После разгрома гитлеровских войск под Сталинградом и на Северном Кавказе на Восточном фронте наступило временное затишье. Оно напоминало затишье перед бурей. Несмотря на поражение, враг – вермахт оставался еще невероятно сильным и жаждал реванша. Рассчитывая вернуть себе стратегическую инициативу, фашистская верхушка бросила на чашу весов войны все резервы рейха и использовала последние достижения науки. На секретных заводах, в обстановке глубочайшей тайны создавалось германское «чудо-оружие» – танки «тигр» и «пантера» – бронированный «зверинец», который, как полагали в Берлине, должен был порвать в клочья советские войска. Одновременно в немецких штабах особая группа офицеров и генералов занялась разработкой плана стратегической операции «Цитадель» – генерального наступления вермахта под Курском и Орлом.

Несмотря на эти беспрецедентные меры безопасности, командованию и спецслужбам Германии так и не удалось предотвратить утечку информации. Советская разведка сумела проникнуть за завесу тайны, окутывавшую операцию «Цитадель».

В середине апреля ею был добыт и затем представлен Сталину текст директивы № 6 «О плане операции «Цитадель» немецкого Верховного командования». Он был завизирован высшими военными руководителями вермахта, но еще не подписан Гитлером. Эту информацию лондонская резидентура НКВД получила от одного из самых ценных своих агентов из знаменитой Кембриджской пятерки – Джона Кернкросса (оперативный псевдоним Лист), занимавшего важный пост в сверхсекретном подразделении – отделе ИСОС (ISOS – Intelligence Source Oliver Srtachey, что можно перевести как «Источник разведданных Оливера Стрейчи») британской службы радиоперехвата и дешифрования. Ее специалисты с помощью специальной программы «Ультра» проникли в тайну немецких кодов. Так, благодаря Кэрнкроссу Сталин мог читать материалы радиоперехватов едва ли не раньше премьер-министра Черчилля.

Очередное важное сообщение об операции «Цитадель» поступило в Москву из Лондона в начале мая 1943 года. Ее источником являлся все тот же Кэрнкросс. Она содержала более подробные данные о составе сил и направлениях главных ударов вермахта. 7 мая 1943 года в Государственный комитет обороны (ГКО) из Наркомата госбезопасности (НКГБ) СССР за № 136/М было направлено спецсообщение.

В нем говорилось:

«…Резидентура НКГБ СССР в Лондоне сообщает полученный агентурным путем текст телеграммы, отправленной 25 апреля из Южной группы германских войск за подписью генерал-фельдмаршала фон Вейхса в адрес оперативного отдела верховного командования армии…

Далее раскрывалось ее содержание: «Для противодействия осуществлению плана «Цитадель» противник – Красная армия – располагает приблизительно 90 соединениями… Наступление частей группы армий «Юг» встретит упорное сопротивление в глубоко эшелонированной и хорошо подготовленной оборонительной зоне с многочисленными зарытыми в землю танками, с артиллерийскими и местными резервами. Основные усилия по обороне будут сосредоточены в главном секторе Белгород – Томаровка…»

Эту информацию подтвердил легендарный разведчик-боевик Николай Кузнецов из РДР «Победитель». Более подробные данные о составе сил на направлениях главных ударов вермахта и о технических характеристиках танка «тигр» в 4-е управление поступили от агента Святого, внедренного в абвер. Он сообщил:

«…7 или 8 мая ко мне в бюро прибежал зондерфюрер лейтенант германской армии, сотрудник разведки Центрального фронта абверкоманды-103 «Сатурн» (фамилия неизвестна), с картой обстановки разведотдела штаба Восточного фронта по состоянию на 5 мая с.г. и заявил, что решено наступать с Орла в направлении на Елец и дальше на Пензу. С Курска, со слов зондерфюрера, наступление должно развиваться в направлении на Воронеж, с Белгорода – на Малоярославец, с задачей окружить и уничтожить группировку советских войск, находящихся на этом участке фронта.

Зондерфюрер также заявил мне, что, по имеющимся у него данным, в район Орла стянуто девять армий, из которых половина – танковые.

В составе танковых армий, по словам зондерфюрера, в основном находятся танки прорыва типа «тигр». Это средние танки с утолщенной броней, повышенной маневренностью…»

Получив радиограмму с сообщением Святого, Судоплатов немедленно отправился на доклад к наркому. Прочитав, Берия озадачил его вопросом:

– А почему Святой, Павел Анатольевич?

– Этот псевдоним он выбрал сам, Лаврентий Павлович, – пояснил Судоплатов.

– Я понимаю, что не Христос дал. Он что, из поповичей?

– Нет, комсомолец.

– И все-таки почему Святой. Что за этим стоит?

– Как он пояснил: в том гадюшнике, где он находится, надо быть святым, чтобы остаться человеком.

– Однако он с фантазией. Ну да ладно, святой или черт, это без нас на том свете разберутся. Насколько надежен?

– Пока сомнений не возникало. В трудных ситуациях не теряет оптимизма, действует смело, но с головой, – встал на защиту Святого Судоплатов.

– А этот оптимист не мог нафантазировать? – все еще сомневался в достоверности информации Берия.

– Не думаю, Лаврентий Павлович. Предыдущие его данные находили полное подтверждение.

– Павел Анатольевич, а ты не думаешь, что гитлеровцы через Святого подсовывают нам дезу?

– Исключать этого нельзя, – согласился Судоплатов.

– Вот потому, Павел Анатольевич, доверяй, но проверяй.

– Безусловно, такое указание мною будет дано в резидентуру.

