что случилось? – хмуро спрашивает управляющий.

– Ты… идешь в Рая, да? – пыхтя и отдуваясь начинает рыжеволосый. – Ах да, здравствуй! Уф, уф… Видишь ли, милый друг, лучше не ходи туда сегодня, потому что… потому… Ну да, я уже позавчера приходил в Заболотье предупредить, что сегодня идти не стоит, так как Тээле больна и…

– Не знаю, – резко обрывает его школьный товарищ, – больна она или, может быть, уже умерла и похоронена. Я знаю только одно: не дальше как вчера она мне передала привет и просила зайти.

– Просила зайти? Уф-уф-ф… Кто просил?

– Кто просил… – недовольно ворчит Тоотс, – Бес рогатый, старый бес просил. Я, говорит, жиром уже объелся, теперь подайте-ка мне в котел какого-нибудь костлявого портняжку.

– Ах, будь так добр, Тоотс, – умоляет Кийр, – брось свои шутки! Зайдем лучше к нам, у нас пиво есть, посидим, поболтаем. А Тээле, правда, очень тяжело больна, поэтому помолвки не будет. Послушайся меня, не ходи сегодня туда, не тревожь ее.

– Хм… – Управляющий на миг задумывается. – Чертовски жаль, что я не захватил сегодня свой хлыст, – говорит он наконец. – И надо же было именно сегодня такой беде случиться – как это я его дома забыл!

– Вот как. А что бы ты этим хлыстом сделал? – настороженно спрашивает Кийр.

– Шкуру бы твою выдубил.

– Ах, так? А я, думаешь, спокойно стоял бы и ждал, пока ты мою шкуру выдубишь? – озлившись, спрашивает рыжеволосый.

– Не знаю, что бы ты делал, но взбучку получил бы. После порки я бы тебе еще и объяснил, за что она полагалась. А сейчас иди и благодари судьбу, что мой хлыст дома остался. Свой керосин сам можешь пить. Мне еще с того раза хватит.

Сказав это, управляющий сует в рот папиросу и быстро удаляется. Кийр, полный ненависти и презрения, смотрит ему вслед. Больше всего портному обидно, что он сам ходил приглашать Тоотса. Разумеется, он сделал это лишь для того, чтобы похвастаться перед Тоотсом, сам Тоотс никогда ему не был нужен, ни раньше, ни теперь, не понадобится и в будущем. Нет, в будущем Георг Аадниэль никогда больше не сделает подобной глупости. Пусть это будет ему уроком! Но сейчас прядется немедленно последовать за этим гнусным типом: как бы тот за его спиной не натворил чего-нибудь в Рая.

Правда, школьный приятель сначала поворачивает к хутору Сааре, но Кийру ясно, что это лишь хитрая уловка Кентукского Льва; у этого приехавшего из России мерзавца, конечно, нет на хуторе Сааре никаких дел, даже на ломаный грош, он просто пытается таким образом замести следы. Тоотс сейчас прекрасно знает, что за ним вслед крадутся, но намеренно не оборачивается.

Хозяева Сааре принимают гостя очень радушно, предлагают закусить, хотят сварить кофе. К сожалению, управляющему сегодня некогда, надо сходить еще в Рая, оттуда завернуть в лавку, а потом как можно быстрее домой, чтобы спозаранку приступить к работе – в Заболотье сейчас идет очистка поля от камней. Ну так вот, Арно собирается приехать домой, но ему нужны деньги, просит выслать. Если угодно, деньги можно передать через него, Тоотса, – во вторник или в среду он собирается в город за порохом.

– Значит, все-таки скоро приедет? – переспрашивает саареская бабушка.

– Да, да, скоро…

– Ну и хорошо, пусть приезжает. А то мы уже боялись, что не приедет. Давно его не видели.

Из Сааре управляющий прямо по меже шагает к хутору Рая.

Примерно на полпути, там, откуда больше не виден скрывшийся за холмом хутор Сааре, а с другой стороны вырисовывается уже раяский жилой дом, растут кусты ивы. Сюда много лет свозили камни с полей обоих хуторов, и земля в этой низине осталась нераспаханной. Меж камней мелькают редкие кустики малины, листочки земляники, качает ветвями одинокая черемуха. Отсюда, из этого кустарника, неожиданно появляется Кийр и преграждает управляющему дорогу.

С минуту они стоят молча друг против друга, затем рыжеволосый начинает визгливым голоском:

– Я же тебя просил не ходить сегодня в Рая, а ты все-таки идешь.

– Ты чего тут в кустах разбойника разыгрываешь? – спрашивает Тоотс, слегка напуганный внезапным появлением Кийра.

– Не смей сегодня ходить в Рая. Пойди завтра, если так уж захотелось.

– А какое, собственно, ты имеешь право мне запрещать? Ох, мой хлыст! Ох, если б какая-нибудь неведомая сила сунула его сейчас мне в руки!

– Ты свои шутки брось, – мрачно перебивает его Кийр. – Все равно я тебя не пущу.

Круглые глаза управляющего угрожающе расширяются. Поведение однокашника просто возмутительно, правда, от этого рыжего можно было всего ожидать, но это уж чересчур! На изрытом оспой лице российского гостя появляются пунцовые пятна. В последнюю минуту ему все же удается овладеть собой. Он старается казаться спокойным.

– Ну хорошо, а каким образом ты можешь меня не пустить? Не думаешь ли драку затеять?

– Мне все равно. Я готов на все, – твердо заявляет рыжеволосый.

– Хм…

– Да, да, делай что хочешь, но в Рая я тебя сегодня не пущу.

– Да ну, – урезонивает его управляющий. – Зачем нам с тобою драться, мы же старые школьные товарищи, Кроме того, сегодня воскресенье. Будь еще будний день, тогда можно бы устроить маленькую потасовку. А то новый костюм на плечах – как тут будешь драться? Ты еще, чего доброго, порвешь мне сзади сюртук, будет такой же разрез, как на твоем пиджаке. Но если тебе так уж не терпится, так давай отойдем чуть подальше от камней и поборемся по-приятельски. Тот, кто другого на обе лопатки положит, тот получит…

– Ну, ну! – настаивает Кийр. – Кто другого на обе лопатки положит, тот получит… что же он получит?

– Кто другого уложит на обе лопатки, получит себе в жены раяскую Тээле.

– Скотина!

– Ну вот! – восклицает управляющий. – Опять плохо. Чего ты ругаешься, милейший соученик?

– Как ты смеешь так говорить! Тээле моя невеста! Может быть, где-нибудь там в России и борются из-за невест, а у нас таких вещей не делают. У нас за такие слова дают по морде.

– Ого-о, брат! Тебя, Жоржик, надо бы прямо в дворянское звание возвести. Ладно, давай тогда бороться так: уложу я тебя на обе лопатки – так пойду сегодня на хутор Рая, а если ты – меня, так не пойду.

– Это можно.

– Ну что ж, отойдем туда в кусты, померяемся силой.

Соученики направляются к кустарнику и выбирают для борьбы подходящую площадку. Главное – не налететь во время драки на камни, а то ходи потом с разбитой башкой, либо с синей шишкой на лбу или на затылке. Тоотс еще раз окидывает взглядом арену состязаний и наскоро закуривает папиросу, чтобы перед борьбой сделать еще две-три добрых затяжки. Но он даже не успевает сунуть коробку папирос в карман, как его обхватывают тонкие, но цепкие руки Кийра.

– Погоди ты, погоди! Не валяй дурака! – кричит управляющий. – Дай хоть папироску изо рта вынуть, а то еще глаза тебе выжгу.

– Нечего, нечего тут! – отвечает рыжий, изо всех сил пытаясь свалить приятеля с ног.

– Постой, постой! – умоляет управляющий, с ужасом чувствуя, как ноги его отрываются от земли. – Пусти же ты, обожди, дьявол, чего ты так с налету! Дай сначала сюртук снять.

– Нечего, нечего! – твердит Кипр, бодаясь головой; он почти уверен в своей победе. У него с самого начала был такой план – напасть на школьного приятеля внезапно и первым натиском еще свежих сил повергнуть противника наземь.

– Нечего, нечего! Уф, уф! А где ты раньше был? Мог бы хоть и рубашку снять. А сейчас борись! Борись, сволочь! Уф! уф!

Рыжеволосый несколько раз вертит беднягу управляющего в воздухе, а потом с таким остервенением кидает наземь, словно хочет вбить в землю растопыренные ноги приятеля. Падая на колени, Тоотс сейчас являй собой весьма жалкую фигуру. Что бы сказали бывшие паунвереские школьники, если бы увидели эту картину! Рыжеволосый Кипр вбивает гордого Кентукского Льва в землю, точно кол! Тоотс роняет коробку с папиросами и беспомощно дрыгает ногами, но движения эти не дают никаких результатов, если не считать растоптанной в прах той же самой коробки. А Кийр продолжает давить на него всей тяжестью, словно кошмар какой-то Управляющий еще несколько минут барахтается, то припадая на колени, то ползая на корточках, но тут Кийр дополняет свое мастерство борца еще и ловкой подножкой и ему удается сперва посадить противника наземь, а затем и вовсе повалить.

Победа Кийра была бы просто блистательной, если бы соперник, падая, не прижал его так тесно к своей груди. Последнее дружеское объятие – и горящая папироса Тоотса попадает победителю прямо в ноздрю. Кийр по-кошачьи отфыркивается и с молниеносной быстротой вскакивает.

– Ах, ах, апчхи! Апчхи! Ай, ай, ай!

Рыжеволосый отступает на несколько шагов от повергнутого на землю Тоотса, чихает, сморкается и вытирает глаза.

– Ох ты, скотина, всюду со своей папиросой, – брыкается он. – Знал бы, как это больно! Еще и сейчас в ноздре шипит. Ай, ай, ай! Апчхи, апчхи!

– Будь здоров, будь здоров, дорогой мой школьный товарищ! – невозмутимо отвечает Тоотс. Продолжая возлежать на земле, он подпирает щеку одной рукой, а другой ищет в раздавленной коробке целую папиросу.

– Гадина!

Вытирая все еще слезящиеся глаза, Кийр приближается к Тоотсу и пинает его ногой. От ненависти и боли рыжий жених потерял всякий контроль над своими поступками и словами. Злоба, которую он так долго сдерживал и таил в себе, рвет сейчас все плотины. В то же время сравнительно легко одержанная победа толкает его на неосмотрительное движение: он снова пинает ногой развалившегося на земле Тоотса, на этот раз уже более чувствительно.

Но невозмутимость и спокойствие побежденного просто трогательны.

– Лежачего не бьют, – произносит он, закуривая папиросу. – Сам во всем виноват. Чего прешь, сломя голову. Еще скажи спасибо, что папироса не угодила тебе в глаз, не то был бы ты сейчас слепой, как Сота. А теперь нужно вставать, не то сюртук так изомнется, что стыдно будет и показаться в Рая.

– В Рая? Как же это ты собираешься в Рая, когда я тебя уложил на обе лопатки? – вытаращив глаза, спрашивает Кийр.

– Тоже мне, уложил! – усмехается управляющий, поднимаясь. – Ты так налетел, что даже не дал мне опомниться. Черт возьми, неужели ты и впрямь думаешь, что ты сильнее меня?

– Конечно, сильнее, если бросил тебя на землю.

– Ладно! Ну и будь сильнее, а я все равно пойду в Рая. И заруби себе на носу: еще одна взбучка тебе причитается за то, что ногой меня ударил. Н-да, придется сюртук снять, не то опять исподтишка набросишься и изомнешь мне одежду.

Как бы в подтверждение этих слов, Тоотс действительно начинает стаскивать сюртук, искоса поглядывая на все еще чихающего приятеля. Но его, видимо, одолевает недоброе предчувствие, так как он быстро всовывает руку обратно в рукав и таинственно кивает головой. И он оказывается прав: не проходит и мгновения, как взбешенный портной снова набрасывается на управляющего. На этот раз нападающему уже не так везет, как раньше. Гость из России выплевывает папиросу и с огромным наслаждением обхватывает туловище рыжеволосого: оно такое тощее, что если бы понадобилось, Тоотс мог бы связать свои руки узлом на спине противника. Но – черт его знает! У рыжеволосого руки тоже оказываются цепкими, как плющ. За то время, что Тоотса здесь не было, этот вечный плакса неожиданно окреп и духовно и физически.

Несколько минут противники безрезультатно топчутся на месте. Кийр старается себе подсобить то одной, то другой ногой, но эти его повадки знакомы Тоотсу еще со школьных времен. От недавнего ожога у рыжеволосого глаза слезятся, из носу течет. Уф, уф, уф! Оба так пыхтят, словно катят к меже неимоверно тяжелый камень; воротнички их и галстуки съехали набок, шляпы на затылок, на лбу блестят капли пота. Р-раз! на ком-то разорвалась одежда, оторванная пуговица падает и сразу же втаптывается в землю. В это время Кийру, который, пыхтя, открыл рот, влетает в горло комар; рыжеволосый задыхается от кашля и выплевывает прямо на черный сюртук противника длинную струйку слюны. Управляющий использует этот случай в своих интересах. Он изо всех сил сжимает рыжеволосого, поворачивается к нему боком, взваливает его себе на правое бедро и швыряет на землю.

Кийр сначала совсем оглушен ударом. Когда он приходит в себя, Тоотс принимается его поучать.

– Ну вот, разве я не говорил, – начинает он, натирая школьному приятелю уши, – давай бороться по-товарищески. А ты исподтишка набрасываешься, точно волк. А теперь видишь! Теперь ты растянулся тут, как салака, и черт знает, сможешь ли ты вообще подняться.

– Ай, сатана! – визжит рыжеволосый. – Не рви ты мне уши!

– Ну нет, – отвечает Тоотс. – Как же мне не рвать тебе уши, раз ты меня ногой пинал. Погоди, погоди, я тебя еще чуточку крапивой угощу. Вот так.

– Ай, ай! Перестань!

– Ну нет! Это только начало, дорогой приятель. Я спокойно терпел все, что ты надо мной вытворял, сейчас твоя очередь. Терпенье, терпенье, милый мой. За терпенье бог дает спасенье. Верно, хм, а?

– Перестань, Тоотс! – орет Кийр так, словно его подвергают адским пыткам. А Тоотс в это время довольно бесцеремонно обрабатывает крапивой его лицо и шею.

– Нечего, нечего тут! – повторяет управляющий недавние слова рыжеволосого. – Нечего тут! Пара-другая волдырей – подумаешь, экая беда для мужчины! Терпи брат. А-а, так? Ты царапаться? Ого-го! Ну нет, тогда и нам придется перевернуть страничку и припечатать тебе за свой счет. Так… так… так… Ага! Не мытьем, так катаньем! Ага! На здоровье, дорогой однокашник! Ну, чего нюни распустил? Вот будь со мной хлыст, тебе куда хуже пришлось бы. То, что мы сейчас делаем, – это только поцелуйчики да нежный разговор. Черт побери, тут еще где-то торчал кустик крапивы… Куда он к бесу девался? Ага, вот, вот, вот – еще сюда, теперь сюда!

Чего-чего только не проделывает управляющий над своим рыжеволосым противником! Он теребит его за уши, давит ему на ребра, щекочет его, таскает по земле, как мешок, и, что убийственнее всего, снова и снова хлещет этой проклятой крапивой. Несчастная жертва вопит и ругается, но это не производит ни малейшего впечатления.

Наконец Кийру удается вцепиться в фалды черного сюртука Тоотса. Рыжеволосый знает, что для управляющего это одно из наиболее уязвимых мест, и если этот прием не спасет его, Кийра, то пытке не будет конца.

– Погоди, сволочь, – хрипит рыжеволосый, – сейчас сюртук твой…

– Попробуй только… – угрожающе начинает барин из России. Но уже поздно: крак-крак-крак – трещат фалды сюртука.

В эту минуту из-за кустов раздается знакомый женский голос:

– Ого-о, что здесь происходит! Здравствуйте, бог в помощь!

III

Тоотс оборачивается, кивает головой и растерянно улыбается. Затем противники медленно поднимаются на ноги. Они стоят сейчас перед молодой девушкой такие же смущенные, как бывало стояли перед кистером, когда он заставал их врасплох за какой-нибудь проделкой.

– Я не помешала? – спрашивает наконец Тээле, улыбаясь и подходя поближе.

– О нет! – отвечает Тоотс, искоса поглядывая в сторону межи: там стоит младшая сестра Тээле и удивленно озирает поле битвы. – Нет. Мы так, просто… вспомнили школьные годы. Поборолись чуточку. Заспорили, кто из нас сильнее, вот и решили попробовать.

– Ну и кто же оказался сильнее?

– Трудно сказать, – отвечает управляющий. – Силы примерно равные. Сначала он меня на обе лопатки уложил, потом я его.

– Вот как. На вид вы сильнее Кийра. Но почему у нашего школьного приятеля лицо такое красное и все в волдырях?

– Он нечаянно упал в крапиву, – говорит Тоотс, сочувственно поглядывая на рыжеволосого, – и обжег себе лицо. Но это пройдет.

Кийр громко сопит и чихает.

– У него еще и насморк, – насмешливо замечает Тээле и думает про себя: «И такой хочет ко мне свататься! Чихает, лицо жалкое, весь в волдырях… и такой хочет ко мне свататься!»

– Да, – отзывается Тоотс, соболезнующе покачивая головой. – У бедняги еще и насморк. Всегда ведь так: беда не приходит одна.

Со стороны может показаться, будто разговор здесь идет о каком-то ребенке: «Да, всем хорош маленький, только хворенькнй, хилый, никак силы не наберется».

Наступает тишина. Кийр утирает свой больной нос и слезящиеся глаза. Девушка с хутора Рая понимает, что тут случилось нечто далеко не похожее на простую борьбу. Она заводит речь о другом.

– Ждала вас сегодня к нам, но вижу – вас нет, мы решили с сестренкой прогуляться. Может быть, отправимся теперь все вместе в Рая? Как вы считаете?

– Да, – отвечает гость из России, – вначале я так и думал сделать, но… Н-да, столько временя ушло тут на разговор со школьным приятелем, что, пожалуй, уже не удастся к вам пойти. Утром надо рано вставать, браться за работу. Мы сейчас как раз камень дробим; хотим хлев починить, да и вообще… одно-другое в порядок привести.

При этом управляющий незаметно ощупывает рукой сзади свой разорванный сюртук и с испугом обнаруживает, что рыжеволосый потрудился весьма основательно.

Но ответ Тоотса, видимо, вовсе не удовлетворяет хозяйскую дочь.

– Ах, да ну вас, с вашей работой! Уже сейчас о работе беспокоитесь, а где еще завтрашнее утро! Без лишних разговоров, пошли!

– Да… нет… к сожалению… – вежливо раскланиваясь, бормочет Тоотс. – Никак невозможно. Когда-нибудь в другой раз – с большим удовольствием.

– Ах, да ну вас! – злится Тээле.

Снова наступает короткая пауза. Теперь Тээле окончательно убеждена, что между однокашниками произошло что-то серьезное. Кийр торжественно чихает, затем высказывает и свое мнение:

– Да, сегодня, пожалуй, пойти не удастся, это верно. Наши туалеты не в порядке.

– Туалеты?

– Да-да, именно туалеты. Когда мы боролись, с Тоотсом случилась маленькая неприятность: он порвал себе сзади сюртук.

– Да подите вы! – восклицает девушка. – Как же это произошло? Покажите!

И не успевает управляющий понять, что, собственно, собираются с ним делать, как девушка смелым движением хватает его за плечи и поворачивает к себе спиной.

- О, этот пустяк ничего не значит, – говорит она. – Дома зашьем!

– Э-э, – с сомнением в голосе замечает Кийр, – это не пустяк. С порванными фалдами в гости не ходят. И вообще этот сюртук сшит из весьма недоброкачественного, может быть, даже гнилого материальчика. Допускаю даже, что наш школьный приятель купил себе в России старый поношенный сюртук и дал его перелицевать. Иначе он не рвался бы так быстро, чуть притронешься!

– Кийр, Кийр! – укоризненно говорит девушка. – Вы никак не можете обойтись без издевки. Оттого, что вы на других наговариваете, вы нисколько не выигрываете в глазах окружающих. Ах да, я совсем забыла – ведь этот разорванный сюртук прежде всего имеет отношение к вам! А ну-ка берите сейчас же иголку с ниткой и зашивайте!

– Я? – таращит глаза рыжеволосый.

– Да, именно вы. Вы лучше всех это сумеете сделать.

– Не буду я такой работой заниматься.

– Будете. Не теряйте времени.

– У меня и иголки с собой нет.

– Есть.

– Нету.

– Кийр!

Тээле строго смотрит на рыжеволосого, из ее лукавых глаз, видимо, изливается какая-то особенная сила, заставляющая портного повиноваться. Аадниэль опускает взгляд, лицо его заливается густой краской, отчего бледные волдыри на нем проступают еще резче. Он отворачивает полу пиджака и вытаскивает из подкладки иглу.

– Так, – говорит Тээле. – Сейчас мы с сестренкой отойдем, а вы почините сюртук и затем пойдете вслед за нами.

Сестры исчезают в кустарнике, а Тоотс говорит приятелю:

– Ну, теперь поскорее докажи, что ты настоящий господский портной.

– Хм, – бурчит в ответ Кийр, – господский портной! Какой тут господский портной нужен для этого старого тряпья. А ну-ка, нагнись!

Тоотс мельком через плечо взглядывает на приятеля и делает то, что велят. Кийр, сопя, приступает к работе.

– Курить можно? – спустя несколько секунд спрашивает управляющий.

– Стой спокойно, не топчись, не то брошу тебя вместе с твоим разорванным хвостом.

– Я спрашиваю, можно ли курить.

Вместо ответа Кийр втыкает ему иголку в такое место, куда никакой необходимости не было ее втыкать. Управляющий рычит и отскакивает от портного на несколько шагов вместе с торчащей иголкой и ниткой.

– Ага-а! – угрожающе говорит он. – Раз так – я сейчас же позову Тээле.

– Хи-хи-хи! Кто же может так шить! Сними сюртук, тогда зашью.

– Ну, смотри ты у меня!

Тоотс сбрасывает сюртук. Кийр взбирается на огромный валун, усаживается на нем, скрестив ноги, и зашивает порванные фалды.

На хуторе Рая они встречают многих своих старых знакомых. Прежде всего, здесь, разумеется, Либле; он страшно поражен тем, что двое однокашников пришли вместе, как друзья. Тот же Либле, оказывается, поймал на церковном дворе и одного приезжего из Тыукре – и теперь Яан Имелик здесь, с лошадью и повозкой, совсем как свадебный гость. Толстошеий Тыниссон ведет во дворе разговор с хозяином хутора.

Увидев такое множество гостей, Тээле сначала немного смущена, но вскоре к ней возвращается прежнее веселое настроение. Либле, согнувшись перед нею в три погибели, долго пожимает ей руку и от всего сердца поздравляет, желает счастья… в этот знаменательный день… когда… и так далее…

– С чем вы меня поздравляете? – удивляется Тээле. – И какой такой знаменательный день?

– Ладно, – отвечает Либле, – чего мне еще пускаться в объяснения, вы сами лучше всех все знаете. Я здесь в Паунвере только звонарь и не для того сюда явился, чтоб разглагольствовать. Для речей здесь найдутся люди поумнее меня, например, хозяин Заболотья господин Тоотс.

Господин Тоотс, одним ухом прислушивающийся к этому разговору, тут же быстро подходит, вежливо раскланивается и говорит:

– Ах да, извините меня, школьная подруга, совсем позабыл, что у вас сегодня такой знаменательный день. Поздравляю!

– И вы туда же! – всплескивает руками хозяйская дочь. – Что все это значит? Нет у меня сегодня никакого знаменательного дня.

– Вот так диво, будто мы не знаем! – лукаво улыбается звонарь.

На мгновение Тээле задумывается, затем отводит обоих в сторонку.

– Ну и хорошо, если знаете, – говорит она. – Я-то сама не знаю, но догадываюсь. Но если вы хотите мне сделать приятное, то будьте добры, не напоминайте больше об этом «знаменательном» дне.

– Раз барышня Тээле не желает, зачем же тогда говорить. Но ведь мы-то не сами придумали, ваш будущий супруг нам сказал, что дела обстоят так-то и так-то и что именно сегодня… ну да… все равно…

Тээле оставляет их и идет здороваться с другими школьными друзьями. Либле обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом.

В куда более щекотливом положении оказывается рыжеволосый. С багровым лицом, весь в волдырях, сжимая в холодной, влажной руке тросточку с блестящим набалдашником, он беспокойно бродит с места на место. Кийр – и жених, и не жених; он не жених – все-таки жених. Несколько раз пытается он что-то объяснить Тээле, но так и остается с разинутым ртом, потому что хозяйская дочь вообще не удостаивает его вниманием. На затылке у него выглядывает уголок манишки, что вызывает у Либле язвительное замечание.

– Гляди, – говорит он управляющему, – портной выбросил белый флаг: сдается.

Гостей приглашают в комнату, но прежде чем войти, Тоотс вместе с хозяином обходит яблоневый сад, осматривает раяский плодовый питомник. Потом заглядывает в хлев, на конюшню, расспрашивает обо всем хозяина, всем интересуется, хвалит, восхищается, а там, где замечает что-либо, что ему не нравится, дает и добрый совет. Он, Тоотс, тоже скоро наладит порядок у себя в Заболотье, ведь хозяйство за долгие годы пришло в упадок: сначала починят хлев, а потом, пожалуй, возьмутся и за жилой дом. Стадо надо бы улучшить, болото осушить, поля по новейшей системе обработать – да, работы непочатый край, лишь бы сил хватило! Раяскому хозяину куда легче, у него уже твердая почва под ногами; но и его хозяйство можно бы поднять еще выше, если бы…

– Ну да, почему ж нельзя, – соглашается хозяин Рая. – Поднять, конечно, можно бы, да только стар я… сыновей в семье нет… Вот и бейся тут как хочешь с чужими-то людьми. Далеко ли так уедешь'

– Да, так, конечно, трудновато.

– А тут еще Кийры пристают – чтоб, значит, Тээле за этого Жоржа вышла… А что портной в земледелии смыслит? Ну, поедет в Россию или куда там еще, подучится, да что с того. Сама Тээле мне об этом ничего не говорила, Жорж тоже, да вот старый Кийр тут все крутит.

– Да, довольно печальная история, – медлительно произносит управляющий. По его мнению, пока достаточно этих слов. Теперь он знает то, что хотел знать: ясно, старик далеко не в восторге от будущего зятя, да и сама Тээле относится к рыжеволосому весьма скептически.

Наши земледельцы входят в горницу, где уже собрались остальные гости. Либле как раз в это время обходит гостей с бутылкой в руке, предлагая выпить пива. За ужином звонарь все же не может удержаться и, несмотря на данный им обет молчания, начинает «разглагольствовать».

– Да-а, – говорит он, – время бежит, а счастье не минует. Давно ли они под стол пешком ходили, а сейчас уже вон какие большие выросли… У одного своя усадьба, заправский хозяин, свиней откармливает, скот выращивает, сам пузатый, как пивной чан, и богатую невесту себе подыскивает. Другой опять же – мызный управляющий, господин опман, как их называют, ученый хлебороб, прямо скажем, мастер своего дела, работяга, не стесняется и сам руки приложить, где потребуется… Но чего это я тут распелся?.. Ах да, прежде всего – вот что: давно ли она была крошка-малышка, топает бывало на горку мимо часовни, топ-топ-топ, а сейчас уже взрослая барышня, замуж собирается. Да нет, ничего я про это не скажу, одно только – дай бог! Так вот, быстро это самое времечко летит, скоро такому, как я, пора и в дорогу собираться! А все-таки душа радуется, когда видишь, как они растут да растут, как елочки, высокие, стройные. Имелик тоже – с лица будто и не очень изменился, но все же видать, что взрослый мужчина, никто уже, глядя на него, не скажет, что перед ним мальчишка. Правда, борода у него, как видно, и вовсе не вырастет, но не всякому мужчине борода к лицу. Я раньше и сам павианом этаким ходил, а сейчас, как бороду сбрил… Впрочем, я и теперь лучше не стал… Одним словом, нечего мне, старому хрычу, к молодым со своими речами соваться и тому подобное, но поглядите вы на Жоржа, в честь и славу которого мы сегодня здесь собрались! Кто бы мог подумать, что из этой веснушчатой фигуры когда-нибудь толк выйдет! А кто сейчас в Паунвере более знаменит, чем Жорж-Каабриэль Кийр? Кто, будь то в городе или в деревне, лучше его сошьет пиджак с разрезом? И разве видел кто более приличного молодого человека – не пьет, не курит, ходит в церковь каждое воскресенье, а то и в царские дни! Не зря, видно, ему такое счастье привалило, что смог он приблизиться к розанчику алому; видно, стали его здесь уважать за вежливость и примерное поведение. А рыжая голова ничего не значит, не сам же он ее выкрасил в рыжий цвет. Таким его господь бог создал, чтоб показать, что и среди рыжих бывают хорошие, приятные люди. Ну так вот, все они вытянулись, стали рослыми да крепкими, а я могу спокойно под сенью их горбиться и ежиться, как старый гриб под высокими соснами в дремучем лесу. И ничего больше не надо – лишь бы дитя было, росточек малый, а человек из него и сам вырастет. И вот все они теперь уже взрослые люди, женятся, замуж выходят… Одним словом – за их здоровье!

Позднее Тоотс, узнав из разговора с Тыниссоном, что тот завтра или послезавтра собирается в город к адвокату, передает однокашнику деньги, полученные для Арно Тали, а также просит купить несколько фунтов хорошего пороха – камни дробить. Тогда ему, Тоотсу, не нужно будет самому ехать и бродить по городу, терять драгоценное рабочее время; а в следующий раз он снова возьмет к себе на телегу тыниссоновскую салаку – словом, надо же выручать друг друга. Но пусть будет осторожен, не подходит со свертком пороха близко к огню, не то стрясется беда. То есть, с самим Тыниссоном ничего не случится, слишком он крепок, но могут пострадать другие, кто случайно окажется поблизости.

– Ладно, – отвечает толстяк, – я это дело устрою.

IV

В понедельник рано утром Тоотс и Либле снова принимаются за работу на поле Заболотья и усердно трудятся до самого вечера. На следующий день звонарь приводит еще одного помощника – рослого мужика, в котором управляющий узнает Дурачка-Марта. Ему прежде всего дают плотно поесть, а затем ставят на работу – калить на поле камни. Март подкапывает камни со всех сторон и разводит под ними костры из сухих чурок; когда на раскаленном камне появляются трещинки, он бьет по нему кувалдой, пока валун не расколется. Целый день этот силач прямо чудеса творит своим мощным молотом, а вечером страшно доволен, когда ему вручают плату – новенький серебряный рубль. Работа подвигается успешно. Тоотс часто останавливается возле Марта и наблюдает, как тот постоянно поддерживает огонь под камнем с наветренной стороны, а потом снова орудует своим волшебным молотом.

Вскоре Тыниссон привозит порох, и у Либле целый день уходит только на то, чтобы закладывать в камни заряды. В этот день звонарь необычайно серьезен и больше не заводит с Мартом разговоров о всяких машинах, маховиках и винтиках. Лишь за обедом он коротко упоминает о рыжеволосом и замечает при этом, что Тээле очень странная девушка. Даже он, сторонний наблюдатель, и то не в состоянии объяснить все «эти дела», так где же понять их бедному Жоржу, который по уши погряз в муках любви; а если уж кто любит так тяжко, то не слышит и не замечает многого, что вокруг делается.

Незадолго до захода солнца Либле начинает поджигать фитили. Тоотс, с папиросой во рту, стоит поодаль у межи и следит за ним. Рядом топчется Март, дрожа всем телом и бормоча от страха какие-то непонятные заклинания. Несмотря на свое богатырское телосложение, Март боится ружей, пороха и всего, что имеет к ним какое-нибудь отношение.

Либле с горящей головешкой в руке подходит к одному камню, затем перебегает к другому, поджигает фитиль и здесь, спешит к третьему а тут проделывает то же самое. Возле четвертого камня он останавливается и оборачивается. Над первым камнем возникает облако дыма, внезапно, словно от подземного толчка, камень в ямке подскакивает, раздается громкий взрыв – и камень разваливается. Куски покрупнее остаются тут же у края ямы, мелкие разлетаются по сторонам, а осколки со свистом летят еще дальше.

– Хорошо! – восклицает по-русски Либле и машет Тоотсу головешкой; затем он поджигает следующий фитиль и принимается бегать по полю вдоль и поперек, подпаливая один шнур за другим. Бум, бум, бум! – гремит на поле Заболотья, словно здесь идет артиллерийская перестрелка. Камень за камнем рассыпаются на куски, в вечерней тишине взрывы отдаются далеким эхом. Тоотс оглядывается – Март исчез. Он снова переводит взгляд на Либле. Звонарь в эту минуту подбегает к очередному камню, но вдруг резко останавливается как вкопанный и застывает на месте: прямо перед ним разваливается камень. Видимо, зажигая фитили, Либле что-то перепутал и по ошибке подбежал к камню, где запальный шнур уже был подожжен.

– Ай, ай! – испуганно вскрикивает управляющий, видя, как звонарь, прикрыв глаза ладонью, поворачивается спиной к рассыпающемуся камню. – Что с тобой, что с тобой? – кричит он, подбегая к Либле.

– Ничего! – махнув рукой, отвечает Либле по-русски и опять принимается за работу.

Управляющий с облегчением вздыхает. Ему начинает казаться, что он крупный полководец и руководит сейчас сражением. Но вдруг совсем близко от него взрывается камень и осколок больно ударяет его в правую ногу.

– Ну, – бормочет он. – Это еще что такое? – Прихрамывая, он ковыляет к меже и садится на землю.

Да, здорово его шлепнуло, но кто же велел ему совать нос прямо к камню! Пыхтя и кряхтя, он с трудом стаскивает сапог и разглядывает ногу. Ну конечно, голень красная и быстро опухает. «Да, да, само собой разумеется, как любит говорить старый Кийр», – мысленно повторяет он.

Либле со своим факелом уходит все дальше и дальше. Над каждым разваливающимся камнем какое-то время еще реет легкое облачко дыма, потом оно постепенно рассеивается и, сливаясь с другими облачками, прядями тумана заволакивает все поле. Домочадцы один за другим выбегают во двор, к изгороди, и с интересом наблюдают необычайное зрелище. Услышав приближающуюся канонаду, стадо свиней, хрюкая и толкаясь, устремляется с дороги во двор; маленький поросенок, с которым, как видно, во время бегства случилась неприятность, визжит громче всех. На пастбище заливается лаем и воем Кранц, словно и ему обязательно нужно высказать свое мнение.

Затем Либле медленно подходит к управляющему, по дороге разглядывая взорванные камни. Видимо, он считает, что работа удалась на славу, и еще издали кричит:

– Завтра возить начнем.

– Ясно, начнем, – болтая в воздухе больной ногой, отзывается управляющий. – Ой, Либле, если бы ты знал, как она болит! Не везет мне с этой проклятой правой ногой: то в нее ишиас залезет, то камень попадет. Черт ее знает, что это за нога такая и почему с ней такое делается. А может быть, ишиас как услышал такой тумак, так и удрал со страху. Ой, Либле, ой, Либле, если б ты знал…

Испуганный звонарь хочет тотчас же отвести больного домой. Но больной сам не спешит – он сначала осматривает развалившиеся камни и лишь после этого уходит. Дома запрягают лошадь, и Тоотс с Либле едут за помощью к аптекарю. А старик из Заболотья, видевший все это и слышавший, смотрит вслед отъезжающим и обращается к хозяйке:

– Говорил же я, незачем всю эту возню затевать, подправили бы хлев и без него.

– Да уж от тебя дождешься!

Аптекарь ощупывает ногу Тоотса и находит, что кость сейчас даже крепче, нежели была до удара; а опухоль очень скоро пройдет, если положить хороший компресс.

– Да, – жалуется больной. – Но если бы вы знали, как она болит!

– Тут уж ничего не поделаешь, – успокаивает его аптекарь. – Большое дело – большие издержки; лес рубят – щепки летят. Время – лучший исцелитель, и бог не без милости.

На больную ногу накладывают компресс, кроме того, Тоотсу дают с собой бутыль жидкости для компрессов. И управляющий уезжает домой. Он лишний раз убеждается в том, что даже самое скромное начало самого скромного дела иногда связано со значительными трудностями.

V

Утром управляющий снова ковыляет на поле, несмотря на боль. Он словно решил победить какого-то незримого врага, пытающегося помешать его работе. До завтрака он и Либле возятся с камнями вдвоем: могучий помощник Март куда-то исчез. Когда загрохотали взрывы, кто-то из домочадцев видел, как он, насмерть перепуганный, мчался через поле; где он сейчас, никто не знает. До обеда помогает таскать камни батрак, но затем исчезает и он, и на поле по-прежнему остается полтора человека, ибо Тоотс с сегодняшнего дня считает себя как работника «дробной величиной».

– Это грустная и трогательная история в поучение и молодым и старым, – говорит он, когда боль в ноге мешает ему работать.

После полудня на поле Заболотья появляется аптекарь – он пришел проведать больного. С ноги снимают бинты, аптекарь смазывает больное место какой-то мазью и снова накладывает повязку. Либле сидит рядом и молча наблюдает за этой процедурой.

– А теперь, – говорит аптекарь, закончив работу, – наружными средствами мы эту ногу уже порядком подлечили. Пора применить и внутреннее лекарство. Наружное вытягивает, внутреннее выталкивает: дня через два-три они эту хворь из вашей ноги окончательно вышибут, тогда хоть в пляс пускайтесь, если до той поры новая беда не привяжется.

При этих словах фармацевт подмигивает Тоотсу и вытаскивает из кармана плоскую бутылку с надписью «Внутреннее».

– Да, – соглашается Тоотс, осматривая бутылку, – это лекарство внутреннее.

– Ну да, оно выталкивает. Ну-ка, глотните. Управляющий подносит горлышко ко рту и делает глоток.

– Угу, – говорит он, – совсем недурное лекарство.

– Какое бы оно там ни было, но выталкивает, – еще раз подтверждает аптекарь. – А теперь и вы, звонарь, попробуйте.

Звонарь вопросительно смотрит на аптекаря, бросает взгляд на свои ноги, обутые в болотные сапоги, и замечает:

– А мне-то чего пробовать, у меня ноги здоровые.

– Еще здоровее станут.

– Ну, ежели господин аптекарь так думает, можно и попробовать.

– Так, – говорит аптекарь, после того как Либле глотнул внутреннего лекарства, – теперь и мне надо бы принять капельку. У меня ноги хоть и не очень больные, но у них другой недостаток: старые они. Помимо всего прочего, мое лекарство имеет еще одно хорошее свойство – оно и старым ногам придает новую силу. Желаю здоровья и всяческого благополучия!

Аптекарь вливает в свои старые ноги свежую силу, удобно устраивается на камне и снимает шляпу. При виде его лысой головы, поблескивающей капельками пота, управляющий не может удержаться от улыбки.

– Ага, – тотчас, же замечает это фармацевт, – опять моя лысина кому-то доставила удовольствие. Но я хотел бы вам, молодой человек, кое-что рассказать, пока не забыл.

– Не беда, господин аптекарь, – говорит Либле, тоже снимая шапку, – и у меня голоса лысая.

– Ну нет, – возражает аптекарь. – Это совсем другое дело. Вы себе обрили голову, на ней со временем опять что-нибудь вырастет, а у меня череп голый, голым и останется. Ах да, так вот, молодой человек, обратите внимание и запомните. Будь лысые люди хуже других, Иисус Христос не избрал бы их своими апостолами. Как вам обоим известно, самые главные труженики на ниве господней были лысыми. И я нигде еще не читал, чтобы Иисус когда-либо ставил им в вину сей недостаток. Но и в священном писании об этом говорится, и даже стишок имеется о том, что

То же самое и с Ильей-пророком. Скажите-ка, молодой человек, если вы только знаете, за кем еще присылали с небес почтовых лошадей, чтобы увезти его из земной юдоли туда, наверх? Я не раз перечитывал Священное писание, но другого подобного эпизода в нем не находил. И вот встает вопрос: почему именно лысый удостоился столь необычной поездки? Возможно, вот почему: важно не то, что на голове, а то, что в голове! Как вы думаете, хм, а?

