Праздничный выговор

Время — Хрущёв. Целина. Кукуруза. Работаю на металлургическом заводе.

Прозвучала сирена. Ночная смена закончилась. Расписался в производственном журнале: «Смену сдал — смену принял» — и собрался идти домой. Устал, потому что сразу после вчерашней ночной смены ходили на праздничную демонстрацию в честь Великой Октябрьской социалистической революции. И запомнился этот праздник мне, тогда ещё молодому специалисту, на всю жизнь.

Неожиданно по цеховой громкоговорящей связи услышал:

— Мастер смены Рубин, зайдите к начальнику цеха. Повторяю. Мастер смены Рубин, зайдите к начальнику цеха.

С чего бы это? Наверное, из-за вчерашнего праздничного шествия.

— Заходи. Нача-а-альник и парто-о-орг те-е-бя-я ждут, — растягивая слова с улыбкой пролепетала всезнающая секретарша Марина. — Начальник злой, предупреждаю.

— Спасибо, родная, порадовала… Можно?

— Можно, можно, даже нужно, — пробасил начальник цеха Валуев.

На силу голосовых связок он не жаловался. Умел их продемонстрировать. Человеком был неординарным. Прошёл всю войну. Партизанил в лесах Белоруссии. Потерял полруки, носил протез. Был, мягко говоря, строг, но справедлив. Ценил юмор. Горько шутил: «Наград у меня много. Образования мало. Правда, у нас руководить можно и без него. Нужно иметь полголовы и два языка. Вместо диплома у меня глотка хорошая».

Цеховая кличка — «Партизан». Он и в цеху проводил оперативки нестандартно. Постукивал протезом по столу, на котором по тем временам укладывали стекло. Нередко, когда бывал недоволен, если кто-то напортачил, он возбуждался, постепенно повышал свой громовой голос, а в конце гневной тирады бил по столу кулаком, то бишь протезом. Стекло — вдребезги. Это означало, что оперативка закончилась, а провинившемуся премии не видать.

Однажды, после очередного разноса, Валуев грохнул по столу протезом, но стекло не разбилось. Тишина. Валуев и все присутствующие с непониманием и удивлением уставились на стол.

— Это… это… Что это? — как-то тихо спросил он.

— Так это я поменял стекло, Николай Михайлович. Плексигласом называется, — бодро ответил заведующий хозяйством в цехе.

Начальник внимательно посмотрел на него, на стол, снова зло на завхоза.

Тот как-то съёжился.

— Новые материалы. Экономия, — всё тише и тише произносил завхоз, не зная, что будет дальше.

— Бездельники! Не дают нормально работать, — уже как-то добродушно закончил «Партизан» под общий хохот.

Я часто вспоминаю его, когда посещаю рестораны высокого класса, с культурным обслуживанием, уютной обстановкой, тихой музыкой и вкусными блюдами, вежливыми официантами и официанточками… В те годы подобных заведений было мало.

Как-то раз наша небольшая делегация прибыла в столицу по производственным вопросам. Вечером Валуев предложил пойти в один из самых шикарных ресторанов.

Сначала нас не хотели пускать, поскольку по одежде, говору, по манерам опытные стражи сразу поняли, что мы из провинции. После коротких переговоров (показали документы — два ветерана войны) нас всё-таки пропустили. Публика — в основном иностранцы.

Подошёл молодой официант:

— Что желаете? — и начал записывать «пожелания» из блюд, названий которых мы никогда прежде не слышали.

Единственный напиток, уверенно нами названный, был «четыре по сто пятьдесят». Он ещё не закончил записывать, кто что изволит, когда в зал вошла группа иностранцев в военной форме и расселась за приготовленные для них столы.

Увидев их, официант буквально изменился в лице, на котором появилось такое угодническое, такое рабское выражение, что мы все улыбнулись, а он, обращаясь к Валуеву как к старшему, дрогнувшим голосом произнёс:

— Простите, пожалуйста, к нам прибыла делегация во главе с немецким генералом. Я сначала их обслужу, — он показал рукой на вошедшую группу, — а потом подойду к вам.

Лицо шефа стало буквально наливаться кровью, оно было не просто злым, а звериным.

— Что-о?! — и, стукнув по столу кулаком, громовым басом он заорал. — Сначала ты обслужишь генерала? Да я этих генералов с пятнадцати лет с автоматом гонял, а на своей земле в очереди буду стоять?

Официант замер, побледнел и не знал, как поступить. В зале все повернули головы, не понимая, что происходит. Мы начали успокаивать Валуева, что было непросто.

Тут же возник администратор:

— В чём дело?

Официант молчит. Валуев стиснул зубы. Тогда я тихо разъяснил, что случилось.

Реакция была мгновенной:

— Уважаемый Николай Михайлович! Вас немедленно обслужат.

— Нет! Пусть он обслужит, — и пальцем показал на бледного официанта.

— Нет возражений, — и, обращаясь к официанту, строго приказал. — Обслужите, как положено. А впредь, думайте, когда говорите.

Молодой официант принёс заказанные блюда, графин с водкой, а в конце ужина разлил по фужерам грузинское вино.

— Так… мы не заказывали, — робко возразил кто-то из нас.

— Это от администрации. За мою бестактность. Извините.

Итак, захожу в кабинет, сажусь. Напротив меня парторг. И я как-то сразу подумал: какие же они разные! Начальник — высокий, крепкий, с широким лицом, быстрой реакцией на происходящее, неравнодушный. А парторг — невзрачный, небольшого роста, с невыразительной физиономией и тихим голосом. И кличка у него была — «Недокат», то есть бракованный, недокатанный, «недоделанный» — так его окрестили острые на язык работницы цеха.

— Ну, рассказывай о своих подвигах.

— А в чём дело? План мы сегодня выполнили, даже перевыполнили, пятьсот тонн арматуры прокатали, травматизма нет.

— Так это сегодня, а вчера? Недопили или перепили? Что вы там творили на демонстрации? Революционеры. А травматизм бывает не только физический, но и это… гм… Какой бывает? — он посмотрел на парторга.

— Идеологический.

— Вот! Понял?

Я понял. Я сразу всё понял. Вспомнил, что пели, но решил не сдаваться.

— Не знаю, о чём вы.

— Разъясни этому непонятливому, — велел Валуев парторгу и кивнул на меня.

— Позвонили из парткома завода, а им звонили из городского комитета партии. Сказали, что при прохождении вашей колонны… — парторг поднял свои пустые глаза на начальника.

— Нашей колонны, — зло уточнил Валуев.

— …при прохождении нашей колонны на демонстрации перед трибунами громко прозвучали оскорбления в адрес руководителей партии и правительства. Я спросил, в чём это выражалось? Они ответили, что антисоветчину не повторяют. Требуют разобраться, очень строго наказать виновных. Очень строго. Очень. И доложить.

— Вот так, ува-жа-емый мастер. Доработались. Вашу мать… Довоспитывались.

— Николай Михайлович, я за воспитание не отвечаю.

— Заруби себе на лобном месте. Ты — мастер! И в смене отвечаешь за всё — от сдачи металла до сдачи донорской крови… За всё. Понял?

— Понял.

Настроение падало.

— Та-ак. Иди готовь приказ о наказании Рубина, со строгим выговором, — сказал Валуев парторгу.

— С какой формулировкой?

— Что? — взорвался Валуев. — Я тебе ещё формулировки писать буду? Кто за воспитание отвечает? Ты! Я ещё подумаю, кого наказывать. Приказано — иди выполняй.

— Хорошо, Николай Михайлович, — спокойно ответил парторг, как будто это его не касалось, и вышел.

Пауза.

— Докладывай, что там было.

Молчу.

— Не прикидывайся дурачком. Я должен всё точно знать. Сопротивление бесполезно.

— Отработали ночь, собрались все вместе, «разогрелись» чуть-чуть. Нет, правда, чуть-чуть, Николай Михайлович. Нормально прошли по намеченному маршруту. Организованно, с плакатами. Своевременно и громко кричали «Ура!», «Да здравствует!», «Пусть крепнет!», «Слава! Слава! Слава!»… Вы в голове колонны, мы за вами.

— Я смотрю, ты весельчак. Ну-ну. Трепись дальше. Только покороче.

— Дошли до трибуны. С песнями, танцами, частушками. Как всегда. Трибуна невысокая, от нас недалеко. Там руководство машет всем ручкой, улыбаются. Вы же нашу крановщицу Катю — певунью знаете?

— Знаю, кто ж её не знает. Матом пропоёт — заслушаешься…

— Она всю дорогу всех веселила. Коля-резчик на гармони, кепочка набекрень, а она с платочком, пританцовывая, девка молодая, смачная, а голосина посильнее вашего…

Рис. М. Беломлинского

— Ты по делу говори, не увиливай. А про смачную — после работы.

— Есть! Возле трибуны разошлась. Видно, мужики на трибуне её возбудили… Катюху не удержишь — и выдала несколько частушек. Они услышали и улыбаться перестали, это я заметил. А что ей сделаешь? Рабочий класс, гегемон, ему всё прощается.

— Ему, может, и прощается, а тебе нет. Тебе артистом быть. Распустили всех. Какие частушки?..

Молчу.

— Пой, я тебе говорю!

Молчу.

— Пой, я тебе приказываю!

«Партизан». Деваться некуда.

— Она разные пела. Но они хмурыми стали после этой:

Валуев так громко расхохотался, что в дверь заглянула перепуганная Марина.

— Закрой дверь и никого не пускай. Да… Мудрый у нас народ! Это ж надо. Прямо в десятку. Ну, ладно, топай. Отдыхай. Если посадят, то мы тебе от цеха собрание сочинений партийных классиков сообразим. А Катя-смачная передачи будет носить. С частушками. Раньше бы за такое…

На следующий день на доске приказов по цеху я прочитал:

«За низкое проведение работы по поднятию до высокого уровня политико-воспитательной работы среди трудящихся мастеру смены Рубину А. С. Объявить выговор.

Начальник цеха Н. М. Валуев»

Слова «строгий» в приказе не было.

 

Синие птицы на красном рояле (или день заказов)

Москва. Восьмидесятые годы. Проектный институт.

— Если бы хоть кто-нибудь знал, как мне всё это осточертело, — Юрий Петрович посмотрел на лежащие у него на столе исписанные листы бумаги с расчётами, потянулся и решил размяться. Вышел в коридор и медленно направился к лестничной площадке, где всегда можно было поговорить с курящими коллегами «за жизнь», хоть сам он не курил. В свои пятьдесят лет Юрий Петрович был физически крепок, умён, а самое главное, за что его ценили друзья и сотрудники, обладал неистощимым чувством юмора.

Как он сам говорил: «Это единственное, что у меня неистощимо».

Неожиданно из последней двери коридора вышла и быстро двинулась ему навстречу Зинаида Сергеевна. Юрию она не нравилась. Его ровесница, но некоммуникабельна и всегда неопрятно одета.

— Куда летим, Зиночка?

— От тебя подальше.

— Понятно… А я думал, за заказом.

— Что? — Зина остановилась как вкопанная. — Сегодня дают заказы?

Юрий, заложив руки за спину и не оборачиваясь, молча продолжил своё движение и свернул на лестничную площадку. Зина резко развернулась на сто восемьдесят градусов и ещё более стремительно пошла к себе в отдел.

Со стороны Юрия Петровича это была очередная импровизация. Он слыл мастером розыгрышей и весёлых провокаций.

— Привет, аксакалы! Чьи косточки перемываем? — спросил он курящих.

— Сегодня одна сенсация — директор руку сломал.

— Какую?

— Правую.

— Так ему и надо. Он этой рукой в прошлом месяце нам премию не подписал.

Всем эта логика понравилась.

Пока обсуждали другие темы, заметили, что произошло какое-то изменение в спокойном обычно ритме. Особенно много стало проходить с этажа на этаж женщин с обеспокоенными лицами.

— Что случилось? — спросили у одной.

— Заказы должны давать.

Мужчины сразу же погасили свои папиросы и поторопились в свои отделы. Все, кроме улыбающегося Юрия Петровича.

— Юра, ты не знаешь, где Рая? — спросила руководитель группы, когда он вернулся в свой отдел, — ты же с ней вась-вась…

— Нет. А что случилось?

— Все ждут, заказы давать будут, а её найти не могу т.

— По неполным, но абсолютно точным данным, сегодня утром эти заказы были распределены между дирекцией, партийной и профсоюзной организациями, и, по слухам, профсоюзная Рая получила за это однодневный отпуск, ибо «профсоюзы — школа коммунизма», — на полном серьёзе отчеканил Юрий Петрович очередную выдумку и решил для себя, что он сегодня славно поработал и день прожил не зря.

Но ещё более интересным продолжением этой истории, в результате которой весь институт полдня не работал, стал эпизод с главным инженером Сергеем Сергеевичем Кротовым.

В разгар поисков Раи ему позвонила жена:

— Серёжа! Девочки позвонили мне. У вас сегодня заказы будут. Возьми колбаски, шпроты, и что там будет вкусненького. В субботу у Миши день рождения. И не забудь заехать в школу за Маришкой.

— Галя! Пусть Рая позвонит или зайдёт ко мне, — сказал Кротов секретарше.

Только что закончилось совещание. Он встал, прошёлся по кабинету, сделал несколько приседаний, подошёл к окну, начал отжиматься от подоконника, глядя на улицу, на гастроном, который был на противоположной стороне, на людей, идущих через перекрёсток, и увидел Раю, которая как раз выходила из гастронома с тяжёлыми сумками.

— Галя! А кто сегодня заказами командует?

— Сергей Сергеевич, сегодня никаких заказов нет.

Он посмотрел на часы.

— Вызови машину. Мне за дочкой заехать надо. Вышел из кабинета, на мгновенье остановился, улыбнулся и сказал:

— Передай Рае, что в рабочее время ходить по гастрономам не положено, тем более что из моего окна всё видно.

— Я передам… Но если честно, то там сегодня давали мясо, яйца и масло… Она и мне взяла.

Что он мог ответить?

Уже в машине вспомнил запись одного партийного работника о шести противоречиях социализма:

1. Безработицы нет, а никто не работает.

2. Никто не работает, а планы выполняются.

3. Планы выполняются, а в магазинах ничего нет.

4. В магазинах ничего нет, а холодильники полны.

5. Холодильники полны, а все недовольны.

6. Все недовольны, а голосуют за.

Подъехали к детской музыкальной школе, где училась дочка.

Старое, невзрачное здание, никогда не ремонтируемое, поскольку каждую пятилетку власти обещали построить новое.

«Храм искусства», — подумал Кротов. Он редко заходил внутрь школы, а ждал дочь на улице. Но сегодня приехал рановато и решил побывать в атмосфере высокого искусства.

Зашёл в помещение, медленно двинулся по коридору. Мимо него в каком-то хаосе сновали дети, проходили взрослые с озабоченными лицами, со свёртками и сумками в руках. Обычно в это время занятия ещё не заканчивались, было пусто, и только музыкальные звуки заполняли пространство.

Кротов остановил девочку постарше и спросил, что происходит. Она на него внимательно посмотрела и ответила:

— Пройдите в актовый зал, — и показала в конец коридора, — там идёт награждение наших учителей.

Кротов открыл дверь, вошёл в зал с небольшой сценой, присмотрелся и… остолбенел. На сцене стоял ослепительно… красный рояль. На этом ослепительно-красном рояле лежали ослепительно-синие, тощие с перьями куры. К роялю из зала по очереди подходили преподаватели и «награждались» курицей, завёрнутой в газеты «Советский спорт», «Известия», «Правда», «Труд», «Искусство» и т. д. и т. п.

Рис. Е. Кран

На Кротова это произвело ошеломляющее впечатление. Особенно после того, как на сцену поднялась немолодая женщина, подошла к роялю, на мгновенье замерла и тихо произнесла: «Какой ужас!» — и услышала в ответ, в спину: «У вас извращённый аристократизм».

«Это что-то новенькое в определении аристократизма», — подумал Кротов. Он смотрел на стоящих и сидевших преподавателей. В основном это были женщины и мужчины из поколения старых аристократов, воспитавшие немало выдающихся музыкантов с мировым именем, гордость страны, которые обучали своих учеников не только музыке, но и манерам, грамотной речи, общению с людьми. И родина «щедро» платила им синими птицами.

Самое пикантное Кротов услышал от друга, который приехал к нему в гости, а жил сам далеко от благополучной Москвы, и с которым он, Кротов, поделился впечатлениями за бутылочкой хорошего виски.

— По поводу кур… Тощие, синие, с перьями — это были наши куры, экологически чистые, и сейчас таких купить — считай, тебе повезло. У нас продают надутых, покрашенных розовой краской кур, как с открытки. Наши коты таких кур не едят, а гоняются за синими, тощими, без накачки растворами.

P.S. Недавно музыкальная школа переехала наконец в новое здание. Комнат не хватает, и красный рояль остался, по выражению представителя школы, в загашнике и ждёт своего часа.

В связи с падением курса рубля, стоимости барреля нефти и санкций собственное производство сельскохозяйственных и животноводческих продуктов, по заявлению руководства РФ, должно резко возрасти, заменив импортное.

Ослепительно-красный рояль скоро дождётся своего часа, а вместе с ним, точнее, на нём мы увидим «экологически чистых, ослепительно-синих, тощих с перьями кур».

 

Люди женские

Недавно, перебирая свой архив, я у видел немного помятый листок, лежащий в отдельной папке с надписью «Евгений Евтушенко». Это было стихотворение Е. Евтушенко «Люди женские» с дарственной надписью «Саше от всего сердца. 2000».

История получения этого стихотворения такова. Поэт проводил свой творческий вечер. После окончания встречи Евгений Александрович раздавал автографы, а я случайно увидел лежащий на полу листок, поднял его и увидел, что это напечатанное без названия стихотворение поэта. Когда я ему возвратил лист, он очень обрадовался:

— Спасибо огромное. Видимо, выпал из папки. Я вам другое дам. Он выбрал из папки «Люди женские» и размашисто на нём расписался.

По своей работе мне приходилось общаться с людьми разных профессий, малого и большого уровня должностей и ума, с юмором и без оного. Иногда вспоминал свои впечатления, наблюдения, рассказы коллег и друзей на тему «Люди женские».