– Сообщение Святого необходимо проверить как можно быстрее. Оно заслуживает серьезного внимания и может оказать существенное влияние на наши операции под Курском и Орлом.

– Я отдаю себе отчет, Лаврентий Павлович.

– Гитлеровцы очень рассчитывают на новый танк «тигр». Поэтому все, что раскрывает его боевые характеристики, для нас важно. Святой, если верить сообщению, располагает такими данными.

– Частью из них, точно. Кроме того, разведчикам резидентуры удалось сфотографировать «тигр».

– Даже так?! Молодцы! – похвалил Берия и распорядился: – За Святым отправить самолет, доставить сюда и подробно опросить о планах гитлеровцев и танке «тигр».

Воля наркома была выполнена. Как только выдалось погодное окно, за линию фронта вылетел спецрейс и возвратился всего с одним пассажиром – им был Святой. После бесед-опросов, проведенных с ним Маклярским, а потом Судоплатовым, на стол наркома легла подробная докладная записка. 19 июня 1943 года она была представлена Верховному Главнокомандующему – Сталину.

И таких сообщений, поступавших в ГКО из органов госбезопасности и разведуправления Красной армии, становилось все больше. Они не оставляли сомнений у Сталина в том, что в ближайшие дни вермахт перейдет в решительное наступление, мощь которого не поддавалась описанию. В полосе фронта протяженностью 65 и 75 километров планом «Цитадель» предусматривалось сосредоточить до 50 дивизий, в том числе 16 танковых и моторизованных, более 10 тысяч орудий и минометов, 2700 танков и самоходных орудий, свыше двух тысяч самолетов и около 900 тысяч солдат и офицеров.

С приближением 5 июля, дня начала Курской битвы, казалось, что сам воздух стал взрывоопасным. По обе стороны линии фронта сосредоточилось такое количество личного состава и боевой техники, что как среди советских, так и немецких солдат и офицеров не возникало сомнений в скором начале невиданного по своим масштабам и накалу сражения. В канун Курской битвы гигантская пружина войны сжалась до предела, чтобы через несколько часов разорвать предрассветную тишину громом десятков тысяч орудий.

Короткая ночь подходила к концу. Предрассветный полумрак рассеялся. Алая, напоминающая открытую рану полоска рассекла горизонт на востоке. Через мгновение она померкла, и небо слилось в объятиях с землей. Природа, словно противилась наступлению дня. В кустах ивняка робко пискнули и испуганно затихли птицы. В реке и в прудах перестала плескаться рыба. Даже неугомонные мыши-полевки и те забились в норы. Воздух стал недвижим. Все живое замерло в предчувствии Апокалипсиса, порожденного человеком. И когда из-за гряды холмов показалась багровая кромка солнца, на земле разверзся настоящий ад.

5 июля 1963 года в 2 часа 20 минут, за десять минут до начала артподготовки вермахта, артиллерия 13-й армии Центрального фронта нанесла упреждающий удар. Казалось, само небо обрушилось на землю и под ураганным огнем не уцелеет ничего живого. Участник тех событий маршал Советского Союза Георгий Жуков, которого трудно заподозрить в излишней сентиментальности, был потрясен тем, что происходило на передовой. Позже в своей знаменитой книге «Воспоминания и размышления» он писал:

«…Все кругом закрутилось, завертелось, раздался ужасный грохот – началось величайшее сражение в районе Курской дуги. В этой адской «симфонии» звуков слились воедино удары тяжелой артиллерии, разрывы авиационных бомб, реактивных снарядов М-1 «катюш» и непрерывный гул авиационных моторов. Вражеские войска от нашей штаб-квартиры находились по прямой не более, чем в 20 километрах. Мы слышали и ощущали ураганный огонь, и невольно в нашем воображении возникала страшная картина на исходном плацдарме противника, внезапно попавшего под ураганный удар контрподготовки».

Упреждающий огонь советской артиллерии и авиации подорвал мощь германской «Цитадели», но не разрушил. Оправившись от огневого шквала, вермахт нанес ответный удар. В 5 часов 30 минут земля вспучилась ревущей, скрежещущей и изрыгающей смертоносный огонь бронетанковой армадой вермахта. Из капониров выполз «зверинец» из «тигров» и «пантер». С дальних и прифронтовых полевых аэродромов поднялись в воздух две тысячи самолетов, и на оборонительные позиции Центрального фронта обрушилась лавина из свинца и огня. Началась невиданная по своим масштабам и ожесточенности битва машин и механизмов, людской воли и характера.

В небе, иссеченном пулеметными очередями, раскручивали смертельную карусель стаи самолетов. На земле орудийные выстрелы слились в один рвущий душу вой. Его перекрывали адский грохот и скрежет металла – это танки сходились в таране. Уцелевшие экипажи продолжали отчаянно драться на земле. Живые факелы, слившись в последнем, смертельном объятии грызли, терзали, душили друг друга. Дыхание смерти витало повсюду. В воздухе стоял невыносимый смрад от обуглившихся человеческих тел, сгоревшей ткани и пороха. Никто не хотел уступать. Русские стояли насмерть, а немцы не жалели своих жизней, чтобы сломить их сопротивление.

