ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

Тайга на тысячи верст. Тысячи тысяч ключей, горушек, полян. Кажется, все под одно, но приглядись хорошенько — двух одинаковых нет. На этой поляне стоит раскидистая черемуха, похожая на корзину, полную спелых ягод, а на другой — обломок скалы накрылся плащом из зеленых мхов по самые брови и на маковке тюбетейкой рдеет брусника.

И деревья все разные. Вон пихта попушистей и хвоя потемней. Понизу не ветви — шатер. В зимнюю стужу туда забираются зайцы и дремлют сторожко. А стройную пихту над ручьем выбрала белка и построила на самой макушке гайно. Рядом торчит сухая ветка с острым концом — на ней белки сушат грибы. Чаще всего подосиновики. Они растут под кудрявой рябиной, что стоит чуть поодаль.

Какие «частушки», с переливами, с переборами, с пересвистами, с пересмешками распевают на ветках рябины молодые дрозды!

И ручьев одинаковых нет. Один молчаливый, ленивый, только в дождь заворчит недовольно; второй как родился, запел, так и поет, прыгая с камня на камень, щедро осыпая всех прохладными брызгами. И не скудеет, а чем дальше бежит, тем полноводней становится, говорливей и радостней…

Плечами сомкнулись высокие кедры. Под ними всегда полумрак, клубится парок, пахнет прелью, грибами. В безоблачный день сквозь плотные кроны сочатся дрожащие нити солнечных лучиков. Тишина здесь… Крик кедровки, потревоженной далеко в горах, кажется таким громким, что вздрогнешь невольно. Хруст ветки, стук упавшей с кедра шишки, хлопанье крыльев несмышленого копаленка — все неожиданно. И невольно оглядываешься по сторонам, не зная, что увидишь — то ли рысь, притаившуюся в темных ветвях, то ли избушку на курьих ножках, то ли красавца-оленя.

И вдруг тайга распахнулась на широких, привольных лугах. В глазах пестрят желтые лютики у ручья, синие колокольчики, ярко-красные лилии, оранжевые жарки осколками разбитой радуги усеяли долину. И все это тонет в медовом запахе трав и теплом сиянии летнего дня.

В такой цветущей долине, на опушке густых кедрачей, построил пасеку седенький, сухонький, сгорбленный дедушка Савва.

Места здесь привольные. Рыба. Орехи. Грибы. Ягоды сколько хочешь. Кончилась земляника, черника поспела, за ней смородина, малина, брусника, черемуха. Малина сушеная хороша с — чайком после баньки, особенно, если вдруг занеможется.

На пасеку дедушки Саввы Сысой наткнулся случайно, когда ездил по таежным поселкам, скупая смолу и деготь. Понравилось веселое место, дедушка Савва приветлив, а медовуха у него, как в песнях поют: пена шапкой, ковш к губам поднесешь — сама льется в горло.

Закончив с хорошим присолом какое-нибудь купецкое дело, сюда приезжал Сысой. Соберет дружков из соседних сел, те девок пригласят и — на пасеку. Дедушка Савва переходил в избушку, а в его пятистенке, просторной и светлой, пели, плясали, мешали день с ночью.

На Саввину пасеку и привез Сысой Ксюшу.

Пока играли в карты с Устином, хмель, азарт и необычная ставка Устина туманили голову. «Ксюху ставлю! Ксюха везуча!» — кричал Устин. Когда же Матрена оборвала игру, на руках у Сысоя оказалась Ксюша, а к Устину перешла добрая часть денег Сысоя. Да ежли б Сысоя, а то ведь деньги-то отца, а Пантелеймон Назарович крут.

Голова пошла кругом.

— Давай разменяемся, — приступил к Матрене Сысой.

Та только губы поджала, а утром чуть свет разбудила Сысоя и сама помогла усадить в коробок связанную Ксюшу.

Куда деться с девкой? Тут похмельный Сысой и вспомнил про пасеку. Привез сюда Ксюшу, ввел ее в избу, а сам сел за стол под иконы и уронил голову на ладони.

— Что я наделал! Как только вывернусь, — застучал кулаком по столу. — Хоть спляши, окаянная, — крикнул он Ксюше, — позабавь своего господина. Не пляшется? Браги выпей, морда ты черная.

— Не балуй!.. Пусти!.. Пить не буду, — отбивалась Ксюша.

— Нет, выпьешь с Сысоем, — и, обхватив за шею, сунул ей в рот ковш с брагой. Ксюша вышибла ковш и ударила Сысоя.

— Ты драться?

Ксюша отбивалась табуреткой. Хрустели под ногами разбитые стекла. Но силы были слишком неравны.

— Вязать! — приказал Сысой приехавшим вместе с ним приказчикам.

Потом сам, размазывая кровь по лицу, прикрутил ее веревкой к кровати.

— Лежи, стерва, — повернулся к приказчикам. — Вон все на кухню, а я покажу ей, что значит Сысой Козулин!

Пять долгих дней и ночей тянулся медовый месяц Сысоя.

— Пляши, — упрашивал осоловевший Сысой.

— Руки мне развяжи.

— Побожись, что не станешь драться.

Ксюша молчала. Сысой хватался за плеть, но чаще только грозился.

— Что ты кобенишься, царевну-недотрогу разыгрываешь? Была недотрога, да сплыла. Любись, пока честно прошу, а доведешь — изломаю, как щепку. Не таких крутил. — Заломив за спину связанные руки Ксюши, волок ее, в горницу.

Время шло, но до сих пор, вспоминая о тех днях, Ксюша вздрагивала от омерзения и жгучей ненависти, первой ненависти в жизни, такой же сильной и безоглядной, как первая любовь. Пыталась бежать. Ее поймали и заточили в маленькой горенке, заперли дверь, ставни, и горенка стала нема и мрачна, как темница.

Уехал Сысой.

Раньше Ксюше всегда не хватало времени даже для сна, а тем более для дум. На пасеке времени хоть отбавляй. Впервые Ксюша осталась без дела, наедине с собой, и впервые в ее сознании возник вопрос: почему? Тот самый вопрос, что переводит ощущения настоящего или грезы о будущем в мышление с разбором прошлого и попыткой проникнуть умом в завтрашний день.

Ксюша металась по горенке. Кляла дядю Устина, Сысоя и твердо решила: не смирюсь ни за что. Надо бежать! Пыталась ставни сломать — сил не хватило. Половицы без топора не поднять. Перебрав десятки способов, искала новые. И, устав от бесплодных попыток, садилась на лавку, припадала лбом к стеклу и через щели в ставне смотрела на горы, на могучие кедры, что росли за оградой, на колечко с голубой бирюзой, подарок Ванюшки. Вспоминалось родное село, огромные кедры за речкой. Подносила к глазам руку с кольцом и закусывала кулак, чтоб не крикнуть от боли. Ванюшка перед глазами — невысокий, румяный, сероглазый, русоволосый — дарит ей это колечко. Родным летним небом голубеет в нем бирюза, и кажется Ксюше, она, бирюза, сохранила блеск Ванюшкиных глаз, его улыбка застыла в теплом сиянии камня.

— Ванечка, солнышко мое ясное, жених нареченный, я уж фату к венчанью купила, Арина муку приготовила для свадебных пирогов…

И снова металась по горенке в поисках выхода из темницы. «Сысойка хочет меня сломать… Не сломает. Жилы тяни из меня, каленым железом жги мое тело, я больше не крикну. И лазейку все одно отыщу. Окажусь на свободе — в омут не брошусь, и петлю на себя не накину, а Сысоя найду, в поганые зенки его вцеплюсь».

Как-то в Ксюшину темницу забрался шмель. Большой. Нарядный. Поперек спинки ярко-желтые и черные полосы. Он натужно бился в стекло и сердито гудел. Ксюша обрадовалась: живая душа рядом. Можно понять, что он делает, чего добивается. Можно даже представить, что думает: тоже ищет выход на волю.

На другое утро шмель снова гудел у стекла и был, кажется, очень голоден. Можно бы у дедушки Саввы меду попросить, да не хотелось у него одолжаться. Нажевала тюрьки из хлеба и положила на подоконник. С замиранием сердца следила, будет шмель есть или нет. Кажется, ел. Только странно: подползет, упрется лапками в тюрьку, ткнет в нее хоботок и сразу взлетит, как ужаленный. Побьется в стекло и снова к тюрьке ползет.

На третье утро, проснувшись, Ксюша не услышала гуда. Подошла к окну. Шмель лежал на переплете рамы вверх мохнатыми лапками.

2.

Сысой, подъезжая к пасеке, чувствовал душевный подъем и всегда запевал. Сегодня он пел особенно громко. Много дней давил его нечаянный выигрыш. Нужда заставила вновь обратиться к Ваницкому. Трижды пришлось проситься, прежде чем Аркадий Илларионович принял его в конторе на прииске Богомдарованном. Вместо «здравствуй» сказал с насмешкой:

— Спасибо, что не забыл.

Сесть не пригласил. Сысой проглотил обиду: не привыкать. Начал сразу же с дела.

— Я много езжу, Аркадий Илларионович. Холсты скупаю в степи, в притаежье — деготь, смолу, а крестьяне то овес предлагают, то пшеницу. Могу для ваших приисков закупить, что вам надо. Мне попутно…

— Только чтоб мне приятное сделать?

«Издевается?» — Сысой засопел и сказал безнадежно:

— Пять целковых со ста за куртаж.

— А деньги за год вперед? — Увидя, как заблестел единственный глаз Сысоя, как дрогнули его тонкие губы, Ваницкий громко расхохотался — Сколько раз ты пытался меня обмануть? Говори.

— Ну, два.

— А сколько сумел?

Ваницкий твердо решил денег Сысою не давать, но почувствовал в просьбе его какую-то исключительность, иначе бы он не пришел сюда после аукциона.

— Идем погуляем по прииску.

— Может, в конторе решим?

— Успел набедокурить и здесь? Идем в тайгу, я устал. — И когда вышли на дорогу, Аркадий Илларионович резко спросил — Сколько надо? Пятьсот?

Ждал, что Сысой замашет руками: хватит и сотни, но Сысой засопел, отвернулся в сторону.

— Тысячи надо.

— Высоко берешь.

— Дело тут есть такое… пальцы оближешь.

— Хитри да дергай себя за ухо, а то сам себя обхитришь. Иди, а я поверну домой.

Таежная дорога — узкая щель с пихтовыми стенами. Колдобины, рытвины, грязь… Вон большой сухой кедр. Возле него год назад Сысой выманил у Ксюши половину прииска Богомдарованного. Тогда казалось, деньги сами валятся в Сысоев карман, а они, вспорхнув, очутились в кармане Ваницкого. «Башку ему свернуть надо, а приходится кланяться, как на духу признаваться», — и, отвернувшись, признался:

— Девку я в карты выиграл… Да вы ее знаете. Рогачевская Ксюша, та, что была до вас хозяйкой Богомдарованного.

— Фью-ю… Давай-ка присядем.

Ваницкий заставил Сысоя рассказать все детали той сумасшедшей ночи, похохатывал, смакуя пикантные подробности.

— Ловкач! Первую красавицу села Рогачева! Что твой Печорин!..

В тайге не редкость продажа девок. Недавно обнищавший отец продал дочь за куль муки и десятку деньгами. Но тут история романтическая.

— Ну, распотешил. А сколько тебе надо денег?

— Хоть бы тысячу… Отцу на глаза показаться боюсь.

— Ого… Денег своих я не дам тебе ни копейки. — На этом хотел оборвать разговор и привстал, да сразу сел снова.

Когда свергли царя, Аркадий Илларионович сразу учуял, что к власти очертя голову прет новая сила, перед которой прежняя просто мираж. «Народ един, — сказал он своим управляющим приисками и заготовительными конторами. — Сбавляйте расценки, не бойтесь. Сейчас над вами лишь бог да хозяин. Но бог далеко…»

Съел десяток хозяев мелких приисков. Вот это свобода! И вдруг — на тебе! — демонстрации, забастовки. Выходит, народ не един?

Не понял, но как-то интуитивно почувствовал, вроде бы праздник проходит на зыбком болоте, и на всякий случай пристроил счетоводом на руднике Баянкуль жандармского ротмистра Горева, на Богомдарованном — сторожами прежних городовых. «Будут преданы, как собаки. Им сейчас негде получить кусок хлеба».

Это же интуитивное чувство заставило его вспомнить и оценить хватку Сысоя в делах, где разборчивость ни к чему. Спросил с интересом:

— Сысой, ты член партии?

— Эсеров? А как же! Я, Аркадий Илларионыч, теперь даже на митингах выступаю про свободу, про землю. Могу про то, что все люди — братья.

Сысой входил в раж. Ваницкий все же чем-то заинтересован. Он может дать деньги, но даром их не получишь, надо продать себя подороже, надо показать товар лицом. Осторожно поглядывая на Ваницкого — не перебрать бы, а то все испортишь, — Сысой продолжал:

— Другой раз я так заверну, что народ аж взревет: «Качать Сысоя, качать!» И качают. Да что там народ, у самого слеза в нос ударит. Сам начинаешь верить в каждое свое слово.

Аркадий Илларионович поощрительно улыбается. И Сысой заканчивает доверительным шепотом:

— Ежли что надо, Аркадий Илларионыч, завсегда… в блин разобьюсь… мне только мигните.

— Ты Петухова знаешь?

— Хозяина мельниц? У которого постоянно бастуют?

— Именно так. А Михельсона?

По быстрому взгляду чуть прищуренных глаз Ваницкого Сысой почувствовал, что очень к месту ввернул про забастовки на мельницах Петухова, потому не преминул добавить.

— У которого сейчас забастовка на Анжерских копях? Третьего дня там…

Чрезмерная проницательность не понравилась Ваницкому. Он сдвинул брови, — и Сысой замолчал, не докончив фразы. И только когда подходили к конторе, решился напомнить о себе, почтительно кашлянув.

— Ты еще не уехал? — деланно изумился Ваницкий. Но для Сысоя эти слова — как выстрел над ухом. Схватившись рукой за ворот, Сысой взмолился, как если б увидел вдруг над собой занесенную плетку.

— Да я… да куда ж я без денег поеду… Не сгубите, Аркадий Илларионыч, будьте заместо родного отца, а уж я… Да и поздно ехать: вечер скоро, — упавшим голосом закончил Сысой.

Без сна он провел эту ночь.

«Куда же я теперь? А вначале вроде бы поманил, Да если со мной по-хорошему обойтись, поддержать, я такую пользу еще принесу…»

«От Сысоя может быть польза. Больше того, такие люди бывают просто незаменимы», — решил утром Ваницкий и, вызвав к себе Сысоя, вручил ему письма к владельцу паровых мельниц Петухову, углепромышленнику Михельсону, владельцу универсальных магазинов Второву, в губернский комитет эсеров.

— Загляни по этим адресам. Им нужны сейчас люди, связанные с деревней… для особых коммерческих поручений… они и денег тебе дадут. Но не забудь, кому ты обязан.

Удалось расплатиться с отцом, потому и настроение — хоть в пляс пускайся. Была и другая причина, заставлявшая Сысоя петь громче обычного, поигрывать хлыстом, чтоб конь шел боком, приплясывая, заставляя любоваться ловкостью всадника. Вдосталь погарцевав перед ставнями пятистенки, подъехал к крыльцу, соскочил со взмыленного коня и бросил поводья Саввушке.

— Здравствуй, хозяин! До чего у тебя хорошо тут.

Саввушка знает, что на пасеке у него действительно хорошо, но гость сегодня улыбчив, можно малость и покуражиться, себе удовольствие сделать.

— Кабы истинно хорошо-то было, — деланно строго буркает Саввушка, — приехал бы вовремя, а то сулил ден через пять, а сколь прошло?

— Да не серчай. Дела!

— Знаю я эти дела в тридцать годков. Ты мне скажи, как в жилухе дела? Николашку обратно в цари не поставили?

— А к чему он?

— Может, и ни к чему, да и без царя непривычно. Царь — как икона в углу, нет-нет да помолишься, пока зад розгой не гладят. Какова она, новая власть?

Сысой вспомнил хрустящие бумажки, что получил, в комитете эсеров и одобрительно крякнул:

— Хорошая власть!

Достал из переметных сум сверток, дернул его по-приказчичьи лихо, и в воздухе расстелился коричневый в горошек сатин. Несколько обратных движений. — и сатин уже свернут. Сысой протянул его Саввушке.

— Тебе на рубаху.

— Спаси тебя бог.

— Как она? — кивнул в сторону запертых ставней.

Саввушка руками развел.

— Не сказать, что очень уж уросит, но и согласия нет. Ежли кобыла зауросит, ее плетью ожгешь, заставишь на дыбках пройтись, и готова. А вот ежели кобыла характер не кажет, как ты подступишься к ней?

— Не таких объезжали.

Сысой достал из переметных сум несколько свертков. Крикнул Саввушке: «Расседлай Огонька!» — и взбежал на резное крыльцо. С крыльца — в сени, просторные, светлые. Из сеней прошел в небольшую кухоньку. Слева — чистая русская печь. В правом красном углу на бревенчатых стенах иконы, а правее их — тяжелые косяки и дверь на запоре.

Надо бы сразу пройти решительно, не выказывать робости, чтоб девка уразумела — хозяин вернулся, а Сысой замешкался. Потоптавшись на пороге, откинул деревянный засов и вошел в горенку. Ставни на окнах затворены, в полумраке с яркого света не разберешь, что к чему. Хотел по-хозяйски крикнуть, а поздоровался неожиданно ласково:

— Здравствуй, Ксюша. Что-то не вижу тебя?

Девушка сидела возле стола на лавке к нему спиной, подперла щеку ладонью и смотрела в узкую щель в ставне. Солнечный луч дрожал в темноте, как натянутая струна, и освещал ее черные волосы, длинную шею, золоченой лентой ложился на плечи. Залюбовался Сысой. Обнять бы ее, подхватить на руки…

В прошлый раз за такую попытку Сысою попало цветочным горшком. Несколько дней ходил с забинтованной головой. После этого из комнаты вынесли табуретки, горшки с геранью, посуду из шкафчика у двери и сам шкафчик. Иконы сняли в углу. А лавку, стол и топчан накрепко приколотили к полу гвоздями. Но кулаки, ногти, зубы остались у Ксюши, и Сысой не решался поступать, как хотелось.

Сделав два осторожных шага, он встал за спиною Ксюши, положил ладонь на ее плечо и осторожно погладил.

Ксюша молча сняла Сысоеву руку.

— Гхе… — вскипела обида уязвленного самолюбия и вместе с тем забылось решение быть непреклонным. Положив на стол свертки, он сел против Ксюши и заставил себя улыбнуться.

— Дуешься все? Разве я тебя продал? Я купил. И за сколько! За царевну меньше дают, — положив руки на стол, стал загибать палец за пальцем — Дом… Лошадей… Барахлишко в доме… А за что заплатил? Недельку с тобой погулял и конец. Да разве это гулянка, когда все силком.

Подарки намеревался показать, когда покорится, приласкается, в виде награды. Не получилось по-задуманному. Развернул один сверток, посыпались на стол ленты — синие, зеленые; шевельнул второй — и показался атлас на юбку — блестит, как лунный отсвет на тихой воде. Глянул на Ксюшу. Она как смотрела в окно, так и продолжала смотреть. Только губу закусила.

Тогда Сысой развернул во всю ширь и атлас, и ленты, и желтую с красными маками шаль.

— Тебе это.

Встал за спиною Ксюши, легонько толкнул ее в бок.

— Поди, обижаешься: запер, мол. Ну, казни. Да все от тебя зависит. Скажи, никуда я не убегу, побожись — и сразу все двери настежь: ходи, гуляй. В тайге скоро ягода поспеет, ешь, не хочу. Любишь ягоду? Любишь? Молчишь! А утра какие здесь. Роса по грудь. По ложкам туманы пахучие, а сверху их солнышко золотит. Побожись.

Ксюша медленно встала, высокая, стройная, в пояске — рукой перехватишь. Коса черная ниже пояса. Одна, а пора бы ее уж по-бабьи надвое расплетать. Кровь прилила к голове Сысоя. Протянул опять руки. Ксюша их отвела.

— Ксюшенька, неужели тебе самой не хочется полюбиться? Человек же ты, а не камень. Жизнь же свое берет. Скажи только слово — и ставни настежь. Двери все настежь. Живи тут, на пасеке. Саввушке помоги полы помыть, обед сварить, постирушку сделать. Батрачить не так уж много. Когда я приеду, чарочку тебе поднесу, а ты меня обними, приласкай. Так это же не работа, а сладость. Согласна?

— Божиться не стану, поверишь и так. — Говорила размеренно, четко, как льдинки ломала. — Если хоть щелку найду, тотчас сбегу. А прежде чем убечь, подожгу осиное гнездо. Веришь?

Дрожь прохватила Сысоя, но он заставил себя рассмеяться.

— Посулила синица море зажечь, да рукавички прожгла и лапки черные стали.

— Не обожгу.

— Да кто ты такая, Помадка Вареньевна? Уйти отсюда задумала, а куда? В публичный дом? Только туда тебя и возьмут.

— Лучше туда пойду.

— Врешь! Врешь! Раньше, чем других мужиков ублажать будешь, мне заплати за дом, лошадей, за шубы, что я отдал Устину. Сам продам тебя в уличные девки.

Исказилось, побледнело лицо Сысоя. Злится — значит бессилен. Хотелось, чтоб Ксюша заплакала, закричала, чтоб была видна ее боль. А она как молитву творит с какой-то внутренней светлостью:

— Щелку одну оставь, враз, уйду…

— Молчи, — отступил назад и размахнулся. Плетка еще висела на ремешке на запястье.

Ксюша проворно шагнула вперед и схватила Сысоя за поднятую руку.

— Брось плетку… Мою кожу еще Устин задубил.

Обмяк Сысой. Ксюша отпустила его запястье. Отступила к окну и села на прежнее место, спиной к Сысою. Всем телом ожидала удара. Скрипнула дверь. Стукнула щеколда.

Ушел?

На столе лежали ленты: зеленые, синие, красные. На желтой шали алели маки. Ксюша уронила руки на стол, уткнулась в них лицом и заплакала без всхлипов, без причитаний. Ей чудилось, что весь прежде виденный мир — и тайга, и горы, и Рогачево, и Богомдарованный, и Устин, и Арина — это лишь бред, а явь — эти вот мрачные стены.

Наплакавшись, прильнула к стеклу. В щелку видны заросли черной смородины. На волю хотелось так, что, казалось, сквозь ставни и стекло доносится их запах.

