К вечеру 27 сентября Сухум был полностью освобожден от регулярных грузинских армейских частей, боевиков из отрядов «Мхедриони» и украинских националистов. Последними пали железнодорожный вокзал и комплекс зданий бывшего Совмина республики. Объятые пламенем, они, подобно двум гигантским свечам, освещали погружающиеся в вечерний полумрак улицы города. Но ни густые клубы дыма, длинными языками сползавшие вниз к морю, ни спорадические перестрелки, вспыхивавшие то в одном, то в другом месте, со скрывавшимися в развалинах разрозненными группами гвардейцев уже не пугали и не могли остановить сухумчан.

Город, выглядевший еще совсем недавно мертвым, ожил и медленно, как тяжелобольной, приходил в себя. Тысячи полуоглохших и полуослепших за неделю непрерывных артобстрелов и бомбежек горожан спешили выбраться на свет из темных подвалов, погребов и укрытий, чтобы встретить своих освободителей. Для одних эти встречи несли радость, а для других обернулись горечью невосполнимых утрат, но безжалостная война не давала времени на передышку ни тем ни другим. Враг еще был силен и мог нанести ответный удар, поэтому командиры не позволяли ни себе, ни своим подчиненным расслабиться и готовились к новым, как они думали, затяжным боям.

К 28 сентября значительная часть западной Абхазии все еще находилась под контролем оккупантов. Раскатистое эхо артиллерийской канонады и мощные взрывы авиационных бомб, доносившиеся из-за реки Кодор, были хорошо слышны в Сухуме. Это бойцы Восточного фронта под командованием Мераба Кишмарии за неделю непрерывных и небывалых по ожесточенности боев сокрушили у города Очамчыра многоэшелонированную оборону противника, на его плечах прорвались к стратегически важной дороге Сухум — Зугдиди и взяли ее под свой контроль.

Тбилиси охватила паника. И было отчего. В Абхазии грузинские войска терпели одно за другим поражения, а в Мингрелии накануне, 24 сентября, в городе Сенаки неожиданно объявился свергнутый Эдуардом Шеварднадзе в начале 1992 года президент Грузии Звиад Гамсахурдия. Он и его сторонники жаждали реванша и развили бурную деятельность. И без того истерзанная за полтора года «освободительными» походами войск Госсовета и мародерами из отрядов «Мхедриони», Мингрелия после двух его митингов в Зугдиди и Цаленджихе вспыхнула, будто спичка, грозя, как и Абхазия, выйти из повиновения «Малой империи».

В результате этого к 28 сентября более чем 20-тысячная военная группировка грузинских войск в Абхазии оказалась в западне, которая вот-вот могла захлопнуться. Ее командование слало в Тбилиси панические радиограммы, и тогда Госсовет собрал и направил на помощь последние резервы, — кабинеты в армейских штабах и камеры в тюрьмах опустели. Гвардейцы, уголовники и наемники из числа украинских националистов предпринимали одну за другой атаки на позиции ополченцев под Очамчырой, чтобы расчистить путь для нового наступления на Сухум.

В сражение были брошены штурмовая авиация и вся имевшаяся у грузинского военного командования бронетехника. Бои на Восточном фронте шли буквально за каждый метр дороги, которая в те решающие для судьбы Абхазии сентябрьские дни стала поистине дорогой смерти. Значительно уступая в численности и вооружении, ополченцы несли чудовищные потери, но не отступили и продолжали отчаянно сражаться, чтобы отсечь бронированные клещи грузинских войск, тянувшиеся к освобожденной столице Абхазии.

Самые кровопролитные бои шли в районе села Адзюбжа. Здесь всего семьсот бойцов Мераба Кишмарии противостояли пятитысячному 1-му армейскому корпусу, усиленному головорезами из отрядов «Мхедриони». Раз за разом бронированный таран из танков и бэтээров ударял по позициям ополченцев, но дальше передовых окопов ему так и не удалось пробиться. Подвижные расчеты гранатометчиков, удачно маневрируя, прямой наводкой били по бензобакам, а когда кончались заряды, в ход шли бутылки с зажигательной смесью. Чадящие факела зловеще колыхались над дорогой и полем. Воздух пропитался запахом гари и пороха. Коричнево-черные ручьи из крови и расплавленного металла змеились по обожженной и истерзанной минами и снарядами земле. Четырежды гвардейцы и мхедрионовцы поднимались в атаку и сходились в рукопашной схватке с ополченцами и каждый раз, не выдержав яростного отпора, откатывались назад. Путь на Сухум для них по-прежнему оставался закрыт.

В Тбилиси хорошо понимали политическую и военную цену сражения под Адзюбжей и, не считаясь с потерями, бросили на этот участок фронта новые силы — на этот раз под командование Джабы Иоселиани. Малоизвестный даже в узких кругах художник, но зато хорошо знакомый по оперативным сводкам МВД бывшему первому секретарю ЦК Компартии, а затем председателю Госсовета Грузии Эдуарду Шеварднадзе, вор в законе Джа должен был стать спасителем нации. Посланный, чтобы «замочить сепаратистов», под Адзюбжей он крепко «обломал себе зубы». Дешевые понты, которые у него проходили год назад против первых ополченцев, вооруженных охотничьими ружьями и карабинами, теперь не сработали. Ни танки, ни затихавшая ни на минуту артиллерия, ни отчаянные призывы Джа к братве «взять на перо абхазских отморозков», ни «чудесное спасение» с помощью российских десантников из осажденного Сухума Шеварднадзе и его обращение к командованию войск НАТО прийти на помощь гибнущему под ударами сепаратистов «свету демократии в Закавказье — Грузии» уже ничего не могли изменить. Судьба военной авантюры грузинского руководства в Абхазии была предрешена.

Едва только над горами и морем 28 сентября забрезжил рассвет, основные силы абхазской армии после короткого, но мощного артобстрела перешли в наступление. В этот удар ополченцы вложили всю свою ярость и ненависть, накопившиеся к оккупантам за предыдущие тринадцать месяцев, — к полудню во многих местах грузинские оборонительные позиции были прорваны и линия фронта как таковая перестала существовать. Окрыленные успехом ополченцы усилили натиск, и вскоре отступление гвардейцев, а вместе с ними и толп мародеров, нахлынувших из Западной Грузии, превратилось в паническое бегство.