В те полные драматизма дни чаши весов Курского сражения могли качнуться в любую сторону. Момент истины наступил 12 июля. Ранним утром на холмистой, изрезанной оврагами местности у железнодорожной станции Прохоровна сошлись в бою около 1500 тысячи танков 5-й гвардейской танковой армии генерал-лейтенанта Ротмистрова и 1-й танковой армии группенфюрера СС Хауссера. В арьергарде гитлеровцев наступала элита – дивизии СС «Мертвая голова» и «Адольф Гитлер». Сражение шло с переменным успехом. Сказать, что на земле разверзся ад, значит не сказать ничего. Накал битвы не выдерживали ни металл, ни земля. Знаменитая крупповская сталь плавилась, а многострадальная русская земля горела. В этом земном аду устоял только советский солдат. К исходу дня, потеряв свыше 350 танков и более 10 тысяч солдат и офицеров, гитлеровцы вынуждены были перейти к обороне. На других участках фронта их наступление также захлебнулось. И тогда настал звездный час для генерала армии Рокоссовского и генерала армии Ватутина. По их приказам в наступление перешли части Центрального и Воронежского фронтов, противник дрогнул и попятился.

Под ударами советских войск вермахт все дальше откатывался на запад. К середине августа части Красной армии разгромили 35 дивизий противника, в том числе 22 пехотные, 11 танковых и две моторизованные, остальные 42 дивизии понесли тяжелые потери и в значительной степени потеряли свою боеспособность. Общие потери вермахта к исходу августа составили 254 470 тысяч убитыми и пропавшими без вести, в плен попало 38 600 человек, около 1500 танков и штурмовых орудий было выведено из строя, сбито в воздухе и уничтожено на земле 1696 самолетов.

На огненной Курской дуге окончательно сгорели надежды фашистских вождей переломить ход войны на Восточном фронте в свою пользу. Она приобретала все более затяжной характер и безжалостно пожирала материальные и людские ресурсы фашистской Германии. Ее военная промышленность работала на пределе своих возможностей. Каторжный труд миллионов восточных рабочих был не в состоянии компенсировать огромные потери, которые нес вермахт. Это вынуждало окружение Гитлера искать выход из положения. Гиммлер и Шелленберг видели его в заключении сепаратного мира с теми, кто их вскормил, – с политиками и финансовыми воротилами из США и Великобритании.

В то время как Молох войны продолжал перемалывать в своих жерновах тысячи и тысячи человеческих жизней, в тиши неприметных отелей, на конспиративных квартирах спецслужб в Риме, Стамбуле и Анкаре разведчики и дипломаты Германии в беседах с западными политиками прощупывали почву на предмет заключения сепаратного мира. Мира, в котором для советской России, как это уже имело место в прошлом, не нашлось бы места.

Нынешняя нечистоплотная возня осенялась далеко не безгрешными и далеко не святыми отцами из Ватикана. Она стала известна советским зарубежным резидентурам. Сообщения, поступившие в органы госбезопасности из Анкары и Рима, говорили о том, что посланец Ватикана кардинал Ронкалли и посол Германии в Турции Франц фон Папен ищут основу для будущих сепаратных переговоров. Еще одним свидетельством стали приезд в Ватикан Майрона Тейлора – представителя президента Рузвельта и его встречи с папой Пием XII и кардиналом Ронкалли. С этой информационной бомбой Берия поспешил на доклад в Кремль.

Информация о попытках окружения Гитлера вступить в сепаратные переговоры с западными политиками не составляла тайны для Сталина. Об этом ему сообщали и деятели Коминтерна, но их сведения носили отрывочный характер. Спецсообщение Берии содержало конкретные данные: даты, имена, а главное раскрывало суть переговоров Папена и Ронкалли. Не дочитав до конца, Сталин потянулся к пачке «Герцеговины Флор», выхватил папиросу, просыпая табак на стол, набил трубку и закурил. Берия напрягся. Порывистые движения и пальцы, сжимавшиеся в кулаки, выдавали гнев Сталина. После глубокой затяжки он снова склонился над спецсообщением.

На абзаце, где говорилось о встрече папы Пия XII с Тейлором, карандаш в руке Сталина задержался. Жирно подчеркнув фамилию Тейлора, он написал на полях: «Двурушник!» – и в сердцах бросил:

– Тоже мне, союзники! Никому нельзя верить!

– Особенно Черчиллю, этот спит и видит, как бы нас со свету сжить, – поддакнул Берия.

– По нему и англичанам что-нибудь есть?

– Лондонская и римская резидентуры активно работают в этом направлении. В ближайшее время накопают.

– Маловероятно. Эти сэры и хэры привыкли загребать жар чужими руками. Хитрые лисы, пустили вперед американских ковбоев без головы. Но как на это поддался Рузвельт? Вроде не дурак и сам по себе неплохой человек. Как?! – недоумевал Сталин.

– А если Тейлор его именем прикрывался, а на деле за ним стоят денежные мешки? – предположил Берия.

– Даже если и так, то Америка от сделки с окружением Гитлера мало что выиграет.

– Почему?

– Сепаратный мир с Германией принесет выгоды только англичанам. При униженной Франции они станут единственным гегемоном в Западной Европе, а остальные будут плясать под их дудку.

– И какой же выход, Иосиф Виссарионович?

– Сорвать переговоры.

– Все крутится вокруг фон Папена, значит, ему отводится ключевая роль, – заключил Берия.

– Говоришь, ключевая? – повторил Сталин и после паузы многозначительно произнес: – Ему больше подойдет роль покойника.

– Иосиф Виссарионович, а если поручить написать ее управлению Судоплатова, – на лету поймал его мысль Берия.

– Посоветуйся с Голиковым. У него хорошие позиции в Турции. Надо, чтобы даже тень подозрения не пала на нас. Среди турецких патриотов найдутся смелые и решительные люди, ненавидящие фашизм.

– Я обязательно посоветуюсь, Иосиф Виссарионович, – заверил Берия и поинтересовался: – А что делать с Ронкалли, не слишком ли долго он задержался на грешной земле?

