Закончился долгий перелет над Атлантикой. За это время Иван Плакидин успел выспаться, подсел к иллюминатору и с любопытством разглядывал грандиозную панораму горной системы Сьерра-Мадре Восточной. Бездонные ущелья, обширные каменные плато и циклопические нагромождения скал поражали воображение. Он не мог оторвать глаз и любовался этой еще не тронутой человеком девственной природы. О его присутствии напоминали лишь крохотные поселки по берегам рек и уродливые проплешины, оставшиеся после вырубок леса.

И чем дальше самолет удалялся от побережья, тем заметнее становились признаки большого города. Буйную тропическую сельву сменили пестрые квадраты ухоженных полей, мрачная бездна ущелий растворилась в голубой дымке. Вскоре тонкой серебристо-черной паутиной проступила сеть дорог. Столица Мексики Мехико возникла неожиданно. Бэры расступились, и в лучах яркого солнца, подобно созвездью самоцветов в малахитовом обрамлении зелени, полыхнул волшебными красками древний город.

Двигатели пронзительно взвыли, самолет резко накренился и пошел на посадку. Земля быстро приближалась и заполняла горизонт. В следующее мгновение под крылом возникли серая лента взлетной полосы и выжженное палящим солнцем поле аэродрома. Несмотря на сильный боковой ветер, пилот уверенно посадил тяжелую машину и подрулил к зданию аэровокзала. Стюард открыл пассажирский люк, и в салон хлынула струя горячего воздуха.

Иван стащил с себя куртку, положил ее в сумку, вышел на трап и вместе с толпой пассажиров направился в зал ожидания. На выходе его встретил немногословный сотрудник резидентуры Хосе. О себе он больше ничего не сообщил; собственно, это не имело значения. Они встретились, чтобы, спустя несколько часов, навсегда расстаться, прошли к машине и, не теряя времени, тронулись в путь.

Проехав десяток километров, Хосе свернул в кустарник, остановился и затем извлек из тайника в машине пакет с новыми документами для Ивана. С этого момента гражданин Мексики Хорхе Вальдес перестал существовать. Кучка пепла — все, что осталось от паспорта, теперь уже новоиспеченного торгового агента фирмы «Эпштейн и сыновья», жителя канадского города Монреаля Айвона Грина.

Оставив город в стороне, они углубились в прокаленную, как сковорода, саванну. После пронизывающего холода русской зимы Иван изнывал от жары и частенько прикладывался к фляжке, но это не спасало. Жгучее солнце палило немилосердно, пыль и песок забивали глаза, скрипели на зубах и, смешиваясь с потом, разъедали кожу. Хосе выжимал из мощного «форда» все, что мог, и только на короткое время останавливался у родника или ручья, чтобы освежиться и снова продолжить путь. Унылый пейзаж изредка оживляли причудливые нагромождения источенных ветром скал и заросли гигантских кактусов.

После трех часов бешеной гонки машина свернула к затерявшемуся в чахлом кустарнике бунгало. Здесь Плакидина ждали легкий одномоторный самолет и трое немногословных мексиканцев. Ополоснувшись в холодном ручье, бравшем начало в глубине каменного разлома, и перекусив, он занял место в кабине за спиной пилота. Винт яростно рубанул воздух, мотор взревел во всю мощь, и клубы пыли навсегда скрыли бунгало, а вместе с ним и Хосе.

Легкий спортивный самолет, набирая скорость, несся по дну высохшей речки. На него стремительно набегала каменная гряда. Иван сжался в комок. В последний момент пилот оторвал самолет от земли и, едва не зацепив шасси за зубчатый гребень скалы, вырвался на простор, взяв курс на север. Плакидин, приоткрыв фонарь кабины, жадно хватал ртом пьянящий воздух свободы и купался в этой бесконечной голубизне неба. Внизу, насколько хватало глаз, простирались суровые горы; их однообразие вскоре утомило, и убаюканный монотонным рокотом мотора он не заметил, как задремал.

Разбудил Ивана странный звук, напоминающий удары индейских барабанов. Он открыл глаза и поежился. Проливной дождь хлестал по плексигласовому колпаку кабины и шипящими ручьями змеился по фюзеляжу. Кисельная пелена тумана окутала самолет плотным одеялом, но пилот каким-то чудом выдерживал нужный курс. Вскоре дождь прекратился. Тучи поредели, проглянуло солнце, и в его лучах под крылом блеснула река. Иван догадался — Рио-Гранде! За ней начались Соединенные Штаты Америки. Через полчаса самолет пошел на снижение. Пилот, покружив над пустынной местностью, посадил машину у одинокого ранчо.

После короткой передышки Плакидину снова пришлось менять самолет и пилота. Время, неумолимое время и непреклонная воля наркома НКВД Лаврентия Берии, которая проявлялась даже здесь — за тысячи миль, гнали Ивана вперед. Пилот-американец уверенно вел машину, и поздним вечером они приземлились в аэропорту города Ричмонда. Из аэропорта сотрудники нью-йоркской резидентуры отвезли Ивана на железнодорожный вокзал, вручили билет в вагон среднего класса и растворились в сгустившейся темноте. Фитин с подчиненными сделали свое дело. Теперь Плакидину приходилось рассчитывать только на себя самого.

