Глава седьмая

Очередная проверка

Штаб абвергруппы 102 напоминал растревоженное осиное гнездо. Кабинеты и учебные классы гудели от слухов о поимке шпиона большевиков. В группе только и было разговоров, что об аресте Петренко. Русские инструкторы из последнего набора, собравшись в курилках, злорадствовали, что скороспелый любимчик шефа быстро спекся, а его «папику» — Самутину-«Замутину», греющему задницу в теплом кабинете, наконец, начистят харю. Более опытные инструкторы, с оглядкой по сторонам, шушукались по углам и строили предположения о том, чем лично им грозит разоблачение Петренко.

Он был не первым шпионом — предыдущего в назидание другим расстреляли перед строем. На том та шпионская история не закончилась — группу еще неделю лихорадило. Райхдихт, прикрывая свою задницу перед начальством, рыл рогом землю, выискивая затаившихся врагов рейха, и нашел: еще три инструктора исчезли бесследно. По одним слухам, они закончили жизнь в подвалах гестапо, а по другим — в лагере для военнопленных. Чем нынешнее разоблачение шпиона грозило не только рядовым инструкторам, а и самому Гопф-Гойеру, никто не брался предугадать. Ситуация с Петренко складывалась более чем скандальная. Он был далеко не рядовым инструктором и располагал подробными сведениями об агентах, заброшенных в тыл большевиков.

Атмосфера в группе накалялась с каждым часом. Все ожидали реакции Гопф-Гойера на ЧП. Он держал паузу, и тому имелась причина — провал в работе с Петренко бил по нему напрямую. В предыдущих докладах Гемприху он не жалел лестных слов в отношении перспективного сотрудника группы. Тот его услышал и доложил в Берлин. После этого Петра включили в особый резерв адмирал Канариса. Это являлось весомым результатом для Гопф-Гойера, так как далеко не каждая группа имела в своем активе сотрудника, которого могли задействовать в операциях самого высокого уровня. Теперь же провал с Петренко ставил под сомнение его профессиональную репутацию и дальнейшую карьеру.

Гопф-Гойер с ненавистью смотрел на телефон и не решался поднять трубку, чтобы доложить Гемприху о ЧП. В кабинете царило тягостное молчание. Райхдихт и Рудель понуро уставились в пол. Самутин забился в угол и боялся пошелохнуться. Гопф-Гойер поднял голову, прошелся взглядом по подчиненным, задержал на Самутине — тот дернулся, словно от удара электрическим током, и глухо произнес:

— Господа, надеюсь, всем понятна ситуация. Какие будут предложения?

Возникла томительная пауза. Первым ее нарушил Рудель и спросил:

— А что об этом думает Гемприх?

Гопф-Гойер болезненно поморщился и обронил:

— Я еще не докладывал.

— А что докладывать, когда самим неясно, поддержал его Райхдихт и предложил: — Сначала надо выяснить, сколько агентов мы потеряли из-за этого негодяя?

— И сколько? — задался вопросом Рудель.

— К сожалению, остается только гадать, — Райхдихт развел руками.

— Ну, почему же, господин Самутин, — Гопф-Гойер ожег его взглядом и желчно заметил: — Должен знать.

Самутин заерзал в кресле и, пряча глаза, выдавали из себя:

— Я могу только предполагать. Если исходить из того, что…

— Перестаньте мямлить, Самутин! — рыкнул на него Райхдихт и потребовал: — Доложите, сколько красноармейских книжек прошло через руки Петренко? Имел ли он доступ к картотеке на ценных агентов?

— Нет! Нет! Ключ от сейфа постоянно находился при мне! Я клянусь, господа!

— Оставьте свои клятвы! Кому они нужны! Так сколько было книжек?

— Э-э-э, семь… Нет, девять. Извините, точно не могу сказать. М-м-м…

— Хватит мычать, Самутин! Их фамилии! — потерял терпение Гопф-Гойер.

— Господин полковник, мне надо собраться с мыслями, — промямлил он.

— А они у тебя остались? — с сарказмом произнес Райхдихт и напомнил: — Это же ты подсунул нам этого суперагента!

Самутин побледнел — тертый калач, съевший собаку в таком опасном деле, как агентурное, он понял, к чему клонит Райхдихт. Главный сбэшник группы, прозевав Петренко, спешил перевести стрелку на него. Собравшись с духом, Самутин огрызнулся:

— Я с себя вины не снимаю. Но хочу напомнить: это вы, господин Райхдихт, отвечали за его оперативную проверку и потому…

— Что-о-о?! Ты мне своего выкормыша не подсовывай! Я тебя… — взорвался Райхдихт.

— Прекрати, Ганс! Сейчас не до того! — остановил его Гопф-Гойер и распорядился: — Самутин, через час представить мне полный список агентов, прошедших через руки Петренко! Полный! Вам ясно?

— Да, господин полковник! — заверил тот и застыл свечкой.

— Ну, так чего стоите? Идите и выполняйте! — рыкнул Гопф-Гойер.

Самутин просеменил к двери и мышью выскользнул в коридор. Гитлеровцы остались одни. Они хорошо отдавали себе отчет: семь или девять агентов, ставших жертвами Петренко, по большому счету для Гемприха и Берлина принципиального значения не имели. Абвер ежедневно терял десятки агентов — такова была неумолимая логика тайной войны с русскими. Проблема заключалась в другом: Петренко стал первым советским агентом, которому удалось проникнуть в кадровый состав абвера.

«Первый!» — на скулах Гопф-Гойера заиграли желваки, а пальцы сжались в кулаки. Он представлял себе, как на служебном совещании Гемприх станет разносить его в пух и прах — его, ветерана разведки, работавшего под началом самого аса тайных операций Вальтера Николаи, будут втаптывать в грязь на глазах выскочек — бывших лавочников, у которых ум и профессиональный опыт заменял партийный билет наци. Все еще надеясь найти выход из ситуации, Гопф-Гойер тянул с докладом до последнего. Пробежавшись взглядом по понурым лицам подчиненных, он, избегая смотреть им в глаза, мрачно произнес:

— Господа, надеюсь вам не надо объяснять, что на карту поставлены репутация нашей группы и честь каждого из нас?

— А если в Запорожье ситуацию раздуют, нам не позавидуешь, — констатировал Рудель.

— Поэтому, господа, надо думать, как выйти из нее с минимальными потерями, — осторожно намекнул Гопф-Гойер.

— Каким образом?

— Это уже зависит от того, как перед Гемприхом и Берлином повернуть дело с Петренко, — понял Райхдихт этот прозрачный намек Гопф-Гойера.

Тот оживился — заместители, похоже, дули с ним в одну дуду, и, приободрившись, заявил:

— Я надеюсь на вас, Ганс! Выбейте из мерзавца все, что можно, а там посмотрим.

— Постараюсь, господин подполковник.

— Очень старайтесь, Ганс! Очень!

— Не лишнее потрясти Самутина. С этими русскими не знаешь, в какой момент подложат свинью, — вспомнил о нем Рудель.

— С ним потом. Сейчас надо решать проблему с Петренко, — не стал дальше углубляться в опасную тему Гопф-Гойер и на том закончил совещание: — Всем за дело, господа! Время не ждет, оно работает против нас!

Покинув кабинет, Рудель отправился в учебный корпус, чтобы привести в чувство инструкторов с курсантами и возобновить занятия. Райхдихт остался в штабе и засел за досье на Петренко — доносы осведомителей, записи прослушки, надеясь найти в них то, что позволит сломать агента большевиков.

Сам же Петр томился в неизвестности. Но не столько она, сколько жажда и невыносимый смрад в камере изводили его. Попытки получить у часовых глоток воды наталкивались на угрозы. К муке душевной добавилась телесная. Каждый вздох в пересохшем горле отзывался болезненными спазмами. Вскоре от нехватки воздуха он начал задыхаться и, ища спасение, снял рубашку, майку и брюки. Это не облегчило страданий, усилившийся в камере смрад мутил сознание и вызывал приступы тошноты. Его взгляд метался по каменному мешку в поисках отдушины. Между рамой и стеной светлой полоской прорезался просвет. Петр прильнул к щели. Слабый сквозняк живительной свежестью обдал губы, и тут за спиной громыхнула «кормушка».

— Ты че делаешь, гад?! — рявкнул часовой.

— Слепой, что ли? — просипел Петр.

— А ну, портки одень! — потребовал часовой.

— Не нукай, я не жеребец.

— Хуже, ты — сука конченная.

— Кто из нас сука, еще разберутся.

— Чего-о-о?! — опешил часовой.

— Так ты еще и глухой.

— Молчать, сволочь! Щас соплями захлебнешься!

— Не пугай — пуганый. Выйду, сам будешь глотать.

— Выйдешь-выйдешь, ногами вперед!

— Это мы еще просмотрим! — и Петр дернулся к двери.

Часовой шарахнулся в сторону, захлопнул «кормушку», и из коридора понеслись вопли: — Гад краснопузый! Сука недобитая!

Внезапно они оборвались, и в наступившей тишине послышался шум шагов. Петр напрягся. Лязгнул засов, дверь распахнулась, и на пороге возник комендант. От ударившей в лицо струи смрада, его губы искривила брезгливая гримаса. Прикрыв нос платком, он промычал:

— Что, сволочь, уже на тот свет собрался?

— Мне и на этом неплохо, — буркнул Петр.

— Поговори мне! Собирайся, пошли! — прикрикнул комендант.

Петр оделся, вышел из камеры и вопросительно посмотрел на него.

— Вперед, и не дури! — предупредил он.

— Я себе не враг, — обронил Петр и, чтобы узнать, к чему готовиться, спросил: — А что, цирк еще не закончился?

— Только начинается, — с ухмылкой ответил комендант и подтолкнул в спину стволом пистолета.

Они поднялись на второй этаж и прошли в душевую. В ней находился Райхдихт. Его мрачная физиономия и сама обстановка ничего хорошего не сулили. Петр не дал слабины и продолжил игру:

— Герр обер-лейтенант, старший инструктор Петренко по Вашему приказанию прибыл!

Гитлеровец не ответил, обошел вокруг Петра и, покачиваясь с носка на пятку, зловеще прошипел:

— Тварь ты, а не инструктор!

— Это ошибка, герр обер-лейтенант, — не сдавался Петр.

— Мы потеряли трех агентов! И ты, падаль, называешь это ошибкой? — наливался злобой Райхдихт.

— Я не виноват. Я…

Петр поперхнулся. Сокрушительный удар в живот отбросил его к стене. Дыхание перехватило, и из глаз брызнули искры. Он сполз на пол, и над ним, покачиваясь, поплыли две физиономии. Они что-то кричали, но их голоса тонули в звоне, стоявшем в ушах. В чувство Петра привел ушат воды. Он тряхнул головой и попытался подняться, но поскользнулся и распластался на полу.

— Встать! — рявкнул Райхдихт.

На непослушных ногах, опираясь о стенку, Петр приподнялся и немигающим взглядом уставился на своего мучителя. Тот надвинулся на него и потребовал:

— Говори, кто тебя к нам заслал? Кто?

— Никто. Я сам. Самутин мне…

— Хватит врать! Кто тебя заслал? — сорвался на крик Райхдихт.

— Это чудовищная ошибкам, герр обер-лейтенант. Это ошибка. Я…

Райхдихт потерял терпение, и на Петра обрушился град новых ударов. Он, пытаясь защититься, прикрывал руками живот и голову, но сапоги пробивали защиту, и вскоре потерял сознание.

Вернула его к жизни струя воды, хлеставшая в лицо. Судорожно сглотнув, он с трудом открыл глаза. Райхдихт подался к нему и, тыча в лицо красноармейской книжкой, заорал:

— А это что такое?! Кто тебе приказал делать липу?

— Я делал по образцу. Я делал по образцу, — еле шевелил языком Петр.

Остервенев от его упрямства, Райхдихт продолжил пытку и на этот раз перестарался. Петр надолго потерял сознание, а когда оно возвратилось, то был не в силах что-либо сказать. Райхдихт прекратил допрос, и истерзанное тело Петра конвой оттащил в камеру.

Очнулся он от запаха нашатыря, шибанувшего в нос. Веки, будто налившиеся свинцом, медленно поднялись, и перед ним, как сквозь туман, проступили три физиономии. Они дергались и корчили рожи. Луч солнца упал на них, это были инструкторы — Роман Лысый, Трофим Шевченко и комендант. Взгляд Петра остановился на коменданте, и тело, откликнувшись на боль, судорожно дернулось.

— Живучий?!

— Кажись, оклемался.

— Главное, шоб кости та потроха булы целы, а мясо нарастет, — как из подземелья до Петра доносились их голоса. Затем чьи-то руки приподняли голову, влажная тряпка коснулась щеки, смахнула с запекшихся губ сукровицу, и в нем с прежней силой проснулась жажда. Он с трудом произнес:

— Пи-и-ить…

И чудо — мучители сжалились! Холодная струйка воды пролилась на нос и скатилась в рот. Петр жадными глотками пил и не мог напиться.

— Хорош, Рома, а то лопнет! — комендант остановил Лысого и спросил: — Петренко, двигаться можешь?

Петр сделал попытку подняться, но руки и ноги отказывались повиноваться, а от острой боли в животе потемнело в глазах.

— Не дергайся! — буркнул комендант и распорядился: — Рома, Трофим, тащите носилки.

Они внесли их в камеру, переложили Петра и подняли в душевую. Райхдихта в ней не оказалось. Его отсутствие и суета коменданта наводили Петра на мысль: положение небезнадежно. Подтверждением тому являлось поведение Лысого и Шевченко. Они старательно хлопотали над ним, приводя в божеский вид и, не стесняясь в выражениях, костерили мудака «Замуту», поставившего всех «раком». Петр догадался: в расследовании произошел резкий поворот, какой именно — он узнал на следующий день.

После развода курсантов по местам занятий к нему в комнату заявился Рудель с объемистым свертком. В нем находились бутылка коньяка, отменный продуктовый набор и конверт с 200 марками. От своего имени и имени Гопф-Гойера он принес Петру извинения за досадную ошибку, вкравшуюся в образец красноармейской книжки. Виновником оказался Самутин, но ему повезло — Гопф-Гойер не стал выносить сор из избы. Дело спустили на тормозах, а потерю трех агентов списали на издержки в их личной подготовке. Самого Самутина по-тихому сместили с должности зама и посадили на «бумажки». Теперь он, как сыч, с раннего утра и до позднего вечера просиживал в кабинете и боялся показать носа.

Жизнь группы вернулась в прежнюю колею. Петр на четвертый день встал на ноги и приступил к работе. При встрече с ним Самутин чувствовал себя как побитая собака и лишний раз старался не попадаться на глаза. С одной стороны, Петр был рад этому — одним соглядатаем стало меньше, с другой — сожалел, потому что потерял доступ к картотеке на половину агентуры. После истории с красноармейскими книжками Гопф-Гойер разделил работу отделения подготовки документов прикрытия на два независимых участка. Выход из положения нашелся быстро: мысль — собирать данные на шпионов и диверсантов через инструкторов, занимавшихся их подготовкой — показалась Петру наиболее удачной. Осуществление своего замысла он решил начать с земляков — Лысого и Шевченко. Благо повод нашелся — 200 марок Гопф-Гойера, полученные в качестве компенсации за «досадную ошибку».

В первый же свободный вечер Петр пригласил их «обмыть» свое второе рождение. Оба не дураки выпить, тем более за чужой счет, охотно согласились. После окончания занятий с курсантами все трое, переодевшись в «гражданку», вышли в город. По предложению Шевченко, успевшего изучить злачные места Ростова, компания направилась в «Казачью хату». Она славилась отменной ухой и крепчайшей самогонкой.

«Хата» не произвела впечатления на Петра и мало чем отличалась от подобных заведений, где расслаблялись младшие чины и чиновники из администрации города. О казацком духе в ней напоминали разве что подкова на входе да шашки с нагайками, развешанные по стенам.

Шевченко выбрал место у окна — с него открывался вид на реку — и взял на себя роль хозяина: сделал заказ. Как только подали закуску, он, не дожидаясь ухи, понес с места в карьер — один тост следовал за другим. К тому времени когда ее подали, Шевченко с Лысым основательно опьянели, и у них развязались языки. Не стесняясь, они костерили на чем свет Райхдихта, Коломийца, а больше всего досталось «Замуте». Ярый националист Лысый, несмотря на белогвардейское прошлое Самутина, видел в нем не только проклятого москаля, а и стукача Райхдихта и предупреждал:

— Паскуда вин, Петро, продаст з потрахами и не моргнет! Держись от него далече.

— Ни одной ходки не сделал, а черти че корчит из себя, — вторил ему Шевченко.

— Халдей! Лизожоп хренов! — все больше распалялся Лысый.

— Оно, конечно, начальству надо лизать жопу, так он же, сука, еще повизгивает от удовольствия, — не унимался Шевченко.

— Я так скажу, Петро, дуже не повезло тоби з Замутой. Сволота вин конченная! — заключил Лысый.

— Он мне не начальник, — подталкивал собутыльников к пьяным откровениям Петр.

— Ты, Петро, ще его не знаешь! Рома не даст сбрехать, цэ вин, падлюка, пидставил Мыколу Мащука! — вспомнил давнюю историю Лысый.

— Кто такой?

— До тэби у Замуты був в помощниках, — пояснил Шевченко.

— Гарный хлопец, ни одному краснопузому кишки пустыв, — посетовал Лысый.

— И что с ним стало? — допытывался Петр.

— Яж казав, Замута пидставыл! Тэби ще дуже повэзло, а Мыкола, бедолага, у лагерь загремел.

Перемыв, как следует, кости Самутину, Шевченко с Лысым перешли на службу. Петр не пожалел о потраченном вечере — под пьяный треп о ней, Шевченко проговорился о прошедшей накануне заброске группы диверсантов Загоруйко в район Новороссийска.

В расположение группы Петр возвратился в приподнятом настроении — список агентов абвера пополнился еще семью человеками. Но радость оказалась недолгой — с фронта приходили вести одна хуже другой. Несмотря на отчаянное сопротивление частей Красной армии, гитлеровцы прорвались на Кубань, и их бронированный каток стремительно приближался к Северному Кавказу. Положение под Сталинградом было и того хуже — казалось, еще одно усилие вермахта, и судьба битвы на Волге будет решена.

В штабе группы ликовали, предвкушая скорый переезд на благодатную Кубань. Речь шла о Краснодаре или Анапе. Выходец из Новороссийска Кравец взахлеб рассказывал о тех райских местах. Петр же находился в отчаянии, так как был бессилен помочь своим. Сведения, собранные на агентов, лежали бесполезным грузом в тайнике, а связник от капитана Рязанцева так и не дал о себе знать. В тот, пожалуй, один из самых трудных периодов в жизни разведчика Петра Прядко, судьба необыкновенно щедро одарило его.

В 18 часов в дверь его кабинета постучался дежурный по группе и напомнил: подошло время сдавать помещение под охрану. Петр сложил в сейф дела на агентуру, закрыл дверь на ключ и опечатал. Дежурный проверил печать и, расписавшись в журнале приема-сдачи кабинетов, принял его под охрану.

До ужина оставалось около часа, Петр не стал ждать, отправился в общежитие, переоделся в «гражданку» и вышел на прогулку в город. В той удушающей атмосфере всеобщей подозрительности и доносительства, что царила в группе, короткие вылазки за забор, подобно глотку чистого воздуха, очищали ему душу. Жара спала, из садов потянуло бодрящей свежестью. Тенистые улочки казацкой слободы напоминали Петру милые сердцу Каневцы. Здесь он на время забывал о войне, коварстве Райхдихта и мерзости, которой, казалось, пропитались в группе все и вся. На короткое время разведчик мог освободиться от ненавистной личины холуя фашистов и принадлежать самому себе.

Петр шел хорошо знакомой дорогой и жадно, в полную грудь, вдыхал воздух, напоенный запахом цветов и зреющих яблок. После колодца дорога пошла вниз, и он невольно замедлил шаг. Справа вот-вот должен был показаться хорошо знакомый зеленый забор. За ним, в глубине вишневого сада, пряталась аккуратная мазанка. В ней жила она! Та, что с первого взгляда запала в душу. Стройная девичья фигурка, которую выразительно подчеркивал простенький сарафан, тонкие черты лица, густые каштановые волосы, пышными волнами ниспадавшие на плечи, не могли оставить его равнодушным. Каждый раз, проходя мимо ее двора, Петр искал взглядом девушку. Его так и подмывало окликнуть ее, но разум разведчика брал верх над чувством. Извечное проклятие профессии — провал мог принести семье девушке одни страдания.

Он обогнул куст крапивы и привычно бросил взгляд направо. Сердце екнуло — на месте забора зиял провал. В следующее мгновение вздох облегчения вырвался из груди — забор лежал в малиннике, и над ним копошилась женская фигурка. Ураган, накануне обрушившийся на город и натворивший немало бед, не обошел стороной и казацкую слободу. Охая и причитая, мать девушки, в ней угадывались ее черты, пыталась починить забор. Тяжелый топор в ее слабых руках не держался и валился на землю.

— Хозяйка, не устала мучиться? — вопрос Петра застиг ее врасплох.

Она вздрогнула и, прикрывая глаза от солнца, окинула его настороженным взглядом.

— Может, помочь?

— Ой, спасибо. Туточки работы не на один день.

— Натворил делов ураган, — посочувствовал Петр.

— Та, если б, тильки цэ. Крышу разворошил! Шо нам с Веркой теперь робыть.

— А где хозяин?

— Нэма.

— А соседи.

— Яки? Одни бабы!

— Начнем с крыши! — решительно заявил Петр и шагнул во двор.

— Ой, та як же я з вами рассчитаюсь? — засуетилась хозяйка.

— Сделаю, а там посмотрим.

— Ой, спасибочко, мил человек! Наверно, сам Господь тебя к нам послал.

— Не знаю, ему виднее, — с улыбкой произнес Петр и направился к дому.

Осмотр крыши показал: положение не столь уж плачевное. В ней зияла одна большая прореха, а в трех местах ураган лишь разворошил снопы камыша, там требовалась только перетяжка.

— Не все так страшно, хозяйка, работы на два вечера, — заключил Петр.

— Правда! — она радостно всплеснула руками и спросила: — Это за кого ж мне Господа молить?

— Петр, — представился он и поинтересовался: — Вас-то, как величать?

— Лидия Семеновна.

— Инструмент у вас найдется — плоскогубцы, проволока?

— Щас пошукаем! Щас! — засуетилась Лидия Семеновна.

Они прошли к сараю. Перекосившаяся дверь и пыль на полках говорили о том, что здесь давно не было твердой мужской руки. Лидия Семеновна хорошо знала хозяйство мужа, спустя несколько минут вместе они собирали по двору разбросанный камыш и вязали его в снопы. За этим занятием их застала Вера!

Петр услышал за спиной шаги, оглянулся и застыл. На дорожке сада появилась она! Луч заходящего солнца упал на девушку, и он уже не мог оторвать от нее взгляд. Нежный овал лица, чувственные губы, подобно магниту, притягивали к себе. Ее темно-зеленые глаза, напоминавшие лесные озера, так и манили заглянуть в их загадочную глубь. Под взглядом Петра Вера смутилась и певучим донским говорком произнесла:

— Мамо, дядько Мыкола тильки завтра сможе помочь.

Лидия Семеновна бросила лукавый взгляд на Петра и, улыбнувшись, сказала:

— Одын, помощник, да який гарный вже еэ.

Очарованный Петр, забыв про сноп, подал руку девушке. Камыш рассыпался и накрыл Веру. Задорный девичьи смех вогнал его в краску.

— Вера, то шо ты смиешься? Человик так старался! — напустилась на нее Лидия Семеновна.

— Мамо, а шо мэни плакать? Я ж не крыша, шоб мэни накрывать, — отшучивалась она.

— Извините, Вера. Извините, — смущенно повторял Петр.

— Чего тут звиняться. Цэй козе тильки бы зубы поскалить, — ворчливо заметила Лидия Семеновна и распорядилась: — Вера, ступай в хату и накрывай на стол!

— Спасибо, но уже поздно. Я пойду, — стал отнекиваться Петр.

— Никуды ни пидешь! Шо мы нехристи яки? — решительно отрезала суровая казачка.

Петр подчинился и не столько ее натиску, сколько жгучему желанию видеть и слышать Веру. Сложив снопы камыша в кучу, он отнес инструмент в сарай и прошел в хату. Крохотные сенцы, в которых пахло сушеной мятой, чисто убранная горница, мирно тикающие ходики на комоде вернули его в уже давно позабытый мир. Он безоглядно отдался во власть Веры и Лидии Семеновны. Трепетный огонек керосинки придавал их лицам то трогательное выражение, которое можно встретить на полотнах Ярошенко. Каждое слово, сказанное Верой, ее мимолетный, ускользающий взгляд, задорный смех отзывались сладостным томлением в его сердце.

Тревожный стрекот мотоцикла, гортанная немецкая речь, вырвали Петра из этого сна наяву и вернули к жестокой действительности. Приближалось время комендантского часа, он с трудом нашел в себе силы покинуть гостеприимный домик Пивоварчуков. Простившись с хозяйками, Петр отправился в группу. Впереди его ждала изматывающая, выворачивающая наизнанку душу жизнь фашистского холуя. При одной мысли о Райхдихте и Самутине в нем все восставало против, и нарастало жгучее желание разом покончить с ними.

«Взять автомат и косить, косить сволочей! Стоп, Петя! Не пори горячки! Допустим, уберешь их, а что дальше? Этим шпионский конвейер не остановишь. На их место найдут других. И потом Вера… А что, Вера? А то — эти псы по твоему следу выйдут на нее и тогда… Надо терпеть и вживаться. Сжать зубы и терпеть!» — пересилив себя, Петр постучал в дверь КПП.

За ней послышалась неясная возня, и, когда распахнулась «кормушка», в ней показалась недовольная физиономия дежурного. Разглядев в полумраке Петра, он недовольно буркнул:

— Че так поздно?

— Тебе-то какое дело? — отрезал Петр.

— Так комендантский час, — напомнил дежурный.

— И че с того, я что, партизан?

— А распорядок дня?

— Слушай, у нас не детский сад, а ты не воспитатель, — надоело пререкаться Петру, и он потребовал: — Открывай свой скворечник!

Дежурный, что-то ворча, подчинился и отодвинул засов на двери. Во дворе и в тренировочном городке царила непривычная тишина, нарушаемая перекличкой часовых и грохотом кастрюль — это кухонный наряд наводил порядок в столовой. Проскользнув мимо дежурного по общежитию, сонно клевавшего носом за перегородкой, Петр поднялся к себе в комнату и, не зажигая «керосинки», разделся и лег спать. Сон долго не шел: в нем продолжали жить волнующие сердце воспоминания о вечере в доме Пивоварчуков. Он воскрешал в памяти каждый мимолетно брошенный на него взгляд Веры, искал в каждом произнесенном ею слове скрытый смысл и не заметил, как уснул.

На ноги его поднял рык дежурного по группе. Несмотря на короткий сон, Петр не почувствовал отупляющей тяжести в голове и вялости в теле. Чувство безысходности, а вместе с ним бесполезности разведывательной работы, довлевшее над ним, уступили место желанию начать немедленно действовать.

«Хватит ждать и надеяться на связника Рязанцева! Надо самому искать выход! Какой, если фронт за тысячу километров? Ходить по городу и спрашивать, кто тут подпольщик? — размышлял Петр. — Глупо! А если рискнуть и найти помощника среди курсантов?! А что, это самый короткий путь к Рязанцеву! И самый короткий — на виселицу! Где гарантия, что тебя не выдадут? Гарантии никакой — тут тебе не сберкасса! Но не сидеть же на печи и ждать у моря погоды?! Нет, Петя, надо рисковать! Ты фартовый парень, глядишь опять повезет!» — решил он.

После завтрака и развода групп агентов по учебным местам Петр заперся в своем кабинете и засел за агентурную картотеку курсантов. Из шести кандидатов, готовившихся в ближайшее время к заброске в тыл Красной армии, он остановил выбор на курсанте Якунине. До войны Михаил работал бригадиром проходчиком в Кузбассе на шахте имени Ворошилова. «Значит, получил крепкую рабочую закалку. Женат, имеет двоих детей — серьезный мотив для перевербовки и надежный крючок. На фронте с сентября 41-го. Но у шахтеров броня?.. Выходит, пошел добровольцем, то есть за душой что-то есть. В плен попал будучи контуженным, значит не по своей воле», — взвешивал все «за» и «против» Петр и вертел перед собой фотографию Якунина. С нее настороженно смотрел битый жизнью мужик.

«И как к тебе подобрать ключ, Миша? Как?! — ломал голову Петр. — Что тобой двигало, когда ты пошел на сотрудничество с фрицами. Ненависть к советской власти? Вряд ли. Шахтеры всегда были в чести. Ты к тому же был бригадиром — небось твой портрет красовался на доске почета. Пишешь, что комсомолец и выбыл по возрасту? А вот тут ты, брат, хитришь. Наверняка партийный! Так как же к тебе подъехать? Начать с того, что ближе всего, — с семьи, а там смотреть по ситуации!»

Определившись с тактикой беседы, Петр с нетерпением ждал встречи с Якуниным. В расписании занятий тема «Документы прикрытия и особенности их проверки комендантскими патрулями» значилась пятым часом и начиналась после обеда. В класс он пришел раньше, чтобы получше присмотреться к Якунину. Дежурный по группе Калинин вяло подал команду. Петр махнул рукой и, когда в аудитории стих шум, на него уставились пять пар настороженных и вопрошающих глаз. Якунин равнодушно смотрел в окно. «Тема, похоже, тебя не волнует», — отметил про себя Петр и приступил к занятиям. Они шли своим чередом, в конце курсанты оживились и стали задавать вопросы. И снова Якунин активности не проявил. «Вот и повод, чтобы тебя оставить и поговорить», — решил Петр и, когда занятия закончились, распорядился:

— Курсант Якунин, задержись!

Они остались одни. Петр подошел к нему, заглянул в глаза — в них было холодное равнодушие — и строго спросил:

— Курсант Якунин, тебя, что, не интересует собственная жизнь?

— С чего вы взяли, господин старший инструктор? — отведя взгляд в сторону, буркнул он.

— На проверке документов горят многие. В этом деле не бывает мелочей. А ты не задал ни одного вопроса.

— А че задавать, если ваша «липа» не сработает, то их зададут другие.

— Не забывайся, курсант, с тобой говорит тот, кто испытал это на собственной шкуре, — повысил голос Петр.

— Не пугайте. Мою шкуру не мочалкой терли, — огрызнулся Якунин.

Ситуация заходила в тупик. Петр напряженно искал выход, чтобы разрушить возникшую между ними стену отчуждения, и решил взорвать ее:

— Курсант, у меня большие сомнения в твоей готовности выполнить задание.

Вопрос попал в цель. В глазах Якунина промелькнула тень.

— Ошибаетесь, господин старший инструктор. Мне там кроме девяти грамм ловить нечего, — процедил он.

— Я редко ошибаюсь.

— Не понял, к чему вы клоните? — насторожился Якунин.

— Ты был шахтером, не так ли? — качнул его в другую сторону Петр.

— Ну, был, и што?

— Как тогда попал на фронт?

— Как все, загребли с другими.

— А вот здесь ты врешь! — нагнетал ситуацию Петр. Гримаса на лице Якунина подтвердила его догадку, и он сделал следующий ход:

— У шахтеров же броня?

— Э-э-э… С меня сняли, — растерялся Якунин.

— Как так?

— После аварии на участке.

— Аварии, говоришь? — и Петр качнул его в другую сторону. — Ты в комсомоле трубил до предельного возраста, а почему в партию не позвали?

— Рожей не вышел, — начал вскипать Якунин.

— Опять врешь. С твоей только и красоваться на доске почета.

— Чег-о-о?! — выдержка изменила Михаилу, и он взорвался: — Ты хто такой, шоб проверки мне устраивать? Я вам подписку дал, че еще надо?

Ответ и поведение Якунина убеждали Петра в правильности сделанного им выбора — он не был шкурой. Для Михаила, как и для многих пленных, сотрудничество с абвером стало единственным шансом вырваться из лагеря и спасти себе жизнь. И потому Петр не стал больше его накручивать и примирительно сказал:

— Не кипятись, Миша! Злость — плохой помощник в том деле, что ты задумал.

— Како-о-ом?! — опешил Якунин и растерянно захлопал глазами.

— О нем поговорим позже, а сейчас ступай, — отпустил его Петр.

Михаил деревянной походкой двинулся к двери, на пороге оглянулся и новым взглядом посмотрел на Петра. В нем не было того холодного презрения, которое плескалось несколько мгновений назад.

— Я не шкура, — тихо обронил Михаил и шагнул за порог.

Дверь за ним закрылась, и с души Петра словно камень свалился. За последние дни удача во второй раз улыбнулась ему.

«Первый — Вера! — вспомнил о ней Петр, и щемящая сердце радость согрела его. — Там тебя ждут! С чего ты взял? А крыша?»

Не дожидаясь окончания рабочего дня, он улизнул в город, по пути к дому Веры заглянул в лавку Найденова, купил круг копченой колбасы, кулек гречки, настоящих шоколадных конфет и направился в казацкую слободу. Позади остался колодец, впереди показался зеленый забор, дядька Мыкола оказался рукоделистым мужиком — изгородь стояла на месте. Петр пробежался взглядом по двору и не нашел Веры, ее голос донесся из глубины сада. Он зашарил по калитке, нащупал щеколду и двинул в сторону. На ее лязг в малиннике хрустнула ветка, и среди листвы проглянуло лицо Лидии Семеновны.

— Ой, цэ ты, Петро?! — воскликнула она и окликнула: — Вера! Вера! Иди сюды!

— Шо там?! — откликнулась она и выглянула на дорожку.

В подоле ее сарафана поблескивали румяными бочками ранние яблоки, под ним отливали бронзовым загаром крепкие стройные ноги. Сползшая с правого плеча лямка, приоткрыла аккуратную девичью грудь. И в этой непосредственности Веры было столько очарования, что Петр не мог отвести от нее глаз. Она зарделась и затем метнулась в дом.

— Ой, шо мы стоим, пишлы в хату, — засуетилась Лидия Семеновна.

— А как крыша? — первое, что нашелся спросить Петр.

— Сусид усэ сделав.

— У вас еще дверь осела.

— Яка?

— Та, что в сарае.

— Ой, який же ты глазастый, усэ заметил. С двирью потом, а щас заходь в хату, самэ время вечерять, — пригласила к ужину Лидия Семеновна.

— Спасибо, — не стал отказываться Петр и, подав кульки с продуктами, предложил: — Это вам, к столу.

— Ой, боженька, як же можно, цэ ж такэ богатство?

— Берите-берите! Не обеднею, — настаивал Петр.

Лидия Семеновна взяла у него кульки, и они вошли в дом. В горнице их встретила Вера. Она успела переодеться — на плечи была наброшена блузка, а ноги прикрывала длинная юбка.

— Сидайте, Петр, — пригласила она к столу.

— Може, вам семачек подать, пока мы з Веруней на стол накрывать будем? — предложила Лидия Семеновна.

— Спасибо, я пока книжки посмотрю, — отказался Петр.

— Ну, як знаете, — не стала настаивать она, и вместе с Верой занялись ужином.

В то время как они хлопотали в летней кухне, Петр присматривался к обстановке дома. В глаза бросалось большое количество книг. Они не помещались на этажерке и аккуратными стопками лежали на комоде. Внимательный взгляд разведчика не прошел мимо томиков Маяковского и остановился на книге Островского «Как закалялась сталь». В этом доме ценили слово, и не просто ценили, а и отдавали предпочтение тем, кто защищал и воспевал социализм.

От этого занятия его оторвали завлекательные запахи вареной молодой картошки, щедро пересыпанной укропом. Вслед за ней на столе появился пузатый графинчик с вишневой наливкой. Лидия Семеновна разлила ее по рюмкам, а потом щедрой рукой подкладывала Петру в миску картошку. Так вкусно, как сегодня, он, казалось, никогда не ел. Крепкий градус, похоже, еще довоенной наливки, а еще больше мелодичный голос Веры пьянили и кружили ему голову. За разговором Петр не заметил, как пролетело время. Тревожный стрекот мотоцикла за окном напомнил о приближении комендантского часа. Вера проводила его до калитки, и он еще долго ощущал трепетное тепло ее ладошки на своей руке.

Избегая патрулей, Петр окольными путями добрался до группы, а чтобы лишний раз не попадаться на глаза дежурным, перемахнул через забор и прокрался к общежитию. Оно равнодушными темными глазницами смотрело на него, лишь в комнате дежурного подслеповато светило окно. Петр приник к стеклу — серая тень качнулась в его сторону. Он отпрянул назад и замер. Дежурный его не заметил. Ночную тишину нарушали лишь стрекот цикад и журчание воды. Петр поднял голову — окно в туалете было открыто, и, воспользовавшись этим, незаметно прокрался к себе в комнату и лег спать.

Пятница в группе началась рутинно: подъем, зарядка, завтрак и развод на занятия. По расписанию его час в группе Якунина значился последним. Готовясь к решающей беседе с ним, Петр перебрал в уме несколько вариантов, но окончательно не смог определиться и решил действовать по ситуации. Не без легкого волнения он вошел в класс и поискал взглядом Якунина. По его лицу трудно было что-либо понять. Петр не стал гадать и приступил к занятиям.

Предстоящая через 6 дней заброска в тыл Красной армии пробудила у курсантов интерес к теме. На Петра обрушился град вопросы. Якунин активности не проявлял, но в его глазах не угадывалось былого равнодушия. Их молчаливая перестрелка взглядами продолжалась до конца занятий и давала Петру надежду на то, что у него появился надежный помощник. И он не ошибся — курсанты потянулись к выходу, а Якунин задержался.

— Есть вопрос, Миша? — поинтересовался Петр.

— Господин старший инструктор, вы хотите мне что-то предложить? — этот прямой и вместе с тем хитрый вопрос говорил о том, что за маской молчуна скрывался проницательный человек. Но, опасаясь нарваться на провокацию, Михаил вел свою игру и отдал инициативу в руки Петра.

«Молодец!» — он мысленно похвалил и предложил:

— Давай на ты. Для тебя я Петр.

Якунин внимательно посмотрел ему в глаза, словно надеясь найти ответы на множившиеся у него вопросы, но промолчал.

— Ты же не Коломиец, у которого руки по локоть в крови. Ты же, Миша, рабочая косточка. Тебя ждут дома, — сделал Петр новый ход.

Якунин изменился в лице, кончики губ дрогнули, и с них сорвалось:

— Обратной дороги у меня нет.