Обезумевшие от страха орды захлестнули дороги, ведущие к городу Гали и к морю. «Счастливчики», что сидели в танках и бэтээрах, и те, кто смог удержаться на броне, гусеницами и огнем прокладывали себе дорогу среди деморализованной пехоты и беженцев, ища путь к спасению. Животный страх расплаты за совершенные во время оккупации военные преступления, зверства в отношении мирного населения, массовые грабежи и насилие заставлял их, как пауков в банке, биться за место в машине и на борту катера. Над дорогами и морскими причалами стоял отборный мат, звучали проклятия и мольба. То в одном, то в другом месте возникали яростные перепалки, и, когда не помогали кулаки, в ход шло оружие. После автоматных очередей на обочинах и морском берегу оставались валяться трупы, и очередная волна паникеров, прокатываясь по ним, втаптывала в грязь и превращала их в кровавое месиво.

Вместе с оккупантами спасались от справедливого возмездия и те, чьи предки в середине 30-х годов XX века по чужой воле были переселены из Центральной Грузии в Абхазию. Спустя шестьдесят лет их внуки и правнуки, отравленные ядом пещерного национализма, забыли, что они всего лишь гости на чужой земле, и, следуя призывам новых правителей из Тбилиси «Грузия — для грузин!», с карательными отрядами беспощадно грабили армянские и абхазские села. И им, кто живьем закапывал в землю и замуровывал в стены своих бывших соседей, однокашников по школе и учителей, кто превратил в пепелища некогда цветущие села Лабра, Шаумяновка, Атара, Яштухе и десятки других, рассчитывать на снисхождение не приходилось. Прихватив награбленное, они первыми, как крысы с тонущего корабля, ринулись за Ингур.

С ними бежали и те, кто, забыв про совесть и польстившись на легкую добычу, разорял брошенные абхазские, русские и греческие дома. Кто по ночам, натянув на лицо маску, отбирал последнее у немощных стариков и старух. Кто в августе 1992-го испугался и подумал, что под вероломным ударом бронированного кулака банд Китовани и Иоселиани Абхазия, а вместе с ней и сам абхазский народ перестанут существовать, и поспешил откреститься от своих родственников — абхазов.

Им всем было чего бояться, и паника, подобно чуме, за считаные часы опустошила Очамчырский и Гальский районы. Бойцы абхазской армии, разметая в стороны заторы из брошенной военной техники и обозы с награбленным добром, встречали на своем пути обезлюдевшие села и поселки. О том, что в домах еще несколько часов назад была жизнь, напоминали горячие угли в печах, болтавшееся на веревках белье и скот, бродивший по дворам и огородам.

Прошли лишь сутки с начала наступления, и грузинская армия исчезала как мираж. Попытки контратаковать, которые предпринимали разрозненные остатки из отрядов «Мхедриони» и украинских националистов-боевиков, уже ничего не решали. Набравшие наступательные обороты отряды абхазских ополченцев и добровольцев безжалостно подавляли последние очаги сопротивления, и 30 сентября ее передовые части вышли к реке Ингур. За ней начинались земли Грузии, но наступательный порыв, захвативший бойцов и командиров, оказался настолько велик, что многие не могли остановиться, с ходу форсировали реку и продолжали добивать деморализованных гвардейцев и бандитов из отрядов «Мхедриони» на землях Мингрелии.

В тот день казалось, что никто и ничто не в силах погасить этот яростный огонь жажды справедливой мести за смерти близких, поруганную честь сестер и матерей, оскверненные могилы предков, что полыхал в душах бойцов абхазской армии. И если бы не приказ Владислава Ардзинбы, то можно было не сомневаться, что они дошли бы до самого Тбилиси.

«Нам не надо и горсти чужой земли!» — это его обращение охладило самых горячих. Штурмовые роты вынуждены были подчиниться и возвратились за реку Ингур. Больше ни одного оккупанта на истерзанной войной земле Абхазии не осталось.

Ночь 30 сентября 1993 года в Сухуме, Гагре, Гудауте, Очамчыре и в самых отдаленных горных селах так и не наступила. До самого утра бархатное, усыпанное яркими звездами южное небо подсвечивали сигнальные и осветительные ракеты, терзали трассеры автоматных и пулеметных очередей.

Это была их общая победа: абхазов, русских, армян, греков, махаджиров и всех, кто в тяжкий час испытаний протянул руку помощи народу Абхазии, когда вероломная война 14 августа 1992 года обрушилась на ее землю. Победа, которая еще недавно казалась им такой далекой и почти несбыточной, пришла так же неожиданно, как и ранняя, бурная весна в горах. И опьяненные ею победители все еще не могли поверить до конца в то, что вооруженная до зубов и в десятки раз превосходящая по силе военная армада грузинских войск разбита наголову. Но сотни брошенных танков и бэтээров, горы мин и снарядов, россыпи гранат и патронов были не фантастическим сном. Это была их безоговорочная победа!

Радостные и счастливые Ибрагим, Кавказ, Эркан, Окан и Джон не жалели патронов и один за другим опустошали рожки автоматов и магазины пистолетов. Рядом с ними палили в воздух бойцы из ополчения и ребята из охраны Владислава Ардзинбы. Сам он и его соратники — Станислав Лакоба, Юрий Воронов, Сергей Дбар и Султан Сосналиев — тоже дали волю своим чувствам.

Суровое лицо Председателя смягчилось, и впервые Ибрагим увидел на его глазах слезы. Потом сам почувствовал, как по щекам потекли теплые ручейки. Он не стеснялся их, в эти мгновения его душа от радости находилась на седьмом небе. Он был счастлив от того, что остался жив, что остались живы Владислав Григорьевич, Кавказ, Окан, Джон, что наконец Абхазия стала свободной.

В ту ночь впервые за 413 суток жители Сухума и всей Абхазии спали и не вздрагивали в ожидании разрывов мин и снарядов, трескотни пулеметных и автоматных очередей, топота кованых сапог и грохота слетающих с петель дверей. Бои и перестрелки, полицейские облавы и обыски остались позади. Город медленно возвращался к мирной жизни.