Так было в далекие, седые времена. А теперь, в наши дни, плешь определенно считается признаком культуры. Ведь если, согласно учению натуралиста Дарвина, мы происходим от обезьян, то самые волосатые люди должны быть ближе всех к своим праотцам и праматерям; обладатели же лысых макушек, по сравнению с густоволосыми, стоят уже ступенькой выше. Не так ли, хм, а? И вообще, будущее принадлежит лысым. Их голые черепа из поколения в поколение будут становиться все больше, желудки – все меньше, ноги все тоньше, руки слабее; вся сила их сосредоточится в мозге. Физическая мощь им тогда больше и не понадобится. Благодаря своим объемистым мозгам они выдумают всякие машины, которые будут работать вместо мускулов; или же заставят работать тех, кто еще пребывает в волосатом состоянии и не способен ничего выдумать. Неужели вы действительно полагаете, что человек будущего станет воевать с камнями, как вы вот сейчас? Нет, у него будут для этой цели машины, которые сами станут копать, подымать и вывозить. Нет, мой молодой друг, лысые всегда были в чести, их будут почитать и в грядущие времена, ибо сама природа отнесла их к числу избранных.

А теперь, после того, как вы все это выслушали и, надо полагать, намотали на ус, глотните-ка еще внутреннего лекарства, и вы почувствуете, как здоровье к вам возвращается. А когда совсем поправитесь, то вспомните, что человек, вас лечивший, тоже был лысый.

– Ясно, ясно, – улыбается Тоотс, рассматривая бутылку. – А не раскиснем мы от этого внутреннего так, что не сможем потом и камни ворочать?

– Камни ворочать?.. – укоризненно повторяет аптекарь. – Молодой друг, неужели вы собираетесь вечно камни ворочать? Неужели это и есть основная цель и смысл вашей жизни? Неужели вы не жаждете отдохнуть и душой и телом? В нотах и то после каждого такта стоит черточка, так почему бы и вам хоть изредка не присесть возле камня, не отереть пот со лба? Хм?

– У нас был план такой: очистить сегодня от камней весь этот край поля.

– А-а, план! У вас был план! О, мне так знакомы люди, которые носятся с планами. Я мог бы вам и по этому поводу кое-что порассказать, благодетель мой с больной ногой. Я вам уже говорил в аптеке – был и я когда-то молод. Мх, или вы станете отрицать, что у нас был однажды такой разговор? Ну так вот, это не просто бахвальство, действительно было время, когда и я был молод. Вместе со мной вступили на так называемый жизненный путь еще двое моих друзей. У них обоих тоже были и план, и цель, и задачи в жизни, или как это там еще называется. Ну и что, разве они достигли большего, чем я, никогда не обременявший себя планами? Сидят они теперь на своих мешках с деньгами, кряхтят, пыхтят и проклинают плохие времена, а изредка жертвуют рублей пятьдесят на благотворительные цели, иными словами – в пользу тех, кого сами они своей жадностью и стяжательством превратили в инвалидов и калек. При всем том они, видите ли, еще и недовольны, что газеты слишком мелким шрифтом пропечатали их пятидесятирублевую подачку! Голову вечно держат набок, на встречных смотрят исподлобья… Вы, молодой человек, вдумайтесь и запомните, если сами до сих пор не заметили: стоит бедняку разбогатеть или же богачу еще больше нажиться, как он начинает голову держать набок и смотреть исподлобья, будто гиена какая. Отчего это происходит, я вам сейчас еще объяснить не могу, но, может быть, когда-нибудь удастся мне разгадать и эту тайну. Возможно, этим взглядом исподлобья они пытаются определить, не представляет ли повстречавшийся им человек угрозы для их богатства? Или же – нельзя ли этого самого встречного использовать в своих интересах?

Так вот и бывает со многими, кто намечает себе планы. Разумеется, не стоит на все это смотреть уж очень трагически, ведь мы и к событиям нашей собственной жизни не относимся трагически. Всюду, где только можно, мы стараемся найти для себя маленькие радости, никого мы не презираем, ни к кому не испытываем ненависти или зависти: не гонимся мы в этом мире за крупными выигрышами, а значит, нам нечего и проигрывать. Не так ли, а? Ну скажите, какой был бы толк от вашего плана, если бы вдруг у этого самого камня появился свой план – совсем оторвать вам ногу? Шел как-то по улице мужик с банным веником под мышкой, а навстречу ему могущественный властитель, ну, скажем, король. Властитель этот, король, значит, спрашивает: «Куда ты идешь?» – «Не знаю», – отвечает тот. «Как это – не знаешь? – удивляется король. – У тебя веник под мышкой, наверное, в баню идешь?» – «Не знаю», – снова отвечает мужик. Тут король разгневался, как и полагается власть имущим. «Как? У тебя под мышкой веник, в руке мыло, а ты не знаешь, куда идешь? Это что за фокусы? Говори немедля, куда идешь?» А мужик ему в третий раз: «Не знаю». Тут уж король рассвирепел, как бык, и кричит: «Заберите этого человека и бросьте в тюрьму, он издевается надо мной». И что вы думаете – не нашлось, кому его потащить? Над слабым и беззащитным всяк готов свою удаль показать! Схватили мужичка за шиворот и поволокли к тюремной башне. Обернулся тут мужик еще раз к королю и говорит: «Поглядите сами, ваше величество. Разве мог я знать, куда иду. Думал в баньку пойти, а видите – вместо бани в тюрьму угодил».

– Оно, конечно, так, – говорит Тоотс, вертя в руке бутылку. – Но там, где никакого плана нет, там и вообще ничего не делается. Во всяком случае, эти камни сами во двор не покатятся, да и фундамент под хлевом сам собой не вырастет.

– Глотните-ка, глотните разок и давайте больше не спорить, – хмурит свои седые брови фармацевт. – Терпеть не могу споров. Я высказываю свою мысль и на этом ставлю точку. Можно со мной соглашаться или не соглашаться, это меня не интересует, своих взглядов я никому не навязываю. Но сам я твердо стою на том, что раз сказал, и нет такой силы, которая сможет поколебать мое мнение, тем более не удастся это вашим словам, молодой человек… Берите то, что вам ради вашей же пользы предлагают, не спорьте и не мудрите, а верьте, любите и надейтесь, тогда и будет вашим достоянием то, чего ни моль, ни ржавчина не съест.

– Слушаюсь! – добродушно отвечает управляющий и отхлебывает основательный глоток из плоской бутылки. – Пожалуй, вы правы, нога уже не так болит.

– Вот видите! Я честно дожил до седых волос, так неужели теперь на старости лет вдруг начну болтать пустое или же угощать таким питьем, которое никуда не годится! А теперь глотните и вы, колокольных дел мастер, и расскажите, как поживает ваш друг Рафаэль.

– Крепка чертовка! Крепка чертовка! – трясет головой Либле, утираясь рукавом. – Такую редко пьешь.

Управляющий угощает гостя и Либле папиросами и закуривает сам.

– Друг Рафаэль… – говорит он. – Вы спрашиваете, как поживает друг Рафаэль? Друг Рафаэль скоро причалит к тихому берегу семейной жизни, До этого он еще съездит в Россию, привезет оттуда диплом управляющего имением… а что он потом будет делать… этого уж я не знаю. Что бы там ни было, но он скоро причалит к супружеским берегам, ибо нехорошо, говорят, человеку быть одиноким.

– О, вся эта история с женитьбой пока еще вилами по воде писана, – замечает Либле. – Кто его знает, как еще дело обернется. Я человек глупый, но все ж таки соображаю, что эта самая супружеская гавань другу Рафаэлю еще и вдали не маячит, гляди он хоть в подзорную трубу, хоть через две пары очков. Не всякому судну, что в море выходит, суждено до причала добраться… или как это там в песне поется…

– Супружеская гавань… – бормочет про себя аптекарь, пропуская мимо ушей глубокомысленную сентенцию Либле. – Насчет этой так называемой супружеской гавани тоже можно бы многое сказать…

– Да, сказать-то, конечно, можно, это правда, – живо вставляет свое словцо Либле. – Только вы, господин аптекарь, не бойтесь, что я начну чего-нибудь болтать, хоть и меня эта благодать не миновала. Я человек глупый и уже едва ли намного поумнею. Говорите, говорите, господин аптекарь, вас прямо-таки приятно слушать.

– А почему бы и не приятно, – откликается на это льстивое замечание фармацевт. – Во-первых, я стар, как ослица Валаамская, а во-вторых, в жизни немало повидал и себе на ус намотал. Не понимаю только, отчего этот молодой человек с больной ногой вечно ввязывается со мной в спор.

– Пусть будет по-вашему, – улыбается Тоотс, – больше спорить не стану. Держу свой рот на замке… Представьте себе, что вместо меня перед вами на камне сидит какая-нибудь шишига… Нет, нет, не шишига, а одно сплошное огромное ухо, которое внимательно слушает все, что вы говорите.

– Ах, вот как. Ну и хорошо, что больше спорить не будете, – не терплю возражений. Да… я уже забыл, о чем мы говорили.

– О супружеской гавани, – подсказывает Тоотс.

– Ах да, правильно. Насчет супружеской гавани я мог бы смело написать толстую книгу, но вы уже знаете, как я отношусь к писанию книг. Я всегда говорил; у кого есть уши, чтобы слышать, пусть слушает, что ему говорят устно. Супружеская гавань… Во-первых, уже само слово «гавань» здесь в корне неверно; к любому другому положению и состоянию оно подходит больше, чем к супружеству. Ведь именно вступая в брак, мужчина, а значит, и ваш друг Рафаэль, покидает гавань и пускается в мятежное море. Обратите внимание, я намеренно употребил это старомодное, избитое слово «мятежное», ибо то самое море, которое с берега казалось таким тихим, спокойным и манящим, делается и в самом деле мятежным, стоит только супружеской ладье отчалить от пристани. Я знал несколько человек… ох, даже многих… Но оставим пока их всех в покое, речь шла о вашем друге Рафаэле… Сейчас друг Рафаэль видит перед собою лишь рай да ангелочков и думает: какое же оно сладкое, то яблочко, что скоро упадет ему в руки. Но вскоре… вскоре он убедится, что яблоко это довольно кислое, если не вовсе горькое, а у ангелочка имеются свои капризы и желания, которые не так-то легко, а порой и совсем невозможно удовлетворить. А потом, спустя некоторое время, он, всплеснув руками, спросит себя: «Подумать только, как же это случилось, что дело зашло так далеко?» Да… И если он человек разумный, то возведет очи к небесам и скажет: «И на том спасибо! Тут не до жиру, быть бы живу», – как говаривал мой покойный дядя. Ведь могло быть еще хуже. Где и когда дядин ангелочек превратился в черта, этого дядя, конечно, не заметил. Но он знал, что бывают духи более и менее злые, и благодарил судьбу, что она не свела его с самым свирепым из них.

Да, дядя… Покойный дядя мой был человек разумный, каких редко встретишь; не думаю, чтобы ваш друг Рафаэль был таким же толковым. Дядя был философ. И все же выкинул один странный фортель: начал от добра добра искать. Теперь, лежа в могиле, он имеет достаточно времени, чтобы пожалеть о своей затее. Ну так вот…

Аптекарь снова вытирает лоб, просит у Тоотса еще одну папиросу и продолжает:

– Я охотно рассказал бы вам еще одну историю – о молодом человеке, который тоже плыл в так называемую супружескую гавань и даже добрался до нее; но не забывайте, что у меня имеются и другие пациенты, которые ждут меня дома. Поэтому, каким бы увлекательным и поучительным ни был рассказ этот, я вынужден его отложить до следующего раза. Напомните мне, когда мы снова встретимся, на паровом ли поле, или еще где-нибудь. Но прежде чем распрощаться, примите последние капли внутреннего лекарства в память о моем покойном дяде; он был философом и безропотно подчинялся обстоятельствам, которые нельзя изменить. Он довольно легко нес свой крест и до конца дней своих оставался добрым человеком. Он тоже находил маленькие радости где только можно было и не обвинял ближних своих, когда ему самому приходилось туго. Не думаю, чтобы в могиле он ломал себе голову и жалел, что жизнь прошла не так, как мечталось в молодости: скорее он посмеивается себе в бороду и говорит: «И на том спасибо». Так-то. А теперь бутылка пуста, и вы, молодой человек, благодарите судьбу, что вас начали лечить вовремя и правильными методами. Между прочим, скажите мне все же: как сейчас чувствует себя ваша нога?

– И правда, черт его знает, – уже гораздо лучше! – отвечает Тоотс.

VI

Наши труженики долго молча глядят вслед аптекарю, затем закуривают, словно беря разгон перед тем как продолжить работу. Тоотс мурлычет про себя давно где-то услышанную мелодию и задумчиво улыбается. Забавно! Давно ли он скакал верхом по российским просторам – и вот он уже в родном краю, выкорчевывает камни па поле Заболотья. Некому тут приказывать, некем помыкать, делай все сам, своими руками. Ох, вот бы сюда ивановских мужиков хоть на два-три дня!

Но нет у него других помощников, кроме Либле, который разглядывает сейчас облепленные грязью голенища своих сапог и раздумывает, как бы к осени пришить к ним новые «головки». И Март, дьявол, тоже исчез. Когда он помогал, работа спорилась куда лучше. То «внутреннее», что принес аптекарь, – отличное лекарство, во всяком случае, нога болит меньше, но зато во всем теле какая-то вялость, лень даже с камня встать.

Но подняться нужно, нечего дурака валять в рабочее время… Встать! Достаточно уже отдыхали, пока аптекарь разглагольствовал о супружеских гаванях. Но погоди, кто это там появился на дороге? Какая-то женщина? Черт побери, да это же Тээле, хозяйская дочь, с хутора Рая! Чего ей нужно на паровом поле Заболотья?

– Либле!

– Хм, – мычит в ответ звонарь. – Давай начинать. У камней ноги не вырастут, сами они домой не зашагают.

– Нет, ты посмотри сперва на дорогу и скажи – что это такое? Или «что сие означает?», как говорятся в катехизисе.

– Бес его знает! Гляди-ка, на поле повернула! Управляющий окидывает взглядом свою рабочую одежду, затем пристально смотрит на приближающуюся девушку. Черт побери, не могла в другое время прийти, именно сейчас, в рабочий день, приспичило ей притащиться! Ну да, вот так и получается, когда у человека нет другого занятия, как только быть дочкой своего папаши. Хоть бери да убегай от нее в лес, в этой замаранной одежде и разбитых отцовских сапогах. Черт…

– Так это же та самая… барышня Эрнья или как ее. Ну, та, что у кистера была, – произносит вдруг Либле.

– Кака тебе барышня Эрнья? – пялит глаза Тоотс. – Это же Тээле из Рая.

– Нет, нет, – упрямо возражает Либле. – Пусть подойдет поближе.

– Пусть подойдет ближе, тогда увидим.

Оба еще несколько минут всматриваются, вытянув шеи, затем Тоотс разочарованно замечает:

– Верно, это та самая… та, что у кистера.

– Ну, разве я не говорил.

Девушка подходит еще ближе, Тоотс, улыбаясь, поднимается, делает несколько шагов ей навстречу и здоровается.

– Здравствуйте! – весело отвечает девушка. – Видите, вот я и разыскала вас.

– Да, как будто так, – отвечает управляющий, вежливо раскланиваясь и пожимая протянутую ему руку.

– Я бы не догадалась прямо сюда прийти, но на проселке мне встретился аптекарь, он мне я сказал, что вы здесь.

– Да, мы здесь, – улыбается Тоотс, бросая взгляд на Либле.

– А что вы здесь делаете? Камни возите? О, вы стали настоящим тружеником, господин Тоотс.

– Да… так, чтобы время убить.

– Замечательно, – хвалит его барышня Эрнья. – А как вы думаете, господин Тоотс, зачем я пришла? Я пришла передать вам привет от вашего соученика Кийра. Господин Кийр вчера уехал в Россию, мы все его провожали… было очень весело. А сегодня мне стало вдруг страшно скучно дома, идти было некуда – вот и решила посмотреть, как вы тут живете, почему у нас больше не появляетесь.

– Вот что! – улыбается Тоотс. – Некогда по гостям ходить, барышня Эрнья, не то пришел бы.

– Умейте найти время, господин Тоотс! Не вечно же вы камни таскаете и работаете. По вечерам, например… Кстати, мы вчера думали, что вы будете на вокзале, придете проводить школьного товарища, – но нет!

– Я и понятия не имел, что мой друг Кийр должен был вчера уехать.

– Неужели? Разве он вам не гооврил об этом?

– Нет. То есть я знал, конечно, что он уезжает, но когда именно – не имел понятия.

– Ой, было очень весело. Тетя была со своим мужем, ну, Тээле, конечно, родители и братья господина Кийра. На вокзале произносили речь. И под конец вся семья Кийров расплакалась. И сам господин Кийр тоже. О, как весело было! На обратном пути мы с Тээле ужасно смеялись. Ну и Тээле эта! Так умеет все изобразить!

– Вот как, – бормочет Тоотс. – А Тээле… не расплакалась?

– Тээле – нет! Она все время хохотала, даже неловко сделалось. Остальные ревут – а она хохочет. И видели бы вы, господин Тоотс, последний их поцелуй! Ха-ха-ха! Мне кажется, господин Кийр еще ни разу в жизни ни с кем не целовался.

– Почему вы так думаете?

– Ах, он был такой беспомощный, такой неловкий!

– Так-так. Ничего, потом привыкнет. Когда из России вернется.

Барышня Эрнья слегка краснеет и смотрит в сторону. Тоотс украдкой оглядывает кудряшки и белоснежный лоб гостьи и, кашлянув, вытаскивает из кармана коробку с папиросами.

– Это, конечно, некрасиво, – продолжает гостья, снова оборачиваясь к управляющему, – все это вам рассказывать, но…

– Но вы же ничего плохого не сказали, – успокаивает ее Тоотс.

– Да, но… Во всяком случае, это было забавно. А сегодня повстречалась мне мамаша господина Кийра и… угадайте, куда она шла? Она шла – ха-ха-ха! – на почту или в волостное правление справиться, нет ли уже письма от сына.

– Хм… слишком скоро. А может быть, и еще кто-нибудь ходил за письмами?

– Кто? Ах, вы думаете, Тээле? Ха-ха-ха-ха! Нет, Тээле далеко не в восторге от господина Кийра. А вы знаете, господин Тоотс, Тээле и не нужен господин Кийр.

– Ну, ну? Почему же?

– Она говорит, что господин Кийр стращно часто чихает.

– Хм…

– Да, да, вчера она всю дорогу, пока мы докой ехали, только об этом и говорила.

– Но это же насморк, он пройдет.

– Нет, вообще у господина Кийра с носом что-то неладное. Он, говорят, очень громко сопит или что-то в этом духе. Ах, Тээле так замечательно его передразнивает, что можно прямо лопнуть со смеху. Да, да, господин Тоотс! Вы не верите? Но довольно сплетничать, продолжайте работать, а я пойду. Как бы там ни было, я передала вам привет от школьного приятеля!

– Да, благодарю!

– Ну, принимайтесь за работу. Вы же говорили, что вам всегда некогда. Не теряйте времени. А то потом будете меня ругать, что я отняла у вас время. Вон ваш помощник ждет, не давайте ему одному тяжелые камни ворочать.

– Ничего, работа не волк, в лес не убежит, – отвечает Тоотс, бросая взгляд на Либле, который, и правда, как назло, принялся за большую глыбу. – Оставьте, Либле, время есть. Успеем.

Но, как видно, у Либле, этого упрямого беса, свои причуды и каверзы. Шут его знает, чего ему вдруг вздумалось хвататься за самый большой камень! Неужели нельзя было подождать, пока он, Тоотс, освободится от своей гостьи и придет ему на помощь? Мог бы отойти в сторонку и заняться другими камнями, мало ли здесь камней помельче. Чтоб его черт побрал, этого старого барана, он там хоть и пыхтит, а уши навострил, чтоб не пропустить ни слова из их разговора.

– Идите, идите ему на помощь, – настаивает девушка. – Смотрите, как он надрывается.

«И пусть к черту надрывается. Пусть не будет таким любопытным», – думает управляющий, но все-таки идет подсобить Либле.

– Погодите, я тоже помогу, – смеется девушка и тычет в камень зонтиком.

– Бросьте, бросьте, куда вы! – ворчит Либле. – Не ходите, туфельки свои запачкаете. Отойдите-ка, барышня!

Но барышне, которой дома страшно скучно, это необычное занятие доставляет явное удовольствие. Она так увлеклась, что подкладывает под оседающий камень свой зонтик. Разумеется, тотчас же раздается треск и зонтик ломается пополам.

– Ну вот видите! – сердится Либле. – Разве я не говорил! Это же не железный лом, чтоб его под камень, совать. Ох, барышня, барышня! Будьте хоть теперь так любезны и отойдите подальше, не то упадет вам камень на ногу, а ноги будет, конечно, больше жаль, чем зонтика.

– Ах, он и так уже был старенький, – говорит барышня, отбрасывает поломанный зонтик в сторону и упирается в камень руками.

– Этого еще не хватало! – Звонарь, несмотря на злость, не может удержаться от смеха. – Ну, теперь нам горя мало, за сегодняшний день все поле от камней очистим.

– Хорошо, – отвечает девица. – Я к вам наймусь на поденную работу, сколько будете платить?

– Дело хозяйское, – замечает звонарь, кивая головой на управляющего.

Тоотс поглядывает на тонкие, нежные пальчики барышни и ухмыляется. Ручки эти еще белее и меньше, чем у хозяйской дочери с хутора Рая. На одном особенно красивом пальчике сверкает кольцо, украшенное драгоценным камнем, а на тыльной стороне ладони виден едва заметный шрам. Да, таким ручкам можно было бы платить хорошее жалованье. На работе, конечно, от них большой пользы не дождешься, но зато…

– Не знаю, сколько спросят, – отвечает он.

– Чтобы можно было прожить.

– Ха-ха-ха, – хохочет Либле, – чтобы можно было прожить! Да на этой работе барышня себе и на зонтик не заработает.

– Ну ладно, – отвечает девица Эрнья, – я и не требую поденной платы, мне хочется только, чтобы господин Тоотс иногда заглядывал к нам. В награду за это я буду сюда приходить и помогать, если он вовремя не справится с работой.

– Это другое дело.

– Ну, а теперь камень на месте, давайте отдохнем и покурим. Потом возьмемся за другой! Это же очень веселое занятие! – Сказав это, девушка усаживается на камень и протягивает Тоотсу свою маленькую ручку.

– Неужели… – бормочет Тоотс. – Неужели вы курите?

– Само собой разумеется. Давайте-ка сюда!

Управляющий подает ей папиросу, закуривает сам и улыбаясь ждет, что будет дальше. Либле трясет головой и приступает к огромному камню.

Девица нерешительно затягивается папироской, и отгоняет дым как можно дальше от себя, затем спрашивает:

– А скажите, господин Тоотс, есть у вас такой школьный товарищ – Тали?

– Да, есть. А что?

– Нет, ничего. Тээле иногда вспоминает его. Он сейчас в Тарту?

– Да.

– Интересно было бы его увидеть.

– Вот как. Он обещал приехать сюда, в деревню… к лету.

– Тээле рассказывает иногда о нем. Видимо, он очень интересный человек. Ах да, чуть не забыла: Тээле тоже шлет вам привет.

– Благодарю!

– Вчера она особенно часто вспоминала вас.

– Да? Очень… очень приятно.

Наступает пауза. Либле в это время кряхтит и пыхтит с еще большим азартом. Девушка снова затягивается папиросой, резко выпускает струю дыма, отгоняя ее подальше, и вдруг выпаливает:

– А мне господин Кийр не нравится.

– Почему? Кийр довольно бойкий малый. Только вот, что портной…

– Да нет, – живо возражает девушка, – пусть хоть портной, хоть кто, но он слишком… слишком скучный! У него всегда такой вид, точно с ним стряслось какое-то несчастье. А в последнее время это чиханье – действительно уже слишком! Когда поезд тронулся, он хотел еще что-то крикнуть из окна вагона, но помешало чихание. Только и удалось сказать: «Апчхи!»

– А это хорошая примета, – улыбается управляющий.

– Возможно.

Снова воцаряется тишина. Девушка бросает папиросу встряхивает своей хорошенькой кудрявой головкой и с улыбкой поглядывает на Тоотса. Управляющий не может выдержать этот взгляд, он срывает лист чертополоха и растирает его меж пальцев.

– Да-а, – вполголоса тянет он, лишь бы что-нибудь сказать.

– Ну хорошо. – Барышня Эрнья собирается уходить. – Значит, твердо решено, вы придете. Муж моей тети очень хорошего о вас мнения и ставит вас в пример другим молодым людям. Да, да. Он тоже не прочь с вами потолковать; недавно спрашивал, куда это вы запропастились.

– Ладно, приду, приду, как только смогу. Передайте от меня привет тете и ее мужу, а также… Тээле.

Лукаво кивнув головой, барышня Эрнья снова протягивает Тоотсу свою нежную ручку, берет сломанный зонтик под мышку и направляется к дороге.

– Только не рассказывайте нашим, что я здесь курила. Не предлагайте мне там папирос! – кричит она уже издали.

– Нет, нет! – кричит в ответ Тоотс и с усмешкой глядит вслед необычной гостье.

– Ну, – ворчит после короткого молчания Либле, – ежели такие гости к нам зачастят, мы с работой недалеко уедем.

Тоотс продолжает напевать про себя прежнюю мелодию и отвечает только спустя некоторое время:

– Конечно, далеко не уедем.

Они отвозят домой воз камней, затем возвращаются на поле и нагружают еще один. В это время поблизости, боязливо поглядывая в их сторону, начинает вертеться Март. Управляющий и звонарь зовут его то окликом, то жестами, но у трусливого мужика все еще в памяти недавняя пальба.

– А вы сегодня стрелять не будете? – спрашивает он под конец.

– Не будем! Не будем! – отвечают оба в один голос, и таким образом им удается снова заполучить себе в помощники этого работягу. Март опять принимается калить и дробить камни, его кувалда снова творит чудеса. Он готов раздолбить в пух и прах все камни Заболотья, лишь бы те двое отказались от этих ужасных взрывов.

В обеденный перерыв Либле берет Тоотса за рукав, отводит в сторонку подальше от окружающих и говорит вполголоса:

– Я к этому вашему разговору на поле не особенно прислушивался, но так… краем уха все же кое-что слышал.

– Ну и что? – Лицо управляющего выражает удивление.

– Да нет, ничего. Я хотел только сказать, что предсказание мое все-таки верное, не будь я Кристьян Либле, паунвереский звонарь.

– Какое предсказание?

– Да все то же самое предсказание: у Кийра с раяской мамзелью ничего не выйдет. Пусть едет хоть в Германию учиться на опмана – ничего не поможет. А ну-ка припомните, что эта барышня Эркья или Эрнья, или как ее там, – припомните, что она сказала?

– Что ж она сказала?

– Что Тээле не в таком уж восторге от этого самого Кийра, только и знает, что высмеивает его.

Тоотс с минуту молчит, потом резким тоном отвечает:

– Ну и шут с ними! Какое нам до всего этого дело? Нам бы фундамент под хлев подвести…

– Ну да… – Либле согласен и с этим. – Да я не к тому… я просто так.

VII

В крепких руках работников из Заболотья дело спорится как нельзя лучше. Паровое поле очищено от камней – можно приступить к вывозке навоза. Тоотс на глаз измеряет кучу привезенных к дому камней и решает, что для фундамента их больше чем достаточно. Но ничего: что сделано, то сделано. Когда будут строить новый хлев, бери их отсюда без всяких забот. Но ремонт хлева он все же откладывает на несколько дней, пока не кончат вывозить навоз.

С этой тяжелой работой, на которую в прежние годы уходила целая неделя, теперь с помощью Йоозепа, Марта и Либле на хуторе справляются вдвое быстрее; таким образом, до сенокоса остается еще немного времени, и его-то Йоозеп и думает использовать для ремонта хлева. В сенокос, особенно в горячую пору уборки сена, им, вероятно, опять придется помогать остальным. Батрак начинает вспашку паров, старик возится во дворе, хотя от него все равно никакой пользы, а Йоозеп со своими «подмастерьями» быстро приступает к кладке фундамента. Все трое подвязывают себе вместо фартуков старые мешки и трудятся у хлева с утра до позднего вечера. Время от времени пристраивают к делу даже старика: посылают его за каким-нибудь недостающим материалом или еще за чем-нибудь, что необходимо для ремонта. Старикашка, правда, каждый раз ворчит, называя все это «зряшной затеей», но приказания сына все же выполняет. Видимо, бразды правления в Заболотье – то ли навсегда, то ли временно – перешли в руки сына.

За эти дни ничего особенного не происходит, только управляющий от работы чуть худеет, а от загара делается похожим на негра. Он уже больше не «дробная величина», как тогда на паровом поле, нога у него почти совсем здорова. «И на том спасибо», – говорит он самому себе, ложась по вечерам в постель и поглаживая ногу. Теперь у него уже совсем нет времени, чтобы посидеть на пороге сарая; даже вечером и то некогда поразмышлять о жизни на белом свете – вмиг одолевает крепкий сон. Забыта Тээле, забыт и Кийр со всей его рыжей шевелюрой и любовными терзаниями.

Все же с Тээле управляющий повстречался в воскресенье у церкви и поздоровался с нею с преувеличенной учтивостью, даже как бы с легкой иронией. Да и правда, ему следует быть предельно почтительным: ведь как-никак хозяйская дочь с хутора Рая – сейчас уже не просто его школьная подруга, а невеста Кийра. Конечно, Тээле заговорила бы с ним и, возможно, даже пригласила бы в гости, но управляющий почему-то быстро прошел мимо. Вернулся он в этот день домой ранее обычного и в плохом настроении.

За работой он и не вспоминает больше своих школьных приятелей и подруг, мысленно отправив их всех к лешему. К лешему же посылается и все остальное, что так или иначе грозит помешать его работе. Лишь однажды утром деловой разговор с Либле несколько отклоняется в сторону.

Явившись в Заболотье, Либле, как бы для вступления, свертывает себе добрую самокрутку и, покачивая головой, заводит такую речь:

– Стар я, видно, становлюсь.

– Как так? – спрашивает Тоотс. – Ты что, работать больше не можешь?

– Да нет, не о том разговор, – отвечает Либле, – работа будет сделана, никуда не денется, а только вот…

– Так в чем же дело?

– В голове у меня все путается. Не соображает голова, не понимает, что к чему.

– Хм!

– Да, черт его знает, отчего это. Видать, старость, никак не иначе. Видишь ли… Ах, да ладно, что там, не выбалтывать же мне каждый пустяк.

Звонарь недовольно машет рукой, бросает окурок на землю и сплевывает.

– Ну и пускай. Пусть так и остается. Не беда. Я уже не бог весть какой молодой, что с того, если немного и поглупею.

Тоотс искоса поглядывает на собеседника и молчит. Этот старый упрямец опять что-то затаил в себе, ну и пусть его! Потом сам расскажет.

И действительно, после завтрака Либле сует в рот толстенную цигарку, толкует о том, о сем, а потом начинает довольно путано рассказывать:

– Да, раз уж ты поглупел, так поди теперь догадайся, что к чему, – говорит он. – Умный человек, тот сразу все поймет и увидит, откуда ветер дует, а дураков и в церкви бьют. Будь на моем месте аптекарь, тот сразу бы все дело разъяснил да еще и подобрал бы подходящий стишок. А я… что я такое? Ну так вот: Кийрова родня уже ходит на хутор Рая за молоком. Тээле сама им отмеривает, честь честью… Да еще, верно, и сверх мерки добавляет… и все приговаривает: «Свои люди – сочтемся, свои люди – сочтемся…» Да… Вот тут и рассуди! И есть – и нету, и нету и все-таки есть…

– Вот они, твои предсказания! – с горечью восклицает Тоотс.

– Ну да, то-то оно и есть! Потому-то я и говорю, что у меня в голове каша какая-то, все перемешалось. Вот ежели бы можно было эту старую глупую голову продать да новую купить, поумнее.

– А кому охота твою глупую голову покупать? Кому она нужна?

– То-то и оно-то.

Оба молча принимаются за работу. Потом Либле запевает песенку: «Уди-ви-и-тель-ное де-ело…»

– Эту сторону мы сегодня закончим, – говорит через некоторое время Тоотс.

–Ясное дело, закончим, – отвечает Либле. – Закончим, ежели, бог даст, будем живы и здоровы.

В эту минуту из-за угла хлева появляется какой-то молодой человек и произносит: «Бог в помощь!» Наши работяги почти с испугом поднимают головы и удивленно глядят на гостя. Даже Март на минуту застывает возле камня.

– Ого! – изумляются оба. – Арно! Ты как сюда попал?

– Не так уж это сложно, – отвечает Тали, здороваясь со старыми друзьями.

– Как же не так? – с жаром возражает Либле. – Как это не так уж сложно! Да мы уже и не надеялись больше тебя… вас увидеть. Здравствуйте, здравствуйте! Ну как, что… не знаю, даже, о чем раньше спросить! Ну вот, господин Тоотс, теперь я и последние остатки разума потерял, стал совсем как помешанный. Вот чудеса, он домой приехал. Правда, видел я сегодня ночью во сне, будто что-то случится особенное, но кто бы мог подумать, что именно такое! Да н то сказать – сейчас в деревне самая распрекрасная пора, можно отдохнуть от шума городского и от вечного этого учения. Будь у меня сейчас времечко, я бы домой сбегал да скажи бы жене: «Ну, видишь теперь, что сон мой означал!» Она, негодная, никогда моим снам не верит. Да только некогда, нужно хлев ладить.

– Да, вы, видно, здорово тут работаете, – улыбается Тали. – А вообще какие новости?

– О новостях ты бы должен рассказать, – замечает Тоотс, – ты из города приехал. Как с книгой Лесты?

– Печатается, печатается. Леста прямо счастлив, корректуру правит так, что голова кругом идет. Что ни день, благодарит и благословляет тебя; ни за что, говорит, не поверил бы, что у тебя такой решительный характер. Разумеется, шлет тебе привет и… Ах да, Киппель тоже кланяется и приглашает на рыбалку.

– Ну его к лешему с его рыбалкой – некогда. Может, как-нибудь поближе к осени и приеду. Но что этот дурень Леста меня так уж благословляет? При чем тут я? Выжал я из толстяка Тыниссона сто целковых, вот и все. А она, значит, скоро выйдет, эта книга?

– Ну, так скоро еще не выйдет, но когда-нибудь да появится. Первый же экземпляр, как только будет готов, Леста обещал прислать тебе. У него большие планы: хочет сдать в печать еще одну книгу.

– Да, да, – рассуждает Тоотс, – это все же очень хорошо, когда человек что-то делает и сам что-то собою представляет. А то, черт возьми, тянешь лямку, дни уходят и… и одна тоска.

– Да, уж какие у нас в деревне новости, – снова вступает в разговор звонарь, – день да ночь – сутки прочь, корпи над своей работенкой да дураком делайся – что ни день, то больше.

– Ну, ну, ничего! – улыбается Тали. – Почему же так сразу и дураком?

– Как же – ничего? Вот и сегодня утром: прямо так и видишь, что соображения не хватает. Спроси господина Тоотса, я ведь не зря говорю. Ну так вот – новости? Что у нас могут быть за новости… Но за долгое время кое-что и поднакопилось. Молодой барин Арно, верно, не слыхал еще, что портной в Россию уехал на опмана учиться… Жорж этот, или Аадниэль, или Кабриэль, или как его там?

– Да, слышал, дома говорили, но ведь это неверно.

– Правда, сущая правда! Уехал уже несколько дней назад.

– Да, это так, – подтверждает Тоотс.

– Да нет же, – спокойно улыбается Тали, – Кийр повстречался мне сегодня на кладбищенском холме.

– Повстречался? Кийр? – оторопело переспрашивает Либле. – Что… что за наважденье? Кийр в России, у папаши этой самой девицы… Эркья или Эрнья. Не-ет, это другой, средний брат вам повстречался. Они, черти, все на одно лицо, их так просто не разберешь.

– Нет, это не был средний брат. Это был именно он, Жорж Аадниэль. Я же своего соученика знаю. Мы даже с ним чуточку поболтали.

Либле роняет лопату на землю и вопросительно смотрит на управляющего.

– Черт его знает, – пожимает тот плечами, – может быть, по холму у кладбища бродит дух Кийра?

– Дух, – повторяет Арно. – А ты все еще веришь в духов, Тоотс? В школьные годы ты с ними немало повозился. Помнить, как однажды вечером?..

– Да что там – в школьные годы, – улыбается управляющий. – С ними, видишь, и сейчас приходится дело иметь. Кто же еще мог быть около кладбища, если не…

– Около кладбища был самый обыкновенный наш соученик Кийр, из плоти и крови.

– Ничего не понимаю! – трясет головой Либле. – Теперь уж совсем обалдел. Целое утро сегодня только и слышишь – бац, бац! – всякие чудеса, одно за другим. Сколько же человеческая башка может выдержать! Вы не удивляйтесь, ежели я сейчас начну глаза таращить, плясать и колесом ходить. Не выносит мой ум. Но все же припоминается – снилось мне сегодня ночью и вроде бы предчувствие было: случится что-то путаное… Эх, будь у меня времечко, добежал бы до Рая, притворился бы, что по делу пришел, пилу или стамеску попросить; ну и разузнал бы, что там за дьявольская штука такая. Да только некогда, некогда!

– А ну их всех к шуту! – отвечает Тоотс. – Потом все равно узнаем. Стоит еще из-за них бегать!

Разумеется, управляющий и сам сгорает от любопытства, так же как звонарь, но в присутствии Тали предпочитает делать вид холодный и равнодушный. Хватит и одного дурака в Паунвере, к чему еще и себя ставить в смешное положение. Он намеренно переводит разговор на другую тему и приглашает Тали зайти в горницу посмотреть вещи, которые он привез из России. Март и Либле продолжают работать.

Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у хлева возится один Март. С какой-то грустью в голосе он говорит, что Либле содрал с себя фартук, бряк! – швырнул на землю лопату и удрал; и сейчас ему, Марту, тоже не охота работать одному.

– Куда же он побежал!

– Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.

– Ну, не беда, – утешает его Тоотс. – Он вернется. А пока поработаем вдвоем. Тебе из-за этого уходить не стоит – скоро обед, нас хорошенько покормят.

Март настороженно вслушивается в эти слова, потом, чуть поразмыслив, снова принимается за дело. Тали усаживается на камень и следит за работой каменщиков. Солнце поднимается все выше, домой пригоняют стадо. Маленький теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и смотрит на работающих, выпучив глаза; затем показывается все стадо, сопровождаемое целой тучей слепней и оводов. За ним во двор вбегает пастушонок, весь в поту, со своим псом; Крантс, тяжело дыша, высовывает слюнявый язык чуть не до земли. Из дома вылезает старик и начинает бранить пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.

А Либле все нет.

– Портной не говорил, отчего он так скоро вернулся из России? – спрашивает Тоотс у Тали.

– Нет, – покачивает головой Тали, – у нас о России и речи не было. Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда и не уезжал. Но… показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился меня. Говорит, а сам в сторону смотрит…

– Ха-ха, – кивает головой Тоотс, – верно, именно так он и делает. Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но далеко ли – бес его знает. А тебе дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?

– Рассказывали.

– Ну?

– Что – ну? – улыбается Тали.

– Ну, что ты на это скажешь?

– Да ничего не скажу. Ты же еще в городе говорил, что дело к тому идет.

– Но ты вроде когда-то сам был…

– Кем был?

– Да ничего… я так просто…

Тоотс снова усердно принимается за работу. Арно смотрит на загорелую шею и лицо приятеля и приходит к выводу, что Тоотс за это время сильно возмужал. То, что он сейчас делает, – это уже настоящая работа, а не какой-то мимолетный каприз. Между прочим, и разговор теперь с ним можно вести по-серьезному, да и от него услышишь толковый ответ; планы его уже не напоминают воздушные замки.

Наконец появляется Либле, весь потный, задыхающийся от бега. Он подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.

– Где ты был? – спрашивает Тоотс. – Оставил Марта одного, он тоже чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.

– Обождите немного, – тяжело дыша, бормочет Либле. – Дайте чуть отдышаться, расскажу, где был.

– Да мы и сами знаем, куда ты ходил.

– Ну да, а почему бы вам не знать, тайна это, что ли? Ходил на хутор Рая, куда же еще.

– Ну и что, успокоился теперь?