 

Восток — дело тонкое

Владимир Семёнович Ларин — главный инженер проекта (ГИП) института, который располагался в Казахстане и обеспечивал технической документацией всё, что было связано с водой в восточных регионах страны. Ларин — высокого роста, крепкого телосложения, с умными глазами и при разговоре всегда с какой-то извиняющейся улыбкой, хохмач и любитель женщин.

— Официально, по работе в институте я-ГИП. Но моё призвание и хобби — ювелир. Мои проекты, как ювелирные изделия, как бриллианты. Жаль, что часто любые проекты искажаются на практике до неузнаваемости, — улыбался он.

Головной институт, который занимался комплексным проектированием объектов и сооружений, располагался в столице и всегда привлекал фирму Ларина к сотрудничеству в силу его специфики. По положению их разработки защищались в Москве.

А так как камнем преткновения всегда была стоимость, которую скрупулёзно проверяли ревизоры (в основном женщины), то у Владимира выработалась стойкая неприязнь к прекрасной половине человечества, правда, уточнял он, только при исполнении ими служебных обязанностей. Ларин иногда делился своими впечатлениями:

— Эти бабы, ревизоры… С ними бесполезно спорить. Впечатление такое, что они давно ждали меня, им не на ком было отвести душу, выговориться. Доказать. Ткнуть носом плебея… Я зашёл к ним в отдел и говорю:

«Здравствуйте, тётеньки…»

А одна из них:

«Это что, новое восточное приветствие?»

«Нет, — говорю, — работу закончим, расскажу…»

Надо мной поиздевались, но с мелкими замечаниями техпроект подписали. И я выполнил обещание, когда всё закончили.

Вот что тогда я им поведал:

«Недавно мы с женой были в Душанбе. Идём по улице. Домиков много, и у каждого стоят или играют дети, а когда мы проходим, они обязательно кивают:

“Здравствуйте, дяденька”.

Идём дальше.

“Здравствуйте, дяденька”.

Проходим ещё. Снова:

“Здравствуйте, дяденька”.

Но мы ведь идём вместе. Я и жена. Она спрашивает:

“Вова, почему они приветствуют только тебя?”

Я ей разъяснил:

“Потому что женщина здесь должна знать своё место. Она не в почёте. Это второй сорт. А ну-ка, полшага назад, и иди за мной”.

“Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте мальчики… Здравствуйте…”

Я думаю, есть что-то мудрое в восточных обычаях».

«А жена на полшага назад отступила?»

«Естественно».

А руководитель группы Панова с улыбкой уточнила:

«Если бы вы это рассказали вначале, то уехали бы без согласования».

«Поэтому и обещал объяснить своё необычное приветствие после завершения, чтобы с проектом в руках, как со знаменем вернуться на Родину», — пафосно прозвучал мой ответ. А когда позже зашёл к Пановой в кабинет попрощаться, она пригласила меня к себе домой отметить успешное окончание работы, и мы до самого утра так и не успели обсудить перспективы водных ресурсов восточных республик. У меня «с собой было», по Жванецкому, и я ей подарил колечко в знак нерушимой дружбы между народами и с… женщинами.

 

Целебный напиток

— Не понимаю… Как можно пить с удовольствием чай, имеющий такой резкий запах, как у веника, облитого кипятком? Тем более, вприкуску с гречишным мёдом — тёмно-коричневого, непривычного цвета и пахнущим чем-то не нашим… Да ещё из какой-то экзотической посуды! Раньше, насколько я помню, ты пил водку стаканами и запивал ею же. Что произошло? До чего ты допился? Или я неправ?

Именно так, медленно, с чувством, с толком, с расстановкой задавал эти вопросы давний друг, который приехал погостить по моему приглашению в Москву.

Мы с ним много лет трудились на металлургическом производстве. Тяжёлом, посменном. Направлены были после института, жили вместе в одной комнате в общежитии, делились радостями и неприятностями по работе, любили девушек, ходили на собрания и демонстрации, в кино и на встречи с поэтами и писателями.

А насчёт спиртного каждый из нас мог уверенно сказать: «Свою цистерну я выпил».

Очень сблизились, часто подшучивали друг над другом. Почти одновременно женились, позже разъехались по разным городам, но связи не теряли, переписывались, иногда семьями выезжали вместе отдыхать или приезжали в гости друг к другу. Мы были молоды. Время — начало шестидесятых. Помните?

А теперь сидели за столом, а на нём — всё, что напоминало старые добрые времена: картошечка, селёдочка, водочка, салат оливье…

За плечами годы, жёны, дети, рекомендации врачей. Говорили, вспоминали. Время позднее. Загрузились хорошо. И вдруг — на тебе, вопросы. И о чём? О моих самых любимых чае и мёде.

— Ему, видите ли, непонятно. Большевистская прямота и невысокая культура… Но мой уровень не позволяет реагировать грубо, поэтому вежливо поясняю. В порядке поставленных.

Чай. Зелёный. Мёд. Гречишный. Это история. Долгая. Слушай.

Она началась с конца семидесятых годов прошлого века… Старик, ты осознаёшь? Семидесятые годы. Прошлый век…

Я, как ты знаешь, после завода переехал в Москву, в проектный институт. Мне поручили заниматься проектированием и строительством одного из последних металлургических комбинатов «нашей советской эпохи» в республике Казахстан, где уже функционировали полигоны для запуска ракет на Байконуре и атомный в районе Семипалатинска.

— Разглашение государственных секретов карается в нашей стране очень строго. Я доложу куда следует…

— Правильно. Разберутся. И посадят тебя. Помалкивай.

Когда я прилетал из Москвы на площадку строительства комбината, поселялся в небольшой гостинице. Что такое отели пяти-четырёх-трёхзвёздочные, скажу честно, понятия мы не имели. Но мне всегда выделяли отдельный номер, как главному инженеру проекта.

— Однозвёздочный…

— Не издевайся. Железная кровать, стол, стул, тумбочка, висящая на проводе электрическая лампочка с аляповатым небольшим абажуром и туалет с душем. Молоденькие горничные с местным колоритом и аппетитная буфетчица… Ну скажи, что нужно ещё советскому командированному инженеру для счастья?

Да, чуть не забыл! На столе стоял телефон.

— Для прямой связи с Кремлём? Или со ждущими твоего приезда женщинами?

— Каким ты был, таким остался, — тихонько начал я.

Он положил руку мне на плечо, и мы вместе допели:

— Это здорово, что мы снова повстречались. Казак лихой. Орёл степной. Хорошо, что нарушил мой покой. Так на чём мы остановились?

— На потрясающем отеле.

— Точно. Ведь я тебе не зря всё перечислил. Именно потрясающий. От слова «трясти». Ты запомнил электрическую лампу на висящем проводе?

— А как же. Лампочка Ильича.

— Хоть это запомнил. Мало выпил. Так вот, когда производили вечером или ночью испытания в Семипалатинске, сильного землетрясения не ощущалось, но лампочка на проводе начинала качаться, а телефон как-то противно дребезжать, и становилось не по себе, но все понимали «откуда ветер дует».

А ветер направлялся в районы как в степные, так и в горные, где паслись бараны, овцы и вся живность аборигенов. Стало очевидным, что после взрывов дохли животные, начало болеть население. И заметили казахи поразительную закономерность: люди, которые пили настой из зелёного чая, оказались значительно устойчивее к радиации.

Поручили науке проверить. Проверили. На баранах. Одним давали настой из зелёного чая. Другим нет. Первые выжили. Вторые подохли.

— Я так понимаю, что ты был, к счастью, в первой группе?

— Не испытывай меня на прочность. Иначе получишь по своей лысине. А какая у тебя была шевелюра… Я продолжаю.

Зелёный чай стал очень популярным в Казахстане, так как там взрывали и испытывали… Взрывали и испытывали. И запускали.

Кстати, зелёным чаем отпаивали ликвидаторов последствий аварии в Чернобыле, помогая их организму справиться с облучением. Ты хоть что-нибудь понял из этой длинной лекции?

— Естественно. Но чтобы ещё лучше усвоить выстраданный материал — наливай. Нет, нет. Мне виски, пожалуйста. Со льдом… Продолжайте, сэр.

— А я услышал впервые о зелёном чае на пикнике, куда меня пригласили казахские коллеги отдохнуть, расслабиться на лоне великолепной природы, побывать в настоящей юрте, с круглыми коврами и национальными угощениями.

— Знаешь, это непросто, попав первый раз в обстановку, где нужно соблюдать национальные обычаи, делать всё так, как тебе приятно.

— Например.

— Представь себе. Сидит старый казах в тёплом халате (несмотря на жару!) и каким-то специальным ножом раскрывает череп барана.

— Ну, не твой же.

— Попорчу физиономию. Молчи и слушай. Раскрывает череп и преподносит для поедания (по статусу и уровню гостя) мозги, язык, глаза, уши… Тебе, судя по вопросам, которые ты задал, достались бы глаза, поскольку мозгами… не дорос. В конце, после бешбармака и мантов, чай в пиалах и разные сладости. Между прочим, перед трапезой тоже подаются чай и кумыс.

«Пей, сынок, — сказал старик. — В наших краях помогает здоровью».

А так как мы часто и подолгу находились на строительстве, коллеги рекомендовали прислушаться к гласу народа.

С тех пор я пристрастился к зелёному чаю. Листовому. Самый полезный. Без всяких примесей. Сначала он продавался в плитах, размером большой и толстой книги. Разбивал молотком и зубилом. А так как плиты изготавливали по-нашему, по-рабоче-крестьянскому, ничего не сортируя, из спрессованных вместе листьев, корней, веток разного размера и веса, то при ударах всё это хозяйство разлеталось во все стороны, тем самым вызывая протест домочадцев. Но во имя здоровья терпели. Позже стали торговать этим чаем в полиэтиленовых пакетах. Его мало кто брал. Даже продавщицы магазина «Чай», что на бывшей улице Кирова в Москве, продавали пакеты с лёгким пренебрежением.

На него набросились, когда осознали его преимущества и полезность.

— Дорогие друзья! Вы слушаете передачу «За что я люблю зелёный чай», которую ведёт доктор, но технических наук.

— Согласен. Цитирую по памяти: «Содержит сильные антиоксиданты, защищающие от рака. Снижает уровень холестерина в крови. Противостоит действию облучения. Активизирует мозг». Обрати внимание на последнюю позицию. Если не расслышал, повторю.

— Завтра же покупаю вагон с пачками зелёного чая.

— Тебе не надоела моя болтовня?

— Нет, нет, профессор, я еле успеваю конспектировать… Нужно закрепить рюмочкой.

Закрепили. И лекция продолжилась.

— Касательно гречишного мёда. Сведущим в медицине людям известны его качества. Они сводят на нет многие заболевания. Называю некоторые. Опять же по памяти. Болезни сердца и желудка. Кровоизлияния в мозг. Гипертония. Лучевая болезнь.

Пить нужно только вприкуску, не размешивая в чашке. Иначе теряются многие целебные и лечебные свойства мёда и получается просто подслащённая вода, если её температура превышает 40 градусов.

Для дилетантов этот мёд, как указывалось выше, непривычен цветом, запахом, вкусом. Тут я тебе ничем не могу помочь. Повышай свои кондиции.

— Послушай, а тебя не привлекут за незаконную рекламу?

— Что ты меня всё время посадить хочешь?

— Наоборот. Гляжу я на тебя и радуюсь. То ли от зелёного чая, то ли от гречишного мёда, то ли от всего вместе, но ты стал более разумным HOMO.

— Нехороший ты человек. И стукач к тому же… А экзотическая посуда — моя гордость, заварной чайник с национальным орнаментом — один из основных предметов казахского чайного сервиза, который подарил главный инженер комбината в мой юбилей. Там много предметов разного назначения. В нём мы завариваем зелёный чай и подаём на стол только для дорогих людей.

— Наконец я дождался похвалы. За нас надо выпить.

— С удовольствием. Кстати, ты сейчас пьёшь чай из примитивной чашки. Чай по-казахски пьют из пиал. А из пиалы ты сможешь выпить горячий чай?

— Как ты сказал, с большевистской прямотой чётко отвечаю: нет. Стакан — орудие пролетариата.

— Именно поэтому я и не поставил тебе пиалу, плебей. С утра придётся заняться твоим воспитанием и манерами. Смотрим на стол… Водка до дна. Как и в молодые незрелые годы, задание с честью выполнено… Остался виски. Но это не наш напиток. Вражий. И не самогон. Пошли спать.

Утром у обоих было тяжело с головой. Пришлось применить испытанный метод восстановления организма — зелёный чай с гречишным мёдом. Я приобрёл ещё одного союзника — любителя зелёного чая. Ибо этот потрясающий напиток исцеляет не только баранов, но и людей.

 

День рождения

Скромность, деликатность украшают человека. Особенно когда речь идёт о личном, о самом дорогом. Как писал любимый зять:

Чувства выразил очень точно.

Коллега по работе прислал мне поздравление с днём рождения, где тоже пишет: «Ох, это время — ну не сволочь?!» (Пока ещё слово «сволочь» в России не запретили.)

Совпали отношения к возрасту и состоянию души независимо от места проживания, политических пристрастий и семейных отношений. И я решил, пока ещё есть силы «остаться бесшабашным пацаном», забыть о скромности и деликатности, остаться самим собой и выплеснуть на страницы очень личное и, может быть, не очень деликатное. Но, как говаривала моя весёлая знакомая, «Лучше поздно, чем никому».

Вниманию и осуждению читателя предлагается личная политическая переписка по вопросу дня рождения.

1. Поздравление от коллеги по работе из России.

С ДНЁМ РОЖДЕНЬЯ

2. Ответ.

Дорогой Сурен! Огромное спасибо!

3. Ответ товарищу А. С. В.

Депеша с поздравленьем из Москвы.

 

Лучше лизнуть, чем гавкнуть

Владимир — бригадир электриков. На несколько лет старше меня. Смуглолицый, среднего роста, с чёрной копной волос и чёрными большими глазами. Нос огромный, в пол-лица.

— У меня мать гречанка, отец хохол, а если хорошо проверить кровь — от Чингисхана до Наполеона, — смеялся Владимир. — Генетики говорят: «Гремучая смесь»!

Образование среднетехническое. Балагур, жизнелюб, бабник. Печатался в цеховой и районной газетах, как он говорил, по следующим темам: проза — «У нас нет плохих начальников, у нас есть нерадивые рабочие», стихи, по мотивам известной песни — «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня».

Проработали с ним около десяти лет в одной смене. Меня повысили в должности, когда Владимир был в отпуске. Перед этим он подошёл ко мне с просьбой. Весельчак. О себе заботился, не перегружался, но:

— Дай мне свою руку, Семёныч. Послушай моё сердце, как оно стучит. Тук… тук… тук… еле-еле. Оно очень устало. Оно просит отдыха. Сделай одолжение, дай мне отпуск, Семёныч. Ты мастер добрый…

Посмеялись, и я ему подписал заявление. Встретились после его приезда из отпуска.

— Семёныч, привет!

Я ещё не успел ответить, он совсем другим голосом:

— Простите, ради бога. Здравствуйте, уважаемый Александр Семёнович! Поздравляю вас с новым высоким назначением. Разрешите пожать вашу руку! Рад. Вы это заслужили… Я вчера из отпуска. Месяц не думал о работе, о коллективе, о тебе… Вышел — и узнаю, ты сбежал.

А в глазах тысячи чёртиков, а на лице хитрющая улыбка.

За много лет совместной работы на тяжёлом трёхсменном производстве (с утра, днём, в ночь) у нас с ним было много всякого: хорошего и плохого, похвал и ругани, переходящих знамён и вымпелов с портретами вождей, получения выговоров, премий и лишения оных, а количество выпитого… Друг к другу относились с симпатией. Поэтому поддерживаю его игривую интонацию:

— Благодарю, Владимир Георгиевич. Надеюсь, ваши чувства искренни, и желаю вам самого, самого лучшего. Уверен и в вашем блестящем будущем!

— Спасибо, Семёныч. А теперь по делу. Кто будет вместо тебя?

— Не знаю. А зачем тебе это? Какая разница?

— Удивляюсь тебе. Как нас партия учит? «Кадры решают всё». Нужно сейчас быть осторожным, ласковым со всеми. А то пошлю, например, Попова на… А его — раз! — и мастером назначат. И буду

— пропел он грустно, тихим баритоном куплет известной блатной песни.

— Прямой подхалимаж и извращение текста оригинала.

— Не важно. Главное, чтоб тебе приятно было со мной общаться. Нужно думать вперёд. Как ты нас учил: перс-пек-тив-но!

«Без всяких аннексий и контрибуций». Он любил вставлять эту фразу при разговорах на любую тему. Однажды я спросил:

— А ты хоть знаешь, что это значит? Где слышал?

— На каком-то занятии по Лени-ни-зь-му, — ответил Владимир. — Понятия не имею, что это такое, но звучит красиво, и все думают, что я очень, очень умный. Когда выступаю, особенно перед женской частью пролетариата, глазом всегда слежу за впечатлением. Как только скажу: «Без всяких аннексий…», — всё. Любую бери. Готова. Веди. Клади. Делай, что хочешь…

— Ну раз классика и меня цитируешь, значит, умный и сексуальный.

— А как же. Ты теперь высоко, — он демонстративно глянул вверх, — поэтому тебя надо ци-ти-ро-вать. Так уж у нас принято, Семёныч. Годик тебя поцитирую, глядишь, и меня начнут замечать. С твоей помощью.

— Для тебя постараюсь. Мне кажется ты сегодня какой-то возбуждённый.

— Ты, как всегда, прав и наблюдателен. От тебя ничего не скроешь. Я только вчера вышел из отпуска, за который тебе спасибо. Отдыхал в Крыму. Но, самое главное — один, без жены. Отдохнул на десять лет вперёд. Это блаженство… В любое время дня у тебя благодушное настроение и каждый тебе друг, товарищ и брат. А каждая — тем более. Я даже лирическое сочинил:

И только в последние дни думаешь — скоро возвращаться, а жить так хочется…

— Тебя нельзя одного отпускать. Ты ловелас и подхалим, и в этом ты неисправим.

— Вот! Видишь, со мной даже ты заговорил стихами. А что говорить о лучшей половине человечества…

Рис. Е. Кран

— Это у меня случайно.

