В ночь на 22 апреля 1943 года на участке Западного фронта в районе деревни Борисовна Смоленской области агент-боевик 4-го управления НКВД СССР Ударов – Игорь Миклашевский отправился на выполнение смертельно опасного задания по уничтожению личного врага Сталина – предателя Блюменталь-Тамарина. Он был полон решимости выполнить план операции «Ринг», разработанный подчиненными Павла Судоплатова – оперуполномоченным старшим лейтенантом Фишером-Абелем, старшим оперуполномоченным майором Зеленским и заместителем начальника 2-го отдела подполковником Маклярским. План, в котором Миклашевскому отводилась куда более значимая роль, чем приведение в исполнение приговора в отношении предателя, – ему предстояло ликвидировать самого Гитлера.

В ту минуту, когда Миклашевский выбрался из окопа на нейтральную полосу, он вряд ли думал о Блюменталь-Тамарине и тем более не загадывал, какие дальнейшие планы могли строить насчет него большие начальники в Москве. Его мысли занимало только то, о чем думает простой солдат на передовой: как уцелеть, как прожить еще один час, еще один день. От немецких окопов Миклашевского отделяло чуть больше трехсот метров, и на каждом из них могла поджидать смерть от шальной пули или осколка снаряда, а неловкий шаг грозил обернуться взрывом мины.

Короткими перебежками, прячась в воронках от снарядов и авиабомб, он первым подобрался к оврагу и залег на краю. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, а в ушах стучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их шум прорвался грохот камней. Миклашевский повернул голову на звук. Справа, метрах в десяти, в свете осветительной ракеты мелькнула мешковатая фигура Ерофеева. Он плюхнулся на землю и замер.

– Коля, ползи сюда, – позвал Миклашевский.

– Щас. А де Цибуляк? – откликнулся Ерофеев.

– Туточки, – подал тот голос и взмолился: – Хлопцы, трохи потише. Я не успеваю.

– Може, тебя еще на горбу понести! – огрызнулся Ерофеев.

– Кончайте собачиться! – цыкнул на них Миклашевский и распорядился: – Как только фонарь потухнет, дуйте ко мне!

Ракета, оставив после себя блеклый след на чернильном небосклоне, скатилась в лес. Кромешная темнота снова окутала окопы и нейтральную полосу. Ерофеев с Цибуляком воспользовались этим, перебрались к Миклашевскому и, склонившись над обрывом, стали всматриваться в темный провал. На дне оврага среди кустарника могла таиться разведгруппа – своя или немецкая – не важно, на нейтралке в темноте выживает тот, кто первым наносит удар.

Прошла минута, другая. Настороженный слух не уловил признаков опасности.

– Была не была! Пошли! – позвал Миклашевский, переложил в левую руку винтовку, в правую взял штык-нож и, перевернувшись на спину, соскользнул на дно оврага. За ним последовали Цибуляк и Ерофеев. Внизу они наткнулись на два мертвых тела – жертвы засады – то ли немцев, то ли красноармейцев, им было не до того. Цибуляк нервно взвизгнул, оттолкнулся от трупа и, судорожно засучив ногами, пополз наверх. Миклашевский с Ерофеевым устремились за ним. Выбравшись из оврага, они залегли в кустарнике, чтобы перевести дыхание и осмотреться.

Впереди подстерегала самая большая опасность – минное поле. Проходы, проделанные два дня назад минерами, а затем телами бойцов первой роты во время вчерашней атаки, в темноте утратили свои очертания. Во время очередной вспышки ракеты Миклашевский и Цибуляк напрасно напрягали зрение, пытаясь отыскать знакомые приметы, – дальше подбитого танка КВ ничего не видели. В этих условиях феноменальная зрительная память Ерофеева мало чем могла помочь, и здесь у Цибуляка сдали нервы. Он заскулил:

– Хлопцы, я нэчего нэ бачу. Ни за шо сгинем. Надо вертаться.

– Ты че, дурак, Степа?! Какой назад? К особисту? Так у него разговор короткий – к стенке! – напустился на него Ерофеев.

– Мыкола, так на мине же сгинем.

– Заткнись, Степан, и без того тошно! – цыкнул Миклашевский. – Будем ждать, когда луна проглянет, а там видно будет.

– Игорь дело говорит. У нас только одна дорога – к Гансам! – поддержал его Ерофеев.

– Чи на кладбище, – буркнул Цибуляк и, смирившись, перебрался под бок к Миклашевскому.

Тот нервно покусывал стебель травы и бросал нетерпеливые взгляды на небо. Наконец из-за облаков выглянула луна и осветила окрестности призрачным светом. Ерофеев оживился, отыскал знакомые приметы и предложил:

– Игорь двигает к танку, от него чуть вправо, а потом прямо на башню водокачки.

– А после идем левее, так? – уточнил Миклашевский.

– Ага, – подтвердил Ерофеев.

– Хлопцы, а шо, если и там мины? Ни за шо сгинем, – продолжал скулить Цибуляк.

– Степан, не хочешь, вертайся! – отрезал Ерофеев и, подождав, когда погаснет ракета, пополз к мрачной громаде КВ.

В тумане, косматыми языками наползавшем со стороны ручья, танк напоминал истерзанное гигантскими когтями чудовище. Броня лохмотьями свисала на землю, ствол был завязан немыслимым узлом, а гусеницы бугрились волной. Ерофеев уверенно продвигался к нему. Миклашевский старался не сбиться с его следа, но каждый раз, когда руку обжигал холод металла, в нем все замирало. Пока удача была на их стороне. Поразительная зрительная память Ерофеева не подвела, они благополучно добрались до танка, перевели дыхание и изготовились к следующему броску.

