Действительно, на хуторе Юлесоо, как Тээле и сообщила своему мужу давеча в Рая, все в порядке. Полы начисто выметены, столы в первой и второй комнатах сдвинуты и покрыты чистыми скатертями. На плите скворчат сковороды и булькают несколько чугунов, – как известно, в одном чугуне несколько блюд зараз не сваришь, хотя по слухам в государстве Незнамогде это и умудряются делать, там некоторые повара в одном и том же котле варят одновременно два-три-четыре сорта каши и при этом проявляют такое усердие, что успевают сами сходить на рынок и поторговаться с торговками. Всюду заметен установленный рукою Тээле порядок, и это наполняет сердце Тоотса чувством гордости. Да, такая энергичная и расторопная жена только у него, у Йоозепа Тоотса из Паунвере.

Но самый большой сюрприз ждет молодого супруга и главу семьи в жилой риге. Там тоже накрыт стол на десять-двенадцать человек, на столе горят воткнутые в пустые пивные бутылки свечи. Посередине стола, между двумя мисками со студнем, помещен большой лист бумаги, на котором написано: «Стол для школьных подруг и друзей». Сама жилая рига чисто подметена, более того, чисто вымыта и натоплена, словно бы ждет, что в ней сейчас начнут писать свои новые романы некие известные и неизвестные писатели; да-а, в жилой риге постарались создать уют, словно бы в надежде, не объявится ли там какой-нибудь модный лирик. Сидя на краю печи, покачивая ногами и слушая сверчка мог бы он – и губами, и пером – петь свою жалостливую песню, которой переполнено его сердце, ведь должно же быть у каждого человека какое-нибудь место, где можно приклонить голову.

– Но вы, надеюсь… – внезапно восклицает Тоотс, с испугом уставившись на печь, – надеюсь, вы все же вынули из печи аптекаря, когда начали топить?

– Вынули, а как же, – отвечает Тээле с улыбкой. – Не могли же мы оставить его там. Он перебрался на печку, мы положили туда матрац и подушку, говорит, что ему уже полегчало, но хочет еще отдохнуть.

После этих слов молодой хозяин лезет на печь, чтобы перекинуться несколькими словами с больным другом.

– Ну, теперь оно, стало быть, в руках? – спрашивает аптекарь.

– В руках! – улыбается Тоотс.

– И вы счастливы, гм, а?

– Хм-хью-хьюх.

– В таком случае, примите и мои поздравления и быстренько слезайте отсюда, мне еще никогда не доводилось слышать, чтобы какой-нибудь жених в день своей свадьбы околачивался на печи риги. Потом, когда у вас выберется время, пришлите мне сюда малюсенькую рюмку вина и стакан пива. Ах да, еще одно слово. Возможно, вы, господин Тоотс, и правы, что поступили именно так, как вы поступили. После того, как я пробыл почти два дня в печи вашей риги, мне вспомнились несколько куплетов, несколько высказываний поэта. «Любовь есть и всегда будет самой возвышенной поэзией природы, жаль только, что она похожа на алоэ, которое цветет лишь один единственный раз» – это первое. И второе: «Хотя любовь и приносит нам, в конце концов, слезы, все эти горькие слезы, которые мы проливаем потОм, уже заранее оплачены первым поцелуем». Так. Теперь идите. Сейчас мне больше нечего сказать вам, мой молодой друг и благодетель.

– Ага, жаль только, что она похожа на алоэ… – бормочет Тоотс, слезая с печки, и сразу же мысленно добавляет: «Аптекарь остается аптекарем – даже и любовь он сравнивает со своим алоэ и balsum vulnerum kuntsum, хорошо еще, что он не стал ее сравнивать с каким-нибудь другим лекарством, к примеру – ну да, гм, гм…

На последней перекладине лестницы Тоотс задерживается, чуточку думает, мотает головой и произносит вполголоса себе под нос:

– Но второе высказывание, которое он привел, чертовски славное! Завтра попрошу аптекаря повторить его еще раз.