Возле смородины торчит столб и на нем сидит серый поползень вниз головой, выглядывает букашек.

Надо ж, чтоб именно в тот момент, когда заточение стало невыносимо тягостно, когда впору головой о стену удариться, к окну прилетел серый поползень — верный, безропотный друг.

Все сторожатся в тайге человека — и птицы, и звери, а маленький поползень встречает его как друга. Серенький, черные перышки возле глаз похожи на маску. Он сам зачастую прилетает к костру, повисает на стволе вниз головой и внимательно смотрит, знакомится. Ксюша всегда ждала этой встречи. Увидев поползня, протягивала на ладони приготовленные семечки. И поползень бесстрашно спархивал вниз, цеплялся лапками за Ксюшин палец и, схватив два-три семечка, улетал недалеко.

Потом, освоившись, он сидел на ладони и делал запасы, пряча семечки то под Ксюшину рукавичку, то за борт полушубка. И даже порой провожал недалеко, перепархивая с дерева на дерево. Иной раз казалось, отстал, потерялся в густой хвое, а протянешь руку с подсолнухами — и вот он снова сидит на ладони.

— Сейчас бы нам вместе на волю. В тайгу, — прошептала Ксюша.

Звякнул засов. Голос Сысоя:

— Выходи!

«Поползень, милый… неужто свобода?» — Сердце билось пойманной птицей. Стараясь не глядеть на Сысоя, стараясь не выдать радости, вышла в кухню. «Только б не побежать, не заплакать… не сгорбиться».

Ксюша прошла через кухню. Плыли перед глазами печь и беленые стены, лавки. Сколько здесь света после горницы с вечно закрытыми ставнями. Кружится голова. Ксюша шагнула в сенки. Солнечный луч дотронулся до щеки и погладил так нежно, как в детстве гладила мать. Ксюша протянула к солнцу руки.

Сбоку открытая дверь чулана. Оттуда пахнуло затхлостью. Неожиданный сильный толчок в плечо — и Ксюша упала на пол чулана. Хлопнула дверь. Стукнул засов. Темнота. Терпкий запах мышей. Голос Сысоя из-за двери:

— Будешь сидеть, покуда не поумнеешь.

Заперев чулан, Сысой прислушался: может быть, позовет, прощенья попросит? Или заплачет?

Тихо в чулане.

— У-у, подлая, ничем не проймешь… — прошипел Сысой и, засунув руки в карманы, пошел между ульями. Шел и пинал подвернувшиеся щепки, будто они виноваты, что приходится неделями уламывать девку. А тут еще отец попрекает в письме.

Круто повернувшись, пошел в избу. Там отыскал бумагу, чернила и, сев к столу, начал писать.

«Дорогой и любимый родитель наш Пантелеймон Назарович! Во-первых строках шлю тебе нижайший поклон и почтение, а также поклоны всей нашей родне и знакомым.

Ты попрекаешь меня и поносишь как только можно, что я будто проиграл Устину какие-то деньги и не шлю тебе его долг. Налгали тебе. Деньги все до копеечки выслал по почте, а что дома не показался, так это дела задержали. Сам учил, что дело прежде всего. Вот я и поступаю по твоему завету…»

Вздохнул. Жаль денег, отправленных отцу. Еле выпросил их в эсеровском комитете. Как бы эти деньги сейчас пригодились. Снова вздохнув, продолжал писать:

«А что касается девки, так и вовсе ты напрасно меня попрекаешь. Быль — молодцу не укор. Позабавлюсь и выброшу. Девка покорная, послухмяная, пусть пока поживет…»

Писал и не мог понять, что заставляет его писать именно так.

Очень обидно. Солдаток в селах, как галок… И девок хватает. Но Сысой отмахнулся от них. И ради чего?

3.

В поисках какого-нибудь оружия Ксюша исползала пол шаг за шагом, ощупала стены. Раньше здесь стояли кадушки, лагуны, медогонка, на полках всякая утварь: горшки, дымари, бутылки, решета. Здесь же хранились лопаты, ножовка, долота, топор. Быстро очистил кладовку дедушка Савва по приказу Сысоя. И только в дальнем углу оставил кошемный потник. Поняв бесполезность дальнейших поисков, Ксюша забилась в угол чулана. В слуховом оконце мигала одинокая звездочка, безнадежно тусклая, как обессилевший огонек, а по полу шныряли мыши, искали исчезнувшие кадушки, злобно пищали, дрались.

Ксюше не до мышей. Только когда какая-нибудь не в меру шустрая пробегала по голым ногам или телу, девушка сбрасывала ее, мышь шлепалась на пол, и на какое-то время возня затихала. Ксюша подбирала ноги под сарафан, силилась привести мысли в порядок и не могла. Подобно сухим листьям на осеннем ветру, они вихрились, сбивались в крутящиеся клубы и уносились в беззвездную темноту.

«Замыслил меня пересилить? Посмотрим, Сысой…»

Из мозглой холодной теми на миг возникло искаженное злобой лицо Сысоя.

— Геть! — крикнула Ксюша, и оно пропало. Но сразу же виделись темные пихты, под ними шумит Безымянка. Щупловатый дядя Егор с бороденкой набок и Аграфена вместе с Ксюшей буторят породу на золотомойной колоде, а сероглазый Вавила, широкоплечий, веселый, подвозит к колоде пески и кричит:

— Ксюша, это тебе на румяна!

Пески глинистые, красные, и верно как будто румяна.

Ксюша вспомнила, как просили товарищи организовать артель на прииске. Не согласилась. Счастье свое упустить боялась.

Вихрились и сбивались мысли. Сквозь крутящиеся клубы Ксюша видит поскотину родного села. Она едет с работы домой, ее поджидает Ванюшка. Румяный от мороза. Глаза смеются. Вскрикнув, падает в кошеву и приникает губами к Ксюшиной холодной щеке.

— Ваня! Сокол мой! Чуешь ли, как мне тяжело?

Возвратившись с Устиновского прииска, Ванюшка еще во дворе поискал глазами Ксюшу. Непременно встретить должна… Но Ксюши не было. В кухне на лавке сидела мать, заплаканная, растрепанная и причитала:

— Ксюха-то, подлянка, с одноглазым Сысойкой бежала… Ох, горюшко нам, стыдобушка нам…

Ванюшка замер, стараясь понять слова матери.

— Бежала? Зачем?

Много позже дошло, что бежала с полюбовником — одноглазым Сысоем. Закричал. Заругался. Сорвав со стены ружье, выбежал из дому и вскочил на неоседланную лошадь.

— Но… Но-о…

Вокруг висела ночная серая мгла. Ветер свистел в ушах. Не ветер, то мать твердила: «Сбежала Ксюха-а». И ветер повторял надрывное «а-а-а-а».

«Ружье проклятущее бьет по спине. Поди, до крови набило хребтину. Как нагоню их, так наперво картечью по коням шарахну и крикну: вылазь, Сысой, из ходка! На колени, ворюга! Знать, доброго мужика не встретил, чтоб хребтину тебе сломать. На колени, кобель кривоглазый!.. И как станет молить о пощаде, как заползает в грязи, так стрелю…»

Будто наяву, увидел Ванюшка и дым от ружья, и как после выстрела Сысой повалился чурбаном в дорожную грязь.

«А Ксюхе что сказать? Именем христианским назвать язык не поворачивается. Надо бы шлюхой. Еще покрепче…» А перед глазами вставала прежняя Ксюша, добрая, ласковая. На пальце перстенек с бирюзой — подарок Ванюшкин. Она смотрит на колечко и говорит тихо:

— Век носить буду.

«Год едва миновал — с кривоглазым сбежала…»

— Но… — хлещет Ванюшка коня.

…Видится: Ксюша припала к плечу Ванюшки, обняла и шепчет: «Не стало прииска, Ваня, любовь наша осталась!..»

«Это было… Дни можно по пальцам счесть. Значит, врала? С Сысоем любилась?» — Зубами скрипнул от боли. Показалось: догнал Ксюшу и везет ее обратно по селу, а девки и парни гогочут.

— Невесту под венцом проворонил.

— Видать, одноглазый-то слаще…

— Объедки себе везет… Го-го-го…

Серая муть поплыла перед глазами.

— Как прикончу Сысоя, так за тебя примусь, шлюха. А ну, скидывай сарафан. Оголяйся. Подходи в чем мать родила! Соромишься? А с Сысоем не соромно было? Все снимай, все!

Злорадство глушило боль. Ванюшка испытывал даже сладость, видя, как плачет Ксюша и дрожащими руками прикрывает свою наготу. У нее только крестик на шее и чоботы на ногах. И больно, до крика больно видеть обнаженную Ксюшу.

— Вставай на колени! Молись! Где кольцо с бирюзой?.

«Ваня, прости…»

— Молись!

«Ванечка, ножки твои поцелую…»

И видится: ползает нагая Ксюша у его ног. Все как на самом деле. Ощутил тут Ванюшка в себе мужицкую непреклонность и сладость будущей мести.

Светало. Дорога проглядывалась сажен на сто. Впереди пегие лошаденки резво катили ходок.

— Ксюха с Сысоем? Эге-е!..

Ванюшка забил пятками по животу лошади с силой, наотмашь хлестал прутом справа налево по крупу, по шее, по бокам.

— Но-о… проклятущий, поддай!..

Близко ходок. Рывком стянул из-за спины дробовое ружье, клацнул затвором.

— Стойте, подлые!

В ходке взвизгнули бабы.

— Да это никак Ванька Устинов из Рогачева?

— Убивец!.. С ружьем!

Бабьи все голоса. «Куда их нелегкая понесла чуть свет?»

Промчался мимо.

— Но-о… Жги-гори…

Часто стучат копыта. Еще чаще стучит Ванюшкино сердце. В полумраке рассвета мелькают придорожные пихты, березки, осины. Струи упругого ветра бьют по лицу.

— Над Ксюхой такое измыслю… В грязь ее… затопчу… У ручья, в тальниковых кустах, увидел полупритухший костер. На влажной земле хорошо видны следы колес и подков, отпечатки сапог, примята трава у кустов.

«Тут они спали! Тут Ксюха целовала Сысоя, ласкалась к нему и разрешала Сысою такое…»

— О-о! — закусил Ванюшка до крови кулак.

Бежать бы отсюда, да глаза прикованы к мятой ветоши и жадно ищут новых улик. У ручья отпечаток женской руки. На мизинце вроде след от кольца.

Саврасый часто водил боками, — тянулся к воде.

— К-куда, — закричал Ванюшка и рванул повод. — Гад ползучий, бежал бы быстрее, я бы их тут прихватил. — В приливе ярости пинал коня по ногам, в живот, бил кулаком по губам. — Ты виноват, подлюга. Вот теперь скачи, а не то…

Ударив еще раз по морде саврасого, вскочил на его спину. Конь сразу сорвался в галоп. На спуске в овраг споткнулся. Ванюшку грива спасла, успел ухватиться. Копыта процокали по настилу моста. Краснотал стоял у самой дороги, темно-бордовый, будто покрытый кожицей спелой брусники. Ванюшка ударил коня хлыстом по морде.

— Скачи в гору, гад.

Саврасый закидывал голову и хрипел. Вдруг березы, дорога метнулись в сторону и само весеннее небо закувыркалось. Ванюшка попытался вскочить с земли, но припал на правую ногу.

— Колено… Ох!..

Конь лежал в грязи, а из его открытого рта струйкой стекала кровавая пена. В голове у Ванюшки гул и неотвязная мысль: «Догнать…»

Опираясь на ружье, как на костыль, запрыгал в гору. Каждый шаг — нестерпимая боль. Жалость к себе становилась сильней с каждым шагом.

— Из-за подлых ногу расшиб… Коня загубил… Отец надерет кнутам спину… В деревне-то засмеют… Уж как догоню…

На вершине Ванюшка остановился. Отсюда виден пологий спуск, пожалуй что, на версту. Там едут двое верхами, а за ними катит ходок!

— Они! — рванулся. Упал. Поднялся. Запрыгал на одной ноге. Кони бежали резвой рысцой, ходок катился легко, а Ванюшка выбивался из сил.

— Не догнать!

Упал вниз лицом на прошлогоднюю ветошь, рвал ее, как рвал бы горло Сысоя. В бессильной ярости грыз сырую весеннюю землю, плевался и истошно кричал:

— Удрали, подлюги… — поднявшись на колени, схватил ружье и ударил стволом о землю. Увидев погнутый ствол, присмирел. Ружье-то отцовское.

Ходок с беглецами катился все дальше.

Вернулся домой на вторые сутки, в потемках. Матрена увидела сына и всплеснула руками:

— Ванюша, родненький, наконец-то…

Услыша шаги отца, Ванюшка хотел прошмыгнуть в огород, но Устин уже стоял на крыльце и в упор смотрел на сына. Молчал. Будто не видал уздечки-сиротки, ружья-кочерги. Гмыкнул в кулак.

— Иди выпей бражки с устатку.

Когда захмелевший Ванюшка свалился спать в сенях, завернувшись в тулуп, Матрена подсела к нему.

— Ванюшенька, родненький, не гоняйся за Ксюхой. Не стоит она. Отец тебе в городе купецкую дочь подсмотрел — слаще сахара, щеки как пышечки…

— Не надо мне никого.

— Неужто посля Сысоя станешь объедками разговляться?

Рванулся Ванюшка.

— Ни в жисть. Мне теперь девки — што пень. В монастырь я пойду.

— Што удумал-то? Господи! Утром похмелиться захочешь… не брагой, так вот трешка… положу под подушку.

Хмелен был Ванюшка, а все ж подивился и ласке матери, и молчанию отца.

— Жалеют, — шевельнулось теплое чувство к родителям, и острая жалость к себе. Жалость росла и гнала впереди себя слезы глубокой обиды.

Утром Ванюшка вышел во двор. Яркое солнце слепило глаза.

— Иди-ка сюда, — крикнул отец, — помогай вьюки гоношить.

На дворе перекликались батраки. Они выносили из амбаров лопаты, кайлы, мотки железа, связки сапог — груз на прииски господина Ваницкого. Сюда его доставили на подводах, а дальше — тайга, и можно везти только вьючно.

— Эй, вяжи, штоб вьюки были ровного веса, да не били лошадей по бокам, — прикрикнул Устин на рыжеватого батрака. И опять обернулся к Ванюшке. — Подь сюда, тебе говорю.

Слова по-обычному властные, а голос не тот. Вроде просит отец. Понял Ванюшка нутром: сегодня можно спорить с ним и отвернулся.

— Голова болит што-то.

— Разомнись и болеть перестанет.

Сказано крепче. Дальше спорить опасно. Подтянув портки, Ванюшка спустился с крыльца.

Вьючил на пару с Симеоном. Затягивая веревку, думал только о том, чтоб потуже завьючить. Потянул — и за спиной услышал шаги. Сысоевы! Только он один так подборами шаркает, будто пускается в пляс. Оглянулся — нет никого, но веревку отпустил, и Симеон плюхнулся в навозную жижу.

— Ах ты, свинячье рыло! — Вскочил, и Ванюшкины зубы лязгнули от Симеоновой затрещины.

Раньше Матрена не отрывала сыновей от работы, а тут позвала:

— Ванюша, на-ка тебе… — протянула трешку. — Иди пока со двора, иди себе с богом.

4.

Несколько дней кочевал Ванюшка как бездомный цыган. То объявится в Новосельском краю у шинкарок, то на прииске в обнимку с хмельными парнями, то с кулаками лезет на всякого. Ксюша перед глазами: то к нему вроде ластится, колечко ему показывает, то змеей обвивается вокруг одноглазого.

Сердце на части рвется. Ванюшка пил, ругался, рубахи рвал на себе, но имени Ксюши ни разу не произнес. Успокоился через неделю в Новосельском краю у солдатки. Эх и добра она. И телом добра, и душой. Кержачка. Своя. Да мирские дела побудили ее перебраться подальше от богомольной родни.

Ванюшка не помнил, как попал к ней впервые, но дорогу запомнил крепко.

— Ваня, ты не охальничай. Больно,

— А мне не больно? В груди все спалило.

— Ее и щипи.

Ванюшка целовал солдатку.

— Про Ксюху не поминай. Сама говоришь — все бабы сладкие ведьмы.

— Сладки, да не все.

— Ты-то шибко сладка. Женюсь на тебе.

— Врешь, ведь, — хихикнула. Прижалась к Ванюшке. — Ходишь и — ладно. И за это спасибо богу. Поцелуй меня, Ванечка…

Щекотал Ванюшка солдатку и верил, что с Ксюшей все кончено навсегда. Вчера отец послал в поле присмотреть за батраками, что пахали на гриве. Ехал рысью. Конь ладный. Приятная свежесть струилась с гор. И тут Ксюша вышла из берез, глянула на дорогу и скрылась опять.

— А-а-а-а… Ксю-ю-юша, — заорал что есть мочи Ванюшка и пустил коня в мах. — А-а-а… погоди…

Как в воду канула.

И сейчас, целуя солдатку, услышал, как Ксюша вздохнула. Даже сказала что-то. Заторопился домой.

День ждала Ванюшку солдатка. Ночь прождала. А на следующий вечер по деревне пошел слух: исчез Устинов Ванька и концов не найдут. По соседним селам искали, искали в реке. Кузьма Иваныч, уставщик рогачевской кержачьей общины, сказал Матрене:

— Не пора ли, кума, отрока Ивана в поминальник за упокой записать?

Обмерла Матрена и упала на колени перед иконами.

5.

Каждое утро стучал засов, скрипели ржавые петли, и дверь в чулан немного приоткрывалась.

— Ксюша, ты тут? — раздавался надтреснутый, старческий голос Саввушки.

Первые дни Ксюша не отвечала, а, затаившись, ждала, что Саввушка снимет цепь, приоткроет дверь, и тогда проще простого оттолкнуть его и ворваться на волю.

Не получая ответа, Савва кряхтел, кашлял, сплевывал в угол, но цепи не снимал. И даже как-то сказал:

— Ты грезишь, никак, я глупее тебя? И-и, голубушка, не жди, цепь с двери не сниму.

Тогда Ксюша перестала таиться и отвечала сразу.

— Тут я.

— Умылась уже? Ну давай-ка сюда туесок.

Ксюша просовывала в щель туесок с помоями, а Саввушка передавал ей хлеб, квас, мед, заглядывал в дверную щель и сокрушался:

— Эка, как вонько там у тебя. Ой, вонько!

Ксюша проходила в свой угол. Там, под небольшим слуховым оконцем, прорезанным в бревнах, теперь стоит топчан, покрытый кошмой вместо матраца и одеяла. На перевернутую кадку Ксюша ставила кринку с квасом, хлеб, мед — все, чем одаривал ее Савва, и, сев на топчан, начинала есть. Узкий пучок света освещал на полу толстые плахи. Все первые ночи заточения в чулане Ксюша пыталась приподнять какую-нибудь из них. Но крепко заделаны плахи в пазы, нужен топор или нож.

Передав хлеб, Савва обходил чулан по двору и появлялся у слухового окна. Седой, сгорбленный. Ворот холщовой рубахи обычно расстегнут, видны маленький медный крестик на грязном гайтане, впалая грудь, острые ребра. Казалось, если Савва глубоко вздохнет, так ребра проткнут его дряблую кожу.

Под слуховым окном, среди густых зарослей дикой смородины, стоял старый лагун. Савва садился на него, и клепки лагуна скрипели на разные голоса.

— Как спала нынче, Ксюшенька? — спрашивал Савва.

Ксюша не отвечала первые дни. Покряхтев, старик уходил к своим пчелам. Но молчать бесконечно — с ума сойдешь, а он ведь годами один, и Саввушка стал разговаривать, будто ему отвечали.

Сегодня ясное утро, и в слуховое окно видна синева, далеких гор. Они властно зовут Ксюшу на простор, где яркое солнце, где пение птиц и журчанье холодных ручьев. Поэтому и тоска сегодня особо остра. Она не давала покоя с самой зари. Хотелось, чтобы рядом был человек, любой, лишь бы слышать звук человеческой речи. Поэтому Ксюша сегодня ответила Савве:

— Хорошо спала, дедушка.

— Слава богу. Сны, поди, видела?

Каждое утро задает Саввушка этот вопрос, а сегодня услышала — вздрогнула и ноги подобрала, как если б по полу бегали крысы.

Каждую ночь сон начинается хорошо. Она в избе, или на лугу, или в тайге, на дороге. Сидит или чаще идет. Бывает, босая, потому что весна, потому что цветы кругом; бывает, по снегу на лыжах идет и всегда видит Ваню. Сегодня вот шла по двору — курам корм задавала, а под навесом Ванюша мазал дегтем хомут.

— Иди сюда, Ксюша, — крикнул Ванюшка.

Он каждую ночь зовет к себе Ксюшу. Бывает, плывет по реке на плоту и зовет. Бывает, коня запрягает или просто сидит на бревнах и кличет: «Иди-ка сюда».

До чего хорошо это слышать. Ксюша весь день вспоминает потом его голос, слова. Они дают силу. А, засыпая, мечтает: «Скорей бы заснуть и Ваню увидеть».

Сегодня Ванюшка был особенно ласковый. Глаза лучистые. Волосы мягкие. Губы красные-красные, как косачиные брови.

— Ксюша, иди сюда. Запрягу сейчас Соловка, поедешь со мной?

— Поеду!

Сказала одно-единое слово, а сколько в него вложила! Поеду, мол, Ваня, куда глаза глядят, лишь бы с тобой… на всю жизнь. И делай, что хочешь.

Поехали. Лес дремучий-дремучий. Пихты вершинами переплелись, и на дороге темно, как после захода солнца. Ванюшка смеется. Обнял так, что дух захватило.

— Дивно-то как, Ваня, целуй… скорей целуй… Ты же знаешь, она вот-вот придет.

— Но ведь это же, Ксюша, во сне.

— Горя мало. Наяву не пришлось полюбиться, так хоть во сне. И, может, во сне даже слаще. Во сне ты смелей, и я во сне ничего не боюсь.

Разве такое расскажешь Савве? До вечера ходишь чумной по чулану.

— Ваня, целуй!.. Торопись!..

Ворот разорвала, потому что воздуху мало. Откинулась. Ванюшка припал к груди, целует и слова говорит такие, что кружится голова, кружится лес, кружится все… И поет…

И тогда мелькнула надежда: сегодня она не придет.

— Ваня, целуй… — раскинула руки.

Пришла. Шершавое, мокрое мазнуло ее по щеке… по губам.

Сунула руку за пазуху — там нож припасен — и не нашла. И вчера не могла найти.

А росомаха уже обхватила Ксюшины плечи передними лапами и гнет ее как тростинку, как гнул и ломал Сысой. Смрадно дышит в лицо. Нет в тайге зверя шкодливее и пакостней росомахи. Только та, что в тайге, труслива и не очень сильна, а у этой лапы железные. Бельмо на глазу.

— Ваня… Ваня… — кричит что есть мочи Ксюша. — Ва-аня…

— А-а-а-а, — отвечает лес.

Росомаха крутит Ксюшины руки, срывает с нее одежды…

Разве таким сном поделишься с Саввой.

Давно день наступил, а до сих пор всю колотит, до сих пор ощущаются на лице, на шее, груди уколы колючих усов росомахи.

Все утро металась по чулану из угла в угол, как дикий зверь в клетке, и грезила наяву: открывается дверь… заходит Сысой… Она бросается на него и бьет его, бьет. По-том будь что будет… До хруста сжимала зубы и чудился крик Сысоя: «Больно… Пусти…» «А мне не больно было? Ты ж меня растоптал… В темном чулане сидеть, думаешь, сладко? Душу от боли рвет…»

Нестерпимо хотелось, чтобы Сысой вот прямо сейчас открыл дверь и зашел в чулан. От жгучей ненависти в теле такая сила, что хоть десять Сысоев входи — не удержат.

— Сон-то видела, Ксюшенька? — по-стариковски гнусавит дедушка Савва.

— Иди отсюдова прочь, старый… — и зажала в испуге ладонями рот.

С младенческих лет вбивалось в голову беспрекословное подчинение старшим. Где бы ни встретила знакомого, незнакомого, остановись, поклонись. Ругать станет, скажи: «Благодарствую за учение». Дядя Устин Симеона женить собирался и в город поехал пшеницы продать, да ночью на постоялом дворе у него хомутишко украли. Приехал домой и сразу же повинился. Слез дед с печи, взял в руки вожжи: «Ну-ка, Уська, становись на колени. Мало, видать, я тебя учил. А ну, подыми-ка рубаху…»

Смирив себя, Ксюша ответила тихо:

— Видела, дедушка, да позабыла.

— Незадача какая. Я нонче видел сон шибко хороший. Проснулся — аж на душе светло. А на вот, запамятовал. Полночи лежал, вспоминал и, хоть лопни, ни тинь-тили-тынь.

Каждую ночь Саввушка видит хорошие сны и каждое утро — «ни тинь-тили-тынь».

— Незадача, — вздыхает Саввушка, — и начинает рассказывать: что солнце сегодня встало красное-красное — к ветру это; что с гор медовым запахом тянет — к дождю; а пчела очень на взятку люта — не иначе к затяжному ненастью.

Тоскливо на пасеке одному, а тут живой человек, слушает, кажется, вроде беседует. И Ксюше становится легче. Посиди-ка неделю в темном чулане одна, так козлу будешь рада.

Сообщив про погоду, Савва непременно рассказывает о себе, о временах, когда был черноусым и стройным.

— Раньше ведь парни были не то, што теперь. Не ныли под окнами, а увидел, к примеру, девку, понравилась — леса иди в перепляс, реки разлейся озерами, а он своего добьется.

Так Саввушка вчера говорил, а сегодня иначе:

— Это нынче парень увидел девку — и сразу же к ней, бесстыжий. В наше-то время парень ходит да ходит под окнами. Высохнет весь, а имя ее боится промолвить. В нашем селе, к примеру, Анка была…

Вдали видны горы, Там, наверно, сейчас цветут огоньки. Или уже отцвели? Нет, на горных лугах, возле снега еще цветут. И незабудки цветут.

Арина рассказывала, будто не так давно жили на земле Вася и Маша. В ту пору многие звери, птицы и цветы не имели еще имен.

Красивые, ладные были Вася и Маша — какие только в песнях бывают. У нее коса русая до колен, а губы алые, сочные — малина не так красна, а глаза — весеннее небо, такие же голубые и такие ж бездонные.

Вася статен, силен…

И будто пошли они раз. по ягоды в лес. Далеко-далеко. Идут. Лес все гуще. Трава все выше. Большие темные птицы летают в вершинах огромных кедров.

— Вася, вернемся, боюсь, — шепчет Маша.

— Со мной-то? Да пусть хоть сам Змей Горыныч…

— С тобой ничего не боюсь…

— Го-го-го, — кричит Вася, а лес ему отвечает со всех сторон. И боязно Маше, и радостно. Вот он какой у нее бесстрашный и сильный, Вася.

— Маша, родимая, хочешь, я тебе зверя убью?

— Не надо. Пусть звери живут. Они живые красивей.

— Хочешь, с неба тебе достану звезду и прицеплю на кокошник? Ты пойдешь, а звезда будет тропинку тебе освещать.

— Звезды на небе ярче горят.

— Но ты будешь еще красивей.

— А с меня красоты моей хватит. Ты меня любишь и больше я ничего не хочу, — засмеялась тихо, как серебряный колокольчик. — Цветочек мне подари.

— Это проще простого.

Оглянулись. Вокруг стоят кедры темные. Под ними трава разная, сучья, грибы и нигде нет цветочка.

Маша смеется:

— Звезду сулил, а цветочка не можешь достать. — Бежит вперед. Аукает: «Ау-у-у… ау-у… Я сама отыщу цветочек и буду его целовать, не тебя.

И тут поляна вдруг показалась, светлая, чистая. Трава на ней невысокая, а посередине голубые цветы…

— А-а. — радостно вскрикнула Маша и побежала к поляне. Но Вася догнал ее, поднял на руки.

— Меня поцелуй, а цветов я охапки тебе принесу. Усадил под дерево Машу и побежал на середину поляны, к цветам.

— Вася, Вася… вернись. Я не хочу цветов. Я боюсь одна…

— Не бойся, я рядом.

— Мне скучно одной…

— Слаще потом поцелуешь.

Вася добежал до цветов и нагнулся.

— Какой тебе нравится?

— Вон тот — голубой. Как его зовут, Вася?

— У него нет имени.

Шагнул Вася, и нога до колена ушла в болото. Маша в страхе крикнула:

— Вася-я… Пошто ты присел?

— Это я на колени встал, чтобы разглядеть получше цветок.

Дернулся — и вторая нога в болотной жиже увязла. Понял Вася — конец пришел, а крикнуть боится. Маша к нему побежит и тоже утонет. Пусть Маша живет.

— Вася, родненький, там болото?..

— Сиди, сиди. Никакого болота нет. И сюда не ходи. Любовью нашей тебя заклинаю.

Все глубже уходят ноги в болотную топь. Скрылись сапожки из красного сафьяна, скрылись шаровары из синего рытого бархата, голубая рубаха, расшитая красным и желтым шелками, колоколом легла на траву.

— Сиди, сиди, Машенька, я цветочек тебе выбираю. Вон еще красивей… Помнишь уговор, сюда не ходить.

— Помню, Вася.

По плечи под землю ушел. Тут он сорвал голубой цветок, что рос возле его сердца, приложил к губам и кинул Маше.

— Меня не за-бу-удь…

— Не забуду, Ваня, — громко крикнула Ксюша.

Савва забеспокоился.

— Кого ты?

В слуховом оконце видны далекие горы. Там незабудки. Там Ваня. Грудью припала Ксюша к стене. Кажется, нечем дышать. И вдруг неожиданно для себя с тоской и надеждой спросила:

— Дедушка, сегодня суббота? Ты, наверное, баньку станешь топить?

— Топлю, Ксюша, как же. Разве хрестьянин может без баньки, да штоб не попариться на полочке, а посля квасу испить да опять на полок…

— Эх, дедушка, а сколь времени я в баньке-то не была.

— Сама виновата, девонька, помирись с Сысоем, и такую баньку истопимI Эх-хе-е, с росным ладаном! Есть у меня малость, на смерть держу… Но уж ежели ты с Сысоем смиришься, отдам половину на баньку, потому как вот у меня где твое супротивство сидит, — пригнув голову, постукал себя по шее, — И ходи за тобой, и карауль, А вздохи твои, думать, душу мне не рвут? Думать, Савва такой Еропка, што только чертям похлебка? Н-нет. Бога-то еще помним… А покамест с Сысоем не помиришься, в баньку тебе никак нельзя. Водички вот тепленькой ужо принесу. Помойся. И веничек можжевеловый распарю, разотрись хорошенько горячим-то веником. Оно и ладно будет.

— Дедушка! — крикнула Ксюша, — пусти на волю меня. В ноги тебе поклонюсь. Бога буду молить за тебя до самого смертного часа.

— Сдурела! Сысой с меня шкуру спустит и заимку спалит. Приедет он, и решай с ним сама. Не дури. Полюбись с ним недельку, он и отпустит. — Помолчал. Усмехнулся одними губами. Губы бесцветные, тонкие, как из холстины. То ли жалеет он Ксюшу и улыбается ей, то ли смакует ее беду. Больше недели девки на пасеке не живут. Приедаются девки Сысою, как парена репа. Сам выгоняет. И тебя бы выгнал давно, если бы ты не кобенилась. Да ждать-то недолго осталось, скоро опять приедет. Хо-хо, хе-хе… — То ли кряхтит, то ли смеется Саввушка.

— Дедушка Савва, теперь свобода. Революция получилась. Слыхал?

— Слыхал, будто Николашку Романова, значит, по шапке, а вместо него другого посадили. А свободу не видал, врать не стану. В волости писарь как взятки брал, так и берет, да стражника окрестили милиционером — вот и вся свобода.

— Есть свобода, дедушка, есть. Нельзя человека держать взаперти, как вы меня держите.

— Знамо нельзя. Прознают — может попасть, да только прознает-то кто? Может, и попадет не так уж штоб шибко. Вон за хребтом монастырь есть. Небольшенький. Монахи там девку украли, днем в подполье держали, а на ночь, конешным делом, выпускали ее из подполья. Без мала всю зиму и лето жила, покуда не дознался игумен. Девке дал сто рублев, штоб молчала, вот счастье-то привалило, о таком приданом она поди и не грезила, а монахов батогом по спине погладил да велел сорок ден по сорок поклонов класть у иконы Богоматери всех скорбящих. Так-то вот. А Сысой еще сказывал: де тебя он с отцовского согласия взял.

— Не с согласия, а в карты отчима обыграл.

— Одно к одному, в карты, али еще как-нибудь. Значит, не супротив родительской воли.

— А моя воля, дедушка, разве она ничего не значит?

— Отцовская воля сильнее.

— Дедушка, а в бога ты веришь?

— Как бы тебе обсказать: не видел его, а с другой стороны, многие верят. Стало, и мне надо верить.

— Так ведь грех, дедушка Савва, над человеком глумиться.

— Да какой же тут грех — с девкой баловаться? А окромя всего отец дал согласие… Сысой, стало быть, без греха, а я и подавно совсем ни при чем.

— Да как же ты ни при чем, если под замком меня держишь?

— Приказано и держу. Вот Ивану Крестителю, скажем, по приказу Ирода голову отрубили. Ирод, конешным делом, прямехонько в ад полетит, а кто отрубил — тому ничего, потому по приказу. И я по приказу.

— А если Сысой прикажет меня зарезать?

— Кстись ты, глупая, кстись, говорю.

Растревожилась Саввушкина душа, крестится он и ворчит недовольно:

— Да нешто я душегуб? Нешто я зла те желаю? Забочусь о ней, кормлю и пою, помои выношу, и хоть бы спасибо сказала. Не стало благодарности в людях. — Ворча, Саввушка пытался себя успокоить: в глубине души чувствует он, что неладная жизнь на пасеке, а с Ксюшей и вовсе до беды недалеко. Заглянул в окошко чулана.

— Темно у тебя, как в могиле, и могильным оттуда наносит. Сгниешь там заживо. Побожись не убежать никуда, я тебя на крылечко выпущу. Цветочки там разные. Солнышко… Побожись…

— Цветочки… Солнышко… Ветер с гор дует… Кедры шумят, — словно во сне повторяет Ксюша.

Нет сил сидеть взаперти.

— Божусь, дедушка, не уйду я с крыльца. Как прикажешь вернуться обратно в чулан, так и вернусь.

— Давно бы так, по-хорошему, как все люди. — Савва обходит чулан. Вот он подходит к двери, гремит замком, цепью.

Скорей бы раскрылась дверь! Нечем стало дышать!

Так было на рогачевском пруду, когда, упав с мостков в воду, Ксюша запуталась в рыбацкой сети, рвалась к воздуху, к свету, а сеть не пускала. Так же вот разрывало грудь.

А Савва все громыхает цепью. Ксюша дергает в исступлении дверь, кажется ей, задохнется сейчас, упадет у двери и тут сознает, что выйдя на солнце, на волю, не сможет заставить себя вернуться обратно в чулан. Сбежит непременно. Обманет!

— Дедушка! — кричит что есть- мочи Ксюша. — Не открывай! Все одно убегу. — Боясь, что Саввушка не услышит ее и откроет, уперлась спиной в дверь.

— Эка, какая ты несуразная, — продолжает греметь засовом старик. Но теперь он уже запирает дверь. — Несуразная, говорю. Ты, как ягодка, соком полна. Руки, ноженьки по работе, поди, соскучились…

«Соскучились, еще как, — безотчетно соглашается Ксюша. — Мне бы сейчас литовку, от света до света косила б не разгибаясь. Или дрова бы пилить…»

Истосковалось по работе все тело. Каждая косточка ноет. Родное село Рогачево, тайга, услышался звон пилы, запах свежего снега почудился… Ваня на лыжах идет…

Руки плетями повисли. «Несчастная я, горемычная… — и сразу же с силой вскинула голову. — Отец говорил: человек не собака, его не жалеют, ему помогают, а жалеть самой себя — последнее дело. После этого остается лишь на коленях ползать». — Подбежала к перевернутой кадке, служившей вместо стола, схватила хлеб, мед, туес с квасом — все, что принес нынче дедушка Савва, и швырнула в оконце.

— Больше мне не носи. Ни кусочка вашего хлеба не съем, ни глоточка вашей воды не выпью.

Саввушка в щелку, как закряхтел, рассмеялся:

— Голод царей смирят. — Рассмеялся и приумолк. «Царей-то смирят, а эту девку может и не смирить. Вдруг и впрямь перестанет есть».

Торопливо, спотыкаясь на ровной тропе, обежал пятистенку и встал под оконцем.

— Ксюшенька, девонька, приедет вскоре Сысой, над ним и мудруй, а меня пожалей. Со света сживет он меня, ежели ты вдруг с тела спадешь, ядреность свою потеряешь, — и приумолк, зашептал про себя — Господи, да так она вовсе может жизни решиться. Кто же тогда перед богом ответчиком станет? — Бога побойся…

— А бог твой видит этот чулан? Видит замок на двери? Где же он, твой бог? Отпусти, говорю.

— Так хотел же тебя отпустить, сама дверь прихлопнула. Побожись…

— Оставлю тебя в живых.

— Свят, свят…

Ушел растревоженный Саввушка. Ксюша метнулась к двери: может, старик забыл ее запереть? Лязгнул закрытый затвор, цепь на двери ответила приглушенным звоном.

Тихо прошла к слуховому оконцу и прильнула к нему. Синее небо! Далекие горы! Могучие кедры! И все это залито солнцем! Нет больше сил сидеть в темном чулане. В груди что-то криком рвется наружу. Билась, как бьется попавший в плен зверь.

— Савва! Дедушка Савва! Выпусти, говорю. Креста на вас нет, проклятущих. Господи, разрази ты громом эту заимку. Дедушка Савва! Дедушка! Слышь, открой! А-а-а-а…

Ухватилась за край бревна, пыталась его раскачать, отломить у оконца хотя бы кусочек. Крепки стены кондового леса, но расщеляло их время, а отчаяние прибавило сил, и под рукой Ксюши чуть шевельнулась отставшая дрань. Еще покачала — шевелится! «Нет никого!» Рванула и оторвала дранину. Оконце стало пошире. Привстав на топчан, сунула в него голову. Оцарапала уши, но голова, пожалуй, пролезет. А стоит просунуть голову, так можно протиснуться и самой, — это знает каждый.

Ксюша зажала рот, чтоб радостный крик не выдал ее.

Время тянулось небывало медленно. Солнце, казалось, застыло на месте. Полосатый бурундук заскочил на оконце, встал столбиком и начал чистить усы.

6.

Арина проснулась среди ночи от смутного беспокойства. С чего-то пахло цветущей черемухой и запах ее пробуждал тревогу в душе. Вроде б надо идти куда-то. А куда? К кому?

Кто-то ходил у крыльца и щепа под ногой с натугой ломалась.

— Господи! Вроде, мужик?

Приподняв от подушки голову, приложила ладошку к уху.

— Неужто Семша скребется? Ни за што не открою, ни в жисть. Хватит мне грех-то на душу брать. Ишь, бесстыжий, никак подходит к крыльцу?

Откинув лоскутное одеяло, Арина встала. Темно в избе. Так же темно на душе. Было время, вот так, до полуночи, а то до утра поджидала она Симеона. В ликующем трепете замирала душа от звука шагов на крыльце.

— Заскребись, варнак, все одно не открою, — и заскулила тихо, самой еле слышно — Разнесчастная я сироти-нушка-а…

— Эй, — Арина, открой!

— Он! Закрючу покрепче. — Стучало в висках и, казалось, пол под ногами качается. Перебирая ладонями по печи, подошла к двери. Эх вы, руки-предатели, против воли Арины откинули крючок. Распахнулась дверь и закричала Арина:

— Кто это? Господи!

Кто-то тяжело шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Арина отступила к кровати. Надо бы к печке, там рогачи, кочерга, там горшки, чугунки — есть чем отбиться.

— Я это… Ваньша… — голос хриплый, но все же признала его. Лютая злость сменила недавний страх.

— Ты пошто, окаянный, шаришься по ночам? Пропадал целый месяц. По тебе тут без мала панихиду служили. Кого тебе надо?

— Тебя.

— Вот я тебя кочергой, — торопливо накинув сарафан, ступила вперед, прямая, ядреная. — Вон из избы, штоб и духом твоим тут не пахло, а не то всю рожу твою окаянную растворожу, зенки твои распутные выскребу. Проворонил невесту и к бабам шастаешь, — а сама, потихоньку, в обход нежданого гостя, к печи. Но тут Ванюшка схватил Арину за руку.

— Посчитаться нам надо. А ну сказывай, подзаборная сводня, как Ксюхе бежать помогла? У-у-у, — тряхнул. У Арины аж ворот на рубахе треснул.

— Легче ты, леший. Гулял-то где? Сколь денег у отца промотал?

— Ты Ксюху с Сысоем свела?

— Не я, вот те свят, — закрестилась Арина, предчувствуя беду.

Послышалось, вроде нож лязгнул о ножны.

— Што ты, Ванюша, загрезил? — ноги обмякли, разъехались, как у телушки на льду. — Миленький, родненький, да я и тебя любила, и Ксюшеньку… Как приданое собирала… наглядеться на вас не могла. Птенчики вы мои ясноглазые.

Озноб сотрясал Ванюшку. Все невезение последних недель, все отчаяние долгих ночей — все вспомнилось. Сысоя не сумел отыскать ни в городе, ни по селам. Ксюша как в воду канула, но Арина-то тут. «Она виновата в убеге! Она должна знать, где сейчас Ксюха», — много раз повторял Ванюшка себе, возвращаясь из города в Рогачево.

— Заговоришь у меня, — перехватил в руке черен ножа. Нож острющий. Чуть не каждую ночь по пути из города правил его Ванюшка. — Визжи, пришел твой черед. Молись, если хочешь. Молись.

— Ва… Ва… Ва…

— Сказывай, как с Сысоем стакнулась?

— Ва… Ва… вот те крест.

— Крестом не машись, мой тятька как врать зачнет, так непременно крестится. Сказывай правду, — и упер острие ножа Арине в ключицу.

— Мамоньки… Режут! В глаза его не видала, Сысоя, почитай с Рождества. Больно… Кровь, кажись, побежала…

Арина боялась пошевелиться. Только думы метались.

— Сколь тебе Сысой заплатил?

— Господи, — голос Арины окреп неожиданно для нее самой. — Заплатил?! Шаль-то, шаль мою увезли. Позор-то какой.

— Каку шаль?

— Бордову. С кистями. Што ты подарил.

Ванюшка опешил. Пчелиная семья трудится и живет, пока в семье матка. Погибнет матка и погибла семья, разлетелась. В кержацкой семье матки нет, но есть литые медные складни с ликами Христа, богородицы, угодников божьих. Есть крест. Громовая свеча. Моленные книги. Свадебные сапоги. Перина в углу на кровати. Пока они целы — цела семья. Но все это мужнино. У женщины только и есть, что лестовки да шаль. В шали она идет под венец. Ее приданое вносят в дом жениха непременно покрытое шалью. Мужик молится с непокрытой головой, а женщина в шали. Бог и святые угодники по шали ее узнают, непокрытую не узнают.

Сорвать с женщины шаль — все одно, что вымазать дегтем ворота. Случалось, женщина душу свою отдавала, себя без остатка, а шаль до последнего берегла.

Ванюшка даже не стал допытываться, как Аринина шаль попала на Ксюшину голову, понял по голосу: Арина сама негодует. Выходит, не виновата?

Нож звякнул об пол. Арина схватила его, одним прыжком на крыльцо выскочила и зашипела оттуда:

— Сатана… бес… убивец… Пошел прочь, не то… — Страха не было, только злость колотила. Послышалось, будто кутенок возле печи заскулил. Плакал Ванюшка.

— Аринушка, ничего-то в жизни моей не осталось. Некому жалиться мне на судьбу, окромя как тебе. Сирота я теперича.

Такую ж сиротскую долю испытала Арина, когда бросил ее Симеон. Вспомнились стыд, одиночество, и подступили к горлу горячие бабьи слезы. Заголосила было, как голосят кержацкие бабы, с причитаниями, нараспев.

— Семшенька, соколик мой ясный, солнышко ненаглядное…

И сразу осеклась: соседи невесть что подумают. Подавив стенанья и неприязнь к Ванюшке, присела с ним рядом на лавку, погладила его волосы: каждая женщина в душе мать.

— Горюнок ты мой, несмышленый. Еще, может, не все пропало? Еще, может, вернется Ксюша-то?

Ванюшка стукнул кулаком о косяк окна — стекло зазвенело.

— Пусть только вернется, я ее, подлую, кнутом засеку. Каленым железом гляделки ей выжгу. Жилы щипцами вытяну… С Сысойкой слюбилась… Ог-гхы-ы, — обхватил ладонями голову, замотался на лавке, как ковыль на ветру, и рухнул грудью па стол. — Зарежусь я… Где нож?

— В моей-то избе да резаться?.. — заметалась Арина, вынула нож из-за пазухи, сунула его под себя, всплеснула руками и снова за пазуху. Жжет он ее. Обхватила Ванюшкины плечи, заохала:

— Што ты удумал-то? Грех какой! И было бы из-за чего, а то, тьфу тебе, из-за девки. Да ими хоть пруд пруди, хоть заместо навоза в плотину клади. У Софрона, к примеру, не девка? Загляденье одно! У Матвея чем не лебедушка, будто только што в сливках купана, — частила Арина, да спохватилась и вновь залилась — Ох, Ксюшень-ка, родненька, солнышко мое ясное, нет никого-то в селе, кто б сравнился с тобой по приглядности да по статности. Как вспомянешь тебя, так сердечко застонет.

— Перестань ты душу мне рвать., А Ксюху… Только б поймать, — выкрикнул — полегчало. Прокричал еще, громче: — Только б поймать…

Арина налила воды в ковш, подала его гостю.

— Да не скрипи ты зубами-то. Перемелется, Ваня, мука будет.

— Да пошто она убежала с одноглазым Сысойкой? А клялась любить до могилы.

— В девичье сердце разве заглянешь, Ванюша? Клятву нарушила? Э-эх, милок, кабы одни только девки клятвы-то рушили, на свете куда как, легко бы жилось. Семша за мной по пятам ходил, грелся, глядючи на меня. Матерью клялся — женюсь. Получил, што надо было ему, и поминай как звали.

Нараспев, как былину, рассказывала Арина.

— Так было, Ванюша, так, видно, и будет. Ежели кто копейку зажилит, его на весь свет ославят: выжига, вор, из села убегай. А вот ежели кто над любовью надругается, самую душу украдет, так никто ему слова не скажет. Еще молодцом назовут.

Поднял Ванюшка голову.

— Перестань ты ныть. Как Ксюху найду… — начал грозно и вдруг словно милостыню под окном попросил — Арина, слышь, дай мне Ксюхину ленту, какую она носила в косе. Погляжу хоть когда…

7.

…Ночь сегодня пахучая, тихая. Где-то над самым окошечком вздыхала спящая птица, как будто шептала что-то.

Неужели скоро свобода? Ксюша не отходила от оконца, смотрела на звезды. Пора!

Еще отломила кусочек драни. Просунула голову. Сейчас получилось легче, чем днем. Коса зацепилась за что-то. Ксюша рванулась, едва от боли не вскрикнула, но коса отцепилась.

Сарафан затрещал. Ксюша готова нагая выскочить, лишь бы уйти. Выдохнув, вся напряглась. Если б ухватиться за что-нибудь. Почти теряя сознание, извернулась, нащупала пальцами ног щербинку в бревне и уперлась в нее. Продвинулась малость… Еще… Уф! Протиснулась грудь.

Кулем свалилась на землю, вскочила и бросилась на дорогу.

Залившись истошным брехом, пес кинулся к Ксюше, но не под ноги, как делают деревенские псы, не схватил за икры, а отбежал и завыл протяжно, будто в зимнюю стужу, учуя волка.

— Кто там? Кто?! — крикнул Саввушка, выбежав из избушки. — Стреляю!

«Бежать? Пес сейчас же повалит».

— Буранчик… Буранчик… Буранчик… — позвала его Ксюша и осторожно пошла по тропе.

— Стреляю! Кто там? — слышно было, как Савва клацнул затвором старой берданки.

— Не уйти… Савва рядом уже… — Повернувшись, раскинула руки, крикнула что было сил:

— Стреляй! Перед самой своей могилой облейся кровью, убивец! Стреляй!

— Господи! Ксюха, никак? Да как же ты выбралась?

— Бог мне помог. Лучше сразу стреляй, не то я не знаю, што сделать могу. Сама кровь на душу приму.

— Кстись, кстись, такие слова говорить… — отступил на шаг. — Правду сказала, перед могилой стою. Росный ладан храню, вот он на мне, — и застонал — Ксюшенька, дочка, Сысой-то меня изувечит… Вернись, Христа ради. На колени стану перед тобой. Што хочешь требуй, рабом твоим буду, только вернись. Не могу я тебя отпустить.

— Не можешь? Сейчас вот пойду на тебя и ты стрельнешь. У тебя, поди, дедушка, дочери были? А может, и внучки есть. Ради них отпусти… Ты в бога веришь, так вот поклянусь, каждое утро, каждый вечер буду молить его о твоей душе. Бог слышит молитвы чистых, а я чиста перед ним. Саввушка, слышишь? Сейчас вот молюсь за тебя. Господи, просвети ты душу дедушки Саввы, отврати его от греха и будет на нем твоя благодать. А грехи его я приму на себя, если отпустит меня. А не отпустит, так кровь моя пусть…

— Молчи, Христа ради!

— Пусть падет на него… до последнего часа…

— Ксюха, не проклинай!

— …И в могилу уйдет за ним.

— Перестань! Аксинья! — закрыв лицо рукавом, Савва крестился. — Иди… иди уж… Пусть будет, што будет.

…Отойдя шагов сто, Ксюша оглянулась. В жидком сумраке летней ночи белела Саввушкина рубаха. Он стоял между ульями и, наверно, смотрел вслед беглянке.

— Спасибо, дедушка Савва, никогда не забуду твоей доброты.

Перевела взор на избу. Среди темной зелени пасеки виделась только белесая крыша, как призрак, как саван холщовый.

— Будь ты проклята, — погрозила в темноту и побежала.

Вспыхивали зарницы. Ксюша шла торопливо, оглядываясь по сторонам. Радость свободы не ощущалась, а тревожила ожиданием чего-то, будто не вырвалась из плена, а лишь спряталась временно и вот-вот ее схватят. «Так же после драки с Сысоем меня лихорадило, — подумала она. — А если бы Савва не отпустил?»

Не решалась ответить на свой вопрос, но знала, могло бы случиться страшное. Ускорила шаг.

Шла, напрягая зрение, и все-таки запиналась, падала, ударялась о камни, коряги, но, не чувствуя боли, поднималась и шла дальше. Только б скорее убраться из проклятого места, только б прогнать это чувство томящей тревоги.

Когда забрезжил рассвет, Ксюша увидела пихты, окружающие дорогу, ручей. Он прыгал с камня на камень, сыпал брызгами и звенел на разные голоса. Заря разгоралась, а тревога не проходила.

Верная слову, опустилась на колени и, подняв глаза к восходившему солнцу, сказала истово, с затаенным восторгом:

— Господи, дай счастье и многие лета дедушке Савве, а грехи его, кроме смертных, взыщи с меня. Болезни его положи на меня… отврати от него гнев Сысоя, продли его жизнь.

За себя не молилась, не было сил.

Днем по дороге можно нос к носу столкнуться с Сысоем, и Ксюша свернула с дороги. В чаще, у скалы, нашла укромное место. Здесь и колба, и вода в ключе. Усталость валила с ног, и Ксюшу сморил сон.

Небольшой моросящий дождь заставил подняться с земли. В темноте с трудом отыскала дорогу. Шумела тайга. Ключ справа уже не звенел, а глухо урчал. За ключом надсадно кричали совы, и Ксюше начинало казаться, что кто-то следит за ней; и соглядатаи перекликаются между собой совиными криками. Как и в прошлую ночь, шла сторожась, ожидая внезапного нападения.

Ранним утром тайга неожиданно кончилась. Добежала отдельными пихтами до высокого яра над поймой реки, привстала на цыпочки и замерла, удивленная ширью, простором. Под яром стелился широкий луг с куртинами и цепочками тальников, а за ними далеко-далеко серела река. Когда-то она, своенравная, протекала под самым яром, оставив на пойме десятки стариц-озер. По их берегам и тянутся тальники, камыши, осоки… Но стариц не видно сейчас, они, будто охапками тополевого пуха, прикрыты сероватым рассветным туманом, а заречная даль сливается с выцветшим утренним небом, и трудно понять, где кончается степь и начинаются облака.

Здесь сам воздух казался другим. Остановившись на краю обрыва, Ксюша невольно раскинула руки, словно хотела обнять и кромку тайги, и далекую ширь горизонта, и сероватые кружавины туманов на пойме, и куртины тальников, и озера. Великое чувство простора опьянило ее.

— Свобода, — тихо сказала Ксюша и повторила с радостным криком — Свобода! Вот она! Тут! — хотелось кинуться с яра и лететь над озерами, над туманами, над утиными криками, над зеленью поймы; наслаждаться видами привольной свободной земли, и самой быть свободной, как птица.

Из-под яра послышались приглушенные голоса, и Ксюша невольно спряталась за пихту.

— Держи ее…

— Стрельнула, треклятая, што твой сокол.

— На то она и щука…

От голода защемило под вздохом. Голод толкнул Ксюшу к людям. Спустившись с яра, она увидела сквозь кусты рыбаков. Кто в подштанниках, кто вовсе разголышавшись, они тянули по озеру небольшой бредешок. От поплавков расходились сероватые волны и, казалось, увязалась за рыбаками стая птиц, плывет себе, рассекая сизую, с розоватыми бликами гладь, и не хочет отстать.

Мужики вытащили на берег бредень, вытряхнули на траву из мотни рыбу. Улов, видимо, получился хороший и, собирая рыбу, они хвастались друг перед другом:

— Мотри, зубастая какая, што моя теща, мать ее так…

— Ха, ха, ха — теща! Вот карась так карась, до него твоей теще пыжиться надо.

Вид рыбы обострил чувство голода. Когда мужики вновь завели бредень в воду и ушли за камыши, Ксюша выбежала на берег. В кучах мокрых водорослей трепыхались окуньки и карасики размером в мизинец. Глотнув слюну, Ксюша присела на корточки и торопливо начала собирать рыбешек в подол. Они трепыхались, ускользали из пальцев.

— Кого, девонька, делаешь? — услышала Ксюша. Вскочила стремительно, и брызнули серебристой струйкой на траву карасики. Возле кустов стоял невысокий босой мужик в залатанной гимнастерке. К рыжей всклокоченной бороде его прилипли листья. Поддерживая у пояса сырые портки, он подошел к Ксюше, боднул ее пальцем в бок и хохотнул.

— Откуда идешь, черноглазая?

Ксюша отступила к воде.

— Ты руками не шибко шарь.

— Я только так… Для знакомства, — и увидел глаза Ксюши, огромные, черные, в них не страх, а голодная мука. Голод роднит. Голодная девка — сестра. Затоптался на месте.

— Слышь, в кустах вон, в корзине, рыба. Свари, сколь надо. И на нашу ватажку свари. Вот и будем в расчете.

Мужик неторопливо прошел к кустам, где лежала одежда, достал из кармана солдатской ватнушки засаленный серый кисет и, вернувшись, протянул его Ксюше.

— Тут кресало, кремень, трута малость. Идешь-то откуда?

— В чем варить рыбу?

— Вон цебарка в кустах… И далеко путь держишь?

— У меня нечем рыбу почистить.

— Нож в цебарке возьми… — Постоял, покачал головой и пошел к товарищам.

«Голодный человек скрытный. Видать, с «разгульной заимки» бежит. Не первая… Эх, жизнь — мякина…»

«Есть же на свете хорошие люди», — благодарно подумав о мужике, Ксюша пошла собирать дрова для костра.

Серый туман приполз к самому берегу. Три горластых селезня, холостежь, плыли у кромки тумана. Стальные круги разбегались за ними по серой воде. Все так знакомо: серые пасмы тумана над серой водой, гибкие, будто сплетенные из серой кудели, влажная серость холодного воздуха, серые утки — все как ранним утром у мельницы в Рогачево.

Набрав охапку хвороста, Ксюша вышла на берег. Туман светлел и тихо-тихо плыл над озером, подымаясь все выше. Вода казалась покрытой прозрачным льдом.

Ксюша впервые в степи, впервые в жизни видит озеро, и серая водная гладь, такая спокойная, величавая, завораживает ее.

А озеро все менялось. Туман поднялся и стал облачком, похожим на белую овчину, заброшенную в небесную синь. Порозовела вода. На траву легли крупные разноцветные капли росы: зеленые, желтые, больше алые — как брусника рассыпана на траве. «Алые росы — к счастью», — вспомнила Ксюша примету.

Много рассветов встречала Ксюша в тайге, а алые росы видит впервые!

Взглянула на перстень с бирюзой, и надежды на самое сокровенное всплыли в душе.

Надежда, ожидание счастья красят жизнь. Порой заменяют настоящее счастье и помнятся дольше. Ожидание первого поцелуя бывает памятней его самого.

Торопилась Ксюша, и все же только-только успела сварить уху, как пришли мужики, мокрые, в тине. Передние несли на плечах свернутый бредень, задние — с полмешка рыбы.

Знакомый спросил, не глядя на Ксюшу:

— Готова ушица, сестра? Готова? Сними-ка ее с огня да ставь в холодок. — Принесли из кустов хлеб. Сели в кружок у костра. Сухонький мужичок зачесал клинышек седой бородки.

— Ушица ушицей, а по мне так способней до дому зараз. Не то как нагрянет поп Кистинтин…

— Поп твой без задних ног пьяный лежит.

— Ох, и прошлый год мужики рядили: так, мол, и так, пьяный, мол, поп Кистинтин, а он как нагрянул…

— Не каркай, ворона, — обрезал Ксюшин знакомый. — С фронта пришел — на ребятишек страшно смотреть. Ни мяса, ни рыбы не видели… Хозяйство в разор пришло. А тут покос на носу.

Хлебали громко. И щупленький мужичок ел не меньше других, но сторожко: схлебнет и оглянется.

— Эх, грехи наши тяжкие. И рыбу ловить тут грех, и ребятенки есть хочут. — Зачерпнув ухи, крестил ложку — грех снимал. — Если б не ребятенки, ни в жисть бы сюда…

Ксюша сидела в стороне. Уха в мирской посуде сварена, потому ела запеченных в золе окуньков. Мужики не трунили. Бабе положено сидеть особно; а уху не ест — что ж поделать. Бог один — вера разная. Вон татары свинины не едят, так она от этого вкуса не теряет.

— И пошто, братцы мои, попам власть такая? — продолжал рассуждать боязливый мужик. — Кричат оратели наши: царя прогнали, слобода вам, мужики, слобода, а рыбу с озера трогать не смей. Поп рыбку жрет да на базар провожает возами, а ты лопай мякину. Оглоблю срубить — попов лес, не трожь. Вся слобода твоя в избе на полатях, под боком у бабы.

— Хо, хо-о… — бывший солдат захохотал со зла. — И на полатях-то поп хозяин. Тиснешь бабу под утро, а она тебе зашипит: забыл, нынче постный день. Батюшка Кистинтин-то тебя…

Давятся мужики от хохота.

— И на полатях-то поп за хозяина! Ха-ха-ха.

Ложки скребнули по дну. Мужики с сожалением взглянули на пустое ведро, перекрестились все разом и засобирались. Выкатили из-под кустов телегу на деревянном ходу, положили на нее бредень, мешок с рыбой, и сверху прикрыли травой.

Ксюша поклонилась в пояс, коснувшись рукою земли.

— Спасибо за ласку.

— Возьми с собой рыбы, — остановил ее старый знакомый. — А может, нам по пути? Подвезем? — достал из мешка десяток окуней и сказал вроде бы про себя. — Тут утром Сысой одноглазый проскакал на коне, кого-то разыскивал… Нс бойся, не выдам. Слышь, у нас хлеба малость осталось, так забирай на дорогу.

— Спасибо. Может, в вашем селе кому батрачка нужна?

— Сами б к кому нанялись. По дороге, слышь, не ходи, старайся по тропкам, а то — напрямки.

— Если б тропки-то знать.

— То-то оно. И далеко идешь? Да не бойсь, сказал, не выдам.

— Рогачевская я,

— Это где?

— Рогачево не знаешь?

— Ей-ей не слыхал,

— Ври больше. В Рогачево и Устин родился, и я, и все, кого знаю. Может, и про речку Выдриху не слыхал? Про Аксу, про гору Кайрун?

— Вот побожусь.

Страшно Ксюше, будто попала в туретчину. Страшно вернуться в родное село опозоренной: Ванюшка первый ворота вымажет дегтем, а то сотворит с парнями такое над ней, что жутко подумать, но страшнее очутиться в краю, где о твоей родине и не слыхали. Спросила отчаясь:

— А прииск господина Ваницкого знаешь?

— Сказала! Куда ни махни — его прииска.

— Богомдарованный,

— Вроде, слыхал… — подумал с минуту. — Эге-ге, куда тебя занесло. Ты в Камышовку иди.

Раздался цокот копыт, и от кустов на полянку во весь мах вынесли четыре лошаденки с седоками.

— Поп Кистннтин. — выдохнул Ксюшин собеседник и сник.

Поп Константин скакал передним, на сытом гнедом жеребце. Он в черном подряснике, на голове бархатная скуфейка, на груди большой серебряный крест. Рядом скакал дьячок, тоже в черном подряснике, а за ними четверо мужиков, босые, сундулой — по двое на лошади.

— Вяжите их, чада мои, — кричал поп.

Ксюша быстро юркнула за кусты и, спрятавшись, видела: только ее знакомый — бывалый солдат — остался стоять, теребя ворот гимнастерки, а трое других упали на колени и до земли поклонились отцу Константину.

— Пощади… Не карай, — как молитву творили они.

Тучный отец Константин, кряхтя, слез с коня, исподлобья оглядел рыбаков, сбросил траву с телеги.

— Воры, грабители, — закричал он фальцетом и, подойдя к стоящему солдату, рванул его за плечо. — На колени, Иуда!

Тот остался стоять, только сказал угрюмо:

— Не трогай, отец, не то сдачи получишь.

— Сдачи? Вяжите бесчестных, да покарает их бог десницей своей. Они, шаромыжники, мать иху так, мнили, коль я очи сомкнул, так можно бесчестно стяжательствовать. Но серафимы и херувимы денно и нощно охраняют имение божьей церкви. Они и сказали мне: отец Константин, разомкни веки свои и поезжай на озера церковные. Ах, шаромыжники, каких щук натаскали, ах мать их… Только вчера господин из города паки и паки втемяшивал в ваши хамские головы о священной свободе, а вы на имение отца своего духовного, окаянные, посягнули.

У телеги на коленях стояли рыбаки.

— Ребятишки голодные, — тянул руки к священнику щуплый рыбак. — Сам знашь, отец, погорельцы мы, а ребятишек семь душ.

— Наплодите нищих, а я их корми, — ругнулся духовный отец. — Вяжите лихоимцев.

Не поднимая глаз, жались в кучку односельчане незадачливых рыбаков. Им в пору провалиться сквозь землю. Соседи. Тоже постятся весь мясоед.

— Простите уж нас, подневольных, — и, отцепив от седла веревки, начали быстро вязать рыбаков. Те покорно отводили руки назад. Поп Константин заглянул в мешок с рыбой и зачмокал от удовольствия:

— Садись-ка в повозку, отец диакон, и гони на базар, а то рыбка протухнет. Бредешок продай, если покупатель найдется и коня продай в возмещение убытков божьего дома.

Отец Константин благословил дьякона на дорогу: «Во имя отца и сына и святаго духа… Аминь». Подошел к рыбакам, проверил, крепко ли связаны. Он еще не остыл от гнева и, дергая за веревки, грозил рыбакам страшным судом, геенной огненной, где они будут лизать раскаленные сковородки.

— Отец святой, пощади, пожалей, — молили рыбаки. Чуть поутихнув, священник крикнул конвою: «Трогайте с богом». Сел на коня и поехал вперед.

Рыбаков уводили. Высоко в лазоревом небе пел жаворонок. Ксюша очень любила его. Пусть горе на душе — его песнь сушит слезы, вселяет надежду на светлое завтра. Но сейчас его беззаботная песня казалась насмешкой. Кощунством казался залитый солнцем луг с цветами жар-ков, незабудок и лютиков, с гудящими пчелами и шмелями, с серебряной рябью на тихих озерах. Среди этого буйства красок вели арестантов, в залатанных холщовых рубахах, сутулых, босых. И это казалось Ксюше великой несправедливостью, нарушением той самой свободы, что она ощутила утром.

— За хлеб-соль спасибо, хорошие люди, — тихо сказала Ксюша. Тут рыжеватый рыбак в солдатской гимнастерке остановился и крикнул:

— Сестра-а, эй, сестра… в Камышовку за реку, значит, за реку иди… Там в потребиловке Бориса Лукича отыщи… Лукича… не забудь… За нас не проси, свое дело ему обскажи…

Беспредельная ширь расстилается перед Ксюшей. На полднике — юге, над горизонтом, виднелись не то синеватые тучи, не то вершины далеких горных хребтов. Где-то в той стороне родное село Рогачево.

Перейдя реку вброд, Ксюша пошла от реки. Отойдя с полверсты, оглянулась. На фоне горящей зари виделся четкий силуэт всадника на коне.

— Сысой?

Метнулась с дороги. «Спрятаться? Где?». Искала глазами лощинку, бугор, камыши. Все голо вокруг. Один низкорослый клевер — уши едва закроет. Увидит Сысой и поймет: испугалась. Глумиться начнет.

— Тому не бывать! Пусть запорет до смерти, но встречу его, проклятого, стоя.

Руки не слушались — и все же оправила сарафан, платочек перевязала, чтоб Сысой ни в чем не увидел признака страха. Пошла по середине дороги, собирая силу, чтоб не оглянуться, не броситься в сторону.

Порой прорывался страх: «Искалечит. Затопчет конем… А я жить хочу. Жить!»

Стук копыт ближе. Всадник поравнялся с Ксюшей и радость волной залила: «Не Сысой…» Ноги сами собой подогнулись, и она села у самой тропы.

— Больна, что ли?

— Нет.

— Так пошто на проселке шаришься вечером? Идешь-то куда?

Всадник совсем молодой деревенский парень и статный такой, белокурый. Чем-то на Ваню похож. Смотрит, как гладит. Ксюша поджала ноги и прикрыла ступни подолом. Ответила тихо:

— В Камышовку иду.

— Куда? — хохотнул. — Пошла девка искать женихов — на банешку залезла. Да Камышовка в другой стороне. Иди по этой меже до большака, а там направо, верст пять.

Парень не уезжал, удерживал лошадь и оглядывал Ксюшу. Стыло от этого взгляда сердце, и Ксюша прятала ноги, закрывала лицо уголками головного платка.

Неожиданно парень нагнулся к холке коня.

— Вставай, девка, не то волки съедят… аль прохожие молодцы защекотят до полусмерти… Может, костер раздуть? Погреемся. Я тоже совсем заколел…

«Этого еще не хватало». Ксюша вскочила, вырвала плетку у парня и размахнулась. Парень не отшатнулся, не закрылся рукой, только губы дернулись.

Ксюша хлестнула по крупу лошади что было сил.

— Но-о-о, скачи, окаянный, скачи, — кричала Ксюша, вымещая в ударе и крике все треволнения этих дней.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1.

Хорош чаек с молочком после жаркого дня. Со степи повеет прохладой, заря кумачом расцветет над крышами, пьешь тогда чай и напиться не можешь, особенно если на сердце покой, а хозяюшка наливает чай с доброй улыбкой.

Только надо, чтоб самовар на столе стоял с огоньком. Чтоб тонкая струйка пара с шипеньем и посвистом вырывалась из-под плотно прикрытой крышки, чтоб на конфорке стоял пузатенький чайник с ароматной заваркой, а на блюде пламенело духовитое варенье из земляники.

Борис Лукич очень любил вечерние чаепития. Прищурясь, как от яркого солнышка, потирая руку об руку, он садился за стол у раскрытого настежь окна, развертывал газету и обмакивал седеющие усы в ароматный чаек. Газета нужна непременно. Без газеты чай много теряет.

Отхлебнув первый глоток, Борис Лукич причмокивал и смотрел в распахнутое окно. Легкий ветерок доносил со степи горьковатый запах полыни. Он будил воспоминания о далеком детстве, о поездках в ночное, о походах за птичьими гнездами, об играх в разбойников. По ночам в тюрьме вспоминались ароматы родной степи, и тоска становилась нестерпимой.

Дом потребительской кооперации, где проживает ее председатель Борис Лукич, стоит в середине большого села Камышовка, чуть на пригорке. Из окна открывается вид на широкую степь. На закате она кажется перламутровым морем, теплым, слегка розоватым.

Дела идут хорошо. Сегодня в соседнем селе открыли небольшой магазинчик. Лукич выступил с речью и не преминул сказать: «Вот, граждане, как печется о вас, крестьянах, партия эсеров». Хорошо его приняли.

Были, конечно, и недовольные. Кричали: землю надо переделить! Замерение надо!

«Толкуем, толкуем на митингах, — сокрушался Лукич, — а горлопанам хоть кол теши на голове. Тяжелы шаги революции, ох, тяжелы. Сразу всего не добьешься. Надо в первую очередь победить немецкого кайзера и обеспечить процветание свободной России… И откуда идет горлопанство? С заводов? Так народ развратился, совесть, стыд потерял…»

С улицы донеслось улюлюканье, свист.

— Подзаборник… Выродок… По ногам его…

Лицо Бориса Лукича болезненно передернулось.

— Опять обижают. — Выглянул в окно.

На улице ребятишки мошкарой вились вокруг сутулого мужика в серой холщовой рубахе с синей заплатой на левом плече. Дразнились. Забрасывали землей, старались хлестнуть прутом по босым ногам.

Мужик шел ссутулясь, при каждом ударе вздрагивал. Подняв лицо к небу, вскрикивал горько:

— Боже! За что наказуешь?

Когда терпенье кончалось, он, взвыв, пригнув голову, кидался на ребятишек — те с визгом отбегали, но недалеко. По опыту знали: «девкин выродок» не посмеет поймать и ударить. Иначе взрослые вступятся, и дело кончится плохо.

— Улю-ю-ю… подзаборник… По харе его хлещи. В харю меть…

Приказчик Евлампий, в розовой рубахе навыпуск и черной жилетке, стоит у ворот и с видимым наслаждением наблюдает травлю. И даже пристукивает кулаком о кулак.

— Так его… Так его…

Лукич раздраженно крикнул Евлампию:

— Немедленно разгони ребятишек.

Прежде чем Евлампий успел раскачаться, какая-то незнакомая девушка метнулась к ребятам и, раздавая шлепки, разогнала их по дворам.

— Молодец, — похвалил Лукич незнакомку и, отойдя от окна, долго еще не мог успокоиться. Выпил чай и только тогда развернул газету. С первой страницы бросился в глаза заголовок: «НАСТУПЛЕНИЕ НАШИХ ВОЙСК!»

«…Восемнадцатого июня, — громко прочел Лукич волнуясь, — наши доблестные войска перешли в решительное наступление в направлении на Львов и Вильно…» Сразу на двух фронтах! Мама! Это… О, это и оценить сейчас трудно… Это победа оружия революции!

— Дай бог, — старая женщина с любовью смотрела на сына. — Боренька, я все же никак не пойму, к чему нам война? Сколько народу еще покалечат? Сколько насмерть побьют? Сердце мое никак ее не приемлет.

— Правильно, мама, сердцем и я не принимаю. Война — это ужас. Но есть, мама, высшая правда, она понимается только умом. Бабушка русской революции Брешко-Брешковская пишет: немцы — враги революции, немцев надо победить, иначе в России свободы не будет.

— Читал ты мне, Боря, будто Питер немцы займут, будто святыни в Москве испоганят. А сосед вон вернулся и говорит: немцам тоже война поперек горла встала. Братаются они с нашими.

В самой глубине души разделяя материны сомнения, но не желая в этом признаться, Борис Лукич начинал сердиться.

— Это предательство революции, мама. Тут сердцем ничего не поймешь, а только умом, умом. В эту высшую правду надо верить, как в бога!

— Правильно, правильно. Только уж ты разъясни: умом понимать или верить, — говорила мать. — Да не волнуйся, Боренька. Зачем волноваться. Можно подумать, ты сам в эту правду не веришь. А Брешко-Брешковская и Керенский — особые люди, мне их трудно понять. Они и думают по-особому, и живут иначе, чем мы. Вон я слыхала, Наполеон спал всего три часа, и сердце у него билось вдвое реже, чем у прочих людей.

— Наполеон, как и Керенский, недосягаемы, мама. Но у нас в городе тоже есть удивительные люди — отважные, смелые, они все понимают и учат понимать нас.

— Ты все думаешь про Евгению Грюн? Господи, если уж так она хороша, как ты говоришь, вот бы взял и женился на ней. Внучаток бы мне подарили.

— Что ты, мама! Даже смешно такое подумать, чтобы Евгения Грюн могла поехать в село.

— О-о, ты не знаешь нас, женщин. Если мы полюбим кого, так готовы за ним идти на край света, на каторгу. Ты, Боренька, очень хороший, только скромен не в меру, но порой она, эта скромность, паче гордости, а порой — что вериги на теле. Знай себе верную цену. Ты у меня и красив, и умен…

Борис Лукич замахал руками.

— Перестань, мам! Ты даже примерно не представляешь себе Грюн как человека, как женщину. Если бы ты видела, как она хороша!

— Это, Боренька, еще не очень большой порок. Если муж с характером, и с красивой женой можно жить. Вот, если не дай бог, у жены ум, да поболее, чем у мужа, — тут, Боря, беда, тут собирай черепки.

— Мамочка, Грюн очень и очень умна. Намного умнее меня.

— Плохо, Боренька. Но ты говорил, что она честная, правдолюбка, прямая, а это, Боренька, я по-своему понимаю — не очень умна. По крайней мере, не наш, не женский ум у нее. Женщины все больше с изворотами, все больше из-за угла норовят. Ох, не люблю я умных женщин, а Грюн, по твоим словам, не такая. Сватайся, Боренька.

— Мамочка, ты не знаешь самого главного. Евгения — женщина очень передовая, свободомыслящая. Понимаешь?

— Свободную любовь проповедует? И пусть. Лишь бы сама не путалась, где не надо. Ты ее любишь?

— Не тирань ты меня. — Встал. Хотел выйти из комнаты, но Клавдия Петровна его удержала.

— Подожди, Боря, минутку. Посиди. Свободная любовь — это противное дело, хоть до кого приведись, хоть до женщины, хоть до мужчины. Но, Боренька, милый, ты же тоже не девственник, и в твои годы девку возьмешь лет шестнадцати — как бы хуже не получилось. И скажу тебе еще одно, есть разные матери. Они ревнуют к сыну всякую жену и портят жизнь самым хорошим людям. Есть матери, Боренька, — вздохнула Клавдия Петровна, протяжно и плечами передернула, будто зябко стало, — есть матери, для которых сыновье счастье превыше всего. Они ноги готовы целовать у женщины, если она только сыну счастье составит. Все им простит. Так вот. Боренька, свободная любовь — это просто собачья свадьба, только красивым именем названа, и никакая мать не пожелает сыну своему жену от свободной любви. И мужчина не пожелает себе такую жену. А я так счастья тебе хочу, если и впрямь ты любишь Грюн, тай женись. Перечить не буду. А если она хоть чуть да счастливым тебя сделает — в ноженьки ей поклонюсь. Все прощу… Все…

— Мама, какая ты у меня…

— Ну вот, теперь целовать свою мать. А мать-то, Боренька, все такая, как и была, та самая, на которую ты сердишься и слушать никак не хочешь.

— А Евгения Грюн, — уже про себя говорил Лукич, — чудо как хороша. Душой хороша. Но и лицо у нее очень красиво…

Вспоминая Грюн, Лукич каждый раз испытывал давно позабытый ребяческий трепет. Вспомнился зал городского театра. Митинг…

— Слово Евгении Грюн, — объявил председатель собрания и сразу же крики: «Браво Евгении, браво…» Гром аплодисментов оглушил Лукича. Она взошла на трибуну упругим шагом, стройная, с огромной копной огненно рыжих волос. На Евгении белая блузка с черным шелковым галстуком, синяя юбка с широким корсажем.

«Вот это женщина!» — восхитился Лукич.

Он вышел из театра сразу же, как Евгения спустилась с трибуны. Прислонившись щекой к холодной стене, пытался успокоиться, внушая себе, что он, взрослый, опытный человек, не гимназист, не должен поддаваться первому впечатлению. Но все его существо было охвачено восхищением и еще чем-то, не поддающимся определению. И это, никогда раньше не испытанное им чувство, было таким мощным, неодолимым, что сразу заглушило жалкий голос рассудка.

О чем она говорила, Лукич не мог вспомнить, но отчетливо слышал интонации глубокого голоса. Видел ее руки, красивые, с длинными пальцами. Пальцы были в непрестанном движении и как бы вплетали в цепь слова, которые она произносила.

— Боренька, Боря, да очнись ты, мой дорогой. К тебе кто-то пришел.

Сдвинув очки на лоб, Лукич увидел под окошком высокую девушку с черной косой — ту самую, что отогнала мальчишек от Васи. Сарафан ее, ичиги на ногах и коса присыпаны пылью, Лицо обгорелое, но приятное. Строгость какая-то в нем.

— Мне бы Бориса Лукича повидать…

— Я Борис Лукич. Что тебе, девушка?

— Вы?! — Доброе лицо нового знакомого и приветливая улыбка ободрили Ксюшу. «Такой непременно поможет». — Подошла вплотную к окну. — С докукой к вам. Тут, на озере, мужики рыбу ловили, а поп их забрал… Грозится коня продать…

— Слышал об этом. Они послали тебя ко мне?

— Я сама. Узнала, что вы за правду стоите, вот и пришла…

Борис Лукич самодовольно погладил ус — даже молодежь прослышала о нем и идет в Камышовку в поисках правды. Отложив газету, задумался на минуту. Ксюша приняла молчание за отказ и, приложив к груди сжатые кулаки, начала говорить, сама удивляясь, откуда берутся слова.

— Поп Константин назвал их ворами. Какое же воровство? Озеро божье, а нынче народное. Нынче ж свобода.

Слова Ксюши звучали упреком.

— Когда скотина ревет в хлеву, просит есть, так готов свой последний кусок ей отдать, а тут — ребятишки есть просят. До меня довелись такое, я бы тоже пошла хоть рыбки им наловить. Вы должны им помочь. Непременно должны. Больше некому.

Солнце садилось, и лиловая дымка повисла над Камышовкой, совсем как в то утро над озером. И так же, как там, слышались далекие голоса, будто рыбаки продолжали тянуть бредешок.

— Какой же это закон, — возмущалась Ксюша, — ежели он защищает сильного? Лежачего в наших краях не бьют даже в драке, и со слабым дерутся одной рукой — а тут из-за мешка рыбы четыре семьи по миру пускают.

«Ишь, заступница!» — любовался Лукич настойчивостью просительницы, влажным блеском ее больших черных глаз.

Тут чья-то рука легла на Ксюшину голову. Скосив глаза, она увидела рядом седую женщину, сухонькую, в простом черном платье.

— Ишь ты, какая пугливая. Я Борина мама, меня зовут Клавдией Петровной. И мне и Боре приятна твоя доброта и настойчивость. Ты, девушка, родня рыбакам?

— Впервые видела, матушка.

— И пришла просить за них? — голос у Клавдии Петровны ласковый, мягкий. — Хорошая ты, наверно. Сама-то откуда? Зовут как?

— Ксюшей. Рогачевская я. Рыбакам надобно непременно помочь. Дети у них. Растолкуйте вы это хозяину.

— Он, Ксюша, все понимает и сам. А ты рогачевская? С отцом приехала, с братом?

— Одна.

— За столько верст? И зачем? Ты говоришь мне неправду?

— Вот истинный бог, — Ксюша перекрестилась. Но в глазах Клавдии Петровны по-прежнему недоверие. А надо, чтоб старушка поверила, что привело ее в этот двор только возмущение несправедливостью.

Поверит старушка — повлияет на сына. И Ксюша решилась. Сжав жердь завалинки, она тихо сказала:

— В карты меня проиграли… в ваши края.

— Ты шутишь?

— Лучше уж в петлю, чем так шутковать. Отчим меня проиграл.

Без слезинки, только голос срывался, рассказала о том, как жила батрачкой у дяди Устина, как золото нашла ненароком.

— Сначала дядя Устин грезил новый хомут купить. А там как пошло: новый дом, шубы, лошади. Тыщи в его руки летели… Сын его Ваня помыслил посвататься за меня, так дядя обоих вожжами. Бесприданница, мол. А прииск-то мой. Я нашла. Бумаги все на меня. Да што тут сказывать долго. Вскоре прииск у нас отняли и зачистили все до копейки. А Сысой Козулин стал с дядей в карты играть. Сысой на кон лошадей поставил, а дядя меня…

— Господи, — Клавдия Петровна верила, так неправду не скажешь. Видела, как на смуглой щеке у Ксюши бился желвак. Погладила ее руку и тихо, спросила:

— Где ночевала прошлую ночь?

— В степи…

— А эту, милая, будешь ночевать у меня. Пойдем. Умойся. Поешь. Боренька, Боря, налей, пожалуйста, в умывальник воды. Он, Ксюша, сделает все, что только возможно.

2.

До чего хорош чай с молочком после целого дня пути под палящим солнцем, даже если он налит в мирскую посуду. Ксюша пила и просила у бога прощения за грех.

А до чего вкусен хлеб после целого дня поста, пахнет— аж кружится голова и есть его жалко. До чего же сладка хрустящая корочка! Ксюша боялась ее проглотить, казалось, второй такой не бывать.

Посередине стола на тарелке лежали шаньги, в мисках — сметана, творог, а Ксюша жевала хлеб, подбирала упавшие крошки и все говорила о рыбаках.

— Покос начинается, а мужиков посадили в амбар. Не накосят сена — чем скотину кормить. А скотины не будет — без молока сгинет сарынь. А ежели и хлеб не уберут, так христарадничать семьи пойдут. Воробьи и те под застрехой живут, а у этих горемык по поповскому произволу даже застрехи не будет..

— Перестань, — оборвал Лукич. — Мама тебе сказала, завтра утром я съезжу к отцу Константину и улажу все с рыбаками. А потом займусь твоим делом.

— Своим я сама займусь. Покуда сидела у Сысоя в кладовке, все обдумала. Перво-наперво надо мне силы набрать, а то от сиденья и руки и ноги ослабли. Второе дело — надо на харч заробить и на кофту, а то старая вся в ремки порвалась. А тогда, — глаза холодным огнем блеснули, а губы дернулись как от внезапной боли, — а тогда пойду в Рогачево, и сама решу сперва с дядей Устином, а посля… — глотнула воздух, — и с Сысоем.

— Вот-вот, — Лукич отодвинул недопитый чай. — Вернешься в свое Рогачево, придешь с упреками к дяде Устину, а он как зарычит на тебя: молчать! Да еще и за кнут возьмется.

— Он больше вожжами, — снова глотнула воздух. — Так я ведь не дура. Я одна не пойду… Я с народом к нему пойду… при народе его осрамлю.

— С каким народом? Сама говоришь, что половина села в долгу у Устина, а остальные его боятся. Так кто же пойдет с тобой? И дело это не только твое, пойми это, Ксюша. Сысой человека купил. Как рабыню купил. Это я оставить никак не могу. Для блага нашего общества надо примерно наказать и Устина и сукина сына Сысоя. Я вступлюсь за тебя. Наша партия вступится за тебя. Сысоя с Устином суд осудит при народе и ты сможешь вернуться в свое Рогачево с гордо поднятой головой. Но ты обещай жить пока у нас и ничего без моего разрешения не предпринимать.

Сквозь раскрытое настежь окно донесся звон бубенцов. Покоем повеял на Бориса Лукича перезвон, словно последние краски догоравшей зари и прохлада вечерней степи, запах полыни долетают сюда, мелодично звеня. И мычание идущего стада навевает покой.

— Погано устроен мир, а все-таки жить хорошо, — вздохнув полной грудью, откинулся к спинке стула Борис Лукич.

Вороные лошади усталой рысцой пронесли экипаж Ваницкого мимо окон. За клубами пыли Борис Лукич не разглядел пассажиров. Узнал экипаж Ваницкого и не заметил ни его самого, ни сидевшей рядом Евгений Грюн. А она сегодня нужна больше всех: с рыбаками решится все завтра, а вот делу Ксюши надо придать общественное значение, всесибирское. А может, и всероссийское. Совет Грюн был бы очень нужен. Но что ж поделать. Экипаж заехал в ворота конторы Ваницкого.

За много недель Ксюша впервые сегодня ложилась, чисто вымывшись, не на голые доски топчана, не на сырую землю, и впервые в жизни — на мягкий матрац, на холщовую простыню и укрылась ласковым байковым одеялом. Мерещились крупные капли алой росы — вестники счастья.

3.

…Свобода! Казалось бы, ты едина. Все должны чувствовать тебя одинаково, понимать одинаково.

— Свобода! Слава те, боже, — воспрянул духом маломощный крестьянин — землю получил. По морде бить не станут. Долой недоимки! Леса теперь общие.

— Свобода пришла, — потирая руки, шептал Сила Силыч, — у меня семян брал? Брал! Рассчитаться нечем? А корова на што? Слава те, господи, за свободу.

— Свобода?! — говорили заводские рабочие. — Так давай восьмичасовой рабочий день! Справедливую оплату труда. Конец войне, зуботычинам мастеров и власти министров-капиталистов.

— Свобода, милая Зиночка, — это прежде всего свобода наших подспудных желаний, — говорил прилизанный адвокат ошалевшей от неожиданных слов гимназистке. — Дайте свободу прекрасному, гордому зверю, отдайтесь прекрасному чувству свободной любви. Рвите узы мещанства. Я ваш верный союзник, милая Зиночка.

«Свобода — это высшая справедливость, — думал Борис Лукич. — А уродов вроде попа Константина или Сысоя законы революции покарают».

Мысли Аркадия Илларионовича Ваницкого были предельно реалистичны.

— Жмите, не бойтесь. Над вами только бог и хозяин! Но бог далеко, — говорил он управляющему Камышовской заготовительной конторы. — Прибыли сейчас должны возрасти минимум втрое. Тем, кто выскажет недовольство работой, тем, кто выразит недовольство ценами в моих конторах, скажите, что они совершенно свободны, и могут катиться куда им угодно.

Ущербный месяц тихо колыхался на глади окружающих Камышовку озер, а окна в заготовительной конторе Ваницкого еще продолжали светиться.

— Я повысил процент за займы, что берут у нас крестьяне окрестных деревень с девяти до двенадцати, — заканчивал доклад управляющий Камышовской конторой.

— Мало. До пятнадцати можно.

— Слушаюсь. Некоторые тыча свободой, пытаются продать зерно на базаре, а нам возвратить долг деньгами. Я не принимаю денег и требую оплаты натурой.

— Правильно. В городе комитету безопасности безумно мешают Советы разных депутатов. У вас тут спокойно.

— Да, от Советов пока бог избавил, но комитет содействия революции не делает ничего.

— И не надо. Пусть ваш комитет мирно спит. И ваша задача всемерно помогать комитету именно в этом.

Ваницкий задумался. В Камышовке пока что спокойно, а соседние села кипят. На приисках и заводах забастовки.

Первые дни после свержения царя казалось, что Россия едина. «Нет, не едина она. И это еще вопрос, кто для меня опасней, — думал Ваницкий, — немецкий солдат или русский рабочий с винтовкой. Немецкий солдат Варшаву займет. Пусть Могилев. До Богомдарованного ему не добраться. А рабочий? Он на самом Богомдарованном живет. Правительство не может сладить с народом. Придется нам самим обеспечивать свою свободу. Для этого прежде всего нужны деньги…» — и, повернувшись к управляющему, сказал:

— Процент по ссудам поднимите до двадцати и… спокойной вам ночи.

4.

Отец Константин сидел за массивным столом, покрытым чистой холщовой скатертью. На чугунной сковороде, пахучие, шипели два карася. В одной руке отец Константин держал расписную деревянную ложку: вилок он не любил, в другой — стакан с темно-красным вином. Увидя входившего Лукича, он просветлел и попытался приподняться. Но тяжел. Только ерзнул на стуле.

— A-а, басурман! Еретик! Богомерзкий язычник! Раздели с отшельником акриды и влагу, какую даже монаси святого Афона приемлют. Лоб для начала перекрести, поклонись святым иконам, гордыню смири и у пастыря руку облобызай троекратно…

— А вы их сегодня мыли?

— У-у, сквернишь дом служителя божия смрадным дыханием безверного. Надо б тебя наказать, да люблю я тебя. Садись напротив и откушай акриду, в здешних местах карасем именуемую. Отроковица, принеси для гостя тарелку, стакан!

— Не беспокойтесь, отец Константин. Я всего на минутку, по неотложному делу.

— Ушам моим мерзко слышать о деле в такое утро. Перекуси не спеша, а за сим согрешим. Эх, Лукич, какое коленце на балалайке я подобрал на этой неделе. Сердце поет. Кущи райские видятся и ангелы с лютнями.

Разговаривая, отец Константин продолжал аппетитно есть. Кости не выбирал, а откусывал карася, как пирог с кашей, и смачно жевал. Когда косточка колола нёбо или язык, мохнатые брови отца Константина взлетали высоко на лоб. Он таращил глаза. Но тотчас щеки его, челюсти, губы начинали слаженно дергаться, брови медленно опускались, а косточка повисала в углу тонких губ.

— Аз есьмь человек души весьма праведный, ведь жизнь, угодную богу. За ближних моих денно и нощно молюсь, сколько плоть моя позволяет, — философствовал, продолжая жевать, отец Константин, — а за нее, балалаечку, гореть придется в вечном огне. Бывает, молитву читаю в алтаре, «помолимся», возглашаю, а у самого в голосе греховодные переборы на ней, трехструнной.

Востроглазая, рослая девка, крепко ступая по полу босыми ногами, поставила перед Борисом Лукичем тарелку, стакан, подала ему вилку, стрельнула глазами в отца Константина, покосилась на Лукича и, кокетливо хмыкнув, пошла к двери, качая пухлыми бедрами. Затуманенным взглядом проводил ее отец Константин и медленно повернулся к гостю.

— Ох-хо-хо, греховодные мысли порождают крепкобедрые отроковицы. Постом и молитвой умерщвляю плоть свою, уберегаю себя от греха прелюбодеяния, а вот балалайка… — положил на тарелку Борису Лукичу целого карася. — Кушай, Лукич, а я этим временем поиграю, — потянулся и снял со стены балалайку с розовым бантом,

— Подождите, отец Константин, третьего дня бы задержали на озере местных крестьян.

— Задержал.

— Отобрали у них лошадь, бредень и рыбу.

— Тебе не понравились их караси?

— А где сейчас сами крестьяне?

— В амбаре. Да ну их, Лукич. Давай чокнемся и выпьем за премудрость господа нашего, разделившего человечество на сынов Иафета и сынов Хама, удел которых ловить карасей для сынов Иафета и сидеть в амбаре за нарушение заповедей.

Борис Лукич хотел отодвинуть тарелку, но очень уж хорошо приготовлен карась: поджарен в сухариках, на сметане. И если на то пошло, то разве дело в куске карася? Успокоив себя, чокнулся с отцом Константином, — выпил стакан настоящего «Лякрима-Христи» — «Слезы Христовой» и приступил к карасю.

— Так слушай, Лукич, коленце в окончании песни о матушке Волге.

Уплетая карася, Борис Лукич прослушал коленце, запил его еще стаканом вина. Похвалил и то, и другое, попросил повторить. Отец Константин совершенно растрогался. Вытащил из кармана черного подрясника серый платок, промокнул им глаза и, подсев к Борису, обнял его за плечи.

— Умница ты, Лукич, хотя и безбожник, — говорил дрожащим голосом. — Ты один понимаешь меня. Понимаешь мою балалаечку — наследницу ангельской лютни. Люблю я тебя.

Тут-то Борис Лукич и вернулся к вопросу, ради которого приехал сегодня из Камышовки в село Луговое.

— Отец Константин, — у меня к вам огромная просьба…

— Да что ты… у брата… не достойного омыть ноги твои. Приказывай рабу твоему.

— Нижайшая просьба, отец Константин. Выпустите, пожалуйста, из амбара этих крестьян и отдайте им лошадь.

— Лошадь? Самих… ради брата. — Захлопал в ладоши. — Отроковица!

Батрачка вошла и встала у притолоки.

— На ключи от амбара, — протянул связку ключей.

Но по мере того как девка подходила к нему, кулак его сжимался, а рука опускалась.

— Пошла прочь, — И вновь, проводив ее затуманенным взглядом, покачал головой. — Так и играет срамница ягодицами, так и играет. Постом свою плоть изнуряю, молитвой и всяческим воздержанием, днем побеждаю, а ночью бесы одолевают… Давай, брат Лукич, всю песню про Волгу исполним.

— Ас крестьянами?

— Брат мой Лукич, все в этом доме твое, даже девку бери, но крестьян не проси. Покусись они на мое: на осла моего, на жену мою, как говорится в учении Моисеевом, все бы простил. Но они на богово покусились.

— Бросьте, отец Константин, мы люди свои, знаем друг друга давно, и давайте не будем кривить душой. Богово богу, а карасей кто ел?

— Я ел. Ты ешь. А если я крестьян отпущу, то больше ни я, ни ты карасей не отведаем и винца не попьем. Хамы славить должны господина и повторять ежечасно, что всякая власть есть от бога.

— В том, что вы говорите, есть толика правды, отец Константин, революция подраспустила крестьян. Допустим, их надо несколько подтянуть, но не так же, не нарушая законов. Мы провозгласили свободу личности, равенство, братство, а вы им руки связали и — под замок. Не о божьем печетесь, отец Константин.

— Я, дорогой мой Лукич, равенство не проповедовал, с хамами не братался. — Отец Константин начинал горячиться, и речь его становилась все более светской. — На вашу свободу паки и паки плюю. Любя и уважая тебя, я поддался на сладкие твои речи и провозглашаю с амвона молитвы за христолюбивое Временное правительство: князя Львова, министров Керенского, Переверзева, Терещенко, Некрасова, Мануйлова, Шингарева, Чернова, Церетели и князя Шаховского. Молюсь за них денно и нощно, а карасей должен сам защищать от хамов.

— Дорогой отец Константин, ради нашей дружбы отпустите крестьян. Их незаконное задержание получило такой неожиданный резонанс в окрестных деревнях. И мне не хотелось бы напоминать, что я привожу вам из города и вино, и кильки, и шпроты…

— Так, так, — соглашался отец Константин.

— Ваши посланцы приходят в магазин потребительской кооперации, как в собственный погреб и забирают для вас товары не по розничным ценам, а по оптовым. Даже со скидкой порой.

— Так, так, — кивал головой отец Константин.

— Наконец, этот приход вы получили не без помощи нашего комитета, а сейчас вы бросаете тень на наше правительство.

— Так, так, дорогой мой Лукич. Поелику в деревнях резонанс пошел, как ты утверждаешь, так всякую мою доброту хамы посчитают за слабость. В селе Буграх они пары засеяли, церковному причту принадлежащие. На степных хуторах затеяли торг за требы, глаголят: за панихиду много берем. А пусть они сами походят за вонючими мертвецами, тогда и торгуются.

Порывисто схватив балалайку, отец Константин прижал ее к животу. Пальцы левой руки медленно задвигались по грифу, как бы нащупывая мелодию, а правая повисла над струнами для аккорда. Неожиданно она опустилась, и нежные звуки «Сентиментального вальса» Чайковского поплыли по комнате.

— Ля-ля-ля — подпевал отец Константин и, поглядывая на гостя, ждал, что тот поддержит своим баритонов его надтреснутый тенорок. Но Борис Лукич молчал и даже, отодвинув недопитый стакан, негромко прихлопнул ладонью по столу.

— Отец Константин! Вы играете «Сентиментальный вальс», а ваши духовные дети сейчас сидят в холодном амбаре… а им надо косить — в эту пору день кормит год… Они обречены, если не на голодную смерть, то на полную нищету.

— Скажите еще, Лукич, что Волга впадает в Каспийское море… Ля-ля-ля, ля-ля-ля. Греховодники заточены мною в амбар, чтоб другим не повадно было совать нос в Христову кастрюлю. Ля-ля-ля-ля.

— Но вы присвоили себе право арестовывать граждан свободной России!

— Ля-ля… Поелику немощна стала рука светской власти, то приходится власти духовной охранять имение Христа своего. И вообще идите вы паки и паки к кошке под хвост с вашим Керенским и свободной Россией.

— Вы пьяны, отец Константин.

— Он яко пес вылакал мое вино, а я сделался пьяным. Изыди, — и, привстав, начал засучивать рукава. — Твой баритон благолепнее моего тенора, но кулак мой куда здоровее.

Борис Лукич выбежал на крыльцо.

— Ну, толоконный лоб — шептал он, не в силах сдержать бушевавший гнев, — архиерею напишу… в Комитет безопасности напишу… В губернский комитет партии социалистов-революционеров… Евгении Грюн.

Лошадь привычно понесла ходок в Камышовку. Доехав до развилки дорог, Борис Лукич покосился вправо, на тракт, что вел к станции железной дороги. Оттуда письма дойдут гораздо скорее. Только вот очень жаль отца Константина. Из-за глупости, из-за упрямства поплатится местом, а возможно, и саном. Он, конечно, давно уж раскаялся и по-дружески стоило б вернуться к нему.

Борис Лукич придержал лошадь. Обида притихала, и он простил отца Константина как человек, но почувствовал, что как гражданин свободной России, как член партии социалистов-революционеров, ответственных за будущее страны, он не имеет права простить. И решительно свернул направо, на станцию железной дороги.

3.

Разнолапым жуком распласталось по степи село Камышовка. С востока огороды и банешки упираются в камыши Щучьего озера. Огромной заплатой лежит оно средь полей. С запада банешки и огороды упираются в камыши Карасевого озерка. Перешеек между озерами всего сажен двести. На нем площадь с церковью, дома камышовской знати, дом Бориса Лукича, с магазином потребительской кооперации, торгово-заготовительная контора от приисков господина Ваницкого и клоповник — пятистенка без окон. В одной половине клоповника отведено место для пойманных варнаков и провинившихся камышовцев, а в другой стоят печурка и лавки для занаряженных караульщиков. На этих лавках и секут розгами, если приходит нужда.

Само село дугами изогнулось вдоль берегов двух озер, словно бы жук пытался обхватить их, да лапы оказались коротки, он и застыл в огорчении.

В Камышовке Ксюша вставала чуть свет, доила коров, выгоняла их в стадо, носила воду, мыла полы, полола и поливала огород… Истосковалась по работе и делала ее с радостью. Голубая бездельная жизнь бывает только у сказочных королевичей и у тех, кто живет придурившись. Поставит Ксюша полено, осмотрит, прищурясь, со всех сторон: как годовые кольца идут, прикинет в уме, как расположены сучья, с какой стороны он лучше расколется, вскинет над головой тяжелый колун так высоко, что выгнется вся, напряжется и, выдохнув, с силой ударит. Любо, коль хрустнув, полено сразу развалится надвое.

Но думы не расколоть. Серыми глыбами навалились думы. Об Устине, Сысое, о рыбаках, о будущей жизни. Только при мысли о Ване светлела Ксюша и прижимала колечко к груди. Истомилась, ожидая ответа из города.

— Как приедет Лукич, так я к рыбакам прямо в ночь убегу. Батюшки, надо капусту полоть, — хватала коромысло, ушаты и бежала на огороды.

Через день, через два во дворе появлялся Вася. Он приходил с огородов. Помнится, торопилась Ксюша с дровами к банешке меж грядок. Глянь, а шагах в четырех от нее лезет через прясло мужик в рваной, грязной одежде. Он испугался больше Ксюши и, подавшись назад, глухо спросил:

— Ты откуда?

Волосы пасмами свисали на лоб. Глаза черные, как у цыгана, а зубы, как кипень черемух.

— Я-то из дому, а ты куда прешь? — невольно отступила на шаг и показалось, где-то видела мужика.

— Дрова попилять. Пусти… Я завсегда хожу к Лукичу.

— Это, Вася, конечно, — пояснила Клавдия Петровна, едва встревоженная Ксюша рассказала ей о неожиданном посетителе. — Накорми его. Там каша осталась. Только корми на дворе.

Ксюша и сама понимала, что такого грязного мужика нельзя вести в избу. Собрала ему под навесом на плахах и встала в стороне, подперев подбородок ладонью. Вася сгорблен, в плечах не широк, но, видно, силен. И вновь показалось Ксюше, что она уже где-то встречалась с ним.

Ел Вася жадно. Временами несмело косил на Ксюшу настороженно блестевшие глаза. Толстые губы его кривились в заискивающей улыбке, а тело напряжено, как у напутанной птицы, когда та на глазах у врага поедает случайно добытый корм. Неожиданно Вася рывком отодвинул миску с недоеденной кашей и хлеб.

— Пузо набьешь — тяжело робить будет.

Но когда Ксюша хотела убрать хлеб и кашу, прикрыл их ладонями.

— Не трожь… посля работы доем.

Вася и работал жадно, как ел, словно давясь. Дрова пилил — пила ходуном ходила, и при каждом рывке он с каким-то особым удовольствием повторял: «А-асс… а-асс…» В хмурых глазах его появилось что-то доброе, человеческое.

— А-асс, а-сс…

Когда все бревна были перепилены, Вася сразу, не передохнув, схватился за колун.

— Э-эх. Оно бы всю жисть так…

— А кто мешает тебе по-хорошему жить?

Вася бросил на Ксюшу взгляд чуть испуганный, чуть удивленный и сразу обмяк, посерел. Поплевав на ладони, вогнал тяжелый колун в свиловатый березовый кряж. И тут на его спине Ксюша увидела большую заплату. Вспомнился вечер, когда она подходила к дому Бориса Лукича. и мальчишки травили мужика с заплатами на рубахе.

Тогда она думала, что деревенские ребятишки, как обычно, травят какого-нибудь дурачка. Но Вася не дурачок.

Пока думала Ксюша, пока собиралась спросить его, кто он такой, где живет, и торопливо укладывала дрова в поленницу, Вася неожиданно вогнал колун в полено, перекрестился широко, быстро доел кашу, хлеб сунул за пазуху и поклонился низко.

— Спаси тебя бог за хлеб, добрая девушка, — и ушел на огород за банешку.

Накинув на плечи коромысло, подцепив деревянные ведра-ушаты, Ксюша вышла на зеленую травянистую улицу, повернула к колодцу. Думы о Васе не оставляли ее.

Кто он? Сильный, не глупый — а ребятишки травят его, как слабосильного дурачка. Работящий — а живет подаяниями. Такое бывает. Разве мало бродит нищих по деревням с золотыми руками и крепкой спиной, да выбились как-то из стежки, погорели или в свидетели угодили, а суд затаскал до того, что приходится христарадничать. Это бывает. Но ребятишки его травят пошто?

У колодца сегодня не было судачащих баб. Ксюша не спеша начерпала воды, привычно тряхнула плечами, чтоб поудобнее село коромысло и, шлепая босыми, ногами по приколодезной луже, вышла на тропу. И тут ее будто кто-то под бок толкнул. Посмотрела направо — парень стоит. Невысокий, но статный, пригожий. Желтая сатиновая рубаха с голубыми васильками, подпоясанная плетеным ремешком, ладно сидела на широких плечах. И вспомнила Ксюша степь, всадника, догнавшего ее на дороге. Тогда смеялся, а сейчас стоит, глаза выпучил, будто пряник печатный увидел.

Ксюша ускорила шаг. Спиной ощутила — следом идет.

«Бесстыжий. Понужнуть бы его коромыслом…»

Сердце девичье! Бестолковое, глупое, сколько несуразностей ты натворишь, сколько горя натерпишься, пока поумнеешь. Но ты и самое лучшее, самое чуткое, и самое хитрое сердце в мире. Сто парней пройдет мимо — и все девицу осмотрят, оценят и уйдут, не оставив следочка. И вдруг среди сотен глаз увидит девка глаза, вроде бы ничем не приметные. Но девичье сердце чутко и сразу выделит их. И приосанится девка, вроде бы ненароком сарафан на боках оправит, косу положит приглядней. Пусть горе в душе, пусть думы заняты и времени нет, и парень-то низковат, да еще веснушчатый, неприглядный. А все же на сердце зарубка: приметил.

До ворот проводил Ксюшу парень. И чудной, хоть бы слово сказал. На слово можно ответить, обругать, отшутиться, а чем ответишь на молчанье?

4.

Борис Лукич остался доволен поездкой в город. Евгении Грюн, правда, он не застал, она была в отъезде на приисках. Да обошлось без нее.

Председатель губернского комитета партии социалистов-революционеров как услышал о проигрыше Ксюши, так обоими кулаками ударил по столешнице.

— Какой кошмар, дорогой Лукич. Вас не обманули? Не разыграли? Это не первоапрельская шутка?

— Даю честное слово члена партии, я передал только голую правду — и ничего, кроме правды.

Сухощавый председатель заходил по кабинету, как на ходулях.

— Та-ак. Представляете, каа-кой это материал для предстоящей избирательной кампании. Лукич, дорогой, сядьте за стол, немедленно опишите все, не упуская ни малейшей детали. И никому ни полслова. Чтоб не пронюхали большевики. В газету я дам статью сам, с Евгенией Грюн. Подсунем такую бомбочку! Через центральные газеты ударим. Прокурора можно подключить. Он человек вполне наш. Но его сейчас тоже нет в городе. Оставьте ему письмецо, не раскрывая ни имен, ни событий, ни адреса. Заинтригуйте, и пусть он получит информацию у меня. А с рыбаками, друг мой, разберемся. Немедленно.

Приказал подать к крыльцу пару серых, в яблоках, рысаков, заложенных в лакированный, на резиновых шинах, подрессоренный экипаж.

— Прошу, — широким жестом пригласил Лукича председатель. — Бывшие губернаторские — и кони, и коляска, и кучер. Вот оно, брат Лукич, раньше эти кони возили царских сатрапов — теперь возят слуг народа! Пшел, — крикнул председатель плечистому кучеру в добротной поддевке и в кучерском котелке с огромными белыми бляхами на тулье. — На архиерейскую дачу.

…Архиерей принял в саду, где под тенью огромных лип, над столом с медом, вареньем и пирогами вились рои пчел. Поскольку пришедшие не подошли для благословения и лобызания руки, то и владыка, нарушив этикет, не только не пригласил гостей к столу разделить с ним трапезу, но даже и вообще не пригласил их сесть. И гости, потолкавшись на аллейке, сами устроились на лавочке под липой.

Откашлявшись, председатель решил сразу взять быка за рога и пространно рассказал о самоуправстве отца Константина.

Архиерей, полузакрыв глаза, скрестив на груди руки, внимательно слушал. А выслушав до конца, ответил медленно, по-прежнему не открывая глаз:

— Обо всем изреченном мне ведомо со слов моих верных помощников.

Долго ждал председатель продолжения речи архиерея и, не дождавшись, сам решил закончить.

— Не желая неприятности церкви, не желая вмешивать в это дело светскую власть — прокурора, милицию, мы приехали с предложением закончить этот эпизод с наименьшим ущербом для церкви. Дайте бумагу с приказанием отцу Константину немедленно отпустить крестьян, частично возместить понесенный ими ущерб — и делу конец. Мой товарищ Борис Лукич отвезет бумагу. Он, между прочим, друг отца Константина.

Помолчал владыка. Осторожно сдул севшую на усы пчелу и, открыв глаза, как бы удивился, что гости все еще здесь.

— Паки вам молвлю: мне ведомо все. Мир вам, господин председатель.

— Владыка, нам нужно ваше решение.

— Оно будет, сын мой, своевременно. Сказано в писании: «Не вступай на путь, не спросив отца твоего». А мой отец там, — показал глазами на небо.

— Владыка, неужели вам не все еще ясно!

— Сын мой, не в многословии истина. Идите с миром. Бог не допустит решения поспешного.

— Заупрямился чертов петух, — ругался председатель, отъезжая от дачи архиерея. — Сегодня же пошлю подробнейшую телеграмму Керенскому.

В это время архиерей позвал своего секретаря и спросил:

— Ты, отче, должно внимал словам председателя? Так составь новую телеграмму министру Керенскому, потверже и пообширнее.

5.

Во дворе Бориса Лукича жизнь текла как в родном Рогачеве до находки золота в Безымянке, будто революция, пасека дедушки Саввы, Сысой были сном. Рассвет прогонял сновидения и оставались те же коровы, стирка белья, колка дров, тасканье воды для поливки огорода, и еще — тоска ожидания: где же Борис Лукич? Что ж он не едет?

Вчера отпросилась у Клавдии Петровны и сбегала в село Луговое. Нашла амбар, где сидели рыбаки.

— Сестричка? Здорово живешь! — узнал ее рыжий. — Устроилась как?

— Спасибо всем вам, живу хорошо. Вот гостинец вам от меня. — Просунула сквозь узкое слуховое окошко две лепешки и кусочек свиного сала да щавеля молодого, что нарвала по дороге. — А как вы живете?

Конечно, какой гостинец — две лепешки на шесть мужиков. Но это забота, внимание. Пятнадцать верст прошла Ксюша, чтоб гостинец вручить. И надо понять — откуда беглой девке взять гостинец побогаче.

— Спасибо тебе, — сказал рыжий, принимая лепешки и сало. — А живем лучше не надо, и хуже вроде бы некуда. Стены крепки, не сбежишь, бабы приварок приносят, от этакой жизни до того раздобреем, что под шестком и зима пройдет…

Дрогнул голос у солдата.

— Не кручиньтесь. Борис Лукич в город уехал, вас выручать. К самым наиглавнейшим.

— Эх, сестричка, нет для крестьянина правды. Я где-то такое слыхал: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой».

— Это раньше так было. А сейчас революция прб-шла. Лукич сказывал, наш будет верх. Он как приедет — махом сюда прибегу. Прощевайте.

Бежала домой, в Камышовку, с надеждой, что под навесом стоит еще не остывший с дороги хозяйский конь, а Борис Лукич, уставший, конечно, но довольный поездкой, сидит на крылечке или возле окна с газетой в руках и все позади, И рыбаки уже на свободе.

Нет, не было под навесом коня, не было хозяина на крылечке. Тоска гнала Ксюшу за ограду хозяйского двора. На народ. В магазин. Там у Ксюши есть за прилавком свое место. На полках всякая мелочь: нитки, крючки, пуговки, махорка. Приказчик Евлампий в темно-бордовой рубахе, подпоясанной вязаным ремешком, говорил с улыбкой:

— Здравствуй, здравствуй, бабуся, у внучка зубок-то прорезался? Вот ему леденец на зубок от нашего, значит, общества потребителей. Чего прикажешь? Сахарку? Рафинаду? Песочку? Полфунта? Изволь.

Взмах — и в пальцах Евлампия появляется аккуратный фунтик, свернутый из старой бумаги. Еще взмах — и в фунтик течет из совка струйка сахару, и он уже на весах.

— Ровно полфунта, бабуся. Еще что прикажешь? Спасибо за покупочку, приходи к нам почаще.

Всем-то Евлампий умел угодить. Казалось, отвешивал он не сахар, а крупицы человеческой радости и, получив свою долю, радовался покупатель.

«Есть же хорошие люди на свете, — думала Ксюша. — Шибко неловко жить, когда в груди холодит».

— Евлампий, от Бориса Лукича весточки не было?

— Нет, Ксюша, нет. Он же уехал совсем недавно, а дел в городе — у-у сколь: и с кожевенным заводом о кожах потолковать, и со складами разными о товарах… — и обернулся к вошедшей в лавку жилистой молодайке. — Добрый денек, Таисия. Прошлый раз ты платочек просила. Достал. Привез. Такие прежде только царица носила… — и выхватил откуда-то снизу синий, в мелкий горошек платочек, раскинул на прилавке, как парчу золототканую развернул. И осекся: желта молодайка, не до платка ей сейчас.

— Письмо получила? — догадался Евлампий.

— Письмо, — чуть слышно прошептала Таисия и достала из-за пазухи холщовую тряпку. В ней завернут кусок от старого сарафана. Внутри третья одежка — лоскут от сатина. К христову дню для украски икон берегла молодайка розовый новый лоскут, да остался бог без подарка.

В семи сундуках, за семью замками-печатями прячут в сказке народную долю. Нет и не было у Таисии сундуков. Только три лоскута нашла в старой укладке и в них завернула свою судьбу. А для верности положила за пазуху.

— На… прочитай… — Напряженно ждала, пока Евлампий раскрывал письмо. За прилавок схватилась, чтоб не упасть.

Дед из заозерного краю да две бабы с напольной обступили Таисию. Может, в письме и о их солдатах найдется словечко.

«Во первых строках, — читает Евлампий, — кланяется любезной супруге Таисии Зиновьевне муж ее Василий Карпович и желает ей…»

— Слава те господи, жив! — закрестилась Таисия.

— Слава те господи, — закрестились односельчане, думая о своих солдатах.

«Еще кланяюсь дяде нашему… еще кланяюсь тетке нашей… еще кланяюсь свату нашему», — продолжает читать Евлампий.

Кивает согласно Таисия каждому слову. От мужа письмо! От живого! Благодарные слезы текут по щекам и серыми пятнами застывают на холсте сарафана.

«…Ранило меня шибко», — продолжает Евлампий.

И эта тревожная весть не омрачает радости главного.

— Слава те господи, жив, — шепчет Таисия.

«…Лицо покарябало шибко и ногу оторвало напрочь, повыше колена».

Ксюша вскрикнула тихо, отступила к стене.

— Слава те боже, хоть не убит, — продолжала креститься Таисия, посылая благодаренье за мужнину жизнь. Где-то вдали неясно мерцала надежда на скорую встречу. Растерянная улыбка чуть тронула губы Таисии и погасла. Вслушиваясь в себя, она старалась вспомнить последнюю фразу письма. — Ногу? Пошто так? Ты, может, неверно прочел?

Запинаясь на ровном полу, идет вдоль прилавка и опять повторяет:

— Может, неладно прочел? Может, не напрочь оторвало?

— До дома дойдешь?

Обняв за плечи Таисию, Ксюша вывела ее на крыльцо.

— Дойду, моя милая, — качнулась… еще раз качнулась. Пошла.

Часто приносят грамотею Евлампию письма фронтовиков и плачут матери, жены, невесты солдат, принесшие письма! Жив! Цел! Плачут от радости. Что только не думалось по ночам — и вдруг на тебе, жив! Невредим!

Чаще приходят другие письма. Ранен… Газом травило… Убит… Тут бывает замертво падает на пол жена; белый свет меркнет для матери. Душно Ксюше от близости горя, будто в Рогачево не приходили письма с войны. Будто там не читали их вслух. Видно, Ксюша в Рогачево иной была. Глаза ненасытнее стали и зорче. Слух обострился. Возмужала, повзрослела Ксюша.

Проводив Таисию, задумалась она и тут услышала, кто-то тихо сказал:

— Мне бы махорки…

Вскинула голову. Перед ней на крыльце стоял тот самый парень, что встретился ей в степи, что недавно провожал ее от колодца до ворот. Он празднично одет, причесан и улыбался Ксюше чуть виновато. Такое же виноватое и вместе с тем празднично-счастливое лицо было и у Михея, когда он рассказывал Ксюше про жизнь, про свою к ней любовь.

Ксюша сразу все поняла и зарделась.

— Пойдем. Ярославская есть, бийская… или тебе полукрупки?

Парень молчал, а зайдя в лавку, показал на полку: ту, мол. Палец его непрокуренно чист, и сердце Ксюши учащенно забилось, не за махоркой пришел парень в лавку. Подала ему бийской.

— Я не здешний. До нашей деревни отсюдова двадцать верстов, — ни с того, ни с сего сказал парень.

— А сюда за махоркой бегашь?

Насмешка сорвалась не со зла. Но недавняя праздничность слиняла с лица у парня. Повернулся и вышел. Ксюша за ним:

— Слышь, ты копейку сдачи забыл.

— Неужто…

Так и остались стоять на крылечке: Ксюша на верхней ступеньке, парень на нижней.

— Ты скоро махорку-то выкуришь? — спросила без лукавства, и оба рассмеялись.

— Да ежели поднатужусь, к утру… свечеряет, может, выйдешь к воротам? Я вечор тебя ждал…

Сердце счастливо щемит от теплого взгляда пригожего парня. Только это все ни к чему. Свое сердце изранено, так не велит играть чужим.

— Ты лучше домой поезжай. Дома, поди, работы полно, а ты… по махорку ездишь. Встречаться нам боле не надо.

«Встречаться не надо?! Жеманится али другой у нее на примете?» — Парень, может, впервые в жизни ощутил и пригожесть свою и статность. Впервые почувствовал силу, чтоб сокрушить любого соперника. — «Все одно ни обойти меня, ни объехать. Эх, лапушка, как тебе это высказать?»

Не найти нужных слов. Только и сказал тихо:

— К воротам вечор выходи…

Ответа не слышал.

— Ксюшенька, огород поливать пора, — раздался голос Клавдии Петровны.

6.

…После дня ожидания вестей от Бориса Лукича хорошо выйти на берег широкого озера, ощутить босыми ногами тепловатую вязкость влажного ила. Ксюша неторопливо шла к воде, неся на коромысле деревянные бадейки, и слушала шелест камышей. Кажется, кто-то то ли зовет, то ли сказку нашептывает. Бывалые говорят: так тихо русалки поют на утренней зорьке. Но сейчас вечереет. Старики уверяют, так лебедь, оставшись один, тоскует, зовет свою лебедицу. И тут послышался человеческий голос. Ксюша присела от неожиданности и, приглядевшись, увидела Васю. Засучив портки выше колен, он стоял в камышах с удочкой и тихо, без слов, не по-мужичьи тонко, тянул бесконечную песню без слов.

Услышав шум, Вася насторожился и, втянув голову, оглянулся.

— Это я. Как ловится рыба?

Испуг сошел с лица Васи.

— Ты?.. Двух карасишек поймал…

Вася чуть подосадовал, что нарушили его одиночество, а после даже обрадовался возможности услышать людскую речь. Оставив удочку в озере, вышел на берег и сел на траву недалеко от Ксюши.

— Ты какая-то сумная нонче. Приболела, никак?

— Родину вспомнила. Никак забыть ее не могу. Оглянешься: тут все плоско, недвижно. Воду увидишь — и не поймешь, то ли речка это, то ли болото. Деревья только мертвыми в стенах лежат, да дрова… А у нас, Вася, если речка, так речка, за сотню шагов услышишь, как она скачет между камнями. А деревья у нас — пихты, кедры, березы — в комле не обхватишь; в ветер качаются, шумят, как ваши вот камыши, только по-своему, громко. А в ясный день? Притихнут, посветлеют, будто принарядятся ну прямо гостей ждут к себе.

В голосе у Ксюши нежность.

— А какие снега там — под крышу навалит, а то и с маковкой занесет. Снег мягкий, хлопьями валит и валит, будто бабочки большущие кружат… Там у меня, Вася, и друзья остались. Я с ними золото мыла на прииске.

— С друзьями куда как хорошо, — отозвался Вася.

— Я их часто во сне вижу. Они к себе зовут, в горы, в тайгу, к ним на прииск. А еще, — голос Ксюши вдруг посуровел, — враги у меня там остались. Мне с врагами надо расчет свести.

— А у меня нет врагов.

— Как же нет, ежели все тебя обижают!

— Обижают-то все, да только ведь не по злу, не по вражде. И выходит, нет врагов у меня.

— А меня враги пуще родины, пуще друзей тревожат. Сбежала б сейчас, начудила, может, голову там сложила. но уж врагам бы потеху устроила… Да слово дала Лукичу— здесь его дожидаться. А слово хуже решетки. Ту разрезать можно, сломать, а слово разорвешь только с сердцем. Эх, Вася, — положила руку на грудь, — сколь тут всякого, аж распирает, а высказать некому.

— А ты мне расскажи.

— Ты не подружка, не мать… Итак поди, наговорила лишку.

— Ты на людях живешь, а на людях можно и грусть излить, и горем своим поделиться. Вот, к примеру, сейчас я одно тебе говорю, другое подумаю про себя и вроде махину тебе рассказал, и на душе стало легче. А вот ежели один… векуешь один… И слышишь одну волчью песнь на степи. Так закусишь кулак от тоски и очнешься, когда с бороды кровь закапает. Ты, Ксюша, после мамки моей, первая по-людски со мной говоришь, так за это одно я в ноги тебе поклонюсь.

— А пошто ты, Вася, пужливый такой. Силищи в тебе много, а вот духу мужичьего не хватает.

— Мать у меня на глазах убили. С тех пор я душою дрожу. Слова ее последние слышу: «Васю не бейте… Васю оставьте живым…»

— И давно это было? Прости, што тревожу.

— Ниче… Тебе это можно…

И все же не сразу ответил Вася. То ли года считал, то ли волнение унимал?

— Двадцать два года прошло. Здесь, в Камышовке, ее и убили, насупротив церкви, насупротив той избы, где ты теперь живешь. В праздник, в аккурат на осеннего спаса. Тяжело ворошить такое в душе, а надо. Одному эта ноша с годами все тяжелей. Мы под окнами Христа ради просили. Праздник. Подвыпивших много. Подавали куда те с добром, да тут… баба одна закричала на мать: «Потаскуха. Воровка, сарафан мой украла с забора…» В другой бы день разобрались — сарафан-то ветер скинул с забора, — а тут пьяные… Батогами забили. Мне тогда было восемь годков. Три дня на холоду в камышах пролежал. С тех пор, Ксюшенька, я не то што пужлив, бояться-то не боюсь, а душа все дрожит.

— Ты такой сильный, Вася, и работящий. Тебе б землю пахать.

— Не трави. Бывает неделями землю вижу. Да кто меня в обчество примет… — засадил пятерню в волосы. Они, как отава, густы, только не зелены. Как отаву рванул.

— Вишь ты, Ксюша, какое дело… Мать-то моя, слышь… девкой была…

Ни вору, ни насильнику, ни убийце нет в русском языке столько обидных, брезгливо-ругательских прозвищ, как девкину сыну: крапивник, базарник, пяташник, подзаборник, паскудник, ублюдок. Это из самых «ласкательных». Все смывалось временем: лжесвидетельство, вымогательство, лихоимство, даже кровь, конокрадство. Только девкин позор оставался пятном на всю жизнь.

Чуть не вскрикнул Вася, увидя, как гримаса брезгливости искривила Ксюшины губы. Будто попала в грязь и сразу отодвинулась непроизвольно.

— И ты-ы-ы, — протянул, вздыхая, Вася и замолчал. Это негромкое, постепенно затихшее «ты-ы-ы» прозвучало для Ксюши укором, нестерпимым криком угасшей надежды. Все поняла Ксюша и попыталась переломить себя, придвинуться к Васе, сказать ему теплое слово, по-дружески положить ладонь на плечо. Не сумела переломить себя:

— Я, Вася…

— Что, Ксюша?

— Ты знаешь… — и оправдаться нет слов.

— Не можешь соврать? Гха-а, гха-а, гха-а.

Вася гхакал-смеялся, закинув голову и закрывши глаза, словно слушал собственный смех. «Кадык под коричневой кожей бился мышонком. Но постепенно в гхаканье зазвучала боль тяжелой потери. И слеза скатилась по шершавой щеке.

— Эх-х-х… Всю жизнь грезил запросто… посидеть с мужиком… да хоть бы и с бабой… Как медведь-шатун… Все от меня… Даже собаки… Мерещилось — ты добрее других… Морщишься? Рожу кривишь? Эх, как ладно бы было, если б другие только рожу кривили… — Помолчал. И вдруг вскочил. Выкрикнул с каким-то остервенением — Живой же я!

Что хотел сказать Вася последним выкриком, Ксюша не поняла, но вспомнила рассказы о том, как Вася часами скрывался в кустах или в траве у огородов, глядя на полющих девок. «С тоской», — говорили одни. «Что твой зверь», — уверяли другие. «Он Фроське кривой земляники принес — кавалер», — хихикали третьи.

И никто в деревне не знал, а сказать бы ему, не поверил, что Вася влюблялся, как влюбляются прочие парни и мужики. Только издали. Зато, оставшись один где-нибудь в степи, по ночам, целовал девок во сне с такой силой, что бывало, с губ кровь сочилась.

А какие слова говорили они ему. Как ласкали его. Но только во сне или в тумане забытья.

После таких ночей могильно тоскливой была тишина его одинокой землянки. А хуже того, если ветер завоет иль волк.

— Я, Вася, пойду. Хозяйка, поди, заждалась. Спокойного сна тебе.

— Спокойного сна? Эх-ма… — проследив глазами, как Ксюша зашла в озерко, как почерпнула бадейки и легко, пружинно ушла по тропе в огород, Вася обхватил свою голову и тихо заплакал.

…Поливая капустные грядки, Ксюша прислушалась, не стукнет ли калитка, не раздастся ли у ворот знакомое ржанье хозяйского жеребца.

«Скорей бы! Истомилась…»

Смеркаться стало, когда от крыльца донесся клич Клавдии Петровны:

— Ксюша… идем вечерять…

Хорош полумрак вечеров в тихой столовой Клавдии Петровны. До Камышовки Ксюша видела стены только из бревен. В избе у ее отца, в старой избе Устина, на пасеке Саввы бревна были в трещинах. Закоптелые. Даже в моленной Кузьмы Ивановича прямо на бревенчатых стенах висели иконы, лампады, холщовые рушники. Красивее моленной Ксюша не видела ничего. И когда Кузьма Иванович начинал говорить о рае, она представляла его в виде очень большой моленной, где стены, конечно, из толстых бревен, а сама она так просторна, что на окнах растет не герань в горшках, а деревья.

В доме Бориса Лукича стены были ровные. В горнице — светло-зеленые и с цветами, как нарядная шаль. Даже в моленной не было таких стен, и девушка входила в горницу, притихшая, всегда чисто вымыв ноги и руки.

Все необычно в комнате у Клавдии Петровны. На этажерке — фигурки людей, птиц, животных из дерева и фарфора. В углу у окна стоял ящик с широкой трубой. Из него иногда доносились даже слова песни, будто в ящике спрятаны малюсенькие человечки. Клавдия Петровна сказала, что это просто музыкальная машина граммофон, но стоит раздаться голосу из трубы, как у Ксюши вновь появляется ощущение, что в ящике спрятаны человечки. На полках стояли книги с разноцветными корешками.

— Это все буквари? — как-то спросила Ксюша.

Клавдия Петровна рассмеялась:

— Это книги о жизни.

— И в букваре ведь про жизнь: «Маша ела кашу», «Мама мыла пол», О чем же еще писать?

— Ты грамотная? — удивилась Клавдия Петровна. — Не ожидала. А ну-ка попробуй прочесть.

Ксюша взяла протянутую книгу, довольно бойко прочла:

«История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины», — и отложила книгу.

— Подзаборная, значит, как Вася? Пошто об этом-то пишут?

— Это жизнь, Ксюша, Так люди жили, любили, страдали, смеялись. Разверни-ка вон ту, в коричневой корочке.

прочла — Ксюша. Слова обыденные, а звучат необычно, напевно.

— Это же… песня. — Описание того, как во втором часу ночи какой-то мужик вернулся в свой кабинет, ей не понравилось. А чем больше повторяла первые четыре строки, тем больше они удивляли ее.

И сегодня, едва войдя в горницу, где уже кипел самовар, Ксюша невольно развернула тоненький томик.

Читала и удивлялась: омут, лозы, стрекоза у самой воды — это же рогачевский пруд! Ее детство! Только странное дело, скажешь вроде бы те же слова: омут у мельницы Кузьмы Ивановича, тальники там… стрекозы… — Не то, а прочтешь: «Где гнутся над омутом лозы»— и, кажется, крылья растут, кажется, над землей поднимаешься, тот же омут, тех же стрекоз словно заново видишь и близко, и с какой-то горы, и блестят они, как никогда не блестели. Мир по-новому видится. В удивительной книге, как в граммофоне, спрятаны волшебные голоса.

Клавдия Петровна сама налила Ксюше чаю, сама положила в розетку клубничного варенья, пододвинула к ней румяные шаньги.

— Тебя, милая, сам бог к нам привел. Честное слово. Боренька занят с утра до вечера, я все одна да одна — и вдруг дочь у меня… сразу взрослая, работящая. Ты кушай, Ксюшенька, кушай. Ох боюсь, как повадятся к нам женихи, — рассмеялась, потрепала Ксюшу по плечу.

Бередят душу шутки о женихах. Ксюша отвернулась к окну.

— Мне замуж не выходить.

— Все девушки говорят: какие там женихи! А как сватать придут, так рады-радешеньки.

Задрожавшие руки расплескали из блюдца чай.

— И я бы не зарекалась, кабы девкой была.

— Может, расскажешь, как ворожили на святках, — старается Клавдия Петровна замять неприятную тему, — Как хороводы водили? А может, про Ваню расскажешь, а то обмолвилась про него один раз, как пришла, и больше ни слова.

«Я сама про него вспомнить боюсь», — подумала Ксюша.

И тут под окном — стук колес.

— Хозяин приехал!

Ксюша бросилась открывать ворота. Кажется, очень доволен Борис Лукич. Передавая вожжи Ксюше, он подмигнул ей лукаво.

— Даже не спросишь? Может быть, письма уже получили? Нет? Ничего, подождем. По твоему делу на этих днях решение придет; а насчет рыбаков написали телеграмму прямо в Питер Керенскому.

Ксюша бросилась домой, накинула на голову платок и — снова к воротам.

— Ты куда это на ночь?

— В Луговое, к рыбакам. Борис Лукич, я себе слово дала: как только хорошую весточку получу, так сразу же к ним, хоть в ночь, хоть в полночь. Они ждут-то как.

Борис Лукич удержал ее.

— Подождем телеграмму и вместе поедем. Мне тоже не терпится доказать отцу Константину, что сейчас не царский режим.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1.

Последние дни в потребительскую лавку зачастила Ульяна — жена Иннокентия, усатого Кешки, как зовут его на селе. Пришел мужик с фронта в самый февральский переворот. На первом же митинге выбрали его в Комитет содействия революции. После выборов многие и думать забыли о комитете, а Кешка мотается по селу, будто ему больше всех надо.

Приходит Ульяна после обеда. В эту пору Ксюша, управившись с домашними делами, обычно стоит за прилавком, и Ульяна идет прямо к ней. Покупает на копейку, а то и на грош: крючок к мужней солдатской шинели или пуговку к кофте, а выбирает, словно табун коней, и так примерит, и этак. То вроде бы ушко мало, а то пуговка по цвету не подходит. И тем временем разговор ведет.

— Ты, Ксюша, сама-то откуда?

— Из Рогачева.

— И мать, и отец у тебя в Рогачево?

— Умерли оба.

— Вон ту пуговку покажи, што ссиня. А у кого ты жила?..

И продолжала расспрос: что по крестьянству делала, что по домашности, да почему в Камышовку пришла?

Подмывает Ксюшу сказать ей: катись-ка, Ульяна, откуда пришла. Но такое не скажешь. Первое дело, Ульяна постарше, старшей не нагрубишь, а второе — она покупатель. Лукич каждый день повторяет: что бы покупатель ни говорил, ты ему улыбайся, постарайся угодить, потому что он покупатель, и мы тут только для того, чтоб его обслужить.

Сегодня Ульяна попросила спичек продать, если есть, и, как бы оправдываясь, пояснила:

— Кешка, бывает, в полночь приходит. Сунешься в загнетку к углям — а они потухли. Так и ложится мой Кешка, не погрев кишки.

Только один коробок нашла ей Ксюша.

— И на этом спасибо, — поблагодарила Ульяна и отошла чуть в сторону, тихая, светлая, как погожий весенний день.

— Косить-то начали, Ульяша? — окликнул Евлампий.

Ульяна как на стенку наткнулась.

— Еще литовки не отбивали… Кешке мому только б на митингах глотку драть. — То не Ульяна крикнула, а нужда и страх перед зимней бескормицей, обида, что у других уже копны стоят, но вспомнила ласковость Иннокентия и, застыдившись, добавила тихо — Мому Романычу чужое горе спать не дает… — и вновь подошла к прилавку, где стояла Ксюша, улыбнулась ей одними глазами.

— Помнишь, Ксюша, парня, что тебя у парома нагнал? Он еще посмеялся: зацелуют, мол, тебя на степи, а ты коня его нахлестала. Потом он махорку у тебя покупал?

— Помню. А што? — ненужный вопрос. Девичье сердце всё поняло и замерло от сладкого страха.

— Племяш мой. Из соседней деревни он. Как увидел тебя у колодца… Приехал сызнова и поклон тебе велел передать.

— Благодарствуй ему.

— Смиренный парень. Некурящий. Непьющий. Хозяйство справное…

Что говорила Ульяна дальше, Ксюша не слышала. Так поняла: к сватовству ведет Ульяна.

Кровь отхлынула от лица. «Подружки суженых ожидают, — думала с горечью Ксюша, — чтоб веселые гости на свадьбе «горько» крикнули. Моя любовь и девичьи грезы отцвели, не успев расцвести. Коротать мне жизнь вековухой… Разве вдовец возьмет меня к ребятишкам. А я не хочу с нелюбимым жить! Не хочу!»

От крыльца магазина до калитки двора двадцать шагов, Ксюше они за версту показались. Простоволосой шла, не соромясь, за думами.

«А может, и для меня любовь не заказана, — чуть не крикнула Ксюша и сникла. — Воровская любовь! Не любовь, а кошачья услада! Хоть бы Лушка рядом была… Нет, даже с Лушкой нельзя поделиться таким».

И, открывая калитку, крикнула на себя:

— Сызнова плакаться начала!

2.

Письмо от прокурора привез нарочный. Лукич взял синий пакет за пятью сургучными печатями, на радостях дал вознице пятиалтынный на чай и крикнул Ксюшу. Хотелось разделить с ней радость; вместе прочесть долгожданное письмо и вместе порадоваться. Но Ксюша после обеда ушла на сырые луга за щавелем. Эх, как хотелось, чтоб она сама вскрыла конверт» Как бы зарумянились ее щеки. Лукич даже пальцами щелкнул.

Но Клавдии Петровне не терпелось узнать ответ прокурора немедленно. Она вскрыла пакет и сама начала читать письмо:

«Дорогой мой Борис Лукич!

Ваше послание получил, приветы все передал, дамы шлют вам взаимно свои наилучшие пожелания, а Мушка моя намекнула, что с нетерпением ожидает от Вас, дорогой мой Борис Лукич, приглашения на свадьбу.

В отношении существа письма, что написано с таким гневом и красноречием, — Мушка даже всплакнула, читая его. — Смею уверить Вас, я сделаю все, что от меня будет зависеть. Но кое-что требует нашего с Вами личного разговора.

Подробностей не пишу, надеясь на скорую встречу. Приезжайте, дорогой Борис Лукич, проясним кое-что, а потом я буду иметь удовольствие познакомить Вас с моей молоденькой сестричкой, приехавшей из первопрестольной Москвы.

Жму Вашу руку».

Долго сидел Борис Лукич на крылечке, стараясь понять недосказанное прокурором.

— Вот оно, мама, какая оказия, — вздохнул наконец Лукич. — Я бы поехал в город прямо сегодня, так мне не терпится поскорее покончить с Сысоем. Но в соседнем селе скоро престольный праздник. Базар. На нем я дам бой закупочным конторам господина Ваницкого. Я решительно не могу сейчас ехать.

— Поезжай после праздника. А Ксюше об этом письме говорить не будем. Не надо ее лишний раз тревожить. Итак, Боренька, ей тяжело.

3.

Ксюша возвращалась со степи по узенькой стежке, по одной из тех, что протоптаны по пологим гребням-гривам, среди зеленых хлебов, по перешейкам между заросшими камышом озерками. Спускался вечер. Но после Ульяниных слов домой идти не хотелось.

Эх, мысль-заноза! Весь день Ксюша пыталась забыть, гнала ее от себя, да напрасно. За делом порой забудешься, а чуть присядешь — и нудит в голове, и под сердцем сосет.

Вчера это было. Под вечер. Подоила Ксюша коров, выходит из стайки, а тут Ульяна.

— Тебя, Ксюша, жду. Давай-ка присядем.

Лицо у нее встревожено. Видно, что-то стряслось, иначе не прибежала бы на закате. Ксюша поставила подойник на землю и села рядом с Ульяной на бревно. Ульяна взяла Ксюшину руку, положила ее ладонь к себе на колено и своей ладонью прикрыла. Чувствует Ксюша, как нет-нет да и дрогнут Ульянины пальцы.

«С Иннокентием што стряслось? Так ко мне пошто? Пожар был? Ничего не пойму. — И тут покраснела. — Вон оно што?» — хотела руку отдернуть, да Ульяна еще сильнее прижала ее к колену и улыбнулась чуть виновато.

— Видать, поняла? Прости уж, Ксюша, не по обычаю поступаю, не по закону, да у тебя ни матери, ни отца, ни родных здесь, и приходится прямо с тобой говорить. Сам-то он сколь раз звал к воротам тебя, ты ни разу не вышла.

— И не выйду.

— Неужто не гож? Слухай, Ксюша, не как тетка его родная скажу я тебе, а запросто, как Ульяна: шибко парень хорош. Не лицом, не кудрями. Не с кудрями жить, не с румянцем сердце делить. Душа у него хороша. Ты в глаза ему посмотри — ясней неба. Может, я зря говорю? Может, есть у тебя жених?

— Никого нет у меня.

— Так в чем тогда заковыка? Стыдно бабе чужой признаться, что замуж охота? Так, Ксюшенька, милая, я и сама понимаю, и с того начала, что не по обычаю поступаю. Но с кем же мне уговор вести? Не с Борисом же Лукичем. Ох, немного я знаю тебя, а полюбилась ты мне пуще родной. В то воскресенье сватов зашлем?

— Не надо.

— Да пошто так? Не любишь, видать. Племяш так сказал: «Не любит, так скажи: согласен ждать, пока не полюбит. А полюбит меня непременно, потому как я очень ее полюбил, и другого такого она не найдет». Молчи. Знаю што скажешь: «Нет», а посля гордость не позволит сказать «согласна». Молчи пока. Мы будем ждать. До осени будем ждать, до весны. Племяш-то мой за двадцать верстов ездит на тебя посмотреть. Так мы не торопим, Ксюша. Ждать будем.

Далеко за озером играла гармошка и грустно звучала девичья песня. Она плыла над озером как воспоминание о далеком-далеком. Ксюша села у камышей, уперла локти в колени, положила подбородок на крепко сжатые кулаки и смотрела вдаль, за камыши, за озеро, где должны быть родные горы, родное село.

«И в Рогачево об эту пору тоже девки поют… Горы темные-темные и над ними еле приметная зорька. Мамка говорила: снегири чистились, прибирались там, за горами, обронили перышек малость, от них и отсвет на небе. И пошто это девки все больше грустные песни поют?»— и запела сама: — Не шуми ты над реченькой, ивушка…

Пела вполголоса про тонкую, звонкую ивушку с говорливыми листьями, что тревожат девичьи сны, про ясные очи милого, про его руки сильные. И опять унеслась мыслями в Рогачево.

«Крестная в эту пору, поди, вечерять собирает. Может, сундук открыла с — моим приданым. Ленты перебирает… нашла туесок, што, Ваня мне подарил… Смешная тогда я была. Имя свое не умела прочесть… и счастье свое сама проворонила».

О Ване старалась не думать.

«Об эту пору на прииске вторая смена заступает робить. Аграфена, поди, на прежнем месте на промывалке стоит. Тяжело ей в головке породу буторить, да там платят поболе. Дядя Егор подошел к ней или Вавила… Может, с Лушкой на пару буторят?»

Друзья как живые перед глазами стояли.

И не знала Ксюша, что друзья совсем-совсем близко, шли по той же стежке, что и она, видели то же озеро и слышали ту же девичью песнь.

4.

В лучах заходящего солнца нежилась степь — самая величавая и большая степь мира, самая роскошная степь на земле. Не худосочная пампа Западной Аргентины, где реки вязнут и исчезают в песках, не жадная роскошь саванн, яркая и крикливая, как покои жирующей купчихи. Кажется, тонкий художник создавал эту степь от Саян до Карпат, отбирая для нее самое наилучшее: бирюзу и холодный пламень озер, задумчивый шепот и тихую песнь камышей на заре, серебристую трель жаворонка, шелковисто-нефритовый перелив ковыля, приглушенные краски заката в зарослях мальвы, прохладу берёзовых рощ, тончайший запах полыни и чабреца, сладкую мякоть клубники в березовых колках.

Тысячи лет прожила нестареющая красавица-степь, видела полчища Мамая, видела орды Аттилы, но оставалась невозмутимой. Безмолвной. А сейчас припади к земле ухом, прислушайся.

Война до победы!

Долой войну!

Да здравствует Временное правительство!

Долой министров-капиталистов!

Вся власть Советам!

Ать, два три… ать, два, три…

На рууу… К бою готовьсь!

Поднимая дорожную пыль, мчались степью тройки с эсеровскими и меньшевистскими ораторами.

Заводу и фабрики, угольные копи и золотые прииски слали в деревню, в степь своих агитаторов. Большевиков было мало, и часто посылались в деревню просто сочувствующие. Они тоже выполняли ленинский наказ о завоевании крестьянина.

В самом начале весны 1917 года Ваницкий — эмиссар Временного правительства — приказал арестовать рабочий комитет прииска Богомдарованного. Вавила с рабочей дружиной отбили арестованных. Всем пришлось скрыться в тайгу. Когда вспучились половодьем таежные реки, когда белая кипень черемух заклубилась на берегах, будто бирюзовое небо уронило в тайгу облака, и они, зацепившись за кусты у ключей, завесновали в долинах, тогда товарищи по несчастью послали Вавилу в город, наказали: расскажи в комитете, скрываемся, мол, в тайге и не знаем, что делать. С одной стороны, паря сбросили, и вроде свобода народу пришла, а с другой — из тайги хода нет.

Синеглазый Петрович — старый знакомый по комитету, а сейчас заместитель председателя городского совдепа, — выслушав Вавилу, усмехнулся горько:

— Была буржуазная революция, а не наша. Ваницкие захватили власть. На вот, прочти, — протянул Вавиле газету со статьей Ленина.

«…Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейшего крестьянства…»

Вавила внимательно прочел всю статью. Подумал. Кое — что сразу перечитал.

— Выходит, наша революция только еще начинается? А нам что делать? На прииск вернуться — зараз арестуют. В тайге сидеть — мхом обрастем. Хуже, чем при царе.

— Кроме тебя, грамотные есть среди вас?

— Еще двое.

— Вот и хорошо. Сейчас каждый грамотный человек для нас на вес золота. Уходите немедленно из тайги. Берите газеты с ленинскими статьями. Идите по селам, читайте газеты крестьянам, рассказывайте, кто их враги и кто друзья. А с прииском связи не порывай. Оставь надежных людей, чтоб и там рабочие знали правду, чтоб и там не забывали о революции. Понял? И еще. Ты ден пять поживи в городе, потолкайся на митингах, послушай, как эсеры и меньшевики глотку дерут за буржуев. Зла покопи, чтобы товарищам было что рассказать.

И ушли по приказу губернского комитета четыре приискателя в степские деревни и села, пропагандируя огневое большевистское слово. Иван Иванович с Федором ушли на запад, Вавила с Егором — на восток. Второй месяц ходят они по деревням и селам степи.

Были митинги, бурные, многолюдные. Первое время сельские старосты и председатели комитетов содействия и охраны общественного порядка, хотя и ворча, но собирали митинги специально для большевистских агитаторов. А потом как обрезало. Эсеры заполонили села и пробраться к трибуне на митингах стало возможно лишь хитростью. Приходили Вавила с Егором на митинг, вставали где-нибудь в сторонке и нет-нет да подбрасывали эсеровскому оратору вопрос:

— Вы за войну стараетесь, зовете нас воевать до победы, а давно ли вы сами-то с фронта? Не были? А вон бывший солдат на костылях стоит. Пусть расскажет, как там, на войне.

Шум. Оратор кричит: не всем воевать. Кому-то надо тыл обеспечивать.

— А вы, извините, здесь возле кого обеспечились?

Смех, гул. Оратор: нельзя делить землю. Надо ждать…

— Пока Ваницкий не разрешит, — со злостью вставляет Вавила и начинает пробираться поближе к трибуне. — Он же у вас самый главный, вроде эсеровский генерал-губернатор. Мужики, позвольте мне правду вам рассказать. Настоящую. Большевистскую правду.

— Давай! — кричали одни.

— Вон его! В омут башкой его!.. — кричали другие.

— Лезь на трибуну!..

Были агитаторы немудрящие, над ними победа давалась легко. Но были и зубры, и только неотвратимая меткость ленинских слов давала силу Вавиле.

Ни Егор, ни Вавила в Камышовку не заходили ни разу. Все села не обойдешь. И сегодня шли стороной, спешили засветло добраться до соседней деревни, где эсеры завтра собирались проводить митинг. Впереди шел Вавила — широкоплечий, сероглазый, в выцветшей солдатской одежде. Через плечо перекинута палка, а на ней болтались узелок с провиантом да порыжевшие ботинки. Егор узкогруд, сутул. Идет он устало, рывками, будто ноги от грязи отдирает. Бороденка клинышком, с проседью, набок, словно ветром ее закрутило. Староват Егор, и трудно ему поспеть за товарищем.

А вокруг покосы. На полях озимые в трубку выходят, овсы зеленеют. Егору надо все оглядеть. Вон озеро справа и уток на нем — что мошки. Девка сидит у воды. Ба! Это же Ксюха!.. Откуда бы тут?.. И закричал во весь голос:

— Вавила, постой! Вон же Ксюха!

— Какая?

— Да наша, с Богомдарованного.

Жизнь! Какие законы управляют тобой? И как их узнать? Живут люди, работают, дружат, роднятся. Собираются вместе жить до конца своих дней. И тут ни с того ни с сего ты раскидываешь их в разные стороны. Не присядь Ксюша сегодня у озера, не выбери Вавила с Егором — именно эту тропку — а тропок сотни в степи, — или пройди на полчаса раньше, или просто не взгляни Егор на озеро и не встретилась бы Ксюша с товарищами по прииску, и дальнейшая их судьба сложилась бы, вероятно, иначе.

Услышав голос Егора за сотню верст от родного села, Ксюша перепугалась: с ума схожу!.. Брежу!.. Вскочила на ноги и увидела перед собой действительно Егора с Вавилой. Опрокинув корзинку со щавелем, кинулась им навстречу, искала глазами Аграфену, Петюшку, Капку, Лушку. Уж если в далекой степи явились Вавила с Егором, так почему же не оказаться тут всем? И зажить новой жизнью, будто старого не было. Будто не было горя. И в душе как-то сама собой зазвучала та песня, что Вавила певал под гармошку Михея: «Смело, товарищи, в ногу…»

Ксюша остановилась шагах в шести от Егора. Вспомнились святки. Ксюшу — хозяйку прииска — Егор, Аграфена, Иван Иванович просили отдать прииск рабочей артели. Отказала тогда. Прииск приданым был, боялась жениха потерять. Лушка «хозяйкой» ее обругала, и показалось тогда, что с друзьями по прииску рассорилась на всю жизнь. Так нет же, Егор навстречу идет. Улыбается. Руки раскинул, будто хочет обнять. Он простодушен. Он мог все забыть. Но и Вавила, кажется, рад и, свернув с тропки, идет ей навстречу!

— Родные!.. Не сердитесь! Не чаяла встретиться!.. Праздник нынче какой у меня…

Не разбирая, пристало ли девке бросаться на шею чужим мужикам, кинулась Ксюша к Егору, обняла, прижалась щекой к его бороде, и слезы большого негаданного счастья подступили к горлу.

— Вы как попали сюда?

— А ты как тут очутилась?

— Стой, Вавила, перво-наперво с гостьей надо хлебец преломить, а уж расспросы потом. У меня самого язык зудится, как крапивой настеган. А ну-ка, скидай узелок с харчами.

— Идти еще далеко.

— Успеем. Никуда от нас эсеры не убегут.

Надо б помочь мужикам «накрывать на стол», но за радостью встречи Ксюша забыла про обязанность женщины. Присела на корточки, теребила концы головного платка и смотрела то на заскорузлые, с вздутыми венами, руки Егора, то на круглую, как из овсяного остья, бородку Вавилы.

Мужики выложили на потертый Егоров шабур калач, яйца, сваренные вкрутую, пяток огурцов, вареную картошку, бутылку топленого молока.

— Дядя Егор, вот же радость… Вавила… Ну, прямо не верю… Аграфена-то где? Петюшка? Вавила, а Лушка не с вами? Ой, я дурная какая, у меня же есть щавель и шаньга. Иван Иванович-то где?

— На прииске, Ксюша, што по-прежнему, што изменилось, — степенно рассказывал Егор. — Лушка ребеночка ждет.

— И скоро?

— Да вроде вот-вот. Так што ль, отец? Молчит. Они, Ксюшенька, мужики, все так: как курочку звать, кукарекает на полсела, как яичко нести, так курочка квохчи одна. Мои — што? При мне, Ксюшенька, жили впроголодь, а без меня и не знаю как. Посылал Вавила на прииск кое-что передать… спрашивал Аграфену, — так знашь ее, — живем, грит, Егорушка, вот весь и сказ. Какое — живут. Золото моют, как мыли, в Ваницкий карман. Про Ванюшку твово всякое сказывают. Сам не видал, врать не стану.

— Женился?

— Сказал, врать не стану. Садись-ка поближе, встречу отпразднуем. Ух ты, ради этакой встречи туесок медовухи б. И, скажи ты, где встретились-то., У озера, на пустом берегу. Ты живешь-то где?

— В Камышовке, у председателя потребиловки.

— У святоши эсерского. А Сысой?

Чужим людям сказала тогда: в карты проиграли, на заимку увез… изголялся… сбежала… Чужому можно и не такое сказать, если встретился с ним случайно, обстоятельства принудили жизнь приоткрыть и думаешь больше с ним не увидеться. Тогда все одно, что чужому сказать, что на ветер. Знакомому открываться — или душу выплакивать, жалость выпрашивать, или сердце рвать. Ответила, как отрубила:

— Ушла. Здесь работаю. И зазря вы Бориса Лукича ругаете. Он шибко хороший. За народ болеет аж страсть — с утра до ночи. Вы-то как очутились здесь?

Можно и отшутиться или сказать: «Революцию делаем», — вот и все. Вначале Вавила так и хотел сказать, но неожиданно изменил намерение. Отложив надкушенный огурец, стал подробно рассказывать о хождении по селам, о выступлениях на митингах, о ячейках большевистски настроенных крестьян, что удается оставить в селах после себя.

— В деревнях нам ночевать нельзя. Иван Иванович не остерегся, пришел на прииск средь белого дня, а к ночи исчез, и куда его увезли, не знает никто. На словах у нас будто свобода.

И вспомнилась Ксюше пасека Саввы. «Николашку будто спихнули, слыхал, — рассказывал Савва, — а свободы вот не видал. Врать не буду».

Рассказывал Вавила и следил за каждым Ксюшиным жестом, за каждым движением ее губ и бровей. «Была ты нашей помощницей, другом, когда в шахте Михея убило. Хозяйкой прииска, пыталась не то заигрывать с нами, не то и вправду дружить. Мы в деревне за каждого человека бьемся, и кто тебя знает, может быть, снова станешь помощницей? Узнать бы подробнее, почему сбежала с Сысоем? Почему ушла от него? Но лучше пока не касаться убега».

— Так вот, Ксюша, работаем на революцию и ищем по селам товарищей. Ты на прииске, когда забастовка была, нам иногда помогала…

— А как же! Только я в толк не возьму: был царь — ты против царя шел. Сбросили царя — и настала свобода, как сказывает Борис Лукич, народная власть. Зачем же тебе еще революция? Эх, есть захотелось… Отломи мне, дядя Егор, еще калача да огурчика дай.

— На, угощайся. Сво-бо-да! Неужели ты не слыхала, што в селе Луговое у попа в амбаре сидят мужики и…

— Свободу нюхают, — добавил Вавила.

Ксюша знала Вавилу шутником, балагуром, а тут услышала в его голосе зло. Таким же голосом он с Ваницким спорил. Но сейчас-то Вавила не прав. Борис Лукич сказывает…

Поведала Ксюша, что луговские мужики хорошие люди, они ее накормили, дорогу ей указали, их судьбой сейчас занимаются многие.

— Борис Лукич сам в город ездил и письмо написал самому-самому главному в Питер. И попадет попу Константину, штоб правду не нарушал. Я вот как зла на попа Константина — и то жалко станет, как шибко его накажут.

— Ты нам расскажи, как в Камышовке люди живут?

— Обычно.

— Как так обычно? Кулаки есть? Бедняки, фронтовики, недовольные? У вас же заготовительная контора Ваницкого. Неужели ничего не приметила и живешь с заткнутыми ушами и закрытыми глазами?

— Я? — даже на колени привстала Ксюша и надкусанный огурец отложила. Возмутили слова Вавилы, а крыть-то нечем. Призналась себе, что и правда не видит людей. Разве что в лавке. Но хотелось хоть чуть оправдаться. — Нам Борис Лукич газеты читает. Про войну. Ох-ох, сколь сил надо, чтоб немца побить. Большаков каких-то шибко ругает. Прямо не люди они…

— А кто?

— И сказать не могу. Вот увидела б и сразу узнала. Лохматые… морды злые…

Вавила от души рассмеялся.

— Ты на меня посмотри, на Егора.

— Ты што, за большака себя выставить хочешь? С другими шуткуй. А вас-то не первый год обоих знаю. А все же свобода пришла еще не для всех, — и рассказала про Васю. — Хороший он, а его травят на селе. Как подумаю про него, так жалость берет, приласкала бы его, словно брата, а подойдет и брезгую им, как лягушкой.

— А ты говоришь, живем как обычно, — укорил Вавила. — Помнишь, Ксюша, на Богомдарованном мы создали комитет? Таких бы людей нам в Камышовке найти, как Федор, Михей. Не забыла Михея? — говорил и торопливо укладывал в мешок остатки хлеба, два огурца…

— Такое не забывается.

— А ты забыла, почему он погиб. И клятву нашу забыла. Михей-то тоже был большевик. Не веришь? Вот честное слово даю.

Распрощались. Ушли. Обещали скоро зайти в Камышовку. Обещали, если будут на прииске, передать от Ксюши привет. Всем, всем — и товарищам, и тайге. Ксюша долго смотрела им вслед.

Вспомнился веселый, работящий Михей, первый на селе гармонист, первый парень, что сказал Ксюше робко: может, вместе, одной дорогой пойдем? На всю жизнь?

И он большевик?

Уже за озером Егор спросил Вавилу:

— Слыхал Ксюхин рассказ про Васю?

— Отстань, Егор Дмитрия.

— Нет, не отстану. Лушка придет крестить, а поп ее спросит: кто у сына отец? Што Лушка попу ответит? Мать-то девка, а сын подзаборник. Закон на коне не объедешь. Денег, скажешь, нет на женитьбу. Слышь, друг, прислал нам Петрович двадцать рублев на харчи. Ужель мы с тобой на харчи не заробим? Не веришь ты в бога и к попам не хочешь ходить — не ходи, а на Лушке женись по закону. Ты все грезишь: революция скоро. Я не спорю с тобой, может, и скоро. И по селам с тобой хожу, и на митингах выступать научился. Не меньше тебя революцию жду, а все же на Лушке женись, покеда не поздно. Поспорим на завтрашнем митинге с эсерