Так, – бормочет молодой хозяин хутора Юлесоо, когда Кийр скрывается за дверью, – теперь дорогому школьному другу снова есть, чем заняться в дни праздников. Ну да не все ли равно – чем раньше, тем лучше. Надо будет подать знак Либле, мол, так оно и так, тогда завтра по всей деревне звон пойдет: смотрите-ка, Тоотсы с хутора Юлесоо «опять» прогорели! Но надо все выяснить до конца.
Тоотс поднимается с лохани, на которой сидел, подходит к пивной бочке, выпивает два-три глотка пива, вытирает свои усы с рыжинкой и энергично произносит:
– Да! Только так, и никак не иначе!
Затем юлесооский хозяин направляется прямиком в заднюю комнату, останавливается перед Тээле и говорит:
– Заметано! Пусть будет так. Хорошо, что оно еще хотя бы так вышло! Вот, Тээле, вот – кольцо!
С этими словами он сдергивает со своего пальца кольцо и кладет на стол перед невестой.
– Что это такое? – с изумлением спрашивает дочь хозяина Рая.
– Это, – резко отвечает молодой человек, – это так называемое обручальное кольцо, ежели ты еще не знаешь. На этом кольце выгравировано твое имя и завтрашнее число. Теперь у меня нет больше ни тебя, ни завтрашнего дня, так что и это кольцо мне тоже уже ни к чему.
– Что это значит? Подумать только, как на некоторых людей вино действует! Тебя оно вовсе олухом сделало. Хотелось бы мне знать, будет ли у тебя завтра хоть какое-нибудь представление о том, что ты сейчас говоришь и делаешь?
– Не бойся, Тээле, представление будет и далеко не какое-нибудь. Теперь я знаю все. Знаю, что я для тебя был всего лишь чем-то вроде затычки, чем-то вроде запасного номера… до той поры, пока не явится твой настоящий жених, и вот теперь я подаю в отставку. Заметано! Но запомни: я ухожу в отставку добровольно, то есть, я не хочу, чтобы ты и дальше ломала свою своенравную голову и прикидывала, как от меня избавиться. Не бойся, от Йоозепа Тоотса, бывшего Кентукского Льва, избавиться не так-то трудно.
– Ничего не понимаю, – Тээле пожимает плечами.
– Ну чего там понимать!
– Нет, веришь ли, Йоозеп, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Видишь ли, если я завтра тебе эти слова припомню, ты и сам удивишься, как это тебя угораздило наговорить такое. Будь умницей, надень кольцо на палец, не придуряйся!
– Я это кольцо больше не надену, – возражает Тоотс.
– Ну что же, поступай, как знаешь.
– Именно так я и поступлю.
После этих слов разошедшийся жених берет кольцо со стола и забрасывает его за шкаф.
– Так, – произносит он после этого героического деяния, – теперь ты можешь сидеть здесь, сколько твоей душе угодно, хоть тридцать дней, а вернее, до тех пор, пока в голову тебе не придет какая-нибудь новая блажь. Прощай! Да здравствуют холостяки!
– Да погоди ты, Йоозеп, – произносит Тээле вслед уходящему Тоотсу. – Не пори горячку! Куда ты бежишь?
– Ну, что еще? – спрашивает жених, приостанавливаясь.
– Подойди поближе, не могу же я кричать через всю комнату. Иди ко мне, сядь, вот сюда, на стул, я тебе кое-что скажу.
– Очень интересно!
– Интересно, и еще как! – усмехается дочь хозяина хутора Рая и кладет руку на плечо жениха. – Видишь ли, Йоозеп, ты сказал, что я могу сидеть здесь хоть тридцать дней, не так ли?
– Хм-хью-хьюх. Ну?
– А если мне захочется посидеть тут немного дольше… ну, к примеру, тридцать лет? Что будет тогда?
– Тогда ничего не будет, – повторяет Тоотс недавний ответ Тээле.