Вскоре в Юлесоо приступают к обеду, который мало чем отличается от вчерашнего на хуторе Рая, – разница лишь в том, что его начинают не с молитвы, как это было накануне (пастор почему-то не прибыл, кистер же, как видно, устал от рождественских молитв), а с доброй старой водки. Нет тут также ни первого, ни второго столов, а есть все три разом: в передней комнате, в задней комнате и в жилой риге, да и усаживается каждый либо куда сам пожелает, либо куда придется. Единственное более или менее заметное исключение составляет застолье школьных подруг и друзей, но даже и туда, в жилую ригу, просачиваются некоторые «посторонние» лица, такие как арендатор, Либле, батрак с мельницы, Киппель со своей предполагаемой-ожидаемой половиной и кое-кто еще. Разумеется, по прошествии некоторого времени начинается хождение от стола к столу, подсаживание друг к другу «в гости», суетня и бесцельное шатание туда-сюда, – всего такого, как говорится, хватает. Однако вся эта неразбериха, по-видимому, лишь подогревает настроение гостей. Один из «лесовиков» выбирается из задней комнаты, ищет, ищет и, наконец, находит своего вчерашнего соседа по столу. «Поди-ткась, Яакуп, а ты чего тут не видал, чего к нам не идешь? Видали мужика! Иди лучше к нам, поговорим чутОк». – «Погодь, погодь, Таавет, брось, не дергай меня, ну, мне и тут не дует. Лучше сам перебирайся сюда, видишь, здесь места хватает». – «Ну что ты за чертов мужик, Яакуп, ну скажи, разве ж я тебе что запрещал или мешал? Пошли со мной, не валяй дурака!» – «Ну, так и быть, пойду, только прежде опрокинь со мною на пару рюмку». – «Эту рюмку, что ли?» – «Да хоть и эту – ну давай, пропустим! За здоровье бычка Пуну!» – «Пусть оно так и будет, за здоровье бычка Пуну!».

Время от времени кто-нибудь из гостей, сидящих в передней или задней комнате, заглядывает в жилую ригу и испуганно восклицает: «Ого, черт возьми, вот те на – глядите-ка, тут тоже народ за столом! Видали, и мельничный батрак тоже здесь! Эй, послушай, батрак, когда ты, наконец, мою муку смелешь?» – «Чего ты лезешь со своей мукой, неужто думаешь, я стану молоть в праздники! Иди лучше, пропусти стаканчик и не приставай ко мне со своей мукой».

Точно так же и сидящие в жилой риге тоже иногда заходят в дом, чтобы взглянуть, что там делается; молодым, разумеется, приходится появляться в комнатах почаще, чтобы показаться гостям и поглядеть, достаточно ли закусок и вина на столах. При каждом появлении кого-нибудь из супругов шум застолья мгновенно усиливается, провозглашают здравицу и поют нестройными голосами. По голосам находящиеся в жилой риге могут довольно точно определить, кто именно, молодая или молодой, в данный момент находится в доме и в какой именно – в передней или в задней – комнате. Пока что стол школьных подруг и друзей – самый тихий из всех, но он и вовсе затихает, когда предприниматель Киппель по своему обыкновению стучит по краю тарелки, чтобы снова, как всегда и всюду, произнести какую-нибудь речь. Все в ожидании смотрят на предпринимателя, его верная вдовушка готова воспарить к небесам.

– Нет! – рявкает в конце концов Киппель после того, как он чуть ли не две минуты стоял, не произнося ни звука. – Это слишком обыденно и затаскано. Свою сегодняшнюю речь я произнесу для вас оттуда, сверху… как говорится, с горячих колосников. С этими словами он кидается к лесенке, взбирается наверх и садится на край печки.

– Отсюда, уважаемое общество, произнесу я сегодняшнюю речь, – начинает он громким голосом свою Нагорнюю проповедь.

В этот момент аптекарь за его спиной кашляет и высмаркивается. Оратор внезапно втягивает голову в плечи, посылает отчаянный взгляд слушателям и, прежде чем кто-либо из них успевает моргнуть глазом, делает бросок и приземляется посреди жилой риги, где несколько мгновений и лежит, распластавшись, словно огромная лягушка. Затем он робко смотрит на сидящих за столом и спрашивает чуть ли не со смертельным испугом:

– Кто кашлял? Кто кашлял?

– Pardon, я кашлял, – над краем печки возникает блестящая голова аптекаря. – Я не знал, что это вас испугает. Надеюсь, вы не слишком ушиблись? Не так ли?

Перепуганный предприниматель медленно поднимается. Похоже, он теперь и сам толком не знает, что же предпринять.

– Господин Киппель, – продолжает сверху аптекарь. – Вы можете снова сюда подняться и спокойно продолжить свою речь. Я вам больше не помешаю.