Привыкали к ней и Ибрагим с Кавказом. Свою первую ночь они провели не в казарме или казенной комнате общежития, а в абхазском доме у Аслана. Он располагался неподалеку от центральной городской аптеки, но, несмотря на то что в этом районе шли ожесточенные бои, чудом уцелел и выглядел диковинной картинкой посреди прострелянных снарядами и исполосованных очередями крупнокалиберных пулеметов обгоревших остовов зданий. Обошли его стороной и мародеры. В комнате, где они спали, на стене неспешно тикали деревянные часы с кукушкой, и когда стрелки подходили к очередной цифре, дверцы избушки распахивались, крошечная птаха появлялась на свет и, откуковав свое, снова пряталась за ними. Но ни ее стрекот, ни громыхание старенького холодильника «Бирюса» в кухне не могли разбудить Кавказа и Ибрагима. Они, широко раскинувшись в постелях, от которых исходил не опостылевший запах хлорки, а еле уловимый аромат мяты, напоминавший о уже позабытой мирной жизни, спали как убитые.

Первым проснулся Кавказ — сказалась многолетняя армейская привычка вставать с восходом солнца. Не став будить сладко спавшего Ибрагима, он потихоньку вышел из комнаты и спустился во двор. Там у летней печки уже хлопотала мать Аслана — Лидия Петровна. Ополоснувшись прохладной дождевой водой из бочки, он пришел к ней на помощь и принялся колоть дрова. Стук топора разбудил Ибрагима с Асланом. Разомлевшие после крепкого сна, они появились на летней террасе.

— Солдат спит, а служба идет! — поддел друзей Кавказ.

— А если хорошо спит, то она идет еще быстрее! — отшутился Ибрагим.

— Служба не волк, в лес не убежит! — лениво потянувшись, ответил Аслан и плюхнулся в плетеное кресло.

— Ребятки, у меня завтрак стынет! Быстро умываться — и к столу! — поторопила их Лидия Петровна.

Дважды повторять приглашение ей не пришлось. Завлекательные запахи для не избалованных армейской пищей желудков, доносившиеся со стола, действовали лучше всяких слов. Ребята бросали благодарные взгляды на Лидию Петровну и уминали за обе щеки жаркое из перепелов, которыми поделился сосед-охотник. Закончили они завтрак неизменным кофе по-турецки, а после него Ибрагим с Кавказом отправились в Верховный Совет. Там на восемь часов был назначен общий сбор для дежурной и свободной смен телохранителей. За три дня, прошедших после освобождения Сухума, они еще с трудом ориентировались в нем, но стрела портового крана служила надежным ориентиром, поэтому, не спеша, с любопытством поглядывая по сторонам, друзья шли к месту сбора.

День выдался погожий и теплый. Природа наперекор войне брала свое. Затянувшийся бархатный сезон продолжал ласкать и согревать истерзанную Абхазию. Бирюзовое море умиротворенно плескалось о гранитные ребра прибрежных скал у Нижней Эшеры, таинственно перешептывалось легкой волной у Сухумского маяка и рисовало фантастические рисунки на песчаных пляжах Агудзеры. Зеркальную гладь сухумской бухты морщили пока еще редкие лодки рыбаков. В туманной дали, у кромки морского горизонта, словно не решаясь омрачать нежные краски увядающего осеннего неба, робко жались перистые облака. Солнце еще не успело подняться высоко, и в воздухе сохранялась та опьяняющая свежесть, от которой начинает кружиться голова, а в теле появляется необыкновенная легкость.

Ибрагим с Кавказом в полную грудь дышали и не могли насладиться тончайшим ароматом осенних цветом, запахом смолы и преющих водорослей. Широко шагая, они гнали перед собой по асфальту волну из опавших листьев, но через десяток шагов война напомнила о себе. Воронка и сгоревший грузовик перегородили улицу, и им пришлось пробираться через развалины. Здесь еще во всем ощущалось смертельное дыхание недавно закончившегося боя. Из-под завалов тянуло тошнотворным запахом разложившихся тел и гари. Куски сажи, поднятые сквозняками, кружились в воздухе и забивали нос. Под ногами хлюпала зловонная жижа, вытекавшая из разрушенной канализации. Горы мусора при приближении начинали оживать — это полчища разъевшихся крыс спасались от них бегством.

Выбравшись из развалин, Ибрагим и Кавказ невольно ускорили шаг. Впереди показалось здание Верховного Совета и на подходе к нему, у Академии наук, им повстречался Джон Хутоба. Вместе они вышли на площадь. За ночь на ней произошли изменения, исчезли сгоревшие машины и завалы из бревен, но в самом здании Верховного Совета, в коридорах и кабинетах еще сохранялись следы поспешного бегства.

Свой первый рабочий день Председатель Верховного Совета Абхазии Владислав Ардзинба и его охрана начали с наведения порядка в приемной и кабинете, а уже после обеда к нему выстроилась бесконечная очередь — очередь из траурных платков на головах женщин и темных пиджаков на плечах мужчин. Они пришли к нему каждый со своим горем. У кого-то был убит сын или дочь. Кто-то не мог отыскать ни среди раненых, ни среди мертвых своих близких. Многие на месте домов нашли лишь развалины и воронки. Беспомощные старики, смиряя природную гордость, просили о малом: чтобы им и осиротевшим внукам не дали умереть от голода.

И этот — такой долгожданный и выстраданный мир оказался для Председателя и его народа не меньшим испытанием, чем сама война. Страна лежала в руинах, Восточная Абхазия напоминала безлюдную пустыню, тишину которой и после окончания войны продолжали нарушать взрывы: одичавший без хозяев скот поневоле превратился в саперов. Тяжелее всего приходилось тем, кто жил в городах. Полки магазинов, от которых осталось одно название, были вычищены подчистую бежавшими оккупантами и мародерами. На продуктовых складах, где трудно было отыскать даже мышь, раздольно гуляли одни сквозняки. Остановились электростанции. Не работали ни водопровод, ни канализация, ни транспорт. Все встало!

С наступлением ночи Абхазия погружалась в кромешную темень, и тогда казалось, что она переставала существовать, ее словно вычеркнули из жизни. Грустным напоминанием о счастливом прошлом служили полыхавшие за Псоу разноцветьем огней рекламы Адлер, Кудепста, Хоста, Мацеста и Сочи. Всего в какой-то сотне метров — за рекой Псоу существовал совершенно другой мир — другая жизнь. В ресторанах, барах и кафе рекой лились водка, вино и коньяк. На танцплощадках гремела музыка, и тысячи отдыхающих наслаждались хмельной и беззаботной курортной жизнью. И вряд ли кто из них задумывался о том, что рядом с ними такие же, как и они, еще недавно граждане одной страны, разбирали развалины в поисках близких, рыли могилы и поминали умерших.

