Сход селян из Гума и Псху начался с поминальной молитвы, и, когда она закончилась, еще долго над притихшей толпой был слышен только по, свист ветра и печальное журчание реки. Живые, помянув мертвых, теперь решали собственную судьбу, но никто не отважился заговорить первым, все ждали веских слов мудрых стариков. Столетний Чич Чамба и его ровесник Абзагу Цымба, повидавшие всякого на своем долгом веку, понуро смотрели в землю. Им нечего было сказать землякам.

Сотни новых могил и угрюмые лица воинов красноречивее всего говорили о том, что ни сыновья, ни внуки, ни тем более они, убеленные сединами и покрытые ранами старики, уже ничего не могли противопоставить властной и несокрушимой силе, пришедшей в горы. Неприступные скалы и бездонные ущелья, на протяжении многих веков служившие им надежной защитой от римских легионов, когорт византийских императоров и полчищ грузинских царей, на этот раз не устояли.

Уже мало кто сомневался в том, что не сегодня, так завтра здесь появится полковник Коньяр, и тогда под жерлами его пушек им ничего другого не останется, как только умереть или покориться. Это был невыносимо трудный выбор, и тогда первым решился нарушить гнетущее молчание Сейдык Куджба. Ему, тридцать лет не выпускавшему из рук кинжала и ружья, повидавшему Турцию и Россию, хлебнувшему там как своего, так и чужого горя, было что сказать.

Окинув печальным взором притихших односельчан, Сейдык заговорил, и его негромкий голос был слышен в самых дальних рядах. Он рассказывал о той России, которая простиралась за Кавказским хребтом, и ужас сжимал сердца земляков от одного того, что конца и края ее границам не ведал никто. Словно грозная горная лавина, она наползала на Кавказ и сметала на своем пути одно за другим свободные горские общества. Перед ней не устояли воинственные вайнахи, и гордый имам Шамиль вынужден был склонить голову перед русским царем. Лихие шапсуги, не знающие страха смерти абадзехи не захотели покориться, и теперь на месте их аулов прорастал бурьян, а те, кто уцелел, на утлых фелюгах искали спасения у турецких берегов.

Путь к ним обернулся немыслимыми страданиями и неисчислимыми потерями. Тысячи немощных стариков, старух и детей так и не увидали берегов Османской империи. Одни тонули во время штормов, другие умирали от голода, жажды и болезней, а те, кому «посчастливилось» доплыть до Стамбула, Трабзона, Синопа и Самсуна, завидовали мертвым. Там их поджидали алчные ростовщики и свирепые янычары. Тут же от причалов караваны подневольных кавказских красавиц отправлялись в гаремы Багдада, Дамаска и далекой Александрии. «Золотой век» переживали торговцы самым ходовым товаром — будущими воинами. За бесценок у изголодавшихся убыхских и шапсугских семей они покупали крепких мальчиков и продавали свирепым янычарам. Там, в казармах, опытные, прошедшие огонь, воду и медные трубы воины готовили из них себе смену. Дряхлеющая Османская империя нуждалась в свежей крови, и эти новые тысячи горцев, влившись в ее вены, вернули ей прежнюю мощь.

Наместник Великого Аллаха на земле султан Абдул-Азиз не мог смириться с потерей Абхазии — одной из самых драгоценных «жемчужин» в своей «короне». С помощью цепляющихся за ускользающую власть продажных удельных князьков и жаждущих вернуться на родину махаджиров турецкие лазутчики и английские шпионы, которым не важно где, но только бы насолить России, подбивали абхазов и убыхов на новую смуту. Не проходило и нескольких лет, как очередной мирный договор между вождями Абжуйской, Бзыбской Абхазии и Наместником на Кавказе, скрепленный бессмысленно пролитой кровью русских солдат и горцев, превращался в пустую бумагу.

Отряды не подвластных никому абреков и мирных крестьян, «смущенные» лазутчиками, принимались за старое — совершали дерзкие набеги на дальние гарнизоны, казачьи разъезды, угоняли в горы скот, а захваченных в плен перепродавали на невольничьи рынки в Стамбул, Трабзон и Самсун. В ответ военная махина Российской империи приходила в движение и наваливалась на непокорных всей своей мощью. И они, зажатые между «молотом» и «наковальней» двух империй, вынуждены были выживать кто как мог.

Об этом напомнил землякам Сейдык и, горестно вздохнув, закончил:

— Россия и Турция — это бездна, в которой мы растворимся! Но что делать и как жить дальше, я не знаю. Может, наши мудрые старейшины найдут путь к спасению, а я молю Всевышнего защитить Абхазию.

Низко поклонившись притихшим односельчанам, он тяжело опустился на лавку. Чич Чамба посмотрел на Абзагу Цымбу, и тот предложил:

— Уважаемые, давайте послушаем Исмаила Дзагана. Он недавно вернулся из Турции, и ему есть что сказать.

Над поляной прошелестел легкий шепоток, и все взгляды сошлись на высоком, одетом в синюю черкеску воине лет тридцати — тридцати пяти. Раздвинув плечом толпу, Исмаил вышел в круг и, положив руку на рукоять кинжала, заговорил с надрывом:

— Пять лет назад в мой дом, как сегодня в ваш, пришла беда! Собака Лорис-Меликов и его шакалы окружили нас! Их было в десять раз больше. Под дулами пушек он предъявил ультиматум — сложить оружие и покориться. Взамен обещал сохранить жизнь и не тронуть село. Лживый пес! Те, кто поверил, потом кусали себе локти, но было поздно, их, как стадо баранов, погнали в Сибирь, а от домов не оставили камня на камне. Я и еще сорок воинов не стали дожидаться рассвета и, прорвав окружение, пробились к морю. Слава Великому Аллаху и султану, они услышали о нашей беде и прислали корабль. В Турции нас встретили как родных братьев и…

— Не верьте! — перебил Сейдык Куджба и с негодованием воскликнул: — У турецкого султана, как и у русского царя, вас ждет аркан на шею, только поводок будет длиннее.

— Это не так! В Турции нашим братьям дали землю! — вспыхнул оскорбленный Исмаил.

— Какую землю?! Голые скалы Болу и Сакарии, чтобы не подохнуть с голоду! — возмутился Сейдык.

— Я, как видишь, живой!

— Живой, потому что башку побрил и колени в мечети истер!

— И что?!

— А то! Дали тебе ятаган и прислали, чтобы подбить нас резать горло русским.

— Это лучше, чем подставлять под их хомут шею! — вскипел Исмаил.

— Хватит! — остановил перепалку Чич Чамба и объявил: — Теперь пусть скажет слово уважаемый Смел Авидзба.