Не дожидаясь, когда поезд тронется, он забрался на верхнюю полку и забылся в глубоком сне. Лагерь, стылый барак, кабинеты Лубянки, Фитин и Берия — все смешалось в бешено крутившемся калейдоскопе. В следующее мгновение эта мрачная мозаика рассыпалась, и перед Плакидиным возникло море. Оно ласково плескало ленивой волной и нежно щекотало ноги. Он глубоко вдохнул и с головой погрузился в воду.

Разбудили Ивана беззаботный детский смех и яркий солнечный свет. Он приоткрыл глаза и осмотрелся. Нет, это не был очередной сон. На нижней полке шла веселая возня. Молодая супружеская пара пыталась угомонить непоседливую, как чертенок, девчушку. Семейная идиллия, веселый перестук вагонных колес и живописные пейзажи, мелькавшие за окном, пробудили в нем чувство опьяняющей свободы, которое овладело им в ту самую минуту, когда в тегеранском аэропорту захлопнулся люк пассажирского самолета и за ним остались два угрюмых офицера из спецотдела НКВД.

Пять дней назад он, медленно угасавший в стылом лагерном бараке, не мог себе представить подобного хода событий. Всемогущий Лаврентий Берия вырвал его из небытия. Подчиняясь воле наркома, десятки разведчиков приняли участие в молниеносной операции. Покинув Москву, замерзавшую и задыхавшуюся в тисках осады, Плакидин за считаные часы преодолел два континента и оказался в США. Впереди его ждала явка с советским резидентом Ахмеровым. Центр назначил ее в итальянском ресторанчике в районе Бруклина. Это место Ивану было знакомо по предыдущей командировке. Закрыв глаза, он пытался представить себе резидента.

Один из лучших разведчиков 1-го управления НКВД в Америке Ицхак Ахмеров, больше известный на Лубянке под псевдонимами Майкл Адамец, Майкл Грин и Билл Грейнике, добывал ценнейшую информацию — подлинники документов из Пентагона и Госдепа. Агенты из этих ведомств сумками приносили на явки секретные депеши, распоряжения и докладные. Объем был настолько велик, что группа из трех помощников Ахмерова не успевала переснимать их на микропленки.

Наряду с блестящими организаторскими способностями, Ицхак обладал поразительной способностью завоевывать доверие окружающих. Перед его обаянием и умением польстить мало кто мог устоять. После предательства связника 4-го отдела 1-го управления НКВД Чэмберса он в короткий срок восстановил работу резидентуры, а позже приобрел ряд перспективных источников. Вскоре созданная им агентурная сеть покрыла почти все Восточное побережье США, а несколько агентов заняли ключевые посты в министерствах экономики и энергетики. Его успехи вынуждали руководство советской разведки закрывать глаза на многие прегрешения «горячего южанина».

Ахмерову, выросшему в Баку, где жизнь била ключом, трудно было вместить свою неуемную натуру в аскетические шоры «железного рыцаря революции». Он позволял себе обедать в самых шикарных ресторанах и отдыхать во Флориде в компании соблазнительных стриптизерш. Его женитьба на племяннице лидера коммунистов США Эрла Броудера — хорошенькой Хелен Лоури вызвала шок в управлении разведки. Ахмеров нарушил табу и перешел все мыслимые и немыслимые границы — нелегал мог позволить себе только одну любовь: любовь к Родине и только одну связь — с НКВД.

В какой-то момент казалось, что для Ицхака все кончено. Нарком Ежов в поисках «врагов народа, пробравшихся в советскую разведку», каленым железом выжигал измену. К лету 1938 года большинство резидентур оказались обезглавленными.

Ахмеров уцелел. Его спасло от неминуемой расправы не объяснение, не лишенное кавказкой хитрости, и не влияние через Хелен на ее дяденьку — норовистого Броудера, который и сам-то находился под контролем Особого сектора ЦК. Его спасли близкие отношения с Гарри Гопкинсом, другом президента Рузвельта, и Элджером Хиссом, занимавшим важный пост в управлении Госдепа Дальнего Востока. Оба были позарез нужны наркому НКВД, и потому «горячего южанина» решили не трогать.

Многое из этого не было известно Плакидину, но то, что Ицхак мог сыграть важную роль в предстоящей операции, у него сомнений не вызывало. Он пытался сосредоточиться на предстоящей беседе и продумывал ее варианты, но так не сделал окончательного выбора. Поезд въехал в каменные джунгли Нью-Йорка. Пассажиры оживились и стали собираться. Иван присоединился к ним и на перрон вокзала вышел полным сил и энергии.