— Мы найдем ее вместе.

— Как?! Я же дал подписку фрицам! А ты кто? Почему я… — Якунин осекся, и в его глазах промелькнул страх.

— Об этом, Миша, мы поговорим перед заброской.

— А до этого, что?

— Ничего, ждать!

— Ты наш?! — в возгласе Якунина смешались радость и изумление.

Петр загадочно улыбнулся и, мягко подтолкнув его к двери, сказал:

— Пора идти, Миша, а то наши посиделки кое-кому не понравятся.

Якунин, посветлел лицом и, кивнув головой, твердым шагом направился к двери. После состоявшегося разговора Петр был уже твердо уверен, что в лице Михаила обрел надежного помощника. Следующий день внес в его душу смятение. После развода на занятия он направился к себе в кабинет и, когда вошел в штаб, похолодел: у двери Райхдихта возник Якунин и в следующее мгновение исчез в кабинете.

 

Глава восьмая

Бережной, Якунин, Колесов…

В том, что за дверью кабинета Райхдихта скрылся Якунин, у Петра не было ни малейшего сомнения. Эту характерную посадку головы и эти прямые плечи он не мог перепутать ни с какими другими. «Провал!» — обожгла его страшная мысль. После секундного замешательства он заскочил к себе в кабинет и захлопнул дверь на защелку.

«Предатель! Шкура! — проклинал он Якунина и ругал себя: — Дурак! Лопух! Развесил уши и попался! Это же надо так глупо проколоться. И на ком? На том, в ком уже не сомневался. Эх, Петя, Петя! Не успел выбраться из одной ямы, как угодил в другую! Теперь Райхдихт припомнит тебе все!»

Отбитые почки заныли и напомнили Петру о недавних пытках. Каждая клеточка тела откликнулась на боль, а перед глазами возникли перекошенные от злобы рожи коменданта и Райхдихта. Второй раз попадать в их руки он не собирался.

«Надо рвать когти! Сколько у тебя — пять, десять минут? Потом будет поздно, Гоп с Райхдихтом спустят с поводка свою свору, и тогда — конец! — лихорадочно соображал Петр. Взгляд упал на сейф. — Прихватить с собой картотеку на агентов и бежать!»

Он торопливо зашарил по ящикам стола в поисках ключей, нашел связку и открыл дверцу. За ней тускло блеснули металлические коробки, в них лежали личные дела и учетные карточки на агентуру. Руки потянулись к той, на которой значилась литера «А1». Холод металла вернул ему способность трезво рассуждать.

«С такой бандурой дальше дежурного не проскочишь», — прикинул Петр и вытряхнул картотеку на стол. Его глаза искали подходящую упаковку, но тут в коридоре захлопали двери и зазвучали громкие голоса. Он сорвал застежку с кобуры, выхватил пистолет и бросился к окну. Под ним толкались инструкторы — путь во двор был отрезан. Живым Петр не думал сдаваться и направил пистолет на дверь. Шум за ней стих, и голоса отдалились от кабинета. Слабость охватила его, и рука с пистолетом плетью упала вниз. На непослушных ногах он прошел к двери и выглянул в коридор. В нем воцарилась сонная тишина, которую нарушал монотонный гул голосов, доносившийся из дежурки.

«Не все потеряно. Еще есть время», — воспрянул духом Петр, возвратился к столу и принялся запихивать в холщовую сумку картотеку. Карточки и учетные листы агентов он с трудом запихивал в нее, но они рассыпались по полу. «Спокойно, Петя, не суетиться! Когда они хватятся, ты уже будешь за забором. За забором? А потом куда? Бежать, а там видно будет. Чего видно? Что вообще случилось? — задавался он этими вопросами и искал выход: — Как что? Ты же раскрылся перед Якуниным?! На чем? А эти твои заходы с рабочей закалкой и дорогой домой. И что? Ты же предлагал ему искать ее вместе! А может… Ты его проверял! — ухватился за эту мысль Петр. — Точно! Сомнения в надежности Якунина у тебя возникли после изучения анкеты и биографии. Шахтер, да еще бригадир, попасть на фронт мог только в двух случаях: после ЧП на участке или добровольцем. Это насторожило тебя, и ты стал наблюдать за Якуниным. Результаты наблюдений усилили подозрения. Хитрый большевик — Якунин советскую власть не ругал, на занятиях, скорее, отбывал номер, чем пытался усвоить, каким образом провести советскую контрразведку. А позавчера в разговоре о комсомоле он все-таки прокололся. Так чем не повод прощупать его нутро? На пустой треп, который с тобой вели стукачи Райхдихта, ты не купился. К тебе требовался особый подход. И я нашел!» — выстраивал линию своей защиты Петр.

Требовательный стук в дверь снова заставил его напрячься. Положив руку на кобуру с пистолетом, он спросил:

— Кто там?

— Дежурный, — откликнулись из-за двери.

— Чего надо?

— Мне ничего, тебя шеф вызывает.

— Зачем? — прощупывал почву Петр.

— Это спроси у него.

— Райхдихт там?

— Я почем знаю, он мне не докладывает, — пробубнил дежурный и отправился к себе в дежурку.

Петр, поколебавшись, сгреб со стола остатки картотеки в сумку и запихнул в сейф, перед выходом заглянул в зеркало. На него смотрела взволнованная физиономия с лихорадочно блестящими глазами.

«Нет, Петя, так не пойдет! У тебя все на роже написано! Возьми себя в руки!» — усилием воли он сосредоточился и, придав лицу озабоченное выражение, отправился к Гопф-Гойеру.

В его приемной никого не было. Постучав, Петр вошел в кабинет, и с облегчением вздохнул. Гопф-Гойер был один и копался в бумагах. Не поднимая головы, он махнул рукой на кресло за приставным столиком. Петр присел и ждал, что последует дальше. Подчеркнув карандашом что-то в документе, Гопф-Гойер отодвинул его в сторону и перевел взгляд на Петра. В глазах гитлеровца была одна усталость.

— В каком состоянии находятся документы прикрытия на группу Бережного? — спросил он.

Петр оживился и бодро доложил:

— Личные документы отработаны полностью. Что касается командировочных предписаний, справок о выписке из госпиталя, то я учел все последние изменения, внесенные комендатурами Южного фронта.

— Это очень важно! Здесь не может быть мелочей, — подчеркнул Гопф-Гойер.

— Господин подполковник, я предельно внимательно отношусь к данному вопросу. Вчера на занятиях с группой Бережного с каждым курсантом были подробно разобраны все нюансы, так что проблем не должно возникнуть.

— Надеюсь. Как оцениваете ее готовность в целом и каждого участника, в частности?

Вопрос Гопф-Гойера неприятным холодком обдал спину Петра. В нем шевельнулось подозрение в отношении Якунина, но он не подал виду и спрятался за дежурной формулировкой:

— Извините, господин подполковник, я могу дать объективную оценку только по своей линии.

— И какая же она?

— Группа хорошо подготовлена.

— Кого можете выделить в лучшую сторону? — продолжал допытываться Гопф-Гойер.

Снова неприятный холодок зашевелился между лопаток Петра, и он запустил пробный камень:

— Бережного, пожалуй, Якунина и еще…

— С Якуниным не торопитесь! — перебил Гопф-Гойер.

— Это же почему?! — сердце Петра екнуло.

— У Райхдихта возникли вопросы к нему. Язык и руки распускает там, где не надо.

— Как-то на него не похоже. На занятиях производил благоприятное впечатление. Может, чего лишнего на него наплели агенты Райхдихта, — пробормотал Петр, а в голове вихрем пронеслись мысли: «Эх, Миша, Миша, что же ты так? Где, кому, что сболтнул?»

Его оговорка вызвала на лице Гопф-Гойер усмешку. Вяло пожевав губами, он заговорил менторским тоном:

— Говорите лишнего? В разведке, господин Петренко, ничего лишнего не бывает! Что же касается ваших благоприятных впечатлений, то поверьте старому разведчику: самые благоприятные впечатления могут оказаться и самыми обманчивыми. В нашем деле, чтобы не стать игрушкой в чужих руках, надо доверять только очевидным фактам.

— Извините, господин подполковник, я только постигаю азы этого сложнейшего искусства, в котором вы давно профессор, — польстил ему Петр.

— Полноте, в нем нет предела совершенству, — снисходительно произнес Гопф-Гойер и, заканчивая разговор, распорядился: — Документы на Якунина отложите в сторону, пока Райхдихт не внесет ясность в это дело.

— Понял, господин подполковник. Сделаю немедленно! — заверил Петр и вышел из кабинета в смешанных чувствах.

С одной стороны, опасения, что Михаил оказался двурушником, развеялись, с другой — его отвод из состава группы и разбирательство, затеянное Райхдихтом, не только на не определенное время отодвигали восстановление связи с Рязанцевым, но и таили скрытую угрозу. Возвратившись к себе, Петр забыл о работе и ломал голову, пытаясь понять, чего же такого мог выкинуть Михаил, чтобы попасть под подозрение Райхдихта. Брошенная вскользь фраза Гопф-Гойера о языке Михаила только напустила тумана, и Петру ничего другого не оставалось, как только строить догадки. Заниматься подобным неблагодарным занятием он не стал и решил прояснить ситуацию в разговоре с самим Якуниным. Но ни за обедом, ни потом за ужином они так и не встретились. На следующий день при разводе на занятия он не обнаружил его и в строю курсантов. Загадочное исчезновение Михаила не давало ему покоя. Райхдихт, который мог пролить хоть какой-то свет на сложившуюся ситуацию, в коротком разговоре ничего не сказал. Лишь накануне заброски группы Бережного в беседе с ним рассказал о конфликте с Якуниным. В пылу ссоры Михаил не только съездил ему по физиономии, но и наговорил лишнего. В их конфликте Гопф-Гойер занял сторону Бережного — Михаила откомандировали в абвергруппу 103.

Петр снова остался один на один с гитлеровцами. Но то был не последний удар судьбы. Другая беда пришла, откуда он ее вовсе не ждал. Произошло это в воскресенье. В службе постоянного состава группы выпал тот редкий день, когда не только офицеры, но и инструкторы могли позволить себе расслабиться. День выдался погожий. Стоявшая в течение несколько недель невыносимая июльская жара с наступлением августа сменилась бархатным сезоном. В первых числах прошли ливневые дожди. После них ожила и встрепенулась пожухлая листва садов. Нежная зелень легким налетом покрыла рыжие макушки степных курганов. В воздухе появилась бодрящая свежесть, а по утрам запахи поздних цветов и созревающих яблок пьянили и кружили голову.

Но не только природа добавляла настроения абверовцам. Накануне прошла удачная заброска группы Бережного в тыл частей Южного фронта, и Гопф-Гойер позволил себе ненадолго ослабить служебные вожжи. На утреннем построении он объявил общий выходной. На местах остались только караул и дежурные, все остальные отправились в город: кто — в центр пошататься по магазинам и злачным местам, кто — к знакомым, а большинство — на берег Дона, чтобы воспользоваться уходящими теплыми деньками.

Петр присоединился к компании земляков Роману Лысому и Трофиму Шевченко. Прежде чем отправиться на пляж, они решили зайти на рынок — прикупить продуктов, горилки, и оставшееся до вечера время провести на пляже у реки.

В Ростове, опустошенном войной и оплетенном густой паутиной доносчиков и провокаторов гестапо, рынок оставался одним из немногих мест, где теплилась хоть какая-то жизнь и краем уха можно было услышать последние вести с фронта. Дорога до него заняла не больше получаса. Серая одноликая толпа, похожая на огромный муравейник, издалека напомнила о себе скрипом повозок и гортанными криками возниц. Они стремились пробиться к въездным воротам и занять места под крытыми навесами, чтобы спастись от яркого солнца.

Лысый, частенько промышлявший на рынке, быстро вывел Шевченко с Петром к торговым рядам, где продавали продукты и овощи. Он — по натуре деляга — здесь оказался в своей стихии и до хрипоты торговался за каждый огурец и за каждый грамм сала. Не отставал от него и Шевченко. Любитель выпить, он не пропускал ни одной бутыли самогонки и вскоре был навеселе. Петр невольно поддался их азарту и затеял спор с продавцом раков. В какой-то момент он скорее почувствовал, чем перехватил на себе пристальный взгляд, обернулся… и обмер. На него смотрела Лидия Сергеевна. Форма гитлеровца вызвала в ее глазах ужас. Его бросило в жар, он готов был провалиться сквозь землю. Пальцы судорожно заскребли по френчу, ткань затрещала, и верхние пуговицы посыпались на землю. Проклятая форма жгла тело нестерпимым огнем.

— Петро, шо с тобой? На тоби лица нэма! — поразился произошедшей в нем перемене Лысый.

— Ты шо биса побачив? — вторил ему Шевченко.

Петр их не слышал и потерянным взглядом сопровождал Лидию Семеновну. Она последний раз мелькнула у ближних торговых рядов и скрылась в людской толчее.

— Петя, та шо с тобой робыться?! — всполошился Лысый и затряс его за плечо.

— А?.. Чего? — опомнился он и ответил первое, что пришло в голову: — Худо мне, хлопцы, живот крутит.

— Потерпи, по сто грамм добавим, и усе пройдет, — пытался подбодрить его Шевченко.

— Не поможет, похоже, я траванулся. После завтрака как-то не по себе уже стало.

— Это все сволочь Шойрих, кормит нас дерьмом! У мэни на прошлой недили пузо тож прихватило, — вспомнил Лысый.

— Извините, хлопцы, вы уж без меня, а я в общагу, отлежусь.

— Петя, може, два пальца в рот, и всэ пройдет, — продолжал уговаривать Шевченко.

— Не, хлопцы, только хуже будет. Я пойду! — отказался Петр и, выбравшись из базарной толчеи, присел на первую попавшуюся лавочку. Ему по-настоящему стало худо. Взгляд Лидии Семеновны, в котором смешались ужас и презрение, продолжал жечь и выворачивал его наизнанку. Те теплые чувства, которые до недавнего времени он испытывал в доме Пивоварчуков и очищавшие его изболевшуюся душу от скверны абвера, теперь обратились в прах.

«Ну, за что мне такое наказание? За что?! Как все это объяснить Вере? Черт же меня дернул тащиться на рынок! — казнился Петр и искал выход из положения. — Скажешь, что… — страдальческая гримаса исказила его лицо. — И что говорить? За тебя все сказала гитлеровская шкура. А ответ ты прочитал в глазах Лидии Семеновны. Но Вера же тебя любит. Кого? Фашистского холуя?! Но я же… Что я? Скажешь, советский разведчик? У-у-у», — застонал Петр и в ярости шарахнул кулаком по лавке.

Две старухи, проходившие поблизости, шарахнулись в сторону и, испуганно оглядываясь, поспешили скрыться в ближайшем переулке. За плетнем встревожено закудахтали куры, а из палисадника донесся женский голос:

— Шо случилось мило… — и оборвался на полуслове.

Мундир Петра ничего кроме страха не вызывал, и испуганное лицо скрылось в кустах смородины.

«Нормальные люди как от чумного шарахаются. А ты еще захотел, чтобы Вера и Лидия Семеновна тебя приняли», — с горечью подумал Петр и, выругавшись, побрел к Дону. Там, забившись в заросли ивняка, он остался один на один со своими мыслями.

Легкий ветерок гнал по воде слабую волну, она о чем-то тихо перешептывалась с берегом. В густом, стоявшем сплошной стеной камыше беззаботно чавкали сазаны. На противоположном берегу, в пойме, позвякивая колокольчиками, паслось стадо коров. Все вокруг дышало миром и покоем, и ничто не напоминало о войне и страданиях.

Но мир не наступил в душе Петра. В нем боролись два чувства: любовь и долг. Он не находил в себе сил сделать выбор и вырваться из этого заколдованного круга. Разведчик Прядко, связанный тайной с военными контрразведчиками, не имел права раскрыть ее перед Верой и Лидией Семеновной, а значит, путь в их дом был для него навсегда закрыт. Но просто Петр со своими слабостями и достоинствами, окруженный заклятыми врагами и нуждавшийся в человеческом участии, которое он нашел в семье Пивоварчуков, никак не желал с этим мириться. Воевать с самим собой оказалось выше человеческих сил. Стащив с себя ненавистную фашистскую форму, Петр сиганул в реку. Широкие круги далеко разошлись по воде. Дружный хор лягушек нарушил благостную тишину, а в ивняке тревожно вскрикнула сойка.

Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.

«Ты должен забыть о ней! Должен!» — твердил он себе. Но чувства отказывались этому подчиниться. Перед глазами снова возникли лицо Веры и задорная, влекущая к себе, улыбка. В ушах звучал ее певучий, мелодичный голосок. Образ девушки преследовал его как наваждение. Пытаясь избавиться от него, Петр раз за разом погружался в воду и, когда силы оставили, выбрался на берег. В изнеможении опустился на теплый песок и не заметил, как его сморил сон. Проснулся он от холода. Солнце спряталось за облака, а с севера подул холодный ветер.

В общежитие Петр возвратился задолго до ужина. В комнатах и бильярдной царила непривычная тишина. Инструкторы, пользуясь благодушным настроением Гопф-Гойера, отрывались на полную катушку. Петр вяло погонял шары, а когда подошло время, отправился в столовую. Ужин показался безвкусным, и, почти не тронув, он оставил его на столе, возвратился к себе в комнату, лег на кровать и попытался забыться. Но глубокое чувство к Вере продолжало бередить душу. Взгляд Петра упал на шкаф. В нем за ворохом белья хранилась дежурная бутылка. Это было последнее средство, которое помогло бы ему на время забыться. Он поднялся, достал бутылку, в ней оказалась самогонка, налил стакан до краев, выпил и не почувствовал ее крепости. Она дала о себе знать, когда в дверь постучал дежурный.

— Чего надо? — заплетающимся языком спросил Петр.

— Партию в бильярд не хош сгонять?

— Не, я спать хочу.

— А на интерес?

— Я же тебе русским языком сказал: нет!

— А на немецкий шнапс слабо? — не отставал изнывавший от безделья дежурный.

— Пошел к черту! — потерял терпение Петр.

За дверью раздались обиженное сопение и невнятное бормотание. «Пристал как банный лист», — последнее, о чем подумал Петр и отключился. Пробуждение было внезапным. Его трясли словно переспевшую грушу. Он с трудом продрал глаза и в свете керосиновой лампы с трудом узнал Шевченко.

— Вставай, Петро! Вставай! Тревога! — тормошил он его.

— Какая тревога? Где? — спросонья Петр ничего не мог понять.

— Колесов сбег!

— Какой Колесов?

— Из группы Задорожного.

— Как? Куда?

— Я почем знаю. Гоп объявил общее построение, там такой шухер. Давай шевелись! — торопил Шевченко.

До Петра, наконец, дошло, что в группе произошло ЧП. Подобное на его памяти случалось всего два раза. Он встал с кровати, и его повело — сказывался выпитый стакан самогонки. С трудом попадая в брючины, он надел брюки, влез в сапоги и, на ходу застегивая пуговицы на кителе, выбрался из общежития. Со стороны плаца доносились гортанные команды. Лучи прожекторов суматошно метались по территории. Окна на втором этаже штаба сияли как рождественская елка. Серая безликая масса курсантов, инструкторов выстраивалась по подразделениям. Петр разглядел богатырскую фигуру Романа Лысого и пристроился рядом с ним.

Дежурный по группе подал команду, шум стих, и над плацем звучала разноголосица фамилий — шла перекличка. Она подтвердила факт — Колесов исчез из группы, а вместе с ним из кабинета Гопф-Гойера пропали документы. Он рвал и метал. Первыми получили свое дежурный по штабу вместе с помощником — они отправились на гауптвахту. Позже к ним присоединился непосредственный командир Колесова — Задорожный. Курсантов, чаще других общавшихся с ним, заперли в классе учебного корпуса, и за них взялся Райхдихт, надеясь вытрясти из тех хоть что-то, проливающее свет на побег Колесова. Остальных офицеров и инструкторов Гопф-Гойер разбил на тройки и направил на прочесывание города.

Петр оказался в группе с Шевченко и инструктором Беловым. Им достался отдаленный и наиболее опасный район города — рабочая окраина. В нем активно действовали подпольщики, и была вероятность того, что вместо Колесова, можно было нарваться на пулю или нож. Старший в группе — Шевченко не горел желанием лезть на рожон и до наступления рассвета предпочитал держаться ближе к полицейскому участку и румынской комендатуре. С приходом дня они вышли на проческу кварталов, до обеда колесили по району, а когда ноги загудели от усталости, забрались на третий этаж бывшего заводоуправления, откуда открывался обзор на бойкий перекресток Пролетарской и Заводской улиц.

Шевченко смахнул со стола пыль и, выложив на стол сверток с колбасой, предложил:

— Ну шо, хлопци, порубаем.

— Голод не тетка, а на Шойриха надежды нэма, — согласился с ним Белов и достал из кармана ломоть хлеба.

Петр добавил к этому, прихваченную по случаю, банку рыбных консервов.

— Рыбка плавае по дну, хрен пиймаешь хоть одну, — с ухмылкой заметил Шевченко и, запустив руку во внутренний карман кителя, объявил: — А я пиймав!

В его руке появилась четвертушка водки.

— О мерзавчик! Как раз к столу! — обрадовался Белов.

— Ну, ты молодец, Трофим, с тобой как у Христа за пазухой, — похвалил его Петр.

— Не, зо мной лучше, там не наливают, — хохотнул Шевченко и, сделав глоток из бутылки, пустил ее по кругу.

Какое-то время они сосредоточено жевали — голод дал о себе знать. И когда он поутих, разговор снова возвратился к побегу Колесова.

— Сволочь, теперь задолбают комиссиями! — в сердцах произнес Белов.

— Скотина, всю малину обосрал нам с Ромкой! — взорвался Шевченко. — Мы вчера таких гарных баб сняли. На седня договорились у Тоньки сгуртоваться, и на тебе.

— А може, обойдется все ором, если эту падлу поймают.

— Не, Мыкола, замылить цэ дило не дадут, — не согласился Шевченко с Беловым.

— Теперь Гопу точно жопу надерут, ну, и нам достанется, — поддержал его Петр.

— От же сука! От же гад! А как все хорошо шло, — сокрушался Белов.

— Эх, гавкнувся мий отпуск. А я, почитай, цилый рок не бачил жинку. Своими бы руками задушил сволочь! — грозился Шевченко.

Он и Белов продолжали на все лады поносить Колесова. А Петру не давала покоя мысль, что в нем он проглядел надежного и верного помощника. Перед его глазами стояла худенькая, почти мальчишеская фигурка Алексея и его открытое лицо, усыпанное у носа забавными веснушками. Среди других курсантов он ничем особенным не выделялся. На занятиях вел себя тихо, компаний ни с кем не водил, распоряжения инструкторов и старшего группы выполнял исправно — одним словом, был «тихой овечкой», которая, кажется, и жила только одним: как бы уцелеть в стае волков?

«Вот тебе и овечка?! Как же ты его просмотрел?» — казнился Петр и молил в душе, чтобы Колесову повезло уйти от засад и добраться к своим.

Однако этой надежде не суждено было сбыться. Белов первым заметил промелькнувший на перекрестке опель группы и окликнул Шевченко:

— Трофим, кажись, наша смена едет.

— Давно пора, а то в пузе кишки марш играют, — оживился он и распорядился: — Пошли, хлопцы.

Они спустились вниз и двинулись к перекрестку. На полпути к нему их догнала машина. В кабине находился ефрейтор Шойрих. Физиономии его и водителя самодовольно лучились. То, о чем мечтал каждый, — живым или мертвым схватить Колесова и получить в награду отпуск, удалось этому пройдохе-тыловику. Он первым смекнул, где искать беглеца, и ринулся на центральный рынок. Прикупленные им продавцы быстро вывели на след Колесова. Безоружный, ошеломленный внезапным появлением гитлеровцев, он не смог оказать серьезного сопротивления.

Шойрих, все еще находившийся под впечатлением операции по захвату Колесова, самозабвенно смаковал каждый ее эпизод и не забывал упоминуть о своей героической роли. Петр с трудом сдерживал себя, чтобы не заехать ему по роже. Сам недавно прошедший через мясорубку Райхдихта, он хорошо представлял, каким нечеловеческим мукам подвергался Алексей в эти самые минуты. На него обрушились вся ненависть и гнев взбешенных гитлеровцев. Не в силах чем-либо помочь ему, Петр терзался от собственной беспомощности. Это не укрылось от внимания Шойриха.

— Петренко, а ты что, не рад? — прервал он свой рассказ и с недоумением уставился на него.

— Завидует вам, господин ефрейтор, — хмыкнул Белов.

— Болею, — буркнул Петр.

— Та шось ни тэ зьив в нашей харчевне, — не удержался Шевченко, чтобы не пройтись по адресу вороватого тыловика.

Тот хоть и не очень хорошо понимал украинский, но по тону, каким это было сказано и выражению лица, понял намек и не остался в долгу. Смерив Шевченко снисходительным взглядом, он язвительно заметил:

— Если тебе наш стол не нравится, я могу похлопотать перед шефом, покормишься за большевистским.

— Так то ж не я, а Петро шось ни тэ зьив, — смешался Шевченко и до самой группы больше не проронил ни слова.

В ее расположении царила зловещая тишина, нарушаемая визгом пилы и стуком молотка. В дальнем конце плаца рабочая команда в спешном порядке сооружала виселицу. Несмотря на то что рабочий день еще не закончился, ни на гимнастическом городке, ни в курилках не было никого. Инструкторы и курсанты, забившись по своим углам, с оглядкой по сторонам обсуждали события прошедшей ночи и дня.

Незадолго до ужина дежурный по группе распорядился, чтобы командиры подразделений вывели своих подчиненных на плац. Инструкторы и курсанты молча занимали свои места в строю и бросали испуганные взгляды на три виселицы. Всех их мучил один и тот же вопрос: для кого две остальные? Прошло пять, затем десять минут, а на плацу так ничего и не произошло. Гопф-Гойер держал мучительную паузу, вымещал на них свою злобу и ненависть. Наконец дверь штаба открылась. Скрип ржавых петель зловеще прозвучал в могильной тишине.

Гопф-Гойер вышел на крыльцо. За его спиной теснились Райхдихт, Рудель, Бокк, Шойрих и остальная штабная верхушка. Их появление заставило подтянуться командиров подразделений и нервной волной прокатилось по строю курсантов. Дежурный по группе подал команду «Смирно». Гопф-Гойер спустился с крыльца, прошел к трибуне, ледяным взглядом окатил строй и остановил на виселицах. Его лицо исказила зловещая гримаса, он обернулся к гауптвахте и гаркнул:

— Комендант, начинайте!

В ответ заработал двигатель, ворота распахнулись, и на плац выехал грузовик. В кузове стоял истерзанный Колесов. По бокам его подпирали два верзилы из комендантского отделения. Грузовик медленно катил вдоль строя и остановился у виселицы.

Гопф-Гойер подался вперед и, окинув строй испепеляющим взглядом, объявил:

— Так будет с каждым, кто изменит Великой Германии! Смерть предателю!

— Смерть! — недружно прозвучало в ответ.

— Будь вы все прокляты! Придут наши… — голос Алексея оборвался.

Палач суетливо набросил петлю на шею Колесову. Грузовик сипло всхлипнул двигателем и тронулся с места. Кузов ушел из-под ног Колесова, и его тело забилось в предсмертной конвульсии. Но на этом устрашающий спектакль, затеянный Гопф-Гойером, не закончился. К строю вышел Райхдихт. Со стороны гауптвахты донесся дробный грохот сапог — комендантское отделение выскочило на плац и встало за его спиной. К ним подъехал грузовик. Все эти перемещения нагнали еще больше страха на курсантов.

Райхдихт двинулся ко второму отделению курсантов — круг новых жертв определился, и вздох облегчения пронесся по соседнему строю. Комендантское отделение, погромыхивая карабинами, взяло их на прицел. Райхдихт остановился в нескольких шагах и зашарил взглядом по лицам курсантов, те невольно сжались. На них повеяло холодным дыханием смерти. Гитлеровец ткнул пальцем в середину строя и назвал:

— Панин! Зубенко!

Мертвенная бледность покрыла их лица, и в следующее мгновение вокруг них образовалась мертвая зона.

— Взять мерзавцев! — распорядился Райхдихт.

Громилы из комендантского отделения, расшвыряв жидкую цепочку курсантов, набросились на Панина с Зубенко, сбили их с ног и принялись избивать, а потом забросили в кузов машины. На этот раз под грохот барабана казнь тех, кто чаще всего общался с Колесовым, Гопф-Гойер превратил в злодейское действо — несчастных вздернули на виселице. На это был еще не конец — отделение за отделением прошли строем перед эшафотом.

Безжалостная расправа на Колесовым не облегчила положения Гопф-Гойера. Через два дня в Ростов нагрянул Гемприх с комиссией и вывернул все наизнанку. После его отъезда среди офицеров поползли слухи о скорой отставке Гопф-Гойера, и даже назывался его приемник — капитан Мартин Рудель. Разрядило обстановку в группе сообщение о предстоящем перемещении в Краснодар.

Отъезд на Кубань вызвал в душе Петра бурю чувств, он была связан с Верой. После долгих раздумий он решился объясниться с ней и, не дожидаясь конца рабочего дня, отправился к Пивоварчукам. Последние метры ему дались с большим трудом. Все заранее приготовленные объяснения рассыпались в прах перед одним фактом — его службой в абвере.

Впереди показался до боли знакомый забор. Петр робким взглядом пробежался по двору. В нем никого не было, калитка находилась на запоре, а в доме царила непривычная тишина. Он нерешительно топтался на месте, надеясь, что кто-нибудь из хозяек появится на крыльце. Прошла минута-другая, но он так и не заметил каких-либо движений. Дом, казалось, вымер, и тут ему показалось, в крайнем окне дернулась занавеска. Это не было обманом зрения — она продолжала подергиваться. Отбросив сомнения, Петр отодвинул щеколду на калитке, зашел во двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. И опять никто не ответил, но он решил не отступать и продолжал стучать. Его настойчивость возымела действие. В сенцах послышались шаги, звякнул крючок, и на порог вышла Лидия Семеновна. В ее взгляде Петр не нашел для себя ничего хорошего и, пряча глаза, спросил:

— Вера, дома?

— Нэма, — глухо обронила она.

— А когда будет?

— И не будэ.

— Что с ней?! — в Петре проснулась тревога.

— Ничего! — отрезала Лидия Семеновна.

— Где она?

— К родичам съехала.

— Как?! Почему?!

— А ты шо, не понимаешь?

— Но также нельзя, Лидия Семеновна? Нельзя!

— Слухай, хлопец! Христом Богом прошу, оставь ты нас в покое. Разни у нас дорози.

Понурившись, Петр побрел со двора. Ненавистная личина предателя душила его. В ту ночь он так и не смог уснуть. А на следующий день его закрутил водоворот событий. Из Запорожья пришел приказ Гемприха о передислокации группы в Краснодар. На сборы отводилось всего три дня. Вместе с Самутиным он в пожарном порядке готовил к отправке картотеку на курсантов и агентов. Особой забой для него стали сведения, хранящиеся в тайнике. И здесь у него мелькнула шальная мысль — доверить их Вере. Сначала она показалась ему авантюрной, но чем больше он над ней думал, тем больше находил аргументов «за». При его положении, когда приходилось ходить по лезвию бритвы, собранные им данные на кадровый состав группы и агентов, заброшенных за линию фронта, скорее окажутся у капитана Рязанцева, если будут храниться у Веры. Свою и немаловажную роль в этом решении сыграли его чувства к Вере. В ее и глазах Лидии Семеновны он снова мог стать желанным в их доме.

Сгорая от нетерпения, Петр направился к Пивоварчукам. Удача на этот раз улыбнулась ему. Вера была дома и развешивала белье на веревке.

— Вера! — несмело окликнул он.

Она обернулась и зарделась.

— Вера! — повторил он и пытался поймать ее взгляд.

Она, уронив таз с бельем на землю, растерянно заметалась. Петр ринулся во двор и, схватив за руку, воскликнул:

— Не бойся, я не фашист! Я свой!

Это не произвело впечатления на Веру. В ее глазах по-прежнему плескалось холодное презрение. Проклятая фашистская форма сбивала ее с толку. Он выхватил из кармана пакет и выпалил:

— Ты должна передать его нашим! В нем важные сведения! Послезавтра нас отправляют в Краснодар!

Растерянность на лице Веры сменился недоумением, и с губ сорвалось:

— Каким нашим?

— Командиру Красной армии… Э-э-э, нет, начальнику Особого отдела. Это очень важно! — с жаром убеждал Петр.

— Какого Особого отдела?! — у Веры голова шла кругом.

— Начальнику Особого отдела НКВД капитану Павлу Рязанцеву. Запомни, Рязанцеву! — тормошил ее Петр.

— Я-я-я… Ты… — голос у Веры сорвался, и в следующий миг шею Петра обвили ее руки.

Трепетная волна прокатилась по его телу, и он стиснул девушку в объятиях. В страстных поцелуях терялись обрывки фраз, это уже ни имело никакого значения. Счастливые глаза Веры говорили Петру красноречивее всяких слов. В эти короткие мгновения нежной и трепетной любви, на которые так скупа война, они ничего не замечали.

— Верка?! Ты-ы-ы шо творишь?! Ты… — потеряла дар речи Лидия Семеновна.

Единственная дочь, ее кровинушка, на глазах соседей миловалась с фашистским прихвостнем. Для донской казачки большего позора трудно было представить.

Первой нашлась Вера. Она ринулась к матери и, обхватив ее за плечи, радостно повторяла:

— Мамо, Петя свой! Он свой! Он наш!

— Шо?! Вон з моей хаты. Шоб твоей ноги в нем нэ було. Як я сусидям в очи подывлюсь? — не могла поверить своим ушам Лидия Семеновна.

— Лидия Семеновна! Лидия Семеновна, не надо так. Я не могу все сказать, — пытался вставить слово Петр.

— Та шо мэни казать! Я шо, очей нэ имию!

— Мамо, успокойся. Петя не такой. Ты поверь, он хороший, — уговаривала ее Вера.

— Хороший? А ця одежку, шо?

— Лидия Семеновна, успокойтесь, пройдем в дом и там спокойно поговорим, — мягко, но настойчиво попросил Петр.

— О, Господи, та шо ж цэ такэ? Шо ж я людям скажу? — сокрушалась Лидия Семеновна, но, подчиняясь нажиму Петра и дочери, зашла в дом.

Там ее оставили силы. Она тяжело опустилась на табурет, крепкие натруженные крестьянским трудом руки плетьми обвисли к полу, а в глазах разлилась смертельная тоска. В таком состоянии Вера видела мать, когда с фронта пришла похоронка на отца. Жалость к ней охватила ее, она припала к коленям и сквозь слезы умоляла:

— Мамо, прости меня. Поверь, он хороший.

Но эта мольба не доходила до Лидии Семеновны. Остановившимся взглядом она смотрела перед собой и ничего не замечала. На глазах Петра разворачивалась еще одна семейная трагедия, невольным виновником которой являлся он. Властный, не знающий компромиссов, характер донской казачки, потерявшей на войне мужа, мог привести к ее полному разрыву с дочерью. У него не оставалось иного выбора, как признаться ей в своей связи с советской разведкой. Он наклонился к Лидии Семеновне и, пытаясь поймать взгляд, прямо заявил:

— Мы с Верой любим друг друга! Я не шкура! Эта тряпка на мне лишь прикрытие. Я выполняю задание советского командования. Извините, но это все, что я могу сказать.

— Мамо, та пойми же ты, Петя не фашист! Он свой! Он наш разведчик, — вторила Петру Варя.

Последние ее фразы, похоже, были услышаны Лидией Семеновной. Она встрепенулась, в глазах вспыхнул огонек, и впервые без прежнего ожесточения посмотрела на Петра. Он оживился и, чтобы рассеять последние сомнения, признался:

— В абвере я нахожусь по заданию начальника Особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитана Рязанцева.

— Мамо, цэ правда! Петя дал мне для него пакет… — Вера осеклась и виновато посмотрела на Петра.

Он нежно погладил ее по плечу и продолжил:

— В нем важные сведения для капитана Рязанцева. Они очень ему нужны. Послезавтра абвергруппу отправляют в Краснодар. Я не имею права подвергать опасности вашу семью. Вы можете отказаться…

Договорить Петр не смог. Лидия Семеновна поднялась с табуретки, и ее руки обвили его. Глухие рыдания сотрясали ее тело, а сквозь слезы прорывалось:

— Прости меня, сынок. Прости старую дуру.

А в следующую секунду все трое слились в одном объятии. Среди бескрайнего моря человеческого горя и страданий они, пусть и ненадолго, обрели свое счастье.

12 августа 1942 года передовая часть абвергруппы 102 погрузилась в эшелон и отправилась к новому месту назначения — в город Краснодар. Там советского разведчика Петра Прядко ждали новые испытания. Его пакет со сведениями для капитана Рязанцева долгих 6 месяцев, хранился в тайнике в скромном домике по улице Баррикадной, 7. Несмотря на обыски в казацкой слободе, которые участились после поражения гитлеровцев под Сталинградом, две храбрые женщины сберегли его. А Вера сберегла не только сведения, но и рожденную в огне войны светлую любовь к Петру. Любовь, которая, по признанию Петра Ивановича, стала для него самой большой наградой. До последних дней жизни они остались ей верны…

14 февраля 1943 года после ожесточенных боев советские войска освободили Ростов. На следующий день Вера явилась в комендатуру, где ее внимательно выслушали и направили в Особый отдел Южного фронта. Там девушку принял дежурный, а затем начальник. Вера, волнуясь и перескакивая с одного на другое, рассказала о Петре и его тайне. В подтверждение своих слов она положила на стол пакет.

И когда он был вскрыт, то руководители Особого отдела пришли в изумление: структура и кадровый состав абвер-группы 102 лежали перед ними как на ладони. Помимо этих сведений, зафронтовой агент Гальченко в рапорте на имя капитана Рязанцева сообщал установочные, характеризующие данные и особые приметы на агентов, заброшенных в советский тыл. Последней из пакета выпала короткая, бесхитростная и от того еще более трогательная записка:

«Товарищ капитан, будучи в Ростове-на-Дону, я установил связь с комсомолкой Верой Пивоварчук (проживает г. Ростов, Красный Город Сад, ул. Баррикадная, 7), надежным и верным товарищем…».