— А по поводу подхалимажа я так определился. Послушай, ты первый, кому читаю…

Он вынул из кармана записную книжку и продекламировал с пафосом:

— Гениально! Как я расту! Какое проникновение в душу человека!

Он поднял указательный палец.

— Учись у старших товарищей! Привет семье!

И, улыбаясь, пошёл на своё рабочее место.

 

Жри землю

Едем по степи на площадку крупного строительства с одним из руководителей области. Степь да степь кругом…

— Григорий Семёнович, как вы в этих краях оказались?

Он улыбнулся.

— Детдомовский я. Сирота. Окончил в тридцатые годы школу, и послали меня сюда, как тогда говорили, по спецнабору.

«Ехай, — сказали. — Тебе поручаем строить Страну Советов».

Прибыл. А там — городок небольшой, работают заключённые. Всё огорожено. Озеро солёное. Пресную воду в бочке возили на трёхтонке за сто двадцать километров. А командовал всеми Моряк — кличка у него была такая. Большевик с маузером. Ездил на пикапе со спицами. Грамотёнки у Моряка мало было, звал иногда меня, как он сам говорил, «создать бумагу». Но руководить умел. Дисциплину держал. Боялись его.

Я осмотрелся. Шустрый был. И решил удрать. А что? Молодой, жрать нечего, воды нет, девок за горизонтом не увидишь. Но не отпустит добровольно Моряк. А по степи далеко пешком не уйдёшь. Составил для себя план побега и приступил к его исполнению. Когда машину за водой послали, взял своё имущество — деревянный ящичек, залез в бочку, чтобы никто не видел, и поехал. Еду, хоть и темно, трясёт, но радуюсь: «Какой же я хитрый!» Но, видать, кто-то стукнул. Узнал Моряк про это и догнал трёхтонку на своём пикапе со спицами. Остановил и кричит:

«Вылазь, Гришка, я тебя стрелять буду!»

Вылез я со своим деревянным ящичком, он меня к бочке поставил, брови сдвинул и говорит:

«Именем революции и советской власти я тебя приговариваю к расстрелу за изменничество и за то, что хочешь убёгти…»

И маузер мне прямо в грудь. Перепугался я, упал на колени:

«Пощади… не убивай… молодой я… глупый».

«Жри, — говорит, — землю, с которой убёг».

Я жру землю, а Моряк командует:

«Клянись, что отседова не убёгнешь!»

Жру я землю и клянусь. Жру и клянусь.

«Ну, ладно, ехай обратно».

Так я и остался здесь. Клятву держал. Управляющим стал. Героем социалистического труда. Депутатом республики. Орденоносцем.

А Моряка в тридцать девятом Сталин прикончил.

 

Нестандартный тост

Так случилось, что после окончания вуза я по распределению работал на производстве в провинции, а затем перешёл в столичный институт по проектированию металлургических заводов. У производственников к проектировщикам всегда было скептическое отношение, эдакое чувство превосходства. («Сидят девочки и мальчики, рисуют на кульманах карандашиками».)

Я исключением не был. И только когда начал осваивать эту профессию, понял, как ошибался. Прошёл не один год, пока пришла уверенность. Совсем не юноши и девушки, а зрелые, высокообразованные, талантливые, умные специалисты создавали проекты заводов, объектов различного профиля и назначения. По этим проектам строилось всё — от детских садиков до космодрома Байконур.

В нашем институте я общался с таким количеством эрудированных, грамотных, напористых и уступчивых, неприятных и благожелательных, скрытных, остроумных и многознающих людей, что порой начинал сомневаться в своих возможностях руководить этим коллективом, хоть и имел неплохой производственный опыт.

Одним из ярких коллег, который на первых шагах поддерживал меня своими советами и жёстко критиковал при неудачах, был Лев Борисович Штейн. Я обратил на него внимание, когда в первые же дни работы увидел в коридоре группу мужчин и женщин, окруживших стоящего в центре человека. Небольшого роста, пожилой мужчина с чёрными, нет — очень чёрными, излучающими какую-то колоссальную энергию глазами, с приплюснутым, искривлённым носом и словно помятыми ушами, с тёмными, тронутыми сединой волосами энергично и громко что-то разъяснял.

Когда я подошёл ближе, то услышал следующий пассаж:

— Зачем вы мне рассказываете, что перед вами стоят вопросы? Вопросы надо ре-шать! А стоять должен х** (простите, но из этой песни слов не хочется выбрасывать)!

Лев Борисович в выражениях не стеснялся. Сознаюсь, я имел немалый запас ненормативной лексики, но он жил несколькими этажами выше.

В этом я убедился, познакомившись с ним поближе, так как наши кабинеты оказались рядом, и его могучий голос слышен был всегда при разговорах по телефону или производственных разборках.

— Лев Борисович, почему вы говорите так громко и так эффектно материтесь? — спросил я у него, когда наше общение стало более тесным. Мы часто общались, короче — прониклись друг к другу.

Он внимательно посмотрел на меня, потом на часы и после длинной паузы изрёк:

— Заканчивается рабочий день. На такие «умные» вопросы я могу отвечать только за бутылкой коньяка высшего качества и выдержки с соответствующим закусоном. Если ты готов выполнить это техническое задание, то в твоём распоряжении тридцать пять минут и гастроном напротив. Только при таких условиях я тебе поведаю «яркую» историю своей неполноценности…

— Засекайте время. Я как спринтер. Мигом.

От других я слышал о нём разные истории, случаи из жизни, эпизоды биографии, что любил выпить. Но также я знал и то, что руководство самыми сложными проектами поручалось Штейну. А тут он сам предложил поговорить. Через полчаса на столе стояли коньяк, закуска, дверь изнутри была заперта на ключ, и первые порции налиты в стаканы.

— Лев Борисович, вам слово.

Тяжёлый вздох. Он держал в руках стакан, некоторое смотрел на него и вот медленно сказал:

— У меня тост постоянный: чтоб мы здоровы были и чтобы нас не били…

Выпили.

— Нестандартный тост.

— Собственного сочинения. После освобождения из подвалов Лубянки. Так чем тебя заинтересовала моя персона? — спросил он.

— Вы похожи на моего отца.

— А где отец?

— Враг народа. Директор завода. В пятьдесят третьем. Но он не успел выйти.

— Значит, мы с ним из одного хора. Я сын сапожника, из бедной многодетной еврейской семьи. Пятеро сыновей и три дочери.

— За вашу семью!

— Не возражаю. Повзрослел рано и, как многие из моего поколения:

— Вы любите поэзию?

— Да. Но есть ещё проза жизни.

Мы долго сидели. Я сбегал ещё за одной бутылочкой, потому что закончить разговор, эту исповедь незаурядного человека, было невозможно. Стало понято, что ему хочется поделиться.

— Родители не очень и переживали, что сын ушёл устраивать свою судьбу. Одним ртом меньше. Воевал. Работал. Учился. Снова работал. Был в первой тысяче советских красных директоров. Так нас и называли. Потом всех в красной крови пополоскали. А потом… Конец пятьдесят второго года…

Компетентные органы обнаружили, что трудился я в поте лица не для прославленного рабочего класса и могучего крестьянства и интеллигенции. Не на благо нашего социалистического государства. И серпом не то косил и молотом размахивал не в ту сторону… А для шести иностранных разведок. Следовательно, я враг народа. К тому же сионист… В чём просим расписаться… Ах, не хотите?.. Не были? Молчите, Л-Е-В Б-О-Р-И-С-О-В-И-Ч. Не слышите? Нужно подправить ваше сознание… А ты наливай. Наливай. Развесил уши.

— За ваше здоровье!

— За твоё тоже… И мне подправляли данные родителями нос и уши… Били и подправляли. Били и подправляли… Все части моего некрупного тела. Снизу до самой головы, чтоб извилины выпрямить и сознание… Держался, пока мог… Но самое тяжёлое… тебе первому признаюсь. Это тишина. Жуткая, гнетущая тишина… В одиночке… Тоже пытка. Ти-ши-ной… Остались неискалеченными голосовые связки и глаза, но практически ничего не слышу, поэтому ору. А откуда, спрашиваешь, эффектный мат? Так это производство, практика, где, как ты сам знаешь, в наших условиях, нужно иметь полголовы и два языка… Ну и, конечно, спецы с Лубянки. Многие с высшим образованием по этим делам. Прямо академики. Обучали, пока я слышал… С тех пор этот тост, — с грустью закончил он.

— А после освобождения?

— Великий вождь всех времён и народов ушёл в мир иной, а мы возвратились в этот. На прежнем месте меня никто не ждал. Тем более с таким носом, ушами, именем, отчеством и фамилией. Подался в проектирование.

— Я, честно говоря, думал, что вы были в молодости боксёром или борцом…

— Ма-ла-дэц! — смеясь, с восточным акцентом сказал он.

— Именно этой версией я всегда пользуюсь при общении с женщинами…

Он не лукавил. Самое удивительное состояло в том, что этот невысокий, изуродованный, потерявший работу, семью и жилище человек не опустился, не спился, не разочаровался в жизни и пользовался потрясающим успехом у женщин самой высокой пробы.

Несколькими годами позже я стал свидетелем разговора двух директоров крупных проектных институтов. Речь шла о выполнении приказа министерства по сокращению численности штата на двадцать процентов. «Экономика должна быть экономной»! Могучий лозунг!

Наш директор тяжело вздохнул:

— Не знаю, что делать… Сейчас много заказов — и наших, и зарубежных, а я должен сокращать людей… А ты как решаешь этот вопрос?

Коллега, улыбаясь, но тоже с грустью:

— У меня план перевыполнен — тридцать пять процентов уехало в Израиль.

— А как ты работать будешь?

— А это уже совсем другая история. Тоже предлагают очень солидный проект, а кто будет выполнять — ещё не соображу.

Наш задумался и неожиданно предложил:

— Давай я тебе переведу десять-пятнадцать процентов нужных людей. По бумагам всё оформим как надо. Ты выполнишь заказ, получишь премию, моих не забудешь, а я отчитаюсь о сокращении. Кампания стихнет, и всё станет на свои места.

— Не возражаю. Только людей я подберу сам. По деловым и политическим качествам, — с улыбкой закончил он.

— Договорились.

Главным инженером проекта был назначен Л. Б. Штейн.

Поставьте!

 

Первый концерт для фортепиано с оркестром

Конец пятидесятых годов. Всюду звучало имя Валентины Гагановой, прядильщицы Вышневолоцкого хлопчатобумажного комбината, которая, как утверждалось, добровольно перешла в отстающую бригаду и вывела её в передовые.

— Все собрались?

Кузьмин взглядом проверил: слева за столом — серьёзный Чуев, рядом Гринько — знаток всех сортов и наименований спиртных напитков, весельчак и балагур Спиваков — руководители основных цехов прокатного металлургического производства. Справа — парторг, профорг.

— Докладывай, — кивнул Кузьмин парторгу.

Тот встал и, глядя в бумажку, начал читать:

— Партийным комитетом завода нам оказана честь. Нужно рекомендовать кандидатуру бригадира для перехода в отстающую бригаду с целью улучшения её работы и, таким образом, поддержать почин Гагановой. Это должен быть, — он усилил голос и медленно начал перечислять, — передовик производства… с трудовым стажем… член КПСС или комсомолец… морально устойчивый… хороший семьянин… непьющий…

Оратор положил листок на стол. Тишина. Все с улыбкой смотрели друг на друга.

— У нас таких святых нет, — убеждённо сказал Чуев. — Я, честно говоря, не понимаю, что это за привилегия такая. Это же, наверное, должно идти от самого человека, а не от оказанной чести. И как это будет выглядеть практически? Зову я, например, Иванова и предлагаю перейти в другую бригаду по собственному желанию. Он посмотрит на меня как на чокнутого. А через два месяца та бригада будет самой пьющей в цехе. Тоже — почин! Прошу внести в протокол.

— Начнутся обмены опытом, поездки, банкеты, газеты. Надо выбрать середнячка, чтоб производство не страдало. Нам оказана честь, видите ли. Лучше б зарплату повысили, квартиры дали. Ему честь создадут, а мы хорошего парня потеряем… сопьётся, — грустно вздохнул Гринько.

— Так… Кто ещё не высказался из организаторов заговора? — спросил Кузьмин. — Спиваков?

Предыдущие двое свою точку зрения обнародовали сидя. Спиваков встал, поправил спецовку и, с напускной серьёзностью чеканя слова, начал:

— Дорогие товарищи! Друзья! Перед нами поставлена серьёзная задача, имеющая большое политическое и общественное значение, и мы должны…

— Прекрати, Спиваков, — прервал его начальник. — Давай по делу.

— Есть! Значит, так. Официально уведомляю партийные и профсоюзные организации. Что у меня с завтрашнего дня свой почин! Не хуже. Я в отпуске и еду со своей Ниной Семёновной починять семейные отношения. Никем и ничем помочь не успею. Но сказать по повестке дня — пожалуйста.

— Это ты можешь, — все рассмеялись.

— Недавно у нас в посёлке свадьба игралась. Когда все «поднабрались», пошли танцы, песни, частушки. И там я услышал, какую оценку официальному почину дал наш неунывающий женский пролетариат:

Разлюблю хорошего, Полюблю поганого, Пусть все люди говорят, Что я как Гаганова.

Общий смех прервал Кузьмин:

— Сплошная контра, как я с вами ещё на свободе? Два дня — и документы чтоб были у меня на столе.

И все пошли подбирать кандидатуру.

Уговорили Григория Антонова. Он работал старшим вальцовщиком на мощном прокатном стане. С ним трудились ещё два вальцовщика, солидной бригады никакой в подчинении не было, опыта руководства тоже, но это никого не интересовало. Нужна была кандидатура. Он согласился. А главное — подходил по многим параметрам.

Тридцать лет. Член КПСС. Закончил ПТУ (производственно-техническое училище). Рост 190 см. Глаза карие. Светловолосый. Огромные ручищи. Производственная кличка — Медведь. Любимая песня — «Первым делом, первым делом самогоны». Женат.

Разъяснили, что все всё понимают: отрапортуют, пошумят-пошумят и забудут. Но представлено всё будет как добровольный переход в отстающую бригаду. Пообещали бесплатные путёвки семье (жена, дочь, сын) на отдых в Крым в хороший сезон, а также талон на приобретение автомобиля (со скидкой!).

Так Григорий Васильевич Антонов (ласковое имя «Грыня») стал «гагановцем». Никто не обратил бы на это особого внимания, если бы через некоторое время по заводскому радио, днём, когда работала смена Антонова, не прозвучала передача, посвящённая передовикам производства. Молодая журналистка, захлёбываясь от восторга, рассказывала об успехах Антонова, его волевом характере, правильном понимании почина, ловких руках, замечательной семье, серых глазах и большой любви к музыке… В заключение она елейным голосом произнесла: «По просьбе Григория Васильевича прозвучит первая часть Первого концерта для фортепиано с оркестром Петра Ильича Чайковского».

И далее, следуя литературным штампам, полились чарующие звуки. Передача транслировалась и по городу.

Это в цехе слышали все, поскольку специально была включена громкоговорящая аппаратура. После чего вторая половина смены превратилась для «гагановца» в ад. Каждый норовил подойти и поиздеваться. Всех развеселила характеристика новоиспечённого передовика производства и его пристрастий. Удивило многое, но запомнили одно — «первая часть Первого концерта для фортепиано с оркестром Петра Ильича Чайковского».

— Василич, дорогой, как она тебя здорово расписала, а не сказала, что ты рыбак. Но не переживай, я ей позвоню, исправим. Теперь будем рыбачить под эту… под фортепяну… Как поедем — музычку с собой возьмём, да и журналисточку тож… А? Она как, контактная? Для неё брать удочку аль матрац?..

— Слушай, Грынечка, милый. Возьми меня к себе в бригаду. Стану образованной по музыке. Да на меня все мужики западут. Не возражаешь? Не откажи. Пока годы молодые…

— Дорогой Григорий Васильевич! Сколько мы с тобой выпивали, но я никогда не слышал, чтоб ты орал этот концерт, да ещё не сам, а с оркестром! Может, ты нам всегда вторую часть горланил?

— У тебя же глаза карие, а она говорит, серые, да ещё таким голосом. Ты её случайно… Ну сознайся! Ну ты даёшь, Григорий. А Валюша твоя знает, как ты любишь, ну эту… первую часть?

— Григорий! Мы посоветовались на нашем участке. Машка родить должна. Решили, если будет пацан, назовём его или Григорием, или, как этого, который музыку сочиняет?.. Петром. Ты как? Не против?

— Покажи, гагановец, свои ловкие рученьки — это же лопаты, а не музыкальные пальчики!..

— Она сказала «для форта пьяного». Гриш, а кто такой форт?

Антонов молчал и улыбался. По счастью, природа наделила его чувством юмора. Он точно не помнил, какие вопросы задавала ему журналистка, когда брала у «гагановца» первое в его жизни интервью. Но на вопрос «Какую музыку вы хотели бы послушать?» Григорий чётко ответил, что никакой не «первый концерт», а песню, и не для фортепиано, а под гитару, и не с оркестром, а под хриплый голос, и не Петра Чайковского, а Владимира Высоцкого. Последний чувствительный удар нанесла дочка, когда он вошёл в дом:

— Мама, мама, иди скорей! Пришёл наш Чайковский!

В этот день Антонов заснул знаменитым.

 

Я любил ночную

По своему биологическому ритму я «сова». Особенно остро это почувствовал, когда после института начал работать на трёхсменном металлургическом производстве. Легко отрабатывал ночные смены с двадцати трёх часов до семи утра. Мог без особенного напряжения заменить мастера утренней смены, по его просьбе, отпахав ночь.

Сначала думал, что это привычка бесшабашной студенческой жизни, особенно на старших курсах, с танцами, выпивками, девочками, картами с вечера до рассвета. Однажды кто-то из ребят сказал:

— Ты настоящая сова.

Другой со знанием дела уточнил:

— Не «сова» он и не «жаворонок», а, как говорит Жванецкий, обыкновенный бабник.

После этого я поинтересовался, как об этом высказываются медицина, наука, а также история. По разным исследованиям, люди-«совы» не только умнее, сообразительнее, но и зарабатывают больше. Пока о себе я этого сказать не мог.