– Задержался, говоришь?

– Этот святоша служит дьяволу, вот пусть к нему и отправляется.

– Лаврентий, не суди по нему об остальных, – неожиданно холодно заметил Сталин.

– Да все они одним миром мазаны, Иосиф Виссарионович! Хитрые евреи придумали бога, а попы подхватили и две тысячи лет морочат людям головы.

– Ты не прав, Лаврентий, они всего лишь посредники. Господь не на языке, а в душе, а настоящий храм там, где двое собрались во Имя Его.

Берия с удивлением посмотрел на Сталина и, помявшись, ответил:

– Иосиф Виссарионович, у коммуниста нет и не может быть другой веры, как только вера в бессмертное дело Ленина – Сталина.

Сталин, хмыкнув, спросил:

– Лаврентий, а когда меньшевики поймали тебя в Тифлисе и посадили в камеру смертников, ты какому богу молился?

Берия промолчал.

– Вот тот-то и оно, – с ехидцей заметил Сталин, вернулся к началу разговора и потребовал: – Подготовь подробную докладную о закулисной возне наших неверных союзников с фашистами. Недели тебе хватит?

– Да.

– Каждый факт и каждое слово должны быть выверены.

– Конечно, Иосиф Виссарионович, я понимаю всю меру ответственности, – заверил Берия.

– Пусть Рузвельт почитает. Если не знает, что творится за его спиной, то поставит на место Тейлора. Если же это делается с его ведома, то он должен знать: для нас не секрет их грязная возня с фашистами.

– Иосиф Виссарионович, а мы можем эти шашни сделать достоянием мировой общественности?

– Нет, Лаврентий, тут палка о двух концах. Как бы это не обернулось против нас.

– Не обернется, Иосиф Виссарионович! Мировое общественное мнение на нашей стороне.

– Насчет него ты не слишком обольщайся. Общественное мнение – оно, как та ветреная женщина: сегодня так, а завтра эдак.

– Смею вас заверить: оно давно на нашей стороне. Материалы перлюстрации переписки иностранцев с нашими государственными организациями и частными лицами полны восторженных откликов об успехах Красной армии и вашей выдающейся роли в ее победах…

– Лаврентий, оставь славословие газетчикам! – перебил Сталин, но его глаза говорили другое, и он уточнил: – Так что они пишут?

– Сейчас, сейчас, Иосиф Виссарионович, – Берия зашелестел документами, нашел сводку с материалами перлюстрации, пробежался по страницам, остановился на выдержках из писем, подчеркнутых красным карандашом, и зачитал: «Весь мир изучает по-настоящему уроки свободы на примере героизма и беспощадной ярости Красной Армии. Он наблюдал за возрождением России с момента революции с открытым скептицизмом, но теперь он научился уважать и восхищаться структурой СССР. А это потому, что он увидел свободных людей, борющихся за свое наследство против безжалостного, бесчеловечного врага». Это пишут из Америки в Москву нашему Слуцкому.

– Хорошо пишут. Правильно пишут, – согласился Сталин, и его голос потеплел.

– А вот еще очень интересная оценка Максимука из Буэнос-Айреса. Он пишет нашему Мелешко в Кунцево: «…Россия прославилась уже в целом свете храбростью. Здесь говорят, что русская военная техника отличная, что ни в одной истории на всем земном шаре не записана подобная защита своей родины.

Вся Аргентина прославляет храбрых бойцов и говорит, что от России зависит судьба целого света. Вскоре ваша Россия станет путеводной звездой мира».

– Путеводной звездой… Как хорошо выразился этот Максимук! – отметил Сталин, но через мгновение его лицо затвердело, а в голосе прорвался гнев: – Но денежные мешки: ротшильды, морганы и рокфеллеры готовы сделать все, чтобы убрать с небосклона звезду социализма. Сегодня она высветила трудящимся все отвратительные язвы и пороки капитализма.

– После нашей победы под Курском и Орлом даже слепому понятно – будущее за нами.

– Вот потому Ронкалли и Тейлор затеяли возню с фашистами. Хотят сговориться за нашей спиной!

– НКВД сделает все, чтобы сорвать сговор капиталистических акул! – поклялся Берия.

– И первым делом надо вывести из игры Папена! – подчеркнул Сталин.

– Есть! – принял к исполнению Берия и поинтересовался: – А как быть Гитлером? Судоплатов ввел в действие план «Ринг».

– На какой стадии он находится?

– Исполнитель Ударов переброшен за линию фронта. Группа обеспечения выведена под Смоленск. С актрисой Чеховой…

– Погоди, погоди, Лаврентий! – остановил доклад Сталин и после долгой паузы объявил: – Нет, для этого мерзавца Гитлера пуля слишком дорогой подарок. Он должен предстать перед судом международного трибунала и разоблачить повивальных бабок фашизма.

– Ясно. А что делать с предателем Блюменталь-Тамариным?

– Как – что? Приговор должен быть приведен в исполнение!…

Спустя 53 года, в своей известной книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы» Павел Судоплатов так описывает этот крутой поворот в деле оперативной разработки «Ринг»:

«…B 1943 году Сталин отказался от своего первоначального плана покушения на Гитлера, потому что боялся: как только Гитлер будет устранен, нацистские круги и военные попытаются заключить мирный сепаратный договор с союзниками без участия СССР.