В наш прагматичный век слова Петра Ивановича Прядко, вероятно, звучат наивно. Но не нам, которым не дано жить в том суровом и беспощадном времени, судить их — для кого честь, дружба и Родина не были пустым звуком. Они — разведчики и контрразведчики, рядовые бойцы и командиры, партийные и беспартийные, объединенные одним емким словом советские, были скромны в своих оценках и стеснительны в словах, но необыкновенно щедры и благородны в делах и поступках.

В тот же день после беседы с Верой на имя начальника Управления особых отделов НКВД СССР комиссара государственной безопасности 2-го ранга Виктора Абакумову была отправлена шифровка. В ней сообщалось, что зафронтовой агент Гальченко-Прядко жив и продолжает действовать. Она почти слово в слово повторяла рапорт Петра:

Начальнику Особого отдела

капитану Рязанцеву

…В Ростове-на-Дону группа пробыла до 10 августа 1942 г. За это время было заброшено до 12 агентов, из которых возвратилась лишь половина. В этот раз им были выданы очень плохие документы…

В Ростове-на-Дону начальством группы 102 оставлен агент для внутренней работы (фамилию — см. приметы стр. 11)…

Там же, во время пребывания группы 102 в Ростове, в этот же период находился радист по имени Игорь, которого вскоре некий капитан, представитель группы 101, забрал для переброски самолетом (прыжок с парашютом) где-то в район Сталинграда…

Далее со страницы 11 своего рапорта Петр дает характеристики и приметы агентов и сотрудников абвергруппы 102.

Шофер Зверев Алексей, «Алекс», «Павел», работает в группе с декабря 1941 г.

До войны находился в кадрах РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии. — Прим. авт. ) в звании воентехника 2-го ранга. В плен перешел в первые месяцы войны.

В группе больше всего ездит на машине, которая развозит агентов для переброски через фронт и при доставке их обратно из передовых частей в группу.

В группе пользуется большим доверием, и, как правило, машина посылается на ответственные задания.

В отношении советской власти настроен плохо, всецело в разговорах и на деле симпатизирует немцам.

Его семья: жена проживает в г. Симферополе (Крымская АССР). В марте ездил к жене, поддерживает с ней переписку.

Приметы: возраст до 30–32 лет, среднего роста, голова лысая, в переднюю челюсть вставлены 2 белых металлических зуба, лицо смуглое, глаза черные…»

 

Глава девятая

Поиск связного

13 августа 1942 года основной костяк абвергруппы 102 прибыл в Краснодар. Новый ее начальник капитан Мартин Рудель энергично принялся за дело. Уже на следующий день в штабе, разместившемся в двухэтажном купеческом особняке по улице Комсомольская, 58, заработали все службы. Спустя неделю, поблизости от линии фронта, в станицах: Афипской, Хадыженской, Крымской и Абинской, были оборудованы пункты заброски агентуры, а на окраине пригорода Краснодара — в Пашковской в полевом лагере полным ходом шла подготовка курсантов.

Август — октябрь 1942 года стали решающими в битве за Кавказ, поэтому сотрудникам группы приходилось работать с полным напряжением сил. Вербовки агентов из числа советских военнопленных и полицейских, их ускоренная подготовка и заброска в тыл частей Закавказского фронта были поставлены на поток. Особую активность проявляли фельдфебель Аппельт, инструкторы Лысый и Шевченко. Петр настойчиво искал способ скомпрометировать их и вскоре он нашелся.

Националистические взгляды Романа Лысого были хорошо известны его ближайшему окружению. Он люто ненавидел москалей, и когда разговор заходил на эту тему, то в запале в последнее время доставалось и немцам. Эти откровения, вероятно, не оставались без внимания осведомителей Райхдихта, но Лысому пока все сходило с рук. Рудель сквозь пальцы смотрел на его националистические завихрения, и тому была причина: подготовленные им группы агентов реже, чем другие, проваливались на заданиях. Одна из них накануне возвратилась после совершения диверсии на участке дороги Новороссийск — Геленджик. Этот успех Рудель отметил не только перед строем, а и в рапорте на имя Гемприха, в котором ходатайствовал о награждении Лысого. Тот буквально раздулся от гордости, не дожидаясь приказа, предложил Петру и Шевченко отметить будущую награду.

Они охотно согласились, и в тот же день после окончания занятий вышли в город. Лысый не стал долго перебирать рестораны и остановил выбор на ближайшем с претенциозным названием «Райх». В нем подавали вареных раков, а он — большой их любитель, не мог отказать себе в таком удовольствии. Был конец августа — самая благодатная пора на Кубани, и они отправились в ресторан пешком. В нем было немноголюдно, расторопный официант быстро подал к столу холодное пиво и вареных раков.

Лысый, смакуя деликатес, с ностальгией вспоминал о родине — Черновцах. Вместе с ним ударился в воспоминания и Шевченко. Петр живо поддержал разговор, а когда официант выставил на стол бутылку водки, не забывал почаще наливать в рюмки. Под пьяный треп он надеялся вытащить из Лысого и Шевченко дополнительные сведения о диверсантах, заброшенных за линию фронта.

Повод на эту тему дал сам Лысый. После последней успешной операции группы Вязуна в советском тылу Рудель поручил ему создать на ее базе резидентуру. Это не вызвало особого энтузиазма у Лысого — контингент будущих диверсантов оставлял желать лучшего. После поражения гитлеровцев под Москвой охотников шпионить и совершать диверсии среди военнопленных существенно поубавилось.

— Выбрать не из кого — одна шваль! — сетовал он на трудности.

— Ну, почему? В третьем отделении есть подходящие экземпляры, — возразил Петр.

— С чего ты взял?

— Четверо дезертиров и один, если верить тому, что пишет, из семьи врагов народа.

— Во-во, пише. Ты, Петро, судишь о них по своим бумажкам, а я их бачу в деле… Одно говно.

— Ты не прав, Рома.

— Я не прав? Трое грузиняк, два ары — с такими хрен че навоюешь.

— Кто такие?

— Этот, як его Хер. Звиняйте, хлопци, язык сломаешь — Херкеладзе, — Лысый осекся и, посмотрев на Петра протрезвевшим взглядом, спросил: — А че ты про него пытаешь?

— Помочь хочу, — быстро нашелся Петр.

— Як?

— В моей картотеке вся их подноготная написана.

— А-а-а, от цих бумажек тильки одна польза — сраку подтереть.

— Не скажи.

— Ром, а Петро дело каже, — поддержал его Шевченко.

— Ладно, опосля погутарим, — не стал спорить Лысый и предложил: — Наливай.

Шевченко разлил водку по рюмкам и произнес тост:

— Хлопци, выпьем за тэ, шоб у цем роки угробить коммуняк, та гйада до хаты!

Выпив, Лысый вдруг скуксился и мрачно обронил:

— Кажешь, до хаты.

— А шо, ни? Почитай бильше рока диток не бачив, — посетовал Шевченко.

— Побачишь, колы рак на гори свисне.

— Ром, а ты шо, сомневаешься? Подывись, як нимец пре!

— И шо? До Москвы тож пер, а там его на жопу посадили.

— Так тэ ж було в прошлом роки, а сегодня вин уже дошов до абрэкив. А ти тильки и ждут, шоб кишки коммунякам пустить.

— Ага, пустят. Придэ зима, и ось побачишь, як москали надерут жопу нимцу, — гнул свое Лысый.

Шевченко переглянулся с Петром и с раздражением бросил:

— Ром, я шось нэ пийму. Ты за нимца чи за коммуняк?

Тот яростно сверкнул глазами и отрезал:

— Я за незалежну Украину!

— Так мы ж с Петром тож за тэ. Но сначала надо покончить с коммуняками, а потом по хатам.

— По хатам, так воны тоби и дадут.

— Та хто, воны?

— А ты шо, не разумляешь, — продолжал говорить загадками Лысый.

— Ром, говори прямо, тут все свои! — потребовал Петр, которому тоже надоели его туманные намеки.

— Ладно, хлопци, — согласился он, полез в карман, достал вдвое сложенный листок бумаги и, развернув на столе, ткнул в него пальцем.

— Ось, дывысь!

Петр и Шевченко склонились над ним. В верхней части в глаза бросился голубой трезубец — это была листовка ОУН. Ее авторы призывали своих единомышленников не только не допустить восстановления на Украине большевистско-жидовским ига, а и подняться на борьбу с немцами. Последний абзац листовки изумил Петра с Шевченко, и они в один голос воскликнули:

— Как так?!

— А ось так, хлопци! Шо большевики, шо гансы — одна сатана! — заявил Лысый и, понизив голос, сообщил: — У мэни на батькивщине гансы 9 хлопцив з ОУН вбылы.

— Та не може быть?! — не поверил Шевченко.

— Може, Трофим. Ты подывысь, як Рудель и друга немчура к нам относятся.

— Як к скотине, — пробормотал он.

— Так что же делать, Рома? — задался вопросом Петр.

— Пока ждать.

— Чего?

— Зимы.

— И что тогда будет?

— Сталин Гитлеру харю начистит, вот тогда и рванем до хаты. Там наши хлопци тильки и ждут, шоб пидняться.

— И много их?

— Богато, — не стал дальше развивать разговор Лысый и, сложив листовку в карман, хмыкнул:

— Ой, хлопци, шось в горли дыренчить, треба горло промочить.

Шевченко понял намек, снова разлил водку по рюмкам, и Лысый произнес тост:

— За незалежну Украину!

Его дружно поддержали, и затем навалились на только что снятый с углей шашлык. В тот вечер они больше не возвращались к опасной теме и принялись перемывать кости Самутину и Райхдихту. Петр поддакивал собутыльникам, а у самого из головы не шла мысль, как обернуть пьяные откровения Лысого и националистическую листовку против него. Она не давала ему покоя и в общежитие. Решение пришло неожиданно: использовать в этих целях начальника секретной части ефрейтора Коха. У него хранились папки с материалами инструкторов. Петр несколько раз был невольным свидетелем того, как он копался в них. Вряд ли им двигало праздное любопытство, скорее он подрабатывал у Райхдихта на ниве осведомительства. Определившись с исполнителем задуманного плана компрометации Лысого, Петр стал ждать удобного случая, чтобы завладеть листовкой. Вскоре он представился.

Лысый вместе с группой курсантов выехал на занятия в полевой лагерь под Пашковскую, а у Петра выдался свободный час. Он не замедлил этим воспользоваться и возвратился в общежитие. В нем царила сонная тишина. Дежурный клевал носом за стеклянной перегородкой и не заметил его. На втором этаже, где находилась комната Лысого, тоже никого не оказалось. Петр решительно открыл дверь и переступил порог. Обстановка в комнате ему была хорошо знакома: кровать, стол, тумбочка и платяной шкаф.

«С чего начать? С чего? Со шкафа!» — решил он и распахнул дверцы. В глаза бросился кожаный чемодан, и руки сами потянулись к нему.

«Стоп, Петя! Лысый не дурак, чтобы хранить листовку в том, что торчит на виду. Так где же ты ее спрятал? А может, в коробках? Начнем с них», — определился Петр и принялся перебирать их содержимое.

Серебряные ложки, фарфоровый сервиз, отрезы ткани — обычной набор мародера подсказали ему: тайник надо искать в столе или тумбочке. Но и там его не оказалось. Обнаруженная под журналами стопка порнографических фотографий с извращенцами свидетельствовала о нездоровых сексуальных пристрастиях Лысого, но никак не о националистических, антигерманских взглядах.

Петр отступил на середину комнаты и мысленно перебрал все возможные места, где Лысый мог хранить самое ценное — золото!

«Точно, золото! Ты его не нашел! А оно должно быть! Должно! Только где?» — задался он этим вопросом.

Единственным предметом, который оставался не осмотренным, был чемодан. Петр стащил его с полки, положил на стол и попытался открыть замки — они были закрыты на ключ. Выручила булавка — после легкого нажимы верхняя крышка открылась, и догадка нашла подтверждение. Перед его глазами предстала россыпь часов в серебряной и золотой оправе, вязанка золотых колец и фотоальбом. С него он начал осмотр, и здесь удача, наконец, улыбнулась ему: листовка была спрятана под обложкой, там же лежал список из 18 курсантов и агентов, заброшенных в тыл советских войск. Судя по фамилиям, большинство из них являлись выходцами из западных областей Украины. Похоже, Лысый рассчитывал предстать перед главарями ОУН не с пустыми руками. Но это уже мало заботило Петра, его мысли занимало другое: как подкинуть листовку Коху? Здесь он рассчитывал на слабость ефрейтора к сладостям. По его расчету, банка отменного каштанового меда должна была открыть путь не только к желудку ефрейтора, но и дверь в секретную часть.

Дождавшись начала очередного часа занятий, Петр прихватил мед и отправился к Коху. Любитель почесать языком, он маялся в одиночестве и при появлении Петра оживился.

— Привет, Густав, скучаешь! — поздоровался Петр.

— О чем ты, Петр, при моей-то службе, — посетовал тот.

— Да, не расслабишься. Все дороги нашей группы ведут к тебе.

— Скорее, к Шойриху.

— Не скажи. После него некоторые из сортира не вылазят.

— Ха-ха, — хохотнул Кох и скосил хитрющий взгляд на пакет в руке Петра.

Он тряхнул им и предложил:

— Может, чайком побалуемся.

— Ну, ты же знаешь, в рабочее время… — замялся Кох.

— Так все же на занятиях. А у меня отличный мед — каштановый. Помнишь, я тебя угощал.

— О! — воскликнул сладкоежка ефрейтор и, не устояв перед искушением, открыл дверь секретки. Первая часть плана Петра сработала, оставалось добраться до папки Лысого. Он пробежался взглядом по безликим стеллажам. Здесь каждый предмет и документ знал свое место — был пронумерован и имел своего владельца. Папка Лысого значилась под номером 23 и находилась на верхней полке. Петр несколько раз порывался подобраться к ней, но вынужден был отступить. Неугомонный Кох крутился под самым носом и не давал сделать ни одного лишнего движения. И только когда сердито засипел чайник, у Петра появился шанс. Ефрейтор захлопотал над столом, он воспользовался этим — стремительно шагнул к стеллажу и засунул под обложку папки листовку вместе со списком из 18 агентов и курсантов. Это движение не укрылось от Коха:

— Ты чего там? — окликнул он.

— Не возражаешь, если возьму свою папку, а потом распишусь в журнале?

— Успеешь, иди пить чай.

— Ладно, — согласился Петр и подсел к столу.

Банка меда сыграла свою роль: Кох расщедрился и вместо пересохших галет достал краюху свежего белого хлеба. Смакуя мед, он ударился в воспоминания. Пчеловодство ему было знакомо не понаслышке. Детство Кох провел на пасеке у деда и с упоением рассказывал о тех счастливых днях. Петр поддакивал и украдкой поглядывал на часы. Приближалось время перерыва в занятиях, и не в его интересах было лезть на глаза Райхдихта, а тем более Лысого. Кох же, сев на любимого конька, и не думал останавливаться. Петр нервно елозил на стуле и напряженно думал, как бы поскорее выбраться из секретки. Его ссылки на неотложную работу не возымели действия — Кох продолжал разглагольствовать, и только появление двух инструкторов, пришедших сдавать документы, положило конец чаепитию. Забрав свою папку и расписавшись в журнале выдачи, Петр, наконец, смог выбраться к себе в кабинет.

Остаток дня он провел как на иголках. Совещание, на которое Рудель вызвал всех старших инструкторов, прошло рутинно, о Лысом не было сказано ни слова. Сам он до отбоя так и не появился в группе. Встретились они только на следующий день за завтраком. Ничего необычного в поведении Лысого Петр не заметил. Он пребывал в хорошем настроении и после утреннего развода снова отравился с группой курсантов на полевые занятия. Все основные события, связанные с ним, начали стремительно развиваться после обеда.

Свободные от занятий инструкторы отправились отдыхать в общежитие, но отдыха не получилось. Вслед за ними туда нагрянул Райхдихт вместе с комендантом, чем вызвал немалый переполох. Перевернув верх дном все, что было в комнате Лысого, они забрали чемодан и унесли в штаб. Затем в кабинет Райхдихта начали таскать по одному курсантов, значившихся в списке Лысого. Это окончательно убедило Петра в том, что его «послание» дошло до нужного адресата. К вечеру по группе поползли слухи: Лысый «спалился» на языке. Его самого доставили в группу под конвоем и посадили на гауптвахту. Там за него взялся Райхдихт. Клятвы Лысого, что он ни в чем не виноват, а листовка — это дело агента большевиков, гитлеровцев не убедили. Так оуновская листовка похоронила одного из самых рьяных инструкторов абвергруппы 102 и заставила подергаться Шевченко.

Прошел день, за ним — другой. После исчезновения Лысого из группы прошло два дня, но ни Шевченко, ни Петра так и не вызвали на допрос к Райхдихту. История с Лысым стала забываться. Шпионское колесо абвера продолжало катиться, так и не коснувшись Петра.

Успех в нейтрализации Лысого окрылил его. Следующий удар он нанес по одной из ключевых фигур — фельдфебелю Аппельту. На нем «висели» финансы, в том числе и те, которые выдавались агентуре. Найти у него уязвимое место, как это было в случае с Лысым, оказалось делом гораздо более сложным. Аппельт, «истинный ариец», со своим особым статусом, держался на расстоянии от «черной кости» — инструкторов-славян. И все-таки он оказался не безгрешен: допускал нарушения в работе с секретными документами и нередко брал их с собой на квартиру. Петр воспользоваться этим.

Самым подходящим днем для выполнения им задуманного являлась суббота. После традиционного совещания руководящего состава группы Рудель вместе с Райхдихтом, Аппельтом, Шойрихом и Бокком, как правило, отправлялся на ужин в ресторан «Золотая подкова». И на этот раз они не изменили себе. Петр отправился на квартиру фельдфебеля. Она находилась в пятнадцати минутах ходьбы от штаба. Ее хозяйка, молодая, разбитная бабенка, сдававшая в поднаем две комнаты и, судя по тем продовольственным пайкам, что Аппельт таскал со склада Шойриха, водила с ним шуры-муры. Лишним подтверждением тому были их частые появления в ресторанах «Золотая подкова» и «Райх». Петр несколько раз встречался с ней, и опасался, как бы она не опознала его, и, чтобы не подвергать себя риску, заранее купил на рынке новые куртку, фуражку, шкурку нутрии, из которой изготовил усы. Весь этот маскировочный гардероб болтался за его спиной. На подходе к квартире Аппельта, он свернул в развалины и переоделся. Дольше всего пришлось повозиться с усами — они никак не хотели держаться, и когда с ними было покончено, из осколка зеркала на него таращилась хмурая физиономия с воинственно топорщащимися рыжими усами.

«Не красавец, конечно, но сойдет. Главное, что не узнает», — Петр остался доволен своим видом и решительно направился к дому Аппельта. В душе он надеялся, что, возможно, хозяйка ужинает вместе с фельдфебелем, и в этом случае у него будут полностью развязаны руки. Но надежде не суждено было сбыться — хозяйка оказалась дома. Он решил не отступать и, войдя в сенцы, постучал.

— Хто там? — из глубины комнат откликнулся молодой голос.

— Со службы господина фельдфебеля, — Петр добавил металла в голос.

— Так его нэма.

— Он вот-вот должен подойти. Я подожду.

— Ну, тогда заходьте, я щас.

Петр прошел в горницу, и через минуту из кухни выглянула хозяйка. На вид ей было около тридцати. Крепко сбитая, с развитыми формами, перед которыми такому, как Аппельт, трудно было устоять. Задорные ямочки на щеках и черные глаза — смородины, в которых скакали лукавые чертики, говорили, что баба далеко не промах и своего не упустит.

— Здравствуйте, — поздоровался Петр и решил держать ухо востро.

— Здрасте, — поздоровалась хозяйка и, оценив его внушительный вид, предложила: — Може, чайку или компотику?

— Нет, спасибо, не буду мешать вам. Я лучше подожду в комнате господина фельдфебеля, — отказался Петр.

— Як знаете, — не стала настаивать она и открыла дверь.

В комнате Аппельта царил образцовый порядок.

«Легче будет искать», — отметил про себя Петр и, чтобы отделаться от хозяйки, спросил:

— У вас на кухни ничего не горит?

Та поняла все по-своему и предложила:

— Могу яйца поджарить.

— А вот этого не надо. Они мне еще нужны.

— Шо? — в следующее мгновение хозяйка зашлась в хохоте, а затем плотоядным взглядом окинула ладную фигуру Петра. По сравнению с пузаном Аппельтом он явно выигрывал. В ней заговорила стервозная натура. Игриво хохотнув, она предложила:

— А може, вишневой наливочки чи самогоночки?

— Спасибо, в следующий раз. Я на службе.

— Ну тады боршика. Свежий, тильки с огня, — не отставала она.

«Чертова баба! И послать не пошлешь. Скандала только не хватало», — проклинал ее в душе Петр и предпринял еще одну попытку, чтобы выставить ее из комнаты:

— Знаете без господина фельдфебеля как-то неудобно, давайте подождем.

— Як знаете, — с нотками разочарования в голосе произнесла хозяйка и направилась на кухню.

Петр прикрыл плотнее дверь и, достав из-за голенища сапога тесак, принялся взламывать ящики стола. В левом верхнем ящике лежал семейный альбом с фотографиями и детские безделушки, Они напоминали не лишенному сентиментальности фельдфебелю о дочерях-близняшках и сыне. В нижнем находились бланки финансовых ведомостей и фотографии из его армейской жизни. На них часто попадались знакомые лица. Все это было не тем, что могло скомпрометировать Аппельта в глазах Руделя и Гемприха. Заполненные денежные ведомости с фамилиями и псевдонимами курсантов и агентов, а главное — штатного состава группы, включая самого Руделя, Петр обнаружил в нижнем ящике правой тумбы стола. Под ними лежал конверт с двумя тысячами марок, горсть золотых цепочек и массивный серебряный крест. Распихав находки по карманам куртки, он переключился на комод. Из него в сумку перекочевали детская меховая шубка, дамская норковая шапка. Они должны были навести Аппельта и Райхдихта на мысль, что в квартире побывал воришка. До нижнего ящика Петр так и не добрался, за окном скрипнули тормоза, а затем хлопнула дверца. Он приник к окну.

На дорожке к дому возник силуэт. Характерная походка и торчащий живот не вызвали сомнений — это был Аппельт. Не раздумывая, Петр распахнул окошко, ящерицей соскользнул в палисадник и, прячась за кустарником, выбрался в сад. В доме пока царила тишина, и он поспешил избавиться от маскарада, запихнул его в сумку и, перемахнув через плетень, оказался на соседней улице. Его рискованная затея удалась — Аппельт лишился важных документов.

Теперь, когда опасность осталась позади, Петр не шел, а буквально летел на крыльях, в последний момент услышал шум приближающегося автомобиля и отскочил на обочину. Рядом остановился опель, и из кабины высунулась разгневанная физиономия.

— Ты шо, глухой? Я же тебя, — голос оборвался на полуслове — за рулем был водитель группы Василий Матвиенко.

«Откуда тебя принесло?! Привез Аппельта?!» — Петр похолодел от этой мысли. И, страшась услышать подтверждение своей догадке, чужим голосом спросил:

— А ты че тут раскатываешь?

— Фельдфебеля до хаты подвозил? — пояснил Матвиенко.

— Он что, тут живет? — прикинулся незнающим Петр.

— Рядом, за углом.

— О, а я и не знал.

— А ты, Петро, шо тут делаешь?

— Случайно зашел.

— Может, подвести? — предложил Матвиенко.

— Не надо, я пешочком прогуляюсь. После моих бумаг хочется развеяться.

— Ну, як знаешь, а я в группу, — не стал настаивать Матвиенко и, захлопнув дверцу, тронул машину.

«Кажись, не догадался», — подумал Петр и, приободрившись, направился к развалинам. Там он стащил с себя куртку, кепку и вместе с деньгами и золотом сложил в сумку и затолкал под обломки кирпича, потом сжег денежные ведомости и направился в ресторан «Золотой якорь»! В нем всегда отирался кто-нибудь из группы и мог обеспечить ему алиби. Пока все шло по его плану. В зале ему встретилась подвыпившая компания инструкторов — Коляда, Трофимов и Пинчук. Он присоединился к ним. В группу они возвратились изрядно навеселе и попались на глаза дежурному по штабу. Тот слегка с ними пособачился, и на том все закончилось. На следующий день Петр с нетерпением ждал реакции Аппельта и Руделя на происшествие. Первым сигналом, что его дерзкая затея дала результат, стало отсутствие их обоих на утреннем разводе. Позже в кабинете Руделя на совещание собрались только немцы. О чем там шла речь, для инструкторов осталось тайной. После него немцы хранили гробовое молчание. Внешне в группе ничего не менялось, но атмосфера становилась все более напряженной. Особенно это было заметно по Аппельту. Он на глазах худел, а на службе ходил словно в воду опущенный.

Прошло около недели, и из Варшавы, из штаба Вали 1 (специальный орган абвера, созданный в июне 1941 года для ведения разведывательно-диверсионной и контрразведывательной работы против Советского Союза) прибыла специальная комиссия. Потрепав нервы в основном начальству и не сделав никаких оргвыводов, она укатила обратно. Они последовали позже. В начале декабря из Варшавы поступил приказ: все курсантские группы, значившиеся в денежных ведомостях Аппельта, расформировать и отчислить, его самого сняли с должности и отозвали из Краснодара. Вслед за ним та же участь постигла Руделя.

На смену ему прибыл капитан Гесс, человек с невыразительным лицом и лишенный всяческой харизмы, он, скорее, «отбывал номер», чем пытался восстановить изрядно подмоченную репутацию группы. Поговаривали, что своим назначением Гесс был обязан влиятельным родственникам по линии жены. Вскоре налаженный Руделем деловой ритм сбился — в кабинете Гесса можно было чаще встретить проходимца Шойриха, чем инструкторов, занимающихся подготовкой разведывательно-диверсионных групп. Помимо лени у него имелась и другая слабость — спиртное. Вместе с ним группа ударилась в пьянство.

При таком начальстве Петр, казалось бы, мог спокойно вздохнуть, но каждый раз, когда он встречался с Матвиенко, в нем просыпалась тревога. Ему казалось, что тот догадывается о той его роли, которую он сыграл в судьбе Аппельта. И тогда он решил более внимательно присмотреться к Василию. Первым делом со всей тщательностью изучил его личное дело. На первый взгляд Матвиенко мало чем отличался от тех, кто пошел на сотрудничество с абвером. В плен Василий попал после контузии. Вербовал его Самутин, но не как будущего шпиона или диверсанта — это был тот редкий случай, когда в штаб требовался хороший водитель. Но не только отличные профессиональные навыки, а и немногословность Матвиенко обеспечила ему место среди постоянного состава группы. Помимо этого, Петр отметил для себя и другой важный момент, который мог сыграть свою роль при перевербовке Матвиенко: его близкие — жена сын и дочь — проживали на не оккупированной гитлеровцами территории — в Туапсе.

Предлог для беседы с Василием ему не пришлось искать. Слухи о наступлении Красной армии под Сталинградом просочились в группу и, обрастая самыми невероятными подробностями, порождали панические настроения. Их усиливали сообщения разведывательно-диверсионных групп, заброшенных в расположение частей Закавказского и Северо-Кавказского фронтов, — они докладывали о накопление резервов. Одну из них Василий только что доставил с пункта переброски в Абинской. Поставив машину в гараж, он занялся своим любимым занятием — ремонтом часов. С этого Петр и решил начать с ним разговор. Поздоровавшись, он присел на табурет так, чтобы видеть его лицо. Матвиенко молча кивнул и продолжил ковыряться в металлических внутренностях дорогих, явно не рядового инструктора, часах.

— Чье хозяйство чинишь? — поинтересовался Петр.

— Шойриха, — коротко обронил Василий.

— Вот ненасытный, все ему мало.

Матвиенко никак не среагировал на эту затравку. Тогда Петр зашел с другой стороны и спросил:

— Давно приехал?

— Недавно.

— Группа вся вернулась?

— Не знаю, спроси у Шевченко, — односложно отвечал Василий.

Но Петр не оставлял надежды растормошить его и продолжил:

— Шороху-то они навели?

— Вроде да.

— В Туапсе?

— Угу.

— Твои же родные места? Небось сам рвался, чтоб своих увидеть? Вот бы радость была.

— Ага, полные штаны, — с ожесточением произнес Василий.

— Чего так? — разыгрывал недоумение Петр.

— Будто не знаешь. Там разговор один: к стенке, и все!

— Да брось ты это. Ни сегодня, так завтра будем в твоем Туапсе.

— Будем. Из Волги уже воды попили. Всыпали гансам, так Гесс теперь коньяком заливает… — Матвиенко осекся и с испугом посмотрел на Петра.

— Не смотри на меня так, Вася. Я не шкура и своих не продаю, — успокоил он его и, достав часы, попросил: — Посмотри, в последнее время что-то барахлят.

Матвиенко обмяк и, вымученно улыбнувшись, сказал:

— Оставь, сделаю.

— Что с меня?

— Ничего. Я со своих не беру.

— Спасибо. Хорошо, что такие, как ты, еще остались и за ефрейторскую лычку не продаются, — сделал многозначительную оговорку Петр и внимательно посмотрел в глаза Василию.

Тот не отвел их в сторону. В них, как показалось Петру, промелькнула тень.

«Ах ты, молчун! Все ты понимаешь с полуслова. Похоже, моя вылазка к Аппельту для тебя не секрет. Стоящий ты мужик, Вася. С тобой можно иметь дело! — порадовался в душе Петр, но осторожность взяла верх. — Стоп! Не гони лошадей! Пусть над нашим разговором покумекает, а там видно будет», — не стал он форсировать события и спросил:

— За часами, когда зайти?

— Где-то завтра, послезавтра. В общем, как будет время, — предложил Матвиенко.

— Договорились, — согласился Петр и впервые за последнее время ощутил прилив радости.

После разговора прошла неделя, но они так и не смогли встретиться. Василий постоянно находился в разъездах, а Петр вместе с Шевченко четвертые сутки безвылазно сидели в пункте заброски в Абинской. Гесс не давал команды на возвращение в Краснодар, и это наводило их на мысль, что следующие разведывательно-диверсионные группы придется возглавить им. Внезапное появление Бокка подтвердило ее. По указанию Гемприха для проведения диверсии на туапсинском нефтетерминале из постоянного состава группы формировалась особая команда «Д». Эта новость не вызвала у Шевченко энтузиазма. Четыре предыдущие диверсионные группы бесследно сгинули в суровых кавказских горах. Петр для вида тоже побурчал, а в душе порадовался — появлялся шанс восстановить связь со своими.

По приезде в Краснодар его вызвал Гесс. Он — любитель пышных фраз, и когда находился в ударе, то Геббельс отдыхал, — начал речь с мессианской роли арийцев, а затем обрушился с гневными тирадами на ненавистных большевиков и евреев. Не оставив от них камня на камне, Гесс объявил, что ему — Петру и еще семи лучшим из лучших выпала величайшая честь решить судьбу битвы за Кавказ — взорвать нефтетерминалы в Туапсе.

В число семи вошел и Матвиенко. Гесс лез из кожи вон, чтобы доказать Гемприху в Запорожье и Штольце в Берлине, что с его назначением они не прогадали. То, что не удалось сделать его предшественникам — Гопф-Гойеру и Руделю — выполнит он, капитан Гесс. Ради этого он пожертвовал лучшим водителем группы. Василий имел несчастье вырасти в Туапсе, и Гесс рассчитывал, что именно ему удастся вывести диверсантов на нефтетерминалы.

Это подтолкнуло Петра к решающей беседе с Матвиенко. Нашел он его в учебном классе. Под руководством Бокка бедолага пытался освоить азы топографии. Мастер золотые руки, Василий, чувствовал в ней себя ребенком, заплутавшим в дебрях азимутов и градусов. Не меньше его измучился фельдфебель и потому был рад, когда ему на смену пришел Петр. Матвиенко тоже перевел дыхание. Для него были более понятны уловки советской комендатуры, которые применялись в документах красноармейцев, чтобы выявить агентов абвера.

Занятие подходило к концу. Петр посчитал, что более подходящего времени для решающего разговора с Василием ему не найти, и сделал первый намек:

— Как мои часы? Показывают правильно?

— А я разве халтуру роблю? — вопросом на вопрос ответил хитрый Матвиенко.

— Нет. Не зря же тебя включили в нашу группу.

— Угу!

— Ты, смотрю, не рад.

— А чему радоваться? Четыре группы вже сгинули.

— Ну, с таким, как ты, проводником мы не пропадем.

— Ага. До смерти точно доведу.

— Ладно тебе, Вася, прорвемся, — Петр похлопал его по плечу и спросил: — Где часы?

— В кандейке, в гараже, — пояснил Василий.

— Пошли, время не ждет! — поторопил Петр. Лишний раз подставляться под скрытые микрофоны Райхдихта у него не было ни малейшего желания.

В гараже было непривычно тихо и ничто не мешало разговору с глазу на глаз. Петр успел изучить характер Матвиенко — тот не терпел разговоров с подходцем — и, повертев часы, похвалил:

— Правильно идут.

— Я же говорил, шо халтуры не делаю.

— Часы-то правильно идут, не то что твоя жизнь, Василий, — поддел его Петр.

— А че, моя жизнь? С волками жить — по-волчьи выть, — огрызнулся он.

— А ты разве волк?

— Какая на хрен разница. Мое дило — баранку крутить.

— Все, Вася, открутил. Теперь родной Туапсе взрывать будешь.

— Туда треба ще дойти.

— А если дойдем, взрывать станешь? — допытывался Петр.

— То шо ты причипывся? Кажи прямо, чего надо?! — потерял терпение Матвиенко.

— Мне ничего, а вот жене и детям ты нужен.

— А тебе якэ до них дило?

— Хочу, чтоб они не потеряли мужа и отца, — заявил Петр и напрягся.

От ответа Василия зависело многое. Лицо Матвиенко исказила гримаса, а пальцы сжались в кулаки. Рука Петра опустилась на рукоять тесака. Это движение не укрылось от внимания Василия. Его плотно сжатые губы разжались, и с них слетело:

— Боишсь, шо донесу Гессу?

— Доносить-то нечего, — отмахнулся Петр.

А голове пронеслось: «Неужели ошибся?»

— Разве? А хто только, что мне предлагал на ту сторону бежать? — с ехидцей спросил Матвиенко.

— Тебе показалось.

— Показалось? А Аппельта? Цэ ты спихнул?

Этот вопрос Матвиенко сказал все Петру. Василий догадывался, что он оказался там не случайно, и все произошедшее с Аппельтом и Руделем было его рук делом. Теплая волна окатила Петра: «Ну ты, Вася, и змей! Знал и столько молчал!»

И уже не таясь, он спросил:

— А ты как думаешь?

Василий хмыкнул и заявил:

— Ну, туда ему и дорога.

Петр рассмеялся и в тон ему заметил:

— Там, может, еще кого сплавим?

— А запросто.

— Ну, ты, Вася, даешь! Ох, как мне тебя не хватало! — воскликнул Петр и, не стесняясь своего порыва, стиснул его в своих объятиях.

Матвиенко тоже расчувствовался и с его дрожащих губ сорвалось:

— Петро, так ты свой?

— Свой! Свой! — повторял Петр.

И когда они овладели чувствами, Василий спросил:

— Та шо мэни робыть?

— Готовиться к выполнению задания.

— Якого?

— Гесса.

— Я-як? — опешил Василий.

— Самым добросовестным образом. В группу зачислят только пятерых. Ты должен попасть в их число.

— Понял. А шо потом?

— Не спеши, придет время, я все скажу, — закончил на том разговор Петр и отправился в штаб.

Следующие четыре дня они и еще шестеро диверсантов под командованием Бокка усилено готовились к выполнению задания. 17 декабря 1942 года Гесс без всяких объяснений отменил его, а сам укатил в поселок Абрау якобы с инспекцией. Острые языки по этому поводу злословили, что шеф заблудился в лабиринте подвалов знаменитого винзавода. В оставшееся до Рождества время в группе шел вяло текущий учебный процесс.

В отсутствие Гесса личный состав группы расслабился. В комнатах общежития и кабинетах штаба все чаще раздавались загадочные хлопки. Страсть капитана к зеленому змию оказалась заразительной. К рюмке стали прикладываться не только свободные от занятий инструктора, а и некоторые дежурные. Служба в группе в эти рождественские дни шла через пень-колоду. В какой-то момент в голову Петра пришла шальная мысль: вместо рождественского гуся подложить гитлеровцам большую свинью. Он поделился ею с Матвиенко, тот с ходу ее подержал. От мысли разбросать по городу листовки, в которых бы раскрывалось истинное назначение интендантского отдела, за ширмой которого скрывалась группа, они отказались. Слишком хлопотное это было дело.

— А если краской намалевать на стене, шо тут шпионская школа, — предложил Василий.

— Это мысль! — поддержал Петр, но, подумав, усомнился: — Рискованно, дежурный может заметить, да и времени у нас не хватит.

— Да, не пойдет. Так что же делать?

— Может, плакат повесить.

— Точно! Быстро и никто не заметит, — снова оживился Василий.

— Так и сделаем.

— А где столько бумаги и краски найти?

— Не проблема! — заверил Петр и подумал о начальнике типографии Николае Бойко.

У него он заказывал бланки красноармейских книжек, командировочных предписаний, госпитальных справок — в общем, все то, что потом служило абверовским агентам в качестве документов прикрытия.

— И когда мы будем давать рекламу гессовскому выводку? — торопил события Василий.

— На Рождество! — не задумываясь, назвал дату Петр.

— Точно! Пока гансы будут жрать своего гуся, мы подсунем им свинью.

— И еще какую!

— Надо такое написать, шоб Гесс сразу протрезвел!

— Напишем! — заверил Петр и тут же взялся за выполнение.

После обеда он выехал в типографию. Бойко был на месте и распекал наборщика. При появлении Петра его воинственно торчащие усы обвисли, и на лице появилась кислая улыбка.

— О, господин Петренко! — воскликнул он, но в его голосе не было энтузиазма.

— Здорово, Николай Пантелеевич, за что хлопца строгаешь? — бодро произнес Петр.

— Их не строгать, так вы же с меня три шкуры спустите.

— Так уж и три?

Бойко, смешавшись, ответил:

— По головке точно не погладите.

— Ладно, Пантелеич, я приехал не шкуру с тебя драть и не по головке гладить. Праздник на носу, нужна краска, плакатные перья и хорошая бумага.

— Чего-чего?! — Бойко не сразу понял, о чем идет речь.

— Ну там, разные штучки рисовать, писать.

— А-а-а, ясно, сейчас подберем.

— И такая, чтоб на дожде не смывало, — напомнил Петр.