Прошло пять лет с тех пор, как разведчик Плакидин покинул город. Память не подвела; он быстро отыскал итальянский ресторан, где была назначена явка с Ахмеровым. В нем почти ничего не изменилось, разве что строгие костюмы официантов, фронтовые фотографии и плакаты, призывающие бороться с немецкими шпионами и диверсантами, напоминали о том, что война в далекой Европе своими отголосками докатилась и сюда.

До встречи с Ицхаком оставалось время, и Иван воспользовался этим. После изматывающей дороги через полмира, из того ада, где властвовали цербер Волчок и сторожевой пес Троцкий, ему хотелось сполна насладиться редкими минутами покоя перед тем, как погрузиться в мир тайной войны. Заказав легкую закуску, он мелкими глотками пил коньяк, прислушивался к завораживающей мелодии негритянского блюза, наслаждался пением певца и учился радоваться мелочам жизни. Она опять возвращалась к нему, как и тогда — в далеком 1912 году.

В тот год, в сентябре, Одесса изнывала от невероятной жары. Дикие пляжи в районе Лузановки снова ожили, и вся Молдованка и Пересыпь повалили к морю. Вместе с Вовиком Крамлиди, Юркой Сердюком и Саней Кововым он, поживившись кавунами на бахче у Евсеича, отправился на пляж. Там ныряли и гонялись друг за другом, наслаждаясь остатками последнего тепла перед наступлением промозглой и слякотной зимы. Затем, забравшись на баркас, уминали за обе щеки сладкие, как сахар, кавуны и, наевшись до отвала, откликнулись на спину. У них уже не оставалось сил пошевелить ни ногой, ни рукой. Запах просмоленных досок кружил голову, а легкая качка убаюкивала…

— Столик заказывали на двоих? — это вопрос вернул Ивана из далекого прошлого.

Он встрепенулся. Перед ним стоял мужчина, хорошо знакомый по фотографиям, которые показывал Фитин. Теплая улыбка гуляла на полных губах, черные волосы отливали синевой, а смуглая кожа выдавала в нем южанина.

— Я жду компаньона, — назвал Плакидин вторую часть пароля и протянул руку.

Ахмеров ответил энергичным рукопожатием, сел за столик, скептически оценил скудный обед и с иронией заметил:

— Нет, так не пойдет! Вы что, решили меня уморить? — и, подозвав официанта, изменил заказ.

Начал он с шотландского виски и закончил кубинскими ананасами. От обилия на столе глаза Плакса округлились. Это не осталось незамеченным Ахмеровым. Он хитро прищурился и сказал:

— Что поделаешь, Иван, положение обязывает. Как говаривал один известный поэт — «Ешь ананас, рябчиков жуй! Радуйся жизни, проклятый буржуй!».

— Извините, Ицхак, по-моему, там шла речь о последнем дне этого жизнерадостного гурмана, — с улыбкой заметил Плакс.

— Не буду спорить. Но нам такое вряд ли грозит, — рассмеялся Ахмеров и, разлив виски по рюмкам, предложил тост: — За встречу и успешную работу!

Не успели они закусить, как официант — в надежде на щедрые чаевые — решил ублажить богатого клиента: снова подлетел к столику, согнулся в низком поклоне и поинтересовался:

— Господа еще что-то закажут?

— Спасибо, пока нет, — отказался Ицхак и, чтобы отделаться от официанта, ворчливо заметил: — Не суетитесь, любезный. Когда надо — я позову.

— Хорошо, сэр! — смешался тот и ретировался в подсобку.

Теперь, когда разговору никто не мешал, с лица Ахмерова исчезла маска счастливого жизнелюбца, и, понизив голос, он с тревогой спросил:

— Как там у нас?

— Тяжело, но выстоим, — не стал скрывать Иван.

— А он где?

— На месте. Седьмого принимал парад.

— Значит, не так страшно, как здесь малюют, — оживился Ахмеров и с ожесточением произнес: — Когда же эту погань в шею погоним?

— Скоро, ждать осталось недолго. Из Сибири свежие дивизии подтягиваются.

— Ну, слава богу! — к Ицхаку вернулось хорошее настроение, и он сменил тему: — Дома у меня как?

— Наши не забывают и поддерживают.

— Спасибо.

— К сожалению, я ничего от них не привез, сами понимаете.

— Конечно, конечно! — спохватившись, Ахмеров вспомнил об обеде и, кивнув на тарелку с жареной по-итальянски форелью, предложил: — Попробуйте, пока не остыло, великолепная вещь, особенно с соусом.

Ицхак знал толк в настоящей кухне. Ее запахи будили зверский аппетит, и Иван после лагерной голодухи с жадностью набросился на деликатес. Не отставал от него и Ахмеров, успевая сыпать шуточками и анекдотами. И когда появилось чувство сытости, он, не меняя благодушного выражения лица, принялся вводить Плакидина в оперативную обстановку.

Иван внимательно слушал и не переставал удивляться способностям Ицхака. Ему удалось почти невозможное: то ли благодаря природному обаянию, то ли каким-то гипнотическим способностям, он сумел найти подход и расположил к себе замкнутого и крайне осторожного друга президента Рузвельта — Гопкинса. Более того, сумел убедить его в том, что ему уготована выдающаяся роль стать доверенным лицом двух величайших деятелей — Рузвельта и Сталина.

Во многом под впечатлением бесед с Ахмеровым в июле сорок первого Гопкинс прилетел в Москву. Поистине царский прием, устроенный Сталиным в Кремле, еще больше укрепил Гарри во мнении о своей исключительности. Не посчитавшись с мнением посла США в Москве Лоуренса Стейнгарда и военного атташе Айвэна Питона, смотревших на Сталина, как на коварного и безжалостного восточного тирана, Гопкинс действовал по своему усмотрению.

Последовавшая на следующий день долгая и теплая встреча в кремлевском кабинете с вождем большевиков, на которой тот не жалел слов в адрес прозорливости Гопкинса и исключительности его миссии, только еще больше подогрела тщеславие спецпредставителя президента Рузвельта. Персональное бомбоубежище, эскорт охраны и прислуги, лучшие кавказские вина и блюда, о которых не могли мечтать послы США и Великобритании, окончательно вскружили голову Гопкинсу.

В Вашингтон он вернулся окрыленным, и на встрече с Ахмеровым, все еще пребывая под впечатлением бесед со Сталиным, горячо благодарил за ценные советы, которые помогли понять загадочную душу вождя большевиков. Ицхак, у которого было солидное официальное прикрытие, тонко укреплял Гопкинса в этом мнении и при каждом удобном случае искусно подогревал его честолюбие «дружескими личными посланиями товарища Сталина», чтобы исподволь подвести друга президента к мысли о необходимости более решительных шагов со стороны США по сближению с СССР. И это принесло результат.

Рузвельт внял доводам друга и стал критически относиться к оценкам Черчилля, подозревавшего «вероломного Джо» в двойной игре. Последовавшая вскоре американская военная и экономическая помощь России сыграла важную роль в ее войне с Германией. Во время того визита Гопкинса в Москву был достигнут и другой немаловажный результат — он бумерангом ударил по антисталински настроенному военному атташе Йитону, и не без активного участия Гопкинса его поменяли на лояльного к русским Феймонвиля.

Плакидин продолжал слушать Ицхака и одновременно оценивал его нынешние возможности в решении задачи, поставленной Берией. Отдавая должное мастерской работе резидента, он вместе с тем старался не подпасть под влияние незаурядной натуры Ахмерова и объективно оценить перспективы совместной работы. И чем глубже он задумывался над тем, что говорил Ахмеров, тем все большие сомнения возникали в успехе предлагаемого им замысла операции. Роль доверенного посредника между Сталиным и Гопкинсом, которую Ицхак взял на себя, являлась одновременно и плюсом, и минусом.

В этой совершенно новой ситуации Иван видел гораздо больше минусов. Одно дело — подчинить интересы США, что Гопкинс с присущей ему твердостью и целеустремленностью делал, совместной с СССР борьбе с фашизмом, где стратегические цели обеих сторон совпадали, и совсем другое — действовать по указке Сталина в борьбе с Японией. В случае, если бы Гопкинс понял, что его используют, то операцию ждал бы оглушительный провал. После этого даже самые «теплые и дружеские личные послания товарища Сталина» вряд ли бы исправили положение.

А когда Ахмеров перешел на детали предстоящей операции, то Плакидин потерял интерес к разговору. В нем крепло убеждение: предлагаемый Ицхаком путь неминуемо приведет в тупик. Под диктовку Сталина ни Гопкинс, а тем более Рузвельт никогда не будут действовать — это было очевидно. В нем крепло мнение: решение о более тесном сотрудничестве США с СССР и переход американцев к более решительным действиям против растущей военной экспансии Японии на Тихом океане должны вызреть в уме и сердце президента! Ивану становилось все более очевидно — задачу такого масштаба не под силу выполнить даже такому асу, как Ицхак. Пожалуй, только Сану, пользующемуся абсолютным доверием у Гопкинса и одному из самых информированных специалистов по Японии, она была по плечу.

Разговор подошел к концу. Плакидин не стал разубеждать Ахмерова в том, что предстоящая работа с Гопкинсом должна строиться через него, и предложил оставить окончательный выбор за Центром. На том они и расстались. Плакидин выехал в Вашингтон на встречу с семейством Лейба. Через его главу, Абрама, он надеялся восстановить связь с Саном.

По дороге на вокзал Иван в пол-уха слушал словоохотливого таксиста-мексиканца и напрягал память, пытаясь воскресить картины из того далекого прошлого, когда мальчишкой подрабатывал в мастерской Лейбы…

Двадцатое столетие только начиналось. Шел 1916 год. В Одессе бушевала весна, но она не несла радости. Затянувшейся кровопролитной и бессмысленной войне не было видно конца. Третий год от Балтики до Черного моря перемалывались миллионы человеческих жизней. Поражения на фронтах, голодные бунты и стачки в опустошенных городах сотрясали Российскую империю, и тогда ура-патриоты принялись искать виноватого. Волна за волной черносотенные еврейские погромы прокатились по Москве, Киеву и Одессе.