После победы, завоеванной такой страшной ценой, победители остались один на один со своей бедой. Блокада Абхазии, установленная ельцинской Россией 20 сентября 1993 года, наглухо отрезала ее от остального — сытого и благополучного мира. С того дня ни один железнодорожный вагон не пересек моста на реке Псоу, ни один корабль и катер не вошел в ее порты. Безжизненно застыли на приколе в аэропорту самолеты. Небо над Абхазией и море у ее берегов стали одной огромной «запретной зоной», и лишь маленькая щель пешеходного пограничного перехода на реке Псоу приоткрывалась на короткое время.

С раннего утра бесконечная очередь из стариков, женщин и детей выстраивалась на пограничном переходе. Не было в ней только мужчин: бездушные российские чиновники поспешили записать их всех скопом в террористы, и они стали «невыездными». В восемь часов полосатый шлагбаум поднимался над дорогой, и эта человеческая река, громыхая тележками, детскими колясками и всем тем, на чем можно было увезти муку, соль, керосин, бензин спички, устремлялась к Казачьему и блошиному рынкам. И так повторялось изо дня в день.

Прошло два месяца после окончания войны, но положение Абхазии и ее народа не изменилось. Лишь одна погода оставалась благосклонной к ним, и то ненадолго. Октябрь, побаловав теплом и ясной солнечной погодой, сменился сырым и промозглым ноябрем, вслед за ним пришел небывало холодный декабрь. Тяжелые свинцовые тучи заволокли небо, и нудный моросящий дождь с утра и до вечера поливал полуголодные и замерзающие города и поселки Абхазии. Порывистый северный ветер, вырвавшись из ущелий, безжалостно трепал деревья, срывал с них листья и, сбивая в грязные кучи, гонял по безлюдным улицам. И без того разрушенный войной Сухум, потеряв свои зеленые «бинты— повязки», стал еще страшнее и напоминал тело смертельно больного, сплошь изъеденное гноящимися язвами пожарищ и развалин.

Несмотря на все усилия ремонтных бригад, большинство котельных и кочегарок так и не удалось запустить, а кое-где восстановленное электроснабжение работало с перебоями и с трудом поддерживало еле теплившуюся жизнь города. Стылый холод вымораживал стены домов, и они превращались в настоящие холодильники. Их хозяева, пытаясь сохранить капли драгоценного тепла, старались без лишней нужды не выходить на улицу. Наступившая зима угрожала не только холодом, но и голодом. Незасеянные с прошлого года поля заросли густым бурьяном, загоны для скота после набегов гвардейцев и мародеров наполовину пустовали. Крестьяне, еле сводившие концы с концами, делились последним, но это мало облегчало положение горожан, особенно одиноких стариков, с каждым днем оно становилось все хуже.

Утлые турецкие суденышки, снаряженные махаджирами, и их капитаны, отваживавшиеся в октябре прорываться мимо грузинских сторожевых кораблей к абхазским берегам, с наступлением холодов и свирепых штормов перестали появляться на сухумском рейде. Единственный уцелевший портовый кран сиротливо смотрел стрелой в равнодушное и холодное небо. На городских складах и без того скудные запасы муки и пшена подходили к концу, бензина и солярки, которые выдавались только армии и флоту, едва хватало на одну заправку.

Очередной рабочий день в кабинете президента Абхазии Владислава Ардзинбы, единогласно избранного на этот пост парламентом республики 26 ноября, начинался с одного и того же: министры докладывали о том, сколько осталось килограммов муки, соли и крупы, литров бензина и солярки. Скудные запасы таяли на глазах, положение становилось все более угрожающим, не могли его поправить даже поставки из Адыгеи. Несмотря на все усилия ее президента Джаримова, большинство грузов застревало на складах российской таможни.

«Где взять хлеб?.. Где взять соль?.. Где взять мазут?» — повторял про себя как заклинание президент и рассеянно перебирал сводки, словно надеясь найти в них ответ. Но бесстрастные цифры говорили только об одном: запасы подходят к концу. Это был какой-то заколдованный круг, из которого ему пока не удавалось вырваться. Он с раздражением отшвырнул от себя эти ставшие ненавистными бумаги, встал из-за стола и прошел к окну.

За ним в серой пелене моросящего дождя свинцово-сизыми валами вздымалось штормовое море. Пенистые языки перехлестывали через парапет набережной и грязными лужами растекались по тротуару. Придвинувшийся к самой сухумской бухте горизонт был абсолютно чист. На нем давно не возникали дымы кораблей, последний турецкий сухогруз, отважившийся прорваться через блокаду и шторма, стоял на рейде полмесяца назад. И невольно теплая волна благодарности поднялась в груди президента к капитану корабля, его отчаянному экипажу и тем сотням, тысячам земляков-махаджиров, проживающих в Турции, которые и после окончания войны продолжали помогать словом и делом.

«Делом! Делом!» — повторил про себя Владислав Ардзинба, отошел от окна и пригласил из приемной дежурного телохранителя.

Ибрагим Авидзба, разгладив на куртке невидимые складки, прошел в кабинет и остановился у порога.

— Прикрой дверь, Ибо! — распорядился президент и задержал на нем потеплевший взгляд.

Еще тогда, в Гудауте, при первой встрече ему приглянулся этот доброволец-махаджир. В его тогда еще по-юношески наивных и открытых глазах он прочитал то, что больше всего ценил в людях — твердый характер и быстрый ум. Со временем симпатии к немногословному телохранителю еще больше возросли. Война, как огонь в горне кузнеца, закалила, но не ожесточила Ибрагима. Президент не раз ловил себя на мысли, что если бы у него был сын, то он хотел бы, чтобы тот походил на этого махаджира-добровольца. И сейчас, не считая нужным заходить издалека, Владислав Ардзинба прямо спросил:

— Урал Атыршба смелый парень?

— Да!.. — озадаченно ответил Ибрагим.

— А он рискнет с кораблем прийти к нам?

— Можете не сомневаться, Владислав Григорьевич, но с капитаном могут возникнуть проблемы, надо искать, — догадался, о чем идет речь, Ибрагим.

— Но в октябре он нашел?!

— Я думаю, и на этот раз получится, тем более там Кавказ. Мне надо с ними созвониться.

— Хорошо! Но это надо сделать поскорее, с запасами у нас совсем плохо, особенно с мукой и соляркой.

— Сегодня, в крайнем случае завтра ответ будет!

— Хорошо! Я надеюсь, что Кавказ с Уралом сделают все возможное и корабль с грузом не позднее середины декабря будет стоять у нас в порту.