Впереди лежал еще один сложный участок в минном поле. Артиллерия превратила бывшую машинно-тракторную станцию в каменоломни. Единственным ориентиром служила чудом уцелевшая и напоминавшая решето водонапорная башня. На этот раз очередь идти первым выпала Миклашевскому. Каждый шаг в этом лабиринте смерти давался ему с трудом, в тот миг, когда он ступал на песчаный бугорок и ноги разъезжались в стороны, сердце на миг замирало, а затем начинало биться, как кузнечный молот. Метр за метром, отсиживаясь в воронках, когда в воздух взлетала осветительная ракета, он, Цибуляк и Ерофеев приближались к немецким позициям.

Минное поле осталось позади, и на смену страху пришла боль – физическая и моральная. Развалины щетинились обломками кирпича, металла и арматуры, безжалостно терзали ноги и руки. Миклашевский, сцепив зубы, продолжал упорно продвигаться к гитлеровским окопам. На последних метрах минного поля ему пришлось пробираться по телам боевых товарищей – жертв предыдущих атак штрафного батальона. От тошнотворного запаха мутило сознание, руки горели нестерпимым огнем, когда натыкались на искромсанные осколками и пулеметными очередями тела. Чем меньше метров оставалось до вражеских позиций, тем все чаще пальцы вязли в разложившейся человеческой плоти и натыкались на осколки костей. Они – неизвестные Миклашевскому боевые товарищи и после своей гибели помогали ему найти путь на поле смерти.

Наконец перед ним возникло ограждение из колючей проволоки, за ним угадывалась траншея. Миклашевский, Ерофеев и Цибуляк залегли и напрягли слух. Немцы не подавали признаков жизни, напуганные отчаянными вылазками советских разведывательно-диверсионных групп, они вели себя осторожно и строго соблюдали светомаскировку. Миклашевский подполз ближе к траншее и прислушался. Справа донеслись приглушенные голоса, на мгновение возникли и исчезли два тлеющих огонька от сигарет. Он взял влево, подальше от поста, Ерофеев с Цибуляком последовали за ним. Под прикрытием кустарника они поползли к траншее, уходившей вглубь боевых порядков. Она вывела их к блиндажу. Сквозь неплотно прикрытую дверь пробивалась тонкая полоска света. Миклашевский подобрался к брустверу, подался вперед и отшатнулся.

Они появились неожиданно. Их было двое: один высокий и худой, как жердь, второй – приземистый, чем-то напоминающий бульдога. «Жердь» щелкнул зажигалкой, слабый огонек выхватил из темноты небритое, скуластое лицо с неправдоподобно длинным носом, напоминающим клюв птицы, и крепкие белые зубы, обнажившиеся в оскале. Миклашевский впервые так близко видел живых врагов – фельдфебеля и рядового. В них не было враждебности, они о чем-то оживленно переговаривались. Рядовой склонился к плечу «бульдога» – фельдфебеля и что-то сказал, тот хохотнул.

Смех на поле смерти, где она собирала свой страшный урожай, взорвал Миклашевского. Удушающая волна ненависти захлестнула его. Это они – арийцы – принесли неисчислимые бедствия и страдания в его родной Ленинград. Они обрекли на мученическую голодную смерть тысячи безвинных детей, женщин и стариков. Они ежедневно, ежечасно превращали в руины дивное творение Петра.

Рукоять штык-ножа раскаленным куском металла обожгла ладонь Миклашевского. Рука взлетела в замахе, тело сжалось в пружину, готовую разжаться, чтобы кромсать, кромсать, рвать на куски ненавистную плоть.

– Сталин капут! Хайль Гитл… – сдавленный вскрик Ерофеева и сорвавшийся голос Цибуляка отрезвили Миклашевского.

Его руки обвисли плетьми, пальцы разжались, штык-нож выпал и, звякнув о камень, скатился на дно траншеи. Немцы встрепенулись и ошалело уставились на три темных силуэта, нависших над ними. Первым опомнился фельдфебель и заскреб рукой, пытаясь ухватить ремень автомата. Рядовой распахнутым ртом судорожно хватал воздух, на его нижней губе нелепо повисла сигарета, и с ужасом смотрел на Миклашевского. Тот непослушной рукой сдернул с плеча винтовку, швырнул на землю и спрыгнул в траншею.

– Хенде хох! – взвизгнул фельдфебель и повел стволом автомата.

Миклашевский поднял руки.

– Сталин капут! Сталин капут! – заголосили Цибуляк с Ерофеевым и мешками сползли в траншею.

Фельдфебель приказал рядовому собрать винтовки и, построив перебежчиков в шеренгу, повел вглубь боевых порядков. Идти пришлось недалеко, штаб батальона располагался в бывшем правлении колхоза «Заветы Ильича». Была глубокая ночь. Офицеры не захотели разбираться с перебежчиками и отправили в сарай под замок. Там силы окончательно покинули их, и они, зарывшись в сено, забылись в тревожном сне.

Холодная апрельская ночь подошла к концу. На дворе начало светать, сквозь щель в стене пробился робкий солнечный луч и упал на посиневшую от холода щеку Миклашевского. Он встрепенулся и, чтобы справиться с ознобом, принялся, как бывало на тренировках, вести бой с тенью. Его примеру последовали Ерофеев и Цибуляк. Возня в сарае насторожила часового, он передернул затвор и крикнул:

– Хальт!

– Вот же суки, шоб им…. – выругался Ерофеев и приткнулся в угол.

Миклашевскому и Цибуляку тоже пришлось смириться. Спасаясь от холода, они поглубже зарылись в сено. Шло время, о них будто забыли. С каждым часом голод и жажда все больше давали о себе знать. Первым не выдержал Ерофеев, забарабанил в дверь и потребовал:

– Эй там, дай попить! Дай пожрать!