Узнал, например, что в Африке, где нет электричества, «сов» нет. Так было у всех народов, пока не изобрели электричество. Все были «жаворонками». «Совы» появились только тогда, когда появилось вечернее освещение. А в Японии существует правило, по которому работники, теряющие более определённого количества веса при сменной работе, от ночных дежурств отстраняются как непригодные. Особенно вдохновило меня исследование, в результате которого было замечено, что когда в ночную смену ставят работать «сов», это снижает выход брака.

Сознаюсь, как это ни странно, мне нравилось работать в ночную смену. По многим причинам. Это было не в тягость, и начальство не тревожило своими наставлениями, вопросами и указаниями.

Рабочий люд трудился спокойнее, все расслаблялись как-то внутренне, можно было пообщаться, поговорить «за жизнь».

С первых дней своей трудовой деятельности я записывал всё интересное для меня — увиденное и услышанное… Сейчас, перечитывая эти заметки, обнаружил, что подавляющее большинство из них оказались «ночными».

Весна. Даже воздух пахнет иначе — свежестью, надеждой, романтикой. Пробуждение в природе. Обострение чувств в человеке. Ожидание счастья, любви, страсти…

Работаю мастером. Начало смены. Сделали профилактику основных агрегатов, и дал команду на начало работы. Стоим небольшой группой и наблюдаем, как пройдёт первая заготовка из нагревательной печи. Когда раскалённый металл выходил из печи, он освещал цех, и это напоминало мне добрую улыбку человека.

— Ну, всё нормально, пошли по рабочим местам, — сказал я.

— Не совсем, — вдруг каким-то странным голосом обратил на себя внимание слесарь Сёмин. — Посмотрите, кто к нам приближается. Ребята… Мой барометр полез вверх… Не забывайте, на дворе весна…

Мимо нас, метрах в пяти, шла девушка. Стройная, длинноногая, симпатичная.

— Да… — не унимался Сёмин. — Хотел бы я поработать на этом станочке.

Она услышала. Она всё услышала. На миг остановилась, посмотрела на Сёмина сверху вниз оценивающим взглядом и с улыбкой бросила:

— Не с твоим разрядом, — и удалилась.

А мы долго смеялись, глядя на смущённого парня. Самое забавное ещё заключалось в том, что после этого эпизода к нему прилипла кличка «Барометр», и при встрече его часто подкалывали:

— Разряд повысили?

* * *

Иду медленно вдоль работающего стана. Подходит электрик Коптев. Небольшого роста, хилого телосложения, всегда с недовольным выражением лица.

— Привет!

— Привет! Чем ты опять недоволен? — спрашиваю.

— Ночью, да ещё весной, да ещё в марте, нужно находиться не под крышей цеха, а под одеялом у бабы.

— Я бы тоже не против, но чтобы баба была довольна, нужно и деньги зарабатывать.

— Так-то оно так, но скажи мне, сколько раз в неделю я должен со своей Катюхой… ну… в общем… ласкаться.

— Медики советуют один-два раза в неделю. Ты уже спрашивал.

— Вот! И я ей так попробовал вдолбить. А она мне: «Это кто тебе такую дурь сказал?» Я назвал тебя. Она подумала и постановила: «Очень слабый у тебя мастер».

* * *

Закончилась ночная смена. Вышел из цеха, иду домой.

Яркое весеннее солнце. Хорошее настроение. Встречаю слесаря из другой смены, который по каким-то делам идёт в цех. Здороваюсь:

— Доброе утро, Сергей Петрович!

— Добрый вечер!

— А почему добрый вечер?

— А я, как начальство увижу, у меня в глазах темнеет…

И мы, улыбаясь, разошлись. Он в одну сторону, я в другую — навстречу восходящему солнцу.

* * *

Собрались после ночной смены. Отбираю наименее загруженных трудящихся, которые с «огромным подъёмом и воодушевлением» пойдут, отработав восемь нелёгких часов, сразу же на весенний праздник — Первомайскую демонстрацию.

— Малахов.

— Тута.

— Кузмичёв.

— Я.

— Сапрыкин.

— Здесь. Всё путем. Горючее закупил вчера вечером.

— Попова.

Сидит, молчит.

— Маша, где вас использовали сегодня?

— Семёныч! Меня использовали ещё десять лет тому назад. И не здесь, а в деревне Ольховка, Ленинского района, Сумской области. Тоже по весне, под праздники, — под общий хохот ответила Маша.

А я смотрел на неё и улыбался, в очередной раз радуясь неистощимости народного юмора.

 

Своё отношение

— Дружище! Ты очень вовремя пришёл, — так встретил меня давний друг, заместитель директора предприятия по капитальному строительству Сергей Михайлович, когда я зашёл к нему в кабинет после прилёта в Казахстан, для решения проектных вопросов. — После тёплого рукопожатия поздравь меня с блестящей победой!

— Так до Дня Победы ещё несколько дней…

— Нет! Это не Девятое Мая. Эта личная и очень существенная победа! Только что мне сообщили, что после длительных рассмотрений и волокиты во многих инстанциях мне, наконец, установили и утвердили пенсию, которую я считал правильной с учётом всех своих заслуг перед Родиной. Чувствуешь, как я стал сразу говорить? По этому поводу и в честь твоего приезда необходимо распить коньячок. Располагайся… Раечка! Закуску на двоих.

Это он секретарше по селектору.

— Я убедился, что оформлять пенсию, собирать документы нужно, пока есть власть, это значительно легче. Все, кто смотрит документы, улыбаются, говорят, что буквы стоят ровно, как солдаты в строю, цифры правильные… А когда теряешь власть, начинают смотреть иначе — буквы кривые, наклон не тот, цифры сомнительные. Не хватает справок. Лица хмурые. Появляются вопросы… К сожалению, это наша система…

Он поставил на стол коньяк и, разливая в стаканы, с напускным пафосом сказал:

— Помнишь, как в «Подвиге разведчика»? «Выпьем за победу! За НАШУ победу!»

Выпили.

— Поздравляю! Искренне рад за тебя… Но поскольку девятого мая меня здесь не будет, давай за победу над немецко-фашистскими захватчиками в войне, в которой ты участвовал, — предложил я, поддерживая его тональность.

Он поднёс стакан ко рту, как-то задумался и только потом выпил.

— Серёжа, я что-то не то ляпнул?..

— Да нет. Всё путём… Только у меня уже очень давно к словам «немецко-фашистские» своё отношение… Особенно к «немцам». Вот будем отмечать День Победы. Сейчас в Казахстане желательно говорить: «Победа над фашистской Германией». Понимаешь, в зале немцев одна треть. Зачем ворошить? Немцы — одно. Фашизм — другое… Я с немцами на Можайском направлении в сорок первом воевал. Родину отправили защищать. Сопляка необученного. Из этого, из нашего посёлка. Я никак не мог понять… У нас в городишке немцы давно жили. Мать вспоминала, что роды у неё были тяжёлые и, если бы не немка, врачиха Грета, не жить мне на этом свете. Мать молилась за неё. Спасла мать, выходила меня. Спасла… Чтоб послали убивать друг друга… Меня в этой мясорубке через год инвалидом сделали. Еле очухался. Вернулся домой в Казахстан. Немцев прибавилось, после депортации с Поволжья в сорок первом и сорок втором годах. Сколько лет прошло. Они работают на разных участках. Деловитые, непьющие… Обрусели. Немногие, но женились, повыходили замуж… Есть друзья… А разных случаев и весёлых и невесёлых, связанных с немцами, не перечесть…

— Расскажи, спешить некуда.

— Раечка! Семёныч хочет байки послушать. Принеси ещё пузырёк.

Он приподнял стакан, помолчал…

— Знаешь, иногда «немецкий вопрос» у меня связан был с партийной дисциплиной…

— Интересно, каким боком.

— Один раз решил пошутить. Я трудился тогда в железнодорожном цехе. Перед сменой подошёл к конторке, дверь приоткрыл, вижу — немцы все знакомые, захожу резко и кричу, вскинув руку: «Хайль!» Они все повскакивали.

— Ага! Я знаю, о чём вы…

— Они потом долго смеялись: «Ну и напугал ты нас». Правда, меня чуть из партии не исключили… Они заступились. Самое интересное я узнал потом. Их в конторке было шестеро. Пять немцев и один наш. И он, гад, настучал…

На следующий день, по предложению Сергея Михайловича, мы на вертолёте отправились обследовать площадку для строительства нового объекта.

— Пока будем лететь до площадки, обрати внимание на поселения, деревни, которые увидишь, и определи, кто в них живёт, — посоветовал Сергей.

Первыми появились несколько разбросанных по пастбищам юрт и стада баранов. Ясно было, что это вотчина казахов. Затем появился до боли знакомый пейзаж: вытянутая вдоль непокрытой ничем дороги деревушка — домишки, избушки; одни — ровные, другие — перекошенные, в основном деревянные, с необозначенным участком обрабатываемой возле них земли, захламлённые дворы… Узнаваемая обитель русских и украинских поселенцев.

А затем… А затем… Словно ножом отрезанная территория… Асфальтированная дорога. По обе стороны — аккуратные домики, чистые дворики, чётко обозначенная небольшим забором граница участка, обработанная на нём земля. Посредине деревни — клуб.

Сознаюсь, на меня это произвело сильное впечатление. Я поднял голову, посмотрел на Сергея. Он смотрел, улыбаясь, на меня:

— Всё понял? Немцы делали своими руками.

Возвратились. Сергей Михайлович спустился с трапа, потянулся:

— Ну, вот и прилетели.

А я ему:

— Сергей Михайлович! После слова «прилетели» вспомнил одну байку, чтобы пополнить твой «немецкий багаж».

— Давай. Это завсегда с удовольствием.

— У поэта Маршака домработницей служила немка. Во время войны, когда звучал в Москве сигнал воздушной тревоги, и нужно было спускаться в бомбоубежище, Маршак говорил женщине: «Пойдёмте, ваши прилетели…»

— Отличная байка. Я обязательно в пятницу в баньке своим Гансам расскажу, как великий писатель-еврей заботился о простой немке.

 

Творожная запеканка

В середине девяностых годов в Канаду была направлена делегация от Министерства чёрной металлургии с целью заключения контракта на поставку оборудования для одного из уральских заводов. Проектирование поручили нашему институту. В составе группы были директор завода Сергей Сергеевич, экономист от министерства Михаил Борисович, представитель молодого поколения нарождающегося капитализма Леша и я — главный инженер проекта «Гипромеза» (Государственный институт по проектированию металлургических заводов). За океан летел впервые. Время смутное. От старого не оторвались, к новому не знали, как подступить. Маршрут Москва — Амстердам — Торонто. При входе в самолёт нас встречали симпатичные, стройные, улыбающиеся длинноногие стюардессы. Во время полёта хорошо кормили и поили, можно было укрыться одеяльцем и положить голову на мягкую подушку. Молодой бизнесмен Леша, который сидел рядом со мной, опыта заграничных командировок не имел, но чувствовал себя раскованно, разбирался в предлагаемых спиртных напитках и практически не переставал их заказывать. Я смотрел в иллюминатор на ландшафт и невольно сравнивал наши неприглядные сельскохозяйственные угодья с неясными границами и поля других государств, особенно после Польши, ухоженные, с чёткими разделениями и дорогами. Когда прибыли в Амстердам, нам была организована экскурсия по городу с русским переводчиком. Гид возил на своей машине, прекрасно говорил по-русски, интересно рассказывал о достопримечательностях города. Иногда останавливались и шли пешком, чтобы посмотреть поближе творения человеческой мысли и рук разных эпох. Когда мы выходили из одного костёла, неожиданно Леша, обращаясь к директору, громко спросил:

— Сергей Сергеевич, а на улицу Красных фонарей нас поведут?

Пауза. Все улыбаются.

— А ты откуда знаешь про эту улицу?

— А мне наши мужики, да и девки тоже, все уши прожужжали, поручили внимательно посмотреть и доложить.

Недолго подумав, директор, обращаясь к гиду, сказал:

— Народ требует. Придётся показать. Мне и самому интересно.

Так я впервые попал на улицу Красных фонарей. После окончания этой экзотической в те годы для нас прогулки Сергей Сергеевич, внимательно глядя на Лёшу, поинтересовался:

— Ну, что ты доложишь своей компании?

На что представитель будущего страны ответил неожиданно:

— У них бардак на улице Красных фонарей, а у нас по всей стране-матушке. — Он оказался наблюдательным и сообразительным молодым человеком.

— Наше будущее в надёжных руках, — рассмеялся финансист.

— Ты болтай поменьше, — как-то грустно посоветовал опытный директор.

Когда летели уже в Торонто, Лёша толкнул меня в бок:

— Семёныч, как думаешь, у нас можно такое сообразить?

Я не понял:

— Что сообразить?

— Такой Красный проспект.

— Нет.

— Почему?

— Ты же сам сказал, что у нас уже всё сделано.

Прошло часа два, я задремал. Снова толкает и в ухо мне:

— Там впереди громила тёмный, белозубый, я остановлюсь, а ты меня сними на фото, я детей пугать буду. Прошу, сделай…

Кода я щёлкнул фотоаппаратом, мужчина посмотрел на нас и с улыбкой спросил на чистейшем русском языке:

— Неужели я такой страшный?

— Да нет… нет… что вы…

Ошарашенные, мы прошли, плюхнулись на свои места, и Лёша, не скрывая досады, пробасил:

— Ну я же не знал, что он говорит по-русски…

Неожиданно с заднего сидения раздался голос:

— Не он один говорит по-русски.

Мы оглянулись и увидели не менее колоритную фигуру сидящего и тоже улыбающегося чернокожего мужчины немалых размеров. До самого Торонто Лёша не вставал, ничего не говорил, а только пил, пил и пил.

В Торонто нас встретил представитель компании, отвёз в гостиницу и попросил к восьми утра быть готовыми для встречи с руководителем фирмы, который лично приедет за нами.

Утром спустились позавтракать. Нас уже ждал переводчик. Каждый выбирал завтрак по своему вкусу. Я попросил творожную запеканку. Через несколько минут всем принесли заказанные блюда, а ко мне подошёл, наверное, какой-то руководитель (поскольку слово «офис-менеджер» в нашем лексиконе отсутствовало) в великолепном чёрном костюме, в белой рубашке с «бабочкой» и сказал:

— Приносим свои извинения. В связи с ранним временем (а на часах 07:30) мы ещё не успели приготовить заказанное вами блюдо, поэтому можете выбрать любые другие и оплату не делать.

— Мужики, а у нас когда-нибудь будет такое? — восторженно вопросил Лёша, обращаясь сразу ко всем.

— Нынешнее поколение российских людей будет жить при капитализме, и не такое ещё будет, — твёрдо ответил ему Михаил Борисович.

Когда я рассказывал об этом эпизоде друзьям по возвращении, мне никто не верил, и говорили, что я просто перепил и не соображал, что делалось вокруг.

После завтрака, весело обсуждая творожную запеканку, мы вышли из гостиницы, и переводчик подвёл нас к машине, возле которой стоял среднего роста мужчина, в простой курточке, джинсах не первой свежести, в тёмной рубашке без галстука, вежливый, улыбающийся.

— Знакомьтесь, мистер Краус.

Краус? Руководитель фирмы?..

На нашем фоне (а мы все в парадных костюмах, белых рубашках с галстуками) он выглядел шофёром. Познакомились. Краус приглашает в машину, сам садится за руль, и переводчик говорит:

— Если вы не возражаете, то сегодня мистер Краус ознакомит вас с производством, проведёт первую беседу по интересующим вопросам, и затем будет экскурсия к Ниагарскому водопаду. А завтра весь день на переговоры по контракту.

— Нет возражений, — ответил директор.

Долго не могли прийти в себя — руководитель фирмы… джинсы… сам за рулём… Посетили производство по близкой нам части, зашли в проектный отдел. Десяток людей за компьютерами (у нас несколько десятков за кульманами).

— Александр Семёнович, помнишь, ты знакомил меня с процессом проектирования у вас? Куда ни зайдёшь — девочки за кульманами. А здесь у всех компьютеры. И картинка объёмная.

— Но девочки у нас посимпатичнее… Вижу. Всё вижу, Сергей Сергеевич. Слёзы мешают мне говорить. Отстаём. Но, если честно, не только мы.

По дороге на Ниагарский водопад заехали в ресторан пообедать. Мы с Лёшей сели за отдельный столик. Директор оказался большим любителем креветок и всем заказал, чтобы попробовали. Лёша пытался ножом разрезать панцирь. Не получилось. Он всю креветку в рот, затем другую. И так всё блюдо. У меня глаза на лоб. Я спросил у него потом:

— Лёша, а у тебя пузо не болело?

Он ответил:

— Не… а что? Ведь пивом запивали…

По пути до Ниагарского водопада мистер Краус рассказывал нам не столько о достопримечательностях мест, по которым мы проезжали, сколько о технических особенностях построенных гидростанций и технологиях, применяемых для сохранения этого сказочного уголка природы.

— А как это выглядит, увидите сами.

И мы увидели. Это действительно незабываемое зрелище. Очень точно выразил наше впечатление Лёша. Он долго молчал, смотрел на водопад и тихо произнёс:

— Это место ненормальной красоты.

Все улыбнулись и с этим определением согласились.

Интересный диалог экономиста с Лёшей состоялся после рассказа о туристическом бизнесе, приносящем немалые доходы.

— Падает вода сверху вниз, а деловые люди собирают миллионы долларов, — констатировал финансист.

— А наш шеф говорит, что скоро для нас снизу вверх потечёт золото, и можно будет жить — не тужить, — сказал Лёша.

— А когда нефть кончится, на что ты жить будешь?

— Так на мой век хватит…

— Расскажи своему шефу, что есть такая страна — Испания. Она стала могущественной державой, потому что добывала в Боливии много серебра и золота. А когда запасы кончились — всё рухнуло, — ответил Михаил Борисович.

— Зато у них классные футболисты есть.

— А у нас и в футболе не получается…

Так закончился первый день. Сергей Сергеевич поблагодарил мистера Крауса за его доброжелательность, за то, что уделил нам столько времени и поведал о многих интересных вещах.

На следующий день утром пошли на завтрак. Мы ещё ничего не заказывали, а мне принесли запеканку и предупредили, что в стоимость она не включается. Это от администрации.

— Ты можешь здесь оставаться, с голоду не помрёшь, — рассмеялся директор.