Сейдык Куджба и Исмаил Дзаган подчинились и уступили место в круге старому воину. Следы сабельных шрамов на лбу и правой щеке, пустой левый рукав черкески говорили сами за себя. Смерть сыновей Арсола и Коса начертила темные круги под глазами и иссушила губы, но он не потерял присутствия духа, его голос был, как всегда, тверд, а речь нетороплива.

— Шестьдесят лет мы ведем войну с русским царем и турецким султаном, — тихо обронил Смел Авидзба и, прокашлявшись после внезапно перехватившей дыхание спазмы, печально произнес: — С каждым днем нас становится все меньше, а у гяуров сил все больше.

— Так что нам делать?

— Что?! — торопили нетерпеливые.

— Что?.. Вспомните, когда вы слышали голоса наших братьев дахов и абадзехов?..

В ответ прозвучал лишь горестный вздох и Смел продолжил:

— Они бились до последнего. Их аулы разорены, над могилами не рыдают вдовы, а плачет один лишь ветер. Уже не слышны голоса абхазов в самом ее сердце…

— В Дале и Цабале никого не осталось!

— Как жить дальше?

— Что делать, Смел?! — терзали его вопросами односельчане.

— Что делать?! — повторил он, его лицо искривила гримаса, и затем ответил: — Научиться терпеть. Ураган вырывает с корнем вековые дубы, но ничего не может поделать с травой. Мы должны стать травой и ждать, когда он потеряет силу, чтобы потом распрямиться.

— Травой, которую будет топтать враг! — с горечью произнес Джелкан Бутба.

— Тогда уж лучше смерть, чем такая жизнь! — горячился Шмаф Квадзба.

— Умереть?.. Жить?.. Но где и как?.. Сегодня враг, а завтра друг? Кто может сказать, что будет с нами, когда из обессилившей руки выпадет кинжал? Что?!! — скорее самому себе, чем односельчанам, задавал эти вопросы Смел.

— Здесь могилы наших предков.

— Может, остаться?

— Как-нибудь проживем, — пытались убедить себя и других односельчан те, кто решил положиться на судьбу и милость победителя.

— Русский царь обещал не трогать семьи, а мужчинам оставить оружие, если мы покинем горы и уйдем в степи Кубани, — напомнил Сейдык о последнем обращении к восставшим горцам кутаисского генерал-губернатора Святополка-Мирского.

— Нашли кому верить! Этому лживому псу! Он камня на камне не оставил от моего дома! Надо уходить в Турцию! Великий султан милостив и даст каждому по буйволу и мешку риса, — снова принялся убеждать земляков Исмаил.

— Как же, наслышаны о его милостях!

— Жен в гарем, а сыновей — янычарам. Не слушайте этого турецкого прихвостня!

— Он зарабатывает свои тридцать сребреников! — неслись в ответ презрительные выкрики.

— Что-о?! — вскипел Исмаил и выхватил кинжал.

Кровь на этот раз не пролилась. Те, кто был рядом, схватили его за руки и оттащили в сторону. И когда шум стих, мудрый Чич Чамба снова повторил свой вопрос:

— Так что же будем делать, братья?

В ответ звучали лишь посвист ветра и треск костра. Первым решился нарушить молчание Сейдык и предложил:

— Может, послушаемся русского царя и уйдем в степи Кубани?

— Чтобы там сдохнуть от голода? Вспомните, Муравьев многое обещал шапсугам, и где они сейчас? — с негодованием воскликнул Шмаф Квадзба.

— Лучше смерть у могил отцов, чем такая жизнь, — с горечью произнес Кайногу Гумба.

Спор разгорелся с новой силой. Одни предлагали остаться на месте и покориться силе, другие — пробиваться к морю и искать спасения на турецком берегу. Время шло. Сгустились сумерки. Над рекой поднялся туман и, выплеснувшись за берега, белесыми языками пополз по поляне. На чернильном небе проступили холодно мерцающие звезды, а сход все продолжался. Слово опять взял Чич Чамба.

— Братья!.. — Его голос дрогнул. — Наши деды и отцы, кровью которых полита эта земля, смогли защитить ее от врага, но сегодня… — он горестно вздохнул и продолжил: — У нас не осталось сил, чтобы победить. Мы можем остаться и с честью умереть, но будет ли это правильно? Разрушенные дома можно построить заново, заросшие бурьяном поля — распахать и засеять, но дух отцов, который живет в ваших сердцах, если они перестанут биться, уже никогда не возродить.

— Никогда!.. — выдохнули сельчане.

— Ни-ко-гда! — печальным эхом прошелестело над поляной.

Еще не остывшее пепелище и сырая земля на могилах взывали сердца воинов к мести, но трезвый рассудок говорил обратное. Испуганные, молящие глаза детей искали у них защиты, и это было то последнее, ради чего требовалось жить, чтобы потом, когда придет время, они могли принести горсть родной земли на могилы предков и разжечь огонь в потухшем очаге. Время и судьба поставили всех перед жестоким выбором. Даже самые отчаявшиеся, цепляясь за последнюю соломинку, надеялись, что мудрые старики найдут выход из положения и, как уже не раз бывало, отведут беду. В их глазах теплилась робкая надежда, и они, затаив дыхание, ловили каждое слово Чича Чамбы.

— Уйти в Турцию, где султан обещает жизнь и дает землю? — размышлял он. — Но если взамен заберут веру и имя, то что тогда останется? Что?!

— Что-о?! — как стон, прозвучало в ответ.

— Если покориться русскому царю? Но хватит ли у нас терпения дожить до того дня, когда у этого дуба, под которым сотни лет звучали голоса наших славных дедов, мы снова будем говорить о мире и сами решать свою судьбу? Настанет ли тот час, когда в наших разоренных дворах опять зазвучит счастливый смех внуков? Когда это будет? Когда?.. Если бы я знал ответ!..

«Если бы?..» — замерло на устах сотен, а затем на Чича обрушились молящие и вопрошающие голоса:

— Как же быть?

— Где искать спасения?

— Где?..

— Не знаю! Не знаю, братья!.. Впереди ночь, и пусть каждый выберет тот путь, что подскажет ему сердце! — закончил говорить Чич Чамба и устало опустился на лавку.

Воцарилась мертвая тишина, казалось, наступившему невыносимо долгому молчанию не будет конца. Все от мала до велика с пронзительной остротой ощутили, что этого завтра у одних может просто не быть, а другим о родных горах и очагах будет напоминать лишь горсточка закаменевшей серой земли. И потом, на дальних турецких берегах, шумом лесов, звоном ручьев они будут приходить к ним в мучительных снах и бередить души.