– Успокоиться-то успокоился, да поди знай, что еще может стрястись. Сегодня какой-то чудной день, новости так и летят… вж-жик – плюх! – будто доски на вяндраской лесопилке. Ну, что бы там ни было, а Кийр вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе и толкует о чем-то с Тээле.

– Почему же он вернулся? – допытывается управляющий.

– Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на пороге встретил да так и доложил – вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь добр, слушай да запоминай. Не знаю, золотые мои господа! Не знаю! Раяские и сами не ведают, почему их зятек так скоро обратно пожаловал. Сидит он в горнице и с Тээле разговаривает – вот и все, что я видел. А услышать ничего не удалось: кругом двери-окна заперты, будто запаяны. Раяскому старику все это дело крепко не по душе, только и твердит: «А все ж таки это ветрогон». Но не беда, молодые люди, время все распутает, а бог милостив. Уж мы разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.

VIII

Кийр и в самом деле сидит в большой горнице хутора Рая, с жалобным видом смотрит, на Тээле и говорит:

– Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.

Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:

– Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.

– Вы… ты… – лепечет Кийр, – ты сердишься, Тээле, что я вернулся. Но я же объяснил тебе – никак нельзя было мне там оставаться. Я не мог, Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву, только не заставляй меня ехать в Россию.

– Я не какая-нибудь рыцарская дочка, – недовольно отвечает девушка, – и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы вы стали земледельцем. Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о жертвах. Да и вообще оставим этот разговор. По мне, можете стать хоть трубочистом или же до конца дней своих оставайтесь портным – какое мне до этого дело, но…

– Но вы… ты… вы же согласны выйти замуж только за земледельца?

– Само собою разумеется. Только за земледельца. Я не меняю своих мыслей и планов так быстро, как вы. Не терплю людей, которые вечно колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца начатое дело. Это – ветрогоны.

– Что вы, Тээле! – Рыжеволосый надувает губы.

– Да, да, ветрогоны, ветрогоны!

– Поверьте, Тээле, кто бы ни был на моем месте, всякий вернулся бы, случись с ним такое несчастье.

– Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.

– Снова в Россию? – пугается портной. – Нет, Тээле, в Россию я больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов… я поеду куда угодно, куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б вы только знали!

– Тогда поезжайте в Германию, – усмехается Тээле.

– Ну да, – кисло морщит физиономию Кийр, – хорошо вам надо мной насмехаться!

– Как это так – насмехаться! А как же другие могут по нескольку лет находиться вдали от родных мест – в России или в другой стране – и даже не помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс…

– Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.

– Что с вами, Кийр! Стыдитесь!

– А вы забыла разве, что он проделывал в школе?

– В школе! Но ведь он уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего соученика – Тали. Тали мог бы приехать. Тали знает, что родные ждут его с нетерпением, и все таки не едет.

– Ну, – возражает Жорж, – во-первых, он не так уж надолго уезжал, а во-вторых, он сейчас здесь.

– Кто? Тали? Арно?

– Да, да. Я видел его сегодня.

– Вот как? Ну да… И все же… Он всю зиму прожил в городе. А я сама? Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.

Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:

– Где вы видели Тали?

– Он мне только что повстречался.

– А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не знаете, куда он шел?

– Как будто в Заболотье.

В раяской горнице становится совсем тихо. Кийр сморкается и вздыхая смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает веранду и бормочет себе что-то под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился и чей-то знакомый голос. Ну да, конечно, пойдет теперь опять по всему Паунвере молва… Да и вообще, сколько на свете всяких бед и злоключений… Помимо всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда этому самому Тали… Каждую минуту тычут тебе в нос – земледелец да земледелец… Остальные люди – будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье, когда человек ничего общего не имеет с земледелием!

– О чем вы задумались, Кийр? – спрашивает неожиданно Тээле.

– Я? – оторопело отвечает рыжеволосый. – Ни о чем не думаю. Смотрю, какие превосходные нынче у вас хлеба.

– Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще… Тоотс в этом разбирается, Имелик… Тали… Даже Либле знает больше, чем вы.

– Так что же мне делать? – плаксивым тоном спрашивает Кийр. – Не могу же я… Не понимаю, как можно так мучить человека?

– Глупости, Кийр, кому охота вас мучить? Но скажите сами, что вы смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько дней, что пробыли в отъезде? Обещали вы, правда, научиться быстро, но так быстро едва ли можно приобрести знания. Верно ведь?

– Я смогу учиться и где-нибудь здесь, на родине. Ведь не только в России можно поучиться земледелию.

– Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.

– К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?

– Лучшего земледельца у нас в округе нет – вот почему.

– Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный человек! Я пришел сюда за утешением, но вижу, что… Да, да…

Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле возится у книжной полки, время от времени перелистывая то одну, то другую запыленную книгу. Вдруг брови ее поднимаются, словно ей попалось в книге что-то очень любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:

– Настоящий мужчина не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это мне раньше не пришло в голову!

– Перестаньте об этом говорить, Тээле!

– Нет, Кийр, я только начинаю об этом говорить. Это же прямо-таки блестящий плац. Подумайте, вам не надо больше ездить ни в Россию, ни куда-либо еще, вы останетесь здесь же под боком. Можете даже ходить домой обедать.

– В жизни не пойду к Тоотсу учиться.

– Не пойдете? Ладно, как хотите. Мне-то какая печаль! Можете хоть сейчас отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно. Но меня удивляет, что… что…

– Что вас удивляет? – настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.

– Да то, что человек, который готов принести любую жертву, не хочет выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания – лишь пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и не теряйте драгоценного времени. Теперь я вижу вас насквозь, мне ясно, что вы за человек. До поездки в Россию я была о вас совсем другого мнения. Но все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а не я.

– Конец? – с испугом переспрашивает портной. – Какой конец? Какой конец?

– Конец, – тихо повторяет Тээле это короткое, но столь страшное для Кийра слово.

– Ох, Тээле, Тээле, какой вы жестокий, бессердечный человек! – вздыхает Кийр. – До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.

– Ну что ж, – спокойно улыбается хозяйская дочь, – благодарите судьбу, что успели меня вовремя раскусить.

– Н-да, н-да… – снова многозначительно покачивает головой Кийр.

На дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир и божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню под самые зубья. Последние недели выдались для Жоржа такими мрачными, что он с наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его сердце порой вонзается не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две пачки. Они «стегают» и «стегают» его вдоль и поперек, как будто имеют дело с воротником куртки. Все мысли и планы в голове перепутались, как клубок ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в себе пропадает. А где-то здесь же рядом злорадно ухмыляется над его беспомощностью чья-то противная рожа – это, конечно, земледелец Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой еще не провалился в пекло!

В первой комнате открывается дверь и на пороге появляется хозяйка хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:

– Обедать!

Кийр хватается за свою узкополую шляпу и пятится к двери, ведущей во двор.

– А вы не хотите? – спрашивает Тээле.

– Нет, нет, мне… некогда, – заикается Кипр. – Я должен сразу же домой… и… и… Ах да, я еще хотел спросить, Тээле, как… как же теперь будет?

– Как будет? – серьезно повторяет Тээле. – Мои условия достаточно ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда…

– Тогда, что тогда?

– Тогда… тогда все останется так, как было до поездки в Россию.

– Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к Тоотсу! Подумайте сами, что скажут в Паунвере!

– Не знаю… Поступайте как найдете нужным.

Кийр пожимает своими тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за обеденный стол и делает вид, будто не замечает вопросительных взглядов сестры.

– Ну, жених вернулся, – говорит наконец сестра.

– Вернулся.

– Так быстро выучился на опмана?

– Я его не экзаменовала.

– Почему же он так скоро прилетел обратно? – спрашивает раяский хозяин.

– Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.

– Вот те и на! Ну и… Да что ты с ним возишься? Пошли его ко всем чертям – какой из него земледелец!

– Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, – отвечает Тээле. И, наклонившись к уху сестры, шепчет: – Я тебе потом все расскажу.

А Кийр несется в это время домой, то и дело оборачиваясь, словно опасаясь погони. Сегодня в руках у него нет больше тросточки с блестящим набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас в России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.

– Ну, как обошлось? – спрашивает старый портной, встречая сына во дворе.

– Да как обошлось… – вздыхает сын. – Теперь она меня к Тоотсу шлет учиться. А не то – конец.

– К Тоотсу? Это почему?

– Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.

– Во всяком случае… да… да, – рассуждает портной. – Земледелие Тоотс знает, но… подобает ли тебе к нему наниматься?

– В том-то и дело, – чуть не плача отвечает сын. – Лучше сквозь землю провалиться, чем идти к этому мазурику!

– Ну и капризы у этих ученых барышень! – почесывая лысину, восклицает старый Кийр. – Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.

– Как же я мог поехать к господину Эрнья, если меня в Москве так обчистили, что ни туда ни сюда, – уже в который раз начинает Жорж печальную повесть о своем путешествии. В это время во дворе появляются и другие домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их несчастного Жоржа на чужбине.

– Железнодорожный билет и тот украли, – тоскливо начинает свой рассказ Жорж, – как же мне было дальше ехать. Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел – ну и народу было! – так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.

– Ужас какой! – восклицает мамаша.

– Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, – вот и все. Трость я забыл в вагоне.

– Подумать только!

– Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся – жандарм. Он по моему школьному свидетельству – оно у меня в записной книжке оказалось – выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»

– А Москва – красивый город? – с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.

– Помалкивай! – кричит на него Жорж. – Не до того мне было – еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.

– Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? – говорит мама. – Дома всегда был разумным, смышленым.

– Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все – словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что – сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!

– А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.

– Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, – говорят, – не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».

– Показал бы паспорт! – ехидно подсказывает младший брат.

– Заткнись ты! – снова орет Жорж, замахиваясь на Бенно. – Что ты, дермо, в путешествиях смыслишь!

Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.

– Жорж, зачем ты так грубо! – старается мама урезонить рассказчика. – Раньше таких слов от тебя никогда не слышали. А ты, – обращается она к младшему отпрыску, – помолчи и не вмешивайся в разговор.

– Ну, ну! – продолжает допытываться папаша Кийр, хотя история этой поездки ему уже более или менее знакома. – Ну, и как же ты наконец… оттуда выбрался?

– Как выбрался! – Жорж хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. – Продал одеяло и подушку н стал подумывать, как бы домой попасть. Какой-то кондуктор товарного поезда, или кто он там был такой, – купил у меня все это и взял меня с собой до Пскова. Ох, и растрясло же нас в этой ужасной поездке…

– Хорошо еше, что штаны не продал, – снова вмешивается Бенно. – Не то вернулся бы, как аист голоногий!

– Сам ты аист! – вопит окончательно взбешенный Жорж, кидаясь к насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным пойлом и в пылу драки, топчась на одном месте, измазывают свою обувь скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так и остается сидеть на залитом помоями пороге.

– Тише, тише! – кричит старый Кийр. – Этот Бенно в последнее время совсем от рук отбился, такой озорник, прямо нет с ним никакого сладу. Это, конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим его. Тише! Тише! – Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как слепой. Бенно хватает в сенях какую-то корзинку и швыряет ее вместе с картофельной шелухой и землей Жоржу прямо в голову, а средний брат в это время помогает мамаше подняться с порога.

Наконец спокойствие восстановлено, Бенно за свое наглое поведение получил изрядную трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от времени выуживая из-за воротника то кусочек картофельной шелухи, то комочек земли.

– Самое ужасное, что я испытал в дороге, это была езда в товарном вагоне, – говорит он. – Вагон, куда меня запер кондуктор, до самого потолка был набит всякими ящиками. Только возле двери оставалось еще ровно столько места, чтобы кое-как стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики зашатались и загрохотали – вот-вот раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков – вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда… И всю дорогу, пока тряслись, ни разу меня не выпустили… Даже по нужде не выпускали.

– А как же ты?.. – спрашивает папа, протирая очки.

– Да как… влез на самый верх и… Потом во Пскове меня выпустили, но там уже оказался другой кондуктор, тот и не знал, что я в вагоне был. Расшумелся, раскричался, хотел меня к жандарму тащить. Но я ему все объяснил, н умоляя его, и денег дал… в конце концов он меня отпустил. «Ну, бог с тобой, – говорит, – только убирайся поскорее к черту». А узелок с едой я забыл в вагоне.

– Господи боже мой! – восклицает мамаша. – Только и слышишь: забыл да забыл.

– Погоди, мама, пусть говорит, – вмешивается папаша Кийр. – Конечно, это халатность – все забывать, Ах да, когда же ты свои часы продал? Такие красивые часики!

– Вот тогда и продал, – объясняет Жорж. – У меня не осталось ни копейки, последние деньги отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не то, чего доброго, в кутузку засадили бы. Семь рублей пятьдесят копеек получил за них, а за цепочку – два семьдесят пять, всего десять двадцать пять.

– Десять рублей двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую прелестную цепочку? – покачивает лоснящейся лысой головой старый портной. – Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.

– Да, два рубля я проел тут же на вокзале – так я был истощен. Хотя в вагоне узелок с припасами еще был при мне, но в этом страшном грохоте и думать не хотелось о еде. За рубль двадцать пять я купил Бенно в подарок ножик, но потерял его…

– Хм… опять! – не может удержаться от нетерпеливого восклицания мама.

– Ну да, стал я на улице рассматривать ножик, а на том месте как раз была такая решетка или… не знаю, как это… ну, словом, куда вода стекает… нож из рук вывалился и бац!.. туда вниз. Ковырял я прутом, да разве достанешь! Вернулся после этого на вокзал, купил билет и поехал дальше… уже в пассажирском вагоне и… по-человечески. В Валга опять поел и купил конфет – обрадовался, что скоро дома буду. Ну вот, а когда сошел уже на нашем вокзале, оставалось у меня еще девять копеек. На них я купил в Пиккъярве булку.

– Боже ты мой, и впрямь как аист! – всплеснув руками, говорит мама. – Бенно прав – как аист. Гол как осиновый кол! Ни белья, ни одежды, ни денег, ни часов. Калоши, трость… Ох, даже думать не хочется! Слава богу, что хоть сам цел остался, вещи как-нибудь наживешь… постепенно. Но трудно, конечно.

– Безусловно, – поддерживает ее папа. – Мне больше всего жаль часов.

– Да, да, – Жорж склоняет голову набок. – Попали бы вы сами в такую беду, просидели бы столько времени среди этого грохота… ой, ой!

– Ну да, – тихонько вздохнув, начинает старый Кийр. – Так что же ты теперь собираешься делать, Жорж? Пойдешь на выучку к Тоотсу или не пойдешь? Теперь, когда мы потерпели такой убыток, нельзя бросать дело на полпути. Ты должен поступить так, как Тээле велит. Ничего не попишешь.

Мамаша, уяснив себе суть дела, тоже принимается уговаривать сына идти к Тоотсу и вообще делать все, что Тээле прикажет.

Рыжеволосый тяжело вздыхает и трясет головой. Легче, пожалуй, вернуться в тот товарный вагон, чем идти в Заболотье. Удивительно, как нарушилось такое до сих пор спокойное течение его жизни: вынужден был уехать из дому, но к месту назначения не добрался, в пути тоже нельзя было оставаться. Сейчас он, правда, уже дома, но тут его снова волокут, точно на аркане, туда, куда его тощим ногам так не хочется идти.

– Дала ты уже Бенно порошок от глистов? – спрашивает он, стараясь перевести речь на другое.

– Бенно сегодня получил в наказание две порции порошка, – отвечает мамаша, сердито поглядывая на дверь передней.

IX

Арно Тали медленно выходит на дорогу. Ему вспоминается один далекий зимний день. Было это давно, он тогда еще учился в приходской школе. Однажды после полудня стоял он на этом же самом месте; перед ним расстилалось снежное поле. В кустиках сухой полыни свистел ветер, печально шелестел пожелтевший тысячелистник. Чуть поодаль из-под снежного покрова беспомощно выглядывали редкие стебельки. На поле вдоль межи тянулись свежие следы полозьев… Ему не хотелось бы, чтоб тот грустный день когда-нибудь снова вернулся; слава богу, что он позади и никогда больше не возвратится! А какое богатство красок и ароматов на меже сейчас! Как волнуется рожь, как колышутся над ней облачка плодотворящей пыльцы! Здесь миллиарды незримых рук несут атомы, которые дадут начало зерну. Здесь маленькие ангелы ведут хоровод, протирая глазки и прочищая уши, полные цветочной пыли.

Арно выходит на межу и медленно шагает дальше. Бредет он без всякой цели, никуда ему не нужно идти, но, может быть, он таким образом дойдет до хутора Рая. Можно пойти на хутор Рая, а можно и повернуть назад – ему это безразлично. Сквозь душевный хаос слышит он тихие звуки – музыку летнего дня, – и важно не то, куда он идет и что делает, нет, радость сегодняшнего дня заключается в том, что он снова видит и слышит окружающую его красоту.

Можно заглянуть и на хутор Рая. Это его ни к чему не обязывает, особенно теперь: теперь Тээле от него так же далека, как тот хмурый зимний день, когда он бродил по этому же полю. А можно и повернуть назад, времени у него много, не все ли равно, чем сегодня заняться.

Но вот музыка летнего дня умолкает, и Арно кажется, будто солнечный свет потускнел и уже блекнут яркие краски цветов, усеявших межу. В ушах звучат обрывки слов, которые он недавно слышал, вспоминается девичий взгляд, улыбка.

Где она теперь, та девушка, которая умела так улыбаться? Может быть, она тоже бродит где-нибудь вдоль межи и глядит на волнующуюся рожь? Ведь она тоже уехала в деревню, к своим родителям. Или, может быть, рядом с ней сейчас шагает другой – она же не выносит одиночества. Ей нравится бывать в обществе, где можно блеснуть своим остроумием и неожиданными метафорами. С каким нетерпением ждал он, Арно, чтобы миновала наконец эта суматошная зима, как жаждал избавиться от томительных балов и вечеринок, на которые он ходил вопреки своему желанию. Он никак не мог оставаться дома, зная, что на этих балах всегда бывает та, о ком он думает и днем и ночью. Недаром сказал ему однажды Леста: «Мы вечно выбираем для развлечения самые тоскливые места». Тогда Леста еще не знал, отчего они ходят на эти вечера. А потом он перестал сопровождать своего друга и не спрашивал больше, куда тот идет и откуда возвращается. Арно стал бывать на балах один и мысленно говорил теперь себе: «Мне больше некого и нечего брать с собой, кроме своего креста».

Но вот отшумела зима. Что же ему теперь – ждать осени и желать, чтобы поскорее промелькнуло и без того короткое лето?

Арно останавливается. Совсем малышом приходил он сюда вместе с Мату собирать малину. Как радовались оба каждой найденной ягодке! Ягод они никогда не съедали тут же, а нанизывали их на соломинку, чтобы можно было похвастаться дома. И Арно вспоминается, как он в детские годы часто расхаживал с ниткой красного жемчуга.

Сейчас трава возле камней примята, словно в этом тихом уголке топтались сорвавшиеся с привязи лошади. Белеет разорванная папиросная коробка и несколько раздавленных папирос.

Через несколько минут Арно поднимается и бредет дальше. Вскоре он оказывается у раяского дома, к которому в прежние времена приближался обычно с чувством особого почтения. А сейчас ему кажется, что это гордое строение потеряло немалую долю своего былого великолепия: во-первых, оно как будто и не такое уж большое; во-вторых, выгоревшая и сморщившаяся краска на стенах, кое-где отстающая тонкими чешуйками, придает ему старый, запущенный вид. Арно не прочь бы еще немного поглядеть на этот дом и освежить связанные с ним воспоминания, но его уже заметили из окон; его радостно встречают и ведут в горницу, как самого дорого гостя.

– А-га, – говорит Тээле, – наконец-то соскучился в городе, потянуло в Паунвере. Тебя тут давно ждут, а наш Арно все не едет и не едет. Ну, разве не чудесно здесь в деревне? А?

– Да, хорошо, – отвечает Арно. Но пусть бы Тээле не говорила сразу так много, так быстро и с таким жаром. Куда она боится опоздать и что им так уж необходимо сказать друг другу? Может быть, этим потоком слов она хочет скрыть свое смущение или какое-то другое чувство?

– Ты чуть не пропустил самую прекрасную пору.

– Не беда, лето еще впереди.

– А у нас в Паунвере много всяких новостей. Подумай только, Тоотс вернулся из России.

– Знаю. Кийр тоже вернулся.

– Вот как. Значит, тебе уже известно, что и Кийр побывал в России?

– Конечно. Я знаю даже больше того. Да… Поздравляю.

– Ну да, дома тебе, разумеется, успели сказать. Благодарю. Правда, все это очень неожиданно? – спрашивает Тээле и краснея отводит взгляд.

– Ничуть, – отвечает Арно. – Что же тут неожиданного. Всякое бывает. Отчего это должно быть неожиданным? Кийр – славный парень.

– В самом деле?

Тээле испытующе смотрит на школьного товарища, словно стараясь что-то прочесть в его взгляде. Но школьный товарищ сохраняет холодный и равнодушный вид; ни искорки не блеснуло в его глазах. Этот спокойный, ничем не омраченный взгляд больно задевает Тээле. Девушке вдруг становится ясно, что вместе с прежними временами навсегда ушли и прежние чувства: ведь Арно не из тех людей, которые умеют скрывать свои переживания. Он и в самом деле безразличен теперь к судьбе своей школьной подруги, это видно по тому, как он сказал, словно желая ее ободрить: «Кийр – славный парень». Может быть, ей только показалось или действительно Арно вздохнул с облегчением, когда Тээле сама подтвердила дошедшее до него известие? Если так, то значит, она была для него лишь обузой и теперь он эту обузу с какой-то легкостью и естественностью сбросил с себя. Значит, так. Всего этого можно было ожидать, всего этого можно было опасаться, и все же до сих пор теплилась в ее душе хоть какая-то надежда!

– В самом деле? – снова спрашивает девушка. – В самом деле Кийр славный парень?

– На мой взгляд – вполне, – отвечает Арно. Лишь в это мгновение он улавливает горечь во взгляде и интонации своей школьной подруги; он понимает, что сказал больше, чем следовало бы.

– Возможно, – произносит Тээле. – Я не нахожу в нем ничего ни особенно хорошего, ни особенно плохого. Но у него есть одна приятная черта: он не мечется из стороны в сторону, как некоторые другие, а остается верен раз и навсегда задуманным планам. Он… не знаю, как это получше выразить… волевой, что ли. Во всяком случае, настроения его не меняются от малейшего дуновения ветерка.

Арно едва заметно краснеет, но отвечает с тем же спокойствием:

– Да, это тоже в нем есть.

– Правда? Ты это тоже заметил? Еще в школе…

– Да, – соглашается с ней Арно.

– Я не люблю ветреных людей. Пусть они будут и умные, и остроумные, и образованные, но рядом с решительным, надежным человеком они смешны. Не правда ли? Да и я ведь уже не девчонка, которая ищет внешнего лоска.

В этих словах Арно чувствует еще большую горечь. Он медленно обводит взглядом комнату, стараясь вспомнить, где и когда он мог внушить этой девушке какие-то надежды относительно себя. Нет, ему не следовало приходить в Рая, эти посещения никогда не приносили ему радости. Девушка пристально смотрит на юношу и как будто угадывает его мысли.

– Оставим этот разговор, – говорит она резко. – К чему толковать об этих скучных вещах. У каждого своя дорога. Расскажи мне лучше, что нового в городе, там, конечно, жизнь куда интереснее, чем в деревне.

– В городе тоже ничего особенного. Леста просил кланяться всем знакомым, а значит, и тебе. Вот почти и все. Сам он тоже собирается ненадолго приехать в деревню отдохнуть.

– Вот как. Да-а… Мне Тоотс говорил, будто он стал писателем. Это правда.

– Правда. Его книга сейчас печатается.

– Смешно! Леста – писатель! Никогда бы не поверила, скорее уж ты мог стать писателем.

– Почему?

– Ты уже в школьные годы любил фантазировать.

– А! – машет рукой Арно. – Из меня ничего не выйдет.

– Как так? – удивляется девушка. Она хочет еще что-то сказать, но вдруг начинает прислушиваться. За дверью кто-то кашляет, затем слышен робкий стук. – Да, войдите.

В приоткрытую дверь просовывается рыжая голова Кийра.

– Входите, входите! – повторяет Тээле.

– Нет… Я… – попискивает с порога Кийр. – Я… я боюсь помешать. Я… заглянул лишь на минутку. Здравствуйте! Мне нужно тебе… вам… что-то сказать. Не знал, что здесь чужие.

– Проходите. Здесь нет чужих. Вы же знакомы с Тали.

– Знаком, конечно, – бормочет портной, теребя в руках свою узкополую шляпу.

– Так входите и садитесь, не разыгрывайте комедию.

Рыжеволосый делает еще несколько шагов и присаживается на краешек ближайшего стула.

– Ну, что слышно хорошего? – спрашивает Тээле.

– Ничего. Жара страшная.

– У Тоотса были?

– Что? – пугается Жорж. – Ах, у Тоотса? Нет, не был еще.

– А почему?

– Не… не было времени. Потому я и пришел сюда… может быть, вы сами поговорите с Тоотсом об этом деле… Я не хочу туда идти. Может быть, лучше, если бы вы сходили…

– Я? И не подумаю идти к Тоотсу! Это дело ваше – пойти или не пойти. Вы же не маленький мальчик, которого надо взять за ручку и отвести в школу. Нет, Кийр, свои дела решайте сами, у вас достаточно для этого предприимчивости и энергии.

– Да, но…

Однако хозяйской дочке надоедает нытье жениха. Она поворачивается к Тали и заводит речь совсем о другом, рассказывает о барышне Эрнья, об Имелике, о том, как, однажды в погожий воскресный день все они были в гостях у кистера. Арно, вероятно, пробудет здесь до осени? Вот теперь их компания станет больше, можно веселее проводить время. Правда?

– Да, – отвечает Арно. – Я тут побуду немного.

Когда Тали собирается уходить, Кийр быстро вскакивает с места.

– Я тоже пойду. Мне нужно с тобой поговорить. – И, обращаясь к Тээле, добавляет запинаясь: – Завтра… я снова приду сюда, тогда и весточку вам принесу.

– Какую весточку?

– Да нет… Так просто… я… мне хотелось вам что-то сказать,

– Удивительно! Вечно вам нужно всем что-то сказать, со всеми нужно поговорить, и так ничего и не говорите. Что это вы чешетесь?

– Да нет, как это чешусь? Завтра принесу весточку. Затем оба школьных товарища покидают горницу хутора Рая так же тихо, как и появились. Тээле продолжает стоять посреди комнаты и в раздумье смотрит прямо перед собой. Красивые брови ее хмурятся, в уголках рта залегают горькие морщинки. Она резко срывает с цветка листок и раздирает его на мелкие кусочки. Затем озирается вокруг, словно ищет, что бы еще разорвать. Взглянув в окно, она видит, как школьные товарищи медленно шагают по проселку к шоссейной дороге. Один из них, к которому она совсем равнодушна, завтра вернется сюда и снова «принесет свою весточку», а другой, которого она так ждала, да и сейчас еще ждет, может быть, никогда больше не вернется; сегодня она сама отпугнула его своими безрассудными речами. Какая опрометчивость с ее стороны, какая глупость! Разве так отвоевывают потерянные сердца?

Нет, она не может больше оставаться в бездействии. Она должна наказать самое себя и в то же время отомстить тому, другому. Тээле быстро выходит в другую комнату, возвращается оттуда с фотографией и пачкой писем и рвет их на мелкие клочки, держа высоко перед окном: ей словно хочется, чтобы удаляющийся по дороге юноша видел ее поступок. Так будет порвана всякая связь с прошлым. Пусть все идет прахом. Все, что когда-то было дорого и мило. Смотри! Смотри, Арно! Вот она, твоя фотография, и твои лживые письма… На полу, в пыли. Ты сам этого хотел.

Девушка отбрасывает ногой клочки бумаги и в гневе произносит слова, которые должны остаться здесь, в этих стенах, слова, которых никто не должен слышать. Потом взгляд ее падает на обрывок письма, где можно разглядеть удивительные слова, кусочек фразы, шутливой, но в то же время такой ласковой, что Тээле невольно тянется поглядеть поближе. Да, так писал он когда-то… Но такие слова встречаются и на других листочках, она ясно помнит. Верно, они есть и еще где-то, надо только поискать. Девушка наклоняется еще ниже к листочкам, разглядывает, нежно касается их руками, как ребенок, сломавший любимую игрушку, и чувствует, как глаза ее вдруг застилает пелена, как сливаются все слова и фразы…

На разорванные листочки падает слеза, девушка тщательно подбирает с полу клочки бумаги и снова относит их в другую комнату.

Между тем школьные товарищи успели уже отойти довольно далеко и сейчас как раз сворачивают с проселочной дороги на шоссе.

– Да, Тали, – после некоторого вступления говорит Кийр. – Не окажешь ли мне по старой дружбе услугу?

– Например?

– Не пошел бы ты к этому старому Кентукскому Льву и не поговорил бы с ним об одном деле?

– Я прежде всего должен знать, что это за дело.

– Ну да… – нерешительно продолжает Кийр, втягивая голову в плечи. – Во всяком случае… Я сейчас тебе скажу… Но это должно остаться тайной, дорогой Тали. Об этом никто не должен знать, ни одна душе, понимаешь?

– Как тебе угодно, дорогой Кийр.

– Ну так вот… – Рыжеволосый постепенно оживляется. – Дело в том, что я решил научиться земледелию. К этому есть различные причины, о них я тебе как-нибудь потом расскажу. А во всей округе здесь никого, кроме Тоотса, нет. Хи-хи, да и Тоотс сам – не ахти какой знаток, но где лучшего взять. Не мог бы ты сходить к Тоотсу и сказать, что я хочу у него поучиться? А?

– Вот как. А не лучше ли тебе самому с ним поговорить?

– Нет, дорогой Тали. Ты же знаешь, Тоотс ужасный насмешник, а кое в чем у него вроде бы винтиков не достает. А теперь еще этот Либле там… Не хочется с ними канителиться.

– Но если ты пойдешь в Заболотье учиться, все равно придется с ними канителиться.

– Ну, тогда-то я как-нибудь справлюсь. Главное – сначала договориться. Будь добр, сходи. Видишь ли, после того, как ты пойдешь и принесешь мне оттуда весточку, я тебе расскажу такую забавную вещь, какая тебе и во сне не снилась. Пойдешь?

– Могу и пойти, – улыбается Тали.

– Ну вот, большое тебе спасибо! Теперь эта забота у меня с плеч долой. Видишь ли, дело в том, что Тоотс… хи-и… Тоотс метит к раяским хозяевам в зятья. Смешно, а?

Тали пожимает плечами и задумчиво смотрит в сторону Паунвере.

– Ну как же не смешно! – продолжает рыжеволосый. – Я ему сколько раз говорил: «Не выставляй себя на посмешище, Тоотс. Так Тээле и пошла за тебя, старого Кентукского Льва! У Тээле есть за кого выходить, Тали ведь еще жив-здоров…»

– Ах, оставь, оставь, дорогой Кийр! – машет рукой Арно.

– Как это – оставь? Ты что, раздумал на Тээле жениться?

– Оставим этот разговор. Поговорим о чем-нибудь другом. Пусть Тоотс женится на ком хочет.

– Вот как! Значит, ты не против того, чтобы Тээле вышла замуж за кого-нибудь другого? А? Не против? Скажи, скажи, приятель, я другим разбалтывать не пойду, это не в моих привычках. Ты, значит, не против?

– А что я могу иметь против? – хмуро отвечает Тали.

– Ага-а. Это я и хотел знать. Да и как ты можешь быть против, если у тебя уже другая есть, даже лучше, чем Тээле. Да и Тээле эта – тоже не бог весть какое сокровище. Правду говоря… Ну да ладно, что об этом толковать. Но для Тоотса она все-таки слишком хороша. Тоотс пускай достает себе индианку какую-нибудь из Америки или же в России ищет себе невесту. Хи-и! Правильно, Тали?

Тали улыбается и вдруг произносит:

– Ведь Тээле – твоя невеста.

– В самом деле? – оторопело спрашивает Кийр. – Ну да, ну да… Но кто это тебе сказал?

– Сама Тээле.

– Ах, вот что… Да, такой уговор у нас был, но сначала мне придется пойти к Тоотсу на выучку – вот в чем беда. А Тээле тебе раньше тоже говорила, что выйдет замуж только за земледельца?

– Не знаю, – покачивает Тали головой. – Не помню.

X

Тем временем ремонт хлева в Заболотье подвигается к концу. По просьбе Тоотса Либле привел из Каньткюла еще одного помощника – Краави-Яана; тот вначале помогал в плотницких работах, а сейчас его поставили крыть крышу. Теперь это будет вполне добротный хлевок, даже окна вставлены и ясли сделаны. Управляющий, подбоченившись, прохаживается по двору, радуется делу рук своих и бормочет про себя: «И на том спасибо».

В этот знаменательный день, когда Тоотс с удовлетворением смотрит на почти завершенную работу, в Заболотье снова появляется Тали и заводит речь об их школьном товарище Кийре. Управляющий и Либле таращат глаза от удивления. Это что за разговор? Кийр собирается учиться в Заболотье? Вот так штука! Неужели… Нет, этого Либле никак не может понять, хоть кол ему на голове теши. То, что рыжеволосого начисто обобрали в России, в Паунвере уже не было ни для кого секретом. Но что он станет навязываться в ученики в Заболотье – этого еще никто не знал, никто и предположить не мог.

– Ну что ж, – заявляет наконец Тоотс после длительных переговоров, – пусть приходит, раз ему охота.

– Да, пусть приходит, – подтверждает Либле. – Нам люди нужны. Работы хватит.

Арно прощается с друзьями и отправляется домой. Сперва он медленно идет по дороге, потом вдруг, что-то вспомнив, ускоряет шаг. Он не сворачивает на тропинку, ведущую к кладбищу, даже не смотрит в ту сторону, а шагает прямо по направлению к Паунвере. С тех пор, как они расстались, прошло уже довольно много времени – он наверняка должен получить сегодня письмо. С каким увлечением будет он, шагая по пыльному шоссе, читать это письмо, ее письмо! Потом он возьмет письмо с собой, когда пойдет гулять вдоль межи, и снова прочтет его, сидя на краю ржаного поля. Сегодняшнее письмо будет первым, а за ним последуют другие, еще много писем, – ведь она обещала. И так, отправляя свои и получая ее письма, он скоро дождется осени, когда они снова встретятся в городе. Ее слегка побледневшее за зиму лицо посвежеет, она загорит на солнышке, а характер за эти месяцы, прожитые в деревне, станет серьезнее, она не будет больше так часто стремиться на балы и вечера. Да! Сегодня он обязательно получит письмо – такое у него чувство.

Но письма не оказывается. Волостной рассыльный и сожалением покачивает головой я снова перебирает все письма, хотя прекрасно знает, что этого письма среди них нет.

Нет, нету такого письма. А если бы оно впрямь пришло, так неужели он, старый волостной рассыльный Митт, допустил бы, чтоб оно тут валялось? Он не мешкая сам отнес бы письмо на хутор Сааре пли передал бы с кем-либо из знакомых. Таковы, значит, дела. Пусть молодой саареский барин не беспокоится: если со следующей почтой письмо придет, так он, Митт, вовремя его доставит.

Арно рассеянно слушает старика. Едкий дым от трубки рассыльного и запахи, просачивающиеся из расположенной рядом камеры для арестантов, вызывают у него тошноту. Единственная мысль, которая сейчас мелькает у него в голове, – это обидное сознание, что письма той, далекой, вынуждены будут проходить такой грязный путь. Письмо, которого он с таким нетерпением ждет, будет брошено сюда, на этот замызганный стол; на чистом конверте, надписанном ее тонким почерком, появятся жирные, темные пятна, из трубки рассыльного упадет на него пепел. Чувство отвращения, охватившее Арно, еще больше усиливается, когда он слышит, что в камере кто-то зашевелился и, бранясь, требует воды.

– Ага-а, воды, – говорит рассыльный. – Подойдите-ка сюда, сударь, поглядите, что за птица у меня в клетке сидит. Теперь ей еще и воды захотелось. Видать, в клюве пересохло.

Но с Арно всего этого достаточно. Он быстро выходит из комнаты, и рассыльный провожает его уже во двор полным недоумения взглядом. Чудной парень! И чего это он убежал, даже в камеру не заглянул. Немало народу приходит поглазеть на эту редкостную птицу, а он убегает! Не виноват же старый Митт, что сегодня не было письма на хутор Сааре. Во всяком случае, письмо это, вероятно, очень интересное, раз его с таким нетерпением ждут. Ну ладно… старый Митт помнит не только адреса писем, прибывающих в Паунвере, но и содержание некоторых из них. Посмотрим…

Арно в это время шагает домой и по дороге говорит себе: «Порой молчание интереснее, чем переписка. Все равно… Может быть, со следующей почтой получу хоть несколько слов».

Дома он берет скрипку и долго играет грустную мелодию, такую грустную, что у бабушки слезы наворачиваются на глаза.

– Брось, Арно, – говорит старушка, – сыграй что-нибудь повеселее.

– Веселые песни сейчас в поле, – отвечает он.

– Ну да, верно, в поле. Но отчего ты играешь такое печальное? Мальчик, мой мальчик, тебя опять что-то гложет. Поди сюда, сядь рядом с бабушкой, я расскажу тебе старую сказку.

– Это дело другое, – улыбается Арно, подходит к старушке и нежно гладит ее морщинистую руку. Так, сидящими рядышком, и застает их Кийр – он рысцой притрусил под вечер на хутор Сааре.

– Иди с миром в Заболотье, – говорит своему рыжеволосому товарищу Арно. – Грехи твои тебе отпущены. Тоотс ждет тебя.

XI

И действительно – на следующее утро Кийр уже спозаранку оказывается на месте. Он в простой рабочей одежде, даже свою соломенную шляпу оставил дома и надел вместо нее картузик. Сопровождаемый благословениями родителей и насмешками Бенно, отправился он в путь, и вот теперь стоит во дворе Заболотья, готовый преодолеть любые трудности, лишь бы достичь желанной цели.

– Ага! – произносит Либле – он как раз в это время вышел из дома во двор с самокруткой в зубах. – Вот у нас и еще, одним помощником больше. Здорово, портняжный мастер!

– Да уж не знаю, – улыбается Кийр. – Если примете, так будет одним больше, если нет, то не будет.

– Ну, почему ж не принять. Еще вчера уговор был. Но скажите все-таки, какого черта вы так скоро из России удрали?

– Ох, Либле, – вздыхает рыжеволосый, – поставь меня лучше сразу на работу, только не спрашивай. Так с этой поездкой не повезло – всю жизнь помнить буду.

– Неужто? Гляди-ка – не повезло, значит! А разгон взяли немалый, когда в путь-то отправлялись. Да-а… А что касаемо работы – тут уж управляющего надо спросить. Он и укажет. Да вот и сам молодой барин Йоозеп.

– Здравствуй, Йоозеп, – приветливо обращается Кийр к подошедшему Тоотсу. Как бы там ни было, теперь он вынужден заискивать перед этим плутом и подлаживаться к его настроениям. А может быть, и не так уж трудно будет, ведь доброе слово и вражью силу ломит. Терпение, терпение! Если и эта последняя попытка провалится, Тээле будет потеряна для него навсегда.

– Здорово, здорово, приятель, – отвечает управляющий. – Ну, как дела? Как прошла поездка в Россию?

– В России не повезло. Пришел к тебе с просьбой, дорогой Тоотс. Скажи мне от чистого сердца, возьмешь ты меня в ученики? Тали вчера тебе об этом говорил. Жалованья мне не нужно, не нужно даже харчей, я на обед домой ходить буду. Только научи меня, как обрабатывать поля и скотину разводить.

– Ладно, – спокойно отвечает Тоотс. – Можешь приходить, но сначала ты должен пройти испытательный срок.

– Какой еще такой испытательный срок? – недоумевает Кийр.

– А как же иначе, дорогой приятель? – в свою очередь удивляется управляющий. – Разве ты этого не знал? Сначала человека берут на испытание, а потом уж в ученики. Я сам тоже прошел испытание. Как же я иначе смогу узнать, выйдет ли из тебя толк и вообще стоит ли с тобой возиться? Нет, испытание обязательно. Недаром русская пословица говорит: семь раз отмерь – один раз отрежь.

– Не-ет, – склоняет набок голову К.ийр, – я таких вещей не слышал. Правда, сапожников и портных берут на пробу, но…

– Ну вот видишь! То-то и оно! Как ты думаешь – ведь сапоги тачать или портняжить легче, чем землю пахать? И если уж сапожников и портных берут на испытание, так учеников опмана и подавно.