Подобные страхи были небезосновательны. Мы располагали информацией о том, что летом 1942 года представитель Ватикана в Анкаре по инициативе папы Пия XII беседовал с немецким послом Францем фон Папеном, побуждая его использовать свое влияние для подписания сепаратного мира с Великобританией, Соединенными Штатами Америки и Германией. Помимо этого сообщения нашего резидента в Анкаре советская резидентура в Риме сообщала о встрече папы с Майроном Тейлором, посланником Рузвельта в Ватикане для обсуждения беседы кардинала Ронкалли (позднее он стал папой Иоанном XXIII) с фон Папеном.

Подобное сепаратное соглашение ограничило бы наше влияние в Европе, исключив Советский Союз из будущего европейского альянса. Никто из кремлевских руководителей не хотел, чтобы подобный договор был заключен. Сталин приказал ликвидировать фон Папена, поскольку тот являлся ключевой фигурой, вокруг которой крутились замыслы американцев и англичан по созданию альтернативного правительства в случае подписания сепаратного мира. Однако, как я уже упоминал ранее, покушение сорвалось, так как болгарский боевик взорвал гранату раньше времени и лишь легко ранил фон Папена.

У нас также имелись сведения, хотя и не особенно подробные, о прямых контактах американцев с фон Папеном в Стамбуле…»

О решении Сталина, отменившем приказ в отношении Гитлера, Судоплатову сообщил Берия и потребовал сосредоточиться на оперативной разработке предателя Блюменталь-Тамарина.

– А как быть с Чеховой? – уточнил Судоплатов.

Берия грозно блеснул стекляшками пенсне и отрезал:

– Павел Анатольевич, не забывайся и не суйся не в свой огород! Я без тебя разберусь! Твое дело – боксер Ударов и этот фигляр Блюменталь-Тамарин! Ясно?

– Так точно, товарищ нарком!

– Раз ясно, действуй!

– А как же Гитлер?! – не удержался от вопроса Судоплатов.

– Гитлер? – Брезгливая гримаса исказила губы Берии. – Нет, он нужен живой, чтобы Гиммлер и Шелленберг не сговорились с англичанами и американцами.

– Так что же это получается, мы для них опаснее фашистов? Как же так, Лаврентий Павлович?

– А вот так, Павел. Они же все одним миром мазаны! С 1917-го душили нас блокадой. Не получилось, натравили Гитлера. Под Москвой и Сталинградом мы дали ему по зубам, а под Курском и Орлом сломали хребет. Сегодня Красная армия вышла к Днепру, завтра будет в Варшаве, а послезавтра войдет в Берлин. Для Лондона и Вашингтона – это самый страшный сон.

– Я понял, Лаврентий Павлович! Главная цель управления – Папен и Блюменталь-Тамарин.

– Что касается Папена, встреться с разведчиками Кузнецова, у них хорошие оперативные позиции в Турции, и согласуй совместные действия.

– Есть!

– И последнее, что касается комбинации Ударова с этим боксером-чемпионом.

– Шмелингом, – напомнил Судоплатов.

– У меня не девичья память! – сухо заметил Берия и продолжил: – Она позволит расширить разведывательные возможности Ударова среди фашистской верхушки.

– Такой вариант нами предусматривался.

– Тогда тебе и карты в руки. Действуй быстро, но с умом, время работает против нас. По всем изменениям в операциях по Папену и Блюменталь-Тамарину немедленно докладывать мне! – распорядился Берия.

Покинув кабинет наркома, Судоплатов вернулся к себе, вызвал Маклярского и поручил подготовить распоряжение в адрес резидента РДР «Сокол». Через несколько часов Маклярский представил ему проект радиограммы. В нем Арнольду Лаубэ предписывалось: «…Выйти на связь с Ударовым. В ходе явки потребовать от него активизировать переписку с Блюменталь-Тамариным. В дальнейшем, используя его связи, добиться перевода в Берлин и затем установить контакт со Шмелингом».

В тот же вечер за подписью Андрея – Судоплатова шифрованная радиограмма ушла в эфир. Получив ее, Лаубэ приказал: Дырману в сопровождении Седова и Кумпана отправиться в Смоленск, выйти на контакт с Ударовым и довести до него указание Центра.

17 августа разведчики пробрались в город и остановились на явочной квартире «Осадчего». За последние дни обстановка в Смоленске резко осложнилась. После сокрушительных поражений под Курском и Орлом, фашисты осатанели и срывали зло на мирном населении. Тайная полевая полиция, гестапо и их прихвостни из РОА хватали всех, кто вызывал подозрение, вывозили на северную окраину Смоленска, в район Садков. В том районе находились еврейское гетто и известный своей зловещей славой моторизованный эскадрон OD (Ordnungsdienst) начальника окружной полиции Дмитрия Космовича. Для тех, кто попадал туда, жизнь заканчивалась либо в пыточных камерах, либо в оврагах за бывшим ликеро-водочным заводом и ТЭЦ. Поэтому Дырман и разведчики предпочитали без лишней надобности на улице не появляться, запаслись терпением и ждали Миклашевского на явочной квартире.

Истек срок основной, а потом и резервной явки, но он так и не появился у Осадчего. Выждав сутки, Дырман решил рискнуть сам выйти на связь с Миклашевским. Оставив Кумпана на явочной квартире, он и Седов вышли в город и, избегая комендантских патрулей, добрались до расположения 437-го батальона РОА. Потолкавшись на блошином рынке, они задержались в харчевне Самусенко, которую облюбовали власовцы. В ней было непривычно малолюдно, пошли четвертые сутки, как весь личный состав батальона находился на казарменном положении. Завсегдатаи харчевни только и говорили, что о нашумевшем бегстве в лес к партизанам двух взводов и о приезде специальной комиссии из Варшавы. Она занялась расследованием происшествия. В сложившейся ситуации Дырману ничего другого не оставалось, как передать Осадчему указание Центра для Миклашевского и покинуть Смоленск.