В ту ночь так никто и не заснул. Склон горы покрылся сотнями трепетных огней, и они, будто живые, в прощальном объятии тянулись друг к другу. Безутешное горе и печаль вошли в каждый дом и сердце каждого горца. В загонах жалобно блеял скот — это в жертву приносились бычки и козы. Из дальних углов подвалов выкатывались потемневшие от времени дубовые бочки со старым, темно-красным, напоминающим загустевшую кровь вином. Ему уже не суждено было радовать сердца за свадебным столом и у колыбели первенца. Суровые воины, стиснув зубы, под плач детей и стенания жен поминали погибших и просили Всевышнего о милости и прощении.

В родовом доме Авидзба, на испаханном шрапнелью дворе, собрались все, кто уцелел. Женщины молча готовились к дальней, страшащей своей неизвестностью дороге, заливали в бурдюки родниковую воду и вино, в переметные сумки складывали вяленое мясо, сыр и хлеб. Гедлач Авидзба, пряча глаза, на которые наворачивались слезы, готовил оружие к своему последнему бою.

Отец, застыв как изваяние перед домашним очагом, непослушными пальцами то разглаживал несуществующие складки на черкеске, то трогал рукоять старинного кинжала, ножны которого украшала потемневшая от времени и истертая руками далеких предков тонкая вязь из серебра. Племянник Мыстафа, закончив строгать рогатину из ветки ореха, поглядывал в котел, где варились печень и сердце бычка — жертвы Всевышнему. И когда подошло время молитвы, вся семья Авидзба вышла во двор и расположилась за спиной Смела. Он стал лицом к восходу солнца, нанизал на рогатину сердце и печень бычка, окропил вином из медного кувшина, вознес к небу и начал читать молитву:

— О, Всевышний, да ниспошли свою милость и сохрани огонь в нашем очаге. Пусть беды обойдут наш дом. Пусть древний род Авидзба никогда не покроет бесчестие и позор…

Негромкий голос Смела проникал в израненные болью утрат сердца близких и порождал надежду, что наступившее лихолетье минует, род Авидзба сохранится и снова станет хозяином на своей земле. И когда закончилась молитва, каждый снова остался один на один со своими мыслями. Женщины и дети, укутавшись одеялами, забрались в телеги, а мужчины подсели к огню.

Гедлач поправил поленья. Пламя сердито зашипело и косматыми языками суматошно заплясало по стенам и понуро склонившимся фигурам. На бескровном, словно маска, лице отца замерла гримаса страдания, и Гедлач не решился первым начать разговор. Прошедший сход только еще больше усилил смятение в душе, горевшей жаждой мести врагу за Арсола и Коса. Собственная смерть не страшила его, но разум подсказывал другое. Мертвых было не воскресить, но попытаться спасти живых — отца, жен братьев и детей — он еще мог.

Смел будто прочел мысли сына, и узловатая отцовская рука легла ему на плечо. Загрубевшие от труда и покрытые рубцами от сабельных ударов пальцы нежно тронули его густые волосы, и из груди вырвался не то стон, не то плач. Старый воин, не раз смотревший в глаза смерти, с трудом сдерживал свои чувства, и первые слова горьким комом застряли в горле:

— Сынок…

Гедлач встрепенулся, так отец называл его только в далеком детстве. От внезапно нахлынувших чувств на глаза навернулись слезы. Они катились по щекам и солеными ручейками стекали по подбородку.

— Сынок! — повторил Смел и затем тихо обронил: — Ты у меня последний, тебе надо уходить!

— А ты, даду?!

— Я остаюсь. Я слишком стар для дальней дороги.

— Нет!.. Нет!!! Мы пойдем вместе! — воскликнул Гедлач.

— Погоди и послушай меня! Ты должен думать не обо мне и себе, а о детях!

— Отец! Я не могу оставить тебя одного!

— Я буду не один. Здесь Арсол. Здесь Коса.

— Тогда мы тоже остаемся!

— Нет, вам надо уходить! Ты обязан сделать это ради детей, ради того, чтобы сохранился род Авидзба. Одному Всевышнему известно, что вас ждет в Турции, но.

— Отец! Я. Я не могу!.. — терзался Гедлач.

— Оставим это! И будем говорить как мужчины. Я свое отжил, а тебе надо думать о детях! Я не верю всему тому, что говорил Дзаган. Но там уже живут наши. Будет на то воля Всевышнего, обживетесь и вы. Я тебя об одном прошу: сделай все, но чтобы мои внуки остались абхазами. И когда придет время — а я верю, оно наступит, — они вернутся сюда и дадут новую жизнь нашему роду, нашему дому и на этом дворе снова зазвучат детские голоса, а в очаге опять возгорится огонь.

— Отец! Я не могу… Не могу! — твердил Гедлач.

— Все! Закончим на этом! Вам пора собираться, сынок! — был непреклонен Смел.

Гедлач молча склонил голову, поднялся с лавки и направился к семье. Жена, так и не сомкнувшая глаз, по его виду поняла все и принялась складывать в телегу последние узлы с нехитрыми пожитками. На ее почерневшем от страданий и иссушенном слезами лице, казалось, навсегда застыла гримаса боли. Потревоженные шумом сыновья и дочка сонно зачмокали губами. Гедлач склонился над младшим, дрогнувшей рукой погладил по вихрастой голове и, поправив сползшую бурку, возвратился к потухшему очагу, отгреб золу, достал кинжал, несколькими ударами вырыл ком земли и сложил в холщовый мешочек. Там, в далекой Турции, она будет напоминать ему и семье о родине и станет первым кирпичиком в фундаменте нового дома.

В ту ночь в соседних дворах, так же как и в доме Авидзба, горевали все от мала и до велика. И когда над зубчатой стеной Бзыбского хребта показалось солнце, все пришло в движение. Скрип колес телег, ржание лошадей, лязг металла нарушили утреннюю тишину. Печальный караван махаджиров покинул Гума. Вслед ему неслись стоны, плач и звуки медных родовых труб. На протяжении столетий они извещали соседей о радости и беде в доме. Сегодня они звучали как никогда пронзительно и скорбно, порой напоминая то крик раненой птицы, то плач ребенка. Подхваченные ветром звуки труб уносились вдаль, в горы, и там умирали. Они терзали сердца и души невыносимой печалью как тех, кто остался, так и тех, кто под скрип колес телег и повозок скорбной рекой стекал в долину.

Более тысячи жителей селений Псху и Гума двинулись к морю, где, как заверял Исмаил Дзаган, у устья реки Моква их должны были поджидать турецкие корабли. Сам он и с ним еще трое воинов отправились вперед, чтобы предупредить турок. Тайными горными тропами, избежав встреч с казачьими разъездами, беженцы на четвертые сутки вышли к морю и на левом берегу реки разбили лагерь.