– Хорошо же, ну а если я привезу сюда свое пианино, свои книги, свой шкаф и буфет, и… Оо, у меня найдется еще много красивых вещей! Да, да. И если я по вечерам стану играть для тебя на пианино и петь, и почитаю вслух какую-нибудь книгу, а иной раз… так, мимоходом… и поцелую…
В то время как девушка говорит, ее голова все склоняется и склоняется к молодому юлесооскому хозяину, пока выбившийся из прически локон не касается его лба.
– И если мы вместо старого хуторского дома построим новый, побольше и покрасивее… разведем яблоневый сад… пригласим Лесту и Лутса провести у нас лето, и они станут читать нам свои новые стихи и вторую часть повести «Весна»… Как ты думаешь, дорогой Йоозеп, что будет тогда?
– Ну да… и если на тебя снова накатит какая-нибудь блажь…
– …тогда я научу своего любимого Йоозепа, как ему себя вести, если у Тээле испортится настроение.
– Ну до этой премудрости я когда-нибудь и своим умом дойду.
– Тем лучше! Тем лучше! А теперь сделай свое лицо чуточку приветливее и улыбнись… так, хотя бы уголком рта… Так, так, так. Вот видишь, дело начинает двигаться, лед начинает таять. Ну, еще немножечко… все понемножечку да понемножечку, тогда…
– Тогда?
Вместо ответа жених получает от невесты такой сладкий поцелуй, какого, насколько он помнит, никогда прежде не получал. Под потолком пролетает некий маленький ангелок, в знак одобрения кивает своей крохотной кудрявой головкой, словно бы подтверждая, что наконец-то дела в задней комнате хутора Юлесоо опять в порядке.
Внезапно Тээле высвобождается из объятий жениха и испуганно восклицает:
– А кольцо?
– Ну да, видишь теперь, Тээле! – укоряет жених. – Видишь, к чему приводят твои причуды! Черт знает, найдем ли мы это кольцо? Никогда не надо капризничать!
– Чего не надо, так это – читать нотацию и поминать старое, – Тээле прикрывает жениху рот своей красивой рукой. – Посвети мне, я отыщу твое кольцо сама.
* * *
Много смеха и шуток звучит этим вечером в передней комнате юлесооского хутора. Никто из присутствующих даже и не догадывается о том, что совсем недавно происходило во второй половине дома. Киппель наконец-то «заполучил» будущую красу и гордость хутора Юлесоо и разглагольствует, не зная границ. Теперь и он тоже присмотрит себе где-нибудь тут, в паунвереских краях, какую-нибудь вдовушку побогаче и заделается образцовым супругом, холостяцкая жизнь ему, всеконечно, уже поднадоела. Нет, в конце концов, он и землепашцем может заделаться, если обстоятельства того потребуют, при этом он, само собой, разумеется, может продолжать и свое торговое дело, ведь компаньон Энгельсвярк вряд ли легко согласится его, Киппеля, отпустить.
Даже и Лутс вдруг постигает ту непреложную истину, что человеку быть одному негоже, что все ж таки надо бы… Не то живешь на свете каким-то ополовиненным, идешь по жизни сикось-накось, словно однобокий. Голова, что ни день, оголяется все больше, скоро станет как куриное яйцо – тогда будет уже поздно планы строить, тогда ты вряд ли еще «поразишь» кого-нибудь своим голым черепом. Ослепить можно, но поразить нельзя.
Лысый писатель заглядывает разок в пивную кружку, словно бы ищет там ответ на некую загадку, отхлебывает два-три глотка и продолжает свои рассуждения.