В ответ грянул выстрел. Дверь брызнула деревянной щепой, пуля зацепила Ерофееву плечо, пролетела над головой Цибуляка и впилась в стену.

– С-сука! – сквозь зубы процедил Ерофеев и перебрался ближе к свету, чтобы осмотреть рану. Она оказалось не опасной, пуля прошла вскользь, но кровотечение было обильное. Миклашевский с Цибуляком пришли ему на помощь, сняли нательные рубашки, порвали на полоски, перевязали рану и затем расползлись по углам. После произошедшего стало не до сна, и они прислушивались к тому, что происходило за стенами сарая. Со стороны передовой доносились звуки вялой перестрелки, изредка ухал миномет, где-то рядом надрывно звенела пила, в воздухе носились запахи кухни. Цибуляк потянул носом и, тяжело вздохнув, сказал:

– Жрать готовят. Гречку, похоже, варят.

– Гады, хоть бы нам дали! Чтоб им… – разразился ругательствами Ерофеев.

– Ага, дадут, по девять граммов на каждого, – буркнул Цибуляк.

– Ладно, хлопцы, не будем себя накручивать. Офицеры проснутся и разберутся, – пытался как-то успокоить себя и их Миклашевский.

– Ага, уже разобрались, Витюху чуть не кокнули. За шо? Мы же к ним сами пришли, – ныл Цибуляк.

– Заткнись, Степа, и без того на душе точно! – цыкнул на него Ерофеев.

В сарае снова воцарилось тягостное молчание, каждый ушел в себя. Сменилось две смены часовых, когда наконец о них вспомнили. На двери громыхнул засов, она распахнулась, в проеме возник фельдфебель. Стрельнув колючим взглядом по перебежчикам, он остановился на Миклашевском и повел стволом автомата:

– Мне выходить? – спросил Игорь.

Фельдфебель энергично кивнул.

– Одному? Но мы же пришли вместе!

– Вместе, вместе, – заголосили Цибуляк и Ерофеев.

– Хальт! – рявкнул фельдфебель и дернул Миклашевского за рукав шинели.

Он подчинился и вышел из сарая. Яркий дневной свет слепил глаза. Игорь остановился и тут же в его спину уперся ствол автомата.

– Шнель! – приказал фельдфебель.

Они прошли через расположение хозяйственной части батальона. Об этом говорили дымы, курившиеся над трубами полевых кухонь. В воздухе носились запахи каши и жареного мяса. Желудок Игоря ответил на них мучительными спазмами. Он судорожно сглотнул, в иссохшем от жажды горле запершило, и от мучительного кашля на глазах навернулись слезы. Фельдфебель был неумолим и не дал перевести дыхания. Проклиная его и всех, вместе взятых, немцев, Игорь, спотыкаясь на колдобинах, тащился вперед. Они миновали бывший скотный двор и через пролом в стене кузни вышли к штабу батальона – конторе бывшего колхоза «Заветы Ильича».

Фельдфебель постучал в дверь и, получив разрешение, подтолкнул Миклашевского к входу. Он вошел в просторную, опрятно убранную комнату. В ней находились четверо, старшим среди них был майор. Скользнув по Игорю равнодушным взглядом, он кивнул штабс-фельдфебелю, а сам склонился над картой. Тот подошел к перебежчику и с нескрываемым интересом стал рассматривать его. Этот отличался от других, он не заискивал, не лебезил, и в глазах не было страха. Подтянутый, опрятный вид Миклашевского вызвал удивление у штабс-фельдфебеля. Игорь посчитал, что пришло время брать инициативу на себя, достал из кармана гимнастерки листовку-пропуск с портретом и обращением Блюменталь-Тамарина и подал ему. Но штабс-фельдфебель, даже не посмотрев на нее, начал допрос:

– Фамилия?

– Миклашевский, – бодро доложил Игорь.

– Часть, должность?

– Штрафной батальон, командир отделения.

– Зачем перешел линию фронта?

– Хотел сделать подарок вашему фюреру в день его рождения.

Заявление не произвело впечатления на штабс-фельдфебеля. Он хмыкнул и с сарказмом заметил:

– Ты на два дня опоздал.

– Комиссары, сволочи, помешали.

– А чем они тебе не угодили? – допытывался штабс-фельдфебель.

– Хотели поставить к стенке.

– За что?

– За то, что в рыло дал.

– Куда, куда?

– Челюсть гаду свернул.

– А-а, – оживился штабс-фельдфебель и продолжил допрос: – С какого времени на этом участке фронта?

– С 19 апреля.

– Карту читать умеешь?

– Да.

Штабс-фельдфебель прервал допрос и потребовал:

– Подойди к карте и покажи расположение КП, минометной батареи и опорных пунктов.

Игорь шагнул вперед и склонился над картой. В хитросплетении разноцветных линий, стрелок, россыпи прямоугольников и треугольников надежным ориентиром служила высота, занимаемая штрафной ротой.

«Эх, нашим бы эту карту, вот бы всыпали фрицам!» – подумал он и, придерживаясь легенды, отработанной с Фишером-Абелем, изложил схему обороны штрафного батальона. Майор внимательно следил за движением его руки, и когда она остановилась на позиции минометной батареи, впервые посмотрел в лицо перебежчику. Его взгляд не сулил ничего хорошего.

– Фридрих, тебе не кажется, что этот русский врет? – спросил майор у капитана.

– Похоже так, Курт. По показаниям последнего перебежчика, батарея находится южнее на 350 метров, – подтвердил тот.

Холодок обдал Игорю спину, но он не подал виду, что понял, о чем идет речь. Майор кивнул штабс-фельдфебелю, и тот продолжил допрос:

– Сколько минометов в батарее?