– Бог с нею! – машет Киппель рукой. – Потом… через некоторое время. Сейчас не хочется.

Удрученный случившимся, предприниматель садится на свое место за столом и проводит рукой по лбу.

– Очень ушиблись? – сочувственно спрашивает румяная вдовушка.

– Нет… не беда.

Где-то на углу стола кто-то прыскает, ему отзывается второй… третий… Алийде, сестра Тээле, зажимает рот платочком и словно бы в поисках помощи смотрит на Лутса, сдержанный смешок слышится уже и рядом с Киппелем. И тут, будто по команде, жилую ригу разом заполняет звонкий хохот. Доселе вполне благопристойное застолье совершенно распоясалось, лишь сам предприниматель и вдовушка сидят серьезные, как две мумии. Кто-то выскакивает из-за стола и, закашлявшись, бежит в дом, арендатор сидит верхом на скамейке, обхватив голову руками, видна лишь его мощная спина, которая трясется от приступов смеха. Хм-хм-хм-пых-пых-пых – словно бы работает возле стены маленький, примерно в две лошадиные силы моторчик. – Ох ты, нечистый, сопатый, полосатый, – выкрикивает Либле, – много чего я повидал, но этакое…

Кажется невероятным, чтобы застолье в жилой риге могло так быстро придти «в норму», и все же вскоре смех умолкает почти так же внезапно, как и начался.

– Дорогие друзья! – подает сверху голос старый аптекарь, навалившись грудью на край печки и до предела свесив вниз свою большую голову. – Дорогие друзья! До того, как господин Киппель придет в себя и сможет вновь занять место оратора, я хотел бы произнести перед вами небольшую речь… вернее… не то чтобы речь… а так… сказать несколько слов, если позволите.

– Просим! Будьте так добры! – вразнобой отвечают голоса снизу.

– Я пробыл в этой самой печке, – начинает аптекарь, – две ночи и два дня, болел и кое о чем думал; в настоящее время я весьма сожалею о том, что прежде… этак… лет двадцать тому назад не оказался в печке какой-нибудь риги, ибо, как я теперь убедился, печь риги оказывает на ход мыслей индивида своеобразное влияние. Возможно, это обусловлено теснотой пространства, которое препятствует рассеиванию мыслей и сводит их воедино, иными словами, концентрирует; не исключено также, что здесь действуют еще и некие физические, органические или психические силы – я не склонен слишком глубоко в это вдаваться и ограничусь лишь констатацией самого факта. Наш молодой друг, господин Тоотс, который находится сейчас среди вас и в судьбе которого со вчерашнего дня началась новая эпоха, знает о моих взглядах на жизнь и на обстоятельства. Эти взгляды сохраняли твердость и незыблемость, примерно, в течение тридцати лет, они были словно бы отлиты из железа; сдвинуть их с мертвой точки не могла никакая сила, никакая власть, а тем более человеческое слово. Господин Тоотс, вероятно, еще достаточно хорошо помнит наши летние беседы, как в аптеке, так и в других местах.

– Хм-хью-хьюх, – хмыкает Тоотс. Кто-то вновь прыскает, но это уже не приводит ко всеобщему смеху, как было недавно. Все со вниманием ждут продолжения речи старого господина. Несколько гостей, громко переговариваясь, переходят из дома в жилую ригу, но и они сразу же затихают и по примеру других обращают взоры вверх.

– Но позавчера, вчера… – вновь доносится с печки, – когда я мысленно устроил смотр всему ходу своей жизни и деятельности, и хотел все подытожить in summa summarum, как говорится, то предо мной сразу же возник один вопрос. «Действительно ли ты поступал согласно долгу и совести, – спросил я себя, – когда вместо того, чтобы самому принять участие в жизни, ты все время словно бы подглядывал за нею из-за угла и взирал на нее исподлобья? Действовал ли ты по долгу и совести, когда обособился от прочих смертных, отвергая их радости и печали?» Да, так спросил я себя. И мне приходится признать, мои друзья и благодетели, я не нашел ответа. Тогда я поставил этот вопрос несколько иначе, так сказать, приблизил его к себе. «Хорошо же, – спросил я себя, – ответь, по меньшей мере, удовлетворен ли ты своей прошедшей жизнью и деятельностью? Жил бы ты опять так же, если бы тебе вдруг вернули твою молодость, твое лучшее время?». И ответ пришел сразу же: «Нет, жить так я больше не стал бы!» Аг-га – вот он, ответ, у меня в руках! Первоначальный ответ! Стало быть, я жил неправильно – не по долгу и не по совести. «Но почему же ты поступил так? – продолжал я себя спрашивать. – Почему ты жил не так, как велят долг и совесть?»

