Густой и липкий, словно кисель, туман фантастическими клубами поднимался над свинцово-сизыми водами Темзы и, подобно морскому прибою, накатывал на погружавшийся в холодный мрак Лондон. Вечерние сумерки быстро сгущались. Свет фонарей и блеск неоновых огней рекламы оказались бессильны перед натиском природы. Мрачный Тауэр, Вестминстерское аббатство и Трафальгарская площадь утратили привычные очертания и теперь напоминали сюрреалистические пейзажи с полотен знаменитого испанского художника Сальвадора Дали.

Бронзовый адмирал Нельсон напрасно напрягал единственный глаз, пытаясь разглядеть с гранитной колоннады — своего последнего капитанского мостика — извечного соперника по бессмертной славе сэра Уинстона Черчилля. На этот раз «железный» премьер предпочел не заслонять горизонт грозному морскому волку и на время ушел в тень с подмостков истории. Нахохлившись, он кутался в воротник длиннополого пальто и пытался укрыться от порывов пронизывающего ветра, который, подобно пьяному дворнику, разметал по сторонам мусор и пригоршнями беззастенчиво швырял в лица редких прохожих.

Туман бисеринками оседал на, казалось, сросшейся с плечами и походящей на огромный бильярдный шар голове сэра Черчилля, его покатых плечах, курносом лице и холодными струйками скатывался на постамент. Площадь перед памятником и мостовые покрылись скользкой пленкой и напоминали зимний каток. Лондонцы призрачными тенями скользили у стен и торопились поскорее нырнуть в темный зев подземки.

С приближением ночи город все больше походил на громадную подводную лодку, медленно погружающуюся в удушающую пелену из выхлопных газов и тумана. Едкий смог смел с улиц не только лощеных денди и светских львиц из Сити, но и тусовку байкеров. На мраморных ступенях перед «Асторией», «Бристолем» и даже «Плазой» было непривычно тихо и пустынно. Застывшие у входа каменные львы с холодным презрением наблюдали за торопливо шмыгающими в зеркально-стеклянную пасть ресторана прожигателями жизни, для которых любая непогода нипочем, если в кармане раздается манящий звон монет.

Даже в Сохо — этом «лондонском дне», где за один шиллинг или косо брошенный взгляд легко было угодить под нож, в такие часы могли чувствовать себя в полной безопасности и сэр, и пэр, и последний деревенский простак из богом забытого Пензанса. Вместе с «опущенными» бродягами из «ямы» и проститутками «последней надежды» с площади «падшей любви» ненастье загнало под крыши шустрых карманников и немногословных громил. Эти «аристократы лондонского дна» предпочли перебраться к стойкам баров и там, потягивая виски, коротали время за байками о лондонском садисте Джеке— потрошителе и Неуловимом Джо, которого, собственно, никто и не ловил, так как он никому не был нужен.

Замерла жизнь и в учебных корпусах Лондонского университета. В опустевшем спортзале, сердито посвистывая, по-хозяйски разгуливали сквозняки, и лишь в студенческом общежитии кое-где подслеповато светились окна. Несмотря на поздний час, абитуриенты подготовительного отделения филологического факультета Ибрагим, Гум и Эндер не спали. Закутавшись в плотные шерстяные свитера, они согревались обжигающим кофе и уныло листали монографию по английскому языку профессора Джона Пристли. Дремучие дебри из инфинитивов, причастных и деепричастных оборотов нагоняли смертную тоску и клонили в сон. Но предстоящий зачет у зануды «Некролога», «похоронившего» не одного ушлого студента, заставлял друзей предпринимать очередное титаническое усилие, чтобы осилить еще одну страницу из пудового труда профессора.

Эндер в последней и безуспешной попытке не смог осилить замысловатую конструкцию деепричастного оборота и в сердцах захлопнул монографию на семнадцатой странице. Окончательно вывел его из себя ликующий голос теледиктора ночных новостей. Величественной походкой герцога Йоркширского тот поднялся на трибуну палаты лордов и с пафосом, не меньшим, чем когда-то его великий предок, объявивший о победе под Ватерлоо над ненавистным для британцев Наполеоном, поведал замершим у экранов слушателям о принятии «судьбоносного» закона о запрете верховой охоты на лис по всей территории графства. В ответ ярые поборники защиты животных грянули восторженным ревом.

В приступе ненависти к диктору и всем англичанам с их причастиями и деепричастиями, лисами и охотниками Эндер схватился за пульт, но в последний момент палец застыл на кнопке. Яркие краски на экране потускнели, затем исчезли ликующий диктор, палата лордов и вся остальная ухоженная, как газон в Кембриджском университете, Англия. На нем суматошно задергались совершенно другие кадры.

Узкая полоска земли, зажатая между морем и горами, как клокочущая лава в вулкане, вздыбилась и черными зловещими тюльпанами выплеснулась в безоблачное бирюзовое небо. Яркое южное солнце поблекло и съежилось. Грохот артиллерийской канонады и разрывов авиационных бомб слились в одну чудовищную какофонию звуков. Черно-багровые языки пламени стелились по улицам и жадно облизывали распластанные на мостовой тела людей и животных. По склонам гор, на приморской набережной тут и там вспыхивали гигантскими шарами горящие кроны столетних гималайских и ливанских кедров, средиземноморских сосен и тропических пальм.

Сквозь рев артиллерии и злобный лай пулеметов с трудом прорывались охрипшие голоса оператора и корреспондента. В их скороговорке чаще всего слышалось непривычное и труднопроизносимое для англичанина слово — «Абхазия».

Оно заставило Ибрагима с друзьями напрочь забыть о монографии профессора Пристли, зануде «Некрологе» и предстоящем зачете. Прильнув к экрану телевизора, они ловили каждую фразу диктора и каждый жест.

Сухум, Гагра, Лыхны, Моква — эти названия абхазских городов и поселков, чаще всего звучавшие в репортаже, ничего не говорили лондонцу, а в сердцах ребят отзывались щемящей болью. Для них и тысяч потомков махаджиров они все еще оставались далекой и несбыточной мечтой. Мечтой о возвращении на родину прадедов, с которой в Стамбуле, Анкаре, горах Сакарии и Болу родилось и умерло не одно поколение абхазов, убыхов и садзов. Полтора столетия назад им, ставшим заложниками в борьбе за Кавказ двух великих империй — Российской и Османской, пришлось одним — смириться, чтобы выжить, а другим — искать спасения на дальних берегах.

С тех пор по обе стороны Черного моря существовало как бы две половинки Абхазии, которую остальной мир вскоре забыл. Но наперекор всему и всем она не исчезла и не растворилась в пыли веков. Несмотря на кровавые сталинские репрессии 30-х и удушающую, словно удавка, ползучую грузинскую этническую аннексию 40-х и 70-х годов XX века, Абхазия сохранилась и выжила. Подобно эдельвейсу, который, невзирая на жуткие февральские холода, с приходом весны упрямо пробивается к теплу и свету, народ Абхазии все эти годы упорно стремился к свободе и независимости.