Тем временем обстановка в 437-м батальоне РОА все более накалялась. Машина расследования ЧП, запущенная варшавской комиссией, набирала обороты и втягивала в себя все новых подозреваемых. 22 августа в кубрик Миклашевского вломились оберштурмфюрер Блюм и шарфюрер Шрайбер, за их спинами проглядывала мрачная физиономия командира батальона майора Беккера. Они перевернули все вверх дном. Шрайбер в поисках доказательств не поленился перетряхнуть в шкафу нижнее белье и сунуть нос в карманы старых брюк, служивших половой тряпкой. Отсутствие улик не остановило Блюма. Несмотря на заступничество Беккера, упрямый эсэсовец потребовал арестовать «агента большевиков». Под усиленным конвоем Миклашевского отправили на гауптвахту.

Она располагалась на территории батальона, под нее переоборудовали бывшее овощехранилище. Ее стены, казалось, навсегда пропитались тошнотворным запахом гнилой картошки и брюквы. В камере уже находились замкомвзвода Сацукевич и командир отделения Бобылев. Кровоподтеки и заплывший левый глаз Бобылева говорили о том, что Блюм и его бульдоги не выбирали средств. После допроса бедняга едва держался на ногах, хватался за правый бок – ныли отбитые почки, а с запекшихся от крови губ срывались глухие стоны.

«Неужели, конец?» – с тоской подумал Миклашевский, и сердце замерло в когтистых лапах страха.

– Игорь, дай пить, – как сквозь вату, донесся до него голос Бобылева.

– Сейчас, сейчас, Петя, – встрепенулся Миклашевский, отстегнул от пояса фляжку с водой и передал Бобылеву.

Тот выпил до дна, в изнеможении отвалился к стене и закрыл глаза. В камере надолго воцарилось гнетущее молчание. Первым не выдержал Сацукевич, перебравшись ближе к Бобылеву и косясь на дверь, спросил:

– Петро, а кого они подозревают?

– Всех, а тебя, Вовка, особо, – предостерег Бобылев.

– А меня за шо?! Я ту бисову листовку мельком бачил, – всполошился Сацукевич.

– Это ты, Блюму кажи. Живодер! Кишки на руку наматывает.

Кровь схлынула с лица Сацукевича, и через мгновение он обрушился с проклятиями на Головко.

– От же подлюка, Ромка! С него, гада, все началось!

– Ему-то че, в лес смылся, а нас к стенке поставят, – буркнул Бобылев.

– Нас-то за шо, Петро?!

– А за то, Вовка, шо Шрайберу не донесли.

– Та хто ж знал? Шо, первый раз листовки в батальон подбрасывают?

– Так в те разы нихто в лес не сбежал.

– От же, Головко! От же подлюка!

– Он в батальоне такой не один, – обронил Бобылев.

– Як не один?! – опешил Сацукевич.

– Атак, Блюм и Шрайбер шукают другого агента партизан.

– Якого агента? Ты че, Петро?!

– Я ни че, эт ты Шрайберу с Блюмом кажи. Цэ ты, а не я с Головко терся.

– Я, я?! – Сацукевич задохнулся от ужаса, а когда пришел в себя бросился искать поддержки у Миклашевского. – Игорь, то шо Петро такэ каже?! Який ще агент? Та скажи ему, шо у мэнэ с падлюкой Головко ни яких разговоров про партизан нэ було.

– Не кипешись, Вова, с Головко полбатальона терлось, и че с того? – скорее себя, чем его, успокаивал Миклашевский.

– Не, Игорь, Блюм и Шрайбер спрашивали у меня только про тебя и про Вовку. Суки, все знают, хто сидел в каптерке у Демидовича, когда Головко читал листовку.

– Так я сразу ушел, як Головко начал читать, – открещивался Сацукевич.

– Это ты, Шрайберу и Блюму рассказывай, – отмахнулся от него Бобылев и, обернувшись к Миклашевскому, предупредил: – На тебя, Игорь, они особый зуб имеют.

– Зуб? На меня?! С чего это? Я в лес не собираюсь.

– Не знаю. Одно скажу, Блюм все допытывался: хто принес ту листовку во взвод – ты чи Головко? Хто собрал людей в каптерке – ты чи Головко?

– Мне та листовка и на хрен не нужна. А в каптерку я случайно зашел, – отнекивался Миклашевский.

– А, и еще, Игорь, они про какого-то твоего бородатого мужика допытывались, – вспомнил Бобылев.

– Бородатого? Какого?

– Не знаю.

– Игорь, та може про того, с яким ты и Головко сидели в харчевне у Самусенки? – предположил Сацукевич.

– В харчевне у Самусенко? Не, Петро, ты че-то путаешь, – Миклашевский сделал вид, что не понимает, о чем идет речь, а в голове пронеслись мысли одна тревожнее другой: «Оттуда Сацукевич знает про Дырмана? Когда он видел нас? Когда?»

– Не, Игорь, я ничего не путаю! Ты че, забув? Цэ ж було недели две назад, – долдонил Сацукевич.

Спас Миклашевского от опасного разговора шум в коридоре. Шаги затихли у двери камеры. Возникла бесконечно долгая пауза. В наступившей пронзительной тишине звучали тяжелое дыхание арестованных и скрип сапог в коридоре. Скрежет ключа в замочной скважине и хлесткий лязг засова ударили по натянутым, словно струна, нервам арестованных. Они напряглись и с затаенным страхом смотрели на дверь. Сацукевич не выдержал и заскулил:

– Все, хлопцы, нам звиздец. За шо? Я ж тильке…

– Не каркай, и без того тошно! – цыкнул на него Миклашевский, а у самого на душе скребли кошки.