Оратором овладевает основательный приступ кашля, блестящая макушка старого господина на некоторое время скрывается в надпечной темноте, не слышно ничего, кроме надрывного кашля, который вызывает устрашающее эхо под высоким потолком риги. Слушатели испуганно поглядывают друг на друга. Тоотс уже начинает взбираться вверх по лестнице, но в это время аптекарь снова появляется в поле зрения.

– Я старался, – продолжает фармацевт, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, – держаться в стороне от жизни, боялся ее, точно злую собаку. Я был всегда начеку, всегда готов защищать свое драгоценное душевное спокойствие, которое считал наиглавнейшим достоянием на свете. Я был чересчур труслив и чересчур эгоистичен для того, чтобы жить полноценной мужской жизнью, что, разумеется, принесло бы с собой обязанности, заботы и боль. Таким образом, набросив на плечи плащ безразличия, я и скользил поверх жизни без особых переживаний, но также и без особых радостей. Именно это и было в течение долгих лет моим единственным желанием, мало того, я даже гордился тем, что не был одним из обычных и многих. Теперь же, когда мое робкое существование подходит к концу, вижу, каким убогим оно было, чувствую вокруг себя устрашающую тишину, представляю, как сойду в могилу или же истлею в каком-нибудь болоте без того, чтобы кто-нибудь ощутил это, как потерю. Никто не поставит на моей могиле крестик и не принесет букетик цветов…

При последних словах голос оратора дрогнул, стало заметно, что старый господин с трудом сдерживает слезы, увлажняются и глаза некоторых из слушателей. Наконец аптекарю удается вновь взять себя в руки, и он заканчивает с неожиданной силой и пафосом:

– Насколько я вижу, здесь находятся по большей части молодые люди, у которых все еще впереди. Именно к вам, молодежь, я теперь обращаюсь. Не бойтесь жизни! Не бойтесь забот и боли! Ближе к жизни – значит, ближе к Богу. Не бойтесь борьбы – в борьбе умножаются силы. Не беда, если, борясь с обстоятельствами, вы иной раз окажетесь побежденными, гораздо важнее суметь одержать победу над собою. Тогда вы спокойно сможете встретить вечер и оглянетесь на свою деятельную, наполненную радостным трудом жизнь с сознанием того, что отдали ей всё лучшее, что у вас было. Через тернии и опасности – всё выше, к вершинам человечности, чтобы те, кто вас поймет, могли бы к вам обращаться «Ваша высокочеловечность!» Да здравствует жизнь! И если бы мне было еще что сказать, я бы воскликнул снова «Да здравствует жизнь!» Да, господин Тоотс, на вашей стороне не только правда, как я уже отметил, но и победа, а все остальное пусть остается мне. Живите всегда со своей правдой, с правдой, которой вы сами достигли – тогда за вами всегда будет победа, а другим останется все остальное, если они не останутся даже и без того. Вот все, что я хотел сказать. Не давайте сбивать себя с толку, мои друзья, и будьте радостными среди радостных; возможно недалек тот день, когда вам придется утешать скорбящих. Радуйтесь в часы радости и трудитесь, когда настанет время труда. Между прочим, последнее не за горами, уже завтра-послезавтра всех нас ждет работа. Ну, поупираемся немного, да и засучим рукава, и да увенчаются успехом все наши начинания в той мере, в какой поможет нам Бог и поможем себе мы сами. Точка. Точка с запятой. И в завершение – двоеточие и кавычки, ибо теперь произнесет речь господин Киппель.

Некоторое время в жилой риге царит глубокое молчание, затем Арно Тали хлопает в ладоши и восклицает: – Браво! Многие лета господину провизору! Многие лета, многие лета-а-а…

После того, как затихает спетая в честь аптекаря здравица, взоры всех присутствующих вновь обращаются на предпринимателя Киппеля. Полупьяный Тыниссон нетвердой походкой подходит к нему вплотную, мигает своими маленькими глазками и говорит:

– Ну, господин Тосов, валяйте! Двоеточие и кавычки уже ждут.

– Бог с ними, – отмахивается предприниматель, – не хочется мне сейчас произносить речи. Может быть, попозже…