Прошел день, за ним другой, к концу подходила неделя, но ни сам Исмаил, ни турецкие корабли, о которых он говорил, так и не появились. К тому времени закончились и без того скудные припасы, а начавшаяся малярия принялась валить с ног стариков и детей. В лагере нарастал глухой ропот, одни предлагали возвратиться обратно и там положиться на судьбу и милость Всевышнего. Другие, таких становилось все меньше, стояли на том, чтобы оставаться на месте и дожидаться турецких кораблей.

Конец спорам положило появление убыхского князя Ноурыза Барака с остатками своего отряда. Вместе с ним в лагерь пришли два его молочных брата с семьями, а в конце обоза тащились изможденные долгим переходом пленники: пятеро адыгейцев, один русский солдат и две горянки из рода лезгин. Его рассказ о жестокостях казаков и царских солдатах, уничтоживших его родовой аул, укрепил решимость одних, связывавших свое будущее с Турцией, и рассеял сомнения у тех, кто подумывал отказаться от обещанных милостей султана и собрался возвратиться обратно.

Очередной сход закончился тем, что, послав проклятия гяурам, абхазы, псхувцы и убыхи разошлись по палаткам и шалашам, построенным из камыша. Барак расположился в центре лагеря, по соседству с абхазским князем Решидом Гечем. Рядом бил родник и приносил желанную прохладу, а широкая крона могучего дуба защищала от палящего солнца и дождей. Жизнь лагеря возвратилась в прежнее русло, и снова потянулись дни томительного ожидания.

Наступившая невыносимая жара и начавшиеся ливневые дожди усилили и без того свирепствовавшую в лагере малярию. С каждым новым закатом на краю каштановой рощи рос скорбный ряд могильных холмиков. Смерть в первую очередь забирала самых слабых — стариков и детей. Траурный цвет платков, подобно вороньему крылу, все чаще покрывал головы женщин и скорбным серебром осыпал виски мужчин. В лагере среди крестьян и простых воинов снова начал нарастать глухой ропот. Смерть была наиболее безжалостна к их семьям, и они все чаще подумывали о возвращении домой, но князья продолжали убеждать в том, что единственный для всех выход — это искать спасения в Турции.

Появление на горизонте турецких кораблей положило конец спорам. Впереди плыли два фрегата, за ними, подобно мелким хищникам, тащились четыре утлые фелюги торговцев. Боевые корабли строго держали дистанцию, готовые в любой момент дать отпор русским судам. Об этом красноречиво говорил багрово-бурый оскал распахнутых артиллерийских портов и выстроившиеся на корме и носу шеренги аскеров. Над их головами белоснежными пузырями вздувались паруса, на которых в лучах солнца отливали золотом огромные полумесяцы, лишний раз напоминая о могуществе турецкого султана.

Кайногу Гумба, Гедлач Авидзба, Джамал Бутба и Шмаф Квадзба не мешкая зажгли костры и, когда пламя набрало силу, принялись швырять в него охапки травы. Два столба густого дыма поднялись высоко в небо. Сигнал заметили на кораблях, поменяли курс и метров за сто до берега бросили якоря. На воду одна за другой шлепнулись шлюпки, первой плыла та, над кормой которой полоскал на ветру капитанский штандарт. Вслед за ней, хлюпая плоскими днищами на легкой волне, тащились купеческие фелюги. Они вплотную подплыли к берегу, и под грохот якорных цепей на песок опустились трапы. По ним, потрясая оружием, сбежали аскеры и, угрюмо поглядывая на прихлынувших к морской кромке беженцев, выстроились в цепь.

Наступившее тягостное молчание нарушали то жалобный плач ребенка, то тревожное ржание лошадей. Животные, словно предчувствуя скорое расставание с хозяевами, яростно грызли мундштуки и нетерпеливо били копытами по земле. В задних рядах нарастал глухой ропот, затем послышались гневные выкрики, и аскеры угрожающе забряцали оружием. Остановило готовую вот-вот вспыхнуть стычку появление капитана. Его шлюпка ткнулась носом в песчаную отмель, он легко спрыгнул на берег и, набычившись, уставился на толпу. Тут же словно из-под земли появился Исмаил Дзаган. Его высокая и стройная фигура будто стала меньше и согнулась в спине. Из-за них выглянул мулла и похотливым взглядом зашарил по красавицам горянкам.

Капитан сделал несколько шагов к цепи аскеров и остановился. Властным взглядом прошелся по рядам горцев и задержался на князьях, выделявшихся дорогими черкесками, богато украшенным оружием и величавой осанкой. Гордые сыны гор, подчиняясь его взгляду, шагнули навстречу, но он не сдвинулся с места, будто перед ним находились простые крестьяне. Молча проглотив обиду, Геч и Барак, пытаясь сохранить достоинство, поклонились. В ответ капитан надменно кивнул головой и заговорил низким гортанным голосом.

Дзаган выскочил вперед и, преданно заглядывая ему в глаза, принялся переводить:

— Капитан Сулейман объявляет вам о величайшей милости посланника Аллаха на земле и повелителя половины мира великого султана Абдул-Азиза. С этого часа вы становитесь его счастливыми подданными.

— Э… Передай ему, — и, справившись с нанесенной обидой, Геч выдавил из себя: — Мы благодарны великому султану и…

Сулейман, не дослушав до конца, заявил:

— У нас мало времени! На подходе отряд гяуров.

— Наши воины их задержат, — дружно заверили князья.

— Хорошо! — согласился Сулейман и развернулся к шлюпке.

Барак замялся и внезапно осипшим голосом спросил:

— Господин капитан, мы можем рассчитывать на ваше гостеприимство?

На лице Сулеймана появилась недовольная гримаса, и он холодно обронил:

— У меня нет свободных кают.

— Как?! — в один голос воскликнули князья.

С лица Геча схлынула кровь. Под его бешеным взглядом Дзаган съежился и пролепетал:

— Надо… отблагодарить.

— Что-о?! — больше у князя не нашлось слов.

— Э-э… заплатить.

— И сколько этот пес хочет? — процедил Геч.

Дзаган изменился в лице, но Сулейман, похоже, не понял. Нервно сглотнув, Исмаил склонился к его уху и зачастил на турецком. Князья не находили себе места, их руки яростно теребили рукояти кинжалов. Капитан, не дослушав Дзагана, коротко что-то сказал, тот, пряча глаза, перевел:

— Шесть.

— Шесть?! — прорычал Геч.

— Серебром, за каждого, — промямлил Дзаган.