— Сделаю, господин Петренко. Один момент, — засуетился Бойко и просеменил на склад.

Назад он возвратился с рулоном плотной бумаги, пачкой плакатных перьев и банками с краской.

Спустя час Петр был в группе. Все добытое в типографии они с Василием спрятали в гараже и, дождавшись вечера, приступили к осуществлению своего плана. После того как плакат был изготовлен, его положили в тайник. Теперь им оставалось запастись терпением и ждать наступления Рождества.

Его приход в группе был ознаменован торжественным утренним построением. После долгой речи Гесса, обещавшего скорую победу над большевиками, Шойрих организовал в столовой праздничный завтрак. На этот раз он не поскупился и выставил на стол семь фаршированных гусей и два десятка бутылок коньяка. Завтрак плавно перешел в обед, и к вечеру половина группы уже с трудом держалась на ногах.

Петр с Василием дождались наступления темноты и начали действовать. Погода им благоприятствовала. Пронизывающий декабрьский ветер шершавым языком поземки хлестал в лицо редким патрулям и тоскливо завывал в разрушенных печных трубах. Тусклый свет фонарей таял в кисельной пелене. Дежурный по группе, придвинувшись к печке, сонно клевал носом и не заметил, как две серые тени выскользнули за дверь. Наутро он, а вслед за ним мгновенно протрезвевший Гесс и жители города Краснодара увидели на фасаде штаба группы плакат, на нем черным по белому большими печатными буквами было написано:

«Здесь живут шпионы во главе с Гессом и прочими бандитами.

Вам не уйти от кары».

Шпионское гнездо абвера оказалось засвеченным. Скандал вышел грандиозный. Из Варшавы из штаба «Вали 1» в Краснодар прикатила специальная комиссия и приступила к расследованию. Злоумышленника она не нашла, но меры приняла решительные. Штаб группы перебазировался в неприметное одноэтажное здание по улице Седина. Часть агентов отправили в лагерь для военнопленных, а самого Гесса увезли «протрезвляться» в Варшаву. Исполнять обязанности начальника абвергруппы 102 поручили обер-лейтенанту Бруно Штайну.

 

Глава десятая

Разлад в стане врага

После отъезда комиссии в Варшаву Штайн без раскачки взялся исправлять положение дел. Несмотря на новогодние праздники, он бросил все силы на формирование и подготовку разведывательно-диверсионных групп. Новый 1943 год для инструкторов и командного состава группы начался в бешенном рабочем темпе. Часть из них во главе с лейтенантом Рейхером в спешном порядке натаскивала из оставшихся курсантов будущих шпионов и диверсантов, другие под командой фельдфебеля Бокка поехали по лагерям военнопленных вербовать новые кадры, чтобы восполнить потери.

Петр оказался в одной группе с Бокком. Ей предстояла работа в краснодарском лагере военнопленных. К месту они выехали затемно. Позади остались изрешеченные снарядами мрачные остовы элеватора; за ними, в чистом поле, в предрассветном полумраке прорезалась зубчатая стена трехметрового деревянного забора. Почерневший от непогоды, он напоминал гнилые зубы. Над ним, по углам периметра, высились сторожевые вышки с часовыми. Мрачную, гнетущую атмосферу, которой, казалось, пропиталось все вокруг лагеря, усугубляла виселица. В назидание дерзким и непокорным, комендант лагеря приказал выставить ее перед воротами. На ней под порывами ветра покачивались тела четырех беглецов. Дважды в день, утром и вечером, когда колонны пленных уходили и возвращались с работ, они служили им жестоким напоминанием.

Ее вид подействовал и на инструкторов: болтовня стихла, а водитель за десяток метров до ворот нажал на клаксон. В караульной будке никто не пошевелился. Бокк, не горевший желанием покидать теплый салон автобуса и выходить на мороз, недовольно нахмурил брови и бросил водителю:

— Посигналь еще!

Тот исполнил распоряжение. На этот раз в припорошенном снегом оконце возникла хмурая физиономия, а на сторожевой вышке, нависавшей над въездом в лагерь, произошло движение. Скрипнула турель пулемета, и его ствол хищно нацелился на автобус. Прошла минута, а к автобусу никто не подошел.

— Зажравшиеся крысы! Лень задницу от лавки оторвать! — выругался Бокк, прихватил с собой папку с документами, выбрался из автобуса и поковылял к караулке.

Пока он с начальником караула утрясал вопрос о допуске инструкторов-вербовщиков на территорию лагеря, они сами лениво злословили и гадали, чем можно будет поживиться у пленных. Их циничный разговор рождал в Петре глухую ненависть к этим, потерявшим всякий человеческий облик шакалам, готовым под пустые обещания несчастным вытащить из этого земного ада, выманить то последнее, что не нашла и не отобрала лагерная охрана. От бессилия он заскрипел зубами, и в его памяти возникали изможденные, обмороженные лица. В их глазах ему чаще всего приходилось видеть холодное презрение к нему, такому же, как и они, русскому по крови. Каждый раз, попадая в лагерь, Петр пытался хоть как-то облегчить участь несчастных и предоставить им шанс вернуться к своим. Но одни отвергали предложения гитлеровского холуя — поступить на службу в абвер, а другие, кого ему с таким трудом удавалось склонить к этому, отсеивались позже. Охочий до всяких психологических штучек Райхдихт после тестирования, несмотря на возражения Петра, безжалостно отправлял их обратно в лагерь.

— Бюрократы чертовы! Пока в нос бумажкой не ткнешь, не пошевелятся! — гневный возглас Бокка, ввалившегося в автобус, поддержали остальные. Их голоса заглушили скрип ворот и остервенелый лай сторожевых псов. Покачиваясь на наледях, автобус вкатил на территорию лагеря. Он мало чем отличался от тех, в которых ранее побывал Петр. Приземистые, словно вросшие в землю, темные коробки дощатых бараков для военнопленных печально смотрели на мир забранными колючей проволокой оконцами. Пустынный земляной плац, утрамбованный тысячами ног, с неизменной трибуной занимал центральную часть лагеря. Здесь глазу не за что было зацепиться, она просматривалась и простреливалась со всех сторон. Совсем по-другому выглядела зона лагерной администрации — тут все напомнило эдакий пансионат для заслуженных наци. Аккуратные, выстроенные будто по линеечке здания управления лагеря, столовой и общежития походили на лубочные картинки. У каждого их них располагалась ажурная беседка, а перед штабом в летнее время бил фонтан. И если бы не два ряда колючей проволоки, отделявшие этот гитлеровский эдем от ада военнопленных, то непосвященный не мог и подумать, что за их стенами принимались самые чудовищные решения: кого из штрафников отправить на виселицу, а кого удушить в машинах-душегубках, занимавших специальный бокс.

На въезде в эту зону в автобус подсел дежурный по лагерю, и инструкторы проехали к штабу. Вместе с ним Бокк отправился на встречу с комендантом лагеря, а остальные пешком прошли к столовой. Это вызвало оживление среди инструкторов — они предвкушали сытный завтрак. Дармовая рабочая сила — военнопленные, которых лагерная администрация направо и налево сдавала внаем, позволяла ей жить на широкую ногу. В своих ожиданиях инструкторы не обманулись. В зале пахло настоящим, а не эрзац, кофе, а из кухни доносились аппетитные запахи жареного мяса. С появлением в столовой Бокка и заместителя коменданта лагеря все пришло в движение. Официантки выставили на стол холодец, домашние соления и блюдо с ломтями обжаренного мяса. Завершился завтрак неизменным кофе. За то время пока инструкторы уминали «лагерную пайку», в штрафном боксе были подготовлены места для их работы. После короткого перекура команда Бокка разошлась по кабинетам, и конвейер по вербовке агентов абвера пришел в движение.

Петру предстояло проработать военнопленных из блока «Ц» — 143 человека. Начал он, как обычно, с изучения картотеки. Учетная работа по общему и специальному контингенту лагерная администрация отработала до мелочей. Петр не стал углубляться в общие учеты. Его в первую очередь интересовал так называемый неблагонадежный элемент — те, кто не пал духом и предпринимал попытки к побегу. Среди них он надеялся подобрать тех, кто, оказавшись на советской стороне, не станет шпионить и взрывать, а придет к контрразведчикам с повинной. Таких отыскать было легко — правый верхний уголок карточки имел красный цвет, их оказалось семеро. Перечитав имевшийся на них материал, Петр остановил выбор на Иване Ковале. Две неудавшиеся попытки побега говорили сами за себя, и вряд ли бы его кандидатура нашла поддержку у Штайна, а тем более у Райхдихта. Для них он приготовил хоть и не бесспорный, но аргумент: при грамотно организованной работе дерзкие и строптивые становились самыми результативными агентами. Просмотр остальных 135 карточек занял у него еще полтора часа и позволил определиться с кругом будущих кандидатов.

Первым Петр вызвал на беседу Коваля. Надзиратель ввел его в кабинет и оставил их одних. Бывший старший сержант Красной армии держался без всякой робости. Крепкая фигура, которую не обломали два месяца лагерной жизни и отсидка в штрафном блоке, говорила о том, что сыну кузнеца было не привыкать переносить тяготы и лишения. Спокойное выражение лица свидетельствовало о выдержке и воле.

Шагнув вперед, Коваль представился:

— Заключенный номер…

— Садись! — остановил Петр и кивнул на табурет.

Коваль присел, оценивающим взглядом прошелся по нему и тут же спрятался за маской безразличия.

«Тертый калач, такого на мякине не проведешь. Что у тебя за душой так сразу и не узнаешь. Мусолить с тобой анкету и автобиографию — только терять время. Больше того, что написал, вряд ли скажешь. Надо начать с прямых колючих вопросов, вот тогда ты раскроешься», — определился с тактикой беседы Петр и цинично спросил:

— Как жизнь?

Коваль промолчал, но ухмылка на лице абверовца заела его, и с вызовом произнес:

— А шо, по моей роже незаметно.

— Трудно сказать. Я не видел, какая она у тебя была при большевиках.

— Не жаловался.

— Выходит, хорошо жилось? — продолжал допытываться Петр и, не услышав ответа, спросил: — А новому порядку служить хочешь?

— И-и-и я?! — опешил Коваль.

— Ну, не я же.

— Старостой в бараке, шоб потом в темном углу придушили.

— Нет, в абвере.

— Шпионом, что ли?

— Разведчиком.

— Шпион, разведчик, какая на хрен, разница, когда на сук вздернут.

— Я же, как видишь, живой. Две заброски и не одной царапины.

— Ушлый, выходит.

— Ты как вроде тоже не соплежуй. Бегать не надоело? Третьего раза может и не быть.

— Заботу проявляешь.

— Предлагаю подумать. В лагере одна дорога — вперед ногами. А у тебя так точно.

— Эт мы еще посмотрим, кто вперед. Под Сталинградом вам всыпали, так что… — зло бросил Коваль и осекся. В его глазах промелькнул испуг.

Это не укрылось от Петра: «Да, Иван, ты тоже не железный. Все хотят выжить, и ты тоже, даже в этой живодерне. Но в шпионы не рвешься. Про сук правильно сказал. Как говориться, сколько шпионской веревочке не виться, все равно конец будет. Остался в тебе наш — советский стержень. Такой мне в абверовском зверинце и нужен. Как только тебя убедить в него податься?! Ты не трус, но помереть в штрафном боксе или быть растерзанным собаками никто не захочет. Дать понять, что в лагере ты обречен, а значит, абвер для тебя — единственный шанс».

Бросив на Коваля испытующий взгляд, он взял со стола его карточку, потряс в воздухе и спросил:

— Видишь это?

— Ну.

— Вот красный уголок?

— И что с того?

— По красноте проходишь.

— Что значит по красноте?

— Больно дерзкий. Порядок нарушаешь. За что избил Сычева?

— За то, что крыса! Сука, последнее у доходяг таскал! — с ожесточением произнес Коваль.

Петр оживился — даже в лагере Иван не оскотинился и пытался постоять за слабого.

— Оно, конечно, сволочей надо давить! — обронил Петр.

У Коваля брови полезли на лоб. Чего-чего, но такого от абверовца он не ожидал и пробормотал:

— Че-то я тебя не пойму, куда ты клонишь.

— Этим, Иван, ты мало чего добьешь, только сильнее себе петлю на шее затянешь, — продолжил Петр.

— Так мне теперь им задницу лизать?

— Это уж тебе решать.

— Вот уж хрен! Мы еще посмотрим, кто раньше сдохнет, — упрямо твердил Коваль.

— Не хорохорься, Иван! Здесь, — Петр снова потряс его карточкой, — столько написано, что долго не протянешь. Абвер — твой последний шанс. Если дураком не будешь, то не пропадешь.

Последние фразы заставили задуматься Коваля. Он заерзал на табуретке и, избегая взгляда Петра, спросил:

— Шо от меня надо?

— Пока согласие на службу в абвере, — не стал углубляться в тему Петр, двинул по столу бланк подписки о сотрудничестве и предложил: — Прочитай и распишись.

Иван подсел к столу и склонился над документом. Его содержание вызвало болезненную гримасу на лице. Минуту-другую в нем шла мучительная борьба. Петр с нетерпением ждал, чем она закончить и, когда Коваль потянулся к ручке, с облегчением вздохнул. Макнув ее в чернильницу, Иван чужим голосом спросил:

— Чего и где писать?

Петр подался к нему и подсказал:

— Видишь в самом низу прочерк.

— Ну…

— Там поставь свою фамилию и распишись.

Коваль медленно вывел их и вопросительно посмотрел на Петра.

— Еще ниже, где кавычки, впиши псевдоним — любую фамилию или имя.

— Кличку, что ли?

— Клички у жуликов и собак, а ты будешь разведчиком.

— Разведчик? Хрен редьки не слаще, — мрачно произнес Коваль и, написав псевдоним, возвратил подписку Петру.

Он сложил ее в папку. Иван проводил ее тоскливым взглядом.

— Не переживай. Бумага, она, как говориться, все стерпит, но не все определяет, — успокоил он и, завершая разговор, посоветовал:

— Пока наш шеф договорится с комендантом о твоем переводе дня два-три уйдет, поэтому на рожон не при, иногда лучше выждать — пользы будет больше.

Коваль ничего не ответил, поднялся с табуретки и спросил:

— Я могу идти.

— Да, — отпустил Петр и вытащил из стопы следующую карточку военнопленного. Всего из 143 он отобрал 23. Беседы с будущими кандидатами в агенты абвера затянулись допоздна. Остановил их Бокк. Ему надоела рутинная работа. Остальные инструкторы к этому времени уже закончили ее. В группу они возвратились, когда ужин подходил к концу. Петр не пошел в столовую, так как чувствовал себя будто выжатый лимон и отправился в общежитие, не раздеваясь, рухнул на кровать и попытался забыться. Но лагерь не отпускал его: в памяти вертелся калейдоскоп измученных лиц и тех девяти, согласившись на сотрудничество с абвером. Он не осуждал их: война на свой лад безжалостно кроила судьбы командиров и рядовых, партийных и беспартийных.

Следующий день не принес Петру облегчения. Штайн все туже закручивал гайки: отменил все увольнения, а воскресенье сделал рабочим днем. Среди инструкторов нарастал ропот, трое написали рапорта на перевод в полицию. Это его не остановило — обстановка на фронте требовала от абвера информации и еще раз информации. Войска Северо-Кавказского и Закавказского фронтов с двух стратегических направлений атаковали группу армий «А» фельдмаршала Клейста, оккупировавших Кубань и предгорья Северного Кавказа. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление, но не устояли под напором советских войск и начали отступление. Надежде Гитлера добраться до вожделенной грозненской и бакинской нефти не суждено было сбыться. К 24 января 1-я танковая и 17-я сухопутная немецкие армии и входящие в их состав румынские и словацкие дивизии, понеся в боях тяжелые потери, оставили Ставрополь, Сальск и заняли оборонительные рубежи по линии Белая Глина — Армавир — Лабинская.

В этих условиях Штайн вынужден был до минимума свести подготовку разведывательно-диверсионных групп и, не считаясь с потерями, пачками забрасывал за линию фронта. Гемприха в Запорожье, а тем более Берлин, мало интересовали десятки бесследно сгинувших агентов. Они и Клейст требовали от него только одного: на каких направлениях и какими силами русские нанесут очередной удар. Поэтому Штайн не сидел на месте, а сутками мотался по пунктам заброски и лично контролировал отправку диверсантов и шпионов.

В те последние январские дни сорок третьего в штабе группы было хоть шаром покати. Оставшийся за Штайна обер-лейтенант Краузе тоже не давал покоя никому и потребовал, чтобы Петр и Шевченко немедленно обеспечили переброску за линию фронта двух групп диверсантов. Полдня у них ушло на сборы, и с наступлением темноты, чтобы не попасть под бомбежку советской авиации, они выехали в сторону станицы Афипской. Там их ждали фельдфебель Бокк и инструктор Коляда, дальнейший путь до пункта переброски им пришлось продолжать пешком.

Заброшенный в предгорьях казацкий хуторок стал последней точкой маршрута. От него до линии фронта было рукой подать. Война обошла его стороной. Все, что не смогли унести с собой хозяева, сохранилось в целости и сохранности. Выставив часовых, Бокк распорядился, чтобы диверсанты заняли здание бывшей конторы отделения плодосовхоза, а сам с инструкторами расположился в хате. Коляда, накануне принимавший группу, возвратившуюся из разведки, хорошо знал, где и что находится на хуторе. Несмотря на кромешную темноту, он быстро нашел поленницу дров, вместе с Петром натаскал в хату и растопил печку. Шевченко тоже времени даром не терял: пошарил по полкам, обнаружил чайник и сбегал за водой к колодцу.

Сухие дрова быстро разгорелись. Пламя утробно загудело в печной трубе. Его отблески падали на их, посиневшие от холода лица, и плясали в окне. Бокк, опасаясь пули русского снайпера, распорядился завесить его плащ-накидкой. Прошло немного времени, и сырость, которой пропитались стены, отступила. Весело засвистевший чайник поднял настроение. Не сговариваясь, они сняли сапоги, развесили на веревке промокшие портянки и собрались за столом. Из рюкзаков на свет появились галеты, банки тушенки и кружки. Шевченко добавил к ним фляжку со спиртом, сало и, обратившись к Бокку, спросил:

— Лечиться будем, господин фельдфебель?

— Надо, по такой погоде легко воспаление легких подхватить, — поддержали его Петр и Коляда.

Бокк шмыгнул носом, ничего не ответил и двинул кружку по столу. Шевченко разлил по ним спирт и вопросительно посмотрел на него. Тот плеснул в нее воды из чайника и произнес тост:

— За успех операции!

— За успех! — присоединились к нему инструкторы.

Петр одним махом выпил. Обжигающий огонь опалил рот и гортань. Спеша погасить его, он запил водой и закусил тушенкой. Холодная дрожь, сотрясавшая тело, быстро прошла, приятное тепло разлилось от груди к животу, а в голове зашумело. Бокку не помогла и вода, спирт дал о себе знать, и он зашелся в кашле. По его щекам катились слезы, а с губ срывалось:

— О, русский шнапс!

— Господин фельдфебель, надо ще трохи выпить и пройдет, — предлагал Коляда.

— Нет-нет! — в ужасе воскликнул тот и замахал руками.

— А если под хорошую закуску? — Шевченко не терял надежды выпить и, не дожидаясь ответа, принялся кромсать тесаком шмат сала и резать на куски хлеб, потом все это сложил на сковороду и поставил на печку. Прошла минута-другая сало аппетитно зашкварчало, а в воздухе разлился душистый запах хлеба. Здесь Бокк не устоял и под такую закуску разрешил выпить, а потом уже отправился проверять пост и готовность диверсантов к выходу на маршруты.

Не успела захлопнуться за ним дверь, как Шевченко потянулся к фляжке и поторопил:

— Хлопцы, давайте еще по одной!

— Тильки по трохе, — предостерег Коляда.

— Ты шо, Василь, немчура якась.

— Линий раз с Бокком связываться, сам знаешь, себе дороже.

— Да ладно тебе! — Шевченко щедрой рукой разлил спирт по кружкам и спросил: — За что пьем, хлопцы?

— Давай за нас, Трофим! — предложил Петр.

— О цэ вирно! — поддержал он и после того как выпил, потянулся к рюкзаку и принялся выкладывать на стол его содержимое.

Перед глазами Петра и Коляды промелькнула папка. Из нее выпал ворох бумаг. Среди них находились красноармейские книжки, командировочные предписания на диверсантов и полный список с их подлинными именами и фамилиями. Шевченко отгреб документы в сторону, извлек со дна рюкзака бумажный кулек и, потрясая им, воскликнул:

— Ось вам подарок!

— Что там? — заинтересовался Петр.

— Тильки язык не проглоти, — многозначительно заметил Шевченко и тряхнул кулек.

На стол вывалился деликатес — кружок домашней кровяной колбасы, заправленной мелкими кусочками обжаренного мяса.

— Ну, ты даешь, Трофим! Вот это подарок, так подарок! — восхитился Коляда.

Шевченко довольный произведенным эффектом поторопил.

— Давайте, хлопци, ще по одной, пока Бокк не заявился! Петро, поработай разводящим!

— А-а-а, чего?! — не расслышал он. Его занимала папка с документами на диверсантов. С ее появлением в голове засела мысль, как использовать ситуацию, чтобы сорвать заброску диверсантов. Пьянка давала такой шанс.

— Петь, ты че, наливай. Жрать хочется, — наседал Коляда.

Выпив, они набросились на колбасу. Шевченко кусал большими кусками, торопливо глотал и косился на дверь. Бокк задерживался, и по предложению Петра троица махнула еще по кружке спирта. Для Шевченко она стала последней. Его язык начал заплетаться. Собрав последние силы, он запихнул документы диверсантов в рюкзак, доплелся до печки и улегся спать. Вскоре к нему присоединился Коляда. Петр приткнулся рядом с Шевченко и принялся подбираться к рюкзаку. Надсадный кашель за дверью заставил его отшатнуться — возвратился Бокк.

— Как обстановка, господин фельдфебель? — поинтересовался Петр.

— Тихо.

— Чай будете? В чайнике остался кипяток.

— Нет. Хочу только спать. Чертовски устал.

— Ложитесь ближе к печке, она всю хворь прогонит, — предложил Петр и, освобождая место, сдвинул в сторону Шевченко.

Тот что-то пробормотал, но так и не проснулся. Рюкзак остался лежать на месте. Бокк втиснулся между ними, не прошло и нескольких минут, как его могучий храп заглушил все звуки. Петр выждал еще время и начал действовать — запустил руку в рюкзак. Пальцы нащупали что-то мягкое. Запасливый Шевченко прихватил запасную пару нательного белья. Под ней оказалось то, что он искал, — папка с документами. Теперь, когда они оказались в его руках, оставалось самое трудное — выбраться из хаты и остаться незамеченным часовым. Ступая босыми ногами — благо пол в хате был земляным, Петр бесшумно прокрался к двери, открыл ее, выглянул наружу и осмотрелся. Часового поблизости не оказалось, его шаги доносились со стороны сада.

«Давай, Петя, вперед!» — подстегнул себя Петр и шмыгнул за хату. По ходу сбросил на землю пару красноармейских книжек, еще одну засунул в поленницу дров. А дальше фантазия подсказала еще одну убедительную деталь родившегося час назад плана. Кучка фекалий и испачканный в ней список диверсантов должны были послужить убедительным доказательством того, что перепившийся Шевченко не ведал что творил. Покончив с этим, Петр очистил ноги от грязи и проскользнул в хату. Его отсутствие осталось незамеченным, дружный храп сотрясал стены. Опустившись на пол, он придвинулся к Бокку и с мыслью: «Должно сработать», уснул.

Разбудил Петра истошный вопль:

— Встать, сволочь!

Он с трудом продрал глаза. В тусклом свете керосиновой лампы перед ним бесновался размытый силуэт.

— Встать! Я кому сказал! — надрывался фельдфебель.

Петр, вслед за ним Коляда с трудом поднялись и, сонно хлопая глазами, уставились на Бокка. Шевченко, наконец, очнулся и предпринял попытку встать. Ноги его не слушались, и он снова повалился на пол.

— Встать, грязная свинья! — взвился Бокк и пнул его сапогом в бок.

Шевченко хэкнул и по-прежнему остался лежать.

— Петренко! Коляда! Поднять его!

Они подхватили Шевченко под руки и, поддерживая под спину, поставили на ноги. Покачиваясь, он осоловелыми глазами таращился на фельдфебеля. Тот, тыча ему в лицо изгаженным списком диверсантов, сорвался на визг:

— Это что такое мерзавец? Что?!

— Э-э-э, бумага, — промычал Шевченко.

— Бумага?! Засранец, все обосрал! Сгною, сволочь!

Угрозы и сам вид Бокка проняли Шевченко. Он испуганно захлопал глазами и, как рыба, выброшенная на берег, хватал воздух распахнутым ртом. Не меньше его перетрусил Коляда. Он понял, что обгадившийся с головы до ног Шевченко втоптал в это дерьмо и его. Петр мялся с ноги на ногу и угрюмо молчал. Не добившись ответа от Шевченко, фельдфебель обрушился на них:

— А вы чего молчите?

— Я спал! — пробубнил Петр.

— Я тоже, — промямлил Коляда.

— А ты, скотина, что скажешь? — Бокк ухватил Шевченко за грудки.

В замутненном сознании того наступил просвет. Заикаясь, он спросил:

— И-и чи-то случилось, господин фель-бель?

Это окончательно вывело из себя Бокка. Он уже не контролировал себя и со всего маха заехал в зубы Шевченко. Тот отлетел к стене и студнем расплылся по полу. Петр и Коляда отшатнулись в стороны. Бокк ожег их испепеляющим взглядом и презрительно бросил:

— Швайн! — а затем рявкнул: — Всем на улицу! Искать документы!

Наступая друг другу на пятки, инструкторы повалили из хаты. По двору бродили диверсанты и внимательно осматривали каждый клочок земли. Поиски продолжались около часа и закончились у кучки фекалий с плачевным результатом — одну красноармейскую книжку, радиста группы, не удалось найти. Попытки Бокка добиться от Шевченко хоть какого-то ответа, где он мог еще болтаться, ни к чему не привели. Раздавленный происшествием и униженный зуботычинами Бокка, он забился в угол хаты и оттуда постреливал затравленным взглядом. Обгаженный список диверсантов и утерянная красноармейская книжка ставили жирный крест не только на его службе в абвере, а, возможно, и жизни. Операция по переброске двух групп диверсантов за линию фронта, не начавшись, закончилась самым скандальным образом. Бокку ничего другого не оставалось, как дать команду на возвращение в Краснодар.

Их появление в штабе группы вызвало бешеный гнев у Штайна. От тут же отправил всех троих инструкторов под арест. Затем, в течение следующего дня, Райхдихт проводил с ними перекрестные допросы и очные ставки, но так и не добился ясности: что же на самом деле произошло на хуторе? Очевидным было только одно: в ту ночь инструкторы напились до поросячьего визга. Их отговорки, что они промокли до нитки и, чтобы не заболеть, согрелись спиртным, уже не могли исправить дела — обе группы диверсантов были расшифрованы. Продержав виновников два дня в холодной, Штайн принял решение: Шевченко отчислили из абвера, а Петра и Коляду лишили всех денежных. Но одним этим он не ограничился и издал приказ, категорически запрещающий инструкторам при сопровождении диверсионных групп на задание брать с собой спиртное. После этого жизнь группы опять возвратилась в рабочее русло, но ненадолго.

После короткого затишья войска Северо-Кавказского и Закавказского фронтов после перегруппировки сил возобновили наступление на Кубани. Попытки первой таковой армии вермахта нанести контрудар не увенчались успехом. Перемолов ее в своих жерновах, передовые части 46-й и 37-й армий Северо-Кавказского фронта выбили гитлеровцев из Кропоткина, Тихорецка и к 6 февраля вышли на рубеж Усть-Лабинск — Бриньковская. Раскаты тяжелой артиллерии уже были отчетливо слышны в Краснодаре и служили грозным предупреждением для оккупантов.

В штабе генерала Бутлара лихорадочно готовились к осаде города и требовали от Штайна информации обо всех перемещениях и резервах советских войск. В этой обстановке он заставлял инструкторов-вербовщиков выгребать из лагерей военнопленных всех мало-мальски пригодных для выполнения заданий. О качестве подбора и подготовки шпионов и диверсантов уже не шло и речи. Обучение занимало 3–4 дня и сводилось к простому натаскиванию. После чего их пачками забрасывали за линию фронта. Группа несла огромные потери, но это не останавливало Штайна. Те, кто выживал и возвращался с разведывательной информацией, компенсировали издержками — в штабе Бутлара оценивали ее на вес золота. Это только больше подстегивало его. Стремясь поскорее избавиться от унизительной приставки — исполняющий обязанности начальника абвергруппы 102, он не жалел ни себя, ни других.

В те дни Петру и Самутину приходилось трудиться не разгибаясь. Они сутками не покидали кабинетов, оформляя документы на шпионов и диверсантов. Дополнительно их работу осложняли советские комендатуры, которые еженедельно вносили специальные пометки и изменяли формы командировочных предписаний красноармейцев и командиров, чтобы затруднить действия вражеских агентов. Петру порой ни один раз в день приходилось мотаться в типографию и заказывать новые бланки.

Очередное его появление ее начальник Николай Бойко, обычно приветливый, встретил холодно, если не сказать враждебно. Мрачный вид и осунувшееся лицо Николая Пантелеевича не располагали к разговору. Кивнув головой, он даже не пригласил Петра к себе в кабинет и позвал наборщика.

— Погоди, Пантелеич, ты че, на меня волком смотришь? — не мог понять такого отношения к себе Петр.

— А как еще? — с ожесточением произнес Бойко.

— Я что, у тебя что-то украл? Понимаю, достали тебя со своими бланками, но это же не от меня зависит.

— Давай, что там еще? — не стал объяснять причину своего поведения Бойко.

— Не, погоди, Пантелеич, так дело не пойдет. Мы же договаривались…

— Дело?! Договаривались?! Вот где вы у меня сидите! — Бойко рубанул рукой по горлу. Здесь ему изменила выдержка, и он выпалил: — Пропади вы все пропадом!

— Да ты че, Пантелеич? Я-то тебе чего плохого сделал? — опешил Петр, так как не мог понять подобного отношения к себе обычно спокойного и уравновешенного Бойко. Повода для конфликта он не давал, более того в последнее время у них сложились добрые отношения. Зная, что его жена больна туберкулезом, он помогал им с лекарствами. Бойко тоже не оставался в долгу, и, несмотря на скромное материальное положение, предлагал то курицу, то кролика, и отказывался брать за них деньги. Петр с укором смотрел на него и недоумевал. Бойко также быстро потух, как и вспыхнул, и понурясь, тихо обронил:

— Извини, Петр Иванович, плохо мне.

— А что так? — смягчил тон Петр.

— Горе в семье.

— Какое?

— Сына в гестапо забрали.

— Когда?!

— Сегодня ночью.

— За что?

— Не знаю.

— Может, случайно. Разберутся и отпустят.

— О чем ты говоришь, Петр Иванович! Тут как бы самого не забрали, — махнул рукой Бойко.

— Да погоди ты себя и сына хоронить. Как-нибудь все утрясется.

— Ага, утрясется, если только наши… — Бойко осекся и нервно затеребил пояс.

Петр сделал вид, что пропустил фразу мимо ушей, достал из папки бланки и попросил:

— Пантелеич, это надо срочно.

Тот повертел их в руках и лишенным интонации голосом обронил:

— Сделаем.

— Ты меня не понял. Срочно! К утру они должны быть у меня на руках.

— Будут.

— Договорились, — Петр не стал больше травить душу Бойко и отправился в группу.

Там ему не дали перевести дыхание. Райхдихт сразу же отправил его в полевой лагерь разбираться с группой Завадского. Один из ее участников, которого Петр подобрал из числа военнопленных краснодарского лагеря, взбунтовался. Возвратился он в Краснодар поздно, но докладывать о конфликте Завадского с подчиненным было некому. Райхдихт выехал с проверкой в пункт заброски в Афипскую, а Штайн еще не возвратился из поездки в Крымскую. На следующее утро им было уже не до докладов.

9 февраля 1943 года 37-я армия Северо-Кавказского фронта, сокрушив оборону гитлеровцев под станицей Ладожская, начала охват Краснодара с северо-востока. Не менее успешно с востока к столице Кубани продвигались части 46-й армии. С юга им оказывала содействие 18-я армия Закавказского фронта. К исходу дня 11 февраля передовые группы 40-й мотострелковой бригады под командованием генерал-майора Цепляева и 31-й стрелковой дивизии, которую вел полковник Богданович, вышли на подступы к Краснодару.

Генералы Бутлар и Пикерт бросили против них последние резервы. Но они уже ничего не решали. Падение Краснодара было уже не вопросом дней, а часов. Это становилось очевидным и для Штайна. Он пытался связаться с Гемприхом и получить разрешение на передислокацию группы в запасной район — станицу Крымскую. Связь с Запорожьем отсутствовала, и он на свой страх и риск самостоятельно принял решение об оставлении Краснодара. Под грохот артиллерийской канонады и разрывы авиационных бомб Штайн довел до личного состава группы приказ об ее эвакуации и распорядился приступить к его выполнению немедленно.

Эвакуация скорее напоминала паническое бегство. Все, что не могли увезти с собой, сжигалось прямо во дворе в пламени огромного костра. Петр вместе с Самутиным паковали картотеку на курсантов, агентов и сдавали заместителю Штайна обер-лейтенанту Краузе. Вместе с ней в отдельные металлические ящики складывались отчеты разведывательно-диверсионных групп. Все это им предстояло вывезти подальше от линии фронта и не допустить, чтобы архив не попал в руки советской военной контрразведки. К обеду они были готовы к отправке и ждали команды на погрузку, но ее не поступало. Штайн находился в штабе генерала Бутлара и выбивал там транспорт для перевозки личного состава и документации в Крымскую.

Петр, оставшись один в пустом кабинет, вскрыл тайник с материалами и поискал взглядом, в чем бы их спрятать. На глаза попалась шинель «Зашить под подкладку! — остановился он на этой мысли, потянулся к ножу, и тут его осенило: — Так близко к своим, как сегодня, ты еще не был! Всего несколько километров и ты у них!»

В следующее мгновение Петра охватили горечь и досада. Бесперспективность и наивность этого его порыва были очевидны.

«Но надо же что-то делать, — не хотел он этого признавать. — А что… если? Нет, это невозможно! Ну, почему? Он порядочный человек. Порядочный? А кто сотрудничал с фрицами? Да ему деваться было некуда. А если откажется взять? Возьмет, куда денется! Придут наши, и они для него станут индульгенцией. А вдруг выдаст Райхдихту? Не должен, сына он им не простит. Только бы ты находился на месте!»

Отправляясь к Бойко, Петр боялся только одного — чтобы не разминуться с ним. Несмотря на то что советские войска вплотную подошли к Краснодару, а их артиллерия подвергала постоянному обстрелу северо-восточные окраины, в городе все еще действовали комендантские патрули. Задержки для проверки документов делали затею Петра все более рискованной. Затянувшаяся отлучка из группы могла вызвать подозрение у Райхдихта, и для него он придумал отговорку — оставшиеся в типографии бланки документов.

Знакомая повозка во дворе типографии придала уверенности Петру. Бойко находился на месте и вместе с рабочими стаскивал в подвал печатное оборудование. Здесь же крутились какие-то личности из городской управы. Внезапное появление Петра вызвало у него неподдельное изумление.

— Здравствуй, Пантелеич! — приветствовал он и, подхватив его под руку, потребовал: — Пройдем к тебе, есть один серьезный разговор.

Бойко безропотно подчинился. И, когда они остались одни, Петр достал из кармана папье-маше и предложил:

— Возьми и спрячь!

— Э-э-то зачем? — опешил Бойко.

— В нем важные документы, — пояснил Петр.

Недоумение Бойко переросло в изумление. Он уже ничего не понимал и растерянно пробормотал:

— А мне-то они зачем?!

— Тебе, нет. Они нужны нашей контрразведке.

— Какой-какой?

— Нашей, советской!

— Советской?! — воскликнул Бойко и округлившимися глазами посмотрел на Петра.

— Тише! — предостерег он его и, сжав руку, продолжил: — Пантелеич, я очень надеюсь на тебя.

— Т-ы, т-ы разведчик?

— Это не важно. Сделай, что я прошу. Ни сегодня, так завтра наши будут в городе. Найди начальника военной контрразведки, передай ему документы и скажи, что Гальченко ждет связи. Запомни, Гальченко!

Тут уже Бойко вовсе потерял голову и был не в силах произнести даже слова.

— Так ты понял, Пантелеич? — тормошил его Петр.

Лицо Бойко дрогнуло, из глаз покатились слезы, а сквозь всхлипы прорывалось:

— Свой! Свой!

— Свой, — повторил Петр и, крепко обняв его, с грустью произнес: — Мне пора.

— Погоди, как же ты теперь? — не мог расстаться с ним Бойко.

— Будем живы — не помрем, Пантелеич. До встречи! — попрощался Петр, чтобы опять один на один продолжить смертельную схватку с абвером.

Очередной ее раунд остался за ним. 17 февраля 1943 года добытые им разведданные и материалы на четырнадцать гитлеровских агентов, заброшенных в тыл Красной армии, стали достоянием военных контрразведчиков Северо-Кавказского фронта. Его отсутствие в группе осталось незамеченным. Штайну, Райхдихту и остальным было не до того. Они думали только о том, как поскорее унести ноги из кольца советских войск, неумолимо сжимавшегося вокруг города.

11 февраля стал последним днем пребывания гитлеровцев в Краснодаре. Зарево бушевавших в городе пожаров превратило чернильную ночь в день. Части 37-й и 46-й армий вели непрерывные и яростные атаки на позиции гитлеровских и румынских войск на северо-восточных и восточных окраинах города. Ураганный огонь артиллерии сметал с лица земли целые кварталы одноэтажных глинобитных хат. Эскадрильи тяжелых бомбардировщиков висели в воздухе и не давали пехоте генералов Бутлара и Пикерта высунуть головы из окопов. Танковые батальоны и штурмовые роты 40-й мотострелковой бригады и 37-й стрелковой дивизии, несмотря на отчаянное сопротивление противника, продолжали вести наступление и метр за метром вгрызались в его оборону. К полуночи накал боев достиг апогея. Порой казалось, что сама земля и воздух пропитались смрадным запахом смерти, а город напоминал собой огромный адский котел, в котором безжалостно сгорали тысячи человеческих жизней.