Этого Миклашевский не знал, и ему пришлось выкручиваться:

– Я в батальоне всего три дня, точно не могу сказать.

– А какие? – допытывался штабс-фельдфебель.

– Откуда я могу знать, если в роте меньше трех дней!

Ответы вызывали у майора все большее подозрение, он снова обратился к капитану.

– Фридрих, тебе не кажется, этот русский чего-то недоговаривает?

– Похоже так, – опять согласился капитан и предложил: – Отправь его в абвер, пусть там с ним разбираются.

Операция, на которую было потрачено столько времени и нервов, могла закончиться, так и не начавшись. План Фишера-Абеля по переходу на сторону гитлеровцев сводило на нет дезертирство двух штрафников из соседнего взвода роты. Этого ни он, ни особист батальона, клятвенно заверявший, что всех ненадежных отвел во второй эшелон, не могли предвидеть. Контрразведка, куда майор намеривался отправить Миклашевского, была не тем местом, откуда можно выбраться живым. Игорь бросился спасать себя и положение, выхватил из кармана гимнастерки фотографию, на которой был заснят с Блюменталь-Тамариным, и с жаром заговорил:

– Господа, я не просто сбежал от тирана Сталина! Я решил присоединиться к моему дяде Блюменталь-Тамарину! Он служит великой Германии! Я хочу…

– Хальт! – рыкнул майор.

Напористый русский вызывал в нем все большее раздражение. И здесь свое слово сказала удача. На помощь Миклашевскому пришел штабс-фельдфебель. В прошлом кинооператор, хорошо знавший немецкую и советскую богему, он оживился и принялся перебирать стопку пропагандистских материалов, нашел газету «Новое слово», в ней содержалась статья о Блюменталь-Тамарине, и передал майору. Тот не стал читать, беглым взглядом пробежался по заголовку, фотографии и махнул рукой. На том допрос закончился.

Миклашевского снова отправили в сарай под замок. Ерофеева и Цибуляка в нем уже не было. В обед ему принесли миску баланды, кусок хлеба и полную банку воды, это стало первым обнадеживающим признаком. Вечером его в составе группы перебежчиков и пленных красноармейцев отправили на сборно-пересыльный пункт. В нем он находился четыре дня, и, после того как отлаженная немецкая репрессивная машина провела сортировку «подучетного элемента», был направлен в смоленский фильтрационный лагерь военнопленных.

Жизнь впроголодь и клопы, донимавшие по ночам в затхлом грязном бараке, стали для Миклашевского не самым жестоким испытанием. Он с трудом находил в себе силы, чтобы безучастно наблюдать за тем, что происходило в соседней – особой зоне лагеря. В ней содержались военнопленные красноармейцы. Их существование было настоящим адом. Голод, болезни, нечеловеческий, каторжный труд и изощренное издевательство охраны над несчастными ежедневно уносили десятки жизней. После окончания утреннего построения вереницы телег, заваленные трупами, выезжали за ворота этой фабрики смерти и, вызывая ужас у жителей города, направлялись в сторону мясокомбината. Там, на месте бывших скотомогильников администрация лагеря устроила кладбище.

Самым настоящим кошмаром для Миклашевского становились дни, когда он получал назначение в охранную команду. С десятком других перебежчиков и уголовников, вооружившись черенками от лопат, палками, они под надзором конвоя сопровождали военнопленных к местам работ. После таких «выходов на работы» им овладевало жгучее желание положить конец этой добровольной пытке – наброситься на вооруженный караул, расстрелять мучителей и бежать в лес к партизанам.

К концу подходил май, а в жизни Миклашевского мало что менялось. Блюменталь-Тамарин палец о палец не ударил, чтобы вытащить племянника из лагеря и приблизить к себе. Он отделывался отписками, в очередном письме пел старую песню: «…Игорь, я рад твоему благополучному уходу из того ужасного строя. В Великой Германии, я надеюсь, ты займешь достойное место», – и предлагал посвятить себя Русской освободительной армии генерала Власова, чтобы служить новой России.

Сытый по горло его советами, Миклашевский решил сам вырваться за колючую проволоку лагеря. В плане мероприятий по делу «Ринг» подполковник Маклярский и майор Зеленский предусмотрели и такой вариант его выхода на свободу, как поступление на службу в РОА. Вскоре подвернулся подходящий случай, в лагерь приехали эмиссары предателя Власова – Жиленков и Зыков. Они агитировали военнопленных вступать в ряды «освободителей новой России».

Выслушав их, Миклашевский 8 июня 1943 года подал рапорт на имя начальника лагеря с просьбой о зачислении в РОА. Тот не стал разводить бумажную канитель, партизаны стали настоящим проклятием для оккупационной власти, и подписал рапорт. Впервые за полтора месяца, 15 июня, Миклашевский самостоятельно вышел за колючую проволоку и прибыл в распоряжение командира 437-й батальона РОА майора Беккера.

Ввод в строй для Игоря и еще двух десятков, в основном спасавшихся от голода и издевательств лагерной охраны, «освободителей России от жидов и большевиков», свелся к тому, что они недружным хором повторили слова власовской присяги: «…Я, как верный сын моей Родины, вступая добровольно в ряды бойцов Вооруженных сил народов России, перед лицом соотечественников присягаю – для блага моего народа под главным командованием генерала Власова бороться против большевизма до последней капли крови».

После принятия присяги последовала проверка защитников «нового порядка», их бросили на прочес местности в Касплянском районе на Смоленщине. Накануне на участке дороги Каспля – Смоленск в засаду партизан угодила машина местной комендатуры. На их поиски начальник окружной полиции Дмитрий Космович направил подчиненные ему моторизованный эскадрон OD (Ordnungsdienst) и батальон общественной безопасности. Этих сил карателям не хватило, и тогда на помощь пришел майор Беккер. Он выделил в распоряжение Космовича одну роту и комендантский взвод в полном составе. После недели блуждания по лесам, потеряв двоих убитыми, четверых ранеными и шестерых без вести пропавшими власовцы возвратились в Смоленск в расположение 437-го батальона.