Рухнувшая в августе 1991 — го советская империя, казалось бы, открыла путь к свободе. Но нашлись новые охотники на этот райский уголок земли, и в очередной раз в своей истории народу Абхазии пришлось платить за нее самую высокую цену. 14 августа 1992 года правители из Тбилиси обрушили на беззащитную республику бомбовые удары. К полудню в горящий Сухум вползла бронированная колонна, и опьяненные кровью безвинных жертв банды уголовников и националисты из отрядов «Мхедриони» уже торжествовали победу. Но их радость была недолгой, горстка храбрецов заблокировала Красный мост и сорвала блицкриг.

В тот день, подобно пожару, партизанская война охватила Абхазию. Ежедневно она уносила десятки человеческих жизней, но остальной сытый и благополучный мир предпочитал не замечать этого. Шло время и, несмотря на информационную блокаду, под напором неслыханной жестокости одних и несгибаемого мужества других правда о войне прорвалась в эфир. Все чаще в информационных сводках звучали — Абхазия и фамилия ее лидера — Ардзинба.

И сейчас он крупным планом появился на экране телевизора. Ребята впились в него глазами, пытаясь прочесть по лицу, что же на самом деле происходит на далекой родине. Лицо лидера абхазов дышало неукротимой энергией, а в яростном взгляде читалась несокрушимая воля. Ноздри тонкого носа раздувались от гнева, брови сурово сошлись на переносице, а непокорная прядь волос никак не хотела ложиться под армейскую кепку.

Ибрагим, Гум и Эндер, как завороженные, смотрели на Владислава Ардзинбу и ловили каждое слово. Голос того, с кем они здесь — в Лондоне и друзья, и родные там — в Турции связывали надежду на будущее Абхазии, тонул в реве мотора танка и скороговорке переводчика. Они сердцем и душой понимали то, о чем он говорил, и каждой своей клеточкой стремились к нему и тем, кто сейчас бился за свободу далекой родины.

Очередной раскат взрыва расплылся по экрану телевизора черными ошметками. Камера резко ушла в сторону, и в кадре возник подорванный танк. Пулеметная трескотня заглушила голос корреспондента, и диктор из лондонской студии вынужден был скороговоркой сообщить об очередной вооруженной вылазке «абхазских сепаратистов». Затем экран окрасился радужными красками и на нем снова появились идиллические пейзажи средней Англии.

Эндер в сердцах хлопнул рукой по пульту, и в комнате воцарилась пронзительная тишина, а потом все и сразу заговорили наперебой. После увиденного и услышанного завтрашний зачет у «Некролога», предстоящая встреча по баскетболу с командой исторического факультета и намечавшаяся крутая тусовка на вечеринке в ночном клубе неподалеку от станции метро «Ремскейт» стали чем-то мелким и несущественным. Теперь их объединяла и жгла только одна мысль: «Чем помочь Абхазии и Владиславу Ардзинбе? Чем?!»

За окном давно сгустилась тьма. В ту ночь им так и не удалось уснуть. Ибрагим, чтобы отвлечься от тревожных мыслей об Абхазии, снова взялся штудировать монографию профессора Пристли, тем же пытался занять себя и Эндер. У Гума нервы оказались покрепче, он забрался в кровать, с головой накрылся одеялом, но, поворочавшись с боку на бок, через полчаса поднялся, босиком прошлепал в коридор и загремел дверцами шкафа.

— Что с тобой, Гум? — насторожился Ибрагим.

— Не могу! Еду, — обронил он.

— Куда?

— Домой! А потом в Абхазию!

— Куда-а-а?!

— В Абхазию.

— Как?!

— Как-нибудь доберусь.

— И я с тобой! — после секундного замешательства решительно заявил Ибрагим и обернулся к Эндеру.

На его немой вопрос тот кивнул головой и слегка охрипшим голосом произнес:

— Я, конечно, с вами, ребята!

Не сговариваясь, они принялись перетряхивать шкафы и паковать спортивные сумки. Гум, фанатик-яхтсмен, с грустью выложил на стол ставший теперь ненужным пригласительный билет на открытие весенней регаты. Ибрагим избегал прикасаться к новенькой форме, ему уже не суждено было сыграть в баскетбольной команде подготовительного отделения. У Эндера на глаза навернулись слезы, когда в руках оказалась фотография Ясмин. Далекая война в Абхазии безжалостно вторглась в их привычный мир и разрушила его.

Едва забрезжил рассвет, они, забросив сумки за спины, спустились в холл, проскользнули мимо дремавшей консьержки и выскочили на улицу. Дальше события развивались с калейдоскопической быстротой. По пути к метро под руку подвернулось такси, а спустя час в аэропорту «Хитроу» решительный Гум, работая локтями, прокладывал в толпе дорогу к билетным кассам. Регистрация пассажиров на прямой рейс до Стамбула уже подходила к концу, и им с боем удалось взять билеты. Дыхание они перевели, лишь когда оказались в ядовито-зеленой туше боинга.

Комфортабельный лайнер авиакомпании «Бритиш эйрлайн» легко оторвался от бетонки, пробил густую пелену тумана, совершил разворот над устьем Темзы и взял курс на юго-восток. Прошла минута-другая — и рев турбин сменился тихим шорохом вентиляции, в проходах появились стюардессы и предложили легкий ланч. Ибрагим вяло прожевал бутерброд, выпил кофе, устало откинулся на спинку кресла и под убаюкивающий гул турбин не заметил, как уснул.

Разбудил его Эндер. Сладко потянувшись, Ибрагим повернулся к иллюминатору и не мог сдержать восхищения:

— Ну и красотища!

— Не то слово! — согласился Эндер.

В бирюзовом небе ярко светило южное весеннее солнце. Внизу серебрилась гладь Черного и Мраморного морей, усыпанная разноцветным бисером десятков судов, выстроившихся в бесконечную очередь перед Босфорским проливом. Здесь, на юге Европы, о прошедшей зиме напоминали лишь осевшие на вершинах хребта Кероглу снежные шапки и мрачная темень лесов предгорий.

Через мгновение горы, море и город смешались в причудливом калейдоскопе. Боинг резко накренился, турбины пронзительно взвыли, и под крылом возникли, заполняя весь горизонт, каменные джунгли Стамбула. Ибрагим приник к иллюминатору и с жадным любопытством рассматривал, узнавал и не узнавал родной город, поражавший своим размахом и красотой самое буйное воображение.

В нем самым невероятным образом переплелись эпохи и цивилизации. Подобно тетиве гигантского лука, арка подвесного моста султана Мехмеда Фатиха накрепко связала два берега Босфора. За ней на левом, обрывистом берегу застыли в вечном карауле сторожевые башни неприступной крепости Румелихисар. На седых руинах бывшего римского города широко и привольно раскинулся волшебными садами новой Семирамиды и архитектурными шедеврами Мехмедаги, Синана и Бальяна знаменитый дворец Топкапы — сердце некогда могущественной Османской империи и главная сокровищница великих султанов. Самыми ценными «бриллиантами» в этой величественной «короне» Стамбула были неповторимая мечеть Ахмедие, нацелившаяся в небо шестью гигантскими стрелами-минаретами, и знаменитая христианская святыня — церковь Айя-Софья.