У Геча больше не нашлось слов, а Барак поигрывая желваками на скулах, с презрением бросил:

— У меня семь пленных, он может взять их себе.

Дзаган снова склонился к уху Сулеймана и перевел. Он снисходительно кивнул головой и поднялся в шлюпку. Аскеры столкнули ее в море, гребцы дружно налегли на весла, и еще не успела она отплыть от берега, как хозяева фелюг, торговцы и аскеры, подобно стервятникам, накинулись на нехитрый скарб махаджиров. Взамен за место в каюте и пищу из судового котла за бесценок отдавалось то, что в каждой семье держали на черный день.

В эти последние минуты на родной земле, они, эти дети суровых гор, более полагавшиеся на верность слову и твердость булата, оказались бессильны перед коварством и властью злата. Шел жестокий и унизительный торг за место на судне, за будущий глоток воды и саму жизнь. Закаленные в боях воины с окаменевшими лицами смотрели в небо и не замечали, как чужие, жадные руки рылись в сундуках, выискивая золото и серебро. Жены, дочери с глухими рыданиями срывали с себя и швыряли под ноги алчным торговцам кольца и браслеты. Между берегом и судами челноками сновали навьюченные узлами турки. На палубах росли горы из сундуков, ковров и прочего скарба горцев.

Другие, и таких было немало, расседлав своих любимцев, не раз спасавших жизнь в бою, прощались с ними, как с близкими друзьями. Безмолвными обелисками они высились над рыдающим и стенающим от горя людским морем. Затем всадники и кони, прильнув друг к другу, печальными вереницами уходили к лесу, и спустя время оттуда доносились звуки выстрелов. Звучали они и на берегу — это седовласые старики расставались со своим оружием. С каким— то немым отчаянием старые воины стреляли из пистолетов и ружей в воздух, а потом бросали в море.

Выстрелы, проклятия и мольба горцев слились в один рвущий душу невыносимый стон. Казалось, что вместе с ними рыдает сама Абхазия. И когда началась посадка, тут и там у трапов и шлюпок начали вспыхивать стычки. Несчастные всеми правдами и неправдами пытались пронести на борт то последнее, что удалось уберечь от алчных торговцев. Аскеры безжалостно вырывали из рук узлы и швыряли в воду, строптивых подгоняли в спину прикладами ружей. Капитан Сулейман спешил покинуть берег, опасаясь скорого появления русского отряда. О нем напоминало облако пыли на западном склоне предгорий, оно на глазах разрасталось до грозовой тучи.

Она стремительно наползала на берег. В подзорную трубу были уже видны несущиеся в лихом галопе всадники. Это эскадрон казаков есаула Найденова разворачивался в атаку. Капитан Сулейман не стал медлить и дал команду артиллеристам открыть огонь. Правый борт фрегата оскалился багрово-алым цветом распахнувшихся портов, и мощный залп сотряс корабль. Прошло несколько мгновений, и склон горы, по которому, распластавшись в лаве, скакали казаки, усеяли черные «тюльпаны». Осколки и камни брызнули под копытами передовой цепи эскадрона.

— Стой, хлопцы! — зычно крикнул Найденов.

Казаки остановились в четырехстах саженях от берега и, нетерпеливо поигрывая шашками, ждали новой команды. Но Найденов медлил и хмуро наблюдал за тем, что творилось у шлюпок и фелюг. Появление эскадрона еще больше усилило суматоху. Брань, плач и пальба слились в одну ужасающую какофонию звуков. Несколько десятков махаджиров, прорвав цепь аскеров, бросились искать спасения в ближайшем перелеске. Те, пальнув им вслед, не решились преследовать и начали спешно грузиться в шлюпки.

Хорунжий Белодед, с трудом удерживая рвущегося с поводьев горячего кабардинца, предложил Найденову:

— Антоныч, пишлы на перехват, пока воны як зайцы по кущам не поховалысь.

— Пидожды, Пэтро!

— А чего ждаты? Балочкой мимо пушек бусурманив проскочимо.

— За бабами гоняться — цэ нэ казцкэ дило, — мрачно обронил Найденов.

— Антоныч, яки ж там бабы? Абрэкив тэж жвае! — не унимался Белодед.

— Пэтро дило говорыть!

— Сэгодня воны тэплэньки, а завтра нам кровь пущать будуть!

— Антоныч, надо рубать пока нэ поздно! — загомонили казаки.

Найденов насупился и, поиграв желваками на скулах, вдруг объявил:

— Шабаш, хлопцы! Вэртаемся до сэбэ!

— Як же так, Антоныч?! — оторопел Белодед.

— А ось так! У тебэ, Пэтро, шо, глаз нэмае? Подывысь, шо проклятый бусурман с людыною творыть!

— Так воны же сами напросылысь?!

— Я сказав — вэртаемся! — отрезал Найденов и рванул поводья.

Жеребец покосился на хозяина и, обиженно всхрапнув, с места взял в карьер. Вслед за есаулом, гикая и подхлестывая лошадей, поскакали остальные. Паника, возникшая было на берегу, после того как казаки скрылись за пригорком, улеглась, и погрузка махаджиров на фрегаты и фелюги продолжилась. К этому времени свободных мест на палубе не осталось, и последних беженцев аскеры, словно скот, загоняли в грузовые отсеки. Кромешная тьма слепила глаза, а зловоние, казалось, навсегда въевшееся в доски, выворачивало наизнанку желудки несчастных.

Князь Геч с семьей с трудом втиснулся в крохотную темную каюту на баке. За эту милость ему пришлось расстаться с частью фамильного золота и серебра. По соседству расположился Барак, семерых его пленников, ставших добычей капитана Сулеймана, поместили в отдельный отсек грузового трюма. Потом, на четвертые сутки, те, кому достались места на верхней палубе, завидовали им. Палящее солнце превращало ее в раскаленную сковороду, и к мукам душевным добавились страдания физические.

Все эти испытания ждали несчастных горцев впереди. А пока перегруженные суда, поймав в паруса попутный ветер, взяли курс в открытое море. Гедлач Авидзба, Кайногу Гумба, Шмаф Квадзба, Джамал Бутба и другие воины прихлынули к правому борту. Аскеры что-то зло кричали, но они словно прикипели к нему. Там, на берегу, ржали и метались лошади. Надежные в бою, они до конца остались верны своим хозяевам, бросались в море и плыли вслед за ними. Суровые воины, кусая губы в кровь, не могли сдержать слез. Их сердца терзала невыносимая боль и тоска.