Беккер остался доволен результатами операции. Его мало интересовали потери партизан, больше волновали собственные, и здесь убитые и раненые в счет не шли. Вышестоящее командование заботила другая лукавая цифра – количество без вести пропавших. Шесть человек – это был далеко не худший показатель, в предыдущей операции из лесу не возвратились восемнадцать во главе с командиром взвода. Беккер находился в хорошем настроении и потому не скупился на поощрения, отпустил в увольнение почти половину роты. Миклашевский оказался в числе наиболее отличившихся. Он вынес на себе из боя раненого командира роты. На торжественном построении батальона Беккер не жалел громких слов в его адрес, в заключение своей речи назначил на должность заместителя командира взвода и в качестве вознаграждения выдал 200 марок.

Теперь у Игоря появился предлог надолго отлучиться в город и выйти на связь с Арнольдом Лаубэ через содержателя явочной квартиры Осадчего. Воспользовавшись предоставленным увольнением, он пригласил командира взвода Головко, командира отделения Гаврилюка и каптерщика Демидовича отметить в ресторане свое новое назначение. Уговаривать их не пришлось, погулять за чужой счет они были только рады. Гаврилюк, хорошо знавший злачные места Смоленска, предложил «шаркнуть по жизни» в недавно открытый ресторан «Тройка». Никто не стал возражать, и после окончания развода батальона компания вышла в город.

Далеко идти не пришлось, ресторан располагался в бывшем ДК городской ТЭЦ. О его советском прошлом напоминали рисунки на потолке кинозала, рассказывающие об успехах сталинских пятилеток, и кумачовый занавес на сцене. Она, как магнит, притягивала взгляд Игоря. Он не поверил своим глазам, это не было игрой воображения, на ней находился настоящий ринг, и не подвластная ему сила увлекла его на сцену. Игорь нежно, как к ребенку, прикасался к канатам, жадно всей грудью вдыхал особый запах ринга.

Гаврилюк толкнул его под локоть и, подмигнув, спросил:

– Ну че, боксер, нет желания тряхнуть стариной?

– Что, прямо здесь?! – удивился Миклашевский.

– А где же еще?

– Да ладно, Серега, кончай прикалываться.

– Игореша, я говорю на полном серьезе. Ты че думаешь, он тут для блезира стоит?

– A-а, прикольщик ты хренов, – отмахнулся Миклашевский и с тоской в голосе произнес: – Эх, мне бы только перчатки в руках подержать.

– Зачем подержать, можно и рожу начистить.

– Кому? Тебе, что ли?

– Зачем мне, для такого случая хозяин держит вышибалу. Или ты струхнул? – подзадоривал Гаврилюк.

– Я струхнул?! – задело за живое Миклашевского, в нем заговорил боец, и он потребовал: – А ну давай сюда этого вышибалу!

– Один момент! Щас все решим! – заверил Гаврилюк и, подмигнув Головко с Демидовичем, крутнулся чертом и исчез за кулисами.

Не прошло и пяти минут, как он возвратился с хозяином ресторана. Владелец «Тройки» и при новой власти катался как сыр в масле. Весь его вид – осанистое брюшко, нависавшее над ремнем, сытая физиономия с младенческим румянцем на щеках и золотой перстенек с небольшим бриллиантом на безымянном пальце – говорил: палец в рот ему не клади – оттяпает всю руку. Стрельнув по компании оценивающим взглядом, хозяин ресторана спросил:

– Так хто из вас?

– Вот он! – Гаврилюк кивнул на Миклашевского.

– Что-о, этот?! – физиономия хозяина ресторана скуксилась.

После лагеря Игорь потерял в весе не меньше десяти килограммов. Новая форма сидела на нем мешковато: куртка болталась на плечах, а из широкого ворота выпирала гусиная шея. Щуплая фигура и тонкие черты лица Миклашевского произвели удручающее впечатление на хозяина ресторана. Он покачал головой и отрезал:

– За него три рыла будет много. Кормлю только двоих!

– Как двоих?! Почему двоих?! Ну давай хоть троих? – торговался Гаврилюк.

– Я сказал, двоих! Твой Геракл больше раунда не протянет. Тут публике смотреть не на что.

– Что-о?! Ты хоть знаешь, кто перед тобой? Чемпион!

– Ладно, не свисти! – отмахнулся хозяин ресторана и на ходу бросил: – Двоих, цэ мое последнее слово.

– Вот же жлоб! Шоб ты удавился! – прошипел ему вслед Гаврилюк.

– Да пошел он на хрен! Топаем отсюда, хлопцы! – подхватился со стула Головко.

– Как?! Не-е, погодь, Рома, мы же договорились!

– Хто договорился? Я не.

– Ну Игорь же не против. Так, Игорек? – искал у него поддержки Гаврилюк.

– Ладно, – согласился Миклашевский.

– Молоток, Игорек! Ты настоящий мужик. Покажи, покажи этим зажравшимся сукам!

– Где тут раздевалка?

– Та яка раздевалка, закуток! – признался Гаврилюк, провел Миклашевского, Головко и Демидовича в подсобку, а сам отправился за боксерскими перчатками и формой.