Вскоре эта живая сказка исчезла из виду, лайнер накренился на левое крыло, двигатели взревели, и он начал снижаться. Навстречу стремительно приближалась земля, кварталы Стамбула слились в пеструю стену из стекла и бетона. Справа промелькнула гигантская арка над дорогой к аэропорту, и спустя минуту внизу серой лентой вспучилась посадочная полоса. Корпус боинга сотрясла судорожная дрожь, и в ушах заломило. Прошла минута-другая — и тупой удар шасси о бетонку вызвал общий вздох облегчения. По салону прокатилась дружная волна аплодисментов. Повизгивая двигателями, самолет вырулил на стоянку и замер перед пассажирским терминалом.

После промозглой лондонской погоды стамбульский аэропорт встретил пассажиров рейса «Бритиш эйрлайн» настоящим вавилонским столпотворением и весенним теплом. В воздухе уже ощущалось дыхание приближающегося знойного лета, и, подобно стаям перелетных птиц, десятки тысяч туристов из Европы и России потянулись к югу, на курорты Антальи, Алании, Искендерона и Мерсина.

Разноязыкий гул голосов оглушил будущих добровольцев, они с трудом продрались сквозь толпу встречающих, выбрались на площадь и взяли такси. По пути к дому решили не пугать родителей своими планами, а неожиданный приезд объяснить досрочной сдачей зачетов. И, когда окончательно были обговорены последние детали придуманной на ходу легенды, договорились встретиться в пять часов у офиса «Абхазского комитета». Там у Ибрагима работал дальний родственник Владимир Авидзба, через которого можно было узнать о положении Абхазии и потом попытаться попасть в группу добровольцев-махаджиров.

За разговором они не заметили, как оказались в центре Стамбула. Первым вышел Эндер, живший неподалеку от площади Таксим, следующим был Гум, последним добрался до дома Ибрагим. Он стремительно поднялся по ступенькам крыльца и с волнением взялся за ручку двери, в душе опасаясь, что под проницательным взглядом отца их так, казалось, тщательно продуманный план отъезда на войну в первую же минуту разговора рассыплется, словно карточный домик. Но его дома не оказалось, по делам фирмы он уехал в Измит, а мама с сестрой, ничего не заподозрив, были только рады неожиданному приезду и принялись обхаживать со всех сторон.

После бессонной ночи и сытного обеда усталость дала о себе знать. С трудом осилив еще один хрустящий хачапур, которые старательно подкладывала на тарелку мама, и выпив еще одну чашку чая, Ибрагим поднялся к себе в комнату. Здесь все, как четыре месяца назад, лежало на своих местах. В углу, в сетке, напоминая огромные апельсины, лежали три баскетбольных мяча. На столике, около учебника по английскому, стояла фотография баскетбольной команды. Он с грустью просмотрел на нее, воспоминание о той прощальной игре отразилось на лице печальной улыбкой, затем прошел к кровати, не раздеваясь, прилег и не заметил, как уснул.

Пронзительный вой автомобильной сирены поднял его на ноги. С трудом продрав глаза, Ибрагим глянул на часы — стрелки перевалили за пять — и ужаснулся от мысли, что могли подумать о нем друзья. На ходу набросив на плечи куртку, скатился по лестнице и помчался в «Абхазский комитет». У входа, нервно переминаясь с ноги на ногу, ждали Гум с Эндером. Его всклокоченный вид говорил сам за себя, и они, забыв про упреки, собравшись с духом, перешагнули порог.

Несмотря на поздний час, в тесном коридоре и крохотных кабинетах «Комитета» было не протолкнуться. Абхазы, адыги, убыхи из Турции, Сирии, Ливана и даже Ирака говорили только об одном — об Абхазии. Ребята бросали растерянные взгляды по сторонам, не зная, куда и к кому обратиться. Среди этого гама Ибрагиму послышался знакомый голос, и он обернулся.

Навстречу из толчеи вынырнул Володя Авидзба, с удивлением посмотрел на него, Гума, Эндера и воскликнул:

— Ибо, ты?! Какими судьбами?

— Да вот… — не знал он с чего начать.

— Я думал, ты в Лондоне?!

— Это было вчера.

— Вчера?! — недоумевал Владимир.

Ибрагим переглянулся с друзьями и внезапно осипшим голосом произнес:

— Нам надо в Абхазию!

Добродушная улыбка слетела с лица Владимира. Он подхватил их под руки, отвел к окну, испытующим взглядом заглянул в глаза и затем спросил:

— Вы хоть понимаете, что там идет не голливудская, а настоящая война?!

Ибрагим, вслед за ним Гум и Эндер дружно закивали головами.

— Там убивают! — Голос Владимира дрогнул, и он горестно обронил: — За последнюю неделю потеряли шестерых наших ребят.

— Мы не боимся и все уже решили! Скажите, как туда добраться? — торопил с ответом Гум.

— Значит, решили?!

— Да! — в один голос подтвердили ребята.

Владимир снова пристально посмотрел на них, они не отвели глаза, и потеплевшим голосом сказал:

— Молодцы! Кто, если не мы, поможет нашим братьям в Абхазии!

— Конечно! Мы свой выбор сделали еще в Лондоне! — горячо поддержал его Эндер.

— Когда готовы ехать? — деловито заговорил Владимир.

— Чем быстрее, тем лучше! — решительно заявил Гум.

— Сегодня, в крайнем случае завтра, а то дома догадаются. Я уже сказал матери, что поеду в Анталью, — присоединился к нему Ибрагим.

— Говорите — быстрее?.. — Владимир задумался, а потом спросил: — Ибо, помнишь Эндера Козбу?

— Эндера?.. Козбу? — напряг тот память.

— Прошлым летом я тебя с ним познакомил. Его дядька с твоей матерью работает в университете.

— А-а. Помню, но смутно.

— Ладно, ничего страшного. Пиши телефон!

Ибрагим достал из кармана ручку, записал номер в блокнот и по первым цифрам догадался, что он не стамбульский. На его немой вопрос Владимир пояснил:

— Эндер сейчас в Трабзоне. Отправляет в Абхазию группу добровольцев. Если поторопитесь, то можете еще успеть.

— Что — вот так просто позвоним, и он все сделает? — усомнился Гум.

— Да! Скажете, что от меня, остальное дело техники. Вы едете Абхазию, а это слово, поверьте мне, надежнее любого пароля! В общем, ребята, не волнуйтесь, все будет нормально!

— Вы не сомневайтесь, мы не подведем! — заверили они.