Переговоры прошли успешно. Контракт подписали. Мы отправлялись домой с чистой совестью и хорошими покупками. В самолёте на обратном пути необходимые сведения для пассажиров произносились на английском и затем на русском языках. Перед Москвой прозвучало объявление:

— Уважаемые пассажиры! Одеяла и подушки просьба не выносить, так как они являются собственностью Аэрофлота.

Эта фраза была произнесена на русском языке. На английский не переводилась. При выходе я спросил у стюардессы:

— А почему вы сделали это предупреждение только на русском языке?

Она ослепительно улыбнулась, но ничего не ответила.

 

Во саду ли, в огороде

Композитор Илья Гуревич шёл домой с хорошим настроением. Он был включён в список для получения садового участка размером шесть соток. В воздухе запахло ростками частной собственности. Идея приобщения к работе на земле принадлежала жене, которая давно и настойчиво повторяла:

— Давай приобретём дачу недорогую или садовый участок, чтобы можно было дышать свежим воздухом, посадить фруктовые деревья, ягоды, цветы. Может быть, хоть тогда ты вспомнишь, что красивый букет нужно подарить жене на день рождения. А там, глядишь, надышишься кислородом и напишешь что-нибудь путное…

Это было немного обидно, но справедливо. Когда он узнал, что составляются списки желающих вступить в кооператив, Илья Григорьевич попросил не забыть и о нём. В профсоюзе своей организации он отвечал за работу коллектива в подшефном совхозе в период уборки урожая картошки, что было очень и очень непросто. У многих студентов и преподавателей вдруг обнаруживалось нарушение здоровья, и больничные листы пачками ложились к нему на стол. Но необходимое количество для подъёма сельского хозяйства страны набиралось, хоть многие после картофельной какофонии отмораживали себе руки и ноги и несли больничные, но уже не ему. Гуревич был членом партии, успешно «колебался вместе с её линией», поэтому был уверен, что ему пойдут навстречу.

— Радуйся, — сказал жене, когда вошёл в дом.

— Сбылась твоя мечта. Скоро получишь ключи от огорода, а я спою свою песню, и мы приобретём машину, то бишь автомобиль.

Это была его давняя мечта. Получение участка и покупка машины позволяли в едином порыве идти к осуществлению светлого будущего. Вождению машины его обучили сельские шофёры, когда собранную картошку отвозили на приёмный пункт. Шоферы делали это с удовольствием, поскольку сидя рядом с ним, давали указания и распивали кто водочку, кто самогон. Порой, на обратном пути кто-то засыпал, приходилось подвозить уснувшего к дому, где вместе с его женой затаскивали в дом, и она благодарила Гуревича за то, что «не разрешил рулить машину этому пьяному охламону». Илья Григорьевич получил все документы для приобретения и вождения автомобиля. И стал вопрос о выборе модели.

— Не вздумай брать горбатый «Запорожец»,

— твёрдо заявил сосед.

— Почему?

— Недавно я был на вокзале, ждал поезда и наблюдал такую картинку. Подъехал мужик на «горбатом», видно спешил, и поставил его возле стоянки такси. Вышел из машины, а стоящий рядом таксист говорит ему: «Убери свой окурок, здесь место для солидных машин и пассажиров…» Для композитора эта мыльница непрестижна.

Другой опытный коллега дал такой ценный совет:

— Всякий уважающий себя автолюбитель должен иметь своего механика, как женщина своего гинеколога.

О том, что нужно иметь опытного механика, ему говорили многие. Тем более что маэстро имел очень смутные представления об устройстве и эксплуатации автомобилей.

После анализа всех советов и бюджета семьи, а также стоимости разных моделей автомобилей было принято решение купить «Москвич». Гуревич был счастлив. Он был так воодушевлён, что даже написал несколько удачных произведений.

Познакомили с Ваней-механиком, который, по утверждению рекомендовавших, мог до винтика разобрать и собрать любую машину, имея при этом семиклассное образование сельской школы, высокий рост, добродушную улыбку, и любил повторять:

— Та не нада пичалица, усё упереди…

И наступил тот радостный весенний день, когда севший за руль своего авто Илья Григорьевич вместе с женой в мажорном настроении впервые двинулись к садовому участку, в пятидесяти километрах от города, чтобы ознакомиться с местом его расположения. С этого дня лейтмотивом их жизни стали дача и автомобиль.

«28» — такой был номер на дощечке, прикреплённой гвоздём к деревянной палке, небрежно воткнутой в землю.

— Это номер нашего уголка, о котором ты мечтала. Мы превратим его в рай, где будут расти прекрасные цветы, собираться лучшие сорта фруктов, ягод и картошки, и звучать гениальные мелодии твоего мужа, — с напускным пафосом сказал Гуревич. — Пойдём поглядим окрестности.

Им понравились и берёзовая роща, и смешанный лес, и чуть подальше пруд, по другую сторону которого располагалась деревня, и начинались поля совхоза.

— Давай проедем через деревню. Там можно будет брать у бабушек молоко, творог — они полезны творческим людям, к коим, по непонятным мне причинам, ты относишь себя, — с улыбкой произнесла жена.

Рис. Е. КРАН

— Поехали. Там даже асфальтовая дорога.

Они медленно двигались к деревне, рассматривая поля, пасущихся коров, на окраине деревни группу сельских девушек, что-то оживлённо обсуждающих.

— Посмотри, какие тощие коровы, — грустно констатировала жена.

— Но какие доярки! — парировал Гуревич.

Посмеялись и направились к родным пенатам. Решили, что день прошёл удачно, всё, что наметили, осуществили. Однако иначе думал «Москвич», потому что посчитал, что ему уделили мало внимания, и за несколько километров от дома, пару раз чихнув, замолчал. Попытки завести успеха не принесли.

Илья Григорьевич знал, что есть семь белых клавиш и пять чёрных, умел использовать рояль для создания и обучения музыке. Но найти неисправность в машине и устранить её он не мог. Жена отправилась домой на общественном транспорте, а Илье помог шофёр проезжающего грузовика, который с помощью троса прикатил заглохший автомобиль во двор Ивана-механика.

— Та не нада пичалица, усё упереди, — успокоил мастер.

Он знал, о чём говорил.

* * *

И началось осваивание выделенного участка земли — поначалу без особого единодушия между супругами. Никто не имел для этого ни образования, ни навыков. Было только большое желание жены. Илья никак не мог понять, почему на его земле ставить дом и так называемый хозблок можно только там, где указано. И даже компостную яму необходимо было правильно сориентировать. А Светлана смотрела на всё иначе. Она, например, вспомнила, что её предки были помещиками, имели угодья и крепостных.

— Теперь я понимаю твой энтузиазм, и в кого ты хочешь меня превратить, — сокрушался муж.

Однажды, при очередном посещении своего райского уголка, Света, преподаватель русского языка и литературы, смеясь, продекламировала Маяковского:

— И слышит шёпот гордый вода и под и над: «Через четыре года Здесь будет город-сад».

На участок они ездили с удовольствием, закупая необходимые для начала приспособления, семена и обсуждая строительство жилья. Процесс пошёл… Всё бы ничего, если бы… если бы… Ну представьте себе: едут на «Москвиче» к дачному участку, после напряжённого рабочего дня, чаще в выходные, два интеллигентных человека в простой, рабоче-крестьянской, одежде. Ярко светит солнце, вокруг прекрасная природа, свежий ветерок.

И в это время глохнет мотор. Это… это… Как будто во время исполнения оркестром любимого симфонического произведения вдруг повисает неожиданная пауза, оркестранты замирают, словно мумии, и дирижёру ничего не остаётся, как скорбно опустить голову. А проехали половину пути. И это не один, не два раза… При очередной поломке гроссмейстер-механик, почёсывая затылок, выдохнул:

— Карбюратор поломался.

— Сколько стоит?

— Его нельзя достать, но мне обещали за… Но не надо пичалица, как поёца…

Когда Илья слышал исполнение этой песни-хита, его бросало в дрожь. Он, наверное, был единственным человеком «на просторах родины любимой», который ненавидел популярный шлягер. Это продолжалось в течение всех лет, пока строили дом, выполняя завет «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи». Cловарный запас композитора Гуревича Ильи Григорьевича пополнился такими немузыкальными терминами, как «тормозные колодки», «бензиновый насос», «выхлопная труба», «текёть масло» и прочая, прочая, прочая… Особенно запомнился случай, когда Иван сказал:

— Свечи менять надо.

— Сколько?

— Завтра достанут — скажу, — ответил неунывающий знаток.

А у Ильи в голове всё время вертелось: «Свечи… свечи. Где я слышал о свечах? Вспомнил! Пастернак: «Мело, мело по всей земле, Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела…» У Пастернака свеча вызвала чувства, которые вылились в бессмертное стихотворение. А Гуревича этот эпизод заставил задуматься о количестве денег, потраченных на ремонты, покупки ломавшихся деталей и обеспечение материального состояния всегда бодрого механика. Набегала внушительная сумма, приводившая Илью в минорное настроение, и укреплялась мысль о замене машины.

Прошло время. Счастливая хозяйка, проявившая недюжинные способности в строительстве дачи и работе на земле (сказалось ДНК!), принимала гостей и примкнувшего к ним мужа по случаю открытия домовладения. Рядом с участком стояла «Volvo». На столе в причудливых корзиночках, тарелках, блюдах лежали щедрые дары земли. Спиртное закусывали огурчиком с лучком, помидорчиками и даже свежим чесночком. Были опробованы выращенные на клочке частной собственности великолепные ягоды клубники, сочные яблоки разных сортов. Хозяйка щедро угощала и делилась рецептами изготовленных блюд. Когда спиртного осталось мало, Илья Григорьевич в последний раз разлил по полстакана, обнял своего старого друга, а тот перед тем, как чокнуться, спросил:

— Ну ты доволен, что концерт доигран?

Илья посмотрел на стакан, покачал им:

— Конечно… Но это всё Светка. А я был счастлив два раза в жизни. Первый раз, когда купил «Москвич», и второй раз — когда его продал.

Чокнулись, допили, он нажал на кнопку стоящего на столе радиоприёмника и… Хотите — верьте, хотите — нет, но на всю округу загремела музыка: «Не надо печалиться. Вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди. Надейся и жди».

Гуревич уронил голову на плечо друга.

 

Катя

Работаю мастером смены на металлургическом заводе в цехе по производству изделий из горячего проката. Ночная смена. В эти часы нет дневной суеты, меньше передвигающейся техники и звенящих кранов, да и люди, кажется, ходят медленней, больше сосредоточены на себе, в разговорах более откровенны. В этом я неоднократно убеждался. Вот и тогда, в середине ночи, подходит крановщица Катя, мнётся, что на неё совершенно не похоже. Она, как и многие в то время, пришла к нам в смену после окончания производственно-технического училища и двух лет работы на кранах в доменном, самом загазованном цеху. Затем написала заявление о переводе в прокатный цех. Начальник доменного удивился и вызвал её к себе.

«В чём дело, Катерина? Кто тебя обижает? Я им ноги из задницы повыдёргиваю…»

«Никто».

«Ты же хорошо работаешь, неплохо зарабатываешь, от тебя мужики балдеют…»

«Михаил Андреевич, я хочу, чтобы у меня от этих, как вы говорите, балдеющих мужиков, здоровые дети повырастали… Дышу газом».

Михаил Андреевич молча взял заявление, подержал, подписал с резолюцией «Согласен», отдал его Кате и сказал:

«Спасибо за работу».

«И вам спасибо».

Об этом разговоре рассказал мне сам Михаил, с которым я был знаком и у которого проконсультировался, когда девушку направили в нашу смену. Екатерина Васильевна Громова. Среднего роста, не худая, 24 года, голубоглазая, миловидная, сметливая. Выросла в детдоме. Обладала полным набором ненормативной лексики, которую могла применить, не обращая внимания на пол, возраст и должность присутствующих. Я вспомнил, как её представил смене:

«Екатерина Васильевна. Будет работать на кранах. Прошу любить и жаловать. Вопросы есть?»

«Есть, — это электрик Бойко, ловелас со стажем. — Мастер приказал любить. А ты замужем?»

«Пока нет».

«Почему?»

«Тебя ждала».

«Так я обнаковенный электрик».

«Бабник ты необнаковенный», — под общий хохот сказала Катя.

Она иногда подходила посоветоваться, как правило, на личные темы. Однажды увидел её расстроенной:

«Катя, почему грустная?»

«Хотела одного инженера обмануть, а он такой жлоб. Повёл в кафе и заказал по одной порции мороженого простого, не шоколадного».

Или:

«Катя, чего ты замуж не выходишь?»

«Индусов жду».

К нам на завод должны были прибыть на практику индийские специалисты. Вот такой она была — Катя Громова. Так и в ту ночную смену подошла. Чувствую, что не знает, как начать разговор.

— Что случилось, Катя? — спрашиваю.

— Давай, Семёныч, полялякаем. Понимаешь, тут ко мне молодой инженерик клинья подбивает… Я хочу заарканить мужика пограмотней меня. Заходит он к нам, в комнату, а мы с Веркой чай пили, и говорит: «Как написал поэт, приветствую тебя, пустой уголок».

— Пустынный, наверно.

— А я ему: «Если пустой уголок, чего припёрся сюда, иди к своему поэту». Он извиняться начал, потом за бутылкой и конфетами сбегал. Короче, что это за поэт и чего он написал? Ты ж у нас дюж грамотный.

— Катя, для этого дюж грамотным быть не надо. Это программа средней школы.

— Ты мою школу знаешь. Детдом… Там другой грамоте учат.

— Это стихи Пушкина Александра Сергеевича. Называются «Деревня».

Дальше я не помню.

— А ты напиши это, мне хватит.

Через пару недель снова подходит Катя. И снова в ночную смену.

— Семёныч, хочешь посмеяться?

— Конечно.

— Пришёл Валерка, ну тот, что стихи читал. Решили мы начать подготовку к Новому году. Сидели выпивали. Значит, он, я и Верка со своим кобельком. Загрузились уже хорошо, я и говорю: «Валера, ты стихи Пушкина читал про пустой уголок, а стол полный. Не хватает только стишков. Давай, изобрази, вспомни, чтоб всего хватало в Новом Году».

«Приветствую тебя, пустой уголок», — засмеялся Валерка. «А дальше?» — «Не помню». Эх, ты, говорю. Наливай и слушай… Веришь, неделю учила… Только непонятливые слова выбросила, заменила, встала и громко, со стаканом в руке, врубила: «Приветствую тебя, пустынный уголок, — да ещё по голове его стаканом погладила. –

Приют спокойствия, трудов и вдохновения,

Где льётся дней моих поток

На поле счастья и терпения».

Я рассмеялся:

— Катюша, ты первая крановщица в мире, которая откорректировала самого Пушкина. А Валерка как отреагировал?

— Чуть не ус…ся.

 

Анжелика

Слов нет. Оставшиеся волосы — дыбом. В голове не укладывается. Продукты, которые попадают под санкции, уничтожаются. Кто-то сказал: «По сути это идея безумная, глупая и подлая».

Давят, закапывают мощными бульдозерами (с установленными на них американскими двигателями). И с радостью отчитываются. Смотреть невозможно. И даже открыли горячую линию в Генпрокуратуре, чтобы каждый сообщал о замеченных нарушениях. Говорят, телефоны не смолкают. Каждый норовит сообщить о нарушениях. Как здесь не вспомнить знаменитую цитату из Сергея Довлатова: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»

А дальше что? Придёт домой тракторист и с радостью скажет:

— Я сегодня назло этим «пиндосам» закатал пятьдесят тонн сыра.

— Молодец, — ответит жена.

— Давай поужинаем.

— Так нечем.

Лиха беда начало… Ассоциация текстильщиков России предложила уничтожать изделия текстильной и лёгкой промышленности из стран Европейского союза, задержанные на границе или ОБНАРУЖЕННЫЕ НА ТЕРРИТОРИИ РОССИИ (выделено мной). По утверждению Ассоциации, основным видом контрабанды на сегодняшний день являются куртки, пуховики и джинсы. Так что недалёк тот час, когда самыми нужными и модными провозгласят телогрейки, шапки-ушанки и кирзовые сапоги.

Всё это я, может быть, слишком подробно рассказал потому, что вспомнил восьмидесятые-девяностые годы с пустыми полками магазинов, когда вопросы продуктового и вещевого замещения каждый решал по-своему. Поведаю на примере одной семьи. Собственной. Так случилось, что в эти годы мы с женой, сын и дочь переехали из небольшого промышленного украинского города на постоянное место жительства в Москву. Прошло некоторое время, и мы неожиданно узнали, какое невероятное множество наших родственников и друзей проживает на необъятных просторах Союза Советских Социалистических Республик. Всё проходило предельно буднично. Звонок в дверь. Открываешь — и видишь улыбающееся лицо гостя, или гостьи, или семьи, порой с детьми, из трёх-четырёх взрослых.

— Здравствуй, дорогой! Приюти провинциалов в столице нашей родины.

Многие приезжали в Москву за продуктами, одеждой и редко по приглашению. Со временем я всех приучил предупреждать и придумал термин — «республикозамещение», поскольку денег на всё и всех не хватало. Так что идея импортозамещения родилась в обычной московской квартире во времена пустых прилавков в магазинах и наводняющих столицу людей с севера, юга, востока и запада.

Гости из Украины поставляли сало, овощи и фрукты. Урал привозил пельмени и какую-нибудь экзотическую выпечку. Грузия делилась виноградом и винами. Благодаря Башкирии в доме всегда пахло великолепным мёдом. А вкуснейшую картошку и квашеную капусту из бочек покупали сами на Черёмушкинском рынке у крепко сложенных бабёнок из Подмосковья. Чтобы почувствовать аромат тех лет, поведаю очень личные воспоминания. Отрывки из письма жене.