Кайногу Гумба побелевшими от напряжения пальцами вцепился в борт и уже ничего другого не видел, кроме своего Алмаза. Его задранная кверху голова мелькала среди волн. Вслед за ним, выстроившись косяком, плыл еще десяток лошадей. Ржание любимца сотрясло судорогой тело Кайногу, и неподвластная воле сила подняла его над палубой и опрокинула в море. Через мгновение еще несколько фонтанов взметнулось за кормой фрегата. Толпа махаджиров пришла в движение, и аскеры угрожающе забряцали оружием. Но они не обращали на это внимания, их взгляды были прикованы к тем, кто был в море и выбрал другую, чем у них, судьбу.

— Храни вас Всевышний! Храни… и… — слившись в один, повторяли сотни голосов.

Давно уже в голубом мареве растаяли снежная шапка на горе Чумкузба и колючий ежик из могучих сосен на прибрежных высотах. Но никто так и не отошел от борта.

Несчастные горцы будто окаменели. Их взгляды были прикованы к зеленой полоске, напоминавшей об Абхазии, а с дрожащих губ срывался не то стон, не то молитва:

— Мы вернемся! Мы вернемся…

— …Вернемся. Вер-нем-ся… — печально плыло над морской волной, а порывы южного ветра подхватывали эти слова и несли к пустынным берегам Абхазии.

Спустя сто с лишним лет, в 1993 году, трагедия махаджирства могла повториться вновь. Закончилась зима, к середине марта снег сошел с предгорий, дороги быстро подсохли, и едва зазеленела листва, как бои между абхазскими и грузинскими войсками на Гумистинском фронте вспыхнули с новой силой. В Тбилиси и Гудауте даже те, кто был далек от военной стратегии и тактики, хорошо понимали, что путь к будущей победе для одних и к новому махаджирству для других зависел от исхода операции за Сухум.

В те дни не только столица Абхазии, но и ее безмолвные стражи, господствующие над городом высоты Ахбюк, Гвадра, Цугуровка и Апианда, находились в руках оккупантов. Их вершины опоясывали густые полосы заграждений из колючей проволоки и минные поля, за которыми в глубоких капонирах прятались хищно нацелившиеся стволами в небо минометные и артиллерийские батареи. Подступы к ним, подобно глубоким шрамам, уродовали вырытые в полный профиль окопы, а на направлениях главных ударов земля бугрилась нарывами мощных дзотов и дотов.

Но и этого оккупантам казалось мало, из Грузии в Сухум срочно перебрасывали дополнительную авиацию, бронетехнику и боеприпасы. На побережье в срочном порядке сооружались дополнительные артиллерийские позиции, в море круглые сутки шныряли сторожевые катера. В воздухе витал запах большой крови, а в душах заклятых врагов нарастало ощущение близкой развязки. Грузинская армия готовилась к отражению наступления абхазских ополченцев и отрядов добровольцев, слухи о нем еще в начале июня начали будоражить армейский и штаб головорезов из «Мхедриони».

Приближение решающих боев особенно остро ощущали на собственной шкуре те, кто сидел в передовых окопах. На Гумистинском фронте чуть ли не каждую ночь абхазские разведчики выкрадывали очередного языка. На другом — Восточном — положение было не лучше. Разведывательно-диверсионные группы «сепаратистов» уже средь бела дня совершали дерзкие нападения на патрули и стационарные посты, наносили удары по транспортным коммуникациям и серьезно затрудняли снабжение грузинских войск из Зугдиди и Тбилиси. К концу июня даже неискушенные в разведке и контрразведке понимали, что наступление часа икс не за горами. В министерстве обороны Грузии терялись в догадках, где и когда ожидать наступления «сепаратистов». Поступавшая развединформация носила противоречивый характер. Абхазы что-то замышляли, но вот что — это оставалось загадкой для грузинских генералов.

Султан Сосналиев, Сергей Дбар и узкий круг офицеров Генерального штаба министерства обороны Абхазии, привлеченных к подготовке наступательной операции, наученные горьким опытом прошлого мартовского наступления, закончившегося полным провалом и обернувшегося тяжелейшими потерями, разработали два плана. Один — фронтального наступления на Сухум — предназначался для глаз и ушей грузинских шпионов и тех «советников», кого подозревали в том, что они «слили» прошлый замысел освобождения Сухума.

Тогда, 16 марта 1993 года, части абхазской армии, поднявшись в атаку, неожиданно напоролись на кинжальный огонь вражеской артиллерии и понесли тяжелейшие потери. Горький урок пошел впрок, и на этот раз основной план наступления, о котором знали всего несколько человек в министерстве обороны и руководстве Абхазии, носил многоходовый характер. На первом его этапе предусматривалось нанесение нескольких отвлекающих ударов на вспомогательных направлениях, а затем, на втором, — завладение господствующими высотами над столицей с последующим ее штурмом.

Это был смелый, но крайне рискованный план. Захват высот, оборудованных мощными оборонительными укреплениями, в случае неудачи мог обернуться невосполнимыми потерями. Второе поражение абхазская армия, и без того сражавшаяся на пределе человеческих возможностей, вряд ли перенесла бы. Но и откладывать наступление было нельзя, каждый новый день войны истощал скудные людские и материальные резервы войск. Это хорошо осознавали как Владислав Ардзинба, так и Султан Сосналиев и Сергей Дбар.

Уже не один день они ломали головы над тем, как с меньшими потерями завладеть высотами, чтобы потом у армии остались силы для выполнения главной задачи — штурма и освобождения Сухума. Проведенные ими расчеты говорили одно и то же: без очистки от мин направлений главных ударов рассчитывать на успех операции не приходилось. Решить эту первостепенную задачу — и здесь они сошлись во мнениях — было под силу только тем, кто в тылу противника чувствовал себя как дома. И потому накануне наступления в штаб были вызваны командиры разведывательно-диверсионных групп и их заместители.

Ибрагим Авидзба в тот день дежурил в смене и был несказанно рад встрече с Кавказом. Последний раз они виделись полторы недели назад, а затем, по слухам, тот находился на задании. Но поговорить им не удалось. Кавказа вместе с командирами «сухумской», «пицундской» и «новоафонской» спецгрупп — Ардой Анквабом, Бесиком Губазом и Аликом Айбой пригласил к себе Владислав Ардзинба.

Перебросившись с ним парой фраз, Ибрагим проводил разведчиков до кабинета. Там, кроме самого Председателя, находился начальник Генерального штаба Сергей Дбар. Перед ними на столе лежала крупномасштабная карта, на ней в разводах красных, синих и черных линий бросались в глаза высоты Ахбюк, Гвадра, Апианда и села Шрома и Цугуровка.

Владислав Ардзинба, энергично пожав руки командирам, пригласил к столу и, когда они заняли места, поинтересовался:

— Как настрой, ребята?

— Боевой, Владислав Григорьевич! — бодро ответили они.