Владимир ответил им грустной улыбкой и на прощание предупредил:

— Только зря под пули не лезьте и живыми возвращайтесь!

— Все будет нормально! За нас не беспокойтесь! — дружно ответили они и направились на выход.

В первом подвернувшемся по пути баре остановились и еще не меньше часа обсуждали детали предстоящей поездки. Только когда отпали последние вопросы, а от выпитого кофе начало сохнуть во рту, договорились встретиться утром в аэропорту и разъехались. Ибрагим не спешил возвращаться домой и еще долго бродил по улицам, боясь признаться себе в том, что, возможно, больше никогда не увидит их.

Поздним вечером со свинцовой тяжестью в ногах и пустотой в душе он вернулся домой. В столовой уже заждались мать с сестрой, отец так и не возвратился из Измита. Но и без него ужин превратился в настоящее испытание нервов. Ибрагиму казалась, что придуманная им с Гумом и Эндером легенда о досрочной сдаче зачетов и поездке в Анталью вот-вот лопнет и тогда маме станет все ясно. Избегая ее испытующего взгляда, он выкручивался, как мог, и при первой возможности улизнул к себе в комнату. Закрыв дверь на щеколду, достал из шкафа спортивную сумку и принялся паковать вещи. Последней легла в нагрудный карман куртки бережно завернутая фотография Владислава Ардзинбы. Осталось самое трудное — написать то, что он не решился сказать на словах. Рука долго теребила ручку. Строчки никак не хотели ложиться на лист, наконец тяжелые, будто камни, слова свалились с пера.

«Милые, — зачеркнул он и продолжил: — Мои самые дорогие: мама, папа и сестренка, простите, что так вышло. Сказать это у меня не хватило сил. Я с ребятами еду в Абхазию. Папа, ты сам говорил, что настанет день, когда мы вернемся домой. Он пришел. Сегодня, когда нашей Абхазии тяжело, если я буду отсиживаться, то никогда не прощу себе. Я должен быть там. Все будет нормально. Скоро вернусь.

Ваш Ибо».

Положив записку под настольную лампу, он выключил свет и лег спать. Долго ворочался с боку на бок и лишь перед рассветом забылся в тревожном сне. Разбудил его яростно трезвонивший на прикроватной тумбочке будильник. Мама к этому времени была уже на ногах и приготовила завтрак. Сполоснувшись под холодным душем, он быстро оделся, отказался от вареников с мацони и медом, на ходу проглотил бутерброд и, пряча от матери навернувшиеся на глаза слезы, крепко обнял ее и, боясь оглянуться, сбежал по ступенькам во двор.

От утренней прохлады перехватило дыхание, сердце снова бешено заколотилось, а предательский голос принялся нашептывать: «Зачем тебе это? Там и без тебя хватает. А если убьют?.. А Гум?.. Эндер?» «Как ты будешь смотреть им в глаза?» — возражал другой. «Как?!» — И, отбросив сомнения, Ибрагим энергично махнул рукой проезжавшему таксисту.

По дороге в аэропорт он ничего не замечал и не слышал. В голове билась и пульсировала одна мысль: «Все решено! Все будет нормально!»

— Парень, проснись! Приехали! — напомнил о себе таксист.

Ибрагим встрепенулся и, расплатившись, на непослушных ногах вышел на площадь. Разлившаяся по ней людская река подхватила и внесла его в зал ожидания. У билетных касс мелькнуло осунувшееся за ночь лицо Гума, и на душе отлегло. Тот ответил вымученной улыбкой, бедняге тоже непросто далось решение. Эндер опаздывал, молчал и его домашний телефон. Время шло, а он никак не напоминал о себе, и они, не сговариваясь, решительно подали деньги и паспорта в кассу.

Посадка на рейс до Трабзона подходила к концу, но Эндер так и не появился. Бросив тоскливый взгляд на вход в аэровокзал, Ибрагим и Гум, помявшись, последними ступили на ленту эскалатора. И когда за спинной захлопнулась дверь, они с пронзительной остротой ощутили, что потеряли нечто большее, чем юношескую дружбу. Эндер навсегда остался в прошлом, к которому уже не было возврата. Все их мысли теперь занимала война. Ее леденящее дыхание они по-настоящему ощутили в «Абхазском комитете». Всего сутки, а может, того меньше оставалось до встречи с ней, и им было трудно признаться себе в том, хватит ли у них мужества не дрогнуть и в последний момент не уйти в сторону, как это произошло с Эндером.

Портовый Трабзон, ставший в эти месяцы перевалочной базой для тысяч российских «челноков» и сотен абхазских добровольцев, встретил их палящей жарой и с первых минут закрутил в водовороте событий. Эндер Козба не заставил себя ждать. Полный энергии жизнерадостный крепыш сразу же отозвался на звонок, тут же примчался в аэропорт и отвез в портовую гостиницу, напоминавшую больше караван-сарай времен султана Ахмеда. Здесь им предстояло провести ночь, так как катамаран на Сочи отплыл несколько часов назад, а следующий рейс ожидался не раньше чем на следующий день.

Ибрагим с Гумом не горели желанием провести все сутки в захудалой портовой гостинице, кишевшей «челноками», проститутками, полицейскими, и, бросив вещи в номер, отправились в город убить время. После чопорного Лондона и яркого, многоликого Стамбула он производил удручающее впечатление. Со времен Оттоманской империи в нем мало что изменилось. Узкие улочки представляли собой сплошной базар, забитый, как бочка сельдью, русскими «челноками». Уже через полчаса голова пошла кругом, и они, не сговариваясь, отправились на городской пляж. Там, провалявшись до вечера, перекусили в кафе, возвратились в гостиницу, поднялись в номер и пораньше легли спать.

Но о сне им пришлось только мечтать. Едва погас свет, как на них набросились злющие, как янычары, гостиничные клопы, а потом дали о себе знать безбашенные, в стельку пьяные русские «челноки». От истошных воплей и топота потолок и стены номера ходили ходуном, и временами казалось, что гостиница вот-вот рухнет, как когда-то рухнули крепостные стены трабзонской цитадели от орудийных залпов русского флота адмирала Ушакова.

Этот кошмар закончился лишь с наступлением утра и появлением в номере Эндера. Он принес хорошую новость: через несколько часов на морском вокзале должна начаться посадка на катамаран, отплывающий в Сочи. Не мешкая Ибрагим с Гумом отправились к кассам, но к ним было не пробиться. Галдящая очередь из «челноков» держала их в плотной осаде. Неугомонного Эндера это не смутило, по каким-то только ему известным закоулкам складской зоны он пробрался к причалу, но и там они натолкнулись на плотно сбитую толпу. Первая и последняя их попытка продвинуться на несколько метров вперед натолкнулась на упорное сопротивление разъяренных женщин-«челноков». Эндер не стал понапрасну терять время и, оставив Ибрагима с Гумом на причале, снова пропал в чиновничьих лабиринтах.