— Они сделают и невозможное, Владислав Григорьевич! — заверил Ибрагим.

— Я верю в них! — ответил он и продолжил: — С оплатой тоже решим! Часть найдем здесь, ну и, надеюсь, помогут наши земляки в Турции. Я переговорю с Дженгизом Полем и Ирфаном Аргуном, а они подключат к этому вопросу кого надо.

— Владислав Григорьевич, мой брат тоже не откажет, — предложил Ибрагим.

— Аттила? — уточнил президент.

— Да!

— Спасибо! Даже и не знаю, чем мы сможем его отблагодарить! Он настоящий абхаз!

— Ему достаточно вашего слова, Владислав Григорьевич! Он это делает от чистого сердца, ради Абхазии!

— Хорошо, что у нее есть такие сыновья, как Аттила, Урал, Кавказ и ты, Ибо! Она никогда не забудет вас! — с теплотой произнес президент, и его суровый взгляд смягчился.

— Владислав Григорьевич! Владислав Григорьевич! — пытался что-то сказать растроганный Ибрагим.

— Не надо слов, Ибо! Мы мужчины! Пусть за нас говорят дела! — закончил на этом разговор президент.

В тот же вечер Ибрагим связался по телефону с Уралом и Кавказом. Братья Атыршба с ответом не задержались и не заставили себя долго ждать. Спустя неделю турецкий сухогруз, груженный соляркой и мукой, на рассвете причалил к пристани в сухумском порту. Урал сдержал свое слово и сейчас, сидя в кабинете президента, не знал куда деваться от похвал. На память об этой встрече он уносил на своей руке именные часы.

Два последующих дня Ибрагиму, Окану и Уралу пришлось крутиться как белкам в колесе. В среду к исходу дня все работы на сухогрузе были закончены, и они поднялись на борт. При себе Ибрагим имел девяносто тысяч долларов, которые Владиславу Ардзинбе удалось наскрести в банке и под свое честное слово получить у друзей Абхазии в России. Это была оплата в счет будущей поставки зерна и солярки из Турции. Такую огромную сумму ни Ибрагим, ни Урал, ни Окан не решились хранить при себе, тем более в сейфе капитана Исмаила. В случае перехвата судна грузинским сторожевиком они могли стать легкой добычей. Выход из положения нашел Урал. В его каюте они оборудовали тайник. К целлофановому свертку с деньгами, что лег на дно, добавились еще четыре гранаты и два пистолета. Их Ибрагим с Оканом прихватили на крайний случай.

Закончив с тайником, они снова поднялись на палубу. Здесь все было готово к отплытию, но капитан Исмаил выжидал, пока на море не опустятся сумерки. И лишь когда тусклое декабрьское солнце закатилось за горизонт, дал команду к отплытию.

Корпус содрогнулся от работы набравшего обороты дизеля, лопасти винта вспенили воду за кормой, в воздух взлетели швартовые канаты, и корабль, загруженный кругляком и металлом, той единственной валютой, которой могло расплатиться правительство Абхазии, отчалил от причала сухумского морского порта. Глубоко зарываясь носом во встречную волну, он обогнул западный мыс бухты и, продолжая оставаться в тени берега, взял курс на Сочи.

Ибрагим, Урал и Окан за день беготни по порту и нервотрепки, связанной с загрузкой корабля — то и дело стопорилась стрела крана, — валились с ног от усталости. С трудом досидев до конца ужина, они спустились в каюты и улеглись спать. Позже к ним присоединился свободный от вахты экипаж.

На палубе остались капитан Исмаил и самые опытные, не один раз ходившие в Абхазию члены команды. Им предстояло пройти в кромешной темноте, в которой невозможно было различить, где заканчивается море и начинается берег, участок в шестьдесят километров. Но Исмаил по каким-то только ему известным приметам безошибочно находил нужный курс. И сухогруз, подчиняясь его воле и твердой руке рулевого, как привязанный, повторял все изгибы берега. Позади остался выступающий далеко в море пицундский мыс, и из мрака ночи тусклой россыпью огней проглянули многоэтажки Адлера.

До российской границы было уже рукой подать, и только тогда капитан резко поменял курс. Сухогруз развернулся на девяносто градусов и на всех парах устремился в нейтральные воды. Через двадцать минут хода за горизонтом скрылись огни Большого Сочи, и рулевой взял курс на турецкий порт Трабзон. Теперь, когда самый трудный и рискованный участок маршрута остался позади, Исмаил мог позволить себе расслабиться и, уступив капитанский мостик помощнику, отправился отдыхать. Но в ту ночь ни ему самому, ни экипажу, ни Ибрагиму с Уралом и Оканом так и не удалось поспать. После полуночи подул сильный северо-западный ветер и поднял большую волну. Под ударами морских валов судно жалобно поскрипывало, угрожающе кренилось и черпало бортами воду. Старый, давно отслуживший свое дизель из последних сил грохотал изношенными железными внутренностями, чтобы удержать корабль на курсе. С каждой минутой это становилось делать все труднее. Ветер усиливался, а стрелка барометра все дальше убегала по циферблату влево, предупреждая о надвигающемся шторме.

К этому времени весь экипаж был на ногах. Капитан занял место на мостике и опытным взглядом оценил ситуацию. Ничего хорошего она не сулила. Идти прежним курсом, пробиваясь через набирающий силу шторм, было рискованно. Вздымавшаяся за бортом волна и трещавший под ее ударами по всем швам корпус будили в нем тревогу. Еще больше ее усиливали нарастающий грохот разболтавшегося в креплениях леса-кругляка. С таким опасным грузом бороться со штормом было равносильно игре в кошки-мышки с самой смертью. И чтобы избежать встречи с надвигавшейся стихией, у Исмаила оставался единственный выход — менять курс на юго-восток, но там могла подстерегать другая опасность — грузинские сторожевые корабли. Из двух зол капитан Исмаил выбрал, как ему казалось, наименьшее — курс на Батуми.

Подгоняемый попутным ветром и волной сухогруз все дальше уходил на юго-восток и перед рассветом, когда до турецкого берега оставалось не больше пятидесяти миль, напоролся на грузинский сторожевик. Его хищный силуэт появился в нескольких километрах за кормой. Надежда на то, что с ним удастся мирно разойтись, у капитана Исмаила быстро улетучилась. Яркий сноп света прожектора разорвал мрак, как сторожевой пес, «обнюхал» палубу сухогруза и остановился на рубке. Вид судна выдавал его с головой, поэтому рассчитывать на снисхождение не приходилось, и капитан Исмаил дал команду «Полный вперед!».