– А я опять же так рассуждаю, – вмешивается звонарь. – Испробовать – оно, конечно, тоже нужно, это верно, но перво-наперво, еще до пробы, надо бы это дело спрыснуть. Я так рассуждаю. Одно другому не помешает. Проба пробой, а спрыски – само собой.

– Постой, постой, Либле, – отстраняет звонаря рыжеволосый. – Дай нам сначала поговорить по-деловому. Я хотел бы знать – что это за испытание и как его проходят?

– Сам увидишь. Этой дорожкой все будущие опманы топают.

– Ну ладно. А долго ли придется быть на испытании?

– Долго ли… – бормочет про себя Йоозеп. – Ну, скажем, недельки две. Какой ты, право, смешной парень, Кийр. Без пробы я не знаю даже, хватит ли у тебя силенок для работы в поле.

– Силенок у меня хватит, – самоуверенным тоном заявляет портной.

– Это мы еще посмотрим.

– Я не такой слабый, как кажусь.

– Возможно, возможно. Но сначала скажи мне – нет, испытать тебя все равно придется, – ну так вот, сначала скажи мне, зачем тебе вообще захотелось в земледельцы податься? Ты же, чудак, не думаешь, что земледелие – это так себе, пустяковое дело, захотел – и давай работать?

– Нет, дорогой Йоозеп, я так не думаю. Если б я так думал, не пришел бы сюда учиться. Дело, видишь ли, в том… Н-да… так вот… я не знаю… Но раз уж мы с тобой так по-товарищески будем вместе трудиться… Разве лучше будет, если деревенские бабы начнут об этом судачить?.. Лучше уж я сам скажу тебе откровенно, почему мне захотелось стать земледельцем. То есть мне-то самому все равно – портной я или земледелец, но… Тээле хочет, чтобы я был земледельцем.

– Ага-а… – медленно и торжественно произносит Либле. – Тогда другое дело.

– Хм, хм! Тогда, конечно, другое дело, – подтверждает Тоотс. – Чего ж ты раньше не сказал?

– Ну, – пожимает плечами Кийр, – это же такая вещь… сами понимаете. Но теперь, когда я вам все откровенно выложил, будьте так добры, не обижайте меня. Или не то что не обижайте, а… относитесь дружески… Словом, будем друзьями, забудем все плохое, что было раньше… А спрыснуть, конечно, спрыснем, об этом уж позаботится мой старик. Приходите к нам хоть сегодня же вечером.

– Послушайте, господин Кийр, от ваших слов прямо слеза прошибает, – восклицает Либле. – Скажите на милость, кто вас когда-нибудь обижал?

– Нет, нет, – уклончиво отвечает Кийр. – Я этого и не говорю, но так… перебранки иногда бывали.

– Главное, чтобы кость выдержала, – вставляет Тоотс. – И чтобы тебе кое-какие работы не показались слишком трудными.

– Нет, дорогой Йоозеп, – лукаво усмехается рыжеволосый. – Не это главное. С трудностями я справлюсь, что бы там ни было. А главное – хи-хи-хи! – чтобы ты мне какую-нибудь старую обиду не припомнил. Знаешь, как мы бывало – иногда и поругаемся чуть-чуть… Понимаешь?

– Да какие там еще обиды! Не будь дураком. Главное – кость.

– Ну, раз обиды нет, так и кость выдержит. А сейчас ставь меня сразу же на работу. Увидишь, какой я сильный. Нельзя без пробы – так давай пробу! Мне никакая работа не страшна.

– Ладно, – соглашается Тоотс. – Работы в Заболотье хватит. Берись сразу же и откатывай эти вот оставшиеся камни от хлева на дорогу. Там сделаем каменный забор, чтобы посевы оградить.

– Ага, – кивает головой внимательный ученик. – Тогда скотина не забредет на поле, когда с пастбища пойдет.

– Вот-вот, – подтверждает управляющий. – Хорошо, что ты сразу вникаешь в дело. В том-то и вся суть, чтобы не только руки, но и голова работала. Ну хорошо, начинай: удачное начало – половина победы. Да обожди, я тебе вот что еще скажу: знаешь ты, зачем я вообще велел тебе эти камни откатывать?

Кийр склоняет голову набок, на минуту задумывается, как он бывало делал это в школе, затем с улыбкой отвечает:

– Не-ет, этого я не знаю. Зачем их вообще откатывать – этого я не знаю.

– Ну, вот видишь. А ведь в том и весь фокус: каждый шаг должен иметь свой смысл. Вообще камни эти надо отсюда откатить по нескольким причинам. Или ты думаешь, что мне так уж до зарезу нужна каменная ограда? Да нет же, чудак. Ограда здесь дело десятое. Ограду можно сколотить и из жердей, если понадобится. Но ты послушай и запомни, что я тебе сейчас скажу. Прежде всего ответь мне на вопрос: могут ли вообще эти камни остаться там, где сейчас лежат?

– Не знаю! – жалобно скулит Кийр и, моргая глазами, вдруг поспешно добавляет: – А почему бы и нет. А почему бы и-и… ведь кушать они не просят.

– Нет, дорогой Кийр, – тоном школьного учителя отвечает Тоотс. – В том-то и дело, что они именно просят кушать.

– Просят кушать… камни! Чего ты мелешь!

– Да, да-а, ты сейчас узнаешь или, вернее, только начнешь разбираться в том, что такое сельское хозяйство. Нет, брат, это тебе не шутка. И не зря тем людям, которые хотят ему обучаться, устраивают пробу. Слушай внимательно. Камни нужно отсюда обязательно убрать, не то скотина может на них налететь и поломать себе ноги. Сегодня, когда стадо придет домой, посмотри, как животные ринутся спасаться от оводов и слепней; при этом многие легко могут покалечиться. Это – во-первых. А во-вторых, что скажут люди, если заглянут в Заболотье и увидят груду камней возле хлева! Они сразу же скажут: что за нерадивые хозяева на этом хуторе! Лень им даже камни прибрать. Да-а, так и скажут: «Только и видишь тут, что несколько пар длинных ходуль, да и те еле двигаются». Ну, а в-третьих, не могу же я, если хочу быть настоящим хозяином, этакое терпеть. Ну вот, дорогой приятель, из-за всего этого я и велел эти камни вообще убрать отсюда. Но теперь встает вопрос: куда же их откатить?

– Но ты же сам сказал – на дорогу.

– Да-а, на дорогу! На дорогу-то на дорогу. Но почему именно на дорогу?

– А каменная ограда?

– Да! Каменная ограда. А зачем она – эта каменная ограда? Я же говорил, что ограду можно сделать и из жердей.

– Нет, Тоотс, – восклицает Кийр, – от тебя я совсем одурею!

– Вот то-то и оно! Костей твоих даже испытать не успели, а тут оказывается – и голова у тебя слабая. Слушай внимательно. Вообще камни эти надо отсюда убрать, так ведь?

– Так!

– Ну хорошо. А теперь: куда именно? Обратно на поле тащить их нельзя: во-первых, далеко, а во-вторых, опять же они там будут мешать. Так?

– Так.

– Тащить на болото, в яму побросать – тоже далеко.

– Так. Да ну, разве можно!

– К тому же через два-три года камни эти понадобятся для нового хлева. Верно?

– Верно.

– А если мы тут же выроем большую яму и закопаем их?

– Нет, – улыбаясь отвечает Кийр. – Трудно будет их доставать, когда понадобятся.

– Вот-вот-вот! Дело уже идет на лад. Правильно! Из этого следует, что… ну, ну?

– Что мы их должны выкатить на дорогу и сложить каменную ограду.

– Ну, слава богу! И на том спасибо! Теперь давай живо, выкатывай их на дорогу и клади ограду. Все, что я тебе сейчас говорил, это теория; а начнешь катать камни – тогда будет практика.

– Ага-а, – моргая глазами, бормочет Кийр, – теория и практика.

– Ох, чертова душа, ну тебя с твоей болтовней! – Либле поворачивается на каблуках, изо всей силы швыряет окурок на землю и задыхается от смеха. Рыжеволосый подходит к камням, некоторое время раздумывает, потом робко произносит:

– Но ведь они же такие огромные.

– Ох, приятель, – говорит управляющий. – Раньше они были еще больше. Видал бы ты их на поле! Ну давай, начинай. Ничего не поделаешь – это же проба твоих силенок. Мы с Либле будем налаживать косы, батрак пойдет пары пахать – каждому свое дело. Ах да, Либле, как только каньткюлаский парень справится с крышей хлева, пусть и на избе кровлю починит и комнаты побелит. И плита, плита – про плиту и трубу не забудь! Тут как раз под рукой и песок и известь. Март пойдет сейчас вместе с нами на сенокос, а когда сено на болоте скосим, поставим Марта там же канаву копать. А ученик Кийр будет каменную ограду класть. Как ты считаешь, Либле, по-моему, так лучше всего?

– Да, спервоначалу пусть так и будет. А потом посмотрим, как еще лучше устроить.

– Ладно! Пошли, давай поскорее косы наладим. Завтра по росе первый заход – на болото.

Управляющий и звонарь исчезают в овине, а веснушчатый портняжный мастер остается наедине с камнями. Сначала он беспомощно топчется на месте, потом засучивает рукава и подступает к ближайшему валуну. Тощий человек пыжится, вытягиваясь словно уж, кряхтит и сопит так, что слушать страшно. Солнце поднимается все выше и немилосердно жжет ему затылок. Когда Кийр в конце концов выкатывает первый камень на дорогу, он весь в поту и до такой степени обессилел, что на несколько минут ложится на землю тут же, возле камня. Тоотс и Либле тайком наблюдают за ним из овина и хохочут, как черти.

Но вот в безжизненное тело снова возвращается жизнь. Сначала Кийр шевелит своими длинными, тонкими ножками, потом, приподнявшись на локте и подперев щеку рукой, смотрит на небо, как бы ожидая от него помощи в тяжком испытании. Черти же снова прячутся в овин.

– Посмотрим, – говорит Либле, – что с ним будет, когда второй камень на дорогу выкатит.

– Кто его знает, – отвечает Тоотс, – может, и вовсе пружина лопнет. Нешуточное дело – эта проба.

Затем оба снова звенят косами и так отчаянно ругаются, как будто сам нечистый мешает им работать, все это делается для того, чтобы ученик видел и слышал, что кругом работа кипит, люди трудятся изо всех сил и только он один не справляется с «ландвиртшафтом».

Действительно, со вторым камнем получается еще хуже, чем с первым. На полпути рыжеволосый резко останавливается, садится на этот же камень и вытирает мокрое от пота лицо. Ох-ох, ой-ой-ой, до чего же тяжелые камни! Хоть пуп себе надорви, а дело не двигается. Может быть, и в самом деле у него кость слишком слабая для такой работы? Недаром эта сволочь Тоотс так рьяно его предупреждал. С каким наслаждением бросил бы Кийр всю эту кутерьму и отправился домой, к своей привычной работе… но Тээле, Тээле! Чертовски упрямая и своенравная девчонка! Но погоди же! Пусть только он ее заполучит, он тогда запоет совсем другую песню, не позволит собою командовать и помыкать, как собакой! Погоди, девчонка! Придет время, когда и он ею станет помыкать.

Чуть передохнув, рыжеволосый снова приступает к работе, но, оказывается, камень за это время нисколько не стал легче, напротив, он кажется Кийру еще тяжелее. Ничего с ним не поделаешь, словно в землю вросла проклятая глыба, с места ее не сдвинуть.

– Черт! – злобно сплевывает Кийр.

Но что-то необходимо предпринять, не годится же так вот беспомощно стоять на месте, тем более, когда проходишь испытание. Вместо большого камня Жорж начинает перетаскивать на дорогу мелкие камешки и обломки. Эта работа, естественно, подвигается у него успешнее, но вскоре и тут возникает препятствие.

– Эгей-й! – кричит ему звонарь, вылезая из овина. – Кто же так делает! Сначала нужно большие, а потом уж маленькие. Крупные лягут вниз, мелкие сверху. Сперва перетащи большие, а мелочь потом носилками перенесем. Нет, нет, погоди, земляк!

– Большие ужасно тяжелые, – надув губы, ноет рыжеволосый. – Попробуй сам, легко ли.

– Да чего там! – откликается Либле. – Будто я не пробовал. Кто же их с поля во двор перетаскал, ежели не я. До дороги какой-нибудь десяток шагов – подумаешь, эко дело! Поднажмите, поднажмите, господин Жорж!

– Да-а, как тут поднажмешь, если не получается, – жалуется Жорж. – Уже поднатужился так, что все кости затрещали… Дайте мне какую-нибудь работу полегче, а камнями пусть Март занимается.

– Вот как – работу полегче! Разве это от меня зависит – дать работу полегче? Это дело управляющего. Ну, а ежели и вправду из сил выбились, так сделайте передышку, пробегитесь в Паунвере, принесите нам чем подзаправиться перед завтраком. Управляющий как раз ушел к себе, вы тем временем и смотаетесь.

– Это можно, – весело соглашается Кийр. – Посылайте меня куда хотите, пойду с удовольствием, лишь бы не эти здоровенные камни, эти…

Как только Жорж скрывается из виду, Либле, Тоотс и Март принимаются за камни и быстро перетаскивают к краю поля большую груду. Более крупные катит Март, мелкие носят на носилках звонарь и управляющий. К приходу Кийра готова даже часть каменной ограды, управляющий возится около нее один, а оба его помощника мигом исчезают в овине.

– Это что? – пугается Кийр. – Как эти камни очутились здесь?

– Сами небось не притопали, у них ног нету, – бросает не оборачиваясь управляющий.

– И ты один их перетаскал?

– Ясно, один, – следует равнодушный ответ. – Какая еще тут помощь нужна.

– Гм… Ты прямо силач, Йоозеп.

– Ну, уж и силач! Просто вожусь здесь потихоньку. Жара страшная, а то побольше успел бы. В жару работа не спорится.

В эту минуту на дорогу выходит Либле и начинает жалобно клянчить у управляющего папиросу. Его кисет, говорит он, упал в хлеву прямо в навозную жижу, вот и делай что хочешь, грешная душа. Хоть бы одной затяжкой разжиться!

– Да, да, – шарит управляющий у себя по карманам. – На, бери.

– Спасибо тебе, господин Йоозеп! – благодарит звонарь. Но благодарность эта оказывается преждевременной: в коробке ни одной папиросы.

– Вот черт! – злится управляющий. – Теперь мы оба без курева, хоть иди на болото мох собирать. Ну и угораздило тебя, Либле, с твоим кисетом. Не нашел другого места, прямо в лужу швырнул.

– Да вот… – разводит руками звонарь. – Иди знай, где потеряешь.

– Послушай, Жорж, не в службу, а в дружбу, сбегай в Паунвере, принеси нам папирос, – решает управляющий после короткого раздумья.

– В Паунвере? – пыхтя и обливаясь потом, переспрашивает Кийр. – Чего ж вы раньше не сказали, я же только что из Паунвере.

– В самом деле? – удивляется Тоотс. – Почему же ты сразу не сказал, что идешь в Паунвере, – мы бы попросили тебя принести. Ну да что молодому парню сделается! Подтянись-ка и давай бегом еще раз, а я посмотрю на часы, увидим, быстро ли ты бегаешь,

– Ох, крест господень! – стонет Кийр, передавая Либле бутылку водки. – Бегай в такую жару, высунув язык.

– Да-а! Опманом стать не так-то просто, – покачивая головой, замечает Либле.

Так они в этот день изводят несчастного жениха всякими способами. Около полудня Йоозеп начинает рычать от страшной боли в ноге, Кийру приходится снова «подтянуться» и бежать в аптеку за лекарством. Но управляющему всего этого мало: он то и дело жалуется Либле, что с сегодняшнего дня пригревает змею на своей груди, и так далее, и так далее. После обеда Жоржа заставляют мешать известь, мять глину и перекатывать эти страшные каменные глыбы. К вечеру рыжеволосый так устал и осоловел, что еле ноги передвигает. Однако ночевать в Заболотье он все же не остается, а, шатаясь от усталости, плетется домой.

– Ну как, опман уже готов? – спрашивает его Бенно. Он вместе с Виктором кувыркается в это время во дворе. Вместо ответа старший братец бросает на мальчишку злобный взгляд и сопя вваливается в комнату. Но на пороге он еще успевает услышать, как этот сорванец вполголоса объясняет Виктору: скоро, наверное, Жорж запряжет в карету целую семерку свиней и будет раскатывать по всему Паунвере. Обычно такой добродушный мальчонка старается теперь уязвит Жоржа при любом удобном случае: ведь именно по вине Жоржа он потерял всякую надежду получить к Иванову дню новый костюм и ботинки. Поездка старшего брата в Россию обошлась папаше так дорого, что о других расходах и думать нельзя.

А старший брат, даже не поужинав, бросается на кровать и сразу же проваливается в сон глубокий, как бездонный колодец.

Утром все тело у будущего опмана горит огнем – так он сам, охая, жалуется окружающим. Несмотря на все усилия, ему до самого завтрака не удается подняться с постели, да и потом он волочит ноги, как колоды. Да, сельское хозяйство – это ужаснейшее из самых ужасных занятий на свете, и Тоотс недаром говорил об этой так называемой пробе костей. Если всю жизнь придется испытывать такую боль во всем теле, то… то и в самом деле опманы – самые несчастные люди в мире, и никакая любовь, будь она какой угодно пламенной, хоть восьмидесяти пяти градусов, не сможет вознаградить за эти вечные терзания. Все тело его – одна сплошная боль, но хуже всего обстоит дело с животом. Там у него, наверное, какая-нибудь кишка затянулась мертвым узлом – ведь он вчера весь день так страшно надрывался.

Но «сила любви благодатной может и горы свернуть» – в этой не совсем удачной строке кто-то выразил довольно верную мысль. Именно сила любви благодатной придает тщедушному Кийру могучие крылья, и около полудня мы уже видим рыжеволосого взбирающимся на кладбищенский холм: он несет Тээле весточку о том, что вчера проработал целый день и тем самым еще па шаг приблизился к своему счастью. От движения одеревеневшие конечности его оживают, так что Жорж решает продолжить свои попытки и, побывав «там», снова вернуться в Заболотье.

Очутившись «там», Кийр протягивает дрожащие руки к Тээле и пространно объясняет, какую огромную жертву принес он ради нее и на какие величайшие жертвы он готов и дальше. Девушка с нетерпением ждет, когда он кончит свою исповедь, затем говорит раздраженно, с едва сдерживаемой злобой:

– Ступайте, Кийр, и делайте все, что вам угодно, но меня оставьте в покое. Меня нисколько не интересует, как вы живете и чем занимаетесь.

XII

Этот неожиданный удар совсем сбивает Кийра с ног; до конца дня несчастный не поднимается больше с постели. В его ушах стучат колеса товарных вагонов всей России, и целый легион свирепых кондукторов требует у него то билет, то деньги за проезд. Братишка Бенно вместо лекарства от глистов накупил себе конфет и как назло грызет их над самым ухом больного. Видимо, бесенок, вселившийся в меньшого братца, считает свое наглое поведение вполне оправданным, ввиду неудачи Георга Аадниэля.

А хозяйская дочь с хутора Рая, как бы мимоходом нанесшая Кийру такую душевную рану, в этот день как ни в чем не бывало совершает длительную прогулку, даже не вспоминая больше о том, что произошло утром. Сначала, пройдя по меже, она украдкой заглядывает во двор Сааре. Убедившись, что там царит тишина и не видно ни единой живой души, она, напевая песенку, сворачивает на проселочную дорогу. Издали девушка еще несколько раз оглядывается, но двор по-прежнему пуст: видно, все ушли на покос, а вместе с ними и тот, кого она надеялась увидеть.

В таком одиночестве и с таким настроением, как у нее сегодня, можно дойти и до беды. Этим летом часто бывали у нее такие дни; и все-таки появлялись какие-то мысли, какие-то мгновения, которые несли ей утешение и даже радость; а сегодня с самого утра девушку тяжким грузом гнетет душевная пустота и усталость. Еще тоскливее делается у нее на сердце, когда, дойдя до Паунвере, она узнает, что и барышни Эрнья нет дома. Ей начинает казаться, будто все ее паунвереские знакомые сговорились между собой и решили оставить ее в полном одиночестве; будто все они сейчас где-то веселятся вместе и только она бродит одиноко, словно волк за изгородью. Ей становится жаль себя, в душе вскипает чувство злобы против окружающих.

На церковном дворе у коновязи стоят лошади с повозками. Как раз в тот момент, когда Тээле приближается к дому пастора, из канцелярии выходят двое – молодой крестьянский парень и девушка. У обоих лица красные и смущенные. Особенно растеряна девушка: сойдя со ступенек, она поворачивает совсем не в ту сторону. Парень с усмешкой тянет ее за рукав и указывает на лошадь:

– Ну куда ты пошла, лошадь-то вон где.

– Да, да, тьфу ты пропасть! Прямо как очумела я.

Оба смеясь усаживаются на телегу и катят прочь. Тээле глядит вслед поднятому телегой облаку пыли… эта счастливая пара только что побывала у пастора, чтобы заявить о своей помолвке и выслушать его наставления.

На другой телеге сидит нищий старичок с ломтем хлеба на коленях и пытается раскрыть большой складной нож. Его тонкие, бледные пальцы никак не могут с этим справиться; словно ожидая помощи, старик смотрит на Тээле – тем двум счастливцам, разумеется, некогда было его заметить.

– Дай-ка сюда нож, я открою, – говорит Тээле.

– Не могу, – отвечает старичок. – Он у меня к пиджаку веревкой привязан, чтоб не потерялся.

Девушка подходит к телеге и раскрывает нож. Старичок смотрит на нее взглядом, полным благодарности.

Ни в его беспомощности, ни в этой пустячной ее услуге нет, собственно, ничего необыкновенного, но Тээле вдруг чувствует, как глаза у нее наполняются слезами. Настроение ее резко меняется – теперь ей хотелось бы одарить кого-нибудь безграничной нежностью и добротой. Те двое, что вышли от пастора, уехали, сидя на телеге рядом неподвижно, словно два чурбана, и все же у каждого из них есть кому дарить свои нежные чувства. Ах да, неужели у старичка ничего нет, кроме этой краюхи хлеба, к тому же она такая сухая, что застрянет в горле. Вот здесь немного денег, пусть он купит себе чего-нибудь в лавке. Как? Он не может бросить лошадь? Его оставили здесь сторожить? Кто же это велел ему сторожить лошадь?

– Не знаю, какой-то молодой парень.

– Вот как. Обожди, я сама тогда схожу и принесу. В лавке она встречает волостного рассыльного Митта; увидев Тээле, он тотчас же прерывает свой разговор с лавочником, вытаскивает из кармана конверт и протягивает его девушке. Не будет ли раяская Тээле так добра, не передаст ли письмо саарескому студенту – они ведь живут по соседству, и ей проще будет это сделать. В течение дня кто-нибудь, наверное, пойдет в Сааре, пусть захватит. Но чтобы только Тээле не забыла передать или сама отнести письмо: оно, должно быть, очень важное, студент его ждет – не дождется. В другое время он, Митт, и сам отнес бы, но сейчас некогда: дьявол этот ночью удрал из кутузки, теперь за ним и десятский и волостное начальство гоняются: поди знай, в какой трясине или болоте он прячется. Да и вообще неизвестно, как ему, Митту, удастся из этой истории выкрутиться.

Конечно, конечно, письмо будет доставлено. А Митт пусть ловит свою птицу и не теряет времени на пустяки. Ей, Тээле, надо только сперва отнести нищему чего-нибудь съестного, а потом она сразу же – с письмом на хутор Сааре!

Ну да, ну да, спасибо! За это Митт в другой раз и раяской барышне письма доставит.

В церковном дворе Тээле видит, что старичок уже не один. С другой стороны к телеге подходят какой-то молодой человек и девушка. Гляди-ка, с кем только здесь не повстречаешься: Яан Имелик и барышня Эриья! Странно – будний день, самая горячая пора, а Имелик нашел время приехать в Паунвере. А впрочем, стоит ли удивляться? Ведь и те двое, что недавно побывали у пастора, тоже не посчитались со страдной порой; жизнь идет своим чередом, жаль только, что она, Тээле, должна стоять, как верстовой столб, и молча наблюдать за бурлящим вокруг нее потоком.

– Ну-у! – восклицают обе стороны в один голос. – А вы как сюда попали?

– Нет, скажите лучше, как вы сюда попали? Вот почему, куда ни заглянешь, никого дома нет!

– Мы повстречались с Имеликом и немного прошлись тут неподалеку. У Имелика времени нет, не то поехали бы в Рая.

– Это было бы мудрое решение. Я с самого утра ищу кого-нибудь из знакомых, с кем можно бы словечком перекинуться; в этих поисках и забрела сюда.

Тээле передает старичку купленную в лавке снедь, и он снова устремляет на девушку взгляд, полный благодарности. Должно быть, не часто приходилось ему сталкиваться с отзывчивыми людьми, и теперь ему хочется повнимательнее рассмотреть, как же они на самом деле выглядят. Друзья еще несколько минут болтают о том о сем, затем Тээле неожиданно прощается, говоря, что только сейчас вспомнила об одном очень важном деле.

– Подумать только! – удивляется барышня Эрнья. – Весь день вы ищете человека, с которым можно бы перекинуться словом-другим, а теперь, когда нашли сразу двоих, вы уходите.

– Ничего не поделаешь, – отвечает Тээле, – случаются и еще более удивительные вещи. Ах да, тут недавно от пастора вышла молодая пара, видно, приходили просить, чтобы их «огласили» с кафедры… Может быть, и вы… тоже побывали там?

– Ах, вот как! Да, да, разумеется! – смеясь, восклицает барышня Эрнья. – Мы только что оттуда.

Имелик краснеет и принимается внимательно рассматривать верхушки деревьев.

– Почем знать! – говорит Тээле, на прощанье кивая им головой. – Почем знать, – повторяет она про себя, уже выйдя на дорогу. – Все возможно, Яан Имелик всегда любил действовать потихоньку, осторожно. Поди знай… поди догадайся… – И ей вдруг вспоминается замечание младшей сестры, когда-то брошенное ею в шутку: «Смотри, Тээле, будешь так долго на одного метить, а других перебирать – в конце концов на бобах останешься».

Возле кладбищенской ограды девушка останавливается, на минуту задумывается и затем быстро входит в ворота. Вокруг тишина и покой, лишь пташки щебечут в листве старых деревьев. Сюда она бывало в школьные годы приходила погулять с Имеликом, с тем самым Имеликом, который сейчас сопровождает барышню Эрнья. Близ боковой дорожки виднеется заросшая травой могилка и скамья, почти скрытая кустами, – Тээле направляется туда, садится и дрожащей рукой вынимает из-за корсажа чужое письмо. Она долго разглядывает конверт, адрес, написанный мелким, но четким почерком, смотрит на почтовый штемпель, тщательно исследует заклеенные места конверта и, наконец, приходит к следующему выводу: почерк женский, письмо прислано из дальнего уголка родного края и уже один раз было распечатано. Это последнее обстоятельство напоминает ей слухи, которые идут по деревне насчет всех писем, приходящих в Паунвере и посылаемых из Паунвере: существует будто бы какой-то не то цензор, не то ревизор, который почти ни одного письма не пропускает, не вскрыв его. Неудивительно, что и это письмо постигла та же участь. Но какое чувство должен испытывать человек, который вскрывает чужие письма и роется в чужих тайнах? Неужели это доставляет ему удовольствие? Вот если она сама сейчас распечатает письмо, этому, пожалуй, можно найти оправдание. Ей необходимо знать, кто ее соперница и что она пишет Арно, – ведь письмо, несомненно, оттуда. Тээле слышит учащенные удары своего сердца. Дрожащей рукой вытаскивает она из волос шпильку и подсовывает ее под клапан конверта. При этом она зажмуривается и еще раз мысленно перебирает мотивы, которые могли бы оправдать ее поступок. «Я должна, – убеждает она себя, – должна распечатать это чужое письмо, я делаю это в первый и в последний раз в моей жизни. Никому не открою я тайн, содержащихся в нем, никогда не злоупотреблю ими. Арно получит письмо в полной сохранности. Я ничего оттуда не возьму и ничего от себя не добавлю. Я должна… должна…»

Во время этой короткой, но острой внутренней борьбы ее охватывает почти горячечное возбуждение.

Плохо заклеенный клапан конверта приоткрывается, показывается сложенный вдвое листок бумаги, и девушка жадно проглатывает редкие строчки письма, кончающегося на первой же странице.

Разочарованная, Тээле роняет листочек на колени. Письмо это… В сущности, даже не письмо, а лишь несколько скупых, наспех набросанных строчек… привет и две-три пустые фразы. Все это, да и еще немало строк могли бы отлично уместиться на почтовой открытке. И эту записочку Арно ждал с таким страстным нетерпением! Нет, конечно, он ждал большего, но приславшая ему это письмо была не особенно щедра на слова. Какие широкие пробелы между строками! Может быть, автору письма было трудно заполнить даже эту единственную страничку. Несколько наспех брошенных фраз… ни одного нежного слова… Ой, Арно, помнит ли он те письма, что Тээле посылала ему из Паунвере! По двенадцати страниц… никогда не меньше восьми… да еще приписки на полях, в уголках, всюду, где только оставалось свободное местечко. Ой, Арно, Арно, что с тобой сталось? Ведь она тебя ни капельки не любит, она только считает себя обязанной черкнуть тебе несколько слов. Ты слеп, дорогой Арно, если не понимаешь, что такого письма не напишет человек любящий.

Да и открыть такое письмо совсем не грех; напрасно она так волновалась, считая себя чуть ли не преступницей. Это письмо она может спокойно передать адресату – в нем нет ничего, кроме холода равнодушия; она с удовольствием протянет Арно этот замызганный конверт с его убогим содержимым – пусть посмотрит и сравнит его с письмами Тээле, если они еще сохранились.

Едва ли, однако, он их сохранял. Но все равно… все равно… Интересно только, что ответит Арно, будет ли ответ равноценен этому письму или же из Паунвере отправится в путь одно из тех шаловливо-нежных посланий, какие когда-то получала она?

Девушка вздыхает, вкладывает письмо обратно в конверт и медленно покидает кладбище. Жаль уходить отсюда, из этого царства тишины и покоя, – там, за оградой, жизнь не сулит больше ничего радостного. Хотелось бы даже остаться здесь, уснуть под сенью вековых деревьев.

В березняке, что тянется близ проселочной дороги, стоит лошадь с пустой телегой. Подойдя поближе, Тээле видит, как из леса почти бегом выбегают те самые парень и девушка, которых она недавно видела в пасторате. Оба снова смущенно глядят на Тээле, взбираются на телегу и катят дальше.

Во второй половине дня Арно получает письмо, которого он так ждал.

XIII

Пары вспаханы, наступила горячая пора сенокоса. Теперь в Заболотье уже не увидишь мужчин на дворе или в доме, кроме разве Краави-Яана – того оставили в полном одиночестве возиться с ремонтом избы. Все хлопоты по дому легли на плечи старой хозяйки, только в обеденное время ей немного помогает пастушка. Даже старик и тот отправился на покос и работает вместе со всеми, насколько позволяет слабое здоровье и больные ноги.

На болоте сено уже скошено; Март копает сейчас там канаву, роется в грязи, как крот. Этого силача стараются удержать на работе с помощью всяческих посулов и приманок. Иногда, правда, он на денек-другой куда-то исчезает, но потом снова возвращается. Тоотс и Либле помогают на сенокосе, но как только выдается свободная минута, идут корчевать пни на вырубке у болота. Таким образом даже в самый разгар сенокоса им удается отвоевать под пашню новые куски земли.

Но кого в Заболотье больше не видать – это Кийра; заглянул он однажды на хутор Тоотсов, точно солнечный луч с хмурого неба, но потом исчез, и исчез уже навсегда. Управляющий и Либле решили, что рыжеволосый не выдержал знаменитого испытания костей и именно поэтому убрался восвояси; о том, что произошло на хуторе Рая, они до сих пор и понятия не имеют. Известно только, что рыжеволосый вернулся к своему прежнему ремеслу. Говорят, его игла теперь еще проворнее мелькает в окне хутора Супси и в последнее время он стал еще громче сопеть. Вот и все, что Либле о нем слышал в деревне; каковы его планы на будущее и, в частности, относительно Тээле, этого никто не знает. По слухам, хозяйская дочь из Рая больше никогда этого вопроса и не затрагивает, а если кто-нибудь спросит, лишь улыбнется уголком рта.

Как бы там ни было, Либле удалось разузнать о Тээле и кое-что другое. По его словам, Мари слышала в лавке такой разговор: раяская барышня надумала вообще уехать из Паунвере, не то в город, не то еще куда-то… Один бог знает, куда именно, но вроде бы решила стать учительницей.

В Заболотье на эти слухи не обращают особого внимания и продолжают спокойно работать, идут своей дорогой. Давно сюда никто из Паунвере не заглядывает, никто им не мешает. Теперь Тоотс понял, что чем больше он трудится, тем радостнее делается у него на душе, тем больше растет в нем чувство удовлетворения самим собой и всем окружающим. Мысли о Тээле. уже не мешают ему больше насвистывать так громко, как вздувается, и сердце уже совсем не щемит. Тоотс смело и жизнерадостно смотрит в будущее.

Но однажды доводится ему услышать разговор, который слегка портит ему настроение. Старый хозяин сидит у плиты и толкует с хозяйкой о делах Заболотья, полагая, что они одни в доме и он может выложить все, что накопилось на сердце. Йоозеп в это время набивает в горнице папиросы и подслушивает стариковские рассуждения.

– Да-а, все это распрекрасно, – начинает старик, – ничего не скажешь, с работой справляется вовремя, хлев до толку довел… избу чинит… Ничего не скажешь.

– Ну, ты, видно, нашел что сказать, раз уж такую речь завел, – отвечает мать.

– Да нет, ничего, – возражает старик, посасывая трубку. – Все в отменном порядке. Даже вперед соседей ушли в работе. Сейчас еще и вырубку раскорчевывает, там тоже засеет… Ничего не скажешь.

– Ну да, наконец-то ты хоть перед смертью увидишь, что соседей опередил, а то вечно позади плелся. Те бывало уже давно управятся… а он все еще… Ну, так какая же у тебя еще беда?

– Беды никакой нету, а только иной раз как подумаешь… Вообще-то все ладно, да опять-таки – едоков много. Народу на хуторе полон двор, всем жалованье положено… Вот и думаю, откуда же эти самые деньги возьмутся всем заплатить? Я бы не решился столько народу набирать. Ну, да все бы ничего, лишь бы не довел меня Йоозеп до того, что за всю эту канитель мне расплачиваться придется. Вот и получится: по работе-то я впереди других, а в долгах по уши увяз. И так их достаточно. Бог его знает, этого Йоозепа, – ветрогоном был с малолетства, ни о чем никогда мне не говорил, совета не спрашивал. И сейчас орудует, как полный хозяин. Да-да, так ничего плохого не скажешь да только вот деньги… деньги…

– Не ной ты зря и не кряхти, – отвечает мать. – Раз все дела он сумел наладить, сумеет и с платежами справиться. Приехал он – ты боялся, что лентяйничать будет, а теперь, когда парень взялся за работу, – опять беда!

– Ну да, кто его знает, – сплевывая, говорит старик. – Поживем – увидим. Ты всю жизнь за сынка заступалась. Я про него и слова не скажи. Да мне и говорить-то нечего, пусть только сам расплачивается за свои штуки.

Тоотс-младший, притаившись, слушает этот разговор и хмурит брови. Ишь ты, старикан, вот какая у него забота! Разве он, Йоозеп, все еще мальчишка, не знает, что делать, чего не делать? Да ну его, пусть!

Старики заговаривают о чем-то другом, а Йоозеп, захватив набитые папиросы, тихонько открывает окно и выскакивает во двор. Пускай себе рассуждает, чем ему на старости лет еще заниматься! Во всяком случае, Йоозеп знает теперь, что отец о нем думает. Между прочим, иногда совсем не плохо, если тебя считают глупее, чем ты есть на самом деле. Ничего, ничего. Время бежит, а счастье не минует. Хотя у него денег не бог весть как много, зато во всей округе не найдешь человека, который лучше него знал бы поле и скот; а это тоже чего-нибудь да стоит. Главное – пусть дадут время.

И Йоозеп действительно расплачивается с Либле, с Мартом и с кровельщиком, даже глазом не моргнув. Самая большая прореха появляется в его бюджете после того, как он, заглянув однажды в аптеку, встречается там с каким-то приехавшим издалека хуторянином и покупает у него две пары племенных поросят и корову настоящей фризской породы. После такой покупки он, правда, чешет в затылке, но спустя несколько дней корова и поросята все же оказываются в Заболотье и управляющий окружает их прямо-таки отеческой заботой.

Затем происходит небольшое событие, которое, однако, вносит в однообразную жизнь Заболотья большую перемену и вновь нарушает душевное равновесие Тоотса.

В этот день благодаря прекрасной погоде работа идет особенно успешно, и вечером у Тоотса есть полное основание сказать себе: «И на том спасибо». Возвратясь домой, он находит на столе в горнице сложенный вдвое листочек бумаги.

– От кого это может быть? – бормочет он про себя, разворачивая листок.

Взгляд его сразу падает на подпись, и загорелое лицо покрывается еще более густой краской. Тээле! Что ей вдруг понадобилось? Наверно, зовет на свадьбу, что ж еще. И, лихорадочно закуривая, он читает:

"Мой милый школьный товарищ!

Была сегодня на вашем хуторе, но, к сожалению, вас, вернее – тебя, не застала дома. Собственно, никакого дела у меня тут не было, просто захотелось посмотреть почти новый хлев в Заболотье и вообще поглядеть, что вы… ты тут поделываешь. В последнее время ты совсем скрылся с горизонта, как Иоанн на остров Патмос. Показывайтесь на глаза хоть изредка или хотя бы пришлите листочек из своей Книги откровения.

Ах да – самое главное! За то короткое время, что вы находитесь дома (опять «вы» – ну, пусть уже до конца будет «вы»), вы до неузнаваемости изменили хутор Заболотье. Теперь вам недостает только хорошего сада – мне это сразу бросилось в глаза. Думали ли вы сами об этом? В Рая много молодых яблонь, осенью сможете получить сколько угодно саженцев.

Итак, желаю здоровья и сил! До скорого свидания!

Ваша школьная подруга Тээле".

– Гм, – произносит управляющий, прочитав письмо, затем снова его перечитывает и опять произносит: – Гм!

– Что она пишет? – спрашивает мать. Она зашла за чем-то в горницу и видит, что сын читает письмо.

– Да чего ей писать, – отвечает Йоозеп, засовывая листочек в свою записную книжку. – Чего ей писать. Предлагает купить у них саженцы яблонь.

– Ишь ты, – удивляется мать. – Что она в таких делах понимает.

– Видно, понимает.

От этого письма сердце у Тоотса начинает биться взволнованно. Это нечто такое, чего он меньше всего мог ожидать. Во-первых, тут и намека не было на свадьбу, да и кто перед свадьбой пойдет на чужой хутор предлагать яблони! Во-вторых, здесь проявлялась заинтересованность в том, чтобы хутор Заболотье стал красивее, и расхваливалась его, Йоозепа, предприимчивость; за короткое время… как это там было написано? Ну да, за то короткое время, которое он прожил дома, он до неузнаваемости изменил хутор Заболотье. Так, так. Нет, черт побери, значит, акции Кийра все еще стоят не слишком высоко, если на столе в каморке Заболотья оставляют такое письмо! Кто его знает, может быть, поссорились из-за того, что Кийр не захотел учиться на управляющего? Поди знай. Но теперь он, Тоотс, действительно покажет, во что можно превратить Заболотье! Если уже такой его маленький успех вызвал похвалу, то что скажет Тээле этак годика через два? Молодые яблони… Молодые яблони растут не только на хуторе Рая, растут они и в других местах, и почему это в Заболотье обязательно должны быть те же самые сорта яблок, что и в Рая? Во всяком случае, раздобыть яблони – невелика забота, есть и посерьезнее. Да, но о чем другом, собственно, могла бы писать ему Тээле? Не о молочном же хозяйстве или о поросятах? Ей хотелось хоть чем-нибудь быть ему полезной, вот она и предложила то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется, дело обстоит именно так.

Ну ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но как ему, Йоозепу, теперь поступить после этого письма? Ах да, ему следует хоть изредка показываться на глаза или же послать листочек из своей Книги откровения… Из какой такой Книги откровения? Черт побери, он же не писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги и сочиняет стишки! Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это можно, хотя почерком своим он никогда не славился, да и ошибки в правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс – прежде всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая дело обстоит точно так же!

«Во всяком случае, – и он подносит палец к губам, – на первых порах не надо ничего делать. Пусть все уляжется. Жизнь сама подскажет, как поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых».

За ужином хозяйского сына почему-то начинает разбирать смех, и среди общей беседы вдруг слышится неожиданное «хм-хм-хм-пум-пум-пум!».

Едва кончив есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу и на шкафу, находит потрепанную библию, усердно ее перелистывает и, наконец, вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит:

– Будь добр, отнеси это письмо сегодня же в Рая. Зато завтра можешь прийти на работу чуть попозже.

И долго еще ворочается после этого в постели, представляя себе, какие глаза сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение меркнет; сидя на краю кровати, он несколько минут смотрит в потолок и бормочет:

– Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул.

Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше.

XIV

Но так как ему приходится слова и снова нести всякие расходы, а денег ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают иссякать. Однажды воскресным утром управляющий, подсчитав все свои ресурсы, приходит к выводу, что необходимо что-то предпринять: либо раздобыть откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а в таком случае придется прекратить и осушку болота и корчевку пней.

Обдумав положение, он говорит старику:

– Нам придется занять немного деньжат.

– Долгами не проживешь, – отвечает отец. – Заемный хлеб – что от соломы огонь: надолго ли его хватит!

– Оно конечно… Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь, потом вернешь с лихвой.

– Кто его знает, – тянет старик, – осенью надо в кредитную кассу платить, еще один долг есть с давних времен… боюсь опять занимать: хутор в конце концов с молотка пойдет.

– Не пойдет, – уверяет сын. – А если и пойдет, так пусть уж лучше хутор с молотка идет, чем мы и дальше будем этак небо коптить. Надо же что-то делать, вперед пробиваться.

– Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек молодой, и тебе все едино – как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе, а ты подумай – каково нам со старухой будет под старость идти по миру с сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.

– Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем – ни с сумой, ни без сумы, – говорит сын, заканчивая разговор.

Конечно, этого и следовало ожидать – от старика никогда ничего путного не добьешься.

Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников не рассчитывает, а сам едет в город. Оказывается, что Леста как раз в этот день получил небольшой отпуск. Школьные друзья отправляются на квартиру Тали, где Леста поселился после отъезда приятеля.

– Ну, – говорит Тоотс, – первым делом рассказывай, как с твоей книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.

– С книгой… – улыбаясь повторяет Леста. – Книга отпечатана. Я собирался поехать в деревню и взять с несколько экземпляров для тебя и для других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.

Леста идет к полке и приносит оттуда своего духовного первенца, свою книгу.

– Вот она, – говорит он. – Именно тебе я больше всего обязан тем, что она вышла в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне свое мнение.

– Гм, гм, – разглядывая книгу, бормочет приятель, – прекрасная книга. Я хочу сказать – внешний вид хорош, с содержанием придется еще познакомиться. По правде говоря, я не очень-то люблю стихи. Стихи – они стихи и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное – человек что-то делает. Не все удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна – по крайней мере, ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал на первой страничке: «Дорогому соученику Тоотсу на память от благодарного автора». Да ну, к чему эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?

– Книг? К сожалению, нет. Первая партия вышла только на прошлой неделе, остальные еще в типографии, Я и сам не знаю, как будет с этой продажей. Книга, правда, готова, но иногда страх берет, что теперь-то и начнется главная забота – как ее распродать. Куча денег затрачена… Ах да, свой долг я тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку. Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.

– Да ну тебя! – восклицает Тоотс. – Я же не потому спросил, что хочу долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается…

– Да вот… – Леста втягивает голову в плечи. – Никак еще не двигается.

– Как это – никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?

– Поверишь ли, Тоотс, ни одной.

– Мало, – покачивает головой Тоотс.

– Мало, мало, – подтверждает Леста. – Послал в редакцию на рецензирование, как полагается… Один экземпляр отправил старому писателю, другой знакомому книготорговцу… Знаешь, тому самому, который сказал мне золотые слова. Книги эти были посланы бесплатно… в подарок или бог его знает, зачем. Сослуживцы мои, разумеется, вправе получить даром. У других знакомых тоже как-то неудобно брать деньги…

– Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!

– Да что поделаешь. Киппель схватил тут вчера штук двадцать под мышку и ушел.

– Куда же Киппель с ними ушел?

– Да кто его поймет, куда он пошел. Может быть, на реку Пори, на рыбалку.

– Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?

– Конечно, предлагал, некоторые лавки взяли по две-три штуки, но в долг, продадут – уплатят деньги, за вычетом сорока процентов с продажной цены.

– Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.

– Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я взвалить себе на спину связку книг и пойти торговать на улицу. И дальше: если я буду расхаживать со связкой книг, мне придется бросить свою основную профессию.

– Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что вот появилась такая-то и такая-то книга, очень интересная… Кто ее в руки возьмет, тот уж не выпустит, пока не прочтет до конца. И еще добавь, что продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес укажи: там-то и там-то…

– Дорогой Тоотс, и это невозможно! Во-первых, тогда я должен буду сидеть, как паук, на своих книгах и ждать покупателей – у меня на это времени нет. Во-вторых, у меня нет помещения. Не могу же я открыть в квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей книги приезжать в Тарту только потому, что нельзя получить ее где-нибудь поблизости. В-четвертых, в-пятых, в-шестых и даже в-седьмых, я всегда начинаю трястись от страха, когда кто-нибудь смотрит на меня в упор и говорит: «А, так это вы и есть – тот самый писатель Леста… гм, гм, гм!» Тогда мне кажется, будто человек этот давно уже следят за мной и что ждал подходящего момента, чтобы за меня взяться. В-восьмых, в-девятых и в-тридцать шестах – меня так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу, как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами…

– Ну хорошо, – рассуждает Тоотс, закуривая папиросу. Но ведь груз твоих долгов не станет легче от того, что ты будешь сидеть сложа руки и ныть. Я тоже ныл в свое время, и у меня есть причины то же самое делать и сейчас, но я понял, что это глупо. Ужасно глупо. Если ты уж такой застенчивый и не хочешь, чтобы на тебя смотрели, то сделай вот так… Что это я хотел сказать… да, чертовски жаль, что я так мало знаком с этим книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка… Ну да, сделай так: отнеси всю эту кучу – тысячу книг или сколько их там у тебя – отнеси все это какому-нибудь порядочному книготорговцу, посули ему небольшой барыш, и пускай себе продает их и рассылает. Через какое-то время, скажем, через месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги. В России так делают со всякими другими товарами, я думаю, то же самое можно сделать и в Эстляндии с книгами. Это называется сдать на комиссию. Вот и ты сдай свою книгу какому-нибудь книготорговцу на комиссию. Для таких людей, как ты, это самый подходящий вид коммерции.

– Тоотс! – с восхищением восклицает Леста. – У тебя же самый живой ум, какой я только встречал! Если уж ты не добьешься успеха в жизни, так никто не добьется. Вот ты как хорошо разбираешься в чужой для тебя области, а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле – в сельском хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный литератор, который много лет соприкасался с этими вещами. Поверь, Йоозеп, я говорю чистейшую правду – то, что думаю.

– Ну, ну, – улыбается польщенный Тоотс. – Писателем я, конечно, никогда не был, даже дела никогда не имел с пишущей братией, ты – первый писатель, которого я знаю.

– Тем удивительнее, об этом-то я и говорю. Сколько пришлось мне обивать пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я узнал то, чтоты сам сообразил. Короче говоря, я тоже узнал, что это за комиссионная продажа и чем это дело пахнет. Всякий приличный книготорговец потребует с меня за такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.

– Пятьдесят процентов? – с испугом переспрашивает Тоотс. – Ох ты черт!

– Да, пятьдесят! Я плохой делец, но считать все-таки немножко умею. Этому искусству я научился еще а приходской школе, а потом а городе напрактиковался. Но я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш и бумагу и подсчитай сам, увидим, сойдутся ли наши цифры. Вот карандаш и бумага.

– Карандаш и бумага, – повторяет Тоотс, – ладно – карандаш и бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?

– Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.

– Хорошо, записано. А во сколько ты оцениваешь свой труд, свою работу над рукописью?

– Что такое? – с удивлением спрашивает Леста.

– Твою собственную работу… Писание, или составление, или как это там называется?

– Писание… Составление… Разве это тоже нужно учитывать?

– Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?

– Об этом я и понятия не имел, – покачивает Леста головой и почему-то краснеет. – Но оставим это… Не будем приписывать. Вообще не будем это считать. Скажем, всего было расходов на триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.

– Нет! – Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. – Я так считать не умею.

– Но, дорогой Тоотс, – жалобно возражает Леста, – о каком же труде тут можно говорить? Ну, изредка пописывал по вечерам… иногда и ночью… для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам – разве это было мне трудно?

– Каждая работа должна быть оплачена, – серьезным тоном заявляет Тоотс, – все равно – делаешь ты ее шутя и смеясь или же со стоном и скрежетом зубовным. Когда комедиант смеется и кривляется, он ведь за это деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он тоже плату получает. Не понимаю, что ты за человек такой? Послушай, что тебе скажет твой старый школьный товарищ Тоотс, – он парень бывалый, не вчера родился. Или постой, подожди! Ты не хочешь плат за свой труд… Вернее не хочешь платы сейчас, потому что у тебя есть другой надежный заработок. Но скажи мне, молодой человек, как ты будешь сводить концы с концами, если в один прекрасный день оставишь свою нынешнюю профессию и займешься только сочинительством? Гм? А? Ответь мне сначала на этот вопрос, тогда я буду продолжать. Удивляюсь, что Киппель не разъяснил тебе все это – он же отрекомендовался прожженным коммерсантом.

– Видишь ли, дружище, – говорит писатель улыбаясь, – дело в том, что… Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но… не знаю, как тебе на все это ответить. Во-первых, никогда я не добьюсь такого успеха, чтобы иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых… Во-вторых, если даже когда-нибудь и наступит такое время… тогда видно будет, что делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму мы сейчас ни прибавляли за мои усилия и труд – это не изменит цену книги. Ты видишь – цена здесь напечатана.

– Черт побери! – раздражается Тоотс. – Давай хоть выясним, сколько ты потерял! «В большом деле не без убытка», – говорят русские, и с этим должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток, чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!

– Ну ладно, – машет рукой Леста. – Пиши.

– Сколько? – спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.

– Пиши… пиши… ох, крест святой!

– Чего еще – крест святой?

– Нет, погоди… я стараюсь припомнить. Прямо холодный пот прошибает. Бумага – семьдесят пять копеек, керосин… керосин… керосин для лампы… чернила… так, готово! Пиши – девять рублей.

– Всего? А почему не десять?

– У Юхана Лийва есть рассказ, – отвечает Леста, – где автор говорит, что за одну свою повесть он получил девять рублей. А я никак не считаю себя более крупным писателем, чем Юхан Лийв.

– Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная ли она. Но девять рублей за целую книгу – это безусловно мало! Безусловно, как любит говорить Киппель… Повесть Лийва, может быть очень хороша и поучительна, но… она, вероятно, много короче твоей книги. К тому же, в твоей книге есть еще и стихи. А главное, слышишь, главное – Лийва писал в старое моллеровское время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем теперь. Да… И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы и как их там еще, все те, кто чужими трудами себе дома строят, – они, должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку.

– И я так думаю, – произносит Леста. – Последнее, пожалуй, самое правильное.

– Ну видишь! – радостно восклицает Тоотс. – Ты и сам начинаешь соображать. Итак, отбросим девять рублей и назовем совсем другую сумму. Постой, я вижу – ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить за свою книгу. Долго ты ее писал?

– Трудно сказать. Может быть, год, может быть, два или еще больше. Но скажем – год.

– Отлично! Скажем, год. Ладно – год. Волостной писарь в среднем получает в год пятьсот рублей, да сверх того еще побочный заработок. Черт побери, неужели ты над своей книгой меньше трудился, чем волостной писарь в течение года! Запишем – пятьсот рублей, а?

– Да что ты!

– Что? Мало?

– Много! Много, дорогой Тоотс. Не валяй дурака! Давай говорить серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать!

– Ладно! Запишем тогда – двести пятьдесят, а если и теперь станешь спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен?

– Ну, пусть будет по-твоему, – покорно соглашается Леста. – Пиши – двести пятьдесят.

– Так. Печатание – триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Писателю за работу – двести пятьдесят рублей. Вего: пятьсот шестьдесят рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы?

– Нет.

– Нет. Ну, а теперь подсчитаем выручку, то есть сумму, которую ты надеешься или рассчитываешь получить после того, как отдадим книгу на комиссию. Брутто – цена книги шестьдесят копеек… Девятьсот пятьдесят экземпляров, поскольку пятьдесят экземпляров уйдут бесплатно… Это получается…

Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает в уме, затем подчеркивает итог двойной чертой. Быстро закуривает новую папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит:

– Влип ты, Леста, влип!

– Знаю, – живо откликается писатель. – Да, влип.

– Или, говоря иными словами, ты работаешь с дефицитом. Убыток составляет двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек, если считать нетто цену книги тридцать копеек. Пятьдесят процентов пойдет книготорговцу за комиссию – так ведь ты сказал?

– Да.

– Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек… Запиши себе где-нибудь эту сумму, чтобы прибавить ее к следующей книге. И когда станешь назначать цену своей будущей книги, позови меня на помощь. Весь этот убыток оттого, что ты продешевил со своей первой книгой.

– Но откуда я мог знать, что придется отдавать такой большой процент, что львиная доля выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я получил всю цену книги, я бы не потерпел никакого убытка.

– Ха-а! – улыбается Тоотс. – Семь раз отмерь – один раз отрежь. Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю прибыли получают те, кто меньше всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда нельзя забывать. И если хочешь знать, дефицит у тебя еще больше – это мне сейчас только в голову пришло.

– Оставь, Тоотс! – с горькой улыбкой говорит Леста. – У меня уже голова кружится.

– Ничего, – отвечает управляющий. – Пусть немного покружится – в другой раз умнее будет. Слушай! Ты вложил в свою книгу триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Еще хорошо если тебе удастся через год полностью вернуть себе эти деньги. Так ведь? Ну вот, А проценты? Если бы ты кому-нибудь одолжил эту сумму, то через год… подожди-ка… ну да, через год она принесла бы тебе по крайней мере пятнадцать рублей семьдесят семь копеек процентов, а сейчас эта сумма тебе ничего не приносит, только душа из-за нее болит.

– Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести.

– Нет. Боль душевная полагается тебе сверх всего, в назидание, как урок, чтобы в следующий раз не был таким дураком. О боли душевной будешь знать только ты сам да господь бог, а вот эти пятнадцать рублей семьдесят семь копеек все-таки придется причислить к убыткам. Итак всего – двести девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой окончательный дефицит.

– Ну, да чего там, влип, конечно… бросился очертя голову… рублем больше или меньше – не все ли равно, – вздыхает Леста.

– Ну, не беда, – чуть помолчав, снова начинает управляющий. – Теперь мы, по крайней мере, знаем, как велик убыток, а это уже кое-что значит. Запиши себе эту сумму – нам она еще понадобится. Кроме того, хотелось бы мне и самому сходить к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать у него несколько процентов. Не беда, не беда. Время бежит, а счастье не минует. Но вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и говорят: «Ах, вы и есть тот самый писатель Леста!» Не то ты мог бы сам продавать свои книги и вернул бы все затраты.

– Так оно и есть, – разводит руками Леста, – тут уж ничего не поделаешь. Таким уж, видно, я уродился.

XV

– Не беда, не беда, – снова повторяет управляющий и собирается еще что-то добавить Лесте в утешение, но вдруг начинает прислушиваться. В передней кто-то возится у двери, затем с треском ее захлопывает и отпускает по чьему-то адресу несколько крепких словечек.

– Киппель, – говорит Леста, кивая на дверь.

– А-а! – широко улыбается Тоотс. – Пусть зайдет сюда, давно я его не видел.

– Киппель! – зовет Леста. – Зайдите сюда!

– Jawohl, – доносится из передней, затем Киппель, что-то еще пробормотав, резким движением распахивает дверь в квартиру Тали.

– Ага! – восклицает он еще с порога. – Господин опман тут! Замечательно! Сегодня погода для рыбалки – как по заказу, таких дней за все лето только два-три насчитаешь. Господин Тоотс пришел как раз вовремя. Здравствуйте, здравствуйте! Ну что вы скажете! Эти проклятые жулики опять вломились в мою комнату, изорвали сети и все перевернули вверх дном. Ух, дьяволы! Попадись мне кто-нибудь из них, я б его взял за глотку! Это же открытый разбой и грабеж! Черт побери, тут убытков не оберешься. Нет, придется сегодня же мережи и сети сюда перетащить, к Тали, не то они, чертово отродье, все дотла растащат.

– Так, так, – замечает Леста. – Вернется Тали и найдет у себя книжную лавку и склад рыболовных снастей. Несите и свои ящики сюда. А Тали пускай перебирается в вигвам и открывает какую-нибудь другую торговлю, например, продажу певчих птиц.

– Ах да! – вдруг вспоминает Киппель. – Правильно! Книги! Господин опман, пожалуй, еще и не знает, что у нас книга уже продается. О-о, это Auflage мы безусловно распродадим за два месяца. Но господин писатель чуточку нетерпелив и впадает в уныние. Человек должен иметь хоть маленький деловой опыт, тогда любая коммерция пойдет как по маслу. Покойный Носов…

– Оставьте вы Носова, – перебивает его Леста, – скажите лучше, сколько штук вам удалось продать, с вашим деловым опытом.

– Много! Все двадцать экземпляров, которые я вчера отсюда взял, проданы! Вот деньги: четыре рубля восемьдесят копеек. Завтра возьму порцию побольше.

– Четыре рубля восемьдесят копеек за двадцать экземпляров? – удивляется Леста, пересчитывая деньги. – Почему так мало?

– Как это – мало? А шестьдесят процентов перекупщикам? Это же надо вычесть из брутто-цены.

– Шестьдесят процентов! – стонет Леста. – Час от часу не легче! Почему не все семьдесят?.. восемьдесят, девяносто, сто… сто пять процентов? Вы старый коммерсант, слышали вы когда-нибудь, чтобы за продажу какого-нибудь товара платили шестьдесят процентов? Разве ваш Носов, которым вы мне тычете в нос по шестьдесят раз на день, разве этот самый Носов платил перекупщикам шестьдесят процентов? Крест святой! Помоги мне хоть ты, Тоотс, если хоть капельку меня жалеешь! Мое издательское дело лопнуло, я больше чем банкрот и у меня сейчас такое чувство, будто некая невидимая сила стаскивает с меня последние брюки. Скоро мне придется обернуть ноги газетной бумагой, повязать чресла лохмотьем или же Киппелевой сетью и тогда… тогда опять подойдет ко мне прохожий и с хитрой усмешкой скажет: «Ах, так это вы и есть тот самый издатель Леста? Хм-хэ-хэ!..» – "Да, я и есть знаменитый писатель Леста и еще более знаменитый издатель Леста, все мировое пространство заполнено моими книгами и моими лавками. Даже в преисподней у меня имеется отделение, или филиал, – там я доверил ведение моих дел известному коммерсанту Носову, которому скоро явится на помощь еще более известный коммерсант Киппель. На небесах мои книги распространяет Юхан Лийв, так как он, при жизни вынужденный довольствоваться малым, теперь поставлен мною над многими… Ох-хо-хо! Будь оно трижды проклято, это издательское дело, эта торговля, все эти комиссионные операции! Тали был тысячу раз прав, когда говорил: «Пиши и читай сам. Почему тебе хочется, чтобы все читали твои стихи». Единственную подлинную радость доставляли мне лишь те минуты, когда я писал, а все, что было потом, – это от лукавого!

Леста бросается ничком на постель Тали и прячет голову в подушки.

– Спокойно, спокойно! – сочувственно улыбается Тоотс. – Дело обстоит вовсе не так скверно.

– Но позвольте, господин писатель, – оправдывается Киппель, – как вы можете сравнивать себя с Носовым? Носов – это была старая, известная фирма, ему уже не было надобности платить шестьдесят процентов; хорошо, если давал тридцать, у него и так было достаточно покупателей. Вы же, насколько мне известно, только начинающий, поэтому вам на первых порах необходимо привлечь клиентов большими процентами; вам нужно, так сказать, привадить публику, пусть даже это сначала принесет убыток. Позже, когда ваша фирма станет популярной, можете натянуть вожжи потуже и платить, по мне, хоть и двадцать пять процентов. Да, да, безусловно. Начинающий делец никогда не должен гнаться за прибылью. Вы, господин писатель, еще молоды, у вас еще слишком мало коммерческого опыта. Как бы то ни было, первый задаток у вас в руках. Еще два-три раза бросите публике такую приманку и увидите, как начнет клевать! Осенью дадим второе Auflage и тогда цена книги будет уже не шестьдесят копеек, а рубль шестьдесят. Ну, а теперь, когда начало положено, да и господин опман как раз тут, не плохо бы нам вместе распить «три звездочки» – за старую дружбу и процветание молодой фирмы, а? Как ваше мнение, друзья?

– Там на столе четыре рубля восемьдесят копеек, – откликается с кровати Леста.

– Нет, ни за что! – твердо заявляет Тоотс. – Это твоя первая выручка. Ее нельзя тратить. Это счастливые деньги, они потянут за собой другие – их нельзя трогать. На этот раз деньги даю я. Но принесите, господин Киппель, и чего-нибудь закусить, у меня сегодня маковой росинки во рту не было.

– Безусловно! Не беспокойтесь, господин опман, уж я-то знаю, что принести. Сидите себе тут спокойненько и утешайте господина писателя. Разъясните ему, что настоящий коммерсант никогда не должен падать духом, вам, как старому школьному товарищу, он, может быть, поверит больше, чем мне, хоть я и был двенадцать лет правой рукой у покойного Носова. Так-то! До свидания! Через четверть часа вернусь.

С этими словами Киппель хватает деньги и быстро исчезает. В комнате воцаряется тишина. Леста вздыхает. Залетевшая в дом дикая пчела с жужжанием бьется о стекло – ищет пути на волю. Во дворе плачет маленький ребенок. Кто-то качает воду из колодца и пытается утешить малютку: «Не плачь ты, не плачь, мама скоро придет. Мама пошла за булками».

Тоотс выпускает на свободу дикую пчелу, выглядывает через окно во двор, затем обращается к лежащему на кровати Лесте:

– Вставай, вставай Леста! Не будь чудаком! Я недавно тоже и кряхтел, и стонал, и проклинал Заболотье за то, что такое оно маленькое и жалкое. А теперь вот взялись мы с Либле, выкорчевали пни, выжгли подсеку и, словно играючи, заполучили еще два-три пурных места пашни. К осени дела пойдут еще лучше. Если удастся еще осушить болото, так, чтобы на нем хлеб рос, то Заболотье станет ничуть не меньше и не хуже других хуторов; а если еще поле от камней очистим да хорошо унавозим, так это самое Заболотье, на которое раньше смотрели свысока, еще и других за пояс заткнет. Тогда надо будет ему и название новое дать: не Заболотье, а Заполье. Вот какие у меня планы. Но если б я, вместо того, чтобы дело делать, только кряхтел да стонал, – как ты думаешь, Леста, добился бы я чего-нибудь? Нет, нет, вставай! Будь мужчиной, не будь бабой! Вставай, спрячь свои четыре рубля восемьдесят копеек и жди новой прибыли. Спасай что еще можно спасти. Некрасиво, когда человек все готов бросить из-за какой-то мелкой неудачи… Тебе же придется еще издавать книги, и это будет очень трудно, раз ты сейчас так распускаешься. Имей в виду, человек должен быть гибким, как лоза, или же как паунвереский портной Кийр, Жорж Аадниэль. Я потом тебе расскажу, что этот Аадниэльчик в Паунвере вытворяет. О-о, это забавная, но и поучительная история, в особенности для тебя, Леста. У Жоржика иногда вместо сердца остается одно лишь пепелище, и все-таки он снова выпрямляется и упорно гнет свою линию, как и подобает мужчине. Не нравятся мне люди, которые поступают, как та самая обезьяна с горохом, – знаешь эту сказку? Обезьяна где-то раздобыла пригоршню гороха, идет с ним домой, хвост колесом, а сама думает: «Вот я его дома пощелкаю». Вдруг одна горошинка – шлеп! – и упала наземь. Обезьяна давай ее ловить, а сама двадцать штук уронила. Обозлилась обезьяна и как швырнет весь горох на все четыре стороны! Вот, дорогой однокашник, как поступают обезьяны и глупые люди…

А оставь обезьяна одну горошину да хоть и те двадцать – черт с ними! – и понеси остальные домой, это было бы куда разумнее. Верно? Ну ладно, ты потерял на первой партии книг двести восемьдесят рублей или сколько там… Ладно… Но ведь ты раньше совсем не хотел считать свой труд, так теперь, на худой конец, сбрось с общей суммы убытка те двести пятьдесят, что мы потом приписали, и посчитай, сколько остается. Остается что-то около тридцати рублей. Так неужели же эта безделица тебя так угнетает, что надо в постель бросаться? Да и этот тридцатирублевый убыток еще не окончательный; если мне не удастся выторговать у комиссионера десять процентов, то уж пять я обязательно выговорю. Безусловно, как говорит этот Носов… или Киппель. В конце концов выходит, что ты никакого убытка и не понес. А выиграл то, что книжка твоя все-таки вышла в свет, всем книготорговцам и толстобрюхим назло. Хм, верно ведь? Ты должен радоваться и благодарить судьбу – и на том спасибо! А ты валяешься в кровати, как Семен Коротышкин в Тамбове, когда он прогорел со своим кирпичным заводом. Хм-хм-пум-пум-пум, ну и шишига был!

– Тоотс! – вскакивает вдруг Леста с кровати. – Вот тебе моя рука! Будь я неладен, если еще хоть раз запищу «ох» или «ах»!

– Ну вот. Так-то. А сейчас, будь добр, убери со стола деньги и запомни: копейка рубль бережет. И кто со зла промотает четыре рубля восемьдесят копеек, тот и сорока восьми рублей не увидит. Вот так. Пол-яйца всегда лучше, чем пустая скорлупа, а для эстонцев господь бог испокон веков отбирает самые упорные души. Ты, как эстонский писатель, должен теперь служить примером для других и даже, если понадобится, утешать несчастного Кентукского Льва.

– Других – возможно, только не тебя, – отзывается Леста. – Ты и сам мужик крепкий.

– Как знать. Моя телега еще не на ходу, рано еще радоваться. Все только складывается и устраивается. Во всяком случае, я доволен, что хоть на один день удрал с хутора: мой старикан иногда на меня прямо тоску наводит. Ага, вот и Киппель со своими тремя звездочками!

– Чертовы жулики! – начинает коммерсант, едва ступив на порог. Только тем и занимаются, что навязывают покупателям всякую дрянь. «Возьмите две звездочки, возьмите, две звездочки!» А на что мне эти две звездочки? Ну, я их и отбрил: «Я, – говорю, – друг всякой четвероногой твари, но двуногую скотину не выношу». Дали-таки три звездочки.

– Удивительное дело, – с улыбкой замечает Леста. – Куда бы вы ни пошли, с вами обязательно что-нибудь случится.

– Удивительное дело, – повторяет за ним бородач. – Не могу же я купить коньяк и вылить его в водосточную канаву. Если уж я покупаю коньяк, значит, я хочу его пить; а раз я хочу его пить, так это должен быть приличный напиток, а не та бурда, которую мне пытаются всучить. Удивительное дело!..

– Ну хорошо, хорошо, – пытается управляющий примирить своих городских знакомых. – Давайте быстренько раскупорим, опрокинем по одной и живо чем-нибудь закусим. У меня кишки уже марш играют… а может, это солитер в моем животе квакает. Слышите, как квакает!

– Да, в самом деле квакает, – отвечает Киппель, суетясь вокруг бутылки и закусок.

Затем друзья садятся к столу и устраивают себе «приятное времяпрепровождение», как говорит Кицберг в своем «Брате Хенна». Тоотс рассказывает паунвереские новости, то и дело вспоминая рыжеволосого Кийра. За столом подробнейшим образом обсуждается поездка портного в Россию и другие его неудачи, над ним потешаются и хохочут. Затем Леста приводит кое-какие подробности своей издательской деятельности и между прочим описывает свой визит к знакомому книготорговцу.

«Здравствуйте, – произносит книготорговец, даже не взглянув на вошедшего. – Что вам угодно?»

«Мне… – запинаясь говорит Леста. – Книга… уже отпечатана… я пришел узнать, не возьмете ли вы сколько-нибудь экземпляров для продажи?»

«Что, что? Что вы сказали? Для продажи?» – спрашивает торговец, все еще не поднимая глаз и продолжая что-то писать.

«Да, это та самая книга, рукопись которой я вам в свое время предлагал. О рукописи нам не удалось договориться, может быть, теперь возьмете часть книг?»

«Книг… часть книг… Почему это я обязан у вас брать книги, когда у меня самого их полно? Посмотрите, все полки заняты. Я был бы рад, если бы вы у меня купили несколько книг. А-а, это вы!»

Только теперь старик, почесывая нос, поверх очков разглядывает Лесту.

«Вы опять здесь, молодой человек, – продолжает он. – Как; видно, вы все еще не желаете зарабатывать себе на хлеб честным путем. Ну что же, чем позже вы поймете свою ошибку, тем хуже для вас. Но не воображайте, что вам удастся меня уговорить. Не для того я честно дожил до седых волос, чтобы на старости лет иметь дело со всякими лодырями. Нет! Пока я нахожусь в этом помещении, оно останется незапятнанным; а после меня пускай тут хоть чеканят фальшивые деньги – за это я уже не отвечаю. А теперь, молодой человек, будьте так любезны и закройте дверь лавки с той стороны!»

Леста отвечает на эти слова весьма вежливым поклоном и закрывает дверь с наружной стороны.

– Да-а, – заканчивает свое повествование Леста. – Это и был тот мой старый друг и благодетель, который сказал мне однажды такие золотые слова.

– Но те слова, которые он тебе потом сказал, были далеко не такие уж золотые, – замечает Тоотс.

– Ничего, хорошо, что хоть так обошлось, – отвечает Леста. – В тот же день я случайно встретился с другим писателем. Это был уже старый человек, и на лбу у него синела большая шишка. Когда я поведал ему о своей беде, он выслушал мой «плач Иеремии» и, едва я закончил, грустно покачал головой. У него в тот день тоже была встреча с одним книготорговцем. «Взгляните-ка сюда, – сказал он, поднося руку к своей шишке. – Да, взгляните-ка сюда, молодой друг, и скажите, что это такое?» Я ему в ответ: «Это синяя шишка». – «Нет, это не синяя шишка, – возражает он. – Это так называемый гонорар, который заплатил мне за мою рукопись книготорговец Выммур». Я никак не мог поверить, что за литературу платят и таким образом, но старичок говорил об этом со слезами на глазах. Сначала Выммур предложил ему в виде платы за рукопись другие книги, вроде Лехтвейса и Ринальдо Ринальдини, и сказал: «Возьмите книг на всю сумму гонорара. Денег от меня еще ни один писатель не получил». Но когда старичок настойчиво стал требовать свое, почтенный господин Выммур рассердился и ударил старичка по лбу. Может быть, и вам покажется эта история невероятной и вы подумаете, что я преувеличиваю, и все-таки это – подлинный случай. И такая вещь произошла в Тарту, в «центре духовной жизни» нашей родины, как называют город Таары наши газеты. Тогда я взял своего старого собрата под руку, повел его в одну из столовых этого «духовного центра», купил ему поесть и заказал порцию чая. И это была первая маковая росинка, какую вкусил старый писатель за весь день.

Затем коммерсант Киппель в свою очередь рассказывал кое-какие эпизоды из жизни делового мира; на этом друзья заканчивают «приятное времяпрепровождение» и расходятся по своим делам.

XVI

Киппель уходит куда-то к знакомому торговцу договориться о новой должности, а Леста и Тоотс направляются прежде всего в тот книжный магазин, куда Леста собирается сдать на комиссию свою книгу. Тоотс призывает на помощь все свое красноречие и действительно «сбивает» процент комиссионера до сорока пяти. Таким образом, молодой писатель может хоть сегодня отнести свои книги в магазин и сравнительно безмятежно думать о поездке на лето в отпуск.

Затем приятели идут в старейшее кредитное учреждение Эстонии. В городе время бежит незаметнее, чем в деревне, и нашим друзьям нужно спешить, чтобы вовремя, до закрытия этой конторы быть на месте.

– Надо занять денег, – рассуждает по пути Тоотс. – Ничего не поделаешь. Заболотье немалую сумму съест, прежде чем станешь с него доход получать. Но не беда – для того и существуют все эти финансовые заведения, чтобы помогать поднимать сельское хозяйство, да и вообще поддерживать всякие полезные предприятия.

– Возможно, – угрюмо отвечает Леста. – Я здесь в свое время никакой поддержки не нашел.

– Вот как! Значит, ты тоже здесь побывал?

– Бывал. Бывал. Говорили, будто это патриотическое учреждение, которое поддерживает все хорошие и честные предприятия, как ты сам только что сказал.

– Ну, и не дали?

– Не дали. Сказали, что недостаточно надежные у меня поручители. Потом мне, правда, удалось достать новых поручителей, но ничего не помогло. Киппель говорил: мне оттого не выдают ссуду, что мое имя в деловом мире неизвестно, Носову сразу дали бы.

– Да, да, – в раздумье замечал Тоотс, – посмотрим. Школьные приятели входят в помещение кредитного товарищества; управляющий объясняет служащему, зачем они пришли.

– Да, – отвечает служащий – укажите сумму, которую вы желаете получить, свое имя и адрес, а также поручителей. Завтра вам сообщат, будет ли выдана ссуда: сегодня вечером у нас заседание совета, и там решат.

– Н-да, – говорит управляющий, вопросительно поглядывая на Лесту, – значит, мне придется до завтра остаться в городе.

– Вот и отлично, – весело отвечает приятель.

– Да, иначе не получится, если желаете узнать решение совета, – подтверждает служащий. – Вы попали в удачный день, совет собирается только два раза в неделю.

– Ладно! – говорит Тоотс. – Значит, придется до утра задержаться в городе. Ничего не поделаешь. Когда еще мне удастся в самую страду второй раз выбраться в город.

Затем служащий записывает нужные сведения и спрашивает, кто поручители.

– Поручители… – повторяет проситель. – Первый – это, конечно, старикан, то есть хозяин Заболотья Андрес Тоотс. Второй… второй… Кто же второй? Ах да, пишите: Пээтер Леста, аптекарь и писатель. Третий – Арно Тали, студент, родом из Паунвере, с хутора Сааре. Так. Но, – добавляет он тут же, – вы, сударь, скажите и объясните совету, что ссуда нужна мне не на какую-нибудь там пирушку или попойку, а для нужд хутора… чтобы поля улучшить, болота осушить. Совету следует иметь в виду, что деньги нужны мне только для полезного дела.

– Ну, – улыбается чиновник, – совет и сам в этом разберется и все обсудит.

– Нет, вы все-таки объясните и со своей стороны, ведь совет не знает, что я за личность.

– Хорошо, хорошо, – кивает головой чиновник. – Будет сделано.

Тоотс вежливо благодарит чиновника и, попрощавшись с ним, в сопровождении Лесты выходит на улицу. Итак, с важными делами покончено, можно немного погулять, осмотреть в городе его достопримечательности. Тоотс, несколько лет подряд пробыв в России, теперь совсем почти не узнает духовного центра своего родного края: ему смутно вспоминается, как он раза два еще мальчишкой приезжал сюда с отцом. Последний приезд со стариком прошел в страшной спешке, только и успели, что попасть из «Ээстимаа» на рынок да побродить поблизости от рынка. Самым дальним пунктом был квартира Тали.

Школьные приятели проходят по Каменному мосту, где реке Эмайыги надлежит по приказу Екатерины «укротить свой бег», идут вдоль берега до деревянного моста и здесь на несколько минут останавливаются.

– Да, – говорит Тоотс, глядя на воду, – красивая река, ничего не скажешь, но если бы ты видел Волгу!

– Ну да, – отзывается Леста. – Волга, разумеемся, гораздо больше, зато Эмайыги милее. Мне сейчас подумалось – как странно, что народы зовут свои наиболее крупные реки матерями, матушками; об озерах, холмах и лесах никогда не говорят так по-детски ласково. И они, конечно, могут быть в своем краю любимцами, но никогда не слышал, чтобы возводили их в сан матери. Это, наверное, потому, что река часто протекает по всей стране и поэтому вызывает в народе такое почитание.

– Кто его знает, – пожимает плечами управляющий. – Волга, к примеру, кормит много народу, может быть, поэтому и зовут ее матушкой.

Затем друзья снова идут через мост к центру города и вскоре достигают прекрасного холма Таары.

– Это, – говорит Леста, сопровождая свою речь порывистым движением руки, – это и есть тот знаменитый холм Тоомемяги, о котором ты и в книжках читал и от людей слышал. Смотри! Смотри, Тоотс!

– Да, – восторгается его приятель, раздувая ноздри. – Здесь действительно чудесно. И какой большой! Я не думал, что холм Тоомемяги такой большой. А вот это, наверное, те самые руины, о которых нам еще в приходской школе рассказывали?

– Да, те самые. Подойдем поближе, посмотрим. А в другом конце расположено университетское книгохранилище, библиотека.

– А-а, там, значит, и находится седьмая книга Моисеева. Давно хотелось мне ее увидеть. Мой старикан рассказывал о ней, когда я еще был совсем малышом.

– Не верь, Тоотс. Это народное поверье, нет там никакой седьмой книги Моисеевой.

– Есть, есть, – возражает управляющий. – Я знаю, что есть. Она еще цепями к полу прикована, чтобы…

– Чтобы?..

– Ну, чтоб не украли ее или же… чтобы сама не удрала.

– Тоотс, Тоотс! – смеется Леста. – Неужели ты все еще веришь в такие вещи? Украсть книгу можно, это верно, но чтобы книга сама убежала… Не знаю… это может случиться только в сказке.

– Ну пусть, – уступает ему приятель. – Но как бы там ни было, книга эта существует, это факт!

– Да нет ее, ты ошибаешься, дружище. Раньше и я твердо верил в это, как и ты теперь, – кто же из нас не слышал легенд о седьмой книге Моисея. Но сейчас я знаю, что ее нет, во всяком случае, здесь в библиотеке нет. К счастью, я знаком с библиотекарем; если он еще не ушел, мы сможем заглянуть туда и посмотреть. Не хочу, чтобы человек заблуждался, тем более, если он – мой школьный товарищ. Пошли, Тоотс!

– Интересная история! – бормочет про себя гость из России, шагая рядом со своим провожатым к другой стороне руин. Наверху меж стен каркают и переругиваются вороны, словно чувствуя себя единственными хозяевами развалин. У подножия холма два господина в белом играют в теннис, беспрестанно выкрикивая одно и то же слово: аут, аут.

– Сюда! – произносит Леста, открывая дверь и поднимаясь по каменной лестнице. – Посмотрим, здесь еще Александр Тимофеевич или уже ушел домой. Обычно, после того как все уходят, он еще работает часа два в тишине и одиночестве.

Постучав несколько раз, они слышат за дверью чьи-то тихие шаги, затем дверь осторожно приоткрывает старый лысый господин. Он пристально смотрит на пришедших поверх очков.

Школьные товарищи кланяются.

– Ах, это вы, Леста, – приветливо восклицает старик. – Входите, входите, я совсем один, если не считать общества мышей и книжной моли.

– Извините, что помешали, Александр Тимофеевич, – говорит Леста, – и утешьте себя сознанием, что мы не будем вас беспокоить долго. Мой друг и школьный товарищ Тоотс… разрешите представить… вот этот самый школьный товарищ очень просит вас показать ему седьмую книгу Моисея, которая у вас где-то здесь прикована цепью к полу.

– Седьмая книга Моисея! – всплескивает руками старик. – К сожалению, у нас в библиотеке всего пять книг Моисея.

– Правда? – с недоверием спрашивает Тоотс. – Но ведь говорили…

– Говорили! Кто говорил? Леста? Не верьте ему – ваш товарищ просто пошутил. Он бывал здесь не раз и прекрасно знает, что такого чуда у нас нет. Но чтобы вы могли и сами убедиться, что вас обманули, пройдемся по всем комнатам. И не беда, если даже вы не найдете того, что ищете, здесь немало других вещей, достойных внимания. Хотя бы вот эти портреты… Все это произведения довольно известных мастеров и на них изображены крупные исторические деятели. Думаю, что многих вы знаете по картинкам, которые вам раньше доводилось видеть.

– Безусловно, – поддакивает Тоотс, глядя на портреты и шагая по большому темноватому залу, где каждый шаг отдается вдали гулким эхом. Старик во время своих объяснений изредка покашливает, и кашель этот звучит так торжественно в погруженном в тишину помещении, что управляющего охватывает чувство благоговения и перед библиотекой и перед ее хранителем.

Несколько статуй из мрамора и гипса – музы, как называет их библиотекарь… Затем бесконечное множество книг. Сплошной книжный лес, целое книжное царство. И ведь над каждой из этих книг люди думали, трудились годами, десятками лет, часто получая в награду лишь нищету и страдания.

– Погляди, Тоотс, – шепчет ему Леста, – сколько писателей и издателей.

– Никогда бы не поверил, что в мире вообще столько книг, – встряхивая головой, отвечает ему управляющий. – Ты умно поступил, притащив меня сюда: много я бродил по свету, но ничего подобного еще не видывал. Интересно, сколько здесь может быть книг?

– Около полумиллиона.

Услышав такую цифру, гость из России разевает рот, словно хочет что-то крикнуть или сказать, но так и не произносит ни слова.

– А теперь сюда! – И библиотекарь ведет гостей на второй этаж.

Собственно, это еще не второй этаж, а скорее какая-то бесконечная галерея; проходя по ней, гости продолжают слушать пояснения старика. Словно сквозь сон слышит Тоотс незнакомые ему имена, лишь изредка промелькнет среди них где-то уже ранее слышанное имя. Названия разделов библиотеки – философия, математика, естествознание – кое-что ему говорят, но, по сути дела, очень немного. Тоотс попал в какое-то неведомое царство, он ощущает мощь всего того, что его окружает, но осмыслить его не в состоянии.

– Времен Гуттенберга, – говорит старый господин, протягивая Тоотсу толщенную книгу. – Того, кто изобрел книгопечатание, как вы знаете. Редкий экземпляр, во всем мире их сохранилось всего несколько. Раскройте книгу, взгляните.

Тоотс открывает книгу и внимательно рассматривает большие, угловатые, словно беспомощные буквы. Каждая новая глава открывается огромной буквой красного цвета, занимающей почти треть страницы. Он пытается читать, но книга написана на иностранном языке и даже от чтения по складам никакого толку не получается. Старик сам прочитывает несколько строк и переводит их своему внимательному слушателю – в книге говорится о Римском государстве. А вот здесь – первая книга, изданная в России, пусть молодые люди положат их рядом и сравнят. Буквы, конечно, разные, речь может идти лишь о технике печати. И – примечательное явление: разве буквы Гуттенберга не напоминают остроконечные готические шпили, а те, другие, разве не похожи на пузатые купола православных церквей?

И путешествие по книжному царству продолжается. Даже крепкая голова Тоотса начинает кружиться от этого изобилия книг; в глазах рябит от всевозможных названий на кожаных переплетах. Над длинными рядами полок вместе с тишиной реет какой-то своеобразный запах – запах книг, несравнимый ни с каким другим.

Время от времени старый господин мимоходом нежно трогает тот или другой полюбившийся ему том – кажется, будто он гладит по голове повстречавшихся ему детей. Но вот на его высоком лбу появляются морщины, большие карие глаза сердито смотрят поверх очков: там опять летает проклятая моль, этот самый страшный враг его подопечных. Ага-а, лежит! В библиотеке становится одной молью меньше; ловкие руки Александра Тимофеевича одним ударом отправили ее на тот свет.

На следующем этаже старый господин показывает молодым людям редкостную старинную вещицу – настольные часы Ивана Грозного; здесь же гипсмовая маска Пушкина, а также макеты руин на холме Тоомемяги, анатомического театра и обсерватории; все это наш управляющий осматривает с особым усердием. Имеются тут и другие подаренные библиотеке более или менее ценные вещи. Старый господин обо всем дает краткие и точные пояснения. Потом друзья проходят мимо запертой комнаты, о которой старик не говорят ни слова.

– Извините, Александр Тимофеевич, а здесь? – спрашивает, останавливаясь, Тоотс.

– Здесь, – улыбается их провожатый, – здесь так называемая запрещенная литература, литература, направленная против существующего государственного строя. К сожалению, я не имею права подробнее знакомить вас с книгам, находящимися в этом помещении, но чтобы вы не подумали, будто именно здесь я скрываю седьмую книгу Моисея, заглянем и сюда. Как видите, тут большей частью маленькие, тоненькие книжки, так называемые брошюры, томов потолще здесь немного; а книг, прикованных к полу, и вовсе нет.

– Верю, – улыбается в свою очередь Тоотс. Приятелям показывают еще одно-другое, затем все возвращаются в зал, откуда начали свой путь. Великие деятели смотрят со стен и, кажется, провожают пришельцев задумчивыми взглядами. Под этими взглядами Леста всегда чувствовал себя каким-то ничтожным и бесконечно жалким. Еще более ничтожным и жалким кажется он себе среди титанов мысли, которые здесь продолжают жить в своих книгах. Смущение, всегда овладевающее им в присутствии чужих, сказывается и тут: ведь здесь на него смотрят тысячи чужих, а остроумные сатирики подмигивают друг другу, словно говоря: «Ах, так это и есть тот самый писатель Леста, хм-хм-хм… Он, значит, тоже стремится стать таким, как мы…»

Школьные товарищи благодарят старого господина за любезность, прощаются с ним и снова уходят гулять на холм Таары. Тоотс в восторге от библиотеки; прохаживаясь по аллее, они снова подробно обсуждают все только что увиденное и услышанное. О таинственной книге Моисея больше не упоминается – управляющий считает себя достаточно просвещенным.

Друзья осматривают памятник знаменитому ученому Бэру, останавливаются возле дома Гренцштейна, бывшего редактора газеты «Олевик», и окидывают взглядом северную часть города.

– Везет мне на провожатых, – говорит Тоотс, слушая Лесту. – В Паунвере был у меня этот шишига Кийр, а здесь ты. В Паунвере я и сам кое-как справился бы, а здесь многого бы не увидел. Одним словом – мне везет. Если и с займом все пройдет гладко, то я могу быть более чем доволен поездкой в город.

Друзья шагают дальше, проходят через так называемый Ангелов мост и задерживаются только возле обсерватории. Гость из России охотно осмотрел бы и это учреждение, но здесь у Лесты нет знакомых. Может быть, как-нибудь в будущем им удастся заглянуть и сюда, ведь Леста постоянно живет в городе и сможет разузнать, когда и как можно попасть в обсерваторию.

Спустя некоторое время друзья снова оказываются в центре города, где их встречает шум повозок и уличная пыль.

– Неудивительно, – рассуждает управляющий, – что столько народу гуляет на Тоомемяги – люди спасаются там от всего этого шума и гама.

– Возможно, – отвечает Леста. – Но некоторых господ ты можешь встретить там в любое время – с утра до вечера; их в насмешку даже прозвали «тоомескими барами».

– Вот как, – бормочет Тоотс. – Но будь добр, Леста, посмотри-ка вон туда – не знаменитый ли это коммерсант Киппель беседует на углу с каким-то господином?

– Он и есть.

Но коммерсант успел и сам заметить молодых людей. Быстро распрощавшись со своим собеседником, он шагает им навстречу.

–Ну хорошо, – обращается он к ним еще издали, – а как же с нашей рыбалкой, господин опман? Вы, конечно, ночуете в городе?

– Ночевать-то он будет, – отвечает за приятеля Леста. – Но не думаю, что пойдет рыбу ловить. Да и вообще я не слыхал, чтобы кто-нибудь приезжал из деревни в город на рыбную ловлю. Господин опман в сущности впервые в Тарту, и у него здесь есть дела поважнее, чем ваша рыбалка. А если вы так уж сильно жаждете ухи, так вот вам четыре рубля восемьдесят копеек, купите завтра на рынке рыбу и варите. А господина опмана оставьте на вечер мне. Я поведу его в сад «Ванемуйне»; по-моему, это интереснее вашей рыбной ловли.

– Как сказать – возражает коммерсант. – Если я утром притащу домой, скажем, пару щук, так их, во всяком случае, можно будет в котел положить; но чтобы кто-нибудь был сыт одной музыкой… как-то не верится. Ну, а что сам господин опман на это скажет?

– Нет, – отвечает Тоотс, – лучше пойду в «Ванемуйне». Раз уж мы начали осматривать в Тарту самое важное, так надо это довести до конца.

– Как хотите. Но, по крайней мере, раздобудьте утром «три звездочки» к моему приходу.

– Это дело другое. Это можно.

XVII

Закусив в одном из ресторанов, друзья еще некоторое время прогуливаются по городу, останавливаясь по дороге перед витринами магазинов. Мимоходом заглядывают и в магазин сельскохозяйственных орудий: управляющий внимательно осматривает здесь сеялку я пробует ее механизм. К этой сеялке, говорит он, надо будет «приглядеться», если удастся получить ссуду.

Наконец наступает час, когда в саду «Ванемуйне» начинается концерт, и школьные друзья направляют свои стопы к прославленному храму эстонского искусства. Гость из России поражен при виде столь внушительного сооружения в таком сравнительно небольшом городе; и главное – ведь это свой, эстонский театр, свидетельство культурного роста родного края и всего народа. У Лесты глаза прямо-таки сияют от счастья, когда он рассказывает другу историю этого замечательного здания. При этом он останавливается и на всей истории общества «Ванемуйне», вспоминает и наиболее известных эстонских общественных деятелей, группировавшихся вокруг него. Это было еще в те годы, когда эстонский народ впервые стал освобождаться от ига духовного рабства или, по крайней мере, существовала уже вера в это освобождение. В наши дни период этот называют «эпохой пробуждения». Тех, кто пробуждал народ, было, конечно, не так уж много – это была всего лишь горсточка эстонцев, веривших в национальный подъем; большинство же интеллигентов устремилось в широкое лоно Российской империи или же предпочло пристроиться к прибалтийским немцам. И пусть не кажется школьному товарищу, что народ сразу услышал призыв той горстки. Нет, имеется и в наше время немало людей, еще только протирающих глаза и раздумывающих: встать им или снова погрузиться в дремоту – а там будь что будет. И пусть не обижается школьный товарищ, что Леста говорит с ним о вещах, вообще-то всем известных: он делает это для того, чтобы воссоздать перед приятелем более или менее полную картину истории народа. Ведь Тоотс давно уехал из родных мест и, вероятно, не имел ни времени, ни возможности познакомиться как с более отдаленным, так и недавним прошлым своих соотечественников.

– Ничего, ничего, – живо откликается управляющий. – Все, что ты говоришь, очень поучительно. В этих вещая я действитеьлно должен начинать с азов. Сызмальства ничему не учился и вырос – ничего не знаю. А мне о родном крае следовало бы знать побольше: уеду опять в Россию или останусь здесь, все-таки я – эстонец.

– Ну, а сейчас, – продолжает Леста, – сейчас, когда ты уже знаешь, что Тарту – это «центр духовной жизни» Эстонии, следует знать и то, что центр этого центра по вечерам слушает музыку в саду «Ванемуйне». К счастью сегодня прекрасная погода и тебе удастся увидеть, кое-кого из тех видных деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог знает где, но некоторые остались и здесь.

– Очень интересно.

– Я мелкая сошка, – замечает Леста. – Мало с кем из важных деятелей знаком, но в лицо я их знаю.

– Ладно, покажешь их мне хоть издали.

– Погоди немного, – отвечает Леста. – Сначала пройдем по аллее и поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю на него со стороны улицы, оно мне кажется чуть сумрачным и громоздким, как рыцарский замок, зато со стороны сада оно выглядит гораздо веселее. Плющ, вьющийся по стене, делает его еще красивее. Здание это построено по проекту финского архитектора Линдгрена, и стоило оно около ста пятидесяти тысяч рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге у него только и было, что одна-единственная линия. Эту самую линию он и показывал посланцам из Эстонии, когда те несколько раз приезжали за чертежами, а он их уверял: «Скоро будет готово. Видите – начало уже положено!». Но затем маэстро вдруг загорелся и вдохновенный проект был быстро закончен.

– Вполне возможно, – замечает Тоотс, – архитектор ждал, когда на него низойдет вдохновение.

– Ну да. А сейчас, Тоотс, я покажу тебе одного из тех самых. Видишь, там вот наверху за столиком… молодой человек в соломенной шляпе… это молодой писатель, больше, правда, критик, во всяком случае очень популярная личность.

– Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот закроет – он сейчас зевает. Ага, вот этот самый. Да, я в газете встречал его фамилию, но… неужели он эстонец?

– Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец?

– Да он скорее на арапа похож. Я когда-то видел картинку, на которой негр рассказывает что-то важному барину… а рядом стоит девушка… Так же выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты?

– Больше, гораздо больше книг, Тоотс. Ради бога, не сравнивай меня с другими. Я же сказал – я человек маленький… начинающий… даже меньше чем начинающий. Короче говоря, меня даже не существует. А он написал уже много – печатался в газетах, в альманахах, выпустил несколько своих книг. Кроме того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать, представляет уже определенное литературное течение. Ах да, кроме того, он еще и политический деятель. Не помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему ходил со своей рукописью. Он был очень любезен, хвалил меня за то, что я именно к нему обратился за советом. Он, мол, всегда поощрял молодежь и стремился ей помочь, чем только мог. Он прочел мне пространную лекцию об искусстве и литературе и похвалил кое-какие из моих стихов. Но… не знаю, то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял, что мне, собственно, следует делать. «Да, талант у вас есть, – сказал он, – это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне».

– И ты наведывался?

– Разумеется. И все с одними и теми же стихами, ничего к ним не добавляя и не убавляя.

– Ну и что?

– Он сказал: «Ага, вот видите, теперь они гораздо лучше. Еще разок их переработайте и снова придите ко мне».

– И ты пришел снова?

– Пришел. Пришел, дорогой. И опять с теми же самыми. Тогда меня похвалили за прилежание и упорство и сказали: насколько беспомощны и нескладны были мои стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но…

Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением кланяется какому-то пожилому господину.

– Это и есть тот известный книготорговец, который велел мне закрыть дверь его лавки с наружной стороны, – говорит Леста, когда они отходят подальше.

– И ты с ним так вежливо здороваешься? – удивляется Тоотс.

– Ну и что же! – отвечает Леста. – Все-таки порядочный человек. Мне кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А вот кого мне как раз хотелось тебе показать… посмотри туда – прямо под фонарем, за маленьким столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в эстонской драматургии в последние два десятилетия. Если ты о других ничего не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам.

– Знаю-таки, – отвечает управляющий. – Одну из его пьес играли в Паунвере, когда я еще был мальчишкой. Занятно было. Сейчас, правда, почти уже забыл, о чем там шла речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль сверху, из-за пучков соломы.

– Как это из-за соломы?

– Ну да, а как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно, не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели из-за связок соломы.

– Вот как. Если бы писатель сейчас узнал, как вы оттуда глазели, он бы, наверное, написал пьесу о вас самих. А ведь, честное слово, Тоотс, ты уже попал в книгу. Не хотел тебе раньше говорить, думал, тебе неприятно будет, но раз уж так… к слову пришлось…

– Как так? В какую книгу? – настороженно спрашивает Тоотс.

– В книгу. О тебе уже написали… повесть или что-то в этом роде. Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка.

– Да не дури ты!.. Обо мне? Кто обо мне станет писать? И что, собственно, обо мне писать? Я давным-давно уехал в Россию, был там тише воды, ниже травы, па родине меня никто и не знает. Брось ты эти шуточки, дорогой приятель…

– О школьных годах, Тоотс, о школьных годах. А не о твоей жизни в России. Не знаю и не могу тебе сказать ничего более подробно, не то еще наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто встречается и твое имя, и имена многих других ребят – бывших школьников из паунвере.

– Что все это значит? Что за бес такой пишет про наших ребят? Неужто не ншел себе лучшего занятия?

– Этого я не знаю. А ты помнишь со школьных лет мальчишку по фамилии Лутс?

– Черт его знает… – пожимает плечами Тоотс. – Вроде был такой.

– Ну да, был. Он был старше нас, в другом классе, а потом вдруг исчез – неизвестно куда. С той поры я ничего о нем не слыхал… до самого последнего времени.

– Ну и что с этим Лутсом?

– Он и есть автор той книги.

– Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не видел, и чем он там пишет?

– Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем.

– Черт знает, чего он там наворотил. Но скажи мне хотя бы вот что… Скажи, ты с ним знаком?

– Как-то раз встретил его в типографии – вот и все. Когда учились в школе, он был среди старшеклассников, я его и там почти не знал. А когда я сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе.

В это мгновение мимо друзей проходит какой-то человечек в черной шляпе и с зонтиком. Он улыбается Тоотсу и кивает головой в знак приветствия. Управляющий с изумлением глядит ему вслед.

– Это он и есть, – шепчет Леста.

– Кто? Что? – оторопело спрашивает гость из России. – Давай остановим его!

– Да, но… – Леста хочет еще что-то сказать, по умолкает на полуслове и смотрит в сторону эстрады: концерт начинается. Компания запоздавших спешит к скамьям и на минуту оттирает приятелей друг от друга. Когда школьные товарищи снова оказываются рядом, Тоотс уже забыл о своем намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:

– А это в самом деле был он?

- Он самый.

Управляющий еще раз оборачивается и покачивает головой. Начинается концерт. Школьные товарищи останавливаются близ рядов и молча слушают музыку, слушают, как стонет и жалуется виолончель в «Ранах сердца» и «Последней весне» Грига, как словно сочувствуя ей, вступают остальные инструменты.

Медленно темнеет над городом вечернее небо. Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки.

– Известный эстонский деятель, – говорит вдруг Леста, указывая на веранду. – Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый «Ванемуйне». Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее – в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы

, а с молодыми драматургами поговорили так внушительно, что на нашей сцене замелькала нелепая фигура… какой-то лапотник с моноклем в глазу. Но это разговор долгий, дорогой мой Тоотс, и тебе будет скучно слушать; погляди-ка лучше на соседний столик, там сидит кучка молодых писателей, поэтов и художников, модная группировка, не признающая никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали с осуждения всего, что было создано до них, но ничего нового и лучшего взамен не придумали. Но в их среде бывают и одаренные люди, и собственным творчеством они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.

– Их тут довольно много, – говорит Тоотс, поглядев на молодых людей.

– Да, сравнительно много. После осеннего дождя растут грибы, а после весеннего – поэты. И сила их – в единении. Расхваливая друг друга и черня всех, кто не принадлежит к их группировке, они сами уверовали в свое избранничество. И, удивительное дело, – мне это только сейчас пришло на ум, – именно те, кто считает себя избранными, более всего непримиримы по отношению ко всем другим, за исключением того единственного, который не презирал никого. Вспомни, например, народ израильский в библии, там Иегове то и дело вкладываются в уста такие повеления: «Иди побей амалекитян, иди побей филистимлян, побей и истреби всех, кто тебе не по нраву!» Все убей да убей, порази острием меча! А разве не приличествует избраннику идти вперед, к намеченной цели? Тогда недостойные сами собой отстанут и исчезнут.

Друзья еще несколько раз прохаживаются по веранде из конца в конец, причем Тоотс уголком глаза поглядывает на выдающихся деятелей духовного центра. За некоторыми столиками оживленная беседа и звон бокалов становятся все более шумными – здесь, видимо, музыку вовсе и не слушают. Иногда из-за груды шелухи от раков чья-нибудь раскрасневшаяся физиономия поворачивается в сторону эстрады, словно спрашивая: «Когда они наконец перестанут там греметь?»

Затем паунвереские земляки снова возвращаются на аллею и смешиваются с толпой гуляющих. Проходя по дорожке, которая граничит с улицей, Леста, взглянув на противоположную сторону, останавливается и трогает школьного приятеля за плечо.

– Посмотри-ка туда, – произносит он, – там стоит сатрый писатель и слушает музыку… Это тот самый старичок, которому достался такой нелбычный гонорар. Подожди чуточку, стой здесь, я сейчас вернусь.

Леста покупает в кассе билет и относит его своему старшему коллеге. Он приглашает его войти в сад, оттуда будет лучше слышно, чем здесь у стены. Билет ему посылает «Ванемуйне».

Но старик с недоверием относится к торопливым словам Лесты; ничего, он и отсюда послушает… сколько захочет. Здесь, опираясь о стену, он и в прошлые годы слушал музыку, пусть так все я останется; да и одет он не так, чтобы можно было появиться в саду, среди «приличных» людей.

Под конец старый писатель все же надвигает низко, на самые глаза, свою старую шляпу, чтобы скрыть большую синюю шишку на лбу, и медленно, робко входит в ворота «Ванемуйне». Словно сирота, смотрит он на яркие огни, на движущуюся мимо толпу и находит, что здесь ему нисколько не лучше, чем на прежнем, привычном месте. Правда, звуки музыки доносятся туда слабее, зато он там наедине со своими мыслями, там никто не посмотрит на него, как бы спрашивая: «Человече, а ты как сюда попал?».

– Ну вот, – говорит Леста, когда они возвращаются с концерта домой, – если ты завтра побываешь еще в Эстонском народном музее, то и хватит с тебя для начала.

– Хм-хм-хм! – бормочет в ответ школьный товарищ.

XVIII

На другой день приятели прежде всего относят в комиссионный склад книги Лесты, затем отправляются в кредитное учреждение «деньги загребать», как говорит Тоотс по дороге.

– К сожалению, – сообщает чиновник, – ссуда вам выдана не будет.

– Почему? – широко раскрыв глаза от удивления, спрашивает управляющий.

– Таково решения совета.

– Хм, странное решение! Но должна же быть какая-то причина!

– Поручители недостаточно солидные, а вас самого мы не знаем.

Тоотс многозначительно поглядывает на Лесту и глубокомысленно качает головой.

– Этого-то я и опасался, – горько усмехается Леста, – нас слишком мало знают в деловом мире. Здесь получают кредит лишь те, у кого уже более или менее твердая почва под ногами.

– Ладно, – начинает Тоотс повышенным тоном, и рябое лицо его покрывается красными пятнами, – ладно, скажем, поручители ненадежные и меня вы не знаете, но будьте так любезны, господин чиновник, скажите мне, что мне делать, чтобы получить у вас ссуду? Чтобы вообще получить у вас ссуду?

– Ну, – отвечает чиновник, вскинув голову, – ваш раздраженный тон здесь безусловно неуместен. Все, что вы можете сделать, – это достать надежных поручителей.

– Вот как, – после короткого молчания замечает управляющий. – А не скажете ли мне, кто может быть надежным поручителем?

– Это вам должно быть само собой понятно, – улыбается чиновник. – Надежный поручитель – это прежде всего человек, у которого есть известное имущество, главным образом недвижимое, скажем, земля или дом. Во-вторых, надежным поручителем может быть и человек, не имеющий состояния, но занимающий прочное служебное положение, располагающий определенным жалованьем. Поймите, мы не можем строить наше предприятие на песке и выдавать ссуды каждому желающему. Мы должны веста дело осторожно и с толком, все рассчитывать на основе точных данных; мы не имеем права руководствоваться настроением. Финансы – это дело более серьезное, чем вам кажется, молодой человек.

– Ладно, ладно, – быстро возражает Тоотс. – Не думайте, что и я пришел сюда шутки шутить. Ведите себе свои дела осторожно и с толком, пока я не вернусь с более надежными поручителями. А сейчас будьте любезны дать мне бумагу, на которой эти самые надежные поручители могли бы расписаться, что они за меня отвечают. А то придется еще раз ездить туда и обратно. Вы ведь понимаете: сейчас горячая пора. Так, спасибо. Когда в другой раз приду, уже буду вам чуточку известен, да и поручители будут понадежнее. Захвачу с собой и все свои бумаги и удостоверения, начиная со школьного свидетельства и кончая железнодорожным билетом, с которым в город приехал. Справка о прививке оспы, надеюсь, не понадобится; и так всякий видит, что я ею переболел.

– К чему эти лишние разговоры? – спрашивает служащий, побагровев. – Не моя вина, что вам ссуды не дали, это дело совета.

– Разумеется, разумеется. Передайте этому совету от меня привет и скажите ему, чтобы ко всем своим твердым условиям он добавил еще одно: тот, кто желает получить ссуду, обязан быть честным человеком. Это тоже гарантия, что долг будет когда-нибудь уплачен. А про этот пункт вы совсем забыли. Этак иному должнику, пожалуй, покажется, что доброе имя и порядочность в ваших глазах ничего не стоят. Так. А теперь желаю вам пребывать в полном благополучии и вести свои дела осторожно и с толком!

Служащий хочет что-то ответить на эти дружеские пожелания, но Тоотс, вежливо раскланявшись, быстро покидает кредитную кассу.

– А теперь скажи мне, Леста, – обращается он на улице к приятелю, – зачем вообще держат такое заведение?

– Ну как же, – отвечает тот, – я ведь тебе сразу сказал, что в деловом мире тебя никто не знает. Вот если ты уже будешь, так сказать, прочно стоять на собственных ногах и обзаведешься своей лавчонкой и круглым брюшком, – вот тогда дадут немедленно. В сущности, и название этого учреждения не совсем точное: вернее было бы сказать – не кредитная касса, а касса для толстосумов. Здесь редко кто получает помощь, чтобы стать на ноги, зато здесь помогают многим стоять на ногах.

– Это трогательная и грустная история в назидание и молодым и старым, – замечает после некоторого молчания управляющий. – Но не беда, белье не только моют, но и катают. Не мытьем – так катаньем. Видишь, Леста, сейчас была бы моя очередь поскулить, но я этого делать не стану. Скорее подамся опять в Россию, чем буду скулить. Раз мне на родине не дают жить как следует – мне только и остается, как ты говоришь, снова броситься в лоно необъятной России. Верно, а?

В эту минуту со стороны Каменного моста показывается ватага мужчин, сопровождаемая свистом уличных мальчишек. Все это общество движется посреди улицы и, видимо, чем-то очень взбудоражено. Школьные друзья уже привыкли к разным уличным происшествиям, поэтому вначале даже не обращают внимания на весь этот шум. Но затем взгляд Тоотса случайно останавливается на лице человека, шагающего в центре толпы.

– Леста! Леста! – испуганно вскрикивает Тоотс. – Смотри, это же ведут управляющего торговлей Киппеля! Черт побери, что это с ним стряслось? Он весь в грязи!

С этими словами гость из России подбегает к толпе и пытается разузнать, в чем дело.

– Да ведь это конокрад, – говорит, указывая на бородача, один из сопровождающих. – Мы схватили его ночью около речки.

– Неправда! Человек этот не ворует лошадей, это известный коммерсант Киппель. Вы ошибаетесь. Отпустите его!

Но мужички и не думают освобождать несчастного купца. Они уж отведут его куда следует! Услышав знакомый голос, Киппель оборачивается, смотрит на управляющего и, горько усмехнувшись, бормочет:

– Бесовы дети! Видите, господин опман, что делают.

Школьные товарищи решают, что лучше всего пойти вместе с толпой в полицейский участок. Там после долгих объяснений им наконец удается доказать, что друг их – безвреднейшая и невиннейшая личность. Собственно, у мужичков нет прямых доказательств вины задержанного, они ссылаются лишь на два обстоятельства, вызвавшие у них подозрения против Киппеля. Во-первых, в прошлую ночь в их деревне украли лошадь; во-вторых, на берегу реки был обнаружен подозрительный незнакомец, не имевший при себе никакого документа, удостоверяющего его личность. В противовес этому бывший управляющий торговым предприятием Носова выставляет массу доводов, не позволяющий заподозрить его в краже. Во-первых, вот эти два молодых господина давно его знают как человека безупречной честности. Во-вторых во время кражи, то есть в позапрошлую ночь, он был в Тарту, что могут подтвердить Леста и еще несколько свидетелей. У реки Пори он находился на рыбалке, что доказывается наличием остроги и двух щук. Тут один из полицейских чиновников внимательно смотрит на него и с улыбкой заявляет, что теперь и он узнает эту личность. Единственная вина Киппеля – то, что у него не оказалось при себе паспорта, но это не столь важно. Разочарованные мужички уходят, переругиваясь; ведь за то время, когда они тут возводили напраслину на честного человека, настоящий вор, должно быть, уже удрал далеко.

– Ну разве я не говорил, – замечает Леста, обращаясь к измазанному грязью управляющему торговлей, лицо которого на рыбалке успело украситься багровым рубцом, – разве не говорил я вчера, что с вами вечно что-нибудь случается, куда бы вы ни пошли. С вами прямо-таки опасно ходить рядом: бог знает, какую беду вы еще накличете на себя и других.

– Ничего, – отвечает Киппель. – Этой банде разбойников мозги не вправишь, пока не отдубасишь каждого как следует. Видали бы вы это побоище на реке Пори!

Несмотря на утреннее происшествие, к управляющему торговлей скоро возвращается отличное настроение; он варит уху, приносит «три звездочки» и рассказывает чудеса о славной битве на реке Пори, пока Тоотс с Лестой не уходят на вокзал, чтобы ехать в Паунвере.

В присутствии Лесты Тоотс не чувствует особенной горечи при мысли о своей неудаче с денежной ссудой: приятели перебрасываются шутками, подтрунивают друг над другом, и это поддерживает настроение. Но когда Леста удаляется по шоссе, а Тоотс остается один у проселка, он вдруг ощущает в груди тихую щемящую боль. С одной стороны, коротенькое письмецо, полученное от Тээле, подстегивает его, побуждая действовать еще решительнее, а с другой стороны – из-за безденежья ему придется даже нынешние работы сократить, если не вовсе отказаться от них. Тут уж нельзя ни в чем винить ни Кийра, ни кого-либо другого, во всем виновата лишь собственная его нищета да жалкая никчемность Заболотья. Единственной надеждой был заем, но черт знает, какие еще поручители для этого потребуются. И откуда ему этих поручителей взять? Может быть, действительно лучше всего заткнуть фалды за пояс и – обратно в Россию? Ну тебя к лешему, родной край, со всеми твоими банками и кредитными кассами!

Добравшись до хутора, Тоотс даже не заходит в дом, а решает сразу направиться к Либле, который, наверно, сейчас выкорчевывает пни на лесной вырубке, если только его не позвали на сенокос. Либле и Март могут с миром идти домой – скажет он им, – мужик из Каньткюла тоже пусть заканчивает и отправляется на все четыре стороны. Дальше вести работы нельзя: нет у него, Тоотса, того самого важного, что крутит все колеса.

Либле действительно оказывается на вырубке; присев на корточки, он возится у огня и в тот момент, когда появляется управляющий, как раз закуривает цигарку. Очищаемая от пней площадка успела еще немного раздаться вширь. Тоотс вдыхает изрядный глоток дыма пожоги и вдруг чувствует, как теплеет у него на сердце. Здорово подвигается работа. С каждым днем все просторнее становится Заболотье… и кто только выдумал такую чепуху, будто он намерен все это бросить и сам удрать? Нет, милый человек, так дело не пойдет, берись-ка лучше да помогай Либле, солнце еще высоко.

Под вечер управляющий идет к болоту и следит за работой Марта: все в порядке, все подвигается успешно, только он сам, Тоотс, по дороге домой чуточку развинтился. Какое счастье, что он не поведал Либле своих страхов и сомнений: во-первых, звонарь не такой уж любитель держать язык за зубами, а во-вторых, он, Тоотс, тогда уронил бы в глазах Либле свой авторитет. До самого вечера управляющий так и не приходит к определенному решению – что предпринять дальше. Но он доволен: он преодолел минутную слабость собственными усилиями, без всякой поддержки со стороны.

На другое утро управляющий снова принимается за своего старика, стараясь убедить его, что без ссуды дальше работать невозможно. А работу ни в коем случае нельзя приостанавливать – это было бы величайшей глупостью; затраченное время и деньги оказались бы выброшенными на ветер, и соседям это послужило бы новой пищей для шуток и насмешек. Надо шагать дальше по раз проложенному пути – награда не заставит себя ждать.

– Да, – слышит он неожиданный ответ отца, – бери и делай, как сам хочешь, доколе я буду тебе перечить. Жить мне осталось недолго – так стоят ли себе заботы прибавлять? Сидел я тут как-то вечером, когда тебя не было, да раздумывал: надо и впрямь все это обзаведение тебе передать – делай с ним, что хочешь.

– Это дело терпит, – говорит сын. – Для меня не так важно тут полным хозяином стать, как это самое Заболотье в порядок привести. Сейчас для этого лучшая пора: я молод, кое-чему подучился, а главное – хочу работать. До сих пор все на чужих полях трудился и совсем не знал, что значит работать на себя самого, а теперь, когда начало положено и так удачно, жаль было бы опять отсюда уезжать… Так вот, значит, прежде всего – эта самая ссуда.

– Да нет, – отвечает старый хозяин, – ты уж все как есть бери на себя. Я собирался сам тебе это сказать, когда ты из города вернулся. Не хочу, чтобы потом говорил, будто я до последнего часа зубами за хутор держался и тебе помехой был. Я за свой долгий век немало наслушался, с какой злостью дети своих родителей поминают, когда те уже в могиле. Я такого не хочу. Лучше с миром отойти от дел и в мире покоиться. Давай хоть и завтра поедем в город и в крепостном перепишем хутор на твое имя. Так будет лучше всего. Мать тоже за это стоит. А ты нас до конца наших дней корми, нам, кроме хлеба да библии, больше ничего и не надо.

На эти речи сын хотел бы ответить отцу более пространно, но наступает удивительная минута, когда у него не хватает нужных слов. Так же, как и вчера, в дыму пожоги, управляющий чувствует прилив тепла в душе, а глаза словно застилает пелена тумана. Старик сегодня совсем не такой, как раньше, странный какой-то… серьезный и полный достоинства, словом, довольно-таки славный старикан.

– Ну да, – произносит наконец сын, – делай, как находишь нужным. Хлеб… Я же не волк, и ты не лесному зверю хутор отдаешь. О хлебе не тревожься, коли другой заботы на сердце нету.

Так, значит. Сегодняшние слова старика – это уже совсем другой разговор. Это уже разговор настоящий. Теперь гораздо легче будет вести дела Заболотья, между прочим, и заем получить. И все-таки, несмотря на эту неожиданную новость, необходимы надежные поручители. И их нужно подыскать – чем раньше, тем лучше.

Йоозеп выходит из дома и останавливается посреди двора. Куда идти? Кого взять в поручители?

У изгороди дочесываются и повизгивают в ожидании пойла купленные у хуторянина поросята. Один из них, самый храбрый, подняв кверху свой пятачок, вопросительно смотрит на молодого хозяина и медленно приближается к нему вперевалку, поджидая в то же время остальных. Видя, что вожака их никто не думает обижать, а наоборот, ему даже почесывают спинку, вся тупорылая братия окружает управляющего в ожидании своей очереди. Жирные тельца с наслаждением растягиваются на брюшке, глазки слипаются, и в ответ на хозяйскую ласку слышится тихое похрюкивание. Но вот вожак, чего-то пугается, с хрюканьем вскакивает, за ним остальные. Спеша и толкаясь, пробегают они несколько кругов по двору, потом, видимо, заключив, что все в полном порядке, снова подставляют свои спинки – пусть их снова почешут.

– Дурашки! – улыбаясь бормочет Тоотс.

Двор полон шума и жужжанья, всевозможные жучки и букашки так суетятся и хлопочут, как будто и они боятся запоздать с летними работами. Желтые головки ромашек наполняют воздух сладким ароматом, старые рябины у ворот тихо шелестят, словно радуясь, что их давний друг, хуторской дом, обрел наконец новое одеяние. Из палисадника выглядывают огненно-красные головки маков. А еще подальше – буйно разросшийся горох и пышная пшеница совсем заглушили несколько ягодных кустов – напрасно ждут солнышка их зеленые холодные ягоды. Растут и наливаются соками чудесные плоды земли, заполняя сады и поля. Зато с лугов сорваны все их таинственные покровы, и с грустью глядят теперь березы на скошенную траву.

На выгоне убирают сено в сарай. Оттуда из низины ясно доносится звонкий визг Мари и грубоватое ворчание Михкеля. Временами слышно, как старая хозяйка поучает их: глядите вы, окаянные, не тяните время попусту, не дурачьтесь, вот-вот дождь хлынет.

Куда идти? Куда идти?

Если бы как-нибудь обойтись до осени, можно бы и не брать ссуды. Осенью можно будет уже кое-что продать, потихоньку опять начнут капать денежки. Но в том-то и беда, что до осени никак не продержаться.

XIX

Тоотс вытаскивает из кармана сложенное вдвое долговое обязательство и смотрит на то место, где должны стоять подписи надежных поручителей. Он ведь не требует денег или бог знает каких еще ценностей – ему нужна всего лишь подпись. Естественно поэтому, что с такой пустячной просьбой он прежде всего направляется к ближайшему соседу. В жизни всякое может случиться, в другой раз и он, Тоотс, пособит соседу.

Но, как и следовало ожидать, на соседнем хуторе Лепику никого из взрослых дома не оказывается, кроме полуслепой бабушки, которая моет у колодца подойники; все остальные на сенокосе. Вокруг старушки с визгом скачут, почти совсем нагишом, ребятишки и пытаются, несмотря на бабушкины запреты, плюнуть в колодец. Один такой обладатель рваной рубашонки, усеянной следами блох, ложится грудью на сруб, дрыгает ногами, отбиваясь от бабушки, и, вытянув шею, смотрит на дно колодца, откуда на него глядит такой же точно озорник. Другой с разбегу попадает в крапиву, обжигает себе руки и ноги и с громким воплем бежит жаловаться той же бабушке. Третий, которого только сейчас удалось отогнать от сруба, уже успел побывать в сенях и вытащить затычку из бочонка с квасом.

Тоотс покачивает головой и уходит на луг к хозяевам хутора.

Гляди-ка, и молодой хозяин Заболотья забрел в кои веки! Здорово, здорово! Ну как сенокос-то? Или уже справились – ведь на хуторе народу куча?

Да нет, еще не справились, где тут поспеть так скоро, только еще убирают. Не найдется ли у соседа времечко, в сторонку бы отойти, поговорить надо.

Сосед, в одной рубашке и подштанниках, втыкает грабли в землю рядом с прокосом и отходит с Тоотсом в сторону.

– Дело вот в чем, – без всякого предисловия начинает Тоотс, – я хочу занять денег… в городе, в кредитной кассе… Ну так вот, не смогли бы вы, как сосед, быть мне поручителем?

Сосед делает рукой отстраняющий жест и с испугом поглядывает на жену – та не сводя глаз следит за собеседниками.

– Да нет, – объясняет управляющий, – дело это проще, чем вы думаете. Вам не придется платить ни копейки. Вы даете лишь свою подпись, как бы подтверждаете, что к назначенному времени я верну ссуду. И больше ничего.

– Все это, может, и так… – И хозяин снова беспомощно озирается на жену. – Да только мне в жизни не приходилось с этим дела иметь… боюсь я этих подписей и всякого такого… Обождите-ка, позовем сюда Лизу. Лиза! Иди сюда, Лиза!

Лиза не заставляет себе повторять это приглашение. Она вмиг оказывается рядом с мужчинами и враждебным взглядом меряет Йоозепа с ног до головы. Как-то инстинктивно она сразу почувствовала, что появление соседа не предрекает ничего доброго, а скорее грозит обернуться неприятностью.

– Ну чего еще? Чего еще нужно?

– О, ничего не нужно, – спокойно отвечает Тоотс. – Разве люди всегда приходят за чем-нибудь? Я пришел только сказать, чтобы вы за детьми лучше присматривали. Проходил сейчас мимо вашего дома, они там все лежат пузом на срубе колодца, прямо смотреть страшно.

– Э, ничего им не сделается, бабушка дома. Раньше в колодец не падали – не упадут и теперь. За заботу спасибо, да только напрасно беспокоитесь.

– Дело ваше. Я бы побоялся их оставлять без присмотра.

– Ничего не поделаешь, дорогой сосед. Ежели и я дома останусь ребят нянчить, кто же тогда сено уберет? Ничего не поделаешь, У меня тоже иной раз душа болит, да что поделаешь!

– Ну что ж, – пожимает плечами Тоотс. – Это верно. Идите себе, соседушки, опять сено сгребать, не теряйте времени, вдруг сегодня еще дождь польет.

– Ну, а как с этой самой подписью?.. – удивляется хозяин.

– О-о! – машет рукой управляющий. – Это было сказано просто так, для разговору. Бывайте здоровы! А хорошо бы все же кому-нибудь пойти домой, помочь бабушке.

Управляющий приподнимает шляпу и быстро шагает к проселочной дороге. Первая попытка была неудачной – тут дело сорвалось. «Сорвалось, сорвалось…» – вполголоса повторяет он про себя.

– Что сорвалось, дорогой приятель? – спрашивает вдруг кто-то из-за кустов.

– М-м? – испуганно мычит Тоотс каким-то странным голосом и застывает на месте. – Кийр! Какого черта… откуда ты взялся? Чего ты там в кустах делаешь? Вечно караулишь за кустом и пугаешь меня.

– Хи-и, – улыбается школьный приятель краснея, – ты тоже везде оказываешься, куда ни пойди. Не даешь даже…

Рыжеголовый неуклюже вылезает из-за куста, поправляя подтяжки.

– Странно, – замечает управляющий – он уже преодолел свой испуг. – Чего это ты так далеко от дома ходишь свои дела справлять?

– Хи-и, я-то сюда не дела справлять пришел, я иду лепикускому батраку костюм примерять – видишь, вот костюм. А чего ты по чужим лугам шляешься – ума не приложу.

– Я… У меня тоже здесь свои дела, раз я пришел. Лепикуские ребятишки на колодезном срубе барахтаются – вот я и пришел сказать, чтоб присмотрели за ними. Упадут еще в колодец и утонут.

– Хм… А какое такое дело у тебя сорвалось?

– Сорвалось… сорвалось… А разве я говорил, что у меня что-то сорвалось?

– Говорил. Шел и повторял: «Сорвалось, сорвалось…» Может быть, это «сорвалось» относится к Тээле, осмелюсь спросить?

– К Тээле! Ну и потеха же с тобою, Кийр! Что мне за дело до Тээле? Ведь Тээле – твоя невеста. Всюду ты суешься со своей Тээле… Неужели кроме нее других девушек и на свете нет? Если хочешь знать, так имеется еще… как ее там… барышня Эрнья еще имеется.

– Барышня Эрнья! – торжествующе улыбается Кийр. – Хи-и, барышня Эрнья! Чья бы невеста ни была Тээле, но барышни Эрнья не видать тебе, как ушей своих, дорогой приятель.

– Как так? Ты что, решил сразу на двух жениться?

– Да нет. Может быть, ни на одной не женюсь. Но если у тебя с Тээле сорвалось, так с Эрнья и подавно ничего не выйдет. Сидишь ты на своем болоте и даже не знаешь, что барышня Эрнья – уже невеста.

– Чего ты мелешь! Барышня Эрнья – невеста! Невеста да невеста. Черт побери! В Паунвере за каждым словом только и слышишь – невеста. Чья же она невеста? Смотри не ври.

– Чего мне врать. Невеста Имелика.

– Невеста Имелика, – задумчиво повторяет Тоотс. – Хм, забавно!

– Да-а, вот так, – склоняя голову набок, поясняет Кийр. – Не знаю – забавно это или, может, кое для кого и очень грустно, но так оно получается. Возможно, кое-кому теперь только и остается, что податься в Россию да привезти себе оттуда какую-нибудь Авдотью.

Тоотс таращит глаза, раздувает ноздри и так с минуту пристально смотрит на Кийра. Предчувствуя недоброе, Кийр пятится назад. Но вдруг совсем неожиданно настроение управляющего резко меняется.

– Чертов жук ты, Кийр! – восклицает Тоотс. – Хм-хм-хм-пум-пум-пум… Правду сказать, ты иной раз и пошутить горазд. Авдотья! Да знаешь ли ты вообще, какая она, эта русская Авдотья? Она весит… пудиков этак двенадцать – конечно, я-то ее не взвешивал, но…

– Ладно, ладно, – попискивает Кийр, – какая она там ни есть, но раз у тебя с Тээле дело лопнуло, так придется Авдотью привозить. Да-а, ничего не поделаешь. Хоть ты вообще парень крепкий, ученый земледелец и на всякие выверты мастер, но вот с девушками тебе не везет. Это дело тонкое – не камни таскать.

– Хм-хм-хм-пум-пум-пум… А ты почему бросил камни таскать? Разве я не говорил, что у тебя силенок не хватит, а? Это, брат, тоже дело непростое, не иголкой ковырять.

– Да-а, дело непростое, спору нет. Но знаешь, что я тебе скажу, Тоотс? Если я кому-то нужен, пусть меня принимают таким, как я есть. Переделывать себя из-за чужих капризов я не собираюсь.

– Вот это уже мужской разговор. Второй раз сегодня слышу толковую речь. Конечно, жаль мне лишиться такого хорошего помощника, но, черт побери, прикажи мне кто-нибудь, чтоб я бросил земледелие и заделался портным, – я бы его живо послал куда следует.

– Вот именно, вот-вот, – оживляется Кийр. – Потому-то я и сказал: «Оставьте меня в покое!» Может, через несколько лет захотят, чтобы я изучил еще какую-нибудь другую профессию – только и делай, что учись да учись да проходи испытания… А еще где ты сегодня толковый разговор слышал?

– А, это не так уж важно, – машет рукой управляющий.

– Нет, все-таки. Ты все-таки скажи. Мы хоть иногда с тобой и переругиваемся, но это еще не значит, что я все разболтаю.

– Это неважно. Но если уж тебе обязательно хочется знать… ну, словом, отец отдает мне хутор. Завтра или послезавтра едем в крепостное писать контракт на мое имя.

– Ого-го! Так это же большая новость! Что ж ты рукой машешь, милейший Йоозеп? Я только не понимаю…

– Чего ты не понимаешь?

– Как это у тебя с Тээле могло дело сорваться, если ты ученый земледелец да еще и хозяин хутора вдобавок?

– А я не понимаю, как тебе вообще могло прийти в голову, что у меня с Тээле дело сорвалось? Я за Тээле не гонялся. Тээле твоя невеста, а не моя.

– Но ты же сказал «сорвалось», три раза сказал.

– Бог троицу любит. Но откуда ты взял, что мое «сорвалось» относится к Тээле? А может быть, я вспомнил что-нибудь из моих приключений в России.

– Э-э, нет, Тоотс, – говорит Кийр, беря свой узелок и собираясь уходить. – Не ври, это относилось к Тээле. Ты хитрец и никогда правды не скажешь.

– Ну ладно! – снова машет рукой Тоотс. – Верно, это относилось к Тээле. У тебя дьявольский зоркий глаз и тонкий нюх, от тебя ничего не скроешь.

– Хи-хи! – хихикает Кийр, удаляясь. – Я же сразу сказал, я же сразу сказал!

Ну, опять этот конопатый ибис к нему привязался! Хорошо, если хозяин Лепику не разболтает насчет разговора о поручительстве, а то по всему Паунвере пойдет звон: вот, мол, заболотьевские «опять» деньги занимают.

Второй ближайший сосед Тоотса оказывается дома, но в таком состоянии, что просить у него подпись совсем неудобно. Хозяин Лойгуского хутора лежит в постели, и хозяйка смазывает ему деревянным маслом ногу, ужаленную змеей. Мальчонку послали в аптеку за каким-нибудь другим, более сильным лекарством, но он еще не вернулся.

– Водки! Водки! – кричит управляющий, разглядывая опухшую ногу. – Лучшее лекарство – это водка. Есть у вас дома водка? Дайте-ка хозяину как следует глотнуть – чем больше, тем лучше.

К счастью, на дне бутылки обнаруживают немножко «живой водицы» и сейчас же дают ее больному. Тоотс присаживается на край постели, утешает соседа как умеет, болтает о том о сем. Больной – видимо, человек нетерпеливый, он никак не хочет покориться обстоятельствам, которых нельзя изменить. Сейчас, в самую горячую пору сенокоса, валяйся тут в постели, как старая шваль! Неужели ничего лучшего бог не придумал, как создавать гадюк и прочих ядовитых тварей? Гляди, нога как колода. Пускай теперь ангелов своих посылает мое сено сгребать!

– Терпение, терпение! – уговаривает его управляющий. – Беда не по деревьям, камням да пням шагает, она больше людей выискивает. Не надо никого проклинать, лойгуский хозяин, потерпите – пройдет и эта беда, как проходят все беды на свете.

В это время в комнату вбегает мальчонка с бутылочками лекарств.

– Велели сразу же принять, – кричит он уже с порога. – Сначала половину, а через два часа – вторую. Во второй бутылочке – что-то черное, как деготь, им велели сверху смазывать.

– Ну вот, видите, – говорит Тоотс, рассматривая бутылочку. – Ну да – внутреннее. Подождите-ка, я раньше сам попробую. Хм-хм, то самое лекарство, которым он и мне ногу лечил. Замечательнейшее лекарство, быстро вылечит вам ногу. Нет, наш аптекарь – знающий человек, ничего не скажешь. Примите поскорее первую половину. Второе лекарство – йод, этим смажем снаружи. Внутреннее выталкивает, а наружное тянет – дня через два нога будет здорова, если какая-нибудь новая беда не приключится. Так.

Тоотс принимается лечить соседу ногу точь-в-точь так же, как аптекарь лечил ногу ему самому и при этом даже пользуется словечками, услышанными от аптекаря. У нетерпеливого больного настроение значительно улучшается, утихает и боль. Спасибо молодому хозяину Заболотья за совет и помощь – как только он, лойгуский, поправится и встанет на ноги, это дело придется как следует спрыснуть.

– Пустяки какие, – улыбается управляющий и хочет уже вытащить из кармана долговое обязательство, но в последнюю минуту передумывает – не стоит беспокоить больного человека. Надо идти в Паунвере, может быть, по дороге вспомнится кто-нибудь более подходящий.

Во дворе его ожидает новый сюрприз. У ворот стоит Кийр; под мышкой у него узелок, узкополая шляпа сдвинута на затылок. Он таинственно кивает Тоотсу головой. Тьфу, пропасть! Школьный товарищ начинает уже действовать на нервы!

– Ну как Йоозеп, достал тут подпись?

– Что ты сказал?

– Я спрашиваю, достал ты у Лойгу подпись?

– Какую подпись? Ты сегодня все утро болтаешь что-то несуразное.

– Да нет… подпись, подпись, – чтобы ссуду получить, – подпрыгивает Кийр на своих тощих ножках. – Подпись, дорогой приятель! В Лепику сорвалось – интересно, здесь дали или нет…

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Будь любезен, зайди к хозяевам и спроси, говорили мы о подписи или о чем-либо подобном.

– А как же не говорили!

– Да зайди, спроси.

– Хорошо, я зайду и спрошу, но давай сначала на пари – ударим по рукам! Хочу, чтобы ты сам признался.

– Не в чем мне признаваться. Ну давай на пари, ударим по рукам. По мне, хоть по ногам.

– Ладно! Давай руку. На пять рублей.

– Хоть на десять.

– Но имей в виду, Тоотс, если только ты здесь говорил о ссуде или поручительстве – сейчас же платишь мне пять рублей. Смотри потом не отбрыкивайся!

– Не буду. Но и ты имей в виду: немедленно платишь мне пять рублей, если разговора о займе или поручительстве не было.

– Не бойся. Я еще никогда в жизни никого не обманывал, – отвечает Кийр, входя в дом.

Управляющий остается во дворе, закуривает папиросу и тихонько посмеивается. Вскоре рыжеволосый выходит из избы; лицо у него кислое. Поправив узелок под мышкой, он пытается молча пройти мимо школьного товарища.

– Н-ну! – И управляющий потягивает руку прямо под нос Кийру. – А карбл, а карбл!

– Черт тебя разберет! – злобно кричит рыжеволосый. – Ты и сам, наверно, не знаешь, чего ты ищешь и чего кругом бродишь. То тебе подпись нужна, то ты людей лечишь… точно аптекарь какой.

– Это к делу не относится, дорогой соученик. А карбл, а, карбл! Ты же за всю жизнь еще ни единого человека не обманул. Неужели тебе хочется, чтобы я стал первым?

– Отстань, у меня нет с собой денег.

– Это ничего не значит. У меня есть вексельный бланк, подпиши.

– Этого я никогда в жизни не сделаю.

– Ну а как же будет? Небось, не забыл, что говорил только что?

– Мало ли что! Это была шутка.

– Вот как, шутка? Нет, ты действительно иногда умеешь пошутить, это верно. Только смотри, не шути так с другими: налетишь на горячего мужика, который таких шуток не понимает, начнет своего требовать, – тогда дело плохо. Ладно, иди себе домой и кончай костюм лепикускому батраку. Батрак – парень дюжий, смотри, чтобы пиджак под мышками не жал.

– А ты куда идешь?

– Пойду куплю себе на твою пятерку водки и пива, да и загуляю.

XX

Тоотс смотрит вслед школьному товарищу и бормочет про себя: «Опять сорвалось. Сорвалось, сорвалось…» Куда же теперь? В Рая, что ли?

Нет, никакая сила не заставит его пойти с таким намерением в Рая: во-первых, хозяйская дочь тогда сразу убедится, как беден на самом деле ей щеголеватый соученик, а во-вторых, эта же самая хозяйская дочь может подумать, будто он увидел в записочке, оставленной на столе в каморке, проявление бог весть какого сочувствия и симпатии. Нет! И в Сааре не стоит идти – по-видимому, имя Тали не очень-то много весит в кредитных учреждениях. Но постой-ка, ведь в самом Паунвере живет богатый старый холостяк, которого в народе называют Ванапаганом – Старым бесом. Что, если пойти к нему и рассказать о своем деле? Подпись такого лица уже будет чего-то стоить. Правда, с Ванапаганом он лично незнаком, но если старый холостяк вообще способен уважать опытных земледельцев, он не откажет Тоотсу в этой незначительной помощи. По слухам, он иногда одалживает людям деньги.

– Решено! – хлопает управляющий себя по ляжке. – Пойду к Старому бесу и отдам ему три капли крови из указательного пальца, если ничто другое не поможет.

Ванапаган живет недалеко от волостного правления в маленьком домике, который вместе с фруктовым садом отгорожен от остального мира высоким забором. Посреди людной деревни усадьба эта напоминает маленькую крепость; без разрешения хозяина туда никто не проникнет. Ворота здесь на запоре и днем и ночью, кроме того, дом сторожит свирепый пес, известный по всей округе своими хищными клыками. Говорят, будто Ванапаган все свои деньги держит дома и сторожит их, как черт грешную душу. Может быть, именно из-за такой молвы отшельнику этому и дали прозвище Ванапаган.

Тоотс подходит к воротам и прислушивается. Во дворе тихо, как возле церкви в будний день. Высокие деревья у большака таинственно шелестят, словно предостерегая от вторжения в царство Ванапагана. Но вот слышно, как во дворе открывают дверь и кто-то кличет кур: цып-цып-цып-цып! В то же время по ту сторону ворот, зевая, поднимается какое-то животное и трясет лохматыми ушами. «Так, теперь в самый раз», – думает управляющий и стучит в ворота. Кроме сердитого урчания собаки, никакого ответа. Тоотс выжидает еще несколько минут, затем стучит снова, уже погромче. Ответа все еще не слышно, только пес продолжает ворчать все более угрожающе. «Забавно, – рассуждает Тоотс, чтобы как-то скоротать время. – Обычно всюду приходится стучать три раза, прежде чем тебе откроют. Почему именно три?» Но как раз в ту минуту, когда он собирается постучать в третий раз, со двора доносится покашливание; кто-то еще несколько минут разговаривает с курами и только потом спрашивает:

– Кто там?

– Ага, – отвечает Тоотс, – это я, сын хозяина из Заболотья, Йоозеп.

– Чего тебя носит?

– Зайти к вам нужно. Мне бы с хозяином поговорить.

– Чего тебе надо?

– Не могу же я, стоя за воротами, объяснять. Это разговор длинный.

– Обожди.

Кто-то опять заговаривает с кудахтающими курами и звякает дверью. Собака стала на задние лапы и царапает ворота когтями. Наконец кто-то во дворе, сопя и кряхтя, подходит к воротам.

– Но ежели собака тебе нос откусит – не моя вина.

– Гм… а вы заприте ее в доме, пока мы поговорим.

– Ишь ты… Запереть в доме, говоришь. Иди-ка сюда, Плууту, я тебя запру в доме.

Слышно, как Ванапаган оттаскивает собаку и как та со злобным ворчанием, пытаясь, видимо, укусить хозяина, сопротивляется.

– Иди, иди, Плууту. Марш!

Затем снова звякают дверной задвижкой, колотят камнем по какому-то железному предмету и бормочут непонятные слова. Наконец ворота отпирают.

– Ну, входи, ежели ты из Заболотья. Управляющий проходит в ворота, зорко осматриваясь по сторонам, нет ли где собаки, затем разглядывает стоящего перед ним низенького, толстого человека, известного в Паунвере под именем Ванапагана. Он совсем еще не так стар, этот Ванапаган, на вид ему лет сорок пять. Это тучный человек с красным лицом, седеющими волосами и тупой бородкой. Одного глаза – какого именно, этого управляющий не может сразу сообразить, – у него нет, но тем пристальнее глядит на пришельца второй. Густые седые брови придают отшельнику если не злой, то, во всяком случае, не особенно приветливый вид; из ноздрей тоже торчат такие длинные и густые волосы, что их можно было бы под носом завязать узелком.

– Ну, чего тебе? Собаки не бойся, я ее запер в сарай. Тоотс старается медленно и спокойно объяснить, зачем он пришел. Ванапаган слушает, не произнося ни слова, только маленький глаз его, зорко глядящий из-под седой брови, дает понять, что хозяин его все слышит и замечает.

– Кто ж вас прислал именно сюда, ко мне? – спрашивает Ванапаган, выслушав гостя, и почесывает виднеющуюся из-под расстегнутой рубахи волосатую грудь, покрытую блестящими каплями пота.

– Сюда? Кто меня сюда прислал?.. Кийр. Портной Кийр.

– Гм… Кийр. Что ж он вам сказал? Ванапаган подтягивает штаны и в упор смотрит на Тоотса.

– Что он сказал? Ну-у, что вы человек зажиточный и что ваше поручительство много значит. Ах да, еще сказал, что вы и раньше некоторым помогали.

– Да-да, Кийру я один раз одолжил денег, но это было давно. Подписи я, конечно, никому не дам, за этим не стоит ко мне и ходить; денег рублей двести можете получить под вексель, ежели покажете бумагу, что хутор записан на ваше имя… Заткни глотку, Плууту, он скоро уйдет!

Управляющий бросает взгляд в сторону сарая, как бы извиняясь перед Плууту, что вынужден еще немножко его задержать, и спрашивает:

– А сколько процентов хотите?

– Процентов… – Ванапаган топчется на месте – два шага вперед, два назад, – толстый и красный, как кровяная колбаса, потом опять подтягивает на себе штаны и пристально смотрит Тоотсу в лицо. – С земляка – двенадцать.

– Много, – улыбается Тоотс. – Кроме того, двести рублей мне маловато.

– Ну можно бы еще сотнягу подбросить. Но процент процентом и остается. Тут ничего не поделаешь. Время сейчас дорогое, за все плати чистоганом – шутка ли! Скажем, к примеру, этот самый Плууту – он за двоих мужиков жрет. Совсем меня обожрал. Теперь на старости лет научился еще и яйца есть, цыплят тоже жрет, дьявол. Скажем, к примеру… Когда-нибудь и меня самого слопает, это как пить дать, – тогда конец роду Сабраков на земле. Заткни глотку, Плуту!

– Зачем же такого обжору держать.

– Да, попробуй не держать! Скажем, к примеру, сейчас лето и бояться нечего. А осенью, когда темно? Разве услышишь, ежели кто через ворота или через забор полезет?

– И то правда, – поддакивает Тоотс. – Значит, в поручители вы ни под каким видом не пойдете?

– Нет. В жизни такими делами не занимался. Денег можете получить рублей триста, когда хутор будет на ваше имя записан.

– Ладно, я подумаю. Не раздобуду нигде подписи – тогда вернусь сюда.

Тоотс отступает к воротам, в последний раз окидывая взглядом двор. Под забором валяется яичная скорлупа, селедочные головки и еще какие-то объедки. Рядом с сараем сушится грубое, словно сшитое из мешковины белье. Ванапаган, наверное, сам его выстирал и залатал: кажется, будто заплаты эти словно издалека брошены на разорванные места. Из сарая струится вонючая жижа – по-видимому, последний представитель рода Сабраков держит там поросят.

– Ну что ж, тогда – будьте здоровы, до свидания!

Управляющий слышит, как у него за спиной запирают на засов ворота, и весь вздрагивает. Действительно, страшно здесь все – и усадьба, и ее хозяин. Если Плууту в самом деле намерен когда-нибудь сожрать своего хозяина, то, по мнению Тоотса, пусть делает это хоть сегодня; Тоотс ничего не имеет против того, чтобы род Сабраков навсегда исчез с лица земли. Ванапаган уверяет, что за все должен «платить чистоганом», – а во дворе полно кур и петухов, в загородке хрюкает свинья, на огороде картофель и капуста – хорош чистоган! Но, в конце концов, все это его, Тоотса, не касается, ему нужно раздобыть поручительство. Уже в третьем месте он терпит неудачу. Черт его знает, почему все – и хорошее и плохое – случается по три раза? Почему три? В четвертом месте все же должно повезти, не то сегодняшний день совсем пойдет насмарку. Но где же это четвертое место?

– Боже милосердный! – раздается в эту минуту чей-то голос со двора волостного правления. – Мне, видимо, померещилось? Это, наверное, не вы, Тоотс, а ваш дух? Погодите, остановитесь, а то боюсь, что вы мгновенно превратитесь в воздух, пар или синий дымок!

– А-а, – оборачивается управляющий, – это вы, Тээле! А я уж подумал… Здравствуйте!

– Здравствуйте! – говорит девушка, проворно выходя на шоссе и протягивая ему руку. – Ну, слава богу, теперь я вижу, что это в самом деле вы, мой соученик Йоозеп Тоотс из Заболотья. Вы сказали: «А я уж подумал…»

– Да, я подумал было, что это опять Кийр за мной гонится. Он сегодня весь день меня преследует: куда ни пойду, везде он передо мной.

– Как же это получается? Нечего ему делать, что ли? Ах да, между прочим: он все еще ходит к вам учиться?

– Нет! Он побыл в Заболотье всего один день.

– Вот как. А я думала, он уже скоро станет настоящим опманом.

Управляющий с улыбкой качает головой. Глаза его встречаются с пристальным взглядом девушки – этот взгляд он все время чувствовал на себе.

– Так, так… – Тээле чуть краснеет и опускает глаза. – А теперь разрешите поблагодарить вас за страничку из Книги откровения. Я прочла ее от начала до конца, все искала какое-нибудь слово или фразу, которые относились бы ко мне, но не нашла. Не знаю, послали вы эту страничку с какой-нибудь скрытой мыслью или нет, я ничего в ней не нашла.

Теперь уже краснеет и управляющий.

– Простите меня! Надеюсь, вы не обиделись? Никакой скрытой мысли нет, и вообще это была довольно глупая выходка – я и сам потом понял. Какая там скрытая мысль могла быть: в комнате уже стало так темно, что я и сам не видел, что на листке написано.

– Ах, да ну вас, – смеется хозяйская дочь. – Чего я буду обижаться. Не такая уж я нежненькая, как вы думаете. Сначала я, конечно, была очень удивлена: что бы это могло значить? А потом вспомнила, что я написала, когда была в Заболотье, и все стало ясно. Нет, это ничего, это просто милый ответ на мою записочку. Но разрешите спросить, откуда вы сейчас идете и куда направляетесь? Вас давно нигде не видно. Я собиралась на днях сходить в Заболотье поглядеть, не заболели ли вы, не случилось ли какое несчастье. А сегодня мне почему-то пришло в голову, что вы, может быть, уехали обратно в Россию. Извините мое любопытство – женщины все любопытны, – не идете ли вы сейчас оттуда… от Ванапагана? Со двора конторы было слышно, как он гремел, открывая ворота; вообще-то он так легко к себе во двор не пускает.

– Да-а, – запинаясь отвечает Тоотс. – Я… действительно был там.

– Ну да, так я и думала. Но странно, что вас туда привело?

– Так просто… – Тоотс пытается ответить как можно непринужденнее. – По делам ходил.

На это девушка сперва ничего не отвечает. Она чертит зонтиком по песку большака и бросает недоумевающий взгляд на хутор Ванапагана.

После небольшой паузы хозяйская дочь спрашивает:

– И куда вы сейчас идете?

– Сейчас… сейчас… пойду дальше. Путь далекий.

– Куда же именно? Не будьте таким загадочным, дорогой соученик.

– Туда… туда, – говорит Тоотс, указывая в направлении Каньткюла и мучительно ломая себе голову – как бы сейчас более или менее правдоподобно соврать. – Туда-а… в эту самую… как ее… ну да, туда… к Тыниссону, – придумывает он наконец хоть одно имя.

– Так далеко? – удивляется Тээле. – И тоже по делам?

– Да, почти.

– Ну хорошо, если вы ничего не имеете против, я чуточку провожу вас. Можно?

– Отчего же нет, – улыбается управляющий. – Будьте так любезны… Очень приятно.

– Да-а, – начинает по дороге Тээле, – что я хотела сказать… значит, Заболотье теперь почти в полном порядке. Смотрите, как быстро.

– О нет! – усмехается Тоотс. – Заболотье далеко еще не в порядке. Это только начало. Там еще добрых несколько лет придется потрудиться, пока все наладим. Сделано лишь то, что поважнее. Но, – добавляет он медленно, – потихоньку все сбудется, если сил и здоровья хватит. Теперь это уже вроде бы свое собственное… постараюсь.

– Как это – свое собственное? Оно же всегда было свое?

– Ну да… это верно. Но сейчас – еще больше. Теперь вроде бы сам полный хозяин… Старик собирается хутор на мое имя переписать, так что…

– В самом деле? Поздравляю! Ну, тогда вам пора жениться, дорогой соученик. Не теряйте времени. Женитесь поскорее, а то меня иногда страх берет – так же, как сегодня, – что вы здесь заскучаете и снова отправитесь в чужие края. Нет, в самом деле, теперь вам самая пора жениться.

– Ну, – усмехается управляющий, поглядывая в сторону леса, – это не к спеху… Да и где так сразу возьмешь жену. Поблизости нет никого… Вот и…

– Ну что вы! Неужели перевелись в Паунвере девушки на выданье? Вы сами не искали, никого себе не присматривали, – вот в чем дело. Живете в своем Заболотье, как рак в норе, даже не показываетесь на людях – разве так молодой человек подыскивает себе невесту… которая полюбила бы его! Не думаете ли вы, что какая-нибудь девица сама сделает вам предложение?

– Да нет… – Управляющий хочет возразить, но его школьная подруга только перевела дух и собирается продолжать свои наставления.

– А если вы и впрямь в этих делах такой беспомощный и неумелый, то позвольте хотя бы дать вам добрый совет и порекомендовать кого-либо. А?

– Да кто его знает… Ну хорошо, так и быть – рекомендуйте.

Тоотс закуривает папиросу и с интересом ждет – кого же ему собираются предложить в жены.

– Да-а, – говорит школьная подруга, чуть потупив взор. – Обещать легче, чем советовать. Но ладно. Только не смейтесь и не издевайтесь, если услышите нечто совсем неожиданное. Дело, видите ли, в том, что… я рекомендую вам прежде всего себя.

Услышав эти слова, управляющий поперхнулся – он так неудачно глотнул дыма, что его, опытного курильщика, начинает долго и мучительно душить кашель. Он швыряет папиросу на землю, вытирает выступившие слезы, пытается улыбнуться и произносит:

– Я думал, вы после такого вступления скажете что-нибудь серьезное, а вы… вы только шутите. Кх, кх… проклятый дым!

– Отчего вы думаете, что это штука? Я совсем не шучу, просто я чуть смелее других девушек и прямо говорю то, что думаю. Но если вы не хотите ко мне свататься, я могу посоветовать и другую.

– Да нет… Кх, кх, кх… ведь вы… Ну да, как же не шутка – не можете же вы сразу за двоих выйти замуж, вы же невеста Кипра.

– Я – невеста Кийра! Кто вам сказал?

– Кийр. Ваш будущий муж.

– Ха-ха-ха! – звонко хохочет хозяйская дочь. – Мой будущий муж! Кийр – мой будущий муж! Знаете, Тоотс, все, что относится к Кийру, в самом деле шутка, но то, что я сейчас вам сказала, – это серьезно. Можете мне верить. Но я уже вам говорила – если вы не захотите ко мне свататься, я охотно посоветую вам другую. Почему вам не быть таким же прямым и откровенным, как я? Это же так просто: да или нет. По-моему, среднего пути тут быть не может. Ну, видите – вы уже смеетесь. Так я и думала. Удивительная вещь: когда шутишь или лжешь, верят каждому твоему слову, а скажешь правду – принимают ее за шутку.

– Нет, нет, – отвечает Тоотс, в первый раз за все время разговора внимательно взглянув в лицо девушке. – Постойте, Тээле, дайте опомниться, у меня голова кругом идет. Дайте, как говорится, прийти в себя. Минутку, одну минутку. Позвольте раза два затянуться, и я вам отвечу, по-настоящему, как следует. Не умею говорить без папиросы, такая уж привычка.

– Ну, – возражает Тээле. – Раз вам, чтобы ответить, надо еще закурить да поразмыслить, – тогда ясно, что я вам не по душе. У вас просто не хватает мужества сразу сказать. Никогда бы не подумала, что мой школьный товарищ Тоотс такой трус.

– Гм… А я никогда б не подумал, что моя соученица Тээле так нетерпелива. Только две-три затяжки… Вот… Раз и… кх, кх… два. Так…

Управляющий забавно сжимает рот «в сборочку», проводит по губам тыльной стороной ладони и пытается выжать из себя хоть какую-нибудь фразу.

– Ну, ну? – Девушка смотрит на него испытующим взглядом.

– Да, да, одну минутку. Черт… гм… гм… Забыл начало. Очень милое словечко в голове промелькнуло и пропало. Поди поймай. Видите, и папироса не помогает – это уже третья затяжка.

– Ну, что ж, – вздыхает Тээле. – Садитесь у канавы л курите, пока не выкурите всю коробку. А я сяду около другой канавы и буду ждать, к какому решению вы придете… скажем, к вечеру…

– Постойте, Тээле, скажите мне сначала, в каком ухе звенит?

– Да ну вас! В левом.

– Правильно! Теперь скажите мне скорее, как объясняются в любви.

– Для чего вам это знать?

– Хочу объясниться… но начало забыл.

– Кому же вы хотите объясниться в любви?

– Да пропади я пропадом! Пропади я трижды пропадом! Конечно, вам! Тебе!

– Так бросьте дурачиться, но и не будьте таким высокопарным, как Кийр. Скажите просто: да или нет.

– Кх-кх-кх! Дым проклятый, до чего же сегодня в глотку лезет! Хм-хм! Тээле! Да! Если вы не шутите, то это замечательно, а если шутите, то… на свете одной шуткой больше стало. Тогда мы с Кийром два сапога – пара и только на свалку годимся.

– Славу богу! – снова вздыхает Тээле, на этот раз уже с облегчением. – Наконец-то добилась от вас… нет, теперь уж – от тебя, окончательно – от тебя… добилась от тебя этого несчастного «да»!

– Нет, Тээле, – смеется Тоотс, – это «да» было совсем не несчастное, это «да» было счастливое. Я готов был сказать его тебе в первый же день приезда в Паунвере, но… Правда, старик, подручный аптекаря, говорил мне… а это очень умный человек… он сказал: верь, люби и надейся, но… Я, значит, любить-то любил, но надеяться не смел, особенно после того, как приятель Кийр заявил во всеуслышание, что вы… что ты достанешься ему. Да ну, хорошо, что так обошлось!

Теперь улыбается и Тээле, она снимает с пиджака только что завоеванного жениха белую ниточку, которая где-то к нему прицепилась. Тоотс глядит вслед уносимой ветром ниточке, потом бросает почти испуганный взгляд в сторону Паунвере и говорит:

– Хорошо, но почему, черт возьми, мы так далеко отошли от Паунвере?

– Ты же сам хотел идти туда… к Тыниссону.

– Верно. – Управляющий хлопает себя по лбу. – Сказал же я, что у меня голова идет кругом. Ну ясно, к Тыниссону! А ты как – пойдешь дальше или повернешь назад?

– Это не важно. Главное – что за дела такие у тебя с Ванапаганом и Тыниссоном?

– А, просто так… Как-нибудь расскажу. Вообще, это длинная история, сейчас не стоит начинать. Когда-нибудь потом…

– Ну ладно. Тогда иди. Но смотри теперь каждый день показывайся в Рая, чтобы не приходилось мне опять за тобой бегать.

– По вечерам, по вечерам, – отвечает Тоотс. – Днем некогда, сама знаешь.

– Ладно, ладно.

– Тогда до свидания!

– До свидания!

Они кивают друг другу головой и обмениваются почти холодным рукопожатием. Но отойдя несколько шагов, оба разом оборачиваются и густо краснеют.

– Да… – говорит Тоотс, лицо его выражает беспомощность. – Я-то буду приходить. Что я еще хотел сказать… Ах да… Нет, я ничего не хотел сказать, просто так оглянулся.

При этом Тоотс еще больше смущается и делает несколько неуверенных шагов к Тээле. Тээле стоит на месте, опустив глаза, и чертит зонтиком по земле.

– Да, да, – снова повторяет Тоотс, приближаясь к девушке еще на два-три шага. Тээле тоже делает шаг вперед и выжидающе смотрит на Тоотса. Несколько неловких мгновений они стоят друг против друга, не произнося ни слова. Потом гость из России словно испытывает какой-то толчок и, сам не отдавая себе отчета, что с ним происходит, с силой обнимает девушку за плечи и запечатлевает на ее губах крепкий, мужественный поцелуй.

– Наконец-то! – восклицает Тээле после всего этого и добавляет по-русски: – Догадался!

– Догадался, да, – с улыбкой отвечает Тоотс и быстро удаляется.

Но не успевает он сделать несколько десятков шагов, как его снова окликают. Хозяйская дочь торопливо догоняет его и машет ему зонтиком.

– Стой! Стой! Подожди!

– Что такое? – Спрашивает управляющий, раздувая ноздри. – Что случилось?

– Подожди, Йоозеп, я должна тебе что-то сказать, Это, правда, прямо меня не касается, но все-таки… Дело, видишь ли, в том, что… Ты, правда, сказал, что идешь по делам, но… Если тебе нужно занять денег, то не давайся в руки таким грабителям, как Ванапаган. Это же известный ростовщик. Вот это я и хотела тебе сказать, чтобы предостеречь от такого человека. А кроме того… если тебе понадобятся деньги, ты можешь в любое время получить их в Рая – столько, сколько нужно. Будь умницей, не делай глупостей – ты ведь уже не в приходской школе.

– Нет, нет! – яростно протестует управляющий. – Это совсем другие дела. Нет, черт возьми, этого еще не хватало! Спасибо, очень благодарен, но… нет… Иди себе спокойненько домой, не вчера же я родился, не дам любому дураку меня околпачить.

– Ладно, иди тогда, но будь умницей.

– Непременно! Безусловно!

XXI

Слегка сгорбившись и наклонившись вперед, управляющий прибавляет шагу и, не оглядываясь больше, устремляется по дороге в Каньткюла. Время от времени он закуривает новую папиросу, пожимает плечами и делает до того глупое лицо, что другого такого не сыщешь. Значит, это и было четвертое место! Черт его знает, сегодняшний день чуть было совсем не пошел прахом, как сенокос у того выруского мужика. Ой, ой, ой, он же теперь вдруг стал женихом, как Кийр в свое время! Конечно, на Тээле жениться можно, лишь бы тут не было какого-нибудь подвоха, как в истории со сватовством Кийра. На Тээле жениться можно, даже больше чем «можно». Однако отупелый мозг его не в состоянии сразу оценить, какой сладкий кусок сегодня ему прямо с неба свалился. Более того – в этой одурелой голове словно бы еще живет страх перед будущим. Безнадежный болван! Болван из болванов.

Ага-а, верно, она уже и деньги предложила… Эх-хе, не так-то это просто. Он скорее пойдет к тому же самому Ванапагану и займет денег хоть и под тридцать шесть процентов, чем станет просить помощи в Рая. Во всяком случае, со стороны Тээле было очень мило проявить такое сочувствие и заботу о нем, это еще больше сблизило их… у них уже появились общие интересы… И все-таки – не годится! Снова попасться паунвереским на язык, чтобы злорадствовали: Тоотсы из Заболотья «опять» деньги занимают?

Жених он Тээле или не жених, но одна хорошая сторона у сегодняшнего их свидания все же есть: он может теперь воспользоваться своей вынужденной ложью. Удивительное дело, как это ему сразу Тыниссон не пришел в голову! Именно с Тыниссона надо было начинать, а не кончать им. Этот толстяк сидит себе на своем давно выкупленном хуторе и знай загребает денежки; ничего с ним не сделается, если он поможет своим бедным товарищам по школе,

Тыниссон сидит на пороге амбара и чинит зубья граблей. Красное лицо его от загара еще больше покраснело, нос шелушится. Соломенная шляпа сдвинута на затылок, на ней повис кусок паутины.

– Здорово, мешок с деньгами! – восклицает Тоотс. – Бог в помощь!

– Здорово, здорово! Спасибо. Гляди-ка, паунвереские пожаловали, может, на подмогу – сено убирать?

– Еще чего – сено убирать. Будто у меня дома возни мало. Развязывай-ка опять свою мошну и проветривай свои сотенные, а то моль в них заведется и все погрызет. У Лесты уже книга готова, он их продает, с него ты скоро долг получишь. Теперь будь добр, вызволи и меня из беды.

– Что же с тобой? приключилось? Садись-ка, расскажи толком.

– Чего там садиться да рассказывать, дело простое: денег нету.

– Куда же ты свои деньги девал, милый человек? Ты ведь из России добрую пачку их привез, как же они так скоро кончились?

– Ничего не поделаешь, за все приходится чистоганом платить, как говорит Ванапаган. Да и какую уж такую пачку я из России привез! А Заболотье – сам знаешь, такая прорва, знай только пихай в нее, а обратно ни копейки не получаешь.

– Скажи на милость! Ну, а что вообще нового?

– Нет ничего нового. Какие там еще новости в такую жару. Ах да, был я в городе, бродил там по всем углам и закоулкам, даже в университетской библиотеке побывал и в «Ванемуйне».

– Ну, и что ты там видел?

– Все, что видел, было очень интересно. Леста всюду меня водил, все устраивал – приятно ходить было. Сейчас Леста приехал вместе со мной в деревню отдохнуть. Скоро принесет тебе книгу.

– Вот как.

– Так, так, дорогой мой однокашник. А теперь будь молодцом и дай мне поручительство, хочу в кредитной кассе немного денег занять. Вот тут подпишешься – и дело в шляпе, и не надо будет долго рассуждать и торговаться.

– Да-а, – отвечает Тыниссон, продолжая возиться с зубьями граблей, – оно, конечно, так, но… не нравятся мне такие дела.

– Черт побери, ты думаешь – мне они нравятся? Но ничего не поделаешь. Сейчас на хуторе трое наемных, кроме постоянного батрака – один пни корчует, другой канаву копает, третий дом чинит, – и всем платить надо. И рассчитать никого нельзя: все работы до зарезу нужные.

– Н-да, так оно так, но… Знал бы, что ты придешь, так я из дому ушел бы.

– Вот чудак, уйти сможешь и тогда, когда подпишешь,

Тыниссон с минуту озадаченно смотрит на школьного приятеля и, поняв наконец шутку, начинает громко хохотать.

– На кой же шут мне тогда из дому уходить, раз я уже подписал? – говорит он. – Однако ты и жук! Бес тебя знает, ты такой же точно, как в школе был. Ну, конечно, повыше стал да в плечах раздался. Но проделки и шуточки те же, что в школе.

– Ну, а ты чудак, разве переменился? Дай тебе сейчас в руки добрый кусок мяса – подбородок так же заблестит от жира, как и в школьные годы.

– Не городи чушь, никогда у меня подбородок не блестел.

– Хэ-э! Да чего мы попусту спорим, бравые парни мы оба, только я чуть победнее, лучше давай подписывай, скорее от меня избавишься. Я все равно без подписи не уйду, об этом и не помышляй.

– Ты же слышишь – не буду я подписывать. Боюсь таких дел. Я лучше денег дам, тогда хоть буду знать, что счет ясный.

– Ладно, давай денег.

– Гм… Денег тоже вроде бы не хочется давать. По правде говоря, и нету их. Немного, конечно, есть, но мне и самому понадобятся.

– Не болтай ерунду. Не греши! Бог тебя накажет, если будешь такие вещи говорить. Видишь ли, я завтра со стариком в город еду, в крепостное. Если хочешь, опять привезу тебе салаки. Вообще, если ты дашь подпись, я берусь тебе круглый год салаку возить. Тогда у тебя только и будет заботы, что передать в Заболотье: «Тоотс, салаку!» И я уже, как на крыльях, несусь в город, бочку – на плечи и мигом сюда, прямо к воротам твоего амбара.

– Сколько же, ты думаешь, мне нужно этой салаки?

– Много, много. Или, может быть, тебе коса понадобится, серп, или сеялка, или… Все тебе доставлю, хоть памятник Барклая.

– Нет, я бы и впрямь удрал, кабы знал, что такой искуситель явится. Вообще-то я не прочь с тобой повидаться, поговорить, но вот то, что ыт вечно денег клянчишь, мне совсем не по нутру.

– Вечно денег клянчишь! Побойся бога, Тыниссон, не греши против восьмой заповеди, пузан несчастный. Единственный раз ты Лесте дал сотенную – и это значит, что я вечно денег клянчу? Сейчас ты молодой, а что из тебя еще получится, когда постарше станешь, – черт знает. Будешь, наверное, настоящий Плюшкин, из которого никакая сила и копейки не вытянет. Не жадничай, не то прежде времени состаришься. Будь порядочным человеком, живи сам и жить давай другим, чтоб и овцы были целы и волки сыты, как старики говорят.

– Да-а, говорить ты умеешь – это точно, тебе адвокатом быть, а не землеробом. Ну так вот, велю накормить тебя и дам хорошего свежего квасу, только брось ты этот разговор насчет подписи.

– Хм-хм-хм… Ты большой шутник, Тыниссон. Уж на что Кийр шутник, а ты дашь ему этак… очков десять вперед. Если б ты только знал, как сейчас обстоят мои дела, ты не дал бы мне говорить и пяти минут – сразу сделал бы то, о чем прошу, но… Жаль, что сейчас еще не могу тебе ничего сказать. Жизнь меня крепко обломала и научила не выбалтывать все с пылу – с жару. Но ты еще услышишь обо мне, еще услышишь… Время бежит, а счастье не минует.

Проходит порядочно времени, пока наконец, как говорится, доброе слово вражью силу ломит. В конце концов Тыниссон уступает нажиму и, кряхтя и охая, дает свою подпись. После этого Тоотс быстро заканчивает беседу, кладет долговое обязательство себе в записную книжку и молниеносно исчезает. «Везет, везет, везет! – говорит он себе по дороге в Паунвере. – Раньше не везло, а потом повезло и везет до сих пор. Гм, теперь и шагается как-то увереннее. Человек никогда не должен отчаиваться! Верно, Йоозеп Андреевич, гм, а?»

В Паунвере на мельничном мосту встречаются ему два однокашника – Леста и Кийр. Георг Аадниэль уже переоделся в воскресный костюм и, по-видимому, тоже занят какими-то делами.

– Опять кийр! Ох черт! – восклицает управляющий еще издалека. – ВУсюду, куда ни пойдешь, перед тобой Кийр. Ты словно побывал у Лаакмана и дал себя отпечатать в тысяче экземпляров, как Леста свою книгу. Кийр да Кийр! Нцу прямо-таки спасения нет от Кийра!

– А тебе-то что, дорогой соученик? Разве я тебе так мешаю и везде тебя беспокою? Скажи-ка лучше, раздобыл подпись?

– Да, – отвечает Тоотс, скривив шею. – Раздобыл, раздобыл, женишок!

– Ну, тогда хорошо.

– Конечно, неплохо, женишок.

– Что за женишок такой? Затвердил свое. Я тебе уже сказал, что не позволю собой играть.

– Ты и не знаешь, Леста, – упрямо твердит свое Тоотс. – Ведь это жених. Ездил в Москву сельскому хозяйству обучаться… Потом еще у меня доучивался… Земледелец хоть куда, только пуп да кости слабые.

– Судишь обо мне, как о быке или лошади, – презрительно бросает Кийр.

– Да-а, женихов в Паунвере хоть пруд пруди, – замечает Леста. – Я только что был у одной своей школьной подруги, там тоже речь шла о женихе, о замужестве и…

– У какой школьной подруги ты был? – настороженно спрашивает рыжеволосый.

– Да у раяской Тээле. О-о, это чудесная девушка, тот, кто на ней женится, может благодарить судьбу. Между прочим, я отнес ей свою «знаменитую» книгу.

Леста улыбается и обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. Но их приятеля Кийра охватывает вдруг страшное волнение.

– Ах так, ах так? – допытывается он. – Ах, значит, там уже заговорили о замужестве? Хю-хю… Вот видишь, я же тебе говорил, Тоотс, чем больше ты показываешь характер, тем больше тебя уважают. Хи-хи-и, девчонка перепугалась, как бы я совсем ее не бросил. А я и не собирался бросать, я только так… постращал ее чуточку, чтоб немножко поумнела. Ах так, значит? Ну вот, а то пляши под ее дудку и выкидывай всякие штуки… Теперь сама видит.

– Да нет, ведь… – Лесте хочется что-то сказать, но Тоотс трогает его за плечо, покашливает и, подмигивая, подает знак, чтобы он не спорил с Кийром; пусть рыжеволосый уверяет себя, что своим грозным выступлением он отчаянно испугал Тээле, ибо лажены те, кто не видят и все же веруют.

В это время из аптеки выходит аптекарь; держа в руках трость и завернутый в газетную бумагу пакетик, он медленно направляется к мосту. Подойдя к приятелям, он пристально смотрит на Тоотса, снимает шляпу, кланяется и говорит:

– Будьте здоровы, господин Тоотс, я желаю вам всяческого благополучия!

– Как? – удивляется управляющий, протягивая старому господину руку. – Куда же вы?

– Куда… – отвечает аптекарь. – Этого я никак не могу сказать. Разве вы уже забыли историю о человеке, который шел по улице с куском мыла и веником под мышкой?

– Но вы еще вернетесь в Паунвере? Не уходите же вы отсюда навсегда?

– Все может быть, но по моим собственным расчетам я, видимо, вернусь сюда нескоро. Во всяком случае, моя служба здесь кончилась.

– Вот как! Жаль! Очень жаль. Ну, а ваши вещи, ваше имущество остается пока здесь?

– Почему вы так думаете? Я никогда своих вещей не разбрасываю. У меня хозяйство не такое большое, чтобы я не мог держать его в порядке. Взгляните! Omnia mea mecum porto! Если вы учили латынь, то должны знать, что это значит.

Аптекарь вертит завернутым в газету пакетиком и тростью перед самым лицом Тоотса.

– Вот это, – добавляет он, – это трость, а в газете – табак и гильзы. Так какую же из этих вещей мне следовало бы, по-вашему, оставить здесь, чтобы потом за ней вернуться?

– Ах, ну тогда – конечно, – извиняется Тоотс. – Я не знал, что у вас так мало вещей.

– Мало? – переспрашивает аптекарь, подняв свои седые брови. – Мало? Как на чей взгляд. Для меня этого на первых порах больше чем достаточно. А вообще, чем меньше у человека разного хлама и рухляди, тем он счастливее; это особенно чувствуешь в поездках. Обратите внимание и запомните, молодой человек: на любом вокзале всегда найдется какой-нибудь ребеночек, какая-нибудь там малышка Индерлин, которую мне придется взять на руки и внести в вагон: а таща большой чемодан, я, чего доброго, мог бы нечаянно толкнуть этого ребеночка к стенке вагона и сделать ему больно. Кроме того, мне не нужно возиться с багажными квитанциями и бояться, что поезд уйдет как раз тогда, когда я пью на вокзале свою бутылку пива. Я хочу путешествовать и пить свое пиво в полном покое, в полком покое… а покой – самое главное в этом мире. Или, может быть, я не прав, а?

– Нет, против этого мне нечего возразить.

– Ну, вот видите. Если у вас сейчас нет каких-либо планов, как тогда на поле в Заболотье, неплохо было бы нам пойти распить рюмку-другую на прощанье. Не бойтесь, я не опоздаю на поезд, я никогда никуда не опаздываю.

– Это можно, – соглашается управляющий, поглядывая на Лесту и Кийра.

– Я не пойду, мне некогда, – говорит портной, втягивая голову в плечи. – У меня сегодня еще много дел.

– Да-да, – невозмутимо отвечает управляющий, – беги да смотри принеси мои пять рублей, иначе я подам на тебя в суд и велю продать с молотка свою швейную машину, если добром не уплатишь.

– Хи-и! – насмешливо попискивает Кийр. – А где у тебя свидетели? Кто знает, что мы держали пари на пять рублей? Теперь можешь что угодно врать, можешь выдумать даже, что я тебе сто рублей проиграл.

– Вот как? Ну что ж, делать нечего. Тогда доставь мне хоть одно удовольствие – не попадайся мне сегодня больше на глаза. Черт знает, у меня правая рука чешется, а это всегда предвещает приличную потасовку… почти дружеский разговор, примерно такой, как тогда на раяском лугу.

С этими словами Тоотс поворачивается к рыжеволосому спиной и представляет старому господину Лесту.

– И не надо, – говорит он, – пусть друг Рафаэль отправляется куда хочет. Вместо него с нами пойдет мой школьный товарищ Леста… Ваш коллега и писатель.

– Вот как? Коллега? – снова приподнимает брови аптекарь. – Очень приятно! Хотелось бы на прощанье и вам сказать несколько назидательных слов.

– Я полагаю, – говорит Тоотс, беря на себя почин, – лучше всего нам пойти к подручному мельника, это мой старый знакомый. Там и каннель есть, Леста потешит нам душу музыкой. А-а, вот и он сам, парень с мельницы. Здравствуй! Как живешь?

Компания направляется в комнату Мельникова ученика и здесь рассаживается за столом и на кровати. Парень, разумеется, готов выполнить все, что пожелают господин аптекарь и господин Тоотс. Сию минутку! Не успевают они сосчитать до ста, как он уже снова здесь. Вскоре к обществу присоединяется и арендатор с церковной мызы; при виде старых знакомых и друзей его удивлению и радости нет границ. И в этот предвечерний час на паунвереской мельнице снова произносится немало назидательных слов, немало припоминается давних, милых сердцу воспоминаний.

* * *

В это время Кийр, полный радужных мыслей, семенит но дороге в Рая. Ага-а! Так-так! Девица, значит, уже всполошилась! Да-да, в другой раз пусть будет умнее, пусть не ломает комедию с солидным мужчиной. Хи-хии, Тоотс! Тоотс «опять» в беду попал, как цыган в лужу, пускай бродит теперь по деревне и подписи собирает! Да кто такому мошеннику и пропойце даст поручительство! Не жаль, что ли, паунвереским людям своих денежек, чтобы давать подпись и одалживать свои кровные рублики какому-то прохвосту, явившемуся из России! Как знать… может быть, хутор Тоотса скоро пойдет с молотка… Да-а, а что если взять да и откупить его? Двести рублей у него, Георга Аадниэля, положены на свое имя в банке, у старика есть еще около пятисот…

С такими широкими планами в голове Кийр добирается до Рая и врывается прямо в горницу с видом победителя.

– Ну, Тээлечка, – начинает он, снимая свою узкополую шляпу, – как поживаешь? Здравствуй! Давно с тобой не виделись, так можно и совсем друг от друга отвыкнуть. Так когда же мы собираемся замуж выходить и свадьбу справлять?

Несколько минут Тээле молча, испуганно смотрит на Кийра, потом, медленно чеканя слова, спрашивает:

– Что с вами? Вы пьяны, что ли?

– Хи-хии, – смеется рыжеволосый. – Пьян, конечно, но пьян от счастья, а не от водки и пива. Да, Тээле, теперь ты сама видишь, много ли ты выиграла от этой канители, все равно получилось то же самое.

– Ничего не понимаю, – покачивает головой хозяйская дочь. – Если вы не пьяны, то, наверно, стукнулись, и притом довольно крепко.

– Нет, нет, – мило улыбается Кийр. – И не стукнулся я. Я принес весточку…

– Опять весточку! Вы все время приносите весточки, целое лето приносите весточки. Что за весточка? Откуда? От кого?

– Хи-хии, конечно же, от самого себя, от кого же еще мне приносить. Да ну, не будь такой сердитой, Тээле, я пришел с тобой мириться. Давай поговорим по-серьезному: когда ты думаешь справлять свадьбу? Забудем наши прежние ссоры, давай жить дружно. Чего нам цапаться! Я, правда, во многом мог бы тебя упрекнуть – ну да ладно! У каждой девчонки свои фокусы, но мы, мужчины, должны быть умнее и вовремя уступать. Давай по-деловому – когда ты хочешь играть свадьбу?

Тээле снова покачивает головой.

– Нет, вы все-таки стукнулись. Вы так крепко стукнулись, что и сами не помните. Но…. если вас так уж интересует, когда я собираюсь справлять свадьбу, то… может быть, очень скоро.

– Ну вот! – весело произносит Кийр, выпрямляясь.

– Да, но только не с вами, Кийр.

– Н-не… н-не… не со мной? А с кем же?

– Это мое дело.

На несколько мгновений рыжеволосый совсем немеет. Потом он смахивает с бровей муху, глядит на стенные часы и запинаясь спрашивает:

– Не… не с Тоотсом же?

– Именно с Тоотсом. Он – земледелец.

– Х-хэ! – с невыразимым презрением восклицает Кийр. – Тоже мне – земледелец! Тоотс сейчас ловит по всей деревни копейки и клянчит подписи, чтобы опять занять денег, не то хутор с молотка пойдет.

– Ну, из этой беды его выручу я.

– Да, выручите! Гм… Кроме того, он еще я мошенник. Мы с ним сегодня пошли на пари, он проиграл мне пятерку, а теперь отказывается, не хочет платить.

– Тогда я заплачу. Постойте, вот вам пять рублей,

– Ну да… пятерка пятеркой, но… он ведь еще и пьяница. Что вы будете с таким забулдыгой делать? Сначала Заболотье пропьет, а потом и Рая. Идите посмотрите, что он там творит на мельнице, в каморке у батрака. Пьют, буянят с аптекарем, прямо смотреть страшно.

– Такие привычки он скоро бросит, дорогой Кийр. Долго это не продлится. И все-таки он – земледелец, а не чучело гороховое, как вы.

– Как вы смеете так говорить!

Кийр выпячивает грудь и таращит глаза.

– А как вы смеете бранить моего жениха?

– Так он же мошенник и вор. Не помните разве, что он в школе с моими пуговицами проделал?

Лицо девушки заливается пунцовой краской и, подыскивая слова для ответа, ока беспомощно озирается вокруг.

– Лийде, иди ты наконец сюда, – зовет она обернувшись к дверям, – избавь меня от этого субъекта!

–Что случилось? – испуганно спрашивает младшая сестра Тээле, появляясь на пороге.

– Ничего не случилось, – бурчит себе под нос Кийр, хватает со стола пятирублевку и удаляется, с треском захлопнув за собой дверь.

– Боже милостивый! – всплескивает руками Тээле. – И откуда только такой взялся!

XXII

Письмо Арно

Получил, Вирве, твой короткий привет и каждый день перечитываю эти строки. И у меня такое чувство, будто я каждый день получаю от тебя все новые письма, все новые приветы.

Несколько дней подряд я страстно ждал от тебя новых вестей и, видя, что не приходит ни единой строки, ощущал острую душевную боль. Теперь я уже не жду – ничего больше не придет. Я не хочу в этом письме допустить ни одной фальшивой нотки, ведь ты все равно рано или поздно увидела бы, как я теряю пестрые перья, которыми украсил себя, страстно стремясь к чему-то.

Я теперь вижу яснее, чем когда-либо раньше: я обречен страдать всю жизнь. Правда, одна частица моего "я" понимает, что на свете есть дорогие тебе существа, ради которых стоит жить, близость которых даже доставляет радость; я люблю, например, своих родителей, еще нежнее люблю свою бабушку, которая мне рассказывает чудесные сказки; но другую, более требовательную частицу моего "я" это не удовлетворяет, она жаждет большего счастья, которое вознесло бы мою душу к солнечным высотам. Тщетность исканий и ожиданий и составляет трагедию моей жизни; впрочем, это могли бы сказать о себе и многие другие. Я совсем не рисуюсь, говоря: возможно, я кончу свою жизнь очень печально. Это у меня совсем не показное, я не собираюсь ничего доказывать, не думаю ни в чем винить ни людей, ни обстоятельства, и если это действительно так случится, то пусть это отнесут полностью на мой собственный счет, так же, как я сам это отношу на свой собственный счет.

Часто гляжу я на заходящее солнце, которое золотит березы на лугу, – это всегда была близкая моей душе картина, ею я любовался еще ребенком. Теперь я любуюсь ею, как милым воспоминанием детских лет, и чувствую, как вместе с заходящим солнцем исчезает надежда, так же, как с годами исчезла радость жизни. Иногда, как бы в утешение, я говорю себе: «Быть может, солнце закатилось лишь для того, чтобы с восходом принести тебе неожиданное счастье». Иной раз мне кажется – малейшая нежность с твоей стороны могла бы отогнать мою печаль, но тут же охватывает меня предчувствие: капля эта утолила бы мою душевную жажду лишь на одно мгновение, а потом снова ждали бы меня разочарование и муки.

Так и живу я – тяжелый крест для самого себя, а возможно, и для окружающих.

Иногда вспоминаются мне дни, когда мы мечтали о будущем, вернее, мечтал один я, а ты слушала, улыбаясь мягко, а порой и насмешливо. Помнишь, мы хотели отправиться в далекое путешествие, повидать чужие страны к. народы, пожить на берегу Средиземного моря, побывать на родине Жан-Жака Руссо, повинуясь только собственным настроениям. Наш багаж мы представляли себе таким же легким, как легко было у нас на сердце. Нам ничего не стоило бы в течение десяти минут покинуть место, где мы поселились на десять лет. Эта последняя мысль принадлежала тебе, и ты очень часто ее повторяла. А потом, помнишь, мы воображали, что ты – знаменитая певица, которую я сопровождаю в ее триумфальном шествии по свету. С той поры я растерял немало своих пестрых перьев. Может быть, придется их терять и в будущем. Я не мечтаю больше о далеком путешествии вместе с тобой, но часто думаю, о еще более дальнем пут и… где я буду один. Много всяких мыслей бродит у меня в голове в последние дни, но зачем говорить обо всех, выскажу лучше одну, наиболее ясную, причем нисколько не хочу тебя в чем-либо упрекать.

Предположим, наступит день, когда мы пойдем по жизненному пути вместе… Не буду ли я и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что и до сих пор? Ты же знаешь, я презираю те маленькие радости, к которым ты так стремишься. Тебе это было известно и раньше, но ты не в силах была отказаться от них ради меня. Так расходятся наши пути. Повторяю, я далек от мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть, здесь ясно заявляет о себе мой собственный эгоизм.

Я не в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня значит расстаться с тобой, но я чувствую: еще ужаснее было бы мучиться бесконечно, следуя за тобой, как тень.

Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое душевное состояние? Я не хотел превращать это письмо в последнюю исповедь или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и того, что уже сказано, а мою жизнь ты знаешь с моих слов. Как видишь, характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.

И все-таки… закончить это письмо мне труднее, чем было его начать. Мне кажется, будто вместе с последней написанной строчкой я расстаюсь п с тобой. Снова, вижу я березы, сияющие в лучах заходящего солнца, и чувствую, как словно коварный паук, приближается ко мне тяжелая меланхолия. Раньше я сказал: я больше ничего не жду… Нет! Все-таки жду. Хотя бы твоего последнего привета. Только что скрипнула дверь, кто-то вошел в дом, мне послышались знакомые шаги. Мое шальное воображение шепнуло мне на ухо: «Это пришла она! Именно поэтому она и не писала тебе больше, она хотела прийти сама и звонким, шаловливым смехом отогнать твои тяжелые мысли». Конечно, ты не пришла и не придешь никогда. Я не знаю, откуда послышались шаги; в доме нет никого, кроме меня, и дверь, очевидно, не открывалась. Лишь последний луч солнца играет на полу, как резвое дитя, которому неведомы ни печали, ни мучительные раздумья.

Скоро наступит ночь – все короче становятся летние дни, – тогда я уйду на межу, на край ржаного поля и буду смотреть на сверкающие звезды. Иногда я спрашиваю их, не видят ли они оттуда с высоты, где сейчас моя Вирве; иногда обманываю их, зову спуститься пониже и говорю: «Я только что получил от Вирве письмо, не посветите ли вы мне, пока я прочту его; я не стану долго вас беспокоить, здесь всего несколько коротких строчек…» Потом я вынимаю из кармана твое письмо, твой привет, и лгу звездам, лгу самому себе: «Это письмо и правда прибыло только сейчас, очень интересно, что пишет Вирве теперь». Как-то раз я взял с собой в поле скрипку и долго играл твою любимую мелодию. Моими единственными слушателями были звезды, ржаное поле и коростель. Может быть, слушателей было и больше, но я их не видел; ночи делаются все темнее. Я снова и снова повторял мелодию, которую ты так охотно слушала, и у меня было одно желание, чтобы ты тоже услышала меня.

Может быть, ты услышала, Вирве?

Я не вернусь больше в город, как возвращался каждую осень. Хочу уехать подальше от родных краев; может быть, новые впечатления заглушат боль, которую здесь я не в силах терпеть. Может быть, когда-нибудь вернусь и жизнь моя растворится в серой обыденщине, и не будет никакого трагического конца. Все возможно, ибо я наверняка растеряю в странствиях свои пестрые перья. Но что бы со мной ни случилось, пусть это считают только моим личным делом. Не думай, что этим письмом я хочу вызвать в тебе сочувствие. Нет, письмо это не просит о сочувствии ко мне, так же, как и не упрекает ни в чем тебя; оно лишь должно правдиво рассказать тебе о том, что происходит сейчас в моей душе. Вот и все.

Сожги это письмо, Вирве, все равно – прочтешь ты его до конца или нет. Это письмо – только для тебя.

Будь здорова!

А. Т.

XXIII

Хозяева Заболотья – старый и молодой – отправляются в город, переписывают хутор на имя Йоозепа, получают ссуду и покупают сеялку, которую младший Тоотс уже заранее присмотрел. Между прочим, управляющий покупает также некую золотую вещицу для Тээле. «Вроде бы пригодится», – говорит он себе с усмешкой и бережно прячет подарок во внутренний карман. Навестить Киппеля ему в этот раз некогда, зато он проводит часок со стариком в пивной, толкует с ним о том, о сем и как бы мимоходом говорит:

– Ну, если попутный ветерок еще продержится и никакой штуки не выкинет, скоро приведу тебе в дом сноху.

– Откуда ты ее раздобыл? – резко спрашивает отец, отставляя недопитый стакан с пивом.

– Да оттуда же… с горки… из Рая.

– Так, так… Уже и уговор, значит, есть?

– Почти.

– Хм, хм. Девушка славная, ничего не скажешь. У старика деньжата тоже водятся. Постой-ка, возьмем еще бутылку, оно ведь все едино – выехать на полчаса раньше или позже. Дайте-ка нам, хозяюшка, еще одну… Н-да, Тээле эта или как ее там… она девка хоть куда. С этим делом я согласен. Но она же, кажется, просватана за сына старого Кийра… бабы говорили.

– Была просватана, а теперь уже нет.

– Гм-гм… Быстро же у девчат это делается – то одно, то другое. Ничего не скажешь. Матери тоже расскажи эту новость, когда домой вернемся.

– Ну да, матери можно, а другим ни слова не скажу, пока дело совсем не уладим.

Дома Тоотс принимается за работу с еще большим рвением, чем раньше. От загара он становится черным, как бес, и о России больше и не помышляет. Теперь он в Заболотье полный хозяин, приказания отдает уже без колебания, работу ведет твердо и уверенно. С сенокосом давно покончено, сейчас убирают хлеб, и урожай обещает быть если и не очень богатым, то во всяком случае приличным. Породистые поросята выросли и отъелись. Правильный уход сделал свое: коровы стали давать больше молока; не один жестяной бидон катится теперь в «молочную крутилку» в Рая, принося добавку в хозяйскую кассу. Вообще Тоотс может быть вполне доволен своими летними трудами. Соседи уже не поглядывают в сторону Заболотья с презрительной усмешкой, а покачивают головой, говоря:

– Да-а, там работают как полагается. Из этого парня со временем будет толк.

Так приближается осень. Старый хозяин день ото дня все больше дряхлеет и в дождливую погоду даже, во двор не выходит. Теперь он сидит целыми днями на толстом березовом чурбаке, посасывая свою трубку и подбрасывая в плиту хворост. Иногда берет со стены доску и режет на ней листовой табак. Вот и почти вся его работа.

А молодой хозяин, как только выпадет свободное время, корчует вместе с Либле пни. Время от времени из Рая приходят «страшные» письма, в которых угрожают прекратить с ним всякое знакомство, если он сегодня же не покажется па горизонте. Таких писем у него уже собралось в записной книжке немало. Иногда в обеденный перерыв он вытаскивает их из кармана, раскладывает на столе в своей комнатушке и загадочно усмехается.

– Чудачка! Только мне и дела, что бегать в Рая.

Однажды молодой хозяин – так теперь в Заболотье называют Йоозепа – трудится вместе с Либле на лесной вырубке. Звонарь закуривает от костра цигарку и хитро подмигивает Тоотсу. Молодой хозяин это прекрасно видит, но продолжает, тяжело отдуваясь, работать. Через некоторое время повторяется та же история.

– Что это значит? – спрашивает наконец управляющий.

– Ну, – отвечает Либле, – кое-что да значит. А молодой хозяин сам все скромничает да помалкивает, будто ничего и не случилось.

– А что ж такое случилось?

– Н-да… время бежит, а счастье не минует.

– Ладно, не минует, ну и что?..

– Новостей в Паунвере – хоть отбавляй, по всей деревне звон идет, а сам-то молодой хозяин как в рот воды набрал.

– Это почему? – спрашивает улыбаясь Тоотс.

– Откуда я знаю, почему. Может, загордился. Не верится, правда, чтобы господин Тоотс чваниться стал, но… поди знай! Да-аа… Ну что ж, дело-то обернулось так, как ему и следовало. Разве я… Разве зря я столько раз говорил…

– Очень интересно, – с невинным видом произносит Тоотс, – что это за новость такая? Вечно у тебя такой разговор – вокруг да около, не поймешь, что ты, собственно, хочешь сказать.

– Да чего там понимать, – посмеивается Либле. – Дело простое, ясное. Вот женка моя никогда не верит тому, что я говорю. Сама болтает всякое, мелет что попало, а как я чего-нибудь такое же скажу – так только и слышишь: вранье! Сегодня утром схватился было за хворостину – терпенье лопнуло, дай, думаю, всыплю ей разок, А она сразу на попятный: «Все может быть, и чего тебе из-за этого драться».

– Смешно!

– Ничего смешного тут нету. Есть другие дела, и впрямь смешные. Вот хоть насчет барышни Эркья или Эрнья, той, что здесь на нашем поле зонтик свой сломала…

– Ас ней что?

– Никак ее из Паунвере не вытащить, сам папаша за ней из России приехал. Сперва было ей все скучно да скучно, а как с тыукреским Имеликом подружилась, так скучать и забыла. Черт его знает, вон какая силища у этой самой любви!

– Ну хорошо, а далеко ли это дело двинулось?

– Далеко! Все в том же самом Паунвере. Девушка уперлась – и ни в какую, об отъезде в Россию больше и слышать не хочет. Пускай, мол, старик берет с собой Имелика – тогда и она поедет.

– Гм… Это и в самом деле смешно.

– Ну, а старик-то, старый господин Эрнья, пошел, говорят, один раз в Тыукре. «Оставь, – говорит, – девчонку в покое!» А Имелик ему: «Не оставлю! Выдавай дочь за меня!»

– Ну, ну?

– Да ничего. Долго они будто бы меж собой толковали, да я же при том не был, не знаю. А дома – это кистерова кухарка рассказывала, – так вот, дома как обхватила барышня папашу за шею, и плачет, и просит, и ластится к нему! Даже кухарку за дверью слеза прошибла: и чего. Думает, старик этот так ее мучает! Барышня ведь хорошая такая: то на чай даст, то другим чем одарит кухарку, все готова отдать, что есть за душой. Ну, тут кухарка одним духом – к кистерше: «Подите хоть вы помогите барышне, пусть бы исполнилось ее, бедненькой, желание. Чего вы ее мучаете, послушайте, до чего жалостно плачет». Ну, у кухарки после этого глядишь, опять новое платье, и все такое.

– Уломали, значит, старика?

– Видать, что так. Барышня потом, говорят, и прыгала и визжала, как ошалелая, и папашу своего целовала, и тетку, а больше всего – кухарку.

– Да, да, – покачивает головой Тоотс, – Имелик – парень крепкий. Славный парень, ничего не скажешь!

– Парень, известно, крепкий, гляди, как сумел барышню в свои сети заманить, – только держись! Вот я и говорю – как пойдут здесь в Паунвере все эти свадьбы, так мне с ними со всеми и не справиться. В колокол звони без передышки, пей да гуляй без конца, без краю! А впрочем, как знать – все ли меня на свадьбу-то позовут, этакого старого крота… Н-да… что это я хотел сказать… Ну, уж господин Тоотс, думаю, позовет, по старому знакомству и дружбе.

– Гм-гм, – бурчит Тоотс, – вот куда ты метишь все время. Ему уже, видите ли, все известно.

– Господи боже мои, все Паунвере гудит, так как же мне не знать! Пасторова Лийза да служанка из корчмы мечутся по деревне, как собаки, снуют туда-сюда, будто ткацкие челноки, всех пытают: «Слышали, слышали?» Эх, молодой хозяин, да разве в Паунвере что-нибудь утаишь! В Паунвере разведают тайну даже там, где ее вовсе и не было! А этого ведь надо было ожидать. С Имеликом могло по-всякому обернуться, а ваше дело было верное.

– Думаешь, верное. Ну, если уж в Паунвере все как на ладони, не скажешь ли мне, что поделывает теперь Георг Аадниэль Кийр?

– Георг Аадниэль Кийр… – покачивает головой Либле. – Этого парня наши глаза, пожалуй, и не увидят больше. Как этакий стыд да горе пережить? Кому этот погорелый жених посмеет на глаза показаться? Я его давно уже не видел и, может, до самой смерти так и не увижу.

– Н-да… – бормочет Тоотс, окидывая взглядом вырубку.

На несколько минут воцаряется тишина, затем молодой хозяин вытягивает шею, пристально смотрит в сторону хутора и вдруг разражается смехом:

– Хм-хм, пум-пум-пум, смотри, кто идет.

Либле сдвигает шапку на затылок, вытаскивает изо рта цигарку и смотрит.

– Тьфу, пропасть! – сплевывает он. – Это же Кийр. Вот тебе – до смерти не увижу! А он тут как тут! Ну, теперь прямо не терпится узнать, что ему тут надобно. Смотри-ка, даже на вырубку за нами приперся. Дело, видно, спешное.

– Ну, здравствуйте! – неожиданно звонким голосом восклицает рыжеволосый, подходя к ним. – Бог в помощь!

– Спасибо, дорогой портняжных дел мастер. Вы, верно, опять нам помогать пришли, как летом, камни катать?

– Нет, – улыбается Кийр. – Нет, дорогой звонарь. Корчуйте сами свои пни и делайте с ними что хотите, мне теперь некогда. Мне бы немного с дорогим однокашником потолковать.

– Чего тебе еще? – угрюмо спрашивает Тоотс.

– Как это – еще? – хихикает Кийр. – Когда это мне «еще» чего-нибудь от тебя было нужно? И сейчас мне ничего не нужно, наоборот, я сам тебе принес… хорошую штуку. Вот, возьми, дорогой мой соученик Йоозеп Тоотс. Здесь, в этой книжке, описаны все твои похождения в школьные годы. Всего тут, конечно, не найдешь, но если я когда-нибудь встречусь с этим самым Лутсом, расскажу ему еще немало всяких вещей – пусть запишет. На, возьми, дорогой мой соученик, читай! Один экземпляр я послал в Рая.

– В Рая! – восклицает молодой хозяин, робко беря в руки книгу. – А туда зачем?

– Хи-хии! – усмехается Кийр. – Пусть все Паунвере читает и знает, какой пакостник ты был в школе. Хи-и, у меня их тут еще штук пять, все раздам по деревне.

– Чертов подлец, – злится Тоотс. – Либле, будь добр, дай ему хорошенько головешкой.

– Ну-у, зачем же? – пятится Кийр. – Зачем? Тут же очень забавные историйки… Кентукский Лев… История с пуговицами… Как плот затонул… Как Тээле заманили в речку… хи-хи… насчет Либле тоже там есть. Почитайте, почитайте, сами увидите. Больше всего там про Тали, но о нем – только хорошее. Про Тыниссона тоже гворится…. Но самый главный – Кентукский Лев. Хи-хи, Кентукский Лев! Посмотрим, что Тээле об этой штуке скажет.

– Верно, черт его дери, есть тут мое имя, – говорит Тоотс, перелистывая книгу. – Гляди, Либле! Читай: «История с Йоозепом Тоотсом кончилась тем, что его все же оставили в школе, но с условием, что он бросит свои приказы, сколько бы их у него ни было в запасе и будет вести себя по-человечески». Видишь, видишь, смотри-ка дальше! «Тоотс обещал сделать все, что будет в его силах. На другой день в школе он не смог как следует сидеть па парте». Вот черт, ну и рассказ! Постой, постой, час от часу не легче. «Он вертелся и извивался, словно червяк на крючке. И когда товарищи стали расспрашивать его, в чем дело, он сказал им, что на заду у него вскочил здоровенный чирей». Смотри, смотри, Либле! А вообще-то интересно… хоть бери да сам читай. Ну да, я знал, что такая книга печатается, но не думал, что там такое наворочено. А ты Кийр, пес этакий, рад стараться – разносишь их повсюду. Кидай сейчас же всю связку в огонь!

– Хи-хи, – отскакивает подальше Кийр. – Не брошу, они стоят шестьдесят копеек штука.

– Смотри, Либле, – читает Тоотс дальше. – «Но тут нашлись злые языки – кое-кто готов был даже поклясться, положив руку на индейский лук, что чирей этот – не что иное, как узоры, которыми старик Тоотс разукрасил зад своего сына. Как бы там ни было…» Ой, ой, ой! Ну его к лешему, этого Лаакмана и все это печатное дело! «…разукрасил зад своего сына!» Сейчас же брось связку в огонь, Кийр!

– Хи-хи-хи! – прыгает Кийр вокруг костра со связкой книг. – Узор! Узор! Посмотрим, что Тээле скажет?

– Вот, вот, вот! – Тоотс, перелистывая книжку, наталкивается на другую главу: – Хм-хм-пум-пум-пум… «Звонарь паунвереской церкви был довольно странный человек. Вечно он что-нибудь продавал; если нечего было продавать, разыгрывал что-нибудь в лотерее». Хм, хм, пум-пум! "…а когда и для лотереи ничего под рукой не оказывалось, он уходил в кабак, напивался и лез в драку. Один глаз ему во время драки уже выбили, другой, правда, был еще цел, но кое-кто говорил: «Долго ли он у Либле удержится, скоро вылетит и этот. Либле дай хоть сотню глаз, все равно через год ни одного не останется». Ой, ой, ой! Ну, Либле, вот так книжка! Я и не знаю, что нам теперь делать. Не знаю, поможет ли это, если мы тут же убьем Кийра. Как ты думаешь?

– Да что вы! – говорит Кийр, продолжая прыгать. – Зачем меня убивать, не я же эту книгу написал. Подите убейте Лутса.

Либле берет книгу и рассматривает ее со всех сторон.

– «Весна», часть первая… Книжка как книжка… Часть первая… Вот как, часть первая… Значит, он еще и вторую напишет, дорогой хозяин.

– А ну покажи!

– Да, да, часть первая, – поясняет Кийр, – мы прочли ее дома от корки до корки. Интересно, успела уже Тээле ее прочесть?

– Пропали мы с тобой, Либле, – грустно покачивая головой, замечает Тоотс.

– Ну-ну, как же это мы пропали, когда мы уже в книге пропечатаны, – рассуждает Либле. – Мы, значит, довольно-таки важные люди вроде Яннсена и Якобсона, ежели про нас уже книги пишут. Ничего, пускай пишет, только бы не очень завирался. Узоры… Ну и что ж такого? Узоры-то у нас у всех на заду когда-то были. А что одного глаза у меня нет – это правда. И выпиваю я тоже – и тут никакого вранья. Насчет драки – так в последнее время я особенно в драку не лезу. Ну да ладно, пускай пишет!

Вскоре Кийр, хихикая и выпячивая один бок, удаляется, то и дело оглядываясь на остающихся: рассерженный Кентукский Лев, чего доброго, может и впрямь запустить ему в спину горящей головешкой. Но опасения его напрасны, Тоотс с озабоченным видом сидит на пне и даже не смотрит вслед школьному приятелю.

Ух, дьявольщина! Сейчас, когда дело уже, так сказать, на мази, именно сейчас припуталась эта трижды проклятая книга со своими узорами! Так вот она, седьмая книга Моисеева, которую он разыскивал! Кто знает, что Тээле скажет и как поступит, когда прочтет все эти двадцать три главы; весьма возможно, что она в последнюю минуту откажется от этакого разрисованного узорами жениха. Тогда и будут они – Тоотс да Кийр – два сапога пара. И смогут они друг над другом подтрунивать и злорадствовать сколько душе угодно. Но, разумеется, он, Тоотс, не вынесет такой комедии. Тут же навострит лыжи, подается в Россию и больше никогда уже не покажется в Паунвере.

* * *

Сказав, что у него есть дела дома, Тоотс оставляет звонаря на вырубке, а сам быстрым шагом направляется в Заболотье. Но в Заболотье он не задерживается, шагает прямо в Паунвере, а оттуда дальше, через кладбищенский холм, по дороге, ведущей к хутору Рая. Здесь ему начинают лезть в голову самые мрачные мысли: а может быть, он вообще в последний раз идет сейчас на хутор Рая. С сильно бьющимся сердцем останавливается он перед дверью горницы и несколько секунд прислушивается. В комнате кто-то читает вслух, и чтеца то и дело разбирает смех; кто-то другой, видимо, слушатель, тоже все время фыркает.

– Будь что будет, – бормочет Тоотс и распахивает дверь.

Его встречают раскаты звонкого смеха. Тээле сидит на диване и читает своей сестре «Весну», часть первую.

– Ну! – смеясь восклицает Тээле. – Ты вовремя поспел, Йоозеп! Мы как раз сейчас читали такую смешную книгу, что…

– Знаю… – нехотя отвечает Тоотс.

– Знаешь? Откуда ты так быстро узнал? Неужели Кийр…

– А то кто же, конечно, Кийр. Кийр раздает эту книгу бесплатно по всему Паунвере.

– Вот дурак! – Хозяйская дочь снова прыскает со смеху. – Неужели он и в самом деле думает, что этим кому-нибудь насолит? Ха-ха-ха! Я ему очень благодарна за этот подарок. Иди сюда, Йоозеп, что ты такой надутый? Подумай, Лийде, Кентукский Лев недоволен, что о нем пишут! Ха-ха-ха! Не будь чудаком! Иди сюда, садись рядом со мной, я тебе почитаю. Мы уже почти всю книгу прочли, но готовы начать сначала. Иди сюда!

Тээле усаживает своего все еще хмурого жениха рядом с собой, кладет левую руку ему на плечо и, держа книгу в правой, начинает заново с первой страницы:

– «Когда Арно с отцом вошли в школу, оказалось, что уроки уже начались…»