Время шло, а он все не возвращался. На катамаране дали сигнальный гудок. Ибрагим с Гумом сникли, жалея не столько о потерянных деньгах, сколько о срывающейся поездке, и с грустью посматривали на катамаран. На нем готовились убрать трап, и они в душе смирились с мыслью провести еще одну ночь в пропахшей дешевым табаком и русской водкой портовой гостинице. И тут из-за горы грузовых контейнеров показался весь взъерошенный Эндер. Похоже, схватка с портовой «мафией» далась ему нелегко.

— Все, ребята, плывем! — потрясая билетами, широко улыбнулся он.

— Сегодня?! — не мог поверить Гум.

— Сейчас! Бегом! — торопил Эндер.

Перебросив сумки за спину, Ибрагим с Гумом поспешили присоединиться к нему. Козба, мощным плечом растолкав «челночниц», протиснулся к трапу, наклонился к уху таможенника и что-то сказал. Тот бросил короткий взгляд на Ибрагима с Гумом, кивнул головой и отступил в сторону. Эндер торопливо подтолкнул Ибрагима к трапу. Тот, все еще не веря в удачу, не чуя под собой ног, поднялся на борт катамарана. Следом за ним, весело постукивая каблуками по ступенькам трапа, спешил Гум.

Еще один шаг на пути к Абхазии ими был сделан. То, что он будет нелегким, они почувствовали сразу. О месте в каюте не приходилось даже мечтать, на верхней палубе негде было упасть яблоку. «Челноки» — молодые русские девчата, навьюченные как ишаки огромными и неподъемными тюками, торопились застолбить себе места. Ибрагим и Гум с трудом протиснулись на правый борт, нашли крохотный пятачок и, сбросив с плеч сумки, уселись прямо на них.

Билеты оказались бесполезными, но им не приходилось обижаться на Эндера. В последний момент он все-таки ухитрился посадить их на борт. Не успели они осмотреться по сторонам, как прозвучал прощальный гудок катамарана. Недовольно ворчавший дизель взревел в полный бас, и за кормой вспенились седые буруны. Катамаран, перегруженный так, что легкая волна захлестывала ватерлинию, с трудом отчалил от пирса и, глубоко зарываясь тупым носом в волну, взял курс на Сочи.

Ибрагим поднялся, и сердце внезапно защемило. Справа грустно подмигнул рекламой плавучий ресторан, в вечернем полумраке растаяли башни портовых кранов. И лишь пульсирующие вспышки трабзонского маяка напоминали о турецком береге, который — и об этом ему не хотелось думать — он, возможно, видит в последний раз. Война в Абхазии зачастую выписывала добровольцам-махаджирам билет только в одну сторону.

Вцепившись в поручни, он с тоской смотрел на мерцающую тусклыми огнями бухту и ту мирную жизнь, что уже не принадлежала ему и Гуму. Их мысли были там — за мерно вздымающейся безбрежной громадой Черного моря, рядом с Владиславом Ардзинбой и теми первыми добровольцами из Турции, Сирии, Иордании и Ливана, которые уже прошли этим путем.

Пронизывающий до костей северный ветер и гудящие от усталости ноги заставили вспомнить о ночлеге. Ибрагим с Гумом потерянно осматривались по сторонам. Повсюду вповалку лежали «челноки», обложенные горами сумок и мешков. Их посиневшие лица и полупустые бутылки колы тронули трех девчат. Ольга, немного говорившая по-турецки, предложила кофе. Обжигаясь, Ибрагим пил большими глотками и ловил на себе любопытные, волнующие молодую кровь взгляды девчат. Впервые за последние дни испытывал настоящее блаженство. К полуночи холодная апрельская ночь сурово напомнила о себе. В модных, купленных еще в Лондоне куртках они с Гумом вскоре почувствовали себя, как в холодильнике. Согрели их турецкие дубленки, которые не пожалели Ольга и ее подруги. А затем, прижавшись друг к другу, они уснули крепким сном.

Рев сирены катамарана поднял на ноги команду и пассажиров. Наступило утро. Солнце поднялось над горизонтом, сквозь утреннюю дымку проступил гористый берег, по которому бело-розовыми айсбергами высоток раскинулся Сочи. Палуба содрогнулась от мощного гула турбин, винты вспенили воду за кормой. Катамаран совершил поворот, вошел в узкое, зажатое бетонными волнорезами горло бухты. «Челноки» оживились и потянулись в сторону левого борта.

С капитанского мостика прозвучала команда, и матросы изготовились к швартовке. Катамаран последний раз сердито заурчал двигателем, и в воздух взвились канаты. Вода под винтами перестала бурлить, и судно замерло у причала. Палуба взъерошилась сумками, баулами «мечта оккупанта», и радостно галдящий людской ручей начал стекать с трапа на пирс. Когда подошла очередь Гума с Ибрагимом, им пришлось пережить несколько тревожных минут, но пограничник и таможенник лишь бегло просмотрели паспорта, сумки и освободили проход. Словно на крыльях, они слетели с трапа и тут же попали в объятия нахрапистых таксистов. После двух слов — «Абхазия» и «Гудаута» их как ветром сдуло, и Гуму пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы уломать водителя-армянина. Тот долго мялся, в конце концов согласился за двести долларов довезти до Псоу. Через сорок минут они уже были на пограничном переходе.

Плотная цепь пограничников с трудом сдерживала рвущуюся из-за реки толпу беженцев. В воздухе стоял невообразимый гвалт, в нем слились мольбы и проклятия. Первым собрался с духом и решился действовать Гум. Нацелившись на сержанта и выставив вперед, как автомат, кинокамеру, он двинулся вперед. Тот шагнул навстречу и перегородил проход на мост. Гум шел напролом, вытащил из кармана куртки студенческую книжку и, размахивая перед его носом, нахально заявил:

— We journalist!

— We journalist! — вторил ему Ибрагим и тряс своей клубной картой.

— Журналисты? — спросил сержант. В его глазах появился алчный огонь и, когда в руке Ибрагима появились доллары, переспросил: — Значит, журналисты?

— Yes! Yes! — дружно закивали они.

Сто долларов рассеяли последние сомнения, сержант сгреб их в кулак и отступил в сторону. Ибрагим с Гумом, все еще не веря в удачу и опасаясь услышать команду «Стой!», неуверенно ступили на мост. Первые метры дались с трудом.

«Один, два, три, четыре, пять… — мысленно считал эти самые важные в своей жизни шаги Ибрагим. — Все! Все! Я дома! Я в Абхазии!» — эти слова замерли на губах.

Вязкая, гнетущая тишина, царившая на левом берегу реки, оглушила и расплющила его. В глаза бросилась проутюженная гусеницами танка стоянка для автобусов и такси, исковерканная миной деревянная повозка. Растерянность и ужас были написаны и на лице Гума. На чужих, ставших ватными ногах они прошли еще сотню метров и опустились на поваленный ствол платана. Прошла минута, за ней другая, а у них все не хватало сил сдвинуться с места.