«Здравствуйте, дорогая, многоуважаемая, хоть и младшая, но научная сотрудница! Вы, конечно, будете удивлены, получив письмо от своего супруга. Но я кратко изложу причину своей прыти, чтобы не омрачать Ваше пребывание на курорте. Я хочу Вас искренне поблагодарить! За что? Объясняю. Вашу теплоту и доверие, любовь и заботу о людях мы сразу же ощутили после отъезда. На следующий день позвонила жена товарища Митина, дева Мария, из славного украинского города Кривой Рог и поручила сделать следующее: 1. На Курском вокзале в камере № 246 шифр Ж-142 забрать для нас одну коробку помидоров. 2. Переставить шифр на Б-142. Проводить её при отъезде, так как она везёт много вещей. Через день после расставания с девой Марией позвонила моя сестра и с радостью поведала, что по настоятельному и трогательному Вашему приглашению, к нам едут их друзья Лиза и Зоя Топилины из шахтёрского города Донецка. Нашему «восторгу» не было предела. Я их встретил, повёз на машине по нашей родной столице, показал Красную площадь, Ленинские горы, Большой и даже Малый театры. Сделал всё по протоколу, как Вы приказали. Отвели гостям комнату сына, распили привезённую «горилку с перцем», закусывая соленьями и прочими вкусностями щедрой украинской земли. И снова жизнь потекла своим чередом. Таким образом, по состоянию на сегодня у нас в квартире открылись: филиал овощной базы, уютная гостиница и вещевой склад (Вашими молитвами). Ко всему на два дня отключили воду, и, укрепляя своё физическое состояние, таскаем воду вёдрами на четвёртый этаж. А вечерами… Женщины Топилины с радостью показывают свои покупки — шубы, пальто, обувь, шляпы, обои, трусики, лифчики… Сидим, обсуждаем, вспоминаем… Жалеем, что Вы не можете разделить с нами общую радость. Пожалуйста, прошу сообщить, кого ещё Вы пригласите к нам, чтобы можно было подготовить всё необходимое для обеспечения высоких гостей, а также их духовных, материальных и физических потребностей. Мы Вас любим, как и все советские люди.

Ваши дети и супруг».

Всё нужно было «доставать». Например, мясо я приобретал в большом продуктовом магазине, который располагался в доме напротив. В мясном отделе с убогим ассортиментом работал голубоглазый парень Саня, лет тридцати, среднего роста, мускулистый. На вопрос «Когда будет мясо» он с улыбкой отвечал: «При коммунизме». Хотя эту общественную формацию Хрущёв обещал построить тогдашнему поколению советских людей к 1980 году, но и к концу десятилетия не видно было даже элементарного исполнения принципа «от каждого по способностям», тем более «каждому по потребностям». Поэтому после дружеской беседы мы договорились, что Саня обеспечивает меня по его способностям, а я оплачиваю его труд по своим потребностям. Однажды мы с сыном, студентом технического вуза, зашли в этот магазин. В отделе, как всегда, витрины с костями, никакой очереди и продавец Саня. Увидев нас, он молча вытащил из-под прилавка огромный кусок говядины, подошёл к круглому деревянному пню, на котором лежал немаленький топор, одним ударом отрубил кусок, завернул в бумагу и передал мне. А я стандартную сумму ему. Он не благодарил. Стоял и улыбался, ожидая, видимо, очередного клиента.

— Папа, сколько ты ему дал?

— Треть своего месячного заработка.

После паузы.

— Так может, мне перейти в торговый институт?

— Не советую, всё равно рано или поздно посадят.

— Пашка Гудков, наш секретарь комсомольской организации, ты его знаешь, организовывает какой-то кооператив, так как зарождается малый бизнес. Меня зовёт.

— Паша — шустрый парень. Разберёшься, расскажешь.

Рассказал не он. Раскопала жена, когда наступило лето. Сын стал часто приходить утром. Я её успокаивал — он молодой, горячий. Весь в меня. «Яка хата, такый тын, якый батько, такый сын». В прошлом году он работал в газетном киоске. Заработал на поездку к морю. Ты же не волновалась…

На всякий случай жена спросила во время ужина:

— Миша, где ты шастаешь по ночам?

— Осваиваю основы проклятого капитализма. Торгую.

— Чем? Где? С кем?

— Паша организовал кооператив с поэтическим названием «Гурман». Торгуем для начала пирожками на Курском вокзале. Чаще по ночным сменам — лучше идёт торговля.

Жена выронила из рук вилку. Я чуть-чуть поперхнулся чаем.

— Справляешься?

— Пока да. Скучать не приходится, но я хочу «Спидолу» с собой взять. Можно?

— Если это увеличит заработок, конечно.

Здесь нужно сделать отступление и рассказать о том, что собой представлял Курский вокзал. Чистотой в здании, зале ожидания, на платформах, особенно в переходах он не отличался. В южном направлении прибывало и убывало немалое количество пассажиров. Никаких продовольственных ларьков, кафе не было. Туалет, как правило, ремонтировали, потому что если его открывали, то через день от зашедшего туда несло так, что избавиться от этого запаха можно было только через несколько дней. Но между тем физиология приезжающих и отъезжающих подчинялась законам природы, поэтому близлежащие уличные закоулки, так же как и подъезды жилых домов и официальных зданий, использовались для удовлетворения естественных нужд населения.

Жена не выдержала и решила проверить поступившую от сына шокирующую информацию. В полночь пришла на Курский. Недалеко от входа увидела сына. Он стоял за контейнером, в котором обычно продавали мороженое. Теперь в него грузили пирожки, чтобы они сохраняли тепло. Белый передник, не первой свежести, причём нижние его концы закреплены на поясе, что позволяло складывать в образовавшуюся складку получаемые деньги. Стоял ценник: «Пирожки с изюмом — 25 коп. Пирожки с повидлом — 25 коп. Пирожки с рисом и яйцом — 25 коп.». Жена стала в очередь. А рядом — непрерывный круговорот людей с чемоданами, мешками, баулами, корзинами.

Из «Спидолы» негромко пели:

— Мне два с изюмом. Музычку слушаете… Мечта прошла стороной?

Только когда сын передал матери пирожки, сообразил, кто перед ним. Не смутился, а обрадовался:

— Но завтра же я встречу мечту. Даже ты пришла мне помочь.

— По-моему, я буду только мешать.

Неожиданный голос из очереди:

— Эй, бабуля, отходи побыстрей, все спешат. Потом поговоришь.

Поговорили дома, когда поедали привезённые гостями дары природы.

— А более интеллектуальной работы для студента одного из самых престижных институтов в вашем кооперативе нет?

— Мама! В нашей стране любой труд — дело чести, доблести и геройства. Так меня воспитали родители и комсомол. Не волнуйся, твой сын на правильном пути.

Позже сын с улыбкой вспоминал курьёзные эпизоды вокзальной эпопеи.

Ночь. Бойко раскупаются пирожки пассажирами. Увеличивается количество бомжей. Одни ложатся вдоль стен переходов на ночлег, другие снуют в поисках кого-нибудь, чтобы обобрать. Подходит старушка:

«Почём пирожки?»

Из очереди голос:

«Ценник стоит».

«А может, я не вижу».

«Не видишь, не бери. Не мешай работать».

Рядом стоит грузин и ест пирожки. Остановился мужик:

«Сынок, с чем у тебя пироги?»

Грузин:

«Они, как и маладой прадавэц, с пэрцэм».

Часа в три ночи обычно подходили три милиционера. Сын для них всегда оставлял пирожки с рисом и яйцом. Один из них спрашивал: «Как торговля? Никто не обижает?» Нет, всё нормально. И вручал ему пакет. Шесть пирожков на троих. Денег не брал. Охрана! Крыша. Они располагались недалеко на подоконнике, разливали на троих, а бутылку отдавали терпеливо ожидающему бомжу. Но «Спидолу» не уберёг. Кто-то утащил.

А импорт, не запрещённый, не раздавленный бульдозерами и изготовленный на «проклятом Западе», пользовался колоссальным успехом. Звонит жене коллега по работе. Профорг. Педантичен в исполнении порученных дел и слаб характером. Говорит тихим извиняющимся голосом:

«Вы завтра буде те на работе?» — «Да». — «К нам в институт привезут товары из “Берёзки”, “Лейпцига”, “Ядрана” и других валютных магазинов. Меня вызвали в профком, и была жеребьёвка. Номер нашей лаборатории в числе последних, и нам уже остатки попали. Будут тащить жребий. Мне нужен бюстгальтер “Анжелика”, а останутся только крупные размеры. Переживаю. Возьмите талоны, так как меня не будет. Послали на овощную базу перебирать картошку».

P.S. Гнилую картошку бульдозерами не давили. Её сортировали научные сотрудники и студенты.

 

Хороший левак укрепляет брак

Как-то в семейном кругу, вспоминая прошлое, я спросил у жены:

— А помнишь, в Доме культуры?

Сидящий рядом десятилетний внук спросил:

— Дед, а что такое Дом культуры?

Мы переглянулись с женой и улыбнулись.

Разговор о Доме культуры напомнил мне давнюю, незабываемую встречу из жизни, в тогдашнем ещё Союзе Советских Социалистических Республик. Сочи. Благословенный край. Чёрное море. Я прибыл в санаторий и поселился в двухместном номере. Познакомился с соседом, очень колоритным мужиком. Высокий (еле помещался на убогой железной кровати), крепыш, чуть больше сорока лет, с залихватским чубом и очень добродушной улыбкой. Председатель колхоза. Подружились. Прошло несколько дней. Мы стояли за столиком на берегу моря, потягивали пиво, наслаждались природой, солнцем, перекатами волн и наблюдали за лежащими и проходящими мимо женщинами. А из динамиков гремела музыка такой силы, что, казалось, лопнут ушные перепонки, а может быть, организаторам хотелось, чтобы нашу музыку слышали жители Турции на противоположном берегу Чёрного моря и понимали, с кем имеют дело.

Разговорились. Рассказчиком он был отменным. Интересно было слушать эпизоды из его жизни, которые он доверительно поведал.

— Первый раз за свою жизнь бросил жену, ржавые трактора, свинарники и курятники… Старый друг, врач районный, сказал: тебе, Иван, надо отдохнуть, починить рычаги к своему трактору. Спасибо лекарю, Нинка ни в жисть не отпустила бы одного. Она меня знает. Вот уже двадцать лет живём, как говорят, в мире и согласии, вернее в согласии, потому как мир, бывает, нарушается. То я ей вмажу, то она меня своим кулаком так погладит… Сибирячка. Кулак тяжёлый. Вечером поорём, потом под одеяло, а утром: «Иди, поешь, Иван Демидович, восстанови свои силы для работы, а не для ругани и разврата». Она у меня грамотная — учительница. Я в техникуме её прихватил. Да и цапаемся больше из-за баб. У нас ведь как — всё, как на ладони, все всё видят, всё знают, а не знают, так языком почешут. Прихожу в коровник с ранья, переговорю с Машкой, дояркой, а под вечер благоверной шепчут: «Что-то долго твой коров доил с Машкой…»

Замолчал, поскольку засмотрелся на проходящую девушку.

— Ты посмотри! Та, в красненьком. Хороша… Её бы к нам, на месяц. Отдохнула бы на природе, коров подоила… Я бы помог. — и расхохотался с какой-то детской улыбкой.

— У меня с женским полом часто наперекосяк.

— Почему?

— Почему-почему…

— Расскажи, как говорят, — излей душу.

— Пиво кончается.

— Это исправим. Давай кружку.

— Колхоз у меня как колхоз. Мужиков мало, баб много, как везде. Я сам за шофёра на «бобике» за зарплатой в район с бухгалтером, девкой молодой, мотаюсь. Едем, а она говорит: «Иван, — говорит, — останови машину, посмотри, какие подснежники…» Она про подснежники, букетик собирает, а я гляжу на её задок, такой аппетитный. Слыхал, есть поговорка «Задница как орех, так и тянет на грех»? А ездили не один раз. И не только когда подснежники. И вдруг эта наша Клава забеременела и родила сына. А мужика-то у ней нет. Может и есть, но не в своей хате. Жена мне проходу не даёт: «Доездился, кобель… Это твой. Сам говорил, что надо увеличивать поголовье… Ты ж дисциплинированный. Выполнять должен партийные поручения. Увеличил на одного колхозничка». «Да нет, — говорю, — отстань». «Твой, твой. Тут больше некому. Бык и тот один на три района». Пилила она меня года полтора. Один раз приходит и говорит: «Нет, не твой. Не похож». И мне полегчало. Вот скажи мне, ты человек книжный. Живу я с Нинкой уже четвертак годов. Дочку и сына вырастили, правда разлетелись они.

— Почему?

— Опять почему-почему. Ты когда-нибудь бывал на нашей свиноферме или птицеферме?

— Нет.

— Запахи не вдыхал? Те, кто там работает, этими запахами пропитываются. В нашем поселковом клубе танцульки устраивают, молодёжь из района зовут, городских. Танцует дочка один раз с парнем, и вдруг он ей говорит: «Слушай, чем от тебя воняет?» Да громко так. А она лето поработала на птицеферме, помогала подруге. Удрала с танцулек, в слёзы: «Я уеду в город. Не хочу, чтоб от меня воняло и мужики шарахались». За ней и сын потянулся. Я не хотел их отпускать, но мать решила: «Пусть едут. Что мы им здесь можем дать? А силой не удержишь. Дети — ломоть отрезанный. Захотят — вернутся».

Он помолчал, потом улыбнулся, глядя на проходящую недалеко девушку, и продолжил:

— Но я не про молодых хочу. Я про тебя и меня. Погляди направо, тебе с мороженым блондиночка подойдёт? Попроси холодненьким мороженым поделиться… Так ты мне скажи, почему нас на баб тянет? Других. Знаем же, что своя дома не хуже, вернёмся, рады будем, а всё равно хочется… Чего лыбишься? Не знаешь? Иди за пивом…

А в прошлом году… Собрали в области в городском Доме культуры на конференцию председателей колхозов, секретарей партийных, профсоюзы, исполкомы, всю шайку-лейку. Учить нас, как надо правильно жить, пахать, доить, ну сам знаешь. Правда, как с бабами обходиться не учили. У нас командовать, советовать, проверять все умеют, а работать некому… А я уже давно в область не ездил, в город. Забрали паспорта для регистрации и направления в гостиницу. И пока рассказывали, про что конференция, всё оформили и дали бумажки с номерами комнат в гостинице: «Устраивайтесь, завтракайте и через два часа к началу не опаздывайте».

— Дождик капает. Может, по сто пятьдесят?

— Не возражаю.

Принёс водочки, закуски. Выпили по первой.

— Так чего я тебе молотил?

— В гостиницу пошёл.

— Да. Никогда не забуду. Захожу в свой номер, смотрю — двухместный. На одной кровати лежит и читает книжку бабёнка, очень даже фигуристая, в спортивном костюме. «Здравствуйте». — «Здравствуйте», — и не отрывает глаз от книжки. — «Мне номер этот дали, сказали, что здесь я жить должен». Она опускает книжку. Долго смотрит на меня, улыбается и говорит: «Живите, раз вам сказали». Чувствую, что-то не то… Думаю, чёрт его знает, может, за это время уже в гостиницах вместе селят баб и мужиков, номеров мало… Ведь денег даже на коровники не хватает. Решил оставить свой чемоданчик, вечером разберусь. Может, мужики на собрании объяснят. Иду в Дом культуры, а в голове одно: где я её видел? Знакомое лицо. Шёл, шел… И вдруг как обухом по голове: «Наташка!! Школа, последний класс, первые стаканы, поцелуи взасос… А куда я иду? Какая на хрен конференция? Какой Дом культуры?…» Развернуло меня на сто восемдесят градусов, и я строевым — ать-два, не шатаясь, снова в свой номер, куда направила меня, между прочим, вышестоящая инстанция. Смотрю, она лежит прикрытая, но только простынёй. «Я…» — «Я уверена была, что ты вернёшься… вспомнишь».

На конференцию добрался к концу второй половины дня. «Для выполнения постановления партии и правительства, мы…» — призывал очередной крикун. А у меня перед глазами её грудь, её губы… «Нужно сказать, что товарищ Тарасов не мобилизовал свой коллектив», — мелет чушь какой-то трепач. А я целую её и целую… Жалко, что ей нужно было уезжать.

Веришь, на этом всё не кончилось… Наливай, а то скиснет на солнце. Вечером все пошли в ресторан при гостинице. Встретил своего знакомого председателя соседнего колхоза. Выпили, конечно. Очень крепко загрузились. Очень. Я сдуру ему и ляпнул: так мол и так. Поселили меня с бабой, очень неплохой. И ты веришь, откуда столько силы пробудилось…

— У тебя, как у Пушкина, «душе настало пробужденье».

— Это точно. Хорошо стишки читаешь. Пушкин молодец. Давай за него выпьем. Он девок любил… Знаешь, у меня есть сторож, тоже Пушкин. Не просыхает… Ему Нинка один раз говорит: «Кузьмич, не позорьте фамилию великого поэта». А он ей: «А чего хорошего он сделал? На бумаге чирикал. Так бумагой скотину не накормишь. Да чтоб я из-за бабы стрелялся? Тьфу… Да они табунами ходют. Выбирай, какую хошь…» Не смогла перевоспитать его моя учительница. Но сосед, как услышал, что у меня в номере баба была, опрокинул рюмку, закусил и твёрдым голосом ко мне: «Я тоже хочу. Надо зарядиться. После таких “Домов культуры” я молодею, что хорошо влияет на семейную жизнь. Пошли». — «Куда?» — «К администратору». «Угомонись», — говорю. Но пьяные, какой спрос? Пришли в гостиницу. Он к администраторше: «Вас как величать?» — «Зоя Сергеевна». — «Зоя Сергеевна, вот Ивана поселили с ба… с женщиной, а меня нельзя так же?» — таким ласковым, сладеньким голосом. А сам он громила, поболе меня. Ведро без закуски высосет — и как огурчик.

Администраторша, бабонька очень даже в соку, всё при ней, посмотрела на него, улыбнулась, проверила паспорта и говорит: «Парфенов Михаил Степанович?» — «Так точно», — и смотрит на неё, и смотрит. — «Сто семнадцатый одноместный у вас?» — «Так точно». — «А у вас двести двадцатый?» — это ко мне. — «Да». — «Всё правильно. В номере двести двадцать поселили Жёлудеву Нину Васильевну. Женщина вы, товарищ Жёлудев», — и показывает паспорт мне. А паспорт не мой, а жены. — «Нужно аккуратно обращаться с документами».