Бешеная тряска и топот ног по палубе сорвали с коек Ибрагима, Урала и Окана. Они выскочили на палубу. Хлестнувший в лицо ветер и ослепивший глаза луч прожектора сказали все без слов. Серый силуэт грузинского сторожевика неумолимо приближался. Капитан Исмаил предпринимал отчаянные попытки оторваться, но луч прожектора снова находил судно среди волн.

Сквозь шум моря и рев двигателя прорвался усиленный ваттами электроники голос. На английском языке с ужасающим акцентом он требовал остановиться. Ибрагим метнул взгляд на приборную доску, но суматошно мечущиеся стрелки ему ничего не сказали, и воскликнул:

— Капитан, сколько осталось до Турции?

— Миль тридцать!

— Успеем?!

— Не знаю, если только…

Капитан Исмаил так и не успел договорить. Пулеметная очередь зловеще прошелестела над палубой и рикошетом взвизгнула на мачте.

— Право руля! — закричал он, пытаясь в очередной раз вырвать судно из луча прожектора.

Палуба ушла из-под ног, и Ибрагим, вцепившись в поручни, едва устоял на ногах. В следующее мгновение он, а за ним Урал и Окан метнулись к трапу и спустились в каюту. Смахнув с крышки тайника хлам, Ибрагим запустил руку в щель, вытащил пистолеты и гранаты.

Окан вставил магазин в пистолет, передернул затвор и сунул в карман куртки, в другой опустил две гранаты. То же самое повторил Ибрагим.

— Ребята, и мне что-нибудь дайте! — попросил Урал.

— Тебе не надо! Береги деньги! — категорично отрезал Ибрагим.

— Но…

— Никаких но! Урал, это не просто деньги — это мука и солярка для Абхазии! — бросил на ходу Ибрагим и вслед за Оканом поднялся в капитанскую рубку.

Исмаил не сдавался и продолжал маневрировать, надеясь оторваться от грузинского сторожевика. Но с каждой минутой шансов становилось все меньше, расстояние между судами неумолимо сокращалось, а приближающийся рассвет делал сухогруз для него отличной мишенью.

Окан бросил нервный взгляд на часы и спросил:

— Капитан, сколько осталось до Турции?!

— Миль двадцать пять! — ответил тот и мрачно закончил: — Но мы не дотянем.

— Как — не дотянем?.. Должны! — рыкнул на него Ибрагим!

— На моей…

Пулеметная очередь оборвала речь Исмаила и бросила его, а вместе с ним Ибрагима и Окана на палубу. Осколки стекла из разбитой рубки посыпались им на спины. На этот раз со сторожевика вели прицельный огонь по сухогрузу. И здесь выдержка изменила капитану, он метнулся к переговорному устройству с машинным отделением и закричал:

— Стоп…

Рука Ибрагима зажала ему рот, а яростный вопль: «Вперед, капитан!» привел его в чувство.

И снова команда сухогруза принялась совершать маневры, стараясь уйти от прицельного огня сторожевика. Усилившаяся качка, а еще больше неуверенная стрельба пулеметчика пока помогали ей, пули чаще сбивали пену с гребней волн, чем попадали в сухогруз. Но так до бесконечности продолжаться не могло, это понимали как Окан, так и Ибрагим. Оба готовились к худшему, вставили запалы в гранаты, положили в карманы куртки и не спускали глаз с грузинского сторожевика. Его контуры все отчетливее проступали на фоне светлеющего на востоке горизонта. Он выходил на параллельный с сухогрузом курс.

— Шайтан! — разгадал этот маневр Исмаил и от ярости заскрипел зубами.

— Что такое, капитан?! — воскликнул Ибрагим.

— Отсекает нас от берега!

— Собака! — выругался Окан.

— Все равно надо идти вперед, может, прорвемся! — настаивал Ибрагим.

— Не поможет! Через полчаса перекроет ход! Лучше сдаться, пока трупами не сделали, — обреченно произнес капитан Исмаил.

— Что-о?! — взорвался Ибрагим и, выхватив из кармана пистолет, закричал: — Не останавливаться!.. Ты слышишь, не останавливаться! Вперед!

— Я… — только и мог произнести под дулом пистолета загнанный в угол Исмаил.

В машинном отделении сухогруза не слышали и не видели того, что происходило на палубе, и выжимали из старенького дизеля все, что могли. Гонка продолжалась. Грузинский сторожевик медленно, но упорно оттеснял их от турецкого берега. Окан, вцепившись руками в поручни, жег его ненавидящим взглядом и как молитву то и дело повторял:

— Ну где же они?! Где?

— Кто? Кто?! — переспросил Ибрагим.

— Наша береговая охрана!

— Береговая?! — воскликнул Ибрагим и через мгновение, схватив капитана за куртку, зарычал: — У тебя есть частоты военных?

— Да, — выдавил из себя тот.

— Так чего же молчал! Вызывай!

— Что передавать?

— Все!.. Что на нас напали! Что стреляют! Только быстрее! — кричал Ибрагим и подталкивал капитана к радиорубке.

И когда в эфире зазвучал писк морзянки, а на нее откликнулся турецкий военный корабль, Ибрагим и Окан перевели дыхание. Капитан Исмаил тоже приободрился, грузинскому сторожевику из-за сильной боковой волны пока не удалось перекрыть курс сухогрузу. Старая посудина трещала по всем швам, но не сбавляла ход и упорно пробивалась к турецкому берегу.

За этой гонкой ни капитан, ни команда, ни застывшие у левого борта Ибрагим и Окан не заметили, как подкрался рассвет. Горизонт прояснился, и у кромки, на западе, проступил силуэт турецкого военного корабля. Они все еще не могли поверить в свою удачу, но радист новой радиограммой рассеял последние сомнения. Заметили его и на грузинском сторожевике, и в бессильной злобе, огрызнувшись пулеметной очередью, легли на обратный курс.