К рассвету 12 февраля организованное сопротивление фашистских войск было окончательно сломлено, лишь на отдельных участках отборные эсэсовские части продолжали отчаянно защищаться, но это уже не могло остановить наступления советских войск. Танки прорвались в город и при поддержке пехоты стремительно продвигались к центру. К полудню северо-восточные окраины и главная улица Краснодара — Красная перешли под полный контроль штурмовых подразделений генерал-майора Цепляева, а передовые разведывательные группы сумели пробиться на правый берег реки Кубань и захватить плацдарм. И только в районе железнодорожного вокзала, маслозавода и в карьерах у правой протоки гитлеровцы продолжали удерживать позиции, к ночи оно было сломлено, и их отступление превратилось в паническое бегство.

У понтонной переправы через Кубань сгрудились сотни машин, повозок и тысячи обезумевших от страха людей. Они, сметая на своем пути редкие кордоны военных комендатур и тайной полевой полиции, рвались на левый, спасительный берег реки. Расстрелы паникеров и отчаянные призывы командиров не в силах были остановить эту ревущую, визжащую и умоляющую человеческую реку. Толпы охваченных ужасом и отчаянием солдат и офицеров, спасаясь от гусениц советских танков, штурмом брали переправу, плоты и лодки, вышвыривая в ледяную воду раненных и слабых. Превратившаяся после половодья в дикого зверя река Кубань закручивала в ревущих бурунах людей, лошадей и повозки, чтобы потом выплеснуть на берега. Зловонная лента из вздувшихся человеческих тел и трупов животных на несколько километров протянулась по песчаной отмели от взорванного железного моста до Большого острова.

Краснодар перешел под полный контроль частей Красной армии. Впервые за последние дни над его развалинами и бескрайней кубанской степью установилась та особенная зыбкая военная тишина. В садах пригорода — станице Пашковской, у прудов Карасуна и в зарослях ивняка над рекой сначала робко, а затем все уверенней загомонили птицы. Слабый порыв ветра печально прошелестел в прошлогодних «джунглях» из высохшего камыша и принес из степи запах перепревшей полыни. Предрассветный полумрак сгустился и мрачная громада далеких гор, деревья и кустарник утратили привычные очертания, но через мгновение они расцвели живыми и сочными красками. Огненно-яркий диск восходящего солнца медленно поднялся над горизонтом. Его лучи с трудом пробивались сквозь плотный туман, клубившийся над рекой и затонами, едкую гарь, что зловещими черными языками колыхалась над развалинами города.

Штайн остановившимся взглядом смотрел на эту ненавистную русскую реку и в душе благодарил Бога, что успел унести ноги из того ада, что бушевал за ней. Зябко поведя плечами, он нырнуть в кабину опеля. Вслед за ним инструкторы и агенты-курсанты поспешили занять места в машинах, и колонна, извиваясь словно змея, медленно поползла по горной дороге к новому месту назначения — станице Крымской.

На ее окраине, в заброшенных корпусах консервного завода разместился штаб группы. Вместе с Райхдихтом, лейтенантом Рейхером, радистом Куном и русскими инструкторами Шевченко, Самутиным и Петренко Штайн в пожарном порядке занялся ее обустройством. Другой его заместитель, обер-лейтенант Краузе, с архивом и картотекой на агентуру осел в приморском городке Темрюке, подальше от фронта и спецгрупп захвата военной контрразведки. Ефрейтор Шойрих остался в соседней станице Абинской, чтобы подготовить пункт переброски агентуры за линию фронта и оборудовать учебный полигон для обкатки курсантов на бывшем кирпичном заводе.

 

Глава одиннадцатая

Формирование новой группы

С приближением рассвета беспорядочная артиллерийская перестрелка стихла, и на передовой ненадолго установилась зыбкая тишина. Размытая тень гор, безмятежно покоившаяся на бескрайней морской глади, пришла в движение. Ее острые зубцы угрожающе зашатались, она поблекла, а через миг у кромки горизонта вспыхнула и тут же погасла ослепительно яркая полоска света. Робкий солнечный луч разорвал предрассветный полумрак и тысячами зарниц отразился на ледниках горы Агой. Ночная мгла отступила, поспешив спрятаться на дне бездонных ущелий. Бледный диск луны грустно подмигнул серыми глазищами космических морей и растаял в утренней дымке. Вялое февральское солнце нехотя выплыло из-за скал, вскарабкалось на склон горы и, стряхнув с себя остатки утренней дремы, покатилось по холодному иссиня-черному небосклону. День уверенно вступил в свои права. В лучах солнца, набиравшего силу, бриллиантовыми россыпями заполыхал девственно чистый снег. На южных склонах гор черной паутиной проступили оттаявшие тропы, и по ним, весело журча, бурные ручьи устремились в долины.

Здесь же, у перевала, среди хрупкого белого безмолвия безраздельно властвовала смерть. О себе она напоминала уродливыми язвами воронок от разрывов мин и снарядов, серыми рубцами окопов и ходов сообщений, ржавой паутиной колючей проволоки. На ней мучительно изгибались бездыханные тела русских и немецких солдат. Они словно рвались вперед с этого убийственного рубежа, чтобы завершить последнюю атаку.

На крохотном пятачке у подножья перевала в последнюю неделю в яростной рукопашной схватке дважды сходились горные стрелки из батальонов «Эдельвейс» и бойцы дивизии особого назначения НКВД. Последний бой произошел накануне, после него на передовой ненадолго воцарилась непривычная тишина. Окопы будто вымерли, и только в глубине тыловых порядков из-под деревьев пробивались еле заметные сиреневые дымы походных кухонь, а на ветру слабо потрескивало болтавшееся на веревках замерзшее нательное белье. Лишь изредка зловещее безмолвие нарушал звук одиночного выстрела снайпера, и раскатистое эхо вновь безжалостно напоминало о затаившейся среди равнодушных скал смерти.

В те критические дни схватки за Кубань туапсинский нефтяной терминал работал без перебоев. Эшелоны с бакинской нефтью шли днем и ночью. Ее вожделенный запах сводил Гитлера с ума.

Русские вплотную приблизилась к Ростову. Грозный рев их тяжелой артиллерии был слышен в центре города. Армии группы «Дон» едва сдерживали усиливающийся натиск дивизий Южного фронта напористого генерал-полковника Еременко. В случае захвата его частями этого стратегически важного оборонительного узла возникала реальная угроза окружения военной группировки фельдмаршала Клейста на Кубани. Там положение гитлеровских войск было и того хуже. «Русский каток», подминая под себя одну дивизию за другой, грозил сбросить ее в море. Поэтому Клейст при каждом своем докладе в Ставку просил Гитлера только об одном — о бензине, солярке и керосине, чтобы заправить баки самолетов, танков, кораблей и отбиться от атак русских.

В Берлине, как могли, жали на союзника — маршала Антонеску. В Бухаресте делали все возможное и невозможное, чтобы помочь Клейсту избежать катастрофы и одновременно сохранить собственные дивизии, завязшие в боях на, казалось бы, неприступной для большевиков «Голубой линии». Но, несмотря на все усилия, советские подводные лодки, дежурившие на подходах к устью Дуная, продолжали одна за другой топить танкеры с румынской нефтью.

К концу февраля «железная армада» вермахта на Кубани уже задыхалась от недостатка топлива. В то время как части Красной армии не испытывали с ним значительных перебоев, Гитлер рвал и метал, требуя от Геринга стереть с лица земли нефтетерминалы в Баку, Поти и Туапсе. Тот бросил в бой лучших своих асов, но и они оказались бессильны. Налет обернулся чудовищными потерями среди люфтваффе. Гитлер пришел в бешенство. Раздавленный, униженный Геринг в свое оправдание ничего вразумительного сказать не мог и с позором покинул Ставку. Вызванный после него шеф абвера адмирал Канарис поднял дух Гитлеру. Главный контрразведчик и шпион Германии, как всегда, в своих предложениях был осторожен, но оптимистичен. Он оценил задачу проведения диверсий на нефтяных терминалах в Туапсе, Поти и Батуми как крайне сложную, но выполнимую для диверсантов из специального батальона «Бергман», укомплектованного выходцами с Северного Кавказа и до недавнего времени одного из наиболее боеспособных разведывательно-диверсионных подразделений — абвергруппы 102.

В отличие от Геринга, хитрый лис Канарис, конечно, не преминул посетовать на возможные невосполнимые потери среди личного состава и колоссальные материальные затраты. Гитлер с этим не стал считаться — война требовала и не таких жертв. Поэтому адмирал получил полный карт-бланш на проведение операции и неограниченные материальные средства. На ее выполнение подчиненным Канариса было отведено две недели. Накануне летней военной кампании на Восточном фронте, в которой Гитлер намеривался взять реванш у советского вождя Сталина за сокрушительное поражение на Волге, поэтому жизни десятка лучших диверсантов и разведчиков рейха были вполне приемлемой ценой.

В тот же день из штаб-квартиры абвера в Берлине за подписью адмирала в адрес командира спецбатальона «Бергман» капитана Оберлендера и исполняющего обязанности начальника абвергруппы 102 обер-лейтенанта Штайна были направлены срочные шифровки. Канарис требовал от них сделать все возможное и невозможное, чтобы обеспечить в кратчайшие сроки подготовку и направление наиболее надежных и проверенных групп диверсантов для выполнения особой задачи на объектах «Д» в городах Туапсе, Поти и Батуми, взамен сулил самые высокие награды из рук фюрера.

Связь в абвере пока еще работала без перебоев, и спустя короткое время за две с половиной тысячи километров от Берлина в далекой и мало кому известной кубанской станице Крымской шифраппарат выплюнул на стол дырявую, будто швейцарский сыр, бумажную ленту. Прошло еще полчаса, и полная расшифровка приказа адмирала лежала перед Бруно Штайном.

Он еще не успел как следует протереть газа и тупо смотрел на листок бумаги. Шифровальщик переступил с ноги на ногу и застыл под его холодным немигающим взглядом. На худом непроницаемом лице Штайна трудно было прочесть какие-либо эмоции, лишь в глубине водянистых глаз на мгновение вспыхнули и погасли желтые искорки, а тонкие и бескровные губы сжались в темную щель. Он провел по лицу ладонью, словно прогоняя остатки сна, и пододвинул к себе шифровку.

Перечитав ее дважды, Штайн не сдержался и чертыхнулся. До этого дня он с уважением относился к Канарису. За четыре года службы под его началом он не раз убеждался в незаурядных способностях адмирала как разведчика и поразительной дальновидности как руководителя. Операции, кажущиеся на первый взгляд рутинными, после его вмешательства получали самое неожиданное развитие и давали блестящие результаты. Железный Крест II степени за разведывательную операцию под Моздоком, полученный Штайном из рук самого Канариса, являлся тому лишним подтверждением. Но в сложившейся обстановке, когда под натиском русских фронт на Северном Кавказе трещал по всем швам и абвергруппа вместе с войсками Клейста не сегодня, так завтра могла быть уничтожена, приказ Канариса был чистым безумием.

Шифровка взорвала Штайна. Он выскочил из-за стола и заметался по кабинету. В этой богом и чертом забытой казацкой станице Крымской, где временно разместился штаб группы, ему предстояло сделать за неделю то, что не удалось выполнить его предшественникам за все предыдущие месяцы. Четыре самые боеспособные и подготовленные группы агентов, направленные капитаном Гессом, а ранее — подполковником Гопф-Гойером для совершения диверсий в Туапсе, Поти и Баку, как в воду канули. Последняя — Загоруйко, на которую было потрачено столько сил и нервов, несколько дней назад бесследно исчезла в этих, ставших для Штайна ненавистными, горах.

«Идиоты! Безмозглые тупицы! Только из одной петли вылезли, так в другую толкают! О чем в Берлине только думают?» — он в душе проклинал адмирала, а вместе с ним всех чиновников от разведки, отсиживавшихся в теплых кабинетах.

И было за что. Наступление большевиков развивалось столь стремительно, что он, не дожидаясь команды сверху, на свой страх и риск принял решение: пока не поздно вывести всю группу из Краснодара. Эвакуация скорее напоминала паническое бегство, впопыхах забыли про трех лазутчиков-партизан, оставшихся в камерах, а на переправе через реку Кубань утопили машину связи.

Подобное самоуправство Штайна возмутило Гемприха. Он грозился прислать комиссию и провести служебное расследование. Но дальше слов дело не пошло — Краснодар перешел в руки большевиков. Штайн оказался прав, его оставили в покое и он, наконец, смог заняться группой. Неделя ушла на то, чтобы мало-мальски разобраться, кого и где разместить, а потом организовать работу. Вместе Райхдихтом, лейтенантом Рейхером, фельдфебелем Бокком, радистом Куном и русскими инструкторами Самутиным и Петренко он в пожарном порядке занялся подготовкой разведывательно-диверсионных групп для заброски в тыл 47-й армии под Геленджик и Новороссийск. Теперь же, после приказа Канариса, работа с ними отходила на второй план.

Описав круг вокруг стола, Штайн снова склонился над шифровкой и перечитал последний абзац. Канарис не оставлял ему ни малейшей лазейки и требовал любой ценой выполнить свой приказ, обещая за это неслыханные награды и повышение по службе.

«Награды! Новая должность в штабе отдела «Валли-2». Какой, к черту, штаб?! Какая должность?! Ни сегодня, так завтра нас всех сметут в море!» — в груди Штайна снова начал вскипать гнев. Он вскинул голову и яростным взглядом окатил шифровальщика.

Ефрейтор вскинулся по стойке «Смирно!», и на его сером от хронической бессонницы лице промелькнула болезненная гримаса.

— Лучше бы ты ее не приносил! — в сердцах бросил Штайн и отшвырнул от себя шифровку.

— Что поделаешь, господин обер-лейтенант, служба, — уныло ответил ефрейтор, забрал ее со стола, положил в красную папку, и, тихо щелкнув каблуками давно не чищенных сапог, неловко повернулся кругом, и скрылся за дверью.

Штайн какое-то время бездумно смотрел ему в след. Львиный рык дежурного, поднявшего на зарядку курсантов группы, вывел его из ступора. Он тяжело поднялся со стула, рванул пуговицы на кителе и, швырнув на диван, прошел в заднюю комнату. В ней комендант на скорую руку организовал нечто, похожее на ванну. Вода в баке за ночь успела остыть, от нее отвратительно пахло чем-то, от чего к горлу подкатывал тошнотворный комок. Несмотря на то что рабочие команды брали воду в дальних от реки колодцах, запах разложившегося человеческого тела, десятки которых ежедневно приносила река с гор, казалось, пропитал не только воду, землю, но и сам воздух. Штайн торопливо поставил на табурет таз, открыл кран на баке и, не дожидаясь, когда тот наполнится, плеснул в воду одеколон. Сполоснув лицо, он принялся сбривать жесткую, как проволока, щетину. Покончив с туалетом, перед тем как отправиться на обход, обильно протер руки водкой, надел китель, а сверху набросил утепленный кожаный плащ.

В комнате дежурного по группе Штайн появился, как всегда, подтянутый и невозмутимый. Фельдфебель Бокк не заметил на лице начальника и тени той бури, что недавно бушевала в его душе. Выслушав доклад, педантичный Штайн на этот раз не сделал замечаний и не отдал каких-либо распоряжений, а сразу двинулся к выходу. Бокк, предупреждая его появление, проскочил вперед, чтобы подать команду инструкторам и курсантам. Штайн остановил его и, не сходя со ступенек крыльца, мрачным взглядом прошелся по двору.

Перед ним находился весь личный состав учебных отделений, а точнее, то, что от них осталось. Десятки серых, в мундирах мышиного цвета фигур, подобно червякам, извивались и болтались на перекладинах, наспех сделанных из водопроводных труб. В глубине двора бегали и срывались с гимнастических бревен курсанты другого отделения. Третья, самая малочисленная группа сгрудилась вокруг инструктора и, повторяя его движения, метала ножи в уродливо нарисованных на дверях склада красноармейцев. Будущие диверсанты, террористы и шпионы, которых Райхдихт, Бокк, Петренко и Самутин нагребли в лагере военнопленных и завербовали из числа полицейских, бежавших из захваченных большевиками станиц правобережной Кубани, — это было все, чем располагал Штайн, чтобы выполнить приказ Канариса.

Болезненная гримаса исказила его лицо. Он с ненавистью и презрением смотрел на снующих по двору курсантов. Их неумелые, угловатые и оттого еще больше резавшие его глаз — глаз профессионала — движения походили на выступления дешевого деревенского балагана. Все они — русские, грузины, армяне, черкесы — казались ему на одно лицо. Лицо дикого, коварного и мстительного азиата. За полтора года работы на Восточном фронте Штайн мог по пальцам перечесть те редкие случаи, когда из подобного сброда получалось что-то дельное, но это было полгода назад. После оглушительного поражения под Сталинградом подходящие экземпляры настоящих агентов-диверсантов попадались все реже.

Отрывистая команда лейтенанта Рейхера, ответственного за утренние занятия, смела курсантов с перекладин и бревна. Ножи перестали барабанить по дверям склада. Гудящая толпа сбилась в три кучки и, подчиняясь выкрикам инструкторов, начала строиться в неровные шеренги. Штайн не мог уже спокойно наблюдать за тем, что происходило перед ним.

— Швайн! — сорвалось с его губ.

Бокк дернулся, как от удара электрическим током, не зная, что и подумать, — его непонимающий взгляд заметался между Штайном и плацем.

На нем происходила суетливая толкотня курсантов и звучали отрывистые команды. Рейхер, не стесняясь в выражениях, распекал кого-то из инструкторов. И здесь Штайна вдруг охватило странное безразличие ко всему происходящему. Бокк неловко топтался на месте, ожидая дальнейших его распоряжений. Он, ничего не сказав, развернулся и направился к себе в кабинет, уже в дверях коротко обронил:

— После завтрака вызвать ко мне обер-лейтенанта Райхдихта, лейтенанта Рейхера, инструкторов Самутина, Коляду, Петренко.

— Есть! — ответил Бокк и не стал задавать лишних вопросов.

Он хорошо изучил нрав начальника. Сегодня тот явно находился не в своей тарелке, и потому услужливый фельдфебель не стал лезть с лишней инициативой, а поспешил исполнить приказание.

Штайн возвратился к себе в кабинет и попытался сосредоточиться, но так и не смог собраться с мыслями — в голове была настоящая каша. Осторожный стук в дверь прервал мучительные размышления. На пороге возник дежурный повар с подносом в руках. Он раздраженно кивнул головой. Тот просеменил к столу, аккуратно расставил посуду с завтраком, тщательно протер полотенцем приборы и тихо удалился. Аппетитный запах, доносившийся из-под салфеток, на какое-то время отвлек Штайна. Его желудок утробным урчанием откликнулся на гастрономические изыски повара. Он тяжело опустился на стул, расстегнул верхнюю пуговицу на кителе и смахнул рукой салфетки с блюд.

Повар не ударил лицом в грязь и приготовил завтрак, как для настоящего гурмана. Бульон из домашней курицы и обжаренные на огне столь любимые Штайном потроха. В глиняном горшочке дымилось жаркое по-мюнхенски. В наполовину разрушенной и сожженной станице, которую в течение полугода нещадно грабили горе-союзнички, эти мамалыжники — румыны, где казалось не осталось живого воробья, повар проявил чудеса находчивости и изобретательности. Забыв на время о шифровке Канариса, Штайн отдался во власть желудка. К концу завтрака к нему возвратилось бодрое состояние. Злость и раздражение уступили место трезвому расчету, он загорелся заданием. Масштабная и ответственная задача самого Канариса тешила самолюбие Штайна и будила в нем азарт. Диверсия в Туапсе — это был шанс, наконец, вырваться из русской мясорубки и перебраться в благополучную Варшаву, а то, может, и в Берлин.

Ровно в восемь тридцать, ни минутой позже, ни минутой раньше, в его кабинет вошли Райхдихт, Рейхер, Бокк, Самутин, Коляда и Петренко. Опытные профессионалы, они каким-то особенным чутьем уловили, что предстоящее совещание не будет дежурным и, скользя по Штайну испытующими взглядами, пытались прочесть по лицу, что их ждет впереди. Тот не стал толочь воду в ступе и сразу приступил к делу — довел содержание шифровки Канариса и в глазах подчиненных прочел ответ. Он был более чем красноречив. Они не хуже его понимали, что значит при нынешней обстановке на фронте и состоянии группы выполнить подобный приказ.

Самоубийц среди них не было, и эмоции прорвались наружу.

— Крест, повышение и отпуск в фатерлянд?! Шутники! — мрачно обронил Райхдихт.

— Ну, почему же? Им из берлинских кабинетов виднее, — саркастически заметил Рейхер.

— На бумаге оно всегда гладко! — в тон ему сказал Бокк.

— Виднее — не виднее, от этого не легче. Задание выполнять не им, а нам, — констатировал Райхдихт.

— С кем? Остались одни идиоты! — в сердцах произнес Рейхер, и в его пудовом кулаке жалобно хрустнул коробок со спичками.

Петренко нервно заелозил на стуле, но сдержался и промолчал. Коляда насупился и принялся носком сапога растирать невидимый окурок.

— Господа, я вас пригласил не обсуждать приказы, а выполнять! — резко оборвал ропот Штайн.

Разговоры прекратились, и он продолжил:

— Задача, действительно, не из легких. Да, мы потеряли под Туапсе и Поти четыре группы, но наши потери не были напрасны, нам уже известна обстановка в районе предстоящей операции, а это почти половина успеха.

— А разве от этого легче? В такие сжатые сроки подготовить группу нереально! — воскликнул Бокк.

Выдержка изменила ему. Интуиция подсказывала, что при том дефиците кадров, он может стать первым кандидатом на должность командира. Ища поддержки, Бокк задержал взгляд на Рейхере.

— Лучшие ушли с Загоруйко, — согласился он с ним.

— Вы что же, предлагаете мне потребовать от Гемприха и Берлина отменить приказ адмирала? — язвительно заметил Штайн.

— А почему бы не задействовать батальон «Бергман». Там от безделья уже опухли! — вспомнил Самутин.

— Точно! — присоединился к нему Бокк.

— Действительно, если объединить наши усилия — может, что и получится, — оживился Рейхер.

Оживились и остальные. Но Штайн быстро развеял эту иллюзию и объявил:

— Оберлендер получил такой же приказ! Мы действуем на параллельных курсах. Поэтому, господа, хватит спорить! Я требую немедленно просеять все группы курсантов, особенно ту, что, готовите вы, господин Петренко. Они, кажется, уже прошли курс спецподготовки?

— Да, остался только зачет, — подтвердил Петр.

— Есть подходящие экземпляры?

— Смотря, для чего?

— На должность командира.

Петр развел руками и заявил:

— Я таковых не вижу.

— В других группах та же картина. Надежных и подготовленных командиров нет, — грустно констатировал Райхдихт.

Штайн помрачнел. Для него это не являлось новостью, но в душе он еще надеялся на чудо. Его не произошло. Оставался единственный выход: искать командира группы среди постоянного состава. Вот только кто? Штайн пробежался взглядом по подчиненным и задумался. От этого выбора зависел не только успех предстоящей операции, но и собственная карьера. Должность — временно исполняющий обязанности начальника абвергруппы 102 — могла быть для него последней. Будущему командиру диверсионной группы предстояло стать пятым в «черном» списке тех, кто ушел с заданием под Туапсе. Подобно гигантской воронке, тихая туапсинская бухта безвозвратно втянула в себя всех. Эта пятая группа не должна была повторить их судьбу, а должна выполнить задание адмирала.

«Так кто же ее возглавит? Кто? — размышлял Штайн и остановил взгляд на Самутине. Тот опустил глаза. — Люто ненавидишь Советы. И есть за что. Лишили всего — поместья в Полтавской области, чинов и звания. В девятнадцатом прибился к Петлюре и решил отыграться на большевиках. Прославился тем, что в Екатеринославле и Запорожье вешал на фонарных столбах без разбора и правых и левых. Затем служил в контрразведке барона Врангеля, с особым садизмом пытал в севастопольских казематах лазутчиков — «красных». После разгрома войск «Черного барона» бежал в Турцию, потом перебрался в Югославию, а оттуда в Гамбург. Там тебя приметили и с тридцать шестого ты начал работать на нас. Съел собаку в шпионском деле. Но для предстоящей операции одной ненависти и опыта недостаточно. Ты слишком стар, чтобы козлом скакать по горам и чересчур расчетлив, чтобы подставлять голову под пули», — пришел к такому выводу Штайн и перевел взгляд на Петренко.

Тот не задергался и глаз в сторону не отвел.

«Бывший красный командир» — в твоем послужном списке дерьма тоже хватает. Виселица у большевиков тебя давно заждалась, — прикидывал Штайн. — В январе сорок второго дезертировал из части и сдался в плен. После вербовки и спецподготовки совершил две ходки в тыл к «красным». Руководил разведгруппой и добыл ценную информацию. За нее удостоился награды от самого Пиккенброка — правой руки Канариса. Сносно говоришь по-немецки, но это к делу не относится. Результативно занимаешься с курсантами, некоторые до сих пор работают в тылу у русских. Готовишь спецгруппу для заброски на глубокое оседание в Грузии. Материал неплохой, не то что последние отбросы, значит, пять-шесть вменяемых из этих азиатских недоумков можно набрать, а Грузия пока подождет. Своих агентов ты изучил, а раз так, то, как говорится, тебе и карты в руки. Из кожи лезешь, чтобы выслужиться, вот тебе и шанс. В случае успеха — звание лейтенант, награда — Железный крест и служба в центральном аппарате. Какому русскому Ивану такое снилось?»

Скрип половиц нарушил затянувшееся молчание. Живой и легкий на подъем Коляда истомился в ожидании.

«Один из самых результативных инструкторов-вербовщиков. На счету больше десятка удачных забросок разведгрупп в тыл к русским, — вспоминал и оценивал кандидата Штайн. — Две последние осели под Кутаиси, Орджоникидзе и дают серьезную информацию. Твоя надежность, «товарищ» капитан Красной армии, тоже не вызывает сомнений. Ее проверил не только Райхдихт через своих тайных агентов, а и НКВД, отправив на расстрел родителей. Дезертирство из штрафбата отрезало тебе все пути назад».

«Так кто же? Коляда или Петренко?! — прикидывал Штайн. — Стоп!.. А если провал?! Тут же нагрянет разгромная комиссия из Берлина, и первое, чем ткнут в нос, так это халатным отношением к заданию адмирала. Назначить руководителем группы русского?! Русского, которые через одного, как те волки, только и смотрят, чтобы сбежать к партизанам. Такое назначение в лучшем случае расценят как халатность, в худшем… А если приедет Штольце? Этот мерзавец не пожалеет черной краски, чтобы сделать из тебя козла отпущения. Определенно русский, хоть и самый «золотой», но на такое дело не годиться. Их куда не целуй — везде жопа. Нет, здесь нужен только свой! По крайней мере, в случае провала операции «мясники» Мюллера не будут цепляться с дурацкими вопросами о моей благонадежности. Тогда кого же?.. Бокка, Рейхера? Райхдихта?.. Кого?!!»

Штайн еще раз прошелся внимательным взглядом по подчиненным.

«Бокк? Опытный. В сорок первом спешно работал в тылу русских. Но сейчас не сорок первый, да и Бокк уже не тот. Засиделся на штабной работе и потерял нюх…»

«Райхдихт? Черт его знает, что ты там на меня накопал. Да, неплохо бы тебя спихнуть. Но тут могут упереться Гемприх и служба собственной безопасности. А с ними бодаться нет ни времени, ни сил».

«Остается Рейхер! Настоящий ариец! Воля тверже, чем сталь Круппа. Силы, хоть отбавляй. Любого паникера в бараний рог согнет, чтоб другим не повадно было, а главное — удачливый, а удача нам всем, ох, как нужна. Смел до безрассудства, может, оно и к лучшему? В последний момент не дрогнешь, других и себя положишь, а задание выполнишь», — сделал Штайн окончательный выбор и объявил:

— Господа, я вам благодарен за участие в совещании и высказанные предложения. Честь этого, безусловно, ответственного задания, которое на нас возложили адмирал и сам фюрер, я поручаю исполнить лучшему из лучших, храбрецу — лейтенанту Рейхеру!

Слабый выдох прошелестел в кабинете, и все взгляды сошлись на Рейхере. Его каменная физиономия дала слабую трещину. Но он тут же взял себя в руки, тяжело поднялся с жалобно пискнувшего под тяжестью могучего тела стула и глухо произнес:

— Благодарю за доверие, господин обер-лейтенант! С нами фюрер и честь!

Этот девиз группы поднял всех на ноги. Кабинет наполнился шумом, и, когда он стих, Штайн продолжил:

— Заместителем к вам, Кенак, назначается господин Петренко.

— Есть! — коротко ответил тот и занял место рядом с Рейхером. На смуглом лице Петренко трудно было прочесть какие-либо чувства, но во взгляде читались решимость и готовность выполнить приказ.

— Я горжусь вами господа! — с неожиданной теплотой в голосе отреагировал Штайн на их мужественное поведение и, заканчивая совещание, распорядился: — Все свободны. А вы, Кенак, и вы, Петр, задержитесь.

Райхдихт, Бокк, Самутин и Коляда, будто освободившись от невидимого груза, все это время давившего на плечи, распрямились и, наступая друг другу на пятки, поспешили покинуть кабинет. Проводив их взглядом, Штайн, кивнул на стол, предложил Рейхеру и Петренко:

— Господа, подсаживайтесь ближе!

Но они так и остались стоять, внимательно следя за его движениями. Штайн прошелся по комнате, ненадолго остановился у окна, словно пытаясь разглядеть за закопченными потрескавшимися от бомбежек стеклами ответ на свои мысли, затем возвратился к столу и заговорил лишенным всякой казенщины тоном:

— Кенак! Петр! Я всегда ценил вас как лучших профессионалов группы. Вы не раз доказали это делами и заслуживаете самых высоких наград. Я… — голос Штайна дрогнул, и его холодное лицо согрели искренние человеческие чувства.

Петренко подался к нему, и, казалось, всем своим существом рвался немедленно выполнить приказ. Рейхеру изменила железная выдержка — каменная физиономия пошла изломами, а с губ сорвалось:

— Бруно, для меня твое слово дороже всяких там жестянок!

Штайн был окончательно растроган и, обняв его, продолжил:

— Господа, я горжусь вами! Для меня вы были и остаетесь самой надежной опорой. Но сегодня для группы наступил час испытаний. Адмирал полагается на нас, и мы не можем и не должны его подвести. Все мы — солдаты нашего великого фюрера. Своей железной рукой он ведет Германию к победе над большевизмом. Путь к ней труден и опасен, но я не сомневаюсь, что на этот раз успех и удача будут сопутствовать нам…

— Ганс, не сомневайся, мы сделаем все, чтобы русская нефть залила Черное море! — прорычал Рейхер.

— Дружище Кенак, другого ответа я и не ожидал! Пусть Господь, а с ним гений нашего великого фюрера помогут вам с Петром выполнить задание! — не удержался от пафосного тона Штайн.

— Мы выполним задание! — в один голос воскликнули Рейхер с Петренко.

— Я верю в вас и в твою удачу, Кенак! Пока она не изменяла тебе…

— И не изменит! Не баба.

Штайн хмыкнул, а затем, согнав с лица улыбку, заговорил деловым тоном:

— Времени у нас мало. Поэтому попрошу отложить в сторону все другие дела и сосредоточиться на отборе кандидатов в группу. В двенадцать представьте окончательный список. После утверждения получите на складе все необходимое и затем перебазируетесь в станицу Абинская. Там у ефрейтора Шойриха проведете подготовку. Вопросы?

— Ганс, но в Абинской полигон еще не оборудован?! — напомнил Рейхер.

— Знаю! — согласился Штайн и пояснил: — Секретность операции важнее! Я не исключаю, что предыдущие провалы групп были связаны с тем, что среди нас действует шпион большевиков. Поэтому чем меньше инструкторов и курсантов будет знать о вашей миссии, тем лучше. Технические проблемы, если они возникнут по ходу подготовки, устраните на месте с помощью Шойриха. Поддержка с моей стороны вам обеспечена. Все разумные предложения будут удовлетворены немедленно. Еще вопросы?

— Пока нет. Если будут, то уже по ходу подготовки, — не стал вдаваться в детали Рейхер.

— В таком случае, господа, приступайте к выполнению задания! Первое, чего я жду, так это предложений по составу группы, — закончил инструктаж Штайн.

Спустя несколько минут Рейхер и Петренко сидели в соседнем кабинете и листали тонкие дела на курсантов учебного центра. Материала в них оказалось немного, так как основные архивы находились в Темрюке у обер-лейтенанта Краузе. Учетный лист, в котором содержались установочные данные курсантов, обстоятельства сдачи в плен и вербовки, в общих чертах Рейхеру и Петренко были известны. Особенности психологии и деловые качества многих кандидатов также не составляли большого секрета — в ходе занятий каждый показал, чего на самом деле стоил. Особый интерес вызвали сообщения внутренних агентов Райхдихта. В их доносах Петр нашел немало интересного и для себя.

В редкие минуты откровения одни курсанты кляли на чем свет стоит Штайна, Райхдихта и их «прихвостней» — Самутина, Коляду и Петренко. В основе этого лежала обычная бытовуха. Они были недовольны тем, что им не давали покоя ни днем, ни ночью. До седьмого пота гоняли в гимнастическом городке и требовали до одури давить на ключ радиопередатчика. В ненастье и по ночам вытаскивали из теплых бараков и заставляли наматывать десятки километров по непролазной грязи. С ними все было понятно: муштра даже у оловянного солдатика ничего, кроме зубовного скрежета, не вызывает.

Другие, а таких оказалось немало, в редкие минуты отдыха, забившись в дальние углы казармы, тихо скулили и жаловались на то, что жизнь под Гитлером оказалась не лучше, чем со Сталиным в колхозах. И там и здесь их держали за скотину. Таких кандидатов Рейхер сразу отметал в сторону.

Третьи — здесь Петр терялся в догадках: с какой целью Штайн и Райхдихт держали их в группе? Им место скорее было на виселице. Эти откровенно материли Гитлера и склоняли курсантов к побегу. Из чего напрашивался вывод: они числились в стукачах-провокаторах у Райхдихта.

Перелопатив все дела, Петр и Рейхер с трудом отобрали одиннадцать кандидатов. Их надежность не вызывала больших сомнений. У большинства руки были по локоть в крови: расстрелы военнопленных и участие в карательных акциях в Краснодаре, Майкопе и Армавире.

Ровно в двенадцать они возвратились в кабинет Штайна и доложили ему свои предложения. Он бегло просмотрел список кандидатов и, оставив без изменений, утвердил. Затем вызвал дежурного и отдал последние распоряжения по подготовке группы к выезду. Сборы были недолги. Не дожидаясь обеда, наскоро перекусив, Рейхер и Петр, а вместе с ними одиннадцать курсантов-диверсантов с полной выкладкой погрузились в грузовик и выехали в станицу Абинская.

Основанная черноморскими казаками в середине девятнадцатого века, она долгое время играла роль форпоста против набегов горцев-шапсугов и адыгов на русские поселения на Северо-Западном Кавказе. Расположенная в предгорьях, в долине реки Абин, станица запирала проходы к перевалам на Новороссийск и Геленджик. Расстояние до нее от Крымской составляло чуть больше десяти километров, но из-за налета авиации поездка растянулась на целый час.

В Абинскую группа добралась без потерь. Там их встретил ефрейтор Шойрих, вторую неделю исполнявший обязанности нештатного коменданта пункта переброски разведывательно-диверсионных групп в тыл русских. Он лез из шкуры вон, чтобы угодить Рейхеру, но тот наотрез отказался останавливаться у него. Здание бывшего правления табачной артели «Рассвет», несмотря на многочисленные бомбежки, не пострадало. В штабе, где было оборудовано несколько комнат под общежитие, царил относительный порядок. Ту же под боком, в огромном деревянном сарае, из которого за два года войны не успел выветриться запах табака, располагались тренажеры и стрельбище.

Обескураженный отказом, Шойрих пытался переубедить Рейхера в его опасениях. Но тот не поддался на уговоры: его насторожило то, что пункт находился в нескольких сотнях метров от блошиного рынка. Там постоянно терлись подозрительные личности, и потому нельзя было исключать, что среди них могли затесаться лазутчики большевиков. Появление во дворе подвыпивших румын и полицейских с баулами и кошелками подтвердило опасения Рейхера: пункт переброски агентуры основательно засветился. Бывший тыловик Шойрих, похоже, времени даром не терял и успел наладить свой бизнес, превратив филиал группы в проходной двор. Рейхер не стал разбираться с ним — это уже было делом Райхдихта, и вместе с Петром занялся поисками нового места для группы.

За три часа они объехали почти всю станицу и остановили выбор на хуторе Пантелея Узана. Десяток саманных, крытых камышовыми крышами, хат и сараев — все, что осталось от некогда большого рода казацкого старшины. Заброшенные, с провалившимися крышами конюшни, потрескавшиеся от времени и артиллерийских разрывов бетонные чаны для выделки шкур и старый, раскинувшийся на добрых два гектара одичавший сад напоминали о том, что когда-то здесь кипела жизнь. Гражданская война, раскулачивание и снова война окончательно опустошили хутор. В двух хатах, чудом уцелевших после бомбежек и грабежей, проживали полуглухая баба Дуня Пацан и немногословная тетка Мария Узан. В полукилометре от хутора располагался заброшенный кирпичный завод. Он и карьер как нельзя лучше подходили для тренировок группы.

Определившись с местом, Рейхер и Петр возвратились обратно. У ворот их встретил Шойрих. Почувствовав, что запахло жареным, он рассыпался мелким бисером перед Рейхером и пытался затащить его в столовую. Тот наотрез отказался от ужина и приказал курсантам перегрузить из машины все имущество, оружие, ящики с патронами и взрывчаткой в две подводы. После этого группа в полном составе отправилась на хутор. Их появление смертельно напугало старух, они суматошно заметались по двору. Рейхер не стал с ними церемониться — приказал перебраться в летние кухни и запретил без разрешения выходить на улицу.

Разгрузив подводы, диверсанты разбрелись по хатам занимать места и устраивать походный быт. Но Рейхер не дал им расслабиться. Как только они распихали вещи по углам, снова собрал во дворе и, несмотря на то что на улице начали сгущаться сумерки, разбил на две группы: одну — возглавил сам, другую — поручил Петренко, и затем повел к кирпичному заводу. Давно потухшие печи для обжига кирпича и пустые склады подходили для стрельб и отработки приемов рукопашного боя, а карьер, где раньше добывалась глина, оказался идеальным местом для тренировки взрывников.

С этого часа и в течение следующих семи дней с раннего утра и до позднего вечера территорию кирпичного завода сотрясали взрывы и бешеная стрельба. Рейхеру и Петренко лишний раз не приходилось подгонять подчиненных: в тылу у большевиков им предстояло рассчитывать только на самих себя, и потому будущие диверсанты тренировались до седьмого пота. Дальняя стена печи для обжига, исклеванная пулями, напоминала морскую губку, а карьер выглядел так, будто над ним ни один час поработала авиация. Однако Рейхер не давал отдыха ни себе, ни другим. Занятия заканчивались с наступлением темноты. Под монотонный звук дождя диверсанты, волоча ноги по непролазной грязи, возвращались в хаты и, перекусив, тут же валились спать, чтобы на следующий день до наступления рассвета все повторять сначала.

Подходили к концу восьмые сутки подготовки диверсионной группы. Хутор Пантелея Узана ненадолго погрузился в тревожный сон. И только часовые продолжали бодрствовать, настороженно вслушиваясь и вглядываясь в коварную ночную темноту, ловили каждый звук и шорох. Долго не могли уснуть в летних кухнях и баба Дуня с теткой Марией. Подрагивая от холода и страха перед мрачными постояльцами, бедные женщины ворочались с боку на бок под застиранными до дыр старыми половыми подстилками и молили бога, чтобы они поскорее убрались восвояси.

Приближался рассвет. На этот раз русские бомбардировщики, пролетев над хутором, взяли курс на порт Тамань, и часовые не стали поднимать тревоги. Вскоре с запада донеслись лай зениток и глухие разрывы тяжелых авиабомб. Земля на бомбежку отозвалась жалобными вздохами. Стены хат и сараев задрожали мелкой дрожью, с потолков посыпалась побелка, затем все затихло, и больше ничто не нарушало хрупкого покоя, безмерно уставшей от войны и бессмысленной жестокости человека, природы.

Перед рассветом подозрительные шорохи и хруст веток в саду подняли на ноги часовых. Короткая автоматная очередь разорвала чернильную темноту. В ответ донесся мучительный всхлип, а спустя минуту со стороны реки послышался треск замерзшего камыша. В хатах запоздало захлопали двери, и раздался топот ног. Во двор выскочили взъерошенный Рейхер, вслед за ним Петренко и остальные диверсанты. Они залегли у плетня и, выставив вперед стволы автоматов, высматривали врага в утреннем сумраке. Обостренный опасностью слух ловил малейшие шорохи: писк разбуженных в саду птиц, жалобное блеяние в сарае напуганных стрельбою коз и плач двух старух. Партизаны, если это были они, а не кабан или одичавший без хозяев скот, больше не напоминали о себе.

Налетевший со стороны гор ветер, прошелестев в верхушках старых яблонь и груш, помчался дальше в степь. И опять на хуторе все погрузилось в вязкую тишину. Рейхер дал команду «Отбой!», и диверсанты потянулись к хатам, чтобы успеть прихватить кусочек сна перед изнурительной муштрой наступающего дня.

 

Глава двенадцатая

Конвейер по вербовке агентов

Утро на хуторе Пантелея Узана началось со стука топора и звона кастрюль на кухне. Бабка Дуня с теткой Марией встали ни свет ни заря, растопили печь и принялись готовить завтрак для диверсантов Рейхера. Пламя сердито гудело в печной трубе и жадно облизывало чугунный казан и сковородки, в них варились и жарились отборные куски мяса. В духовке, источая приторный аромат, пеклась тыква.

Рейхер проснулся в шесть тридцать утра, и все пришло в движение. После энергичной зарядки и плотного завтрака Петренко построил диверсантов в колонну и повел к кирпичному заводу. Позже к ним присоединился Рейхер. На этот раз он не спешил начинать занятия, лениво покуривал сигарету и время от времени поглядывал на часы. Воспользовавшись паузой, диверсанты расселись на завалинке бывшей конторы завода и, подставив лица солнцу, наслаждались редкими минутами покоя и тишины. Длились они недолго, со стороны хутора донесся надсадный гул автомобильных двигателей, и через несколько минут во двор въехали опель и грузовик.

Рейхер бросил курить и, отшвырнув сигарету, направился к машинам. Петренко живо подхватился с лавки и подал команду «Строиться!». Одиннадцать диверсантов застыли в неровной шеренге и настороженно косились на штабной опель. Из него вышли Штайн, Бокк и Шойрих. Вслед за ними из кабины грузовика показался Райхдихт и, стараясь не угодить в лужу, спрыгнул на подмерзший пятачок. За его спиной раздались отрывистые команды. Это конвой, орудуя прикладами, выпихивал из кузова пленных красноармейцев. Их оказалось ровно одиннадцать. Сбившись в кучку, они насторожено поглядывали на лощенных гитлеровских офицеров и диверсантов.

Штайн брезгливо поморщился: от пленных исходил тошнотворный запах давно немытого тела и, обернувшись к Шойриху, кивнул головой. Ефрейтор подхватил мешок — в нем что-то погромыхивало, протрусил на средину двора, остановился у опрокинутого на землю пожарного щита и разложил на нем армейские тесаки. Их было двадцать два. Пленные угрюмо наблюдали за происходящим, а диверсанты с нарастающей тревогой ждали, что скажет Штайн.

Он поднялся на крыльцо конторы и, коверкая русские слова с немецкими, обратился к пленным:

— Руссишь швайн, вы заслуживаете смерти. Но скоро ваш праздник — день Красной армии! Я делаю вам подарок — жизнь! Но ее надо заслужить!..

В ответ раздались глухой ропот и невнятный мат. Пленные догадались, что их ждет впереди.

— Молчать! — рявкнул Штайн, спустился с крыльца, прошелся вдоль строя диверсантов и, остановившись на левом фланге, заявил: — А вам, господа курсанты, предстоит на деле доказать свою готовность служить нашему великому фюреру! Если бандит уйдет, расплатитесь собственными шкурами! Понятно?

Диверсанты угрюмо молчали.

— Я вас спрашиваю, понятно?!

— Так точно, господин обер-лейтенант, — вразнобой прозвучали голоса.

— Гут! — Штайн хлопнул в ладоши, а затем ткнул пальцем в левофлангового диверсанта и распорядился: — Ты первым пойдешь.

Тот изменился в лице, неловко шагнул вперед и осипшим голосом произнес:

— Курсант Шаликашвили! — Седьмая особая учебная группа.

— Посмотрим, какая она особая! — с кривой усмешкой заметил Штайн, потом развернулся к пленным и, остановив выбор на худом, с кровоточащей раной на плече красноармейце, процедил:

— Ты, руссишь швайн. Шнель!

Конвойный ножом разрезал веревку, стягивавшую руки пленному, и толкнул в спину. Бедняга с трудом устоял и, припадая на правую, раненную ногу заковылял к щиту с тесаками. Холодная сталь придала ему сил, и он метнулся к спасительному провалу в стене склада.

Штайн постреливал взглядом на Шаликашвили и держал паузу. Диверсант нервно переступал с ноги на ногу. И только, когда пленный пропал из виду, гитлеровец распорядился:

— Шаликашвили, пошел!

Тот ринулся к щиту, схватил тесак и бросился вдогонку за жертвой. Циничная пляска смерти, затеянная гитлеровцами, заставила пленных забыть о боли и мысли о собственной судьбе. Затаив дыхание, они ловили каждый звук и каждое движение, происходившие на складе. Трагическая развязка наступила быстро: раненный красноармеец не смог оказать сопротивления откормленному, натасканному диверсанту. Утробный вопль Шаликашвили и его торжествующая физиономия, появившаяся в проломе стены, сказали все.

Следующий выбор Штайна пал на курсанта Буруна и юного, почти мальчишку, партизана. С ним диверсант расправился играючи: настиг у стены склада, заученным приемом выбил из рук тесак, а затем мертвой хваткой сомкнул лапищи на его шее. Упиваясь легкой победой, Бурун развернулся к строю и держал юношу на весу до тех пор, пока последняя конвульсия не затихла в тщедушном теле.

На этом пляска смерти не закончилась. Гитлеровцы затеяли между собой соревнование. На этот раз Райхдихт выбрал очередную жертву и палача. Схватка между ними закончилась с прежним результатом. Пленному не удалось вырваться на свободу — удар тесака настиг его у забора. Измученные и обессилившие от голода и побоев красноармейцы становились легкой добычей диверсантов. Штайну и Райхдихту быстро наскучило наблюдать за расправой, и они проучили ее Бокку, а сами вместе с Рейхером отправились под навес. Там их ждали Шойрих и походный стол. Разлив шнапс по рюмкам, он преданными глазами поедал Штайна. Тот снисходительно потрепал по плечу проштрафившегося ефрейтора и произнес тост:

— Кенак, я пью за успех предстоящей операции. Уверен, для тебя она…

Но не успел закончить. В конвейере смерти произошел неожиданный сбой. Жилистый красноармеец, вместо того чтобы бежать, как все, за тесаком, набросился на своего врага. Атака оказалась настолько стремительной, что растерявшийся Ромишвили не успел ничего предпринять. Сбитый с ног, он извивался, словно червяк, и пытался выскользнуть из-под навалившегося тела. Ногти и пальцы диверсанта царапали лицо и рвали волосы красноармейца, но ярость и ненависть придали тому дополнительные силы. Он мертвой хваткой вцепился в горло Ромишвили.

Опешившие диверсанты пришли в себя: двое бросились на выручку Ромишвили. Резкий окрик Райхдихта «Хальт!» остановил их. Выхватив из кобуры парабеллумом, он остановился в нескольких метрах от катавшихся по земле тел. К нему присоединились Штайн, Рейхер и Шойрих. Неожиданный поворот в рутинной проверке пробудил в них интерес.

— Ставлю на Ромишвили! — загорелся Рейхер.

— Ты проиграешь, Кенак. Русский не так слаб, как кажется, — снисходительно заметил Штайн.

— Ну, давай же! Давай! — повизгивал за их спинами Шойрих.

Ромишвили предпринял отчаянные шаги, чтобы вырваться из удушающего захвата, и в какой-то момент ему это удалось. Но пленный изловчившись, дотянулся до обломка кирпича, и нанес удар по голове. Диверсант обмяк и перестал оказывать сопротивление. Ослепленный ненавистью, отчаянный смельчак ничего не замечал и продолжал исступленно молотить кирпичом по нему.

Выстрел из парабеллума заставил его остановиться. Рука бессильной плетью упала вниз, пальцы разжались, и скользкий обломок кирпича с налипшими на него волосами и лохмотьями кожи вывалился на землю. Пленный отпрянул от безжизненного тела, поднял голову, испепеляющим взглядом прошелся по врагам и остановился на Райхдихте.

— Русский, ловкий, но глупый. Ты не убежал — значит, я не виноват, — процедил гитлеровец, и парабеллум затрясся в его руке.

На этом «круг гладиатора», как называл свою садистскую затею Штайн, не завершился. Изуверская пляска смерти продолжилась. Последнего пленного, сумевшего заколоть диверсанта, пуля снайпера, засевшего на смотровой площадке, настигла у забора. Тринадцать безжизненных тел остались лежать на земле. Проверка агентов-диверсантов подошла к концу. Теперь Штайн мог смело доложить Гемприху о готовности группы к выполнению задания адмирала Канариса. Дальше задерживаться на полигоне он не стал и вместе с Райхдихтом, Бокком и Шойрихом выехал в Крымскую.

Рейхер, оставшись в одиночестве, не испытывал большого желания мокнуть под начавшим накрапывать дождем и, поручив Петренко с Асланидзе заняться очисткой полигона от трупов, отправился на хутор. Диверсантам пришлось изрядно повозиться с телами убитых: вязкая глина налипала на лопаты — земля словно отказывалась принимать погибших. После чего они, с трудом волоча ноги по непролазной грязи, возвратились на хутор и разбрелись по своим углам.

Поздний ужин начался при гробовом молчании и без Рейхера — тот не вышел к столу. Проверка, устроенная Штайном, вывернула всех наизнанку. Даже недалекому Белодеду стало понятно, что гитлеровцы смотрели на них как на скотину, которую, когда приходило время, можно было безжалостно бросить под нож. И только появление на столе трехлитровой бутыли самогона оживило обстановку и развязало языки. Пили зло и без меры. За первой бутылью последовала вторая, а после ухода Петренко ужин превратился в бесконечную пьянку.

Утром на зарядку Рейхер вышел в гордом одиночестве. Чуть позже к нему присоединился Петренко. Остальные диверсанты после вчерашней попойки с трудом держались на ногах. Рейхер пришел в ярость, первыми ее жертвами пали Манько и Гуцаев. Они вообще не вязали лыка. Для них отрезвление началось не с огуречного рассола, а с зуботычин, рассвирепевшего Рейхера. Под его рев те из диверсантов, кто еще мог двигаться, выволокли Манько с Гуцаевым из хаты и погрузили в подводу. Рейхер распорядился отвезти их в Крымскую на расправу Штайну.

Отправив штрафников, он принялся приводить в чувство остальных диверсантов. После отрезвляющего душа, устроенного на дворе у колодца, пропустил их через «мельницу». Обнажившись до пояса, Рейхер, поигрывая колесами от телеги, заменявшими ему гири, бросал свирепые взгляды на жавшихся в кучку проштрафившихся пьяниц. Его спина и грудь бугрились узлами тренированных мышц. Бывший чемпион Берлина по борьбе находился в блестящей форме. Закончив разминку, Рейхер взялся за диверсантов и не скупился на захваты и броски — они «летали» по двору, будто мешки с опилками. И только гигант Асланидзе попытался оказать ему сопротивление. Нескольких минут между ними шла напряженная борьба. В конце концов, техника Рейхера одержала верх над грубой силой. Асланидзе был повержен. Бросив на него снисходительный взгляд, Рейхер приказал:

— Асланидзе! Тем, кто не протрезвел, еще по ведру воды! Затем все на завтрак.

— Яволь, герр лейтенант, — просипел тот и потащился к колодцу. Вслед за ним уныло потянулись остальные диверсанты.

Рейхер и присоединившийся к нему Петренко возвратились в хату. Переодевшись, они сели за стол. Завтрак подходил к концу, когда с улицы послышался шум машины, и затем во двор въехал опель Штайна. Из него выскочил Бокк. Его возбужденный вид говорил: на базе группы в Крымской произошло что-то чрезвычайное. Рейхер было подумал, что информация о Манько и Гуцаеве уже дошла до Штайна, но ошибся. Внезапное появление Бокка не имело к ним никакого отношения. Причина заключалась в другом.

Накануне, во время допроса русского «языка» в тайной полевой полиции, были получены ценные сведения. Всех обстоятельств Бокк не знал, но то, что выдал пленный, представляло несомненный интерес и могло существенно облегчить проведение диверсионной операции в Туапсе. «Язык», захваченный разведчиками четвертой горной дивизии, не являлся важной штабной шишкой, а был лишь «ванькой взводным». Главная его ценность заключалась в том, что несколько недель назад младший лейтенант командовал ротой в батальоне, охранявшем нефтетерминал в Туапсе.

Эта новость подняла настроение Рейхеру. После досадных «проколов» с Манько, Гуцаевым и Ромишвили удача, похоже, снова улыбнулась ему. Оставив за себя Асланидзе, он вместе с Петренко отправился в Крымскую. Водитель выжимал из машины все, что можно, и ее, как лодку во время шторма, кидало из стороны в сторону на разбитых артиллерийскими тягачами и танками улицах станицы. Эта бешеная тряска продолжалась до тех пор, пока они не выехали на дорогу Краснодар — Новороссийск. Темная лента шоссе запетляла среди предгорий. Рейхер расслабился, прикрыл глаза и задремал. Петренко отсутствующим взглядом скользил по унылому пейзажу, мелькавшему по сторонам.

До Крымской было рукой подать, когда у хутора Новоукраинка из-за гор внезапно появились русские самолеты. Грозный гул тяжелых авиационных моторов в считанные секунды смел всех с дороги. Фридриху не требовалось давать команду. Опытный водитель, не раз бывавший под бомбежкой, он успел высмотреть провал в ограде сада и направил туда машину. Опель подбросило на обочине, и Рейхер едва не протаранил головой лобовое стекло. Спасла реакция опытного борца — рука приняла на себя удар. Не обращая внимания на боль и не дожидаясь остановки, он на ходу выскочил из машины и кинулся под ствол старой яблони. Вслед за ним, как горох, посыпались остальные. В соседнем саду и прилегающем к дороге перелеске еще какое-то время звучали истошные команды, а затем их заглушил один всепоглощающий звук. Он плющил и вгонял в землю отчаянных храбрецов и последних трусов. Они были бессильны перед затаившейся смертью, что сотнями килограммов разрушительной взрывчатки в любую секунду могла обрушиться на головы.

Рейхер и Бокк, а с ними и Петренко напряженно всматривались в небо и с надеждой искали в нем свои самолеты, но они так и не появились. Русские бомбардировщики не меняли направления и строго, словно на параде, сохраняли дистанцию. Их хищные тени скользнули по лесной вырубке и нависли над дорогой. Рейхер от бессилия скрежетал зубами и грозил небу зажатым в руке парабеллумом. В это время где-то в районе Крымской запоздало тявкнули зенитки, и белые шары распустились в небе. Прошла минута-другая, зенитки смолкли, небо очистилось от разрывов, а темные размытые силуэты самолетов уже напоминали собой стаю безобидных птиц.

На дороге снова все пришло в движение. Рейхер, отряхнув с куртки прошлогодние листья и грязь, направился к машине, к нему присоединились Петренко с Бокком. Оставшиеся до основной базы группы километры они проехали без остановок. За время их отсутствия здесь ничего не изменилось. На пути к штабу их перехватил дежурный и повел к бывшему овощехранилищу. В одной части его мрачных сырых подвалов располагалось бомбоубежище, а в другой — находились временная гауптвахта и тюремная камера. В последнее время она не пустовала — работы у Райхдихта хватало.

Дежурный, уверенно ориентировавшийся в полумраке, царившем в коридоре, через десяток метров остановился у металлической двери, открыл ее, и Рейхер с Петренко вошли в камеру. Тусклый свет керосиновой лампы придавал ей зловещий вид. Штайн с Райхдихтом, с их позеленевшими лицами, походили на призраков. Они расположились за столом и копошились в какой-то папке. У противоположной стены обозначились две тени. Угловатая — переводчика и по совместительству палача — фельдфебеля Кугла. Он нарочито медленно раскладывал на столе свой пыточный арсенал. Рядом, шатаясь, с трудом держался на ногах пленный. На его лице, обнаженной груди темными пятнами и рубцами проступали следы недавних пыток.

Штайн обернулся на скрип двери, увидев Рейхера с Петренко, кивнул головой и указал им на лавку. Они не стали задавать вопросов и молча наблюдали за приготовлениями к допросу пленного. Кугл закончил свои устрашающие манипуляции и вопросительно посмотрел на Штайна. Тот щелкнул пальцами, и он потянулся к щипцам. Пытка на этот раз не понадобилась — пленный, младший лейтенант, задрожал от предчувствия нечеловеческой боли и взмолился:

— Н-е-е надо! Я-я-я все скажу.

Кугл остановился и оглянулся. Штайн сделал отмашку и пригрозил пленному:

— Не вздумай врать!

— Я все скажу. Все! Только не надо пытать, — взмолился он.

— Фамилия, звание, должность, место дислокации части… — начал гвоздить его вопросами Штайн.

Пленный с большими паузами, глотая слова, сбивчиво отвечал. Райхдихт, склонившись над протоколом его допроса в тайной полевой полиции, сверял ответы. Новые показания не отличались от старых, но они не представляли интереса для Рейхера. Он вопросительно посмотрел на Штайна. Тот призвал его к выдержке и продолжил допрос:

— Когда тебя отправили из Туапсе?

— Шестого!.. Нет, седьмого февраля, — тут же поправился пленный.

— Какие объекты охранял?

— Железную дорогу и тоннели.

— А порт, нефтетерминал?

— Их тоже, но реже, когда приходилось подменять вторую роту.

— Расположение постов знаешь?

— Э-э-э, постараюсь вспомнить.

— Иди сюда и покажи! — распорядился Штайн.

Кугл положил щипцы на верстак и вытолкнул пленного на середину камеры. С трудом удерживая равновесие, он просеменил к столу. Райхдихт ногой пихнул к нему табурет, а сам зашелестел бумагами в папке. Пленный не решился сесть и вопросительно посмотрел на Штайна. Тот кивнул головой. Он тяжело опустился на табурет и застыл в ожидании. Райхдихт разложил перед ним фотографии аэросъемки туапсинского морского порта, железнодорожного узла и прилегающих к ним территорий. Они были хорошего качества, но пленный никак не мог найти нефтетерминал и растерянно смотрел то на фотографии, то на Штайна. Тот начал терять терпение, и здесь на помощь пришел Рейхер. Его палец уверенно ткнул в темную нитку железной дороги, уходившую от порта к подножию горы.

Пленный встрепенулся, склонился над фотографией и, сориентировавшись, стал давать пояснения. Петр внимательно вслушивался в его сбивчивую речь и одновременно наносил на планшет схему размещения постов, инженерных заграждений, огневых точек и прожекторных установок. Особо ценными оказались сведения, касавшиеся расположения скрытых дозоров и минных полей.

К концу допроса перед гитлеровцами предстала впечатляющая система охраны туапсинского нефтетерминала, и им стало окончательно ясно, почему предыдущие диверсионные группы терпели неудачу. Как с воздуха, так и с земли объект был практически неуязвимым. Показания пленного лишний раз убедили Штайна и Рейхера в том, что задача, поставленная адмиралом Канарисом, если и могла быть выполненной, то самой большой ценой. Они уныло смотрели на испещренную цветными кружками и стрелами схему, нарисованную Петренко, и не находили решения. Затянувшееся молчание нарушил грохот рухнувшего на пол тела. Пленный не выдержал напряжения и потерял сознание. Кугл дернулся к ведру с водой.

— Это лишнее Курт! Из этого мешка с дерьмом уже ничего не выжмешь, — остановил его Штайн и предложил: — Господа, пройдем в штаб и там обсудим ситуацию.

— Господин обер-лейтенант, а что делать с пленным? Возвращать в полицию? — поинтересовался Кугл.

— Пусть пока побудет у нас. Может еще понадобиться, — распорядился Штайн и вышел из камеры.

Райхдихт, Рейхер и Петренко, забрав с собой материалы допроса, прошли к нему в кабинет. Штайн, развернул на столе крупномасштабную карту окрестностей Туапсе. Сверяя ее со схемой расположения хранилищ нефтетерминала, системой охраны, что набросал Петренко, они принялись искать уязвимые места в ее охране.

Предложение Райхдихта заминировать эшелон с нефтью и взорвать его внутри зоны поддержал Петренко, но им возразил Штайн.

— В лучшем случае задачу удастся выполнить лишь частично. Смотрите сами, — и он обратился к схеме: — Хранилища расположены в шахматном порядке, расстояния между ними не меньше пятидесяти метров, поэтому эффект от акции будет незначителен.

— Да, пожалуй, больше одного-двух хранилищ и эшелона из строя не вывести, — согласился с ним Рейхер.

— А если рвануть эшелон у верхнего бака? Тогда на воздух взлетит все остальное, — не спешил отказываться от своего варианта Райхдихт.

— Но для этого необходимо, как минимум, знать к какому хранилищу подается эшелон. У нас же таких возможностей нет и не предвидится.

— Не забывайте про охрану на самом эшелоне, — напомнил Рейхер.

— Получается замкнутый круг, — уныло обронил Петренко.

— А если снять караул эшелона и под видом… — не сдавался Райхдихт.

— Нет, Ганс, так не пойдет! Слишком сложно, а результат крайне сомнителен, — отверг Штайн и этот вариант.

— Но надо же что-то делать! — кипятился тот.

— Господа, есть шанс! — воскликнул Рейхер, и его указательный палец лег на схему в верхней ее части.

— Там же минные поля?! — воскликнул Райхдихт.

— И самые плотные, если верить пленному, — напомнил Петренко.

— Вот и хорошо! — не отступал от своего Рейхер. — Посмотрите на схему! На этом участке всего один пост.

— А что, это шанс! Можно рискнуть! — согласился с ним Петренко.

— Конечно, Петр! За две ночи расчистим проход на минных полях и путь открыт.

— А как быть с прожекторами? — задался вопросом Райхдихт.

— Они нас не достанут. Посмотри на рельеф! — и палец Рейхера пошел гулять по карте.

— Ты гений, Кенак! Это выход! — поддержал его Штайн.

Предложение Рейхера, хотя и не бесспорное, выводило операцию из тупика. Тут же с Петренко они занялись детальной проработкой плана и вскоре представили его на утверждение Штайну. Тот не нашел в нем изъянов и утвердил. Завершился день банкетом. Педант Штайн на тот раз изменил себе — стол накрыли прямо в его кабинете. И хотя блюда не отличались особыми изысками, зато хвалебных слов в адрес настоящих профи — Кенака и Петра — он, Райхдихт и Бокк не пожалели.

На базу в Абинскую Рейхер и Петр возвратились в благодушном настроении. Дежурный по группе Асланидзе, прозевавший их появление, приготовился к разносу. Но Рейхер не стал распекать, устало отмахнувшись, отправился в спальню. Петр же задержался на дворе, проверил часовых на постах, затем какое-то время провозился в своей комнате и тоже затих.

Следующий день в группе начался, как обычно, с зарядки. Помня недавний урок Рейхера, диверсанты демонстрировали усердие при выполнении упражнений. Он остался доволен и за завтраком расщедрился — разрешил выпить по рюмке водки, а потом позволил на короткое время расслабиться. Вокруг заядлых «козлятников» — Буруна, Белодеда, Долуги и Колпакова — тут же образовался круг болельщиков. Звонкие удары костяшек домино сопровождались дружными возгласами. Игра шла с переменным успехом и держала всех в напряжении. Конец ей положила команда «Строиться!» дежурного по группе Асланидзе.

Солнце уже поднялось над горизонтом, когда бодрый строй диверсантов под командованием Петренко выдвинулся на полигон. Сам Рейхер отправился по делам в штаб Шойриха. В его отсутствие занятия проходили без надрыва и фанатизма. Петр вполглаза наблюдал за тем, как на первой учебной точке тесаками лениво долбили деревянный щит, на второй — в печи обжига кирпича — дырявили мишени. В карьер он даже не стал спускаться — из него время от времени доносились мощные взрывы: подрывники спешили израсходовать взрывчатку. Недельная муштра уже сидела у всех в печенках, и диверсанты больше занимались имитацией, чем делом. Конец ей положило появление Рейхера.

Он был не один, с ним приехали Штайн с Райхдихтом и привезли с собой лучшего подрывника группы — Лихобабина. Диверсанты напряглись, но на этот раз обошлось без сюрпризов. Штайн выборочно провел проверку и ее результатами остался доволен. Затем он вместе с диверсантами возвратился на хутор, где всех ждал приятный сюрприз.

Ефрейтор Шойрих со своей командой развил бурную деятельность. В двух мешках лежало свежевыстиранное и отглаженное нижнее белье. Отдельно от него были аккуратно разложены одиннадцать комплектов красноармейского обмундирования. В летней кухне баба Дуня и тетка Мария, под присмотром немецкого повара, суетились над плитой, кастрюлями и сковородами. Две картонные коробки с деликатесами из офицерской столовой стояли на крыльце. Диверсанты оживились, предвкушая банкет, но он откладывался: Штайн пригласил на итоговое совещание офицеров. Они собрались в комнате Рейхера.

Первое слово Штайн предоставил Рейхеру. Тот одернул китель и, избегая лишних деталей, кратко доложил о ходе подготовки, потом в отдельности по каждому диверсанту и в заключение заявил:

— Господин обер-лейтенант, группа к выполнению задания готова!

— То есть сомнения ни в ком нет? — уточнил Штайн.

— Да! — был категоричен Рейхер.

— Нерешенные вопросы остались?

— Таковых тоже нет.

— У меня есть вопрос, — вмешался в доклад Райхдихт и поинтересовался: — Насколько Петренко и Асланидзе готовы к роли дублера командира группы?

— В Петренко я абсолютно уверен. А по Асланидзе…

Стук в дверь прервал доклад Рейхера. Она приоткрылась, и в комнату заглянул Белодед. Рейхер раздраженно махнул рукой, но он продолжал нахально торчать на пороге. Это возмутило Штайна, но тут вмешался Райхдихт:

— Бруно, Кенак, минуту терпения.

— Ганс, что он себя позволяет?! — ничего не мог понять Штайн.

— Господа, прошу извинения, Степана вы должны выслушать, — и, выдержав паузу, Райхдихт объявил: — Это мой, а теперь и ваш, Кенак, агент Дед. Его информации можно полностью доверять.

Глаза Белодеда забегали, а губы искривила угодливая улыбка. Штайн долго разглядывал агента контрразведки и только потом показал взглядом на табурет. Белодед присел бочком и бросил взгляд на Райхдихта. Тот кивнул головой, и он приступил к докладу. В его информации о настроениях в диверсионной группе чего-либо нового, а тем более из ряда вон выходящего, Рейхер не услышал. Все то, что сообщил агент Дед, не выходило за рамки обычного брюзжания и банальных сплетен. Особого интереса доклад не вызвал и у Штайна. Он не стал задавать вопросов и, дав понять, что встреча закончена, потянулся к папке с документами. Райхдихт махнул рукой Белодеду и распорядился:

— Степан, с этого момента и до окончания операции будешь работать с лейтенантом Рейхером. Ты понял?

— Яволь, герр обер-лейтенант, — ответил Белодед и попятился к двери.

После ухода агента Райхдихт по-прежнему продолжал держать инициативу в своих руках и объявил:

— Помимо Деда я задействовал в проверке и другие средства. С учетом полученных данных, могу утверждать: среди участников группы агента «красных» и предателя нет.

— Хотелось бы в это верить, Ганс, — вяло отреагировал Штайн.

— Бруно, у тебя есть сомнения?

— Сомнений нет, есть опасения.

— Они излишние, — в голосе Райхдихта прорвались нотки раздражения. — Мы максимально ограничили круг лиц, осведомленных об истинном назначении операции. Их шесть! Все они руководители и заслуживают полного доверия. Что касается рядовых исполнителей, то их подвергли жесточайшей проверке. Выдержали не все. Ромишвили, Гуцаев и Манько, как говориться, не прошли естественного отбора.

— Ганс, ты рассуждаешь не как контрразведчик, а как старина Дарвин, — не удержался от иронии Рейхер.

— Кенак, с этими грязными свиньями по-другому нельзя! — вспыхнул Райхдихт. — Ты не хуже меня знаешь, всякие там философские рассуждения не для этих скотов. Фюрер тысячу раз прав: ими движут примитивные инстинкты. Кровь и еще раз кровь — самое надежное средство, чтобы заставить их работать на нас.

— И это так. О том материале, с которым мне приходилось работать в Бельгии и Франции, здесь остается только мечтать. Но я верю в Кенака и в его счастливую звезду, — положил конец спору Штайн.

— Благодарю за честь, Бруно! Мы устроим большевикам грандиозный фейерверк! — заверил его Рейхер.

— Это станет самым большим нашим успехом на Кавказе! — и Райхдихт погрозил кулаком далекому врагу.

— Все, господа, больше ни слова об операции! Я предлагаю перейти к более приятому и полезному для наших голодных желудков занятию — проверить кулинарные способности Шойриха, — предложил Штайн.

Все охотно его подержали и дружно повалили во двор. Там все было готово к торжественному ужину. Диверсанты нетерпеливо переминались на пороге в соседнюю хату. Из нее потягивало завлекательными запахами. Шойрих, перегородив вход, лениво покрикивал на самых нетерпеливых. При появлении офицеров Петренко подал команду, и диверсанты выстроились в шеренгу. Штайн прошел вдоль строя, пытливо заглядывая в глаза каждому, затем шагнул на середину и произнес речь.

Выступление, которое он повторял десятки раз перед группами, уходящими на задание, на это раз не стало дежурным. В голосе Штайна не раз звучали пафосные нотки, а объявленная неслыханная награда — пятьсот марок и недельный отпуск, вызвали одобрительные возгласы диверсантов. Вслед за ним выступил Рейхер. Он был краток и поклялся, что задание будет выполнено. Затем все вместе они собрались за столом. Наступил час триумфа для Шойриха и его поваров. И они не ударили лицом в грязь — даже в офицерском казино могли позавидовать такому ужину. Продолжался он недолго. Вскоре Штайн, а с ним Райхдихт и Шойрих покинули хутор. Рейхер остался сидеть за столом, но разгуляться диверсантам не дал. Да и они сами не горели желанием и, памятуя о судьбе Гуцаева и Манько, потихоньку разбрелись по комнатам. Это была их последняя мирная ночь на хуторе.

Ранним утром диверсантов поднял на ноги тяжелый гул двигателя грузовика. После завтрака они, собрав оружие и остатки взрывчатки, заняли места в кузове. Рейхер с Петренко забрались в кабину. Водитель вопросительно посмотрел на Рейхера. Тот коротко бросил.

— В Шапсугскую!

Эта горная станица располагалась в 21 километре от Абинской и являлась последней на пути к фронту. Грузовик, расплескивая по сторонам лужи и грязь, выехал с проселка на хорошо укатанную дорогу. Она проходила по правому берегу быстрой и своенравной реки Абин. Густой туман, поднимавшийся над клокочущей стремниной, на какое-то время скрыл машину от русской авиации. Воспользовавшись этим, водитель давил на педаль газа, стараясь поскорее проскочить открытый участок местности.

Позади осталась Владыкина гора, поросшая густым лесом, она походила на знаменитую шапку киевского князя Владимира Мономаха, а дальше дорога замысловато запетляла по карнизу неглубокого ущелья. Воронки по обочинам, остовы сгоревших машин и КПП на каждом километре напоминали о близости фронта и вылазках советских диверсантов. Помнили об этом и часовые, дотошно проверявшие документы и машины. Поездка в Шапсугскую для группы Рейхера могла бы затянуться, если бы не спецпропуск. Он действовал безотказно: шлагбаумы моментально взлетали вверх, а часовые застывали по стойке смирно, и меньше чем через час диверсанты были на месте.

В Шапсугской еще ощущалось леденящее дыхание уходящей зимы. В лесу лежал глубокий снег, а лужи на единственной улице и небольшое озерцо в центре, у школы, покрывал толстый слой льда. Дворы и площадь перед правлением бывшей артели лесозаготовителей, казалось, вымерли, и только внимательный глаз мог различить у хат и сараев затаившиеся зенитные батареи и отрытые в полный профиль окопы. Изредка на пути попадались мотоциклисты, но и те спешили укрыться под навесами. Комендатура жестоко контролировала соблюдение маскировки. Рейхер не стал делать остановки в станице, и группа продолжила движение. На выезде из станицы дорога раздваивалась: одна — уходила вправо, к перевалу, на приморский поселок Кабардинка, а другая — вела вглубь гор.

Рейхер распорядился свернуть налево, в сторону хутора Эриванский — это был конечный пункт маршрута группы. Там ей предстояло сосредоточиться для прорыва через линию фронта. От нее диверсантов отделяло пять километров, и они невольно подобрались. Рейхер с Петренко положили автоматы на колени и внимательными взглядами скользили по сторонам.

Вскоре дорога превратилась в еле заметную полоску. Скалы вплотную подступили к ней и гранитными языками грозили вот-вот смахнуть машину в бездну. На дне ее вскипала седыми бурунами река. Горный серпантин совершил очередной крутой зигзаг. Машина угрожающе накренилась, левое заднее колесо зависло над обрывом, но водитель удержал ее на дороге и с трудом вписался в поворот. Сразу за ним путь преградила сучковатая жердина шлагбаума. Машина тяжело вздохнула перегретым двигателем и затихла.

Из укрытия показались две мешковатые фигуры часовых. На рукавах бушлатов болтались засаленные повязки, на них с трудом читалось: «Полиция». Старший поста повелительно махнул рукой, и водитель дернулся из кабины. Рейхер приказал оставаться на местах и поманил к себе часовых. Они же не торопились и вели себя бесцеремонно. Мордатый, краснорожий часовой дернул ручку кабины и потребовал:

— Выйти всем! Проверка документов!

— Чего-о-о?! Ты что не видишь, кто перед тобой? — возмутился Петренко.

— Сейчас побачим, — с кубанским говорком невозмутимо ответил тот.

— Ну, ты скотина… — это все, что успел произнести Петр.

Волосатая лапища схватила его за грудки и играючи, словно репу, выдернула из кабины. Профессионально поставленный апперкот снопом искр вспыхнул в глазах, и перед Петром все померкло. Партизаны действовали стремительно и решительно. Рейхер с водителем не успели схватиться за оружие, как оказались на земле и уткнулись носами в снег. В кузове грузовика тоже ничего не смогли предпринять. Три наставленных на диверсантов ствола автомата и истошный вопль: «Лежать, суки!» — отбил всякую волю к сопротивлению.

Не прошло и минуты, как с группой Рейхера было покончено. Он, Петренко, водитель и девять связанных диверсантов как бревна катались по дну кузова. Грузовик свернул с дороги и, пробившись сквозь снежные заносы, остановился на поляне. Одичавший фруктовый сад, торчащие из земли, словно гнилые зубы, остовы фундамента усадьбы и сарай с провалившееся крышей — все, что осталось от хутора.

На звук машины из развалин выбрались пять партизан. Впереди шел коренастый в меховом полушубке, судя по поведению, командир отряда. Мордатый высунулся из кабины и радостно завопил:

— Семеныч, принимай улов! Взяли тепленькими! Рыпнуться даже не успели!

— Сколько? — спросил тот.

— Одиннадцать рыл и один офицер!

— Ого?! Хорошо порыбачили! Давай, показывай! — распорядился командир.

— Щас! — живо откликнулся Мордатый и, выбравшись из машины, приказал: — Хлопцы, выгружай гадов!

— Михалыч, может, сразу вперед ногами, — откликнулись из кузова, и из-под тента показалась расплывшаяся в ухмылке физиономия.

— Успеется, Санек! Давай-давай, выгружай! — поторопил Мордатый.

Санек хмыкнул и принялся выталкивать пленных из кузова, последним выпихнул Петра. Тот после апперкота с трудом держался на ногах, и если бы не Рейхер, подставивший плечо, то свалился бы в снег. Сбившись в кучку, диверсанты затравленно озирались по сторонам.

— Че, как бараны, жметесь? Вас шо, суки продажные, немчура порядку не научила?! — рыкнул на них Мордатый.

— Михалыч, а может, они з переляку в штаны наложили? — продолжал язвить Санек, и дружный смех раздался на поляне.

— А мне оно до одного места — в штаны или куды. Я кому сказал, строиться! — начал терять терпение Мордатый и ткнул стволом автомата в Асланидзе.

Тот судорожно сглотнул и шагнул из кучки диверсантов. Вслед за ним в вихляющуюся шеренгу стали остальные. Командир партизан, до этого молча наблюдавший за происходящим, прошел вдоль строя, остановился около Рейхера и потребовал:

— Фамилия, имя, часть?

Тот ожег его взглядом и не ответил.

— Семеныч, держись от него подальше! Смотри, как зенками сверкает! Плюнь и зашипит! — съязвил Мордатый.

— Волчара паскудная! Че с ним цацкаться? Кончать и точка! — потребовал Санек.

— Не, лучше на их брехуна Геббельса сменять. Тот нам заместо петуха по утрам кукарекать будет, — продолжал язвить Мордатый.

Но командиру было не до шуток, в любое время могли появиться гитлеровцы, и он поторопил:

— Все, хлопцы, кончай петь частушки, делом надо заниматься. Саня, бери фрица за рога и тащи в схрон, там будем разбираться.

Санек вскинул автомат и, направив на Рейхера, приказал:

— Шнель!

Рейхер ссутулился и, загребая ногами снег, побрел к лесу. Строй диверсантов дрогнул — они со страхом ждали развязки. Поведение партизан говорило о том, что ждать ее недолго. Командир отряда прислушался к тому, что происходило на дороге и, бросив беспокойный взгляд на часы, распорядился:

— Михалыч, быстренько разберись с этими и потом к нам.

— Есть, командир! Потрясем этих сук, как надо! — заверил Мордатый.

— Только не затягивай! — поторопил тот и направился вслед за Рейхером.

Мордатый, проводив его взглядом, возвратился к диверсантам, остановил на Петре и, буравя его жгуче-черными цыганскими глазами, процедил:

— Ты, помнится, шось в машине вякал, или мне послышалось?

Петр слизнул с губ сгустки запекшейся крови и промолчал.

— Он шо, у вас немой?! — рявкнул Мордатый и, схватив за воротник побледневшего Белодеда, прошипел: — А ты че скажешь, гнида?

— Мы-ы-ы, мы из рабочей команды, — промямлил тот.

— Из рабочей?! И где же ты робыл, шо таку харю наел?

— У-у-у меня она всегда такая, я…

— Не бреши, падла! Я вас, сук продажных, насквозь вижу! Щас, ты у меня по-другому запоешь! — пригрозил Мордатый и, обернувшись, позвал: — Мыкола, подь сюды! Е работа для тебя.

Верзила, сидевший на пеньке и все это время угрюмо наблюдавший за происходящим, достал из кармана ватника казацкую нагайку и, помахивая ею, двинулся к диверсантам. Обстановка все больше накалялась. Масла в нее подлил партизан, копавшийся в кузове. Он добрался до мешка с красноармейским обмундированием и, потрясая им, воскликнул:

— Михалыч, ты подывысь на цэ?! От же падлюки!

Злорадная ухмылка зазмеилась на физиономии Мордатого и, надвинувшись на Белодеда, он зловеще процедил:

— И куда ж твоя рабочая команда собиралась?

— Э-э-это не наше… — промямлил тот.

— Не бреши, сука!

— Кончай его, Михалыч! Цэ ж диверсанты! Шпионы! — вопили партизаны.

Бурая физиономия Мордатого по цвету уже напоминала бурак. Он вышел из себя и пнул в живот Белодеда. Тот рухнул на землю и, завыв на одной ноте, закрутился волчком. Диверсанты попятились назад, но грозные окрики и лязг затворов автоматов заставили их замереть. Со страхом и ненавистью они смотрели на беснующегося Мордатого. Ему вторили партизаны:

— Михалыч, че с ними чикаться! В расход их! В расход!

Кольцо разъяренных партизан все тесней сжималось вокруг диверсантов. Они, затравленно озираясь по сторонам, пятились к грузовику. Развязка неумолимо приближалась, у кого-то сдали нервы, он рванул ворот ватника и истерично закричал:

— Стреляй, стерва! Мало я вас, курв…

Автоматная очередь, заглушая голоса, просвистела над головами диверсантов и высекла сноп искр из скалы. Мордатый в последний момент успел подбить руку автоматчика.

И здесь у Шаликашвили окончательно сдали нервы. Всхлипнув, он рухнул на колени и взмолился:

— Не стреляйте! Я все скажу! Все!.. Это — диверсанты! У них важное задание! Рейхер — старший. Петренко…

Договорить Шаликашвили не успел. Удар сапогом пришелся ему в лицо и опрокинул на спину. Мордатый вскинул автомат, нажал на курок и очередь снесла у Шаликашвили полчерепа.

 

Глава тринадцатая

Новая группа по старому маршруту

Раскатистое эхо выстрелов еще долго гуляло по окрестностям, пока не затерялось в глубине гор. Остолбеневшие диверсанты обескуражено смотрели то на партизан, то на бьющееся в предсмертной агонии тело Шаликашвили. Окончательно их повергло в шок неожиданное появление на поляне целого и невредимого Рейхера. Он вышел из-за скалы, его руки были развязаны, а фуражка по-прежнему щеголевато сидела на голове. Рядом с ним, как ни в чем не бывало, вышагивал командир партизан. Его подчиненные, оставив диверсантов в покое, стали в строй, и Мордатый подал команду:

— Смирно!

— Вольно, Виктор, это уже лишнее, — махнул рукой Рейхер.

— Вольно! — повторил тот.

Строй лжепартизан рассыпался, и они возбужденно загалдели. А диверсанты продолжали стоять, как окаменевшие. То, что с ними произошло за последние полчаса, трудно было представить в самом кошмарном сне. На что, казалось бы, тертый калач Петренко, и тот изменился в лице. После «круга гладиатора» подобного коварства от Штайна вряд ли он, да и кто-либо другой ожидал. И, когда шок прошел, их прорвало: одни — вслух, а другие, бормоча под нос ругательства, принялись костерить на чем свет стоит лжепартизан. Еще мгновение, и на поляне началась бы драка — Асланидзе вцепился в Мордатого, но вовремя вмешался Рейхер.

— Асланидзе, назад!

Диверсант что-то промычал, но подчинился и отпустил своего мучителя. Остальные тоже притихли и ждали, что последует дальше. Рейхер, обойдя тело Шаликашвили, подошел к Мордатому и, потрепав по плечу, сказал:

— Гут, Виктор!

— Рады стараться, герр лейтенант, — ответил он.

— Хорошая работа.

— Плохой у нас не бывает, — снисходительно заметил командир лжепартизан и напомнил: — Большевики цацкаться не будут, поэтому пусть не обижаются, если кому-то….

— Не пугай — пуганые, — перебил его Рейхер.

— Я так, к слову.

— Не накаркай, — зло бросил Петренко и ожег взглядом Мордатого.

Тот пожал плечами и хмыкнул:

— Извини, не рассчитал.

— Если я стану считать, то не ошибусь, — пригрозил Петр.

— Чег-о? — промычал Мордатый.

— Прекратить! — прикрикнул Рейхер.

— Вить, не залупайся! — осадил Мордатого командир лжепартизан и спросил у Рейхера: — Мы свободны?

— Да. Капитану Пинкерту наилучшие пожелания.

— Яволь, герр лейтенант! Удачи вам! — пожелал диверсантам командир особой группы, действовавшей при местном отделении гестапо, а затем гаркнул: — Все, хлопцы, маскарад закончился! Собирай манатки! Митяй?! — и, пнув ногой тело Шаликашвили, распорядился: — Эту падаль засунь куда подальше!

Лжепартизаны загалдели и толпой повалили к дороге, там их ждала машина. Митяй же, ухватив за ногу труп Шаликашвили, потащил к расщелине в скале. Столбняк, в первые минуты охвативший диверсантов, прошел, они уже не обращали внимания на подскакивающую на камнях, будто футбольный мяч, голову мертвого Шаликашвили. Жестокий закон — слабый должен умереть, который каждый испытал на собственной шкуре, приучил цинично относиться к чужой жизни. Их неестественно громкие голоса и нервный смех еще какое-то время звучали на поляне.

Рейхер не стал тратить время на слова — результат безжалостной проверки говорил сам за себя, и приказал занять места в грузовике. Разобрав оружие, диверсанты забрались в кузов. Машина взревела двигателем и, пробившись сквозь сугробы, сползла на дорогу.

К последнему пункту назначения — хутору Эриванский — группа добралась без остановок. Здесь ее ожидал вездесущий Райхдихт. Пока диверсанты разгружали машину и занимали места в блиндаже второго горнострелкового батальона «Эдельвейс», он вместе с Рейхером и Петренко отправился к его командиру капитану Дику.

Тот находился на командном пункте и встретил их довольно сухо. Для него заброска в тыл большевиков разведывательных и диверсионных групп абвера чаще всего оборачивалась головной болью. Как всегда, в таких случаях начальство, стараясь застраховать себя перед всесильной контрразведкой, а в случае неудачи спихнуть ее на подчиненного, засыпало штаб батальона «ценными» указаниями. На этот раз оно вовсе озверело и потребовало от Дика, чтобы его разведчики расчистили проход в тыл к большевикам для чистоплюев из абвера.

Последние двое суток он только тем и занимался. Но его доклады о ходе обеспечения операции абвера командиру полка показались неубедительными. Накануне в расположение батальона прикатил начальник штаба майор Фогель. Судя по тому, что он не погнушался собственным осанистым брюшком проутюжить передовую и извел командиров рот дурацкими вопросами о плотности огня противника на квадратный метр, Дик сделал вывод: абвер готовил важную операцию.

От этого ему не стало легче. За то время что Фогель провел в батальоне, он успел своим занудством проесть плешь на голове всем штабным и извести дурацкими вопросами командиров рот. Дик уже не мог без зубовного скрежета воспринимать его: «Почему? Насколько вы гарантируете?» Масла в огонь взаимной неприязни подлило то, что не один из предложенных им маршрутов вывода диверсионной группы в тыл к русским Фогель не принял. Лишь после ожесточенного спора он с большими оговорками согласился с тем вариантом, что проходил на стыке первой и второй рот. На его решение повлияли ни столько доводы Дика, сколько предстоящий приезд Райхдихта: тот с минуты на минуту должен был появиться в батальоне. Перестраховщик Фогель, не желая лишний раз связываться с абвером, сделал ловкий ход: сославшись на неотложные дела, потребовал от Дика выслать в полк план вывода диверсантов в тыл к большевикам после согласования с Райхдихтом, а сам подальше от греха смылся в Крымскую.

Поэтому столь недружелюбное отношение Дика к Рейхеру и Петренко было объяснимо. Старый служака, тянувший нелегкую лямку «окопного офицера» с первых дней войны, он с откровенным презрением относился к лощеным шаркунам из штабов и ценил только тех, кто под пулями доказал свое умение воевать. В этом его особом табеле о рангах абверовцы находись на одном из последних мест. Но после нескольких минут общения с Рейхером и Райхдихтом Дик оттаял. По повадкам и разговору они не походили на тыловых «крыс», заседавших в «теплых» кабинетах и мотавших жилы фронтовикам на допросах. Наметанным взглядом он определил в командире группы диверсантов — немногословном силаче — матерого «волкодава», способного дать фору лучшим разведчикам его батальона.

В холодном взгляде серых глаз Рейхера Дик заметил так хорошо знакомый хищный блеск — блеск настоящего охотника, которому было не привыкать играть в прятки с самой смертью. Лейтенант не корчил из себя супермена, не пытался надувать щеки и не стал копаться в карте и планах, что успел за сутки «нарожать» Фогель. Он бегло просмотрел их и внимательно выслушал предложение Дика. То, что тот несколько часов назад с таким трудом вдалбливал в оловянную голову начальника штаба полка, Рейхер уловил на лету и после уточняющих вопросов поставил размашистую подпись на карте. Вслед за ним, без разговора, расписался Райхдихт. Третий — русский, которого Дик демонстративно игнорировал, набрался нахальства и задал вопрос:

— Господин капитан, а что известно о расположении постов большевиков вот в этом районе, — палец Петра опустился на ту часть карты, где маршрут движения диверсионной группы выходил к горному озеру.

Дик перевел взгляд на Рейхера — тот кивнул головой и холодно обронил:

— Ничего! Это не наша зона ответственности.

— А где можно получить информацию?

Дик пожал плечами и не удостоил взглядом Петра. Нахальный славянин вел себя на КП как у себя дома и бесцеремонно совал нос в дела офицеров. В душе капитана-служаки вновь поднялась волна раздражения. К большинству русских он относился с патологической ненавистью, и было за что: большевистские фанатики в последних боях оставили от батальона чуть больше половины. По его твердому убеждению, те немногие, что бежали от Сталина, в лучшем случае годились на то, чтобы выполнять грязную работу — вешать и стрелять. Этот русский, похоже, представлял собой редкий интеллектуальный экземпляр зарвавшегося хама.

«Мерзавец! Напялил на себя священный для прусского офицера мундир элиты вермахта — горных стрелков, и вообразил себя арийцем!» — негодовал в душе Дик.

А Петр, казалось, не замечал или делал вид, что не замечает этой откровенной враждебности и склонился над картой. Он внимательно рассматривал расположение передовых и скрытых дозоров, опорных пунктов и минометных батарей не только в полосе обороны батальона, а и соседних, чтобы потом сообщить эти данные советскому командованию.

— Петр, у тебя все? — поторопил его Рейхер.

— Одну минуту, Кенак, кое-что надо уточнить, — и он прильнул к окуляру стереотрубы.

Дик с откровенным презрением смотрел на его неловкие манипуляции с ней. Русский продолжал что-то высматривать среди занесенного снегом леса, и здесь с его губ сорвалось: — Черт!

Этот возглас не остался незамеченным. Рейхер прервал разговор с Райхдихтом и насторожился:

— Что-то не так?

— Не могу понять, надо присмотреться, — ответил Петр и развернул стереотрубу на позиции батальона Дика.

Воспользовавшись ситуацией, он пытался выявить ее уязвимые места. В окуляре возникло неправдоподобно огромный ствол сосны, а затем невысокий холм у ее подножия. На нем был навален лапник, за которым проглядывала темная амбразура хитро замаскированного дзота. Вверх от него вел едва заметный ход сообщения, который заканчивался новой огневой точкой. Стереотруба пошла вниз, и впереди в сотне метров прерывистым серым пунктиром среди снегов проглянула траншея. У Дика иссякло терпение наблюдать за возней нахального русского, и он язвительно заметил:

— Господин лейтенант, ваш ретивый подчиненный, похоже, собрался воевать с моим батальоном, или, может быть, он в первый раз увидел стереотрубу?

— Так что ты там нашел, Петр?! — Рейхеру тоже надоело ждать.

— Похоже, скрытый пост русских, которого нет на схеме, — неуверенно ответил он.

— Не там ищешь, — с уничижительной иронией произнес Дик и предложил Рейхеру с Райхдихтом: — Господа, может, пройдемте на обед, а он пусть потренируется в окопах.

Рейхер добродушно улыбнулся. Райхдихт промолчал. А Петр упрямо продолжал делать свое — повел стереотрубой и остановился на оборонительных рубежах русских.

— Петр, прекрати! — начал терять терпение Рейхер.

— Нет, господа, я не ошибся! — радостно воскликнул он и предложил: — Посмотрите сами.

— Интересно! — оживился Рейхер и приник к стереотрубе.

— Смотри левее сосны. Бугорок. Темный провал — похоже, амбразура, — подсказал Петр.

— Вижу! Точно! — согласился с ним Рейхер.

— Не может быть? — не мог поверить Дик.

— Посмотри сам, — уступил ему место Рейхер.

— М-да, — только и осталось сказать капитану.

— Опасное местечко, как бы не напороться на засаду? — и в голосе Рейхера послышались тревожные нотки.

— Может, изменить маршрут? — предложил Райхдихт.

— Вчера мои разведчики там прошли, и ничего, живы. Так что решайте сами, — не стал настаивать Дик.

— Гут, капитан, — не стал ничего менять Рейхер и с ухмылкой заметил: — Если что не доглядели, потом расскажете в контрразведке обер-лейтенанту Райхдихту. Он у нас большой любитель говорить по душам, особенно в подвалах.

Его шутка пришлась не по нраву Дику. Он обиженно поджал губы и замкнулся в себе. Райхдихт поспешил сгладить возникшую неловкость и добродушно произнес:

— Кенак, к чему такой черный юмор? Я полагаю, до этого не дойдет.

— Капитан, ты на меня не обижайся, как говориться, как служим, так и шутим, — извинился Рейхер и дружески похлопал Дика по плечу.

Тот, помявшись, проворчал:

— Ладно, чего уж там. За обедом разберемся.

— Вот и отлично! — живо подхватил это предложение Райхдихт и первым двинулся на выход.

Они прошли к блиндажу, в котором повар накрыл обед. Отменно приготовленное мясо и умение Райхдихта вести беседу быстро смягчили горький осадок, оставшийся в душе у Дика после злой шутки Рейхера. Он оттаял, достал из запасников бутылку коньяка и разлил по рюмкам. Первый тост подняли за удачу, второй — за победу, на этом остановились и налегли на мясо. Обед затягивался, и Рейхер с Райхдихтом все чаще поглядывали на часы. Время поджимало, и они, поблагодарив капитана, покинули теплый блиндаж и возвратились к диверсантам.

Те занимались подготовкой к переходу линии фронта. На деревянном настиле, покрывавшем земляной пол, высилась внушительная горка из амуниции, продуктов и личных вещей. В углу лежали взрывчатка, оружие и боеприпасы. Рейхер придирчиво осмотрел содержимое рюкзаков и все лишнее выбросил. Отдельно на стол аккуратной стопкой легли документы диверсантов. Райхдихт бегло просмотрел их, сунул в холщовый мешок, а затем заглянул за ширму, отгораживавшую угол блиндажа. Там Петренко вместе с Асланидзе корпели над документами, которые ему предстояло захватить с собой в Крымскую. Вооружившись цветными карандашами и линейками, они снимали копию с карты капитана Дика и наносили на нее маршрут движения диверсионной группы от линии фронта к Туапсе, заполняли кодовые таблицы, отмечали контрольные точки и время выхода радиостанции в эфир. Райхдихт не стал им мешать, возвратился к диверсантам и вместе с Рейхером еще раз внимательно просмотрел документы прикрытия: командировочные, красноармейские книжки и пропуска.

Эту проверку они проводили с особой тщательностью. Тут имели значение любая мелочь и деталь, именно на них — простых на внешний вид красноармейских книжках — сыпались многие агенты абвера. Жесткое сито проверок советской контрразведки безжалостно отсеивало тот брак, что допускали спецы из лабораторий, где готовились документы для шпионов и диверсантов. Пресловутые скрепки из нержавейки, которыми в абвере скрепляли липовые документы «красноармейцев», стали тем самым крючком, на который поймался ни один агент. Русские то ли по бедности, то ли в силу своего восточного коварства прошивали книжки красноармейцев железными — они быстро ржавели, в то время как великолепная крупповская сталь своим предательским блеском с головой выдавала агента абвера. К середине сорок второго в Берлине, наконец, разобрались в причине столь многочисленных провалов, и разразилось грозное указание. Но и потом, по чьему-то ротозейству, эта роковая скрепка снова всплывала и спалила очередного агента.

На этот раз Самутин не допустил ошибок, и Райхдихту не к чему было придраться. Возвратив документы диверсантам, он отправился к капитану Дику, чтобы на месте еще раз убедиться в готовности спецгруппы батальона к проводке диверсантов в тыл русским. Рейхер остался в блиндаже и продолжил осмотр оружия, особенно тщательно проверил укладку взрывчатки. После проверки у стены остались лежать плотно набитые двухпудовые рюкзаки, в оружейной пирамиде матово поблескивали в свете керосиновой лампы советские автоматы ППШ, а в углу — груда лишнего хлама.

— Все, парни, отдыхать! — распорядился Рейхер и прилег на нары.

Диверсанты разбрелись по местам, и вскоре в блиндаже раздался мощный храп. Лишь в углу за ширмой продолжали шуршать бумага и бубнить голоса. Петренко и Асланидзе, поругивая начальство, корпели над документами. Занятие муторной канцелярской работой переполнило чашу терпения горячего грузина, и он забастовал:

— Все Петр! Кончаем чертову писанину! Они там дрыхнут, а мы тут с карандашом загибаемся.

— Уже немного осталось, — возразил ему тот.

— Ну и скотина же Райхдихт! Спихнул на нас свою работу, а сам с Диком шнапс лакает! — не унимался Асланидзе.

— Угомонись Вано! С контрразведкой ругаться — все равно что против ветра ссать, в их дела лучше не соваться, — вяло отвечал Петр и продолжал водить карандашом по карте.

— Слушай, кацо, а какие у него могут быть дела? Нас спихнуть под комиссаров и потом ждать креста на грудь. Сволочь! Мог бы писарчуков Дика за бумажки засадить.

— Ладно, себя накручивать! Мы с тобой еще лезгинку на могиле Сталина спляшем.

— Гляди спляшем! С такими, как Райхдихт, на собственных поминках… Нам кинжал точить надо, а не карандаш слюнявить. Все, с меня хватит! Пусть Дик своих дает.

— Их нельзя, работа секретная, — не поддержал его Петренко.

— Какие на хрен секреты?! Что эти бумажки сраные спасут нас от большевиков?

— Нет! Но порядок есть порядок!

— Какой к черту порядок! Чтоб таким, как Райхдихт, свою жопу прикрыть! — вспыхнул Асланидзе. — Нет, Петр, я тебе удивляюсь, больше года у фрицев и до сих их пор не раскусил?! Они ж, герры и херы, только перед нами и при начальстве, а за глаза друг дружку готовы подставить, чтоб в окопы не загреметь. Случись что с нами, так этот долбаный Райхдихт мою и твою бумажки под нос Штайну и Гемприху подсунет и еще прибрешет: тут Асланидзе не так проход намалевал, а вот здесь секрет русских не показал? Может, ошибся, а может, гад большевикам продался и специально все подстроил. Нет, не знаю, как ты, а я давно понял, что в их сраной разведке чем больше бумажек, тем чище собственная жопа.

— Вано, перестань давить, и без тебя тошно! Перед операцией о другом надо думать, — с раздражением заметил Петр.

— О своей шкуре никогда не поздно подумать! — завелся тот. — Вспомни, как перед Рождеством, когда стояли в Краснодаре, на штабе намалевали: «Здесь живут шпионы Гесса…»!

— Мало ли сволочей бывает, Райхдихту за всеми не уследить.

— Да причем тут Райхдихт?! Я тебе про другое талдычу! — не унимался Асланидзе. — Забыл, что тогда творилось? Этот твой шеф, хитрожопый Самутин, сразу «закосил» и залег в госпиталь.

— Он мне не шеф! — возразил Петр.

— Какая разница! То, что сука конченная, так точно! — не мог уже остановиться Асланидзе: — А другие? Штольце порога еще не переступил, а они, как крысы, по норам разбежались, и одно и то же бубнили: я ни я, и хата не моя. А Гесс?! Вот сука! До этого неделями не просыхал, а тут в раз протрезвел, землю рыл, как бульдозер, под меня копал. Тоже мне нашел писателя?! Я в одном слове три ошибки делаю. Но бог не фраер, все видит. Не хуже меня знаешь, что залетел Гесс не без помощи Штайна, которому ты с Колядой и Сергиенко жопу лижите.

— Кто лижет! Я? — вспыхнул Петр.

— Ладно, Петя, не лезь в бутылку. В этом гадюшнике мы все такие, — отмахнулся Асланидзе.

— Нет, ты постой!

— А че стоять! Я что слепой…

— Ах, ты сука! — вскипел Петренко.

Скандал разбудила Рейхера. Доски настила заскрипели под тяжестью массивного тела, и его помятая со сна физиономия появилась из-за полога.

— Прекратить! На большевиках дурь показывать будете! — рявкнул он.

Тяжело сопя, Петренко и Асланидзе расползлись по углам. Устроенный ими шум поднял на ноги диверсантов. Они ошалело вертели головами и ничего не могли понять. Рейхер бросил взгляд на часы — стрелки приближались к двадцати двум, и приказал:

— Еще раз проверить оружие, документы и приготовиться на выход!

Блиндаж наполнился гамом и лязгом металла. Диверсанты принялись одеваться и разбирать оружие с амуницией. После этого Рейхер заставил их повторять, как молитву, легенду прикрытия. Даже тугодум Белодед без запинки отвечал на самые заковыристые вопросы. Конец проверке положил батальонный повар. Капитан Дик проявил редкое радушие и прислал с ним отменный ужин. В термосе дымился крепко заваренный чай, а ароматный запах варенной гречневой каши пробудил зверский аппетит. Рейхеру приходилось сдерживать самых прожорливых. Набитый под самую завязку живот для диверсанта, тем более в горах, был хуже, чем геморрой в первоклассном госпитале. Ужин подходил к концу, когда из-за ширмы показались мрачные Петренко и Асланидзе. Они расселись по разным углам и угрюмо уткнулись в миски, но так и не успели съесть кашу.

Появившиеся в блиндаже Райхдихт и Дик принесли хорошую новость — батальонные разведчики, вернувшиеся с вылазки, доложили: проход на сторону большевиков расчищен. Поторапливать диверсантов Рейхеру не пришлось. Каждый хорошо знал цену времени на передовой — здесь все решали минуты, а порой — мгновения. Взвалив на плечи рюкзаки с взрывчаткой, боеприпасами и провиантом, они выбрались из блиндажа и, вытянувшись в цепочку, вслед за Рейхером поспешили к окопам. Пока удача была на их стороне. Свинцовые, набухшие дождем и снегом тучи, казалось, слились с землей. В кисельной пелене дождя и мокрого снега тонули все звуки. Особо не таясь, диверсанты выдвинулись на передовую и сосредоточились для решающего броска в траншее первого эшелона.

Рейхер и Петренко, подобравшись, с нетерпением ждали команды Дика. Кому, если ни ему, знавшему позиции как свои пять пальцев, было решать, когда группе начинать движение. Он же держал паузу, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в чернильную тишину. Справа у вершины горы Голой время от времени басисто бухал тяжелый миномет. Где-то в глубине оборонительных порядков большевиков надсадно гудел дизель. Жизнь на передовой шла своим чередом, и тренированный слух Дика не уловил опасности. Рейхер мысленно благодарил Бога за то, что переход пролегал на участке его батальона. От капитана и от всего, что он делал, веяло основательностью и надежностью. Перебравшись к нему, Рейхер спросил:

— Может, пора?

— Подождем немного. По моим расчетам, у них должна начаться смена на постах. Под шумок и проскочите.

— Хорошо, — согласился Рейхер и плотнее затянул маскхалат.

Снег перешел в дождь. Холодные упругие струи хлестали по лицам диверсантов. Спасаясь от него, они искали защиты под скалой, но там не всем хватало места. Белодед не сдержался и зло бросил:

— Че дальше будет? Я уже до жопы промок!

— Добрый хозяин в такую погоду собаку на двор не выгонит, — буркнул Лихобабин.

— Тоже мне нашел доброго хозяина, Рейхера! — брякнул Лихобабин и с опаской покосился в его сторону.

Тот не услышал. Зато не пропустил мимо ушей Петренко и цыкнул:

— Хорош скулить! Погода в самый раз, чтобы шкуры остались целы.

— Тоже мне заботливый выискался, — огрызнулся Лихобабин.

— Поговори еще. Я вам…

Конец перепалке положили команды Дика:

— Приготовиться! Густав, пошел!

Первыми из траншеи поднялись батальонные разведчики. Три белых призрака выскользнули из-под скалы и, слившись со снегом, устремились к скальному разлому. Вслед за ними, вытянувшись в цепочку, двинулись диверсанты. Первым полз Петр, за ним Ломинадзе и Лихобабин, Рейхер занял место в середине, замыкал группу Асланидзе. Подобно гигантской гусенице, они судорожными рывками продвигались по минному полю. Разведчики и минер капитана Дика, по каким-то только им известным признакам, находили проход в этом лабиринте затаившейся смерти.

Позади остались минное поле, нейтральная полоса, впереди черным провалом проступила щель траншеи. Петр дал знак остановиться — диверсанты замерли — и прислушался. Прошла минута-другая, он продвинулся вперед и свесился над бруствером. Траншея пустовала, никого не было и в ходе сообщения, ведущем в блиндаж, лишь слева, метрах в двадцати, из зарослей орешника доносились неясные звуки. Присмотревшись, Петр заметил слабый огонек. Описав замысловатую петлю, огонек пропал, и в воздухе запахло едким дымом отсыревшей махорки. В том месте, видимо, располагался пост. Петр подался назад к Лихобабину и распорядился:

— Передай по цепочке, слева пост! Пусть ползут по моему следу. Ты держи его на прицеле!

— Понял, — подтвердил Лихобабин и возвратился к основной группе.

Петр, перебравшись через траншею, залег за скалой. Его и движений диверсантов красноармейцы не заметили. Со стороны поста доносился приглушенный говор и, как ему показалось, смех. Часовые и не подозревали, что рядом кралась их смерть. Вскоре разведчики Дика и диверсанты собрались в глубокой расщелине под скалой. На карте Дика она значилась как контрольная точка номер один. Здесь их маршруты расходились — группе Рейхера предстоял затяжной спуск по снежнику в долину. Там, у небольшого озера, был запланирован короткий привал, после которого диверсанты должны были превратиться в особую команду инженерной разведки штаба Закавказского фронта, выполняющую специальную задачу командующего.

Разойдясь с разведчиками Дика, группа Рейхера продолжила движение. Во главе колонны стал Петр. Цепляясь за кустарник и валуны, он заскользил вниз. Дождь превратил снежный наст в ледяное поле, и ему приходилось напрягать все силы, чтобы камнем не сорваться под откос. В какой-то момент зыбкая опора ускользнула из-под ног, и все его усилия удержать равновесие оказались тщетны, рюкзак навалился на голову и опрокинул вниз. Под тяжестью тела снежный наст обрушился, и Петра захватила лавина. Он отчаянно цеплялся за все, что попадалось под руки, чтобы не сорваться в пропасть. И это удалось: подвернувший на пути мощный корень стал той самой спасительной соломинкой, за которую Петр уцепился мертвой хваткой и, спасаясь от комьев смерзшегося снега и глыб льда, вжался в расщелину. Но она не защитила — сильнейший удар пришелся в правое плечо, и рука мгновенно онемела.

«Все — конец!» — подумал Петр и от боли на мгновение потерял сознание.

Снежная лавина скатилась в пропасть. Ее отголоски еще долго гуляли в горах, и, когда стихли, до Петра, как сквозь вату, донеслось:

— Петренко, живой?

— Здесь я, — подал он голос и предпринял попытку подтянуться и встать на ноги. Плечо пронзила жгучая боль, его сознание снова замутилось, и когда снова открыл глаза, то увидел перед собой лицо Рейхера. Тот тяжелым взглядом посмотрел на его неуклюжие потуги и от досады заскрипел зубами. Так тщательно готовившаяся операция, на которую было положено столько сил, в самом начале дала сбой. Петренко стал обузой. Рейхер помедлил секунду, и рука потянулась к рукоятке ножа. Один короткий колющий удар в горло, и все будет закончено. Петр понял это по его глазам и, превозмогая боль в плече, поднялся и заявил:

— Кенак, я могу идти.

— Идти-то можешь, но что пользы? Нам сейчас каждая минута дорога, — в сердцах произнес он.

— Тогда, может, сделаем так, — и после секундного раздумья Петр предложил: — Я возвращаюсь назад.

— Назад? — И эта затянувшаяся пауза показалась Петру вечностью. Он уже не рассчитывал на снисхождение Рейхера, и рука опустилась на рукоять ножа. То ли это, то ли что другое, но оно заставило гитлеровца изменить решение. — Хорошо, возвращайся, но…

— Этого не будет! Живым я не дамся! — заверил его Петр.

— Удачи! — обронил Рейхер и приказал: — Асланидзе, вперед!

Диверсанты снова построились в цепочку и заскользили вниз. Скрип снега и слабый треск кустарника еще какое-то время звучали в расщелине и вскоре растворились в шуме дождя. Петр остался один, собравшись с силами, направился к советским позициям. Подъем к ним измотал его до изнеможения. Выбравшись на бруствер траншеи, он еще долго приходил в себя, затем сполз на дно и заковылял в сторону блиндажа. Память не подвела: через десяток метров Петр наткнулся на дверцу и, приоткрыв, окликнул:

— Есть кто живой?!

В ответ послышалось невнятное бормотание, затем чиркнула спичка, и тусклое пламя выхватило из темноты поросшее щетиной лицо. Осипший спросонья голос, спросил:

— Кто такой?

— Из штаба, — заявил Петр и прошел внутрь.

Навстречу ему поднялись пять бойцов и, сонно хлопая глазами, уставились на него. Старший среди них — младший сержант — зажег фитиль и, разглядев Петра, поинтересовался:

— Товарищ старший лейтенант, позвольте узнать цель вашего прибытия?

— С целью потом, браток, — и здесь теплая волна согрела Петра — он был среди своих, — ты мне скажи, ваш особист далеко?

— Та не, рядом.

— Позови, дело срочное! — потребовал Петр, в изнеможение опустился на нары и закрыл глаза. Боль в плече отпустила, и его охватила блаженная слабость. Ему уже нечего было опасаться. Он был среди своих. «Своих!» — промелькнуло в меркнущем сознании Петра. Вырвали его из прострации громкие голоса. Он тряхнул головой и открыл глаза. Перед ним сидел худощавый младший лейтенант и с откровенным любопытством разглядывал его. Поймав взгляд Петра, он представился:

— Оперуполномоченный Особого отдела младший лейтенант Волкодав.

— Как-как? — на лице Петра появилась улыбка.

— Волкодав Владимир Иванович, — повторил особист.

— Хорошая фамилия. От такого не уйдешь, — заметил Петр.

— Пока не уходили.

— Эт хорошо.

— Так что случилось? — перешел к делу особист.

— Пока ничего, но может… Поэтому, Володя, доставай карандаш, ручку и записывай!

— Чег-о?! — опешил тот от такого напора.

— Давай-давай! У меня нет времени, — поторопил Петр.

— Не гони лошадей! Ты вообще-то кто такой?

— Попроси, пусть ребята выйдут.

— Эт еще зачем? — насторожился особист.

— Володя, я тебя прошу, у нас очень мало времени, — напомнил Петр.

Волкодав, помявшись, распорядился:

— Дроздов, пока перекантуйтесь у Меланченко!

— Есть, товарищ младший лейтенант, — принял тот к исполнению и вывел подчиненных из блиндажа.

Они остались одни. Волкодав повторил вопрос:

— Так кто ты такой?

— Абвергруппа 102, слыхал про такую? Так вот… — Петр не успел договорить — особиста подбросило, будто на пружинах, и его пальцы заскребли по кобуре с пистолетом. — Да не дергайся ты, Вова, не шпион я! Я свой! — успокоил Петр.

Младший лейтенант, продолжая с подозрением поглядывая на него, присел на лавку и, не спуская руки с кобуры, спросил:

— И все-таки хто ж ты такой?

— Гальченко, — не стал до конца раскрываться Петр.

— И што? Мне это ниче не говорит.

— Я выполню специальное задание начальника Особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитана Рязанцева.

— Такого я не знаю, а Южного фронта давно нет.

— Слушай, младший лейтенант, может, хватит играть в шпионов. Дело более чем серьезное, — начал терять терпение Петр.

— И я о том же. С чего эт тебе я должен верить?

— Ладно, Рязанцева не знаешь, но про комиссара госбезопасности 3-го ранга Николая Николаевича Селивановского небось слышал?

— Н-у-у, — промычал особист.

— Не ну, а гну! Только что на участке твоего полка прошла диверсионная группа абвера, а ты…

— Че-о?! — и особист сорвался с лавки.

— Да сядь ты! Че такой дерганный? Далеко не уйдут. Давай записывай! — потребовал Петр.

— Точно не уйдут?

— Не уйдут, если суетиться не станешь.

Особист присел на лавку. Достал из полевой сумки листки бумаги, химический карандаш и, нетерпеливо поглядывая на Петра, приготовился записывать. Тот откинулся на стенку — боль из плеча прострелила в спину и притихла — и стал диктовать: «Диверсионная группа абвера в составе 11 человек, нет, теперь десяти. Командир — лейтенант Кенак Рейхер. Приметы рост около 190 сантиметров, фигура богатырская. Так и пиши — богатырская. Лицо, как на плакате — солдат рейха. Имеет документы прикрытия на капитана Альтшулера Германа Оскаровича, начальника особой команды инженерной разведки штаба Закавказского фронта…»

Петр продолжал перечислять истинные и вымышленные фамилии диверсантов, их приметы. Волкодав торопливо записывал и не уставал повторять: «Вот это да?! Вот это бомба?!» А когда на лист легло последнее предложение, уже не смог сдержать своего восхищения и воскликнул:

— Ну, ты даешь, парень?! Тебя к герою надо представлять!

— Ладно, живу бы быть, а остальное приложится, — смутился Петр.

— Эт, конечно, — согласился Волкодав и, заметив болезненную гримасу на его лице, спросил:

— Шо с тобой? Ты не ранен?

— Нет. Похоже, вывихнул плечо.

— Давай к санинструктору.

— Не могу, надо назад в их гадюшник.

— Как же ты доберешься?

— Как-нибудь…

— Погодь, так же нельзя, мало ли что. Я его сейчас сюда дерну, — засуетился Волкодав.

— А вот это, Володя, лишнее! Чем меньше обо мне знают, тем надежнее, — положил конец спору Петр и потребовал: — И еще доложи Селивановскому: в Краснодаре у начальника типографии Бойко лежит мой пакет, в нем список агентов, которых абвер забросил в декабре прошлого и январе нынешнего года. Связник пусть ищет меня в Крымской. Штаб группы находится на бывшем консервном заводе. Пароль: «Поклон от Павла Андреевича». Отзыв: «Как он поживает». Запомнил?

— И запомнил, и запишу! — заверил Волкодав.

— Тогда мне пора! Выведи так, чтобы бойцы не заметили, куда я девался, — попросил Петр и приподнялся с лавки.

Болезненная гримаса исказила его лицо. Волкодав поспешил подставить плечо. Они выбрались из блиндажа и по ходу сообщения добрались до передовой траншеи. Дождь к этому времени прекратился, и впереди проступили колючие заграждения. Петр глубоко, как перед прыжком в воду, выдохнул, выбрался на бруствер и, оглянувшись, сказал:

— Волкодав, надеюсь, ты должен придушить этих бешеных псов Канариса!