Досталось от них и семейству Лейба. Его глава, Абрам, не стал испытывать судьбу и, сложив нехитрые пожитки, вместе с семьей собрался в далекую Америку. В тот печальный день на Торговой улице присутствовали соседи и друзья Лейба. После грустного, со слезами прощания, все расселись по повозкам и отправились в порт. Там старшие Лейба не могли сдержать слез, а маленькие Айвик и Рита, радовавшиеся путешествию, махали ручонками тем, кто остался на пирсе. Всплакнул и Иван, жалея о потере друзей.

Через одиннадцать лет, в двадцать седьмом, мать Ивана получила письмо от тети Муси из Нью-Йорка. Она писала, что они устроились хорошо, а дядя Лейба, благодаря помощи старых друзей, завел свое дело и быстро пошел в гору. Прошел год, и связь с ними оборвалась. Потом до Плакидиных дошел слух, что Лейба переехали в Вашингтон, сам дядя Абрам ушел на покой и дела передал Айвику.

Спустя двадцать пять лет, в беседе с Борисом Пономаревым, Ивану открылась тайна отъезда Лейбы в Америку. Накануне революции партия большевиков нуждалась в деньгах, а он умел их зарабатывать. Нью-Йорк оказался для него «золотым дном». Предприимчивый, хваткий Абрам Лейба быстро встал на ноги, и вскоре касса большевиков, а затем и коминтерновцев, начала щедро пополняться. Настоящую цену его работе знали лишь Поскребышев и спецкурьеры, а теперь и Плакидин.

До встречи с Лейба оставались считаные часы. Иван жил ее ожиданием и подгонял время. Ему казалось, что поезд ползет как черепаха и, чтобы понапрасну не терзать себя, он взялся за газеты. С их страниц дохнуло горячим дыханием пока еще далекой от Америки войны. Фашисты, не считаясь с колоссальными потерями, упорно лезли к Москве, их передовые части вышли на расстояние прямого артиллерийского выстрела к столице. По-прежнему оставалось запутанным положение на Дальнем Востоке. С особым вниманием Иван читал репортажи военных корреспондентов газет «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» из Китая, Малайи и Филиппин. Судя по ним, положение там напоминало тревожное затишье перед бурей. Японская военная машина угрожающе погромыхивала у границ британских и голландских владений в Юго-Восточной Азии.

От тревожных мыслей Ивана отвлек гудок паровоза. Поезд подъезжал к вокзалу. Пассажиры оживились и принялись паковать чемоданы. Он уложил вещи в саквояж и, сгорая от нетерпения, первым двинулся к тамбуру. Поезд, выпустив клубы пара, остановился у перрона, и людской поток выплеснулся из вагонов. Иван без труда нашел кассу, где была назначена встреча с Лейбой. Ждать его пришлось недолго, они встретились взглядами. Крупный мужчина в элегантном костюме стоял у колонны и внимательно разглядывал Ивана. Густые черные волосы, большой с горбинкой нос, темные, как маслины, глаза — в них Иван находил что-то неуловимо знакомое.

— Айвик?! — вырвалось у него.

— Ваня! — радостно воскликнул тот.

Они бросились друг к другу в объятия. Потом в машине Айвик, мешая русский с английским, с жадным интересом расспрашивал Ивана о жизни в России и, конечно, в родной Одессе. Тот не скупился на слова, деликатно обходил мрачные периоды жизни, а чаще обращался к светлым детским воспоминаниям. За разговором они не заметили, как приехали на место.

Здесь, в Джорджтауне — одном из самых уютных районов Вашингтона, в большом, отгороженном от внешнего мира чугунной решеткой и густыми зарослями доме жило многочисленное семейство Лейба. Подстриженные газоны, широкие аллеи ухоженного парка и изящная колоннада большого дома, проглядывавшая за липами, чем-то напоминали Плакидину дворянские усадьбы южных районов Украины.

Плавно покачиваясь и шурша опавшими листьями, «форд» проехал через тенистый парк и остановился у парадной лестницы. Не дожидаясь остановки, Иван выскочил из машины и стремительно, перепрыгивая через ступеньки, поспешил в дом. Айвик едва поспевал за ним. Их шаги нарушили гулкую тишину просторного холла. В ответ где-то на втором этаже захлопали двери и зазвучали громкие голоса. В следующее мгновение навстречу Ивану высыпали ребятишки. Они остановились на лестничной площадке и с неподдельным интересом разглядывали гостя из далекой России. Вслед за ними спустилась полная молодая женщина — жена Айвика. Тетю Ядю Иван узнал без труда. Безжалостное время добавило седины в ее некогда черные, как воронье крыло, волосы, а у глаз рассыпалась густая сеть морщинок. В двух статных молодых девушках он не смог угадать непосед — близняшек Риту и Суламифь. Вся эта пищащая и смеющаяся компания налетела на него и принялась тискать, целовать и трепать за полы плаща.

Айвику стоило немалых усилий, чтобы вырвать Ивана из женского плена. Впереди его ждала встреча с Абрамом Лейбой. Тот находился в библиотеке. Она занимала добрую половину правого крыла дома, и когда они вошли, то Иван ощутил в душе трепет — это была настоящая сокровищница знаний. Массивные стеллажи из красного дерева поднимались до самого потолка. За их стеклами тускло мерцали тиснеными переплетами книги. Они лежали повсюду — на полках, подоконниках, конторке и столе, за которым сидел дядя Лейба.

Сын портного с Малой Арнаутской, он поздно научился писать и читать, но открывшийся перед ним захватывающий мир книг навсегда покорил сердце любознательного мальчишки. По вечерам, как только отец заканчивал работу и закрывал мастерскую, он торопился забраться на чердак и ночи напролет при свете свечей запоем читал романы Купера, Скотта и Дюма. С тех пор книги стали его самой большой и непроходящей страстью.

Иван порывисто шагнул к высокому, худому старику. Тот с трудом поднялся из глубокого кресла и, преодолевая боль в коленях, шагнул навстречу. Сохранившие прежнюю силу руки стиснули Ивана. Они долго стояли, обнявшись, и, как когда-то в детстве, старик ласково трепал его по голове и как истинный одессит с легкой иронией заметил:

— Мой мальчик, ты прилично выглядишь, будто только с Дерибасовской.

— Стараюсь лицом в грязь не ударить, — отшутился Иван.

— Это не самое страшное, его можно и отмыть, главное — душу не замарать.

— Папа, тебе вредно стоять, — суетился вокруг них Айвик.

— Ты что, меня совсем за развалину принимаешь? — храбрился тот.

Но ноги подвели его, и Иван с Айвиком, бережно поддерживая старика, повели к дивану. Он шумно протестовал.

— Не время мне валяться в кровати, когда такой гость в доме. Сынок, распорядись, пусть накроют стол в беседке.

— Там будет прохладно, папа, — возразил он.

— Так что, мне теперь с печи не слазить и с грелкой обниматься?

— Папа, может, лучше в мансарде?

— Наших сорок не знаешь? Они не дадут поговорить, а мне с ним за дело перетолковать надо. Пусть накроют в беседке! Будет еще гость, — не уступал старик и, навалившись им на плечи, пошел к пруду.

Айвик на ходу раздавал указания прислуге, и когда они спустились к беседке, вокруг стола уже шла оживленная суета. Сначала появился графинчик с водкой, затем вареная в остром соусе фасоль и маринованный чеснок. Старик Лейба оставался верен себе во всем — в богатстве предпочитал простую и скромную пищу. Айвик усадил его в кресло-качалку, заботливо укутал ноги теплым пледом, разлил водку по рюмкам и поднял тост за милую сердцу Одессу. Старик прослезился. Потом они помянули ушедших. Упоминание об отце острой болью отозвалось в сердце Ивана…

В тот теплый июньский вечер ничто не предвещало беды. На рыбном базаре, как всегда, стоял громкий гомон, шла бойкая торговля, за пятак спорили до хрипоты, а, войдя в кураж, целую корзину кефали спускали за копейки.

На Дерибасовской и у Дюка было не протолкнуться — настоящее раздолье для одесских щипачей, зеваки только и успевали хвататься за пустые карманы.

У синематогрофа Хейфица штурмом брали кассу, чтобы попасть на Хенкина.

Банда ворвалась в город средь бела дня и, как изголодавшаяся волчья стая, набросилась на беззащитных жителей, громила лавки и магазины. Отец пытался остановить эту кровавую вакханалию. Пьяные бандиты не пожалели его: на глазах жены и сына поглумились и потом изрубили шашками. И кто глумился? Вадька и Сашок, с которыми Иван когда-то запускал голубей с этого самого двора.

В тот же день он записался добровольцем в часть особого назначения при губернской ЧК. Три месяца гонялся за бандитами по степям и хуторам. Глубокой осенью у села Любашовки чоновцы зажали остатки банды в балке. Бой был жестокий и короткий. Вадьке с Сашком повезло — их не зарубили шашками, но на этом свете они не задержались. Ивана не смогли остановить ни командир отряда ЧОНа, ни начальник местной ЧК. Его побелевший от напряжения палец отпустил скобу спускового крючка, когда из барабана нагана вылетела последняя пуля. И потом на каждой новой операции он не щадил себя и был беспощаден к врагам. В сердце Ивана осталось место только для ненависти.

После очередного боя с бандитами, в котором он изрубил шашкой целый десяток, начальник уездной ЧК из Раздольной, старый большевик, отобрал у него наган и выставил за порог. Тогда, после разговора в Раздольной, в Иване все кипело от негодования. Его, не жалевшего себя ради защиты советской власти, лишили права карать ее врагов! О какой душе мог говорить этот чахнущий от чахотки, полученной на царской каторге, человек? Какая могла быть справедливость к тем, кто никогда не знал жестокой нужды, которая ютилась в бедных крестьянских избах и убогой заводской слободе? Иван этого не понимал. Продолжать службу ему пришлось в Красной армии.

Шло время. И он не замечал, как жгучая жажда мести иссушала душу и ослепляла разум. Мягкость друзей ему казалась трусостью, их сомнения и колебания воспринимались как предательство. Эти нетерпимость и беспощадность к любой слабости отталкивали от него друзей и множили врагов. Перевод в Москву в военную разведку стал для Плакидина благом. Здесь, вдалеке от дома, постепенно притупилась боль утраты, а работа с Яном Берзиным заставила по-иному посмотреть на окружающий мир.

Командировка в Германию открыла перед Иваном смысл тех слов, что однажды сказал ему старый чекист из Раздольной — не все враги, кто против власти. В самом сердце Германии, в холодном и чопорном Берлине, он снова встретил тех, кого считал врагами. Большинство влачили жалкое существование, но не нужда и бесправие, а глубокая тоска по утраченной родине причиняла им самую острую боль. Боль, которая нашла отклик в душе Плакидина. Она оказалась у них одна и принадлежала России…

Прошлые воспоминания отразились на лице Плакидина и не остались незамеченными мудрым стариком Лейбой.

— Я тебя понимаю, мой мальчик, — с участием заметил он. — В этой жизни каждый несет невосполнимые утраты. Одних они ломают, а других закаляют, но настоящий мужчина, пока есть силы, идет вперед, а когда они покидают, то должен пройти в два раза больше.

— Спасибо, — с теплотой пожал ему руку Иван и многозначительно сказал: — До Вашингтона я добрался, а дальше надеюсь идти с вашей помощью.

— Поможем. Разве старый Лейба отказывал хорошему человеку?

— Папа, и про меня не забудьте, — поддержал шутливый тон Авик.

Старик хитровато покосился на него и заговорил по-украински:

— Сынок, шось у горли дэрэенчить, трэба горло промочить.

— Папа, может, подождем, когда второй гость подъедет? — напомнил он.

— Он не обидится, наливай!

Айвик снова потянулся к бутылке и разлил по рюмкам. Они выпили, и разговор перешел на войну. Иван с жадным вниманием слушал отца и сына Лейба. Из их рассказов перед ним открылись иные Америка и американцы, совершенно непохожие на тех, которых он знал несколько лет назад.

Шум на центральной аллее перебил разговор, на ней показалась машина.

Абрам Лейба многозначительно посмотрел на Ивана и сказал:

— Вот и наш общий друг.

«Сан! От встречи с тобой зависит многое, если не все», — подумал Плакидин, и его сердце встрепенулось.

С последней их встречи в Шанхае минуло пять лет. За это время произошло столько невероятных событий, что их хватило бы ни на одно столетие. С карты мира исчезли многие государства, пали десятки правительств, а три континента оказались охваченными пожаром невиданной по своему размаху и ожесточенности войны. В ее пламя были брошены сотни миллионов людей. Она безжалостно ломала и коверкала судьбы целых народов. Вне всякого сомнения, война коснулась и жизни Сана. Что в ней за это время произошло, Ивану оставалось только гадать. Сгорая от нетерпения, он поднялся с кресла и вышел из беседки.

Машина остановилась на стоянке, затем хлопнула дверца, и осанистая мужская фигура промелькнула за кустами роз. Хорошо знакомая размашистая походка и борода не оставляли сомнений — то был Сан. Иван двинулся ему навстречу. Сошлись они на лужайке. На секунду-другую замерли, а затем крепко обнялись.

Годы и испытания мало изменили Сана. Он выглядел моложе своих сорока восьми лет. Здоровый румянец по-прежнему играл на щеках, во взгляде сохранился юношеский задор, и лишь вокруг глаз появилась густая сеть тонких морщинок, а на висках пробилась поздняя седина.

— И долго вы там стоять собираетесь? Статуй у меня и без вас хватает. Присоединяйтесь к нам, — окликнул их Абрам Лейба.

Судя по тому, как здесь встречали Сана, Иван понял — в семье Лейба он желанный гость. На этот раз Айвик без напоминания наполнил рюмки, и тост «за дружбу старую до дна» все охотно поддержали. После нескольких рюмок беседа стала более непринужденной. За ней незаметно пролетело время. Абрам Лейба, утомленный разговором, извинился и отправился в дом. Айвик тоже не задержался и, понимая деликатность положения, оставил Ивана с Саном одних.

— Замечательный старик, замечательная семья, с ними чувствуешь себя моложе, — с теплотой в голосе произнес Сан.

— Но годы, к сожалению, берут свое, — с грустью заметил Плакидин.

— Да, тебя они не пощадили.

— Что, здорово сдал?

— Нет, держишься ты молодцом, — смутился Сан.

— Конечно, японская тюрьма не сахар, — хмыкнул Иван и, не вдаваясь в подробности, рассказал легенду, которую они отработали с Фитиным для Сана. Она у него не вызвала сомнений, и тогда Плакидин перешел к главному. Он вскользь затронул ситуацию на Тихом океане. Она заинтересовала Сана. Особый интерес вызвала информация Ивана о военных приготовлениях Японии к нападению на США. Данные, которые он приводил, отразились на лице Сана целой гаммой противоречивых чувств. Не дослушав до конца, он вскочил и заметался по беседке. Обрывки бессвязных фраз срывались с губ.

— Подлецы! Значит, переговоры с Курусу — ширма. Это же безумие воевать на два фронта! Они что…

— Какие к черту переговоры! Они водят вас за нос, — подлил масла в огонь Плакидин. — Вспомни Гитлера. Мерзавец наплевал на все договоры и залил кровью Европу. А чем лучше его Хирохито? Два сапога пара, с той лишь разницей, что первого надраивали в мюнхенских пивных, а второго — под сводами императорского дворца.

— К сожалению, ты прав. Судя по информации твоих японских друзей, ситуация складывается угрожающая, — согласился Сан.

— Не просто угрожающая, а катастрофическая! Война стучится в двери вашего дома, промедление смерти подобно. Надо действовать!

— Иван, я понял и переговорю с Гарри, — заверил Сан.

Плакидин не стал больше углубляться в эту тему. Для первого раза он сообщил достаточно. Сан заинтересовался, теперь осталось запастись терпением и ждать, как Гопкинс отреагирует на информацию.

Прошло два дня после их разговора в доме Лейба. За это время Иван успел обжиться в новой квартире, когда позвонил Сан и назначил ему встречу. Проходила она в ресторане. Уже с первых слов Плакидин понял: первый, а главное — удачный ход в операции сделан. Гопкинс самым серьезным образом воспринял его информацию и расценивал маневры японской военно-морской эскадры как подготовку к броску на юг, к вожделенной нефти. Более того, Гарри проявил заинтересованность в получении дополнительных данных. Это обнадежило Ивана. Сразу после встречи с Саном он отправил срочные радиограммы в Москву. Одна, более подробная, ушла в адрес Особого сектора ЦК на имя Поскребышева, другая — в НКВД начальнику разведки.

Фитин прочитал шифровку на одном дыхании. Рискованная комбинация с Плакидиным дала результат. Дело сдвинулось с мертвой точки; Гопкинса пока втемную удалось подключить к игре. Дальнейшее ее развитие зависело от работы Плакидина с Саном. Скупые строчки из его шифровки давали на то надежду.

Пилигрим Центру.

«22.11.41 г. провел встречу с Грином. Работа через него по Гопкинсу представляется неперспективной. Из беседы с ним у меня сложилось впечатление, что Гопкинс симпатизирует Грину как человеку, но скептически относится к его возможностям добывать важную и достоверную информацию по Японии и Дальнему Востоку. Наряду с этим, на мой взгляд, необходимо учесть, что близость Грина к товарищу Сталину, о которой он постоянно говорит на встречах с Гопкинсом, может иметь обратный эффект. Тот может расценить это, как завуалированную попытку давления на президента Рузвельта с целью склонения его к действиям в интересах СССР.

Гопкинс до мозга костей американец, для которого США и их национальные интересы превыше всего. В связи с чем активную работу с ним через Грина считаю нецелесообразной. Его можно использовать в качестве вспомогательного канала доведения информации. Основные усилия предлагаю сосредоточить на Сане. Его и Гопкинса связывает многолетняя дружба. Последний высоко ценит компетентность и независимое мнение нашего источника по проблемам Японии и Тихоокеанского региона. Об этом свидетельствуют результаты последней беседы между ними. Гопкинс с большим интересом отнесся к информации Сана о военных замыслах Японии в отношении США и полностью разделил его оценку, что угроза вооруженного конфликта между двумя странами как никогда велика. Он согласился с доводами Сана, что президент Рузвельт должен занять более жесткую позицию в отношениях с императором Хирохито.

Вместе с тем, по мнению Гопкинса, Япония вряд ли пойдет на вооруженную конфронтацию с США в силу того, что располагает ограниченными материальными ресурсами для ведения затяжной войны на Тихоокеанском театре боевых действий. По его словам, госсекретарь Хэлл и президент Рузвельт склоняются к тому, что приготовления японского флота имеют своей целью нанесение удара на юг в интересах захвата стратегически важных нефтепромыслов и нарушения морских коммуникаций Великобритании.

В заключение встречи с Саном Гопкинс отметил как исключительно полезную его информацию о планах Японии и заявил, что немедленно поставит в известность Рузвельта. Кроме того, высказал настоятельную просьбу добыть дополнительные данные, касающиеся планов японской военщины.

С учетом этого прошу Вас подготовить и направить в мой адрес по срочному каналу связи необходимую информацию».