Трусы и майка, принесенные им, оказались велики, но Миклашеский не обращал на это внимания. Он уже жил предстоящим боем, и ему было не важно, кто будет соперником, перед глазами стояла надменная, с презрительной ухмылкой физиономия фашистской подстилки – хозяина ресторана. В нем Миклашевский видел своего главного врага. Это был не просто бой, каких он провел десятки на ринге, а непримиримая схватка с ненавистным злом, разрушившим, сломавшим его жизнь и жизнь близких. Он не слышал, что ему говорили Демидович с Головко, и всем своим существом рвался на ринг. В приоткрытую дверь доносился приглушенный гул зала, подобно морской волне накатывал на подсобку и будоражил ему кровь. Привычно постучав перчаткой о перчатку, Миклашевский закружил по комнате. Ноги не всегда слушались, а удары не всегда находили цель, но постепенно навыки, отработанные на многочасовых тренировках, возвращались к нему, а с ними появлялась уверенность в себе.

Пауза затягивалась, хозяин ресторана в пожарном порядке собирал денежных клиентов. Наконец, в дверях появился запыхавшийся Гаврилюк. Выражение его лица не внушало оптимизма. Пряча глаза от Миклашевского, он скороговоркой проговорил:

– Ребята, пора. В зале полно народу. Игорек, не подкачай, держись.

Головко и Демидович, прихватив с собой полотенца, чайник с водой, двинулись за Миклашевским. Он поднялся на ринг, и вздох разочарования прошелестел по залу, а в следующее мгновение публика взревела. Из кулисы показался соперник – детина весом под центнер и ростом под метр девяносто. Выражение злобно поблескивающих медвежьих глазок, прятавшихся под низко надвинутыми бровями, ничего хорошего Игорю не сулило.

«Мясник» – мысленно оценил он противника и перевел взгляд на рефери. Землистого цвета лицо с мешками под водянистыми глазами и запах сивухи говорили: рассчитывать на его объективность не придется. Прошлый профессиональный опыт подсказывал Миклашевскому: бой необходимо вести на дистанции, ни в коем случае не идти на размен ударами – с пудовыми кулаками «громилы» ему не справиться, и постоянно маневрировать; в первом раунде устоять, а потом измотать противника в движении.

– Че тяните резину? Давай начинай! Семен, сделай из него отбивную! Урой в первом раунде! Пусти ему красную юшку! – неистовствовала захмелевшая публика.

Голос судьи-информатора, пытавшегося объявить титулы Миклашевского, с трудом прорывался сквозь гвалт и не произвел впечатления на публику. Об этом говорили цифры ставок, большинство было один к трем в пользу «громилы». Зал рокотал в предвкушении побоища и торопил рефери с началом схватки. Тот, картинно изогнувшись, проскользнул под канаты, раскланялся перед публикой и затем коротким, энергичным жестом пригласил боксеров на середину ринга.

Миклашевский шагнул навстречу. «Громила» не сдвинулся с места и сквозь зубы процедил:

– Готовься, дохляк, сделаю из тебя отбивную.

– Тоже мне, повар нашелся, смотри не облажайся, – не остался в долгу Миклашевский.

– Че-о?! Я тебя урою, сука! – вызверился «громила».

– Бокс! – команда рефери положила конец перепалке, и бой начался.

«Громила» сразу же ринулся в атаку, рассчитывая похоронить дерзкого «дохляка» под градом ударов. Публика взвыла от восторга. Казалось, еще мгновение, и Миклашевский будет сметен за канаты. Но прошла минута, к концу подходила вторая, а он все еще оставался на ногах. То, что происходило на ринге, трудно было назвать боем – схватка напоминала охоту. «Громила» резкими выпадами отсекал Миклашевскому уходы в сторону, а его тяжелые, как удары молота, прямые и хуки сотрясали защиту и все чаще достигали своей цели. К концу раунда Игорь едва держался на ногах, удар гонга стал для него спасительным кругом.

Второй раунд начался в прежнем ключе. Прошло полторы минуты, и у «громилы» сбилось дыхание. Он потерял скорость, однако, левая рука по-прежнему представляла серьезную опасность. Миклашевский, чтобы не попасть под нее, упорно закручивал его влево, ни на секунду не останавливался и постоянно находился в движении. Нырки, уклоны и быстрый, жесткий джеб выводили «громилу» из себя. Выдержка изменила ему, удары все чаще приходились в воздух. Он снова и снова пытался навязать ближний бой, но каждый раз Миклашевский отходил на дальнюю дистанцию, ловил, когда правая рука «громилы» устремлялась ему в голову, подныривал и в стремительном выпаде наносил колющие удары по печени. Они становились все более чувствительными, это было заметно по одышке и наливавшимся кровью глазам «громилы». В приступе ярости он безоглядно бросался вперед. Игорь сохранял хладнокровие, придерживался прежней тактики: кружил по рингу и ловил момент, чтобы нанести решающий удар.

Игра в догонялки все больше раздражала публику. Она улюлюкала, свистела, топала ногами и требовала от «громилы» «укокошить дохляка». Игорь не замечал перекошенных физиономий и не слышал оскорблений, он видел только одно – искаженное болью и лютой ненавистью лицо противника и его правый бок. «Громила» снова ринулся в атаку. Сокрушительный удар отбросил Игоря в угол ринга, и он потерял равновесие. Публика взорвалась, предвкушая триумф своего кумира. Под ее неистовый рев «громила» ринулся добивать, но здесь усталость и вес подвели его. Мосластую тушу качнуло в сторону, и он открылся. Игорь, собрав все силы, вложился в удар. Печень «громилы» не выдержала, и он как подкошенный рухнул на пол. В зале воцарилась гробовая тишина, а через мгновение ее взорвал восторженный вопль Гаврилюка.

– О це да! Такого бугая уложил! Я ж казав, он чемпион! Игорь – чемпион!

– Чемпион! Чемпион! – вторили ему Головко с Демидовичем.

Игорь плохо помнил, как они довели его до раздевалки и усадили на стул. От неимоверного напряжения руки и ноги сотрясала дрожь, ему хотелось только одного – упасть и не двигаться.

– Игорек, трохи хлебни! – поднес к его губам рюмку Гаврилюк.

Водка обожгла гортань, прошла минута, другая, и расслабляющая волна разлилась по телу Миклашевского. Лица Гаврилюка, Головко и Демидовича поплыли перед ним. Вода и массаж привели его в чувство. Он открыл глаза, перед ним двоился хозяин ресторана. В нем произошла разительная перемена. От былой надменности не осталось и следа, он стал суетлив и угодлив, рассыпаясь в похвалах, пригласил всю компанию на обед. В зал они вошли под восторженный рев публики. Она стоя приветствовала своего нового кумира.

Хозяин ресторана проводил их к столику для почетных гостей, и тут же к триумфатору Миклашевскому потянулись поклонники. Не оставили его вниманием и дамы, некоторые делали ему многообещающие знаки. Гаврилюк, приложивший к этому свою руку, вполуха слушал, что ему нашептывал хозяин ресторана, и на его лице гуляла блаженная улыбка. Сегодняшний обед для него и всей компании ничего не стоил, блестящая победа Миклашевского над «громилой» сделала их желанными посетителями «Тройки».

Самому Игорю вся эта суета и всеобщее внимание были в тягость. Больше всего его раздражали взгляды хозяина ресторана, тот поглядывал на него, как на курицу, несущую золотые яйца. Игорь искал повод, чтобы улизнуть из-за стола и отправиться на конспиративную квартиру Осадчего. Но хозяин, липкий, как смола, не отпускал его. Попытка призвать на помощь Головко и Демидовича также не увенчалась успехом. Они продолжали купаться в лучах славы Миклашевского и ублажать желудок деликатесами за счет заведения. Ему ничего другого не оставалось, как сослаться на головную боль. Компания успела изрядно захмелеть и, вяло возразив, проводила на выход. Предложив искать его на городском пляже, Игорь направился к Днепру.

Солнце давно перевалило зенит, дневная жара спала, и с приближением к реке ее освежающая прохлада взбодрила Миклашевского. Спустившись на пляж, он на ходу стащил с себя форму и с разбега нырнул в реку. Воды Днепра нежно ласкали тело, измочаленное ударами «громилы», снимали боль и усталость. Выбравшись на берег, Игорь недолго понежился на теплом песке и, отметившись у продавца двумя кружками забористого кваса, отправился на встречу с новой опасностью. О том, что на явочной квартире могла поджидать засада, он старался не думать и положился на удачу. На пути к явке заглянул в галантерейную лавку, поторговавшись с продавцом, купил отрез на брюки – предлог, не требующий пояснений, почему оказался в доме у портного, и пошел на встречу с Осадчим.

Улица вывела его к знакомому по прошлым посещениям дому с резными наличниками. Стрельнув взглядом по сторонам и не заметив слежки, Игорь задержался на южной стороне сарая, коромысло – сигнал об отсутствии опасности – висело на своем месте, и толкнул калитку. Она пронзительно скрипнула несмазанными петлями. Он шагнул во двор.

– Гражданин, а вы к кому? – окликнули его из-за спины.

Игорь обернулся. Из кустов сирени на него смотрела жена Осадчего. Узнав, она не смогла сдержаться, всплеснула руками и в изумлении воскликнула:

– Игорь, ты?! Откуда?

– Я, тетя Клава. Я.

– А мы уже не чаяли тебя увидеть. И где же ты… – Клавдия Ивановна осеклась.

Радость в ее глазах сменилась испугом. Миклашевский догадался о причине и поспешил развеять опасения, подался к ней и тихо произнес:

– Тетя Клава, не пугайтесь. Это не моя шкура, приходится маскироваться.

– Ф-у, – с облегчением вздохнула она и призналась: – Я уж грешным делом подумала, шо хана.

– Ну что вы, Клавдия Ивановна!

– Прости, Игорь, но время такое, шо не знаешь, от кого и че ждать.

– Так-то оно так, – согласился Миклашевский и спросил: – Как Савелий Харлампиевич? Где он?

– Та где ж ему быть, у хате сидит, работает.

Из открытого окна доносился стрекот швейной машинки.

– Все шьет?

– Так кормиться как-то надо, на одной картошке не проживешь, – посетовала Клавдия Ивановна и захлопотала: – Та шо мы тут стоим! Давай проходь у хату.

Игорь вошел в сенцы, на него пахнуло запахом мяты и забытым домашним уютом. Навстречу ему из-за швейной машинки поднялся Осадчий, и они крепко обнялись. Клавдия Ивановна загремела кастрюлями на плите, и в комнате запахло наваристыми щами. Но к ним так никто и не притронулся. Савелий Харлампиевич и Клавдия Ивановна засыпали Игоря вопросами о положении на фронте и в Москве, о том, «как чувствует себя товарищ Сталин и что говорит об окончании войны». За разговором незаметно пролетело время, за окном начали сгущаться сумерки, и только тогда они вспомнили о щах. В расположение батальона Игорь возвратился с легкой душой. Теперь он был не один против своры гитлеровцев и власовцев, за его спиной снова стояли испытанные боевые товарищи.

После этой встречи из РДР «Сокол» в адрес Андрея ушла радиограмма, в ней сообщалось о выходе Ударова на связь. С того дня для Судоплатова, Маклярского и Зеленского период неопределенности в операции «Ринг» закончился. Возникшие было опасения в способности Миклашевского преодолеть тяжкие испытания и не попасть под подозрение контрразведки развеялись. Теперь многое, если не все, зависело от Блюменталь-Тамарина и его хозяев из министерства пропаганды. В Берлине и Кенигсберге в те июльские дни 1943 года было не до Миклашевского. Вермахт терпел одно поражение за другим и за полгода откатился с берегов Волги – Сталинграда – к Курску и Орлу. Об этом уже открыто говорили в 437-м батальоне РОА. Среди власовцев нарастали панические настроения.

Деятельная натура Игоря не могла оставаться безучастной и требовала действий. Он искал способы, как навредить фашистам. Участившиеся случаи дезертирства из батальона натолкнули его на мысль, как сделать бегство к партизанам повальным. В своем рискованном замысле он рассчитывал на командира взвода сержанта Романа Головко. К нему он давно присматривался и пришел к выводу: на него можно положиться. В пользу Головко говорило то, что он не участвовал в карательных операциях против партизан и местного населения, перед гитлеровцами не выслуживался и к подчиненным относился по-человечески, в плен попал в конце мая 1943-го, будучи раненным. В памяти Миклашевского бы жив последний эпизод в ресторане «Тройка», убедительно говоривший, что Головко не негодяй и не шкурник. За дармовую похлебку он не стал заискивать и унижаться перед его хозяином. В последнее время находился на нервах, а трепал их гестаповец Шрайбер, подозревавший Головко в попустительстве дезертирству трех подчиненных из его взвода.

Дождавшись вечера субботы, когда немецкие офицеры разъехались по квартирам, Миклашевский заглянул во вторую роту и нашел Головко в канцелярии. Он был один и занимался составлением графика нарядов на следующую неделю. Поздоровавшись, Игорь кивнул на график и скептически заметил:

– Дурную работу делаешь, Рома.

– С чего ты взял? – буркнул Головко.

– Скоро все разбегутся, некому будет ходить в наряды.

Карандаш в руке Головко остановился. Он поднял голову, тяжелым взглядом окатил Миклашевского, захлопнул створку окна и, поиграв желваками на скулах, процедил:

– Шо, на Шрайбера решил работать?

– Я?! С чего ты взял? – опешил Миклашевский.

– А с того! С этими дальними заходами подкатывай к Оселедцу.

– Он тут каким боком, Рома?

– Тем самым, что стучит, сволочь, Шрайберу!

– Я тебе не Осадчий! – возмутился Миклашевский.

– Знаю, поэтому, Игорь, не крути и говори, чего хочешь?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь, шо ты не такой, каким кажешься. Я это на ринге увидел.

– И какой же я?

– Не шкура.

– Ну спасибо. Ты, Рома, тоже настоящий мужик. Два года на передке это о чем-то, да говорит.

– Что было, то сплыло, – буркнул Головко.

– Но совесть-то не сплыла?

– Игорь, ты не поп, шоб я перед тобой исповедовался.

– Рома, речь не о том.

– А о чем, говори не темни.

– Сначала почитай, – предложил Миклашевский, расстегнув карман куртки, достал листовку и положил на стол.

В ней сообщалось об успехах Красной армии на фронтах войны, содержался призыв уходить в партизаны и бороться с фашистами. Головко склонился над ней. Игорь внимательно наблюдал за ним и пытался понять реакцию. Но по замкнутому лицу Головко трудно было что-либо прочесть. Дочитав до конца, он бросил испытующий взгляд на Миклашевского и спросил:

– Откуда она у тебя?

– В городе их полно, уже в батальоне появились, – уклонился от ответа Игорь.

– Ну-ну, мне что-то не попадалось, – хмыкнул Головко, снова обратился к листовке и зачитал: – «Пусть земля горит под ногами фашистских оккупантов! Вступайте в наши ряды! Смерть гитлеровской гадине!»

Игорь держал паузу – наступил решающий момент в разговоре – и с нетерпением ждал ответа. Головко не спешил раскрываться и тоже прощупывал его.

– Игорь, а ты не боишься обжечься?

– А что, Рома, лучше болтаться в петле? Наши вон как прут.

– Наши? Какие это наши?

– Ну не те же, в шкуре которых мы ходим.

– Шкуре, говоришь? Как бы ее с головой не содрали, – мрачно обронил Головко.

– Не сдерут, Рома! На нас нет безвинной крови. Это же война, там поймут.

– Ладно, поживем – увидим. Так шо ты предлагаешь?

– Уходить в лес, пока не поздно.

– В лес… А наши простят, шо фрицу служили?

– Простят, Рома, если, кроме этого, на тебе других грехов нет.

– Нет, клянусь, Игорь.

– Лучшей клятвой будет, если взвод за собой уведешь. Мужики в тебя верят.

– Знаю. Есть пара гнид, придавим.

– Вот и договорились. И еще потолкуй с надежными ребятами из других взводов. Только осторожно, у Шрайбера стукачей хватает, – предостерег Миклашевский.

– Знаю, на своей шкуре испытал. Оселедец, сволочь, все нервы измотал!

– Ну так что, решили, Рома?

– Да, – подтвердил Головко.

– Тогда готовь ребят, а я организую встречу с партизанами, – закончил рискованный разговор Миклашевский.

На следующий день он был на явочной квартире Осадчего и сообщил ему о готовности части власовцев перейти на сторону партизан. В РДР «Сокол», а еще больше в Москве это сообщение не вызвало восторга. Инициатива Миклашевского ставила под угрозу дальнейшее продолжение операции «Ринг», но дело было сделано, и теперь все усилия Лаубэ и Дырман сосредоточили на подготовке группы Головко к выводу в лес и зашифровке Миклашевского.

Ждать пришлось недолго. Первый же выход второй роты 437-го батальона РОА для участия в карательной операции против партизан закончился тем, что из леса не вернулись два взвода. Это был пусть маленький, но вклад Миклашевского в ту титаническую битву, что готовилась под Курском и Орлом.