И здесь земля, которая для сотен тысяч махаджиров все еще оставалась несбыточной мечтой, заговорила с ними веселым журчанием горного ручья, задорным пересвистом перепелов, задумчивым шепотом листьев гигантских платанов, выстроившихся, будто в почетном карауле, по обочинам дороги. Ее могучий и неподвластный времени зов проснулся в их крови и заставил трепетать каждую клеточку тела.

Ибрагим гладил ствол платана, касался рукою земли и не мог поверить, что заветная мечта отца, деда и прадеда после стольких лет наконец сбылась. Он боялся сделать шаг, страшась, что это чудо в следующий миг исчезнет и растворится в этом хрустально-чистом воздухе. Те же чувства отражались и на лице Гума. А через мгновение неподвластная им сила подбросила вверх, и они, обнявшись, закружили в каком-то немыслимом танце, а потом рухнули на колени.

Колючки, камни царапали руки и ранили губы, но Ибрагим не чувствовал боли и исступленно целовал каменистую, разбитую колесами артиллерийских тягачей, бэтээров землю и рыдал навзрыд. Земля родной Абхазии, память о которой передалась ему с кровью далеких предков и приходившая к ним во снах в суровых горах Сакарии и Болу, в фешенебельных кварталах Стамбула, в тесной комнатушке лондонского общежития, спустя сто с лишним лет встречала его.

И когда этот сумасшедший взрыв чувств и эмоций утих, они, поднялись с земли, отряхнули пыль, перебросили за спину сумки и поспешили вперед, туда, где их ждала полная неизвестность и изменчивая на войне судьба. Дорога нырнула вниз, и Ибрагим невольно замедлил шаг. Леденящий холодок вновь когтистой лапой сжал сердце. Большая беда, обрушившаяся на землю Абхазии, кричала во весь голос.

Ноги спотыкались об исклеванную минами и осколками авиабомб серую ленту асфальта. По ее обочинам тут и там валялись обгоревшие остовы машин и истерзанные туши животных. Посеченные осколками белые стволы платанов и эвкалиптов вздулись сочащимися коричневыми язвами и напоминали собой тела зараженных чумой. Развалины домов смотрели закопченными глазницами-окнами на безлюдные улицы и пустынные «золотые» пляжи. Порой казалось, что смертельное дыхание войны убило все живое, и лишь порывы ветра, налетавшего с гор, отзывались тоскливым воем в печных трубах и закручивали на дороге печальный хоровод из обрывков одежды, полиэтиленовых кульков и бумаги.

Звенящая, отравленная смрадом тишина оглушала и плющила к земле. Внутри Ибрагима все заледенело, он уже не шел, а бежал, пытаясь спастись от кошмара войны, пока не споткнулся и не рухнул на землю. Руки погрузились в зловонную лужу, в лицо ударил тошнотворный запах гниющего тела. Он в ужасе отпрянул от трупа лошади. Из распоротого осколком брюха внутренности вывалились на землю и, облепленные мухами, шевелились, словно змеи. Удушающая рвота сотрясала и выворачивала его наизнанку, рядом корчился Гум. Потом трясущимися руками они долго смывали в придорожном ручье остатки рвоты. Родниковая вода отрезвила и вернула силы. Выбравшись на дорогу, они, стиснув зубы, продолжали упорно идти вперед.

Безлюдная лента шоссе то закручивалась в тугую спираль, то раздваивалась змеиным языком и скатывалась к морю, а потом опять круто уходила в гору. Вечерние сумерки застигли их на окраине безлюдного поселка. Усталость все сильнее давала о себе знать. Гум первым заметил среди развалин маняще мигнувший слабый огонек. Через груды битого кирпича они пробрались во двор чудом уцелевшего дома и постучали в дверь. Прошла минута, когда наконец за ней раздался шорох шагов и настороженный голос спросил:

— Кто?

— Journalist! — первым нашелся что ответить Ибрагим и потом повторил это на ломаном русском.

В ответ громыхнул засов, и дверь приоткрылась. Свет керосиновой лампы ослепил глаза, а когда они освоились, то Ибрагим увидел перед собой бородача с охотничьим ружьем в руках. Он прощупал их с Гумом оценивающим взглядом и только тогда впустил в дом. Кроме него в комнатах находились женщина, четверо ребятишек и светловолосый, с огромными усищами здоровяк — как оказалось, доброволец с Кубани, из города Белореченска, по имени Саша.

Рафик, так звали хозяина, провел их на кухню, и, пока жена хлопотала у плиты, они с грехом пополам, где жестами, а где на дикой смеси абхазского и английского, пытались объясниться. Разговор продолжился за ужином и шел в основном о войне. Вскоре от навалившейся свинцовой усталости и пережитого у Ибрагима и Гума начали заплетаться языки и слипаться глаза. Рафик не стал больше донимать вопросами и провел в дальнюю комнату. В ней была всего одна кровать, но они не стали делиться и вместе с Сашей, подложив под головы сумки, улеглись на полу и через мгновение уснули мертвецким сном.

Проснулись они рано. Солнце только поднялось над горизонтом, а вся семья Рафика уже была на ногах. Из кухни потягивало запахом мамалыги и свежеиспеченного хлеба. Сполоснувшись холодной водой, Гум, Ибрагим и Саша не стали отнекиваться от приглашения хозяйки и сели за стол. Острая турша — соленье из стручковой фасоли — обожгла язык и прогнала остатки сна. Спеша погасить полыхавший во рту пожар, Ибрагим и Гум большими кусками глотали рассыпчатую мамалыгу. Черноглазая Наринэ только успевала подкладывать добавку в тарелки, а Саше подливать в рюмку забористую чачу.

После завтрака, собрав сумки, они спустились во двор. Там у странной, напоминающей нечто среднее между консервной банкой от шотландского печеночного паштета и броневиком времен британского короля Георга IV машины суетился Рафик. Десятипудовый Саша, чертыхаясь и проклиная «горбатого», наотрез отказывался сесть в этот «гроб», затеял с Рафиком перепалку. Из нее Ибрагим и Гум с трудом поняли только одно — что имя у хозяина хорошее, а «гроб» — дрянь, но не могли взять в толк, при чем тут бывший советский президент Горби, от которого вся Британия сходила с ума, и какой-то Рафик с его «горбатым». Тот, обиженный на кубанского казака, пытался растолковать им разницу, чем только развеселил Сашу. Посмеиваясь над честным армянином, скопившим всего на «запорожец», и недобрым словом поминая Горбачева, он с трудом втиснулся в «горбатого».

Под тяжестью ста с лишним килограммов тот просел до земли, затем сдавленно чихнул и, выпустив облако сизого дыма, выкатился со двора. Дорога шла под гору, и «запорожец», набрав скорость, на удивление резво катил вперед. На первом крутом подъеме Ибрагим с Гумом уже подумали о том, что дальше им предстоит идти пешком, но это советское автомобильное чудо снова удивило их.

Пыхтя и испуская клубы сизого дыма, «горбатый» упорно брал один подъем за другим, и когда горный серпантин закончился, то перед ними открылась захватывающая дух панорама гагринской бухты. На склонах гор привольно раскинулась некогда знаменитая советская курортная столица. Жемчужной нитью пенилась кромка прибоя. На нее из буйных субтропических зарослей, подобно океанским лайнерам, белоснежными айсбергами наплывали корпуса санаториев и пансионатов.

Рафик отпустил тормоза, и «горбатый», весело погромыхивая железными внутренностями, покатился к Гагре. Вблизи ее окраины производили удручающее впечатление и напомнили об ожесточенности недавних боев. Ибрагим и Гум вертели по сторонам головами, и к горлу опять подкатил горький ком. Красно-серым оскалом развалин на них снова вызверилась война. Ближе к центру города эти ее уродливые отметины были не так заметны. О былом величии курортной столицы напоминал некогда знаменитый приморский бульвар. Его красоту не смогла разрушить даже война. Сразу за ним началась зона санаториев. Впереди показалась монументальная колоннада времен сталинского ренессанса, и Рафик сбросил скорость. Проехав еще сотню метров, свернул на стоянку и остановился. Бедный «горбатый» жалобно застонал, когда из него, чертыхаясь, выбрался Саша. Вслед за ним вышли Гум с Ибрагимом и потянулись к кошелькам. Но Рафик не хотел даже слышать о деньгах и, прощаясь, попросил:

— Ребята, поскорее прогоните этих гадов.

— Прогоним! — заверил его Саша.

— Только под пули не лезьте. Вам еще жить и жить, — пожелал им вдогонку Рафик и направился к машине.

Проводив его благодарными взглядами, Ибрагим и Гум присоединились к Саше, решительно шагнувшему под арку бывшего санатория «Семнадцатого партсъезда». После освобождения города от грузинских гвардейцев он превратился в пункт сбора и перевалочную базу для сотен добровольцев, стекавшихся в Абхазию со всей России, стран СНГ и дальнего зарубежья. Теперь в его элитных номерах вместо ухоженных и холеных партийцев из ЦК КПСС жили пропахшие дымом костров и пороха, решительные и немногословные бородачи.

Часовой на входе наметанным глазом определил в новичках своих и после короткого разговора с Сашей вызвал дежурного. Тот, несмотря на отговорки, проводил их в столовую и после завтрака развел по номерам. Ибрагим с Гумом поселились в правом крыле второго этажа, где жили добровольцы-махаджиры.

Распаковав сумки, они, подгоняемые любопытством, вышли в коридор и постучали в соседнюю дверь. Никто не ответил. В следующем номере тоже никого не оказалось, и только в холле им встретилась шумная компания добродушных бородачей. Не понимая по-турецки, они лишь разводили руками и ободряюще похлопывали по плечам. Неугомонный Гум на этом не успокоился и спустился вниз, рассчитывая найти того, кто бы мог помочь. Ибрагим, побродив по пустынным коридорам, возвратился в номер и сел за письмо домой, но так и не нашел нужных слов. Перед глазами стояли разрушенные дома, искромсанные гусеницами машины, детские коляски и расстрелянные памятники. Уверенный стук в дверь заставил его встрепенуться. И когда она распахнулась, то он невольно приподнялся.

Перед ним стоял в ладно пригнанной камуфляжной форме рослый капитан. Под ней угадывалось крепкое и хорошо тренированное тело. В горделивой посадке головы и выверенных движениях чувствовались достоинство и скрытая внутренняя сила. Большая часть лица пряталась за осанистой, отливающей бронзой бородой, а из-под шапки густых и кудрявых русых волос на Ибрагима пытливо смотрели поразительной синевы глаза.

«Даже шведы здесь!» — с удивлением подумал он и еще больше изумился, когда «швед» заговорил на чистейшем турецком со стамбульским диалектом.

— Кавказ Атыршба, — представился капитан, и его суровое лицо согрела теплая и по-детски открытая улыбка.

— Ибо… Ибрагим Авидзба.

— Ты откуда?

— Из Стамбула!

— Значит, земляки! — оживился Кавказ и засыпал Ибрагима вопросами. Несколько минут между ними шел сумбурный разговор, в конце его капитан стал все чаще поглядывать на часы, а затем, бросив оценивающий взгляд на крепкую спортивную фигуру молодого добровольца, пытливо заглянул в глаза и вслух каким-то своим мыслям произнес:

— Говоришь — спортсмен! Мечтаешь увидеть Владислава Григорьевича? — И ошеломил неожиданным вопросом: — А в охрану к нему пойдешь?

— Я… — только и нашелся что ответить Ибрагим.

— Понятно! Тогда собирайся! Я еду в Гудауту, — не стал дожидаться очевидного ответа Кавказ, поднялся из кресла и двинулся на выход.

Потрясенный новостью, Ибрагим не помнил, как спустился во двор, сел в армейский уазик и потом по дороге к Гудауте невпопад отвечал на вопросы Кавказа. Все это время он думал только о том, что скажет при встрече с Владиславом Ардзинбой.

В те апрельские дни штаб председателя Государственного комитета обороны Абхазии напоминал растревоженный муравейник, и им пришлось буквально продираться через «лес» ополченцев. Пропахшие запахом костра и пороха камуфляжки красноречиво говорили о том, что они приехали с фронта. В своих модных джинсах и кроссовках, стильной куртке, купленной в фирменном лондонском магазине, Ибрагим чувствовал себя среди них белой вороной и старался не отстать от Кавказа.

Внушительная фигура нового друга, как ледокол, легко прокладывала путь наверх. На втором этаже стало заметно просторнее, в самом конце коридора их остановил часовой, но, узнав Кавказа, отступил в сторону. Он прошел к двери, обитой коричневой кожей, и оглянулся назад. По его лицу Ибрагим догадался, что сейчас встретится с ним — Владиславом Ардзинбой! Внутри него все затрепетало, а слова, которые еще несколько минут назад он повторял про себя, напрочь вылетели из головы. Кавказ догадался о владевших им чувствах, ободряюще кивнул головой, закинул за спину автомат и постучал в дверь.

— Войдите! — прозвучало в ответ.

Ибрагим на ставших вдруг ватными ногах вошел в кабинет и застыл у порога. Он не замечал ни спартанской обстановки, ни автомата, валявшегося на кресле, ни карты, занимавшей весь стол, и склонившегося над ней высокого, худощавого полковника. Его глаза пожирали того, чей портрет лежал в кармане куртки на сердце, а оно так молотило, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Тот, о встрече с которым три дня назад он даже не смел мечтать, стоял живой — из плоти и крови — всего в нескольких метрах.

Председатель Государственного комитета обороны Абхазии Владислав Ардзинба оторвал взгляд от карты, поздоровался и спросил:

— Как дела, Кавказ?

— Все нормально, Владислав Григорьевич! Прибыл еще один доброволец, земляк из Стамбула Ибрагим Авидзба! — представил тот своего нового друга.

Председатель распрямился, его лицо просветлело, и, не скрывая радости, произнес:

— Доброволец! Из Турции? Молодец! — Энергично пожал руку Ибрагиму и затем поинтересовался: — Аттила Авидзба тебе не родственник?

— Брат! — выпалил Ибрагим.

— Брат! Да, тесен мир! Я с ним познакомился на конференции в Лондоне. Отличный парень и настоящий абхаз!

— Атти тоже много рассказывал о вас, — постепенно приходил в себя Ибрагим.

— Значит, приехал помогать Абхазии? — вернулся к началу разговора Председатель, скользнул цепким взглядом по ладной спортивной фигуре нового добровольца и спросил: — Спортсмен?

— Да! — ответил Ибрагим и поспешил пояснить: — В основном баскетбол и немного волейбол.

— Волейбол!.. — задумчиво произнес Председатель, на его посеревшем от усталости лице промелькнула грустная улыбка, и продолжил: — Хорошая игра, когда-то сам играл, но сейчас, как видишь, у нас здесь другие игры — смертельные игры, но те, кто их затеял, рано или поздно доиграются. Уж что-что, а воевать абхазы умеют!

— Гагра — только начало! — поддержал его седоусый полковник.

— Не сомневаюсь, Султан Асламбеевич, — согласился с ним Председатель и, задержав взгляд на Ибрагиме, неожиданно спросил: — Говоришь, в баскетбол играл? А где?

Он растерянно захлопал глазами, не зная, что сказать. Первым нашелся Кавказ и с жаром заговорил:

— Владислав Григорьевич, Ибо отличный парень! Я из него настоящего воина сделаю!

— Так все-таки где играл? В защите или в нападении? — допытывался тот.

— В нападении! — ничего не мог понять обескураженный Ибрагим.

— В нападении — это хорошо, скоро пригодится! Но сейчас нам нужны защитники. Как, справишься? — И на лице Председателя снова появилась лукавая улыбка.

— Да! — выпалил Ибрагим.

— А оружие в руках держал?

— Приходилось.

— Так… Понятно… — протянул Владислав Ардзинба, и его лицо погрустнело.

— Владислав Григорьевич, научим! — пришел на выручку другу Кавказ и предложил: — Пока пусть со мной побудет и в обстановку войдет.

Тот ничего не ответил и еще раз внимательно посмотрел на друзей. Ибрагим под этим пронзительным взглядом почувствовал себя так, будто его положили под стекло большого микроскопа, и нервно повел плечами. Затянувшейся паузе, казалось, не будет конца, но завершилась она совершенно неожиданным образом.

— Повезло тебе, махаджир, был бы спринтер — ни за что бы не взял, — сказал Председатель, и в его глазах опять заскакали лукавые чертики.

Друзья не знали, что сказать, и растерянно смотрели друг на друга. Первым нашелся Кавказ и с недоумением спросил:

— Это почему же, Владислав Григорьевич?

— Как — почему?! А если придется отступать? Мне же за ним, молодым, не угнаться, — уже откровенно потешался он.

Ибрагим вспыхнул как спичка и с жаром заговорил:

— Я… побегу?! Да я умру за Абхазию! Я…

— Верю! Верю! Но умирать не надо. Абхазии ты нужен живым! — остановил Председатель, сделал шаг навстречу и крепко обнял.

У Ибрагима все поплыло перед глазами. Он уже не помнил, как под руку с Кавказом вышел из кабинета, как спускался по лестнице и оказался во дворе. Всем своим существом будущий телохранитель продолжал оставаться там, в тесном, заваленном картами кабинете Председателя, крепкое рукопожатие которого согревало ладонь. На его лице продолжала гулять блаженная улыбка, а каждая клеточка молодого и сильного тела пела от радости. В Лондоне и Стамбуле о таком счастье он не смел даже мечтать. Все происходящее казалось каким-то фантастическим сном. Ему предстоит стать «тенью» самого Председателя!

Он все еще не мог поверить, теребил Кавказа за рукав и повторял как заведенный:

— Я буду рядом с ним?! Это правда?!

— Правда! Правда! — заверил Кавказ и, мягко подтолкнув к машине, поторопил: — Садись! Сейчас проедем в одно интересное место.

— Какое?!

— Скоро узнаешь, — загадочно улыбнулся он, втиснулся на переднее сиденье УАЗа и спросил: — Эрик, помнишь то место, где на прошлой неделе брали диверсантов?

— Да! — подтвердил тот.

— Тогда чего ждешь? Заводи!

Трудяга армейский уазик сердито фыркнул изношенным двигателем и, выпустив клуб сизого дыма, выехал со двора. Ибрагим откинулся на спинку заднего сиденья и ушел в себя. Он все еще жил впечатлениями от встречи с Председателем и, закрыв глаза, вспоминал каждый жест, каждое произнесенное им слово.

Позади остались окраины Гудауты, и УАЗ, вырвавшись на приморское шоссе, на удивление резво покатил вперед. Перед Новым Афоном они свернули на проселочную дорогу и по разрушенному бомбежками и оползнями серпантину добрались до горной долины. После крутого спуска, сразу за мостом над горной рекой Кавказ распорядился:

— Тормози, Эрик! Приехали!

Взвизгнув тормозами, УАЗ остановился, Кавказ первым вышел на поляну и по едва заметной тропке стал спускаться к реке. Ибрагим с любопытством оглядывался по сторонам и едва поспевал за ним. Попадавшиеся на глаза источенные дождями и ветрами развалины домов говорили о том, что когда-то на этом месте находилось горное село, и вскоре эта догадка подтвердилась.

Кавказ вышел к кладбищу, обогнул свежую воронку и остановился у потемневшей могильной плиты. Ибрагим вопросительно посмотрел на него, а он, ничего не сказав, смахнул с нее опавшие листья и отступил в сторону.

Под лучами солнца проступили едва заметные буквы, и Ибрагим остолбенел. Не веря собственным глазам, он осторожно опустил руку на плиту. Под дрожащими пальцами буквы ожили и заговорили: «Апсар Атыршба, Коса и Арсол Авидзба».

Старые предания, передававшиеся из поколения в поколение в роду Авидзба, сегодня самым непостижимым образом пришли к нему наяву.

Ибрагим, словно живую, нежно погладил плиту и тихо прошептал:

— Я вернулся к вам. Я… Я дома! — А через мгновение из его груди вырвался пронзительный вскрик: — Ты слышишь, даду? Я вернулся! Я вернулся!!!

Суровые горы ожили и ответили на этот зов потомка махаджира раскатистым эхом. Оно еще долго гуляло по склонам Химса, на которых полтора столетия назад стояли насмерть Арсол, Коса Авидзба и Апсар Атыршба, защищая свою землю, свой дом и свою Абхазию.