— Не волнуйся, не уйдут! — заверил тот и вдогонку спросил: — Тебя-то, как зовут?

Петр, лукаво улыбнувшись, ответил:

— Как того царя.

— Цар-я-я?! Эт которого?

— Нормального, — хмыкнул Петр и, оттолкнувшись от бруствера, пополз к позиции батальона капитана Дика. Его от нее отделяли 200 метров нейтральной полосы. Дались они ему нелегко. Он взмок, как мышь, когда, наконец, услышал немецкую речь. Передохнув, Петр собрал остатки сил, одним рывком преодолел последние метры и сполз в окоп. Теперь ему уже были не страшны ни мины, ни шальные пули. Несмотря на проснувшуюся боль в плече, его душа пела: он выполнил еще одно задание советской контрразведки — рано или поздно диверсанты Рейхера будут обезврежены.

Блиндаж Дика, полковой медик, кружка шнапса, опалившая рот, острая боль в вывихнутой ключице и снова изумленное лицо Волкодава путались и мешались в сумеречном сознании Петра, а потом он провалился в бездонную яму. Утром его разбудил Райхдихт. На лице обер-лейтенанта гуляла довольная улыбка. Группа Рейхера благополучно прошла вторую контрольную точку у Геленджика и быстро продвигалась к конечной цели — Туапсе. Дальше задерживаться в расположении батальона капитана Дика не имело смысла, и они, наскоро перекусив, выехали в Крымскую.

Солнце еще не успело подняться из-за гор, и водитель давил на газ, чтобы не попасть под бомбежку. Бешеная тряска отзывалась тупой болью в плече, но Петр старался не обращать на нее внимания и в душе радовался тому, что таким удивительным образом все завершилось. На базу в Крымской они добрались без остановок — русская авиация была бессильна перед плотным туманом, опустившимся на дорогу. Там их встретил сам Штайн. Посочувствовав Петру, он тут же забыл о нем. Сейчас его заботило только одно — успех группы Рейхера.

До очередного выхода на связь радиста группы оставались считанные часы. Наступил вечер. Прошел контрольный срок, истекло время резервного выхода, а эфир по-прежнему безжизненно молчал. На настойчивые вызовы «Пантеры», которые радиоцентр посылал всю ночь, «Вольф» не отвечал. За окном забрезжил унылый мартовский рассвет, и всем, даже сонно клевавшему над ключом передачи радисту, стало ясно — группа Рейхера стала пятой в печальном списке потерь под Туапсе. Но Штайн упорно гнал прочь саму мысль. Он все еще наделся, что такой ас, как Рейхер, не мог провалиться.

Прошло двое суток, а радист «Вольфа» так и не отозвался на вызовы разведцентра. Все это время Штайн не покидал кабинета и жил надеждой, что группа даст о себе знать. Требовательный звонок телефона ударил по напряженным нервам и положил ей конец. В Запорожье потеряли терпение — на связь вышел сам Гемприх. Он был немногословен, его интересовали результаты выполнения операции. Штайну докладывать было нечего, он старательно подыскивал слова, чтобы смягчить справедливый гнев, но они застревали в горле.

— Господин подполковник, позавчера группа находилась в районе Геленджика. Связь была устойчивая…

— Гд е она сейчас? — перебил Гемприх.

— Затрудняюсь ответить. Пытаемся выйти на связь, но она не отвечает.

— Почему?

— Не могу знать?

— А что вы вообще знаете?! — взорвался Гемприх и обрушился с обвинениями. — Штайн, вы все развалили! Все! Пятую группу угробили! Что мне прикажете докладывать в Берлин. Что?!

— Мы принимаем меры. Мы…

— Какие к черту меры. Теперь приму их я! — прорычал Гемприх.

Штайн пытался еще что-то сказать, но Гемприх не стал слушать и швырнул трубку на аппарат. Спустя сутки из Берлина Пиккенброк разразился разгромной шифровкой, не оставляющей от предыдущей службы и карьеры Штайна камня на камне.

Строго конфиденциально

Лично

Исполняющему обязанности

начальнику абвергруппы 102

Обер-лейтенанту Штайну

Срыв задачи по объектам «Д» в Туапсе, участившиеся в последнее время провалы разведывательно-диверсионных групп, отсутствие в течение длительного периода оперативно значимой информации о планах и действиях противника свидетельствуют о слабой организаторской работе руководства группы и о возможном наличие в ее составе агентуры НКВД.

В связи с этим, по указанию адмирала Канариса, в ближайшие дни для проверки состояния оперативно-служебной деятельности группы будет направлена комиссия из числа сотрудников центрального аппарата. Возглавит ее полковник Штольце. Все его указания подлежат неукоснительному исполнению.

Пиккенброк

Отправлено: 20. 00. вр. бн.

 

Глава четырнадцатая

Прощальный аккорд

Прошла неделя со дня поступления в абвергруппу 102 шифровки Пиккенброка и после нее, как обрезало. В Запорожье, Берлине и Кракове, где находился адмирал Канарис, будто забыли о ее существовании. Приезд из штаба абвера полковника Штольце с проверкой переносился со дня на день. Затянувшееся молчание ничего хорошего не сулило ни самому Штайну, ни его подчиненным. У них в памяти еще были свежи последствия работы подобной комиссии в декабре в Краснодаре.

Провал миссии Рейхера, работа которого находилась на личном контроле у Канариса, грозил самыми непредсказуемыми последствиями. Группа замерла в нервном ожидании. Заброска диверсантов за линию фронта прекратилась, набор новых не проводился, а работа с оставшимися велась через пень-колоду. Даже такие служаки, как Бокк и Бонг, забросили муштру и смотрели сквозь пальцы на откровенное безделье инструкторов. Угроза, исходившая со стороны комиссии Штольце, а еще больше от наступающих русских войск, нависала как дамоклов меч. Петля окружения вокруг группировки войск фельдмаршала Клейста, зажатых на Таманском полуострове, затягивалась все туже. И только Райхдихт с его тайными агентами лезли из кожи вон, чтобы отыскать затаившегося шпиона. Он торопился до приезда Штольце обнаружить мерзавца, чтобы за провалы не поплатиться собственной головой. То, что ему удалось накопать за последние дни, было зыбко и неубедительно: под подозрение попали многие, а конкретных доказательств вины Шойриха, по уши погрязшего в спекулятивных сделках, а также Коляды и Петренко, засветившихся на подозрительных контактах с местными жителями, не находилось.

Очередной день не принес облегчения Райхдихту. Склонившись над столом, он уныло ковырялся в сообщениях и справках осведомителей, пытаясь выудить в этом нагромождении слухов, предположений и фактов тот единственный, который мог привести к вражескому агенту. Внезапно земля под ногами качнулась, стены угрожающе затрещали, а стекла в окнах разлетелись вдребезги. Чудовищный взрыв стер с лица земли казарму второго учебного отделения. Предгорья и окраины Крымской утонули в море огня. Войска Закавказского фронта начали решительный штурм, казавшейся непреступной, «Голубой линии» — обороны, воздвигнутой на Кавказе лучшими инженерами рейха. Штайну с Райхдихтом пришлось начать спешную эвакуацию группы.

Серая лента из машин и повозок выползла за ворота и, утопая в грязи, взяла направление на приморский город Темрюк. Там Штайна встретил обер-лейтенант Краузе и передал приказ Гемприха: следовать дальше к порту Тамань, а оттуда переправляться в Керчь. Дорога к переправе заняла долгих пять часов, и только поздним вечером группа, наконец, вышла на берег Керченского пролива.

В порту Тамань царил невообразимый хаос. Отыскать в этом бедламе коменданта порта и просить у него помощи было бесполезно, поэтому Штайн решил действовать на свой страх и риск. По его команде комендантское отделение, усиленное инструкторами, ринулось на штурм ближайшей баржи. На нее шла погрузка румынского стрелкового батальона.

Осипший, заросший густой щетиной майор-пехотинец пытался преградить путь здоровяку Райхдихту и сунул под нос бумагу, усыпанную лиловыми печатями. Тот отмахнулся от него как от назойливой мухи и пошел на пролом. На борту баржи возникла короткая и яростная потасовка. Конец ей положили автоматные очереди. Просвистев над головами румын, они сделали их более сговорчивыми.

Через час баржа с группой на борту, осев ниже ватерлинии, с трудом отчалила от причала и взяла курс на Керчь. Четыре с лишним километра, разделявшие берега, показались Штайну и его подчиненным дорогой в ад. Русские штурмовики на бреющем полете проносились над переправой и раскручивали свою смертельную карусель. Вода вокруг вскипала от пулеметных очередей и вздымалась чудовищными фонтанами разрывов авиационных бомб. Пролив напоминал собой один огромный, бурлящий котел, в котором варились кровь, мазут, обломки дерева и истерзанные человеческие тела.

Получив две пробоины в правом борту, баржа чудом пробилась через этот ад и ткнулась тупым носом в крымский берег. Краузе, ранее наезжавший в Керчь из Темрюка для координации разведывательной работы с командиром морской форт-группы корвет-капитаном Роттом, несмотря на кромешную темноту, быстро нашел в хитросплетении узких улочек штаб базы. Здесь группа бросила якорь и потом еще несколько дней приходила в себя после эвакуации. В конце недели из Запорожья от Гемприха пришел приказ, предписывавший Штайну разместиться в Евпатории и приступить к работе.

Тихий приморский городок на Западном побережье Крыма не привлекал внимания советской авиации. Здесь царил настоящий немецкий порядок, и Штайн со штабом смог спокойно заняться своим непосредственным делом. Пока инструкторы вместе с агентами-курсантами занимались оборудованием учебной базы, Краузе с Самутиным объезжали лагеря военнопленных и занимались вербовкой агентов, а он с головой ушел в службу. Но развернуть работу в Евпатории ему так и не удалось. От Гемприха поступило новое распоряжение: перебазироваться под Винницу, в местечко Вороновицы.

Украинская провинция встретила ее патриархальной тишиной и покоем. Здесь о далекой войне напоминал лишь гул ночных дальних бомбардировщиков, направлявшихся для атаки Курска, Воронежа и Ростова. Сельская школа в Вороновицах, отведенная под центр подготовки диверсантов и агентов-разведчиков, подходила для этих целей как нельзя лучше. Парк из вековых дубов и лип надежно укрывал от посторонних глаз штаб, служивший одновременно и учебным корпусом. Соседство с батальоном СС отпугивало партизан и местных подпольщиков не только от села, но и от ближайших хуторов. Впервые за последние месяцы Штайн и его подчиненные получили идеальные условия для работы.

Меньше чем за неделю Райхдихт, Самутин, Коляда и Петренко подобрали из числа военнопленных, местных полицейских и украинских националистов полный комплект кандидатов в агенты. На этот раз работа не пошла насмарку: контингент оказался весьма перспективным, особые надежды подавали националисты — они люто ненавидели советскую власть. Первые же заброски диверсантов в тыл советских войск оказались результативными и показали, что группа способна решать сложные задачи. Штайн снова оказался в фаворе у Гемприха. Речь о проверке группы комиссией Штольце уже не шла.

Эти успехи абвера не давали покоя Петру. Собранные им сведения лежали мертвым грузом. На связь с ним так никто и не вышел, а попытки подобрать надежного помощника среди жителей Вороновиц, через которого можно было бы переправить за линию фронта разведматериалы, оказались безрезультатны. Тем не менее Петр рук не опустил. В его голове вызрел новый дерзкий план, как одним махом покончить с «осиным гнездом» абвера. Он решил его сжечь! Старое здание школы, где размещались штаб и офицерское общежитие, а также бараки для курсантов, построенные из дерева, по его расчетам, должны были вспыхнуть как порох. Своим планом он поделился с Василием Матвиенко.

— Правильно! Спалить и никаких концов! — поддержал он.

— Только где столько бензина найти? Штаб, общага, учебный корпус, — принялся перечислять Петр.

— В первую очередь спалить сволочугу Штайна.

— Итого: четыре места. Одной канистрой не обойтись, а если еще дождь?

— Наберу! — заверил Василий.

— А как же Рольф? Он ведь каждый литр считает.

— Обдурю.

— Каким образом?

— На выездах буду потиху сливать, он и не побачит.

— Вариант, — согласился Петр и тут же прикинул: — Надо литров двадцать. За неделю наберешь?

— Може, и раньше.

— Так, с бензином понятно. А как палить станем? Четыре места, поджечь одновременно, и чтоб часовые не заметили, тут хоть разорвись, а не успеем.

— Если пошустрить, то сробим!

— Вряд ли, — усомнился Петр, достал лист бумаги и принялся чертить схему.

Она наглядно подтверждала его сомнения. При всем старании и самых ленивых часовых их замысел — поджечь четыре объекта одновременно и остаться незамеченными — осуществить было практически невозможно. Флигель Штайна находился метрах в ста от штаба, а между общежитием и учебным корпусом расстояние было и того больше. Дополнительным и существенным препятствием являлись сторожевые псы, ими охранялся учебный корпус и флигель Штайна.

— Как не крути, Вася, а больше двух мест не закроем, — с горечью констатировал Петр.

— Сможем, Иваныч! — оживился Матвиенко и предложил: — А если подключить к делу Ивана Коваля?

— Рановато. Надо бы еще присмотреться.

— Сколько можно? Он наш!

— Без проверки и сразу в такое дело, рискованно.

— Вот и проверим, — наседал Василий.

— Ладно, — согласился Петр и предупредил: — Прежде чем с ним о деле говорить, прощупай, а там уже решать будем.

— Обижаешь, Иваныч, не пацан.

— Знаю, но, как говориться, береженого Бог бережет.

— Все будет нормально! Ох, и пустим же мы фрицам гарного красного петуха. Помнишь, как в Краснодаре Гесса спалили. Здорово получилось! — ударился в воспоминания Василий.

— Да, хорошо потрясли, — был более сдержан Петр в оценках и напомнил: — Вась, ты с Ковалем не затягивай.

— Не вопрос, Иваныч, в ближайшие дни переговорю, — заверил он.

В своей оценке Коваля Василий не ошибся. В первом же их разговоре Иван согласился участвовать в разработанном ими плане уничтожения абвергруппы 102. Теперь уже вместе они начали готовиться к его осуществлению: Василий, пользуясь своим положением водителя, тайно накапливал запасы бензина, а Петр с Иваном оборудовали для него хранилище в столярке, где работал Коваль.

Подходил к концу май, у них все было готово, осталось только дождаться подходящего случая. И вскоре он представился. Очередная, на сей раз удачная заброска группы агентов в советский тыл по уже сложившейся традиции должна была ознаменоваться грандиозной попойкой инструкторов.

Всего несколько часов оставалось до того момента, когда с абвергруппой 102 было бы покончено. Но роковая ошибка Ивана сорвала план и поставила смельчаков под удар: он проговорился о нем своему «другу», а тот оказался осведомителем и немедленно донес Райхдихту. Ивана с Василием тут же арестовали. Шансов спастись у них не было. На руках у гитлеровцев находились неопровержимые улики — емкости с бензином. Ивана с Василием подвергли жестоким пыткам, но они не выдали Петра и мужественно приняли смерть.

Оставшись один, разведчик не смирился с потерей товарищей, не забился в нору и продолжил опасную работу. Втайне изготовил дубликаты оттисков печатей и штампов, переснял фотографии, анкеты на агентов и ждал подходящего случая, чтобы переправить материалы советским контрразведчикам. Но он так и не представился, и тогда Петр решил вновь взорвать ситуацию в группе. На этот раз его объектом стали инструктор зондерфюрер Венцик и его агенты, готовившиеся для заброски в район Ростова. Повод искать долго не пришлось: в группе прошли зачеты, и со дня на день должен был поступить приказ на начало операции. Как водится в таких случаях, инструкторы собрались на банкет. Стол накрыл Венцик. Петр не поскупился выставить на него бутыль первоклассного самогона-первача. Банкет прошел на «ура» и закончился далеко за полночь.

Утро 27 апреля в группе началось, как всегда, с доклада дежурного Штайну, потом старшие учебных групп развели курсантов по рабочим точкам. Задержка произошла только в четвертой группе — дежурный не смог найти зондерфюрера Венцика. Спустя час в кабинет Штайна ворвался Райхдихт — на нем не было лица. За его спиной с почерневшей физиономией и потухшим взглядом стоял, едва держась на ногах, Венцик. Не лучше выглядели Коляда, Петренко и Самохин. Внутри Штайна что-то оборвалось и леденящим холодком растеклось по груди. Райхдихт подтвердил его самые худшие предположения — агент НКВД снова начал действовать.

Ночью у Венцика исчезли списки агентуры, анкетные листы и фотографии участников диверсионной группы. Поиск Райхдихта по горячим следам ничего не дал. Сам Венцик ничего определенного сказать не мог, так как с трудом ворочал языком. Собутыльники по вчерашней пьянке — Самохин, Петренко и Коляда несли какую-то околесицу.

Нечленораздельное мычание пьяной троицы взорвало Штайна. Он вскочил из кресла и в ярости заметался по кабинету. На этот раз досталось и Райхдихту. Он попытался оправдаться, но этим только подлил масла в огонь. Рассвирепевший Штайн припомнил ему все: уход к партизанам восьми курсантов, провал групп диверсантов под Туапсе, позор в Краснодаре и, наконец, действовавшего под носом шпиона Шевченко. Кончился разнос тем, что Венцик отправился под домашний арест, а Самохин, Петренко и Коляда оказались под замком в камере. Все остальные во главе с Райхдихтом принялась переворачивать верх дном комнаты общежития, учебные классы и туалеты с умывальниками.

Проверка продолжалась до глубокого вечера и, несмотря на все усилия, ни к чему не привела: ни тайника, ни самих документов, а тем более вражеского агента обнаружить не удалось. Они словно провалились под землю. Дальше скрывать происшествие Штайн не решился, так как подозревал, что по линии контрразведки Райхдихт успел доложить. Непослушной рукой он поднял трубку телефона и заказал Запорожье. Ему ответил подполковник Гемприх. С трудом подбирая слова, чтобы смягчить удар, Штайн начал издалека, но опытный служака по интонации в голосе догадался, что в группе произошло очередное ЧП и потребовал не ходить вокруг да около. Не дослушав до конца, Гемприх разразился угрозами и оскорблениями. Штайн молча глотал их и, как студень, расплывался по креслу. В эти минуты ему все стало безразлично: рык Гемприха, доносившийся из трубки, беготня курсантов за окном и сама работа, которая теряла всякий смысл.

После доклада Гемприху жизнь в группе замерла. Со дня на день в Вороновицах ждали приезда комиссии Штольце. Офицеры ходили, как в воду опущенные, инструкторы и курсанты втихую попивали самогон и поигрывали в карты. В кабинет № 1 штаба избегал заходить даже Райхдихт, и постепенно вокруг Штайна образовался вакуум. Он сутками не выходил из комнаты отдыха и ударился в запой. Денщик Веньк только тем и занимался, что таскал ему бутылки с водкой. Встречать на городском вокзале, приехавшую из Берлина комиссию, отправился его заместитель — Краузе. А хитрый Райхдихт, чтобы не попасть под горячую руку, нашел себе неотложное дело и выехал в местное отделение гестапо. Инструкторы и курсанты забились в классы и имитировали бурную деятельность.

Штольце налетел на них подобно урагану. Отказавшись от роскошного завтрака, накрытого Шойрихом в столовой, он решительно и беспощадно взялся за проверку. Первым делом отстранил от должности Штайна и до окончания расследования больше не разговаривал. Прибывшие с ним опытные разыскники и офицеры гестапо немедленно принялись за поиск пропавших документов и агента НКВД. Круговорот допросов, обысков и очных ставок втянул в себя не только инструкторов, но и офицеров штаба.

К исходу вторых суток появились первые результаты. В классе подготовки радистов гестаповцы обнаружили тайник, а в нем — часть пропавших документов. Вскоре за этой находкой последовали аресты. Громом среди ясного дня явилось разоблачение старого, казалось бы, проверенного вдоль и поперек инструктора Старовойта. Сначала он упорствовал на допросах и отрицал явные улики — фотографии диверсантов, найденные в его комнате, но в руках гестаповцев сломался и поплыл. След от него привел к трем курсантам, и, к ужасу Райхдихта, в группе обнаружилась вражеская резидентура. Штольце приказал немедленно арестовать всех четверых и под усиленным конвоем отправить в Берлин. На следующий день вслед за ними последовали Штайн с Райхдихтом, им предстояло давать показания специальной комиссии Канариса. Краузе получил взыскание и остался на месте, а Самохин, Петренко и Коляда, отделавшись испугом, вышли из-под ареста.

После завершения проверки «осиное гнездо» абвера в Вороновицах еще около месяца лихорадило. Во второй раз Петру удалось одним ударом парализовать деятельность группы. И только в июле Краузе сумел наладить мало-мальски работу. Первые три группы отправились за линию фронта, две из них успешно легализовались и приступили к работе. Но в августе, после мощного наступления советских войск под Курском и Орлом, стало не до шпионских дел. К осени 43-го года положение гитлеровских войск на Украине значительно ухудшилось. Под ударами Красной армии они оставили Донбасс. Фронт стремительно откатывался на запад. В двадцатых числах сентября передовые части 13-й и 60-й армий 2-го Украинского фронта форсировали Днепр и закрепились на правом берегу.

Грозный гром артиллерийской канонады был слышен в Вороновицах. Командование группы сидело «на чемоданах» и ждало команды на эвакуацию. Петр решил воспользоваться этим, чтобы выйти на связь со своими. Его рапорт руководству группы с просьбой отпустить на несколько дней, чтобы перед отъездом повидаться с родителями, проживающими в Полтавской области, был удовлетворен. По мнению Краузе, заслуженный ветеран, за спиной которого была не одна ходка в тыл к красным, своей добросовестной службой заслужил это, как никто другой.

25 сентября 1943 года Петр, спрятав под подкладкой плаща материалами на личный состав абвергруппы 102, копии бланков, оттиски печатей и штампов, покинул Вороновицы и двинулся на восток. Спустя сутки он перешел линию фронта на участке 57-го стрелкового корпуса у села Бряусовка. Густой туман сводил видимость к нулю, и ему приходилось ориентироваться по звукам перестрелки. Они становились все тише и вскоре не стали слышны совсем. Петр уже начал опасаться, что сбился с пути, когда требовательный окрик: «Стой!» — заставил его остановиться. Из полумрака проступили два серых силуэта.

— Стою! — откликнулся Петр и предупредил: — Не стреляйте!

— А ты не дергайся! — прозвучало в ответ.

Патрульные приблизились к Петру, луч фонаря обшарил его с головы до ног. Полувоенная одежда и шмайссер за спиной во фронтовой полосе у кого угодно могли вызвать подозрение. Старший патруля младший сержант подобрался, повел стволом автомата и потребовал:

— Покаж документы!

Петр замялся — удостоверение старшего инструктора абвергруппы 102 — было не тем документом, которым без риска для жизни надо было размахивать перед лицом патруля, и попросил:

— Проводи к командиру.

— Мы не на свиданке, чтоб гульки гулять! — с ехидцей заметил младший сержант.

— Мне не до шуток. Веди к командиру!

— У нас их много.

— Веди, там разберемся, — потребовал Петр.

— Не там, а здесь! А ну, руки за спину, и топай вперед! — прикрикнул младший сержант, для убедительности передернул затвор, а напарнику приказал: — Паш, пушку у него забери!

Петр подчинился. Под конвоем его доставили в полевую комендатуру и провели в кабинет начальника. Небольшого роста, кряжистый здоровяк с землистым от хронической бессонницы и усталости лицом капитан оторвал взгляд от документов, прошелся по Петру, остановился на младшем сержанте и спросил:

— В чем дело, Марков?

— Да вот до командира просится, товарищ капитан.

— Какого?

— Не говорит.

— Кто такой?

— Не представился.

— А где документ?

— Нет.

— Та-а-ак, — протянул капитан, встал из-за стола, подошел к Петру и, вперившись в него взглядом, спросил: — И что ж, ты за птица такая?

— Мне бы кого-нибудь из Особого отдела, — не стал объясняться Петр.

— Особого отдела? Смерша? — переспросил капитан и, переглянувшись с младшим сержантом, язвительно заметил: — А чем я не устраиваю?

— Устраиваете, товарищ капитан, но мне нужен особист, а лучше начальник.

— Ах, начальника тебе подавай?! — неприкрытая угроза прозвучала в голосе капитана, и он приказал: — Марков, обшарь его!

— Не надо! Я сам! — остановил Петр, достал из кармана удостоверение сотрудника абвера и передал ему.

Комендант склонился к лампе, его глаза округлились, и он воскликнул:

— Тут же по-фрицевски?!

— Абвер, — пояснил Петр.

— Так ты, фриц?!

— Русский, русский! Вызывай особиста, капитан! Это очень важно! У меня нет времени. Там ждут, — начал терять терпение Петр.

— Важно?! Ты… — в глазах коменданта промелькнула смутная догадка. Невнятно бормоча: — Черти че твориться! Фриц мной командует?! Третий год воюю, но такого еще не бывало, — он потянулся к трубке полевого телефона.

В комнате какое-то время были слышны лишь прерывистое дыхание и треск в мембране, затем последовал громкий щелчок, и в трубке раздался молодой и бодрый голос.

— Здравствуй, Георгич! Как говорится, кому не спится в ночь глухую: часовому, разведчику и…

— Петрович, мне не до шуток. Тем более уже утро. Понимаешь, тут такое дело, не знаю, с чего начать и как и сказать… — начал комендант.

— Говори, как есть, — и нотки смеха пропали в голосе контрразведчика.

— Мои хлопцы привели то ли шпиона, то ли… Короче, он из абвера.

— Да, ну?! — удивился собеседник и, затем сурово произнес: — А почему сразу не доложил?!

— Вот и докладываю! Только что взяли, еще тепленький! — не удержался и прихвастнул комендант.

— Отлично! Молодец! — пророкотало в трубке.

— Капитан, ты че несешь? Какой еще тепленький? Я сам пришел! — возмутился Петр и двинулся на него.

— Стоять! — сорвался на крик комендант и хватился за кобуру с пистолетом.

— Дурак!

— Че-го?

— Дай поговорю! — потребовал Петр.

— Я тебе поговорю! Ты у меня сейчас соловьем запоешь!

— Идиот! Воды выпей…

— Я тебе попью! На всю жизнь нахлебаешься… — взбеленился комендант.

Особист уже ничего мог понять, его голос надрывался в трубке:

— Георгич, ты че несешь?! Вы что там с комиссаром пережрались?

В кабинете шла яростная возня. Петр пытался перехватить у коменданта трубку. Тот, рассвирепев, выхватил из кобуры пистолет. На помощь ему пришли патрульные. Опрокинув Петра на пол, они связали ему руки.

— Георгич? Георгич? Ты чем там охерел? За самоуправство пойдешь под трибунал! Немедленно тащи его ко мне! — грозился в трубке голос.

Комендант опомнился, тяжелым взглядом окатил Петра, затем распахнул окно и позвал:

— Дежурный, ко мне!

В коридоре послышался топот ног, и в кабинет вбежал запыхавшийся разбитной сержант. Стрельнув взглядом на арестованного, он остановился на начальнике. Тот спрятал пистолет в кобуру и буркнул:

— Отведи этого, к особисту…

— В «Смерш», что ли? — переспросил.

— Глухой, что ли? Я сказал, к особисту!

— Есть! — ответил сержант и прикрикнул на арестованного: — Топай вперед, вражина!

Петр нагнул голову, чтобы не удариться о косяк, и вышел во двор. Дежурный по комендатуре пристроился за спиной и окриками: «Налево! Направо!» — направлял движение. Позади них, пыхтя и матерясь, тащился капитан. Они прошли через всю деревню, в конце улицы свернули к неприметному, затерявшемуся в глубине сада, дому. Навстречу, из кустов, вынырнул часовой и преградил путь. Капитан назвал пароль, он отступил в сторону, и они поднялись на крыльцо. Дежурный остался караулить у двери, а комендант с Петром вошли в дом. Обстановка в нем мало чем отличалась от той, что была у армейских офицеров. В углу стоял деревянный топчан, рядом находился чудом уцелевший шкаф, завершали обстановку две табуретки и стол. В полумраке, царившем в комнате, трудно было разглядеть хозяина. Он не выходил на свет и какое-то время внимательно рассматривал Петра, а потом распорядился:

— Садись, Георгич!

— Спасибо, Петрович! Сесть я всегда успею, за вами не заржавеет, лучше присяду, — хмыкнул капитан, занял свободный табурет и положил на стол документ Петра.

Лейтенант-контрразведчик внимательно осмотрел удостоверение и с улыбкой заметил:

— Ну наконец, у вас в абвере научились «липу» клепать, так сразу и не заметишь.

— Не у нас, а у них — там тоже не дураки работают! — в тон ему ответил Петр.

Усмешка моментально исчезла с лица лейтенанта и в голосе зазвучала угроза:

— И так, что ты такой умный хотел сказать офицеру контрразведки?

— Сначала руки развяжите, — потребовал Петр.

— Еще чего?! Они языку не мешают! — отказался комендант.

Лейтенант пристально посмотрел в глаза Петра и распорядился:

— Ладно, Георгич, не упирайся, куда он от нас денется, развяжи!

Тот неохотно достал нож и разрезал веревки. Они упали на пол, но Петр не спешил говорить, размял затекшие кисти и потребовал:

— Дайте, что-нибудь острое!

— Петрович! Нет, ты только посмотри на эту наглую морду? Совсем оборзел! Он же, гад, нам глотки перережет?! — задохнулся от возмущения капитан.

— В штаны наложил, что ли? — с усмешкой спросил особист.

— Еще чего?

— Тогда, за чем же дело?

Комендант пожал плечами, с неохотой положил нож на стол, но на всякий случай расстегнул кобуру и опустил руку на рукоять пистолета. Петр подошел к столу. Офицеры внимательно следили за каждым его движением. Он распахнул плащ, взял нож и вспорол подкладку.

На стол с тихим шелестом посыпались фотографии в форме бойцов и младших командиров Красной армии, бланки служебных документов с печатями и штампами, на которых бросались в глаза лиловые и фиолетовые свастики с хищными орлами. От этой неожиданной и прямо-таки фантастической картины контрразведчик опешил. Его изумленный взгляд метался между Петром и документами — такого за время службы лейтенанту Ивонину не приходилось видеть. В обыкновенной украинской хате на обеденном столе лежала бесценная картотека из фотографий и анкет нескольких десятков вражеских агентов. Это была неслыханная удача, выпавшая на долю обыкновенного фронтового контрразведчика.

Последняя фотография, как поздний осенний листок, легла на горку документов. Ивонин склонился над фашистским архивом, долго разглядывал, затем обернулся к разведчику и, не стесняясь своего порыва, крепко обнял. Лицо Петра дрогнуло. На глаза навернулись слезы. Он не пытался их скрывать. Комендант с открытым ртом наблюдал за неожиданной развязкой — офицер Смерш и тот, кого он несколько минут готов был расстрелять, тискали друг друга в объятиях.

— Невероятно! Фантастика! — восклицал Ивонин.

Тронутый этим искренним порывом Петр в первые мгновения не мог произнести слова. Крепкие объятия офицера Смерша и изумленные глаза коменданта не были чудесным сном — он действительно вернулся домой! Домой!

Полтора года постоянного риска и смертельной игры с фашистами остались позади. Теперь уже не требовалось таиться, выверять каждое сказанное слово и взвешивать каждый свой шаг. Ушли в прошлое коварные проверки обер-лейтенанта Райхдихта, патологическая подозрительность Самутина и изматывающее душу состояние двойной жизни, когда он сам не мог понять, где кончается советский разведчик Прядко, а где начинается кадровый сотрудник абвера Петренко. Он был среди своих. Своих!!!

Петр счастливыми глазами смотрел на Ивонина, и в этот миг ему казалось, что ближе и роднее человека для него нет. Тот разжал объятия, и в нем снова проснулся контрразведчик.

— Как вас звать? Чье задание выполняли? Назовите пароль? — посыпал он вопросами, но спохватился и многозначительно глянул на коменданта.

Тот развел руками и смущенно произнес:

— Я что, не понимаю! Не первый год на фронте, — и попятился к двери, не переставая про себя повторять. — Ну и дела! Ну и дела!

Когда шаги капитана стихли, а в комнате воцарилась пронзительная тишина, Петр порывистым движением расправил китель, строго посмотрел на Ивонина — тот невольно подтянулся — и доложил:

— Старший лейтенант Прядко, оперативный псевдоним Гальченко, после выполнения задания Особого отдела НКВД 6-й армии в абвергруппе 102 прибыл!

— Старший оперуполномоченный отдела контрразведки Смерш лейтенант Ивонин доклад разведчика Гальченко принял! — так же торжественно и строго ответил тот, а затем широко улыбнулся и, пододвинув табурет, предложил:

— Садись дорогой, извини, что так встретили. Сам понимаешь, от этого всего голова кругом идет, забыл даже спросить, как тебя зовут?

— Петр.

— А меня, Анатолий! Присаживайся, я сейчас, один момент, — засуетился Ивонин, сгреб в полевую сумку фотографии, документы фашистских агентов и исчез в соседней комнате.

Спустя минуту он возвратился, в его руках громоздились банки с тушенкой, чайник, две кружки и армейская фляжка. Штык-ножом Ивонин вскрыл консервы и вывалил в миску тушенку, потом полез в стол, достал краюху черного хлеба и покромсал на куски. Петр с тихой радостью наблюдал за его быстрыми, сноровистыми движениями. Анатолий приподнял голову, заговорщицки подмигнул, потянулся к фляжке, разлил спирт по кружкам и предложил тост.

— За возвращение домой!

— Домой! — счастливым эхом прозвучал ответ Петра.

Кружки звонко звякнули, и они выпили до дна. У Петра перехватило в горле, и из глаз крупными горошинами покатились слезы. Лейтенант зачерпнул кружкой воды из ведра и сунул ему в руку. Он, давясь и захлебываясь, торопливо выпил, а когда спазмы прошли, навалился на тушенку с ржаным хлебом. В этот момент Петру казалось, что ничего вкуснее в своей жизни ему еще не приходилось есть. Это не был тот эрзац — хлеб и постная говядина, которой его пичкал Шойрих. Он не заметил, как умял весь выставленный перед ним запас и смущенно посмотрел на Ивонина. Тот улыбнулся, плеснул из чайника кипятку в кружку и опустил в нее два здоровенных, отливающих синевой, куска сахара. Петр обеими руками обхватил кружку и с наслаждением мелкими глотками пил обжигающий чай. А Ивонин возвратился к столу, вытащил из верхнего ящика тетрадь с карандашом и предложил:

— Ты пока без меня похозяйничай, а я смотаюсь в штаб полка. Сам понимаешь, надо доложить начальству. Заодно у тыловиков еще харчишек вытрясу. Если будет время, набросай рапорт про то, как у фрицев воевал.

Петр кивнул головой, опустил кружку на стол и потянулся к тетради.

— Нет, ты пей, пей! Напишешь потом! — остановил его Ивонин и, прихватив полевую сумку с документами на гитлеровских агентов, выскочил во двор.

Оставшись один, Петр допил чай, поднялся из-за стола и прошелся по комнате. Напряжение спало, голова перестала кружиться, он взял тетрадь с карандашом и принялся составлять рапорт. То самый рапорт, который ему приходилось десятки раз мысленно набрасывать в Краснодаре, Абинской, Евпатории и Вороновицах, легко ложился на бумагу.

Время шло, за окнами забрезжил рассвет. Строчки перед глазами начали расплываться, а мысли стали путаться и теряться. Свинцовая усталость и кружка выпитого спирта, в конце концов, сморили Петра, и, обволакивающая, словно ватная пелена, слабость разлилась по телу. Стены, потолок закачались и поплыли перед глазами, голова пошла кругом. С трудом, сохраняя равновесие, на непослушных ногах он добрался до топчана, без сил рухнул и мгновенно уснул. Сквозь сон до него доносились шум шагов, жужжание телефонного аппарата, обрывки неясных фраз. Сознание разведчика непроизвольно продолжало работать. В разговоре Ивонина речь шла о нем. И впервые за многие месяцы, Петр поймал себя на мысли, что его совершенно не волновало происходящее. Он вернулся домой! Домой!!!

Ивонин в ту ночь так и не уснул. Ему с трудом удалось дозвониться до отдела Смерш армии — на линии связи оказался обрыв. Машину за разведчиком обещали прислать в ближайшие часы, и, чтобы скоротать время, он сел за чтение рапорта Петра.

Девять листов были заполнены убористым почерком. За сухими и лаконичными строчками крылась поистине титаническая работа блестящего разведчика. Данные на 28 официальных сотрудников, 101 агента абвергруппы 102 и 33 фотографии из алфавитной картотеки позволили органам Смерш в короткие сроки разыскать многих из них. В последующем, после освобождения Полтавы, на основе добытых Петром материалов, Управление контрразведки Смерш 2-го Украинского фронта арестовало еще семь агентов и содержателя конспиративной квартиры, оставленных гитлеровцами на «глубокое оседание» для проведения разведывательно-диверсионной работы.

Это было далеко не все, что удалось совершить Прядко-Гальченко. Добытая им разведывательная информация о военных планах командовании 8-й армии вермахта представляла несомненный разведывательный интерес. Лейтенант Анатолий Ивонин за два с лишним года службы в стрелковой роте, а потом в военной контрразведке немало хлебнувший своего и чужого горя, повидавший такого, что многим с лихвой хватило бы на две жизни, был поражен. За двадцать один месяца работы в абвере Петру пришлось прожить десятки жизней. И в них было все — казалось бы, неминуемый провал в Ростове и Абинске, а потом в Вороновицах, удача, как это случилось в Краснодаре и Крымской.

Заканчивался рапорт Петра Ивановича предложением о направлении его с новым заданием в тыл гитлеровских войск.

В тот же день он и все добытые им материалы на абвергруппу 102 были направлены в Москву. Спустя двое суток Петр прибыл в столицу. На встрече с начальником 4-го отдела ГУКР Смерш НКО СССР — контрразведывательная работа в тылу противника, полковником Георгием Утехиным он доложил о выполнении задания, свои предложения по дальнейшей работе в абвере и с нетерпением ждал решения.

В руководстве военной контрразведки, проанализировав сложившуюся вокруг разведчика ситуацию, пришли к выводу, что на этот раз удача могла отвернуться от него — вероятность расшифровки была слишком велика. И тогда по настоянию Петра его направили в армейскую часть на фронт.