— Это хорошо! — оживился он и, пробежавшись пытливым взглядом по их лицам, остановился на Кавказе и спросил: — А что думает «главный махаджир», не засиделись ли мы в обороне? Может, пора наступать?

— Дайте только команду, Владислав Григорьевич! — живо откликнулся Кавказ.

— Мы готовы! — дружно поддержали его остальные.

— Раз так, тогда, Сергей Платонович, не будем терять времени, разъясни ребятам задачу! — распорядился Владислав Ардзинба.

Сергей Дбар склонился над картой, обвел карандашом вражеские позиции в районе высоты Цугуровка и, словно зачитывая приказ, заговорил рублеными фразами:

— Задача ваших групп состоит в следующем: обеспечить необходимые условия для нанесения внезапного удара основными нашими силами по позициям противника в районе населенного пункта и высоты Цугуровка! В этих целях необходимо: на первом этапе скрытно проделать проходы в минных полях, после чего, непосредственно перед наступлением, нейтрализовать часовых, а затем подавить опорные пункты!

Арда, Кавказ, Бесик и Алик внимательно слушали и не отрывали глаз от острия карандаша, под которым понятные только военному человеку условные знаки и обозначения оживали линиями окопов и сетками минных полей, наблюдательных пунктов и скрытых постов. В заключение, напомнив про особую важность и секретность задания, Сергей Дбар спросил:

— Вопросы есть?

— Нет! Все ясно! — ответил Арда и заверил: — Мы не подкачаем!

— Вопросы будем задавать на той стороне, — пошутил Бесик.

Сергей Дбар улыбнулся и продолжил:

— Если их нет, то какие будут просьбы?

— Помочь с минерами. Нам самим с такими мощными минными полями не справиться, — высказал опасение Алик.

— Дадим столько, сколько скажете! — заверил Сергей Дбар.

— Много не надо, достаточно двух-трех, но толковых и хорошо знающих тот участок, — ответил Бесик.

— Сергей Платонович, а мины там какие? — спросил Кавказ.

— В основном советские, но хватает и итальянских.

— Да-а, с ними придется повозиться, — посетовал Арда.

— Без спецов не обойтись, — поддержал его Бесик.

— Не волнуйтесь, будут вам спецы! — заверил Сергей Дбар.

— Тогда все. А когда приступать к заданию? — поинтересовался Арда.

— Сегодня!

— Сегодня?! А… сколько у нас на все времени?

Сергей Дбар переглянулся с Владиславом Ардзинбой, тот кивнул головой и ответил:

— Не больше трех ночей!

— А что, неплохая цифра! Бог любит троицу, может, полюбит и нас, — снова не удержался от шутки Бесик.

Председатель ответил мягкой улыбкой и подошел к командирам. Они невольно подтянулись. С этой секунды, с этого мгновения для них уже не существовало невыполнимых задач, так как это была задача самого Владислава! В том, что она будет исполнена, он тоже не сомневался. Арда, Бесик, Кавказ, Алик — их имена ему были известны не понаслышке. За время войны он не один раз имел возможность убедиться в их мужестве, профессионализме и удачливости, а удача ох как им всем была нужна.

И сейчас рядом с ними, к кому прикипел душою, Владислав Ардзинба думал не о Цугуровке, являвшейся ключом к освобождению Сухума, его терзали иные мысли. После 14 августа 1992 года, с первым выстрелом, унесшим первую жизнь, ему на плечи легло невыносимо тяжкое бремя ответственности за них — граждан новой Абхазии. Каждый новый день войны безжалостно забирал их жизни, и этому конвейеру смерти не было видно конца.

Он внимательно всматривался в полные жизни и энергии молодые лица Кавказа, Алика, Арды и Бесика, так, словно хотел запомнить их такими навсегда, и здесь болезненная гримаса искривила лицо. Пройдет всего несколько часов, и они, подчиняясь его воле, окажутся на передовой, на том ненавистном «поле смерти», где полегли за последние дни десятки ополченцев и добровольцев из Осетии. Перед глазами невольно возникло изрытое воронками минное поле и истерзанные осколками тела — тела его, Владислава Ардзинбы, солдат. Проклятая война, она снова заставляла его посылать их, к кому прикипел душой, на муки и на смерть!

Рука Председателя коснулась плеча Кавказа. То была редкая минутная слабости. Война не прощает слабины и потом жестоко мстит, забирая двойную цену. Владислав Ардзинба хорошо усвоил ее уроки, и потому вынужден был сказать то, что говорит командир бойцам перед решающим боем, но в конце не сдержался и дрогнувшим голосом произнес:

— Я приказываю! Нет, я прошу вас, ребята, вернитесь живыми! Вы нужны Абхазии! Хватит смертей! Мы и так заплатили слишком высокую цену!

Лица командиров дрогнули. Слова того, за кого они готовы были не задумываясь отдать жизнь, тронули сердца, и даже обычно скупой в чувствах Сергей Дбар не сдержался и воскликнул:

— Владислав Григорьевич, я… мы сделаем все, чтобы…

— Постой-постой, Сергей Платонович, — перебил он и с мягкой иронией продолжил: — Так ты что, тоже с ними собрался?

Тот смутился и не знал, что ответить.

— Нет, так не пойдет! А я тут с кем останусь? — уже откровенно подшучивал Председатель.

Последние фразы теплыми улыбками согрели суровые лица командиров. Они покидали кабинет Владислава Ардзинбы с непоколебимой верой в успех операции и потом еще долго ощущали на своих ладонях крепкое рукопожатие его руки. На выходе из кабинета Ибрагим перехватил Кавказа и набросился с вопросами:

— Вы на операцию? Скоро наступление?

— Ну, в общем. — замялся тот.

— А мне можно с вами?

— Поздно!

— Как?.. А если попросить Владислава Григорьевича, он тебе не откажет!

— Извини, Ибо, не могу, — старался, как мог, смягчить отказ Кавказ.

— Но почему?!

— У нас полный комплект.

— А в других группах?

— Им нужны только минеры.

— Кавказ, возьми! Я не подведу! — взмолился Ибрагим.

— В следующий раз обязательно, а сейчас, Ибо, прости, надо ехать, время поджимает, — свернул разговор Кавказ и направился к машине, у которой нетерпеливо переминались Арда, Бесик и Алик.

Ибрагиму ничего другого не оставалось, как смириться и проводить разведчиков до «газона». Потом еще долго, пока машина не скрылась в клубах пыли, он смотрел ей вслед.

Через пятнадцать минут армейский ГАЗ-66 с командирами разведывательно-диверсионных групп был на месте — бывшей базе отдыха «Амра», ставшей во время войны одним из центров подготовки спецназа. Там в полном составе их поджидали подчиненные. Опытные разведчики, они шестым чувством улавливали, когда наступал их час, и были одеты по-походному.