И когда над сухогрузом навис мощный борт военного корабля, Ибрагим, Окан и Урал смогли с облегчением вздохнуть. Словно на чужих ногах, они спустились в каюту, без сил рухнули на койки, и навалившаяся свинцовая усталость быстро свалила в сон. Разбудил их сиплый гудок сухогруза. Сверху доносились отрывистые команды капитана Исмаила и топот ног: команда готовилась к швартовке. В иллюминаторе показался лес портовых кранов — это был Трабзон, и Ибрагим с Оканом поторопились избавиться от своего опасного груза. Пакет с пистолетами и гранатами, вывалился за борт и, булькнув, пошел ко дну. Они поднялись на палубу и с нетерпением ждали, когда сухогруз причалит к берегу.

Ибрагим с жадным любопытством всматривался в надвигающийся из утреннего тумана порт и быстро отыскал тот причал, с которого вместе с Гумом чуть больше полугода назад отправлялся в Абхазию. За это время здесь ничего не изменилось. У пассажирского терминала, как и тогда, толпились на посадку русские челноки, перед портовой гостиницей вился рой такси, но ему казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

Война раз и навсегда круто изменила его жизнь, и он не без внутренней тревоги ожидал встречи со своим прошлым. Первым напоминанием о нем стал Эндер Козба. Здесь, в порту Трабзона, восемь месяцев назад с него для них с Гумом и начался путь в Абхазию. Сейчас он вместе с Кавказом прохаживался по причалу и что-то увлеченно рассказывал.

Команда капитана Исмаила заставила Ибрагима встрепенуться. Швартовые канаты взлетели в воздух и шлепнулись на пирс. Гребные винты последний раз вспенили воду за кормой и затихли. Он и Окан с трудом дождались, когда с борта спустили трап, и, крепко пожав руку Уралу и капитану, которым предстояло улаживать портовые формальности, поспешили навстречу пограничникам и таможенникам. Те вели себя на редкость великодушно, бегло проверили документы с вещами и разрешили сойти на берег. Там Ибрагим и Окан попали в крепкие объятия Кавказа и Эндера.

Измочаленный вид друзей без слов все сказал Кавказу, и он тут же потащил их в гостиницу, но Ибрагим, узнав про рейс в Стамбул, категорически отказался и потребовал немедленно ехать в аэропорт. Там несколько остающихся до отлета часов они провели в баре. Живой, словно ртуть, Эндер, как ни крепился, так и не смог себя сдержать и затерзал их вопросами, к концу разговора они отвечали уже невпопад и сонно кивали носами в тарелки. Ибрагим не расслышал, когда объявили посадку, их, полусонных, Кавказ и Эндер довели до посадочного терминала и, там простившись, возвратились на автостоянку. Им вместе с Уралом предстояла нелегкая работа — найти новое судно и экипаж, капитан Исмаил зарекся больше плавать в Абхазию.

Но это был уже вопрос времени. Отчаянные смельчаки еще не перевелись среди трабзонских моряков, и потому Ибрагим не сомневался в том, что рано или поздно, но Урал и Кавказ с помощью Эндера Козбы найдут таких. Откинувшись на спинку кресла, он спал сном счастливого человека — половина поручения президента Владислава Ардзинбы была выполнена. И еще особенным теплом его душу согревала лежащая в нагрудном кармане небольшая капсула с землей, взятой с могил Арсола и Коса Авидзба.

До конца полета он так и не проснулся. Не разбудили его ни рев турбин заходящего на посадку самолета, ни удар шасси о бетонку. И тем удивительнее, что только тихо произнесенное Оканом: «Ибо, мы дома!» подбросило Ибрагима с кресла.

«Дома! Дома!» — повторял он про себя и не замечал ни шаткого трапа, ни суеты пассажиров, не слышал разговора таксиста с Оканом. Его взгляд пожирал улицы и площади, купался в море рекламных огней, и, когда впереди показалась хорошо знакомая улица, сердце в груди забухало, как кузнечный молот. Простившись с Оканом, он, не дожидаясь остановки, выскочил из машины, перемахнул тротуар и, влетев под арку, остановился, чтобы перевести дыхание. Затем с замирающим сердцем взялся за ручку двери. Уже подзабытый мелодичный звон колокольчика напомнил еще раз, что это не чудесный сон — он дома… Дома!!!

Войти незамеченным Ибрагиму не удалось. На звук колокольчика из гостиной выглянула сестра и остолбенела, а через мгновение ее радостный крик: «Ибо! Ибо приехал!» поднял на ноги весь дом.

Захлопали двери, и в холл из комнат высыпали горничная, мама, отец и затискали его в своих объятиях. Не прошло и пяти минут, как из офиса примчался старший брат Аттила, и впервые за год семья Авидзба в полном составе собралась за одним столом. Сгоравшие от нетерпения сестра и мать, едва только опустели тарелки, накинулись на Ибрагима с вопросами. Не удержался и обычно скупой на слово отец, его интересовало все, что было связано с малой родиной и фамилией Авидзба в Абхазии. До глубокой ночи продолжался этот взволновавший всех разговор, и только усталость заставила семью Авидзба разойтись по комнатам и лечь спать.

На следующее утро Ибрагим с нетерпением дождался, когда закончится завтрак, и отправился в город. С первых минут его закрутил водоворот встреч со старыми друзьями, но будь то уютное кафе при волейбольном клубе «ДЭСЭИ» или кают-компания на яхте Аттилы, он не раз ловил себя на мысли о Владиславе Григорьевиче, Джоне, других ребятах и тех тысячах стариков, женщин и детей, что так нуждались в муке, которую, возможно, сейчас Урал и Кавказ погрузили на сухогруз в Трабзоне. Его сердце уже не принадлежало только одному обласканному теплом и цивилизацией Стамбулу, сегодня оно было больше там, среди суровых гор Абхазии, в полуголодном и замерзающем от холода Сухуме.

С легкой грустью Ибрагим возвратился домой. Осторожно, стараясь никого не потревожить скрипом ступенек, поднялся по лестнице на второй этаж. В это время дверь кабинета открылась, из него выглянул отец и пригласил:

— Ибо, зайди, надо поговорить!

Ибрагим напрягся: рано или поздно, но этот разговор должен был состояться, и вошел в кабинет.

— Садись, сынок!

Так его называли в редкие минуты душевных откровений. Ибрагим, ответив благодарным взглядом, только сейчас заметил, что отец в последнее время сдал. Он перехватил этот взгляд и с грустью произнес:

— Да, сынок, и я не вечен.

— Что ты, папа! Ты у нас еще молодец!

— Был молодец, но годы берут свое. Пришло время, и надо думать, кому передавать дела — тебе или Аттиле. — И его испытующий взгляд остановился на Ибрагиме.

— Конечно Аттиле! — не задумываясь ответил тот.