Дверь пронзительно взвизгнула ржавыми петлями и распахнулась. В проеме возник часовой, тяжелым взглядом прошелся по арестованным, задержался на Сацукевиче и рявкнул:

– Сацук, топай сюды!

Тот на негнущихся ногах поплелся на выход. Через минут шаги его и часового затихли. В камере снова воцарилась гнетущая тишина. Миклашевский пытался сосредоточиться и понять: где, когда мог допустить ошибку и попасть под подозрение Шрайбера. Хрипы и стоны, издаваемые Бобылевым, путали и сбивали с мысли. Он напрягал память, но каждый раз смутная догадка ускользала от него. Одно только не вызывало сомнений: тема партизан им и Головко никогда не обсуждалась в присутствии посторонних, и это наводило на размышления.

В памяти возникло лицо Сацукевича: бегающие глаза, срывающийся голос, все это укрепляло Миклашевского в мысли: тот играет роль подсадной утки. У Блюма и Шрайбера не могло быть на руках прямых доказательств его причастности к бегству власовцев к партизанам, и здесь они рассчитывали на провокатора Сацукевича. Этот его заход с «бородатым» – Дырманом в харчевне Самусенко и был рассчитан, на то, что он проговорится. Миклашевский не сомневался в том, что Сацукевич не мог видеть их вместе. Но, как бы то ни было, гитлеровцам стало известно о встрече, и он искал ей убедительные объяснения, чтобы отвести от себя подозрения.

Тяжелые шаги в коридоре заставили Миклашевского подобраться, настала его очередь. Дверь камеры открылась, часовой вернулся без Сацукевича, окликнул:

– Эй, боксер, ты там еще не обделался?

– Не дождешься, – буркнул Игорь.

– Двигай сюды! – приказал часовой.

Миклашевский поднялся, бросил прощальный взгляд на Бобылева; тот попытался подать руку, но она повисла плетью, и вышел в коридор.

– Че столбом стоишь? Грабли за спину! И не вздумай дурить, стреляю без предупреждения! – пригрозил часовой, взял карабин наизготовку и приказал: – Вперед!

Игорь шагнул на выход, по щербатым ступенькам поднялся на крыльцо. Яркий солнечный свет слепил глаза. Он остановился и жадно, полной грудью вдохнул свежего воздуха. Часовой ткнул стволом карабина в спину и поцедил:

– У-y, большевистская морда, перед смертью не надышишься!

– Не каркай, я еще тебя переживу, – огрызнулся Миклашевский и едва удержался на ногах.

Часовой пнул его под зад и злобно прорычал:

– Я те, сука, сначала яйца отстрелю, а потом кокну! Давай, топай!

Они прошли через плац, миновали штаб и вошли в душевые, служившие пыточной. Через затянутое густой решеткой окно тусклый свет падал на мрачные лица Блюма, Шрайбера и Сыча – первого садиста в батальоне – они напоминали маски злодеев из фильмов ужасов. Миклашевский скосил глаза на стол и поежился. На нем лежали: пилка-ножовка, щипцы, ножи, спицы. Сыч, примеряясь, перебирал их.

– Приступай, Сычев! – приказал ему Шрайбер.

Тот шагнул к Миклашевскому и нанес неожиданный удар в солнечное сплетение. У Игоря перехватило дыхание, и от пронзительной боли потемнело в глазах. Сычев не дал ему опомниться, заломил руки за спину, связал веревкой и вздернул на крюк. Блюм, поигрывая плетью, надвинулся на Миклашевского, ухватил за волосы и, срываясь на визг, потребовал:

– Говори, мерзавец, когда и где тебя завербовали бандиты? Кто, кроме тебя, в батальоне работает на них? Говори!

– Я ни в чем не виноват, господин оберштурмфюрер, – просипел Игорь.

Блюм взмахнул плеткой, левую щеку Миклашевского обожгло огнем, и мотнул головой Сычеву. Тот налег на рукоять лебедки. От нестерпимой боли Игорь потерял сознание. Привел его в чувство ушат воды. Холодные струйки жгучей болью отзывались на рассеченной щеке и буро-грязной лужей растекались по полу. Блюм рукоятью плетки поднял голову Миклашевского и продолжил допрос:

– Через кого ты связан с бандитами?

– Я… я не знаю никаких бандитов, – с трудом ворочал непослушным языком Игорь.

Удар плетью обжег ему шею. Блюм повторил вопрос:

– Через кого ты связан с бандитами?

– Г-господин оберштурмфюрер, я ни в чем не виноват. Я…

– Грязная свинья! Скотина! Меня не проведешь! Я знаю, ты агент НКВД! – взорвался Блюм и принялся хлестать его.

– Это чудовищная ошибка… Я привел к вам двух человек… Спросите у них, они вам все скажут… Это ошибка, господин оберштурмфюрер! Я знаю, кто… – Миклашевский зашелся в судорожном кашле.

Рука Блюма с плеткой застыла, в глазах вспыхнул победный огонек, и он потребовал:

– Говори!

– Это все поклеп Сацукевича, господин оберштурмфюрер! Он, сука, сводит со мной старые счеты, – использовал свой последний шанс Миклашевский.

– Сацукевич? – повторил Блюм, бросил взгляд на Шрайбера, в глазах того промелькнула тень, и, грозно взмахнув плеткой, прорычал: – Какие еще счеты?