Алик Айба не стал подниматься в коттедж и собрал свою группу под летним навесом. Перед ним находились далеко не новички, а настоящие профи — такими их сделала война. В той, прошлой и уже кажущейся чужой, мирной жизни никто из них не был ни минером, ни снайпером. Гия Тория, Женя Сангулиа, Аслан Габуния, Эрдал Таркил — бывшие спортсмены, они на ходу освоили безжалостную азбуку разведки и диверсии, зачет у них принимал самый суровый экзаменатор — война.

Алик закончил инструктаж, и разведчики оживились. В углу жалобно скрипнула лавка под тяжестью тела. Кавказ перевел взгляд, и на его лице невольно появилась улыбка.

— Дизель?!

Ни Кавказ, ни, пожалуй, никто другой из группы не могли вспомнить его имя. С того дня, когда этот невозмутимый русский крепыш появился на базе подготовки спецназа, к нему намертво прикипело прозвище Дизель, хотя больше напрашивалось — Арбалет. За линией фронта в его ловких руках он превращался в страшное оружие. После каждой такой вылазки оккупантов еще долго будоражили леденящие душу слухи о том, что на помощь к абхазам из Америки прислали майора Чингачгука, капитана Соколиный Глаз и вместе с ними целое племя воинственных гуронов. Дизель на это лишь пожимал плечами и с каждой очередной операции возвращался с пустым колчаном.

Саша Солопов — вспомнил Кавказ имя добровольца, и теплая волна симпатии к этому добродушному парню поднялась в груди.

Шел третий месяц войны в Абхазии. В кубанскую станицу с этой второй родины Александра приходили вести одна хуже другой. Он больше не мог спокойно наблюдать за тем, что творилось за Псоу, и, пристроив жену-абхазку с двумя детьми у родственников, присоединился к добровольцам из майкопского отдела Кубанского казачьего войска. Вместе с ними, обходя стороной милицейские посты, горными перевалами пробрался в Абхазию.

То, что Александр увидел здесь, только укрепило его в своем выборе. Пустынная, истерзанная войной Абхазия взывала к справедливой мести тем, кто, подобно волчьей стае, подло набросился на нее и теперь алчно терзал беззащитные города и села. Для него, как и для сотен других добровольцев, она, как и все то, что раньше называлось одним словом — «Союз», продолжала оставаться родиной, которую они не желали отдавать циничным политикам, наплевавшим на все ради вожделенной власти.

Добравшись до Гагры, он не стал дожидаться, когда его распределят в батальон, и на второй день вместе с добровольцем из Ростова Вовой-папой ушел на передовую. Арбалет и колчан стрел за спиной не вызвал у обстрелянных бойцов ни удивления, ни улыбки, с врагом воевали всем, чем могли. Из того первого своего рейда за Гумисту Александр вернулся с пустым колчаном, зато за спиной висел автомат, а на поясе топорщилась кобура с пистолетом.

В пехоте Александр долго не задержался. Невысокого роста, ловкий и пластичный, как снежный барс, он был рожден для диверсий и разведки. Неизвестно откуда у него все бралось, но ему первому каким-то шестым чувством удавалось улавливать грозящую опасность и заметить ловко поставленную растяжку или засевшую в кустах засаду.

Поэтому сообщение Алика о рейде на Цугуровку на лице Дизеля и остальных ребят не вызвало эмоций. И без его пояснений опытные разведчики догадались: раз их посылают в эту мясорубку — значит, не за горами наступление, и молча отправились готовиться в рейд. Прошло чуть больше десяти минут, и во двор базы въехал старенький, но надежный ГАЗ-66. Без лишней суеты разведчики заняли в нем свои места и потом еще около часа добирались до расположения батальона, державшего рубеж обороны перед Цугуровкой.

Приказ, который озвучил Сергей Дбар, был выполнен точно и в срок. На подъезде к позиции их встретил начальник штаба батальона и проводил в блиндаж. Алик остался доволен. В углу весело потрескивала поленьями печка-буржуйка, которая оказалась весьма кстати. До этого накрапывавший дождь у Цугуровки перешел в ливень, и промозглая сырость заставила забыть о лете. Все остальное свободное пространство занимали стол, несколько колченогих табуреток и нары, устеленные соломой.

Сложив рюкзаки в угол и накинув на плечи плащ-палатки, разведчики вслед за начальником штаба по лабиринту ходов-сообщений добрались до передового поста, но там не задержались. Воспользовавшись непогодой, Алик, Кавказ и Дизель перебрались ближе к позициям противника, залегли за скалой и принялись вести наблюдение. Несмотря на то что полторы недели назад им здесь уже пришлось побывать, они внимательно всматривались в коварную зелень склона. Там под неприметными кочками таилась смерть. Алик с Кавказом вертели биноклями и пытались обнаружить за стеной дождя стальную паутину систем сигнализации. Это оказалось напрасным занятием, ливень не прекращался, им пришлось свернуть работу и вернуться в блиндаж.

В ту самую ночь, когда разведчики Алика Айбы и других спецгрупп начали выдвигаться на исходные рубежи, абхазская артиллерия открыла ураганный огонь по оборонительным позициям оккупантов на Гумистинском фронте и пунктам управления в Сухуме. Такого мощного обстрела город не видел и не слышал за все время войны. От грохота канонады в районе Синопа в домах вылетали стекла из окон, а в Кяласуре с потолков осыпалась штукатурка. В штабе грузинских войск его расценили как прелюдию к штурму и приготовились к отражению. Этот отвлекающий маневр, задуманный генералами Сосналиевым и Дбаром, позволил десятку малых катеров и баржам военно-морских сил Абхазии в ночь с 1 на 2 июля совершить смелый рейд из Гудауты к побережью Восточной Абхазии.

Пасмурная погода была только на руку отчаянно дерзкому командиру Гудаутского дивизиона военных катеров Александру Воинскому и его морякам. Несмотря на кромешную тьму, он уверенно держал нужный курс, и, оставшись не замеченными береговой охраной противника, катера и баржи на рассвете вышли в район села Тамыш. Здесь моряки и десантники столкнулись с, казалось бы, непреодолимым препятствием. Шторм к этому времени набрал силу и достиг трех баллов. Волны захлестывали палубы косматыми, пенистыми языками и затем ревущими валами обрушивались на едва видневшийся в блеклом лунном свете берег. В такую погоду о высадке десанта и выгрузке артиллерии не могло быть и речи. В грозно ревущем прибое тонули надежды командира десантников Заура Зарандиа.