— Аттиле?! — голос старшего Авидзбы потеплел. — Да, он уже многого добился, но ему тесен Стамбул, и у него своя дорога. Я надеюсь на тебя, сынок!

— Папа, мне только двадцать один, и я ничего не умею!

— Война — это тоже школа, и еще какая! А с образованием… Не беда — наверстаешь. Университет в Лондоне тебя ждет.

Ибрагим молчал, слова тяжелые, словно комья, застряли в горле.

— Ну, так что? — торопил с ответом отец.

— Я… я сейчас не могу. Там сейчас трудно. Что я скажу Владиславу Григорьевичу?.. Он, понимаешь, папа.

— Понимаю, Владислав Григорьевич для нас больше, чем президент. Он вернул нам Абхазию!

— Папа, если бы ты его только увидел. Он… — И у Ибрагима не нашлось больше слов.

— Ибо, мы гордимся тобой! Для нашей семьи великая честь, что ты рядом с президентом, но война закончилась, и надо думать о будущем.

— Но ты же сам говорил, что наше будущее с Абхазией!

— Все правильно, мы будем абхазами, пока есть Абхазия.

— Так что же мне делать, отец?! Что?! — терзался Ибрагим.

И этот мучительный вопрос болезненной гримасой отразился на лице Авидзбы-старшего. Он, который, казалось, никогда не знал слабости, дрогнувшим голосом произнес:

— Хорошо! Не будем себя больше мучить и отложим разговор до утра!

В ту ночь Ибрагим так и не смог уснуть. Он разрывался между домом, семьей, любовью к ним и тем новым и могучим чувством, которое завладело им и властно звало в Абхазию. Его пальцы перебирали фотографии из старых альбомов. С них смотрели веселые и беззаботные лица родных и друзей, в памяти воскресали те счастливые, а порой и грустные мгновения, что они пережили вместе. Но вольно или невольно их вытесняли другие — первые шаги с Гумом по земле Абхазии, та навсегда оставшаяся в памяти встреча и беседа с Владиславом Григорьевичем, бой с гвардейцами под Сухумом и многое другое, что теперь прочно вошло в его жизнь. Он уже не мог противиться этому могучему зову новой жизни и чувствовал себя странником, ненадолго остановившимся отдохнуть перед дальней дорогой в родном доме, за окнами которого яркими огнями рекламы полыхал ночной Стамбул.

Мыслями Ибрагим был уже в Трабзоне на груженном мукой и соляркой сухогрузе, где на него надеялись и ждали Урал с Кавказом. Сложив альбомы с фотографиями на полку, он подтащил к себе спортивную сумку и стал собираться в дорогу. Стук в дверь заставил его обернуться. Отец вошел в комнату, Ибрагим поднялся навстречу, и они долго смотрели друг на друга. В глазах сына отец прочел ответ на свой вопрос и с грустью сказал:

— Все-таки решил возвращаться?

— Да, папа!

Обычно скупой на слова и эмоции, он дрогнул и, пряча глаза в сторону, глухо произнес:

— Мне будет тебя не хватать, сынок.

На глаза Ибрагима навернулись слезы, и он срывающимся голосом воскликнул:

— Папа! Я вернусь! Я не ухожу от вас! Я… Я не могу сейчас остаться! Там ждут! Там.

— Не надо, Ибо! Ты мужчина! У каждого из нас своя дорога, важно, чтобы она не вела в тупик. Там будет нелегко, и дай бог тебе сил, чтобы ты прошел по ней с честью!

— Тебе не будет стыдно за меня, папа! — поклялся Ибрагим. И, подчиняясь порыву, отец и сын обнялись.

В аэропорт они поехали вместе с Аттилой, отец не захотел, чтобы он утонул в слезах матери и сестры. И потом всю дорогу до Трабзона Ибрагим вспоминал его последние слова и ощущал на себе этот согревающий теплом взгляд. Но тогда он не предполагал и не мог знать, что им уже не суждено больше встретиться. Внезапная смерть так и не позволила отцу и сыну осуществить свою давнюю и заветную мечту — пройти вместе по земле, где когда-то ступали Арсол, Коса и Гедлач Авидзба.

В тот холодный декабрьский вечер, когда груженый сухогруз отчалил от пирса в Трабзоне и взял курс на Абхазию, все мысли Ибрагима были связаны с тем, как избежать встречи с грузинскими кораблями и доставить до места груз. На этот раз погода и удача были на их стороне. Рассвет застал сухогруз у берегов Абхазии, которая встретила их пронизывающим до самых костей ветром и мокрым снегом. Он на время скрыл следы войны, но не беду, с которой сухумчане и вся Абхазия остались один на один. Им тогда казалось, что та первая послевоенная зима с холодными проливными дождями и свирепыми штормами на море никогда не кончится. Но наступил март и небо, еще недолго похмурившись, прояснилось. С каждым новым днем солнце набирало силу, и под его яркими лучами отогретая теплом земля оживала, а вместе с ней и люди.

Жизнь постепенно брала свое. Вновь зазеленели распаханные поля, а в домах пусть пока редко, но зазвучали младенческие голоса. В июне то в Гагре, то в Пицунде, то в Новом Афоне робкими стайками стали появляться невесть как пробравшиеся через границу отчаянные россияне. В настоящий праздник для сухумчан превратилось открытие в июле пустовавших до этого военных санаториев. На следующий день об этом говорила, без всякого преувеличения, вся Абхазия. И пусть большинство корпусов по-прежнему были пусты, но эти тридцать восемь человек, поместившихся в одном автобусе, значили для народа Абхазии гораздо больше, чем вся гуманитарная помощь, что каждое утро раздавалась у дверей Красного Креста. Их приезд пробудил надежду на то, что несправедливая и жестокая блокада будет снята с границ и к ним вернется уже позабытая жизнь с ее повседневными радостями и огорчениями.

Но мир холодной и циничной политики оказался слишком жесток, а они — Владислав Ардзинба, Ибрагим, Кавказ, Джон и еще тысячи и тысячи без вины виноватых были слишком наивны. В те июльские дни 1994 года они не знали, да и не могли знать, что еще бесконечно долгих пять лет им предстояло, сцепив зубы, вырываться из той чудовищной разрухи, в которой лежала Абхазия. И лишь в сентябре 1 999 года окно в «большой мир» для них приоткрылось — блокада на реке Псоу была частично снята. Но до этого времени им еще нужно было дожить.