– Я Сацукевичу дал в морду, – продолжал цепляться за спасительную соломинку Миклашевский.

– Зачем?

– Он, сволочь, назвал моего дядьку – Блюменталь-Тамарина – холуем кровавого палача Сталина. Сука, его за это убить мало! Вы же знаете, господин оберштурмфюрер, дядька служит Великой Германии. Он дружит с гауляйтером Кохом. Он…

Блюм поморщился, швырнул плетку на стол и через плечо бросил Сычеву:

– Сними его с крюка и развяжи!

Тот отпустил стопор с ручки лебедки. Цепь загрохотала в крепежном кольце, и Миклашевский кулем свалился на пол. Сычев склонился над ним, перевернул на живот и ножом разрезал веревки на руках.

– Часовой! – позвал Блюм.

– Я! – откликнулся тот.

– Отвести этого в камеру!

– Будет выполнено, оберштурмфюрер! – принял к исполнению часовой и приказал Миклашевскому: – Встать! Вперед!

Игорь с трудом поднялся с пола, перед глазами все плыло, и побрел на выход. Он плохо помнил, как дотащился до камеры, в ней никого не было, без сил рухнул на пол. Поднял его на ноги не часовой, а разносчик пищи из батальонной столовой. Похлебка и горсть сухарей стали первым обнадеживающим признаком, что его дело не безнадежно. На следующее утро он вышел на свободу и возвратился в батальон. Крайним в этой трагической истории стал Бобылев. Его расстреляли перед строем.

Подождав несколько дней и убедившись в отсутствии слежки, Миклашевский отправился в город на явочную квартиру. На встрече с Осадчим он сообщил о причинах срыва явки и доложил, что перевод к Блюменталь-Тамарину откладывается. Дядя не спешил позаботиться о племяннике, отделывался письмами и обещаниями «подключить свои связи наверху, чтобы добиться его перевода в Кенигсберг».

Через двое суток после встречи Ударова с Осадчим из РДР «Соколы» в адрес Центра ушла радиограмма. В ней Лаубэ условной фразой сообщал: «Дорогая Лелечка, чувствую себя хорошо. Игорь».

Для Фишера-Абеля она означала: «Легализовался хорошо, подходов к Блюменталь-Тамарину не имею».

Он представил радиограмму Судоплатову. Тот дал указание ему и Маклярскому заняться подготовкой группы разведчиков «…для установления связи с Ударовым и руководства его деятельностью».

Неделю Фишер-Абель занимался подбором кандидатов в группу связи. По результатам работы в рапорте на имя Судоплатова он доложил: «…B состав группы, направляемой в помощь Ударову, включены способный и квалифицированный агент Сергей и радистка Лань».

После изучения материалов проверки на Сергея и Лань Судоплатов провел с ними личные беседы и утвердил подключение к операции «Ринг». Но здесь в их планы вмешались погода и обстоятельства. Во время очередного сеанса связи с Центром Ударов сообщил о планируемой переброске 437-го батальона РОА к новому месту – в Италию. В связи с чем Судоплатов принял решение: «…Заброску Сергея и Лани отложить. Ждать, когда Ударов легализуется на новом месте».

12 сентября 1943 года поздним вечером началась погрузка личного состава и боевой техники 437-го батальона РОА в эшелон. Глубокой ночью он покинул Смоленск.

Под мерный перестук колес Миклашевский быстро уснул и проснулся, лишь когда наступил день. Веселые солнечные зайчики беззаботно скакали по раскрасневшимся после сна лицам бойцов и рассыпались искорками на никелированных ручках штабного вагона. Запоздалое бабье лето догуливало свои последние денечки. В выцветшем за знойное лето небе по-прежнему ярко светило солнце. В его лучах пустынные поля серебрились ажурной вязью паутины. В воздухе стоял оживленный разноголосый гомон – птицы сбивались в стаи и готовились к дальнему перелету. Леса и перелески полыхали багрянцем увядающей листвы. Вода в озерах и реках снова обрела кристальную прозрачность и мирно перешептывалась с берегами. Природа наперекор безумству человека продолжала жить мирной жизнью.

Вечером эшелон въехал на территорию Восточной Пруссии. По сторонам мелькали расчерченные, будто по линейке, на идеальные квадраты и прямоугольники ухоженные поля, ровные, как армейский плац, без единой выбоины дороги, подстриженные, словно под гребенку, лужайки у сверкающих свежей краской фольварков и кирх. Здесь, в самом сердце военной машины фашистской Германии, эти идиллические картинки представляли разительный контраст с теми чудовищными разрушениями, которые еще вчера наблюдал на многострадальной русской земле Миклашевский. В памяти возникли исковерканные взрывами машины и вагоны, раздавленные гусеницами танков человеческие тела – женщин, стариков и детей, превращенные в руины города и поселки. Он уже не мог спокойно взирать на бюргерское благополучие, слышать звучащую на станциях гортанную немецкую речь и готов был голыми руками задушить фашистского прихвостня – Блюменталь-Тамарина.

Но встреча с ним не состоялась. Эшелон без остановок проследовал через Кенигсберг на Варшаву. После десятидневной стоянки на запасных путях батальон направили не в Италию, а на север Франции. По прибытии к месту назначения в город Байе на второй день Миклашевского снова арестовали. Следователь тайной полевой полиции принялся ворошить старое дело о дезертирстве в 437-го батальоне РОА. Миклашевскому повторно предъявили обвинение в связях с партизанами и склонению к переходу на их сторону двух взводов второй роты.