И я сразу всё понял. Нинка на почту бегала, детям посылку отправляла и свой паспорт поверх моего положила. А я его не глядя взял, он у меня всегда сверху лежал. Вежливо так дала мне ключ в другой, уже одноместный номер. «Есть вопросы или замечания?» — «Нет… Нет…» — «Спокойной ночи». — «И вам также… Простите, что не так». Пошли мы, как побитые собаки, не солоно хлебавши. Она внимательно нам вслед глядела, я это приметил. А сосед просил меня не обижаться. Не хотел, а вышло, что свинью подложил мне. Меня же из женского номера — тютю, а если бы не попёрлись к этой Зое, то, может, ещё какую-нибудь бабёнку мне подселили, а я бы с ней договорился. Но перебрали…

Встретились со Степанычем утром на конференции, сели рядом, он толкает меня в бок: «Брось ты слушать эту хренотень. Слушай сюда. Вчера только лёг, стук в дверь, такой тихий. Открыл, входит Зоя — та, что Сергеевна. Свет в номере потушен, я в трусах: «Извините», — говорю. — «Ничего… Я зашла узнать, всё ли у вас в порядке, нет ли замечаний». — «Нет. Прижался к ней. Она не отказала… Дверь закрыл на ключ, и у меня долго не было никаких замечаний… С меня пузырёк — с закусоном. Потому как по твоей наводке».

Вернулся я домой, вооружённый инструкциями, постановлениями, указаниями, обязательствами. Это ж всё на бумаге, а на деле ни хрена применить нельзя. Но со своей дорогой Ниной Васильевной можно было всё. Она это почуяла… «Чем же вас там поили-кормили, что ты стал таким борзым под одеялом?» — «Партийными приправами, подруга, только партийными соками. В Доме культуры. Партия — наш рулевой». Знала бы она этого рулевого.

А месяца через два, вот что значит баба, говорит так ласково, с подковыркой: «Ванечка, — говорит, хоть я уже забыл, когда она так меня звала, — а когда у тебя в Доме культуры следующая конференция намечается?..»

 

Письма сердца

Недавно, перебирая свой архив, я обнаружил несколько страниц, на которых были выписаны отрывки из писем. Внимательно их прочитав, я понял, что это выдержки из переписки молодой девушки, студентки, со своим другом, первой любовью. Но откуда эти листки с незнакомым почерком? Вспомнил свою бурную молодость. Нет, не мне… Таких письменных страстей не получал. Показал жене: «Может быть, ты кому-нибудь другому признавалась, а с годами почерк меняется…» — «Что писала другим — давно сожжено, а тебе не успела, поскольку тебя обработала, вспомни, за три месяца. Но изливала бы свои чувства к тебе не менее темпераментно…» Посмеялись. Вспомнили годы молодые и решили опубликовать отрывки незнакомки. Они этого, по-моему, заслуживают. А вдруг найдётся автор?!

И ещё… В одном из писем девушка использует слова из одной самой исполняемой и популярной песни — «Bésame mucho», что в дословном переводе означает «Целуй меня много (крепче)», написанной юной мексиканкой в 1940 году. Советский поэт Регистан сделал перевод с наименованием «Песня сердца», поскольку по цензурным соображениям оригинальное название тогда не проходило. Было много разных переводов, один из неудачных приводится в письме, но искажает смысл подлинника. Но девушка не виновата — так она услышала, ей и этих слов было достаточно. Для песни её сердца.

* * *

Душа поёт — диплом лежит.

* * *

Люблю — это я уже кричу…

* * *

У меня болит голова. Я не могу грубить.

* * *

В письме много ошибок. В твоём городе есть ликбез?

* * *

Будем считать, что мы виделись.

* * *

Можешь похитить меня. Правда, мы живём в век торжества дипломатии, установления дружеских контактов, заключения двухсторонних договоров. С мамой договоримся.

* * *

Не приезжай… Глядеть в глаза любимому и знать, что диплом не защищён, какая это радость?

* * *

Отчего родители никогда не идут гулять или не ходят в кино?

* * *

Видишь, как я далека от диплома?

* * *

Сколько можно доверять бумаге поцелуи?

* * *

Ещё много-много хотелось тебе сказать — никак не могу найти слов, приезжай, любимый, помоги найти.

* * *

Странно, всю жизнь я берегла себя от мелких увлечений, от ошибок, очевидно, что бы совершить крупную первую. Последнюю ли? Откуда во мне столько безрассудства? Я всегда считала себя серьёзной. Не умея плавать, не зная течения, я бросилась в воду с головой. Ты понимаешь это? Мне нет дороги назад. Сумеешь ли ты оценить всё это? Теперь я знаю, что значит любить. Люблю, умираю от желания видеть тебя рядом со мной — совсем близко, не верю тебе, ничего не знаю, не вижу своего завтра, люблю, хочу с тобой — большего я желать не в состоянии. Я ненавижу себя за то, что люблю тебя больше себя и ни в чём не могу тебе отказать.

* * *

Я изумилась — подчас не сразу вспомнишь композитора и название вещи (их ведь сотни в голове), но именно здесь, чрез своё (в самом буквальном смысле понимания), я пришла к мысли, которую хотел выразить музыкант. Вчера передавали «Концерт-загадку». Последней «загадкой» был вальс Крейслера. Музыка знакомая-знакомая, а название не помню. Мне кажется, будь я балериной, я танцевала бы лучше всех. Я представила себе, как танцовщица в своих движениях передаёт смысл музыки. В каком-то месте она игрива, легка, кокетлива — я вижу лёгкие, грациозные, капризные и изящные, быстрые, прихотливые движения танца. В другом месте звуки властные, зовущие, страстные, насыщенные до предела, какие-то яркие. С ними гармонировали бы стремительные, широкие, темпераментные, резкие движения — так танцевала бы уже не капризная девочка, но женщина, бегущая навстречу возлюбленному, узнавшая радость любви. Стоило мне мысленно произнести эти слова, как я тотчас вспомнила, что и вальс так и называется «Радость любви».

* * *

«От любви не требуют поруки. С нею знают радость и беду». А ты любишь Есенина?

* * *

Передо мной лежит учебник, расчёты, линейка и… твоё письмо.

* * *

Я не хочу доверять поцелуй бумаге. Даже самый крепкий поцелуй не передашь письмом.

* * *

У нас появилось «вчера». Помнишь, как мы говорили: прошёл ещё один день… уже два дня… три… скоро у нас не будет завтра.

* * *

Шум мотоцикла в открытое окно аудитории, где за столом она сидит и глупо на диплом глядит.

* * *

Я погибну от запаха роз и собственных грёз.

* * *

У порядочных нормальных людей диплом, а у меня, видите ли, любовь!

* * *

Гораздо приятнее писать тебе, чем чертить. Как трудно оторваться от письма, словно нужно расстаться с тобой.

* * *

Окно выходит во двор общежития. Пейзаж унылый: куча золы, лужа, сваи… Только две акации и тополь разнообразят вид. Никогда не думала, что этим можно любоваться. Когда любишь — всё красиво. Уже пять часов утра. Наступает новый день.

* * *

Сердце и рассудок вступили в смертельную борьбу. И тревогу, которая в этой борьбе родилась, долго-долго не унять. Я не буду спокойна до тех пор, пока не уверую, что ты принадлежишь только мне. Мои тревоги и сомненья не в твою пользу, учти это… Я поймала себя на том, что не доверяю тебе. Любить и не доверять — вот мука-то!

* * *

Как нужно мне тебя видеть! Сколько ещё не сказано, сколько не спрошено, сколько ласк друг другу не подарено. Мне вспоминается каждая минута той ночи.

«Помню, как сказку, я звёздные, ясные Встречи, что в сердце берегу. Слово прощальное, голос твой ласковый, Знаю, забыть я не смогу. Гордый мой, люди несмело Мне говорят, что ты связан навеки с другой. Гордый мой, что же мне делать, Если люблю я, люблю я тебя, мой родной».

* * *

Я в безвыходном положении, я одна. Советоваться с сердцем — бессмысленно, оно живёт тобой, жить только умом — он не видит нас порознь, с твоей мамой быть доверчивой нельзя, но почему, я не понимаю. Говорить о чём-то с тобой — бесполезно. Ты безумен, слеп и легкомыслен. Тебе легче всех меня разуверить в дурных мыслях, ты можешь запрещать мне думать о том, что неугодно тебе (можешь, но не запретишь). С тобой я не думаю ни о чём плохом.

* * *

Как странно, можно, оказывается, писать письма «ни о чём».

* * *

Как трудно любить в разлуке. Как трудно никому не рассказать, что со мной случилось. Об этом не расскажешь, но и не скроешь. Как можно не петь, когда на душе так хорошо и тревожно? Как прогнать с губ упрямую странную улыбку? Как прогнать счастье из глаз, если оно так и брызжет из них? У меня единственное, вполне отчётливое желание — быть с тобой, чувствовать тебя рядом. Сейчас стоят такие чудные вечера — тихие, синие, тёплые. Как хочется, чтобы ты был со мной.

* * *

Ко всему надо привыкнуть. И к тому, что у меня есть ты. К этой мысли я привыкла давно. Странно другое — неужели навсегда миновала пора сомнений, тревог, неудач, и впереди нас ждёт только счастье? Эта мысль меня даже пугает… Я такая счастливая!

 

Молодец!

В воскресный день самое большое удовольствие для шофёра-любителя какое? Правильно! Вы угадали. Проверить состояние дорог в городе и правильность установки знаков уличного дорожного движения автотранспорта.

— Пожалуйста, не забудь взять свои права, а то ты частенько оставляешь их дома, — сказала жена.

Мы недавно поженились, и поэтому я очень вежливо и ласково ответил:

— Я не забуду взять мои права, дорогая.

Солнце ярко и с большим теплом встретило нас, посылая тысячи зайчиков от свежевымытого недавно приобретенного горбатого «Запорожца». Мы двинулись в путь. Молодые и влюблённые. Я дарил Мариночке новые улицы и проспекты, деревья и цветы, магазины «Руслан», «Богатырь», «Лакомку», а получал в ответ «Светлану», «Ванду», «Берёзку» и «Тысячу мелочей». Мы увлеклись, мы слишком увлеклись. Даже молодожёну за рулём нужно ходить по земле… Резкий свисток напомнил о том, что в мире существуют и любовь, и фантазия, и правила уличного движения…

— Сержант Фролов, — представился постовой. — Слишком торопитесь. Документы, пожалуйста.

Он был рад. Сержанты всегда получают удовольствие от встречи в воскресный день с автолюбителем, тем более нарушающим порядок. Я нехотя вышел из машины, за мной последовала Марина, хоть никто её об этом не просил. Но мне было приятно, что она со мною рядом. Мы ещё не надоели друг другу. Я тоскливо наблюдал, как сержант рассматривает не лучшую в моей жизни фотографию.

— Превышаете скорость, — продолжал блюститель порядка, доставая из кармана хитроумное приспособление для прокалывания дырки в талоне.

Я лихорадочно соображал — каяться или предлагать сумму, позволяющую сержанту спокойно и весело провести свободное после тяжёлого дежурства время в кругу семьи. В этой напряжённой тишине неожиданно прозвучал впервые услышанный мной твёрдый голос жены:

— Правильно!

— Что вы? — не понял страж порядка и посмотрел на неё внимательно и, по-моему, дольше, чем ему было положено.

— Правильно делаете… Только не дырку надо проколоть, а… а… совсем отобрать у него права.

— Ну зачем же. На первый раз можно и дырочку оформить, — добродушно разъяснил страж порядка и отработанным движением уже хотел опорочить права, но Мариночка крикнула:

— Нет! Нет! Нет!!! — Рука сержанта дрогнула. — Для вас это нарушение первый раз, а для меня… О… о… вам же неизвестно…

И из её дальнейшего страстного монолога немолодой, но симпатичный милиционер узнал, что: 1) я склонен к спиртному; 2) я груб, невоспитан, чёрств и эгоистичен; 3) для меня машина важнее молодой жены, семейного счастья и будущих детей. Даже в минуты пылких объяснений я не видел на её щеках такого изумительного румянца. Она была ослепительна и убедительна в своём гневе. Ошеломлённый таким потоком эмоций сержант замер.

— Отберите у него права. Навсегда. Ради меня. Умоляю вас. Если вы этого не сделаете, я… а. Все вы…

Дальше Мариночка говорить не могла. Покатились слёзы, которых тоже я ещё ни разу не видел. Она безнадёжно махнула рукой и села в машину, громко хлопнув дверцей.

Минуту молчали. Сержант думал. Да, да он думал. Бывает и такое.

— Давно женаты? — последовал вопрос.

Я пальцем дал ему понять — один год. Он понимающе кивнул, как-то смешно выпятил губы, показал на знак, запрещающий превышать скорость, ещё раз проверил нетронутый грубым металлом талон и возвратил мне права.

— Возьмите. И никогда не торопитесь… ни в чём…

Затем наклонился, глянул на сидящую в слезах Марину, тряхнул головой и с улыбкой сказал:

— Молодец!

Мы снова катили вперёд. Я, моя молодая жена и НАШИ права.

 

Дети

Лето. Во время школьных каникул мы старались отправить детей в лагеря. Им — отдохнуть от школы, а нам — от них. Благо в Государственном институте по проектированию металлургических заводов («Гипромезе») в Москве, где я работал, была солидная подмосковная база отдыха для всех возрастных групп детей. Мы их посещали, переписывались, привозили разные вкусности. Однажды сын рассказал, что у них был пионерский сбор, и в капсулу каждый вкладывал листочек, на котором писал, кем он хочет стать. А откроют эти капсулы через много лет.

— Что ты написал?

— Инженером.

Семейная традиция. Отец и мать инженеры. Так оно и получилось. Время летит стремительно. Сын окончил институт, начал трудиться, обзавёлся семьёй. Собственные взгляды, интересы. И только после многих лет сказал:

— А знаешь, батя, я должен бы быть врачом.

Вот тебе и семейная традиция… А в самом «Гипромезе», через десяток лет, открыли одну из капсул, и на одном из общих собраний, посвящённых подготовке к очередным летним каникулам, зачитали два пункта — мечты и действительность каждого: «1. Кем хотел стать? — Космонавтом, моряком, артисткой, лётчиком, инженером, футболистом и т. д. 2. Кем стал или где работает? — «Гипромез», «Гипромез», «Гипромез», «Гипромез», «Гипромез» и т. д.», — читала старшая пионервожатая под нарастающий гомерический хохот зала.

* * *

Сын коллеги по работе хорошо рисовал и поступил в строительный институт на архитектурный факультет. По этому поводу, закрывшись в кабинете, мы с отцом раздавили пузырёк, порадовались за молодое поколение и пожелали дальнейших успехов. Прошло несколько месяцев. Заходит отец. Вид угнетённый.

— Что случилось?

— Представляешь, Ромка забрал документы из института и пошёл в ПТУ (производственно техническое училище) закройщиком… Дома скандал. Жена в истерике. Можешь себе представить? Сын инженера и матери — кандидата наук бросил институт и пошёл в ПТУ закройщиком. Смехота.

— А он что говорит?

— «Мне это нравится. Не волнуйтесь». Понимаешь, он с детства любил что-то рисовать, резать, склеивать… Один раз куртку себе из моей переделал. Я его похвалил и в шутку спросил: «Может быть, тебе швейную машинку ко дню рождения купить?» Он ответил, что только зингеровскую. Посмеялись с женой, а когда подошёл день рождения, он напомнил: «Ты же обещал». Ему было пятнадцать лет. А я в глаза этих машинок не видел. Но раз обещал — надо выполнять. Пошли в магазин, он уверенно мне показывает: «Вот эту». У меня волосы дыбом. Это же моя месячная зарплата!

И тут я понял, что отстал. Чего-то в нём не разглядел. Но машинку купил. Что было дома — тебе не рассказываю… Я думал, пройдёт увлечение. А он быстро освоил агрегат и через полгода сшил мне прекрасные брюки. Начал принимать от других заказы, подрабатывать. Я даже один раз говорю: «Рома, дай десятку».

Он отваливает мне двадцать рэ. Мы думали, раз сдал документы в институт, это увлечение закончится… Ан нет. Прошло два года. Ромка стал закройщиком. Ездил на курсы повышения. И недавно мать сказала: «Судя по всему, мы скоро будем купаться в золоте. Рома за месяц зарабатывает столько, сколько мы с тобой вдвоём с двумя дипломами о высшем образовании и корочками кандидата наук. Я вспомнила, что мой дедушка по маминой линии был прекрасным портным, и шили у него самые знатные персоны. Семейные традиции не пропали».

* * *

Дочь окончила школу. Отец женский парикмахер. Мастер. Мать учитель. Дочь решила поступать в институт. Отец предлагал пойти по его стопам. Она не захотела. Мать намекнула на свои связи в пединституте, на что получила резкий отпор: «Сидеть весь день в школе и дома за тетрадками я не собираюсь». Поступила в технический институт с обоснованием «там ребят больше». Получив диплом, в течение четырёх лет три раза меняла место работы. То ей не нравился коллектив, то мало платили, то всё время посылали на уборку картофеля или другие, не связанные с профессий работы.

— Всё! Сегодня я ушла из конторы, — услышали родители очередной протест.

— Что ты мечешься? Ты можешь сформулировать, чего ты хочешь? — спросил отец.

— Я хочу в институт физики, старшим лаборантом. Лариска сказала, что там такие должности свободные у них есть, и мужиков много.

— Но это не совсем по твоей профессии, — сказала мать.

— Освою. Я способная. Папа, помоги, у тебя полгорода стрижётся.

Через два месяца дочь работала старшим лаборантом в институте физики. Через год вышла замуж. Ещё через год родила первенца. Когда родители её поздравляли, она, счастливая, улыбаясь, сказала:

— Мама, у меня их будет много, как у нашей бабушки. Миша не возражает, говорит, что ДНК передаётся по наследству.

* * *

Вечер. Полупустой трамвай. На остановке входит женщина с ребёнком. Мальчику лет шесть-семь. Голова замотана в платок, и всё это имеет странную форму. Мальчик всё время неспокойно себя ведёт, вертится и спрашивает:

— Я лётчик, мам, как папа? Я космонавт? Как папа?

Мать нервничает.

— Я лётчик? Я космонавт? Как папа?

И вдруг мать резко:

— Сволочь ты, а не как папа! Сиди и не вертись. Неожиданно сидящий недалеко интеллигентного вида мужчина обращается к ней:

— Ну что вы, мамаша… Маленький ребёнок, а вы так грубо.

Рис. Е. Кран

— Грубо? Что вы знаете? Вот посмотрите, полюбуйтесь.

Она быстро размотала платок, и все увидели на голове мальчика вазу… Хрустальную, прекрасную вазу, переливающуюся разными цветами даже в тусклом трамвайном свете.

— Этот гад надел её на голову, а как снять… Дала бы по башке, так боюсь порежу голову. Вот везу к врачу, пока папа в космосе. Единственная ваза. Свадебный подарок. — и, замахнувшись на сына, — У-у… — снова завязала платок.

 

Новогодний тост деда

 

В новогоднюю ночь мы собрались небольшой, дружной компанией. За столом сидели люди, чья зрелость пришлась на шестидесятые годы. Теперь мы были отцами и матерями взрослых детей, дедушками и бабушками, которые помогали своим чадам воспитывать внуков.

Стол привычный. Сплошной холестерин. Блюда и рюмки наполнялись не спеша, так же как и опустошались. После весёлых и грустных, длинных и коротких тостов было предложено по кругу рассказать о каком-нибудь интересном, запомнившемся событии, встрече с человеком, прочитанной книге, телепередаче. Всем было весело, все согласились.

Дошла очередь и до меня.

— Недавно, перебирая свои документы и бумаги, я обнаружил две школьные работы сына — ученика шестого класса по русскому языку. Ему повезло. В их школе преподавала русский язык учительница от Бога. Небольшого роста, с огромными светящимися глазами, неординарная, яркая, которая воспитывала в детях, как это ни банально звучит, лучшие качества в человеке — доброту, отзывчивость, любовь к людям. Не зря её боготворили ученики. Это редко бывает. Чтение этих сочинений произвело на меня сильное впечатление, хоть написаны они были больше тридцати лет назад, и тематика советская, пионерская, наивная. Я прочту обе работы, они короткие. А потом скажу тост с вашего позволения.

 

И был «тихий час»

«…Это было в июне в пионерском лагере. В это время в нашем лагере строили стадион, и чтобы добраться до этого места, нужно было спуститься с довольно высокой горки. И вот с горки и в горку всё время ездили самосвалы, что-то строили для лагеря.

В один из дней, после отбоя на «тихий час», к нам в палату зашёл вожатый. Но это так только называется — «тихий час». В это время никто не спит и, более того, не лежит спокойно. Так было и на этот раз. Вожатый зашёл как раз в то время, когда мы дрались подушками. Он сказал, что за это вечером мы ляжем спать раньше октябрят.

— А сейчас одевайтесь и идите к горке. Там вас ждёт начальник лагеря, — продолжал он.

Все, конечно, струсили, потому что начальник — фигура грозная. В резиновых сапогах (недавно прошёл сильный дождь) мы подошли к указанному месту, где ждал начальник с лопатой в руках, а посредине горки в грязи буксовал самосвал.

— Ребята, вам придётся вытащить из оврага эту игрушку, — сказал начальник, указывая на самосвал.

У всех отлегло от сердца, потому что мы ждали головомойки за драку.

— Будем подсыпать гравий под колёса, — продолжал Валерий Борисович (так звали начальника лагеря).

Тачки, носилки, лопаты были разобраны, и работа пошла.

Одни нагружали, другие носили, третьи подсыпали гравий под колёса. Несколько раз шофёр заводил машину. Колёса скользили по грязи, отбрасывая куски гравия и жидкой грязи, в том числе и на нас, но машина совсем чуть-чуть не доезжала до верха.

Тогда шофёр, чертыхаясь, выскакивал из машины и указывал нам, что делать. В очередной раз он повернул ключ. Мотор взревел, из-под колёс самосвала камни полетели, как из пращи, и машина заехала на горку.

Долго ещё мы стояли уставшие, опустив лопаты, смотрели вслед удаляющемуся грузовику.

Уехал шофёр. И не помахал нам рукой. Не поблагодарил»…

 

Мой брат

«По улице шагает человек. Я сразу узнаю по размашистой, пружинистой походке, по стройной фигуре, высокому росту моего семнадцатилетнего брата. На нём коричневая кожанка, протёртые на коленках джинсы и тёмно-красные туфли с широкими носами. На голове «динамовская» шапочка, потому что он страстный болельщик. Из-под шапочки выбиваются светло-русые кудри.

Лицо у брата открытое, мускулистое. Глаза большие, умные, карие. На лице играет добрая улыбка. Если внимательно рассмотреть его руки, можно заметить затвердевшие подушечки на кончиках пальцев левой руки. Они затвердели потому, что он очень любит играть на гитаре, а я слушать, когда он поёт свои песни.

От всего облика моего брата веет мужеством, силой и добротой. Он такой. Я радуюсь, когда иду рядом, и хочется идти с ним в ногу»…

За каждое сочинение-очерк была поставлена красными чернилами пятёрка.

Больше тридцати лет… Меняются люди, перезагружаются государства, мигрирует и эмигрирует население, но каждый человек, независимо от времени и места проживания, хочет, чтобы в благодарность за добро ему благожелательно «помахали» рукой, и всегда рядом был тот, с кем хочется идти в ногу. А вспомните, сколько раз в нас бросали камнями, обливали грязью и удалялись, не извинившись…

— Давайте поднимем бокалы и выпьем за то, чтобы не терять, а хранить и передавать любимым людям, независимо от возраста и места жительства, теплоту души, благородство, желание помочь друг другу и, учитывая современные медицинские технологии, помнить:

«Берегите чужое сердце, оно может пригодиться вам».

С Новым годом! Здоровья и счастья!

Выпускникам Московского института Стали 1955 года

(На мелодию Виктора Берковского «Гренада»)

Ничто не забыто, Хоть было давно. Истёрлись копыта. Другое кино. Мы в «Стали» когда-то Учились не зря. Ребята, ребята, Вы — юность моя. Дипломы в кармане И выпущен джин. Для многих — призванье, Для многих — трамплин. Тянули телеги «Во Имя» и «Для». Коллеги, коллеги, Вы — зрелость моя. Так жизнь протекает. Всевышний следит. Один улетает — Другой прилетит. Живут ветераны, Лекарства жуя. Титаны, титаны, Вы — старость моя. Немало испито. Мы крепкий народ. Починим копыта И снова вперёд. Мы дружбой богаты, Полвека спустя. Седые ребята, Вы — гордость моя!

 

Мой первый день и первый бунт

«Я, Лядов Александр Семёнович, родился в 19… году. Член ВЛКСМ. Отец инженер-металлург. Мать учитель русского языка и литературы». Так начиналась автобиография. «В течение дальнейшей жизни мне удалось окончить среднюю школу, затем институт по специальности “Обработка металлов давлением. Прокатка чёрных металлов и сплавов”. Стажа работы на производстве не имею». Больше обрадовать отдел кадров было нечем. Посмотрел вокруг. Молодых специалистов было много. Все заполняли анкеты, бланки и писали, писали, писали… О чём пишут? Заглянул к одному, к другому. Работал слесарем… Работал подручным сталевара… В качестве оператора поста управления. Поднял голову и увидел на плакате жизнерадостного сталевара, который призывал варить сталь отличного качества скоростными методами. «Хорошо тебе. Ты уже варишь сталь. Призываешь. А я? Ещё не катал. По книгам только». Женщине, оформляющей на работу, то и дело задавали вопросы: «Скажите, какое у меня сейчас социальное положение?» — «О выговоре по комсомольской линии писать?» — «Холост или женат?! — патетически воскликнул парень и, наклонившись к сидевшей рядом девушке, ласково-ласково спросил: — Не поможешь заполнить эту графу?»

Записав всё необходимое, сдаю документы.

— Вас оформлять на работу с понедельника или вторника?

— А какая разница?

— Понедельник — тяжёлый день, — улыбнулась женщина.

— Ну что вы, это предрассудки, — ответил я и оформился на вторник.

Первый трудовой день. Чувство тревоги, грусти и гордости. «В добрый час», — напутствовала мать. И я зашагал к заводу. Раннее утро. Тихий и свежий посёлок спал, набирая сил перед новым трудовым днём. Я шёл навстречу солнцу, которое повисло над самой трубой мартеновской печи, как будто выкатилось оттуда, унося с собой всё тепло расплавленного металла. Над заводом, уплывая в сторону, поднимался дым, и казалось, что гигантский паровоз медленно и тяжело набирает скорость. Было радостно от того, что вместе со всеми идёшь к проходным и ты, молодой, неопытный специалист. Идёшь как равный. Правда, вахтёру я показал пропуск с такой поспешностью и гордостью, что был немедленно остановлен и подвергнут тщательной проверке. Направление в цех гласило: «Тов. Лядов А. С. направляется для работы в качестве поммастера на непрерывный стан горячей прокатки металла».

Непрерывный стан горячей прокатки. Он был вытянут в одну линию с мощными рабочими клетями и вращающимися валками, которые обрабатывали металл. Когда раскалённая заготовка заходила в первые клети, она двигалась медленно, нехотя, а затем ускоряла свой бег и, словно обрадовавшись своему движению, стремительно вырывалась из последних клетей на широкий простор холодильника, где, разрезанная на определённую длину, остывала, как будто отдыхала от напряжения. Порой казалось, что раскат, одновременно находящийся в клетях, не движется, остановился и раздумывает, покидать или не покидать пригретый и освещённый стан. А если случались паузы и металла в клетях не было, стан напоминал огромное живое существо, внезапно остановленное на бегу, которое рычало, и просилось, и рвалось вперёд. Когда же очередная заготовка выходила из печи — светлая, солнечная, она озаряла всё, как добрая улыбка человека, и снова попадала в объятия клетей, ведя с ними свой шумный разговор.

Кончала работу ночная смена. Солнечные лучи на подкрановых балках дрожали и, выстроившись в ряд, словно транспарант, приветствовали людей.

Кто сказал, что все мастера пожилые и в очках? Я попал к мастеру лет тридцати, подстриженному под полубокс, с чёрными бровями, громовым голосом и резкими движениями мускулистых рук.

— К нам, значит? Ты что здесь, практику справляешь?

— Нет. Работать.

— Институт или техникум окончил?

— Институт.

— Добровольно или принудительно… для родителей? — интересовался он, не повышая голоса, но мне казалось, что слышат все окружающие.

— Добровольно.

— Отличник?

Это было моё больное место. Мне всегда не хватало одного дня для сдачи экзамена, одной сотни до стипендии, одного балла до пятёрки.

— Нет, не отличник, вам не повезло, — ответил я, смутившись.

Увидев мои опущенные глаза, мастер захохотал:

— Так это ж хорошо!

Услышать такое впервые за пятнадцать лет обучения в школе и институте было неожиданно и, не скрою, приятно.

— Почему?

— Меньше, друг, упрёков будет. Работал где-нибудь?

— Нет.

— На какую должность претендуешь?

— Куда поставите.

— Это уже хорошо, — и, подведя к вальцовщику, достававшему из ящика инструмент, сказал: — Обучай, Коля, молодого специалиста. Строго. По всем правилам. — затем, подумав, добавил: — Как меня.

— Добро, — кивнул Николай и бросил на меня испытующий взгляд. Глаза лукавые, роста небольшого, крепкий, смуглый. Маленькая кепка на голове держалась чудом. — Как звать?

— Александр Сем… Саша.

— Бери инструмент, пошли.

Гудок. Началась профилактика.

— Перевалим клеть. Возьми молот, отбей клинья.

В руках молот-«понедельник», оправдывающий своё название тяжестью и величиной. Наверное, какой-то неунывающий работяга, после запойного воскресенья, отмахав им всю смену, дал такое точное наименование. Итак, в руках молот, клеть подо мной. Уверенность и сила властвовали во мне. Я твёрдо знал химический состав стального молота, кривую, по которой он должен был опуститься, и ясно видел точку попадания. Во время практики на третьем курсе института я участвовал в похожих работах. Улыбнулся («долго ли нам, умеючи»), высоко поднял молот и ударил. Падение было низким…

— Тебе инструктаж по технике безопасности читали?

— Читали, — невесело проговорил я, потирая бок и колено.

— Осторожнее надо. Сам травмируешься, мастера премии лишишь.

Из институтского курса по технике безопасности я лучше всего усвоил и запомнил одно поэтическое сочетание — «Роза ветров».

— Саша, подай «глухарь».

Перед несколькими ключами, аккуратно разложенными на плитовом настиле, я остановился в недоумении. Глухарь… глухарь. Где я это слышал?.. Вспомнил! Сергей Есенин: «Выткался над озером алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари».

— Коля, а который из них «глухарь»?

— Второй справа. Накидной ключ, или «глухарь», — пояснил он.

— Понял. Знаешь, у Есенина есть стихи…

— И пускай со звонами плачут глухари, — неожиданно прервал меня Николай, и мы вместе закончили:

— Есть тоска весёлая в алостях зари.

— Ты любишь Есенина?

— Люблю… Люблю. И ещё люблю профилактику быстро делать.

Если честно, я не ожидал услышать от старшего вальцовщика чтения есенинских стихов. Это позже я узнал, что Николай сам пишет стихи, публикуется и входит в руководство местного литературного общества…

Нет, я не внёс сразу предложений, которые бы сметали старые взгляды, не встретил немедленно хитрого или прямолинейного отпора, с железной настойчивостью не стоял на своём, не страдал, не выигрывал и не проигрывал сражений. Просто понял, как это ни банально звучит, что «мудрость — дочь опыта». Изучал жесты и язык производства: как взмахнув руками, точно птица, позвать кран; как, сложив руки крестом, требовать электрика; как ударив кулаком по кулаку, увидеть идущего к тебе слесаря; как цеплять застрявший между клетями, остывающий на глазах недокат и вытирать льющийся градом пот; как в гудении моторов и шуме клетей по губам и жестам понимать товарища. Мне не верилось, в мой первый день, что теория, обогащённая практикой, позволит мне, так же как Николаю, по еле уловимым признакам определять неполадки и устранять их, понимать и чувствовать стан, поможет так же увлекательно, просто, с юмором рассказывать о таких прозаических вещах, как клеть открытого типа и печь с пламенным подом, о сухаре и втулке, рассказывать так, как это делает влюблённый в своё дело человек.

Первый трудовой день… Домой шёл, хотелось остановить прохожих и крикнуть:

— Я сегодня начал сам, своими руками…

И снова мы встретились с солнцем. Оно ещё не перешло на сокращённый рабочий день и трудилось на другой половине неба. Глянуло в глаза прямо, испытующе. Мы улыбнулись друг другу.

Прошло несколько лет… Работаю мастером на новом, недавно построенном проволочном прокатном стане. Здание большое, просторное, светлое, новые рабочие клети, посты управления из алюминия и стекла. Идёт горячее опробование всех механизмов для приёма стана в эксплуатацию. По неписаным законам, существовавшим в Стране Советов, ввод в строй общественно значимых объектов старались приурочить к каким-нибудь праздникам.

На сей раз в такую весеннюю (последние дни апреля) первомайскую круговерть попали мы. Руководство завода и цеха последние трое суток несколько раз в день интересовалось, как идут дела, нужна ли помощь. Напоминали, что от этого зависят престиж и величина материального вознаграждения. Всё было покрашено, почищено, приготовлено к празднику. Местные художники вывесили транспаранты: «Товарищ! Что ты сделал для быстрейшего освоения стана?», «Прокатчики! Ваша задача получить первый бунт проволоки к первому мая!», «Встретим Первомай с экономическим эффектом!» Этот призыв вызывал улыбку. Все участки были налажены, кроме последнего, моталки, в которой заготовка, пройдя через клети стана и превратившись в проволоку, должна смотаться виток за витком в бунт. Не хватало главного — прокатанного первого бунта проволоки. Но «штука» не пробивалась в сматывающий агрегат. Заканчивалась дневная смена.

Мы пришли работать в ночную. Старший вальцовщик нашей смены Григорий Кравцов, детдомовец, физически крепкий, голубоглазый, удивительно сметливый, юморист, поставил на контрольный столик «тормозок», в котором всегда имелась «чекушка», громко спросил:

— Ну что, кого из вас нужно отправить в вытрезвитель за употребление спиртных напитков? Сегодня ночь ответственная, последний бой он трудный самый. Останутся только трезвые…

Всем хотелось пойти на демонстрацию победителями — с первой полученной продукцией. Кто-то сказал старшо́му:

— Тебе, Гриша, предоставляется возможность получить первый бунт. А дальше — портреты, слава, женщины, цветы.

— Ты к этим словам забыл добавить самое главное.

— Что?

— Премию. Да побольше.

А Николай — старший вальцовщик дневной смены, вытащил краном последний в его смене застрявший раскат, снял кепку, скорбно опустил голову:

— Прощай, мы тебя не забудем…

Подошёл к Грише, пообщались, пожали друг другу руки, пожелал удачи и пошёл отдыхать. А мы убирали очередную застрявшую заготовку и, обсудив причины неудачи, снова грузили стан и шли к поставленной цели. Наконец, на рассвете, как будто решив зажечь новый день, и в благодарность труженикам, в моталку влетела раскалённая проволока и начала аккуратно, кольцо за кольцом, сматываться в бунт. Это было неожиданно, но закономерно и радостно. От этого зрелища невозможно было оторвать глаз.

Вцепился в контролёры оператор, боясь сдвинуть их с места, и кричал:

— Отойдите! Отойдите! — хоть ему никто не мешал.

Прыгала от радости в кабине крана машинистка и хлопала в ладоши, но её, конечно, никто не слышал. Стоял с двумя поднятыми руками улыбающийся старший вальцовщик Григорий Кравцов с уже опустошённой «чекушкой» (когда он успел?) в одной руке. Все, кто присутствовал в этот момент на стане, оцепенели, словно боялись своим движением нарушить этот радостный миг. Мы подошли к первенцу, когда он начал остывать. Окружили его. Поздравили друг друга. По традиции прикурили от бунта — курящие и не курящие. Деловито. Неспешно. Со вкусом. Неожиданно над нашими головами опустился крюк крана. На нём лежал букетик цветов. Все посмотрели на крановщицу Валюшу. Она виновато улыбалась. Мы ей простили нарушение техники безопасности.

На демонстрации все были уставшие, но старались бодро шагать за машиной, на которой лежал в праздничном оформлении первый бунт проволоки, украшенный крошечным букетом подснежников.