Нет, он совершенно не верит тем плешивым, которые утверждают, будто им все равно, есть у них на макушке волосы или нет, эти мужчины стараются сделать хорошую мину при плохой игре. У него, Лутса, тоже когда-то были волосы, теперь их больше нет, и он прекрасно понимает, что его курс понизился в связи с этим процентов на пятьдесят. Лично он согласился бы иметь хотя бы и рыжие волосы, как у портного Кийра, даже синими или зелеными он был бы утешен, но у него, дьявола, нет их вовсе. Да-а, и если он еще станет медлить, то через некоторое время потеряет и эти, оставшиеся пятьдесят процентов, и вообще уже ничего не будет стоить. Тогда его можно будет снести на рынок скобяного старья и выставить рядом с какой-нибудь отжившей свой век кофейной мельницей. И если придет покупатель, толкнет его ногой и спросит, сколько «это» стоит? продавец ответит, «это» не стоит ничего, купишь кофейную мельницу и получишь «это» впридачу. Да, таким мрачным рисуется ему, Лутсу, будущее. Чтобы спасти то, что еще можно спасти, необходимо что-то немедленно предпринять.
– Не отчаивайтесь понапрасну, господин Лутс, – утешает его Тээле, – по моему мнению, ваши лучшие дни еще впереди.
– Весьма трудно в это поверить, – качает Лутс головой.
– Нет, – возражает Тээле, – я вовсе не хочу этим сказать, будто вы непременно должны медлить с вступлением в брак, я лишь хотела заметить, что излишне спешить только из-за вашего внешнего вида вам тоже не стоит. Мне что-то не доводилось слышать, чтобы какая-нибудь женщина отвергла мужчину только из-за его лысой головы.
К решению этой проблемы разом подключаются все сидящие за столом, кроме Лесты и юлесооских стариков, – споры и беспорядочные возгласы утихают лишь после того, как басовитый голос Либле решительно перекрывает все другие. Спорщики переводят дух и готовы выслушать, что думает по этому поводу старый и всем известный паунвереский звонарь.
Но Либле принимается «разрабатывать» совершенно иную тему, вернее, у Либле вообще нет никакой темы.
– Оно так, ик, теперь, как раз теперь ты отпустишь меня с миром, потому что мои глаза увидели твое благоволение, – несет он какую-то околесицу. – Одним словом сказать, ик, молодой юлесооский хозяин получил в аккурат ту, какая ему по сердцу, и раяская барышня получила того единственного, кто ей надобен.
– Это ты, Либле, сможешь сказать только завтра, – замечает Тоотс.
– Какое там – завтра. Это дело вроде, как и завтра будет в аккурат такой же верняк, как и сегодня. Я человек старый и глупый, оно так… да чего там, дурак дураком, но вроде, как и я кумекаю, что одно только пасторское слово мужа и жену рядом не удержит, ежели они сами друг с другом не поладят. Взять хоть бы мою Мари…
– Хватит, Кристьян, языком молоть! – Старый хозяин, махнув рукой, поднимается из-за стола и отправляется спать.
Наконец, когда старшие обитатели хутора видят уже десятый сон, гости соловеют и начинают поглядывать на дверь, ведущую в жилую ригу.
– Ну что ж, пусть будет так, – произносит в конце концов молодой юлесооский хозяин. – Мы все устали, а больше всего, ясное дело, городские господа. Пора отправляться погостить в сонное царство и поглядеть, что поделывают тамошние жители. Либле, отвези Тээле домой – вы чуть ли не до конца попутчики. Прокати мою невесту с ветерком, да гляди, в сугроб не выверни!
Тээле и Либле уезжают, – некоторое время слышен скрип и шорох снега на повороте проселочной дороги да щелканье кнута, затем вокруг вновь устанавливается тишина. Покой рождественской ночи лишь изредка нарушается громким потрескиванием деревьев в саду.
Тоотс смотрит вверх на лучистые звезды и думает о том, как иной раз бывает просто попасть из седьмого ада прямиком на седьмое небо… и, ясное дело, наоборот тоже. Ему вспоминается одна когда-то и где-то услышанная фраза, значение которой он уяснил себе лишь сегодня вечером… Браки заключаются на небесах, потому-то семейному человеку и требуется ангельское терпение… Эти слова приходят на память Тоотсу накануне свадьбы, как предостережение, как напоминание о причудах Тээле – и сегодняшних, и прежних. «Послушай, Йоозеп, брось – пожалеешь!» – говорит молодому человеку внутренний голос.
Но Йоозеп Тоотс из Паунвере, Кентукский Лев и так далее, не может иначе, он должен. Даже появись сейчас какой-нибудь прорицатель, умеющий заглядывать в будущее, и скажи ему «Оставь это дело, парень, не дури, все равно ничего путного из этой женитьбы не выйдет!» – да, даже и тогда он, Йоозеп Тоотс, не смог бы поступить иначе. Вот стоит он во дворе хутора Юлесоо в первый вечер рождества на морозе, смотрит на небесные звезды – и не может поступить иначе! Даже если завтра ему предстояло бы войти в ворота ада, то и тогда он вошел бы, потому что эта дорога ведет к единственной девушке, от тела которой исходит животворящее тепло, точно так же, как от сверкающих в вышине звезд – как ему сейчас кажется – исходит смертный холод.
– Конечно, – бормочет он по-русски, – верно, что не надо любить безумно… надо любить умно… но ведь как же быть-то?
Но тут вдруг жених осознает, что своей разгоряченной головой он двора не нагреет, и поспешно возвращается в дом. Батрак и прислуга стелют в жилой риге, рядом с печью, постель для гостей. При этом Киппель своей всегдашней суетней и фанфаронством не столько помогает им, сколько мешает. Лутс снимает обувь и забрасывает ее на печь – сушиться, Леста ищет, нет ли на стене какого-нибудь гвоздя или крючка, куда можно было бы повесить одежду. Вдруг молодой хозяин, а следом за ним и гости, обнаруживает, что старый аптекарь исчез. Осматривают все углы жилой риги, обходят в доме обе комнаты, Тоотс заглядывает даже на гумно – но старого господина нигде не видно. На улице его нет, это жених знает наверняка – он сам только что пришел с улицы, да и пальто аптекаря висит на вешалке в передней комнате дома.
– Постойте! – восклицает в конце концов предприниматель, который всюду и во всякое время претендует быть на пядь старше и на дюйм умнее всех прочих. – Он на печке! Не понимаю только, почему он не подал голоса, когда Лутс бросил туда ботинки. Погодите немного!
– Алло! Алло! Herr провизор! Но ответа нет.
Вдруг в печке кто-то кашляет, после чего из топочного отверстия высовывается чья-то блестящая голова – при слабом освещении риги она кажется неправдоподобно большой и страшной. Прислуга взвизгивает.
– Не ищите, я здесь, – произносит голова.
– Черт побери, вот это номер! – Тоотс смеется вместе со всеми, – не понимаю, почему вы туда залезли? Вы же испачкаете в золе свое платье.
– Не имеет значения. Здесь хорошо, тепло.
Наконец уставшие от дороги и предсвадебного застолья гости укладываются спать. Даже и хозяин, которому не хочется расставаться со школьными друзьями, тоже ложится рядом со «своим старым» Лутсом и находит, что на такой постели можно выспаться за семерых.
– И не забывай, – говорит ему Лутс, – что это твоя последняя холостяцкая ночь.
– Хм-хьюх, может и так, – бормочет жених. – Чем черт не шутит, ведь на этом свете не видишь дальше своего носа. Иной раз какое-нибудь дело кажется куда как верным, а потом оказывается, что все было всего лишь вилами по воде писано.
– Брось шутки, Тоотс!
Долго переговариваются школьные друзья, но еще дольше брюзжит Киппель. Лутс наведывается к пивной бочке – проверить, завернут ли кран, потом наведывается еще разок, чтобы удостовериться, действительно ли кран не забыли завернуть.
* * *
Возле большой вербы, что растет у начала проселочной дороги, ведущей к хутору Сааре, приостанавливается какой-то молодой человек и смотрит вслед двум ездокам, которые только что пронеслись мимо него в санях по большаку. Но и самого молодого человека тоже заметили.
– Кто это был? – спрашивает Тээле, оборачиваясь назад.
– Н-ник-ик-как не знаю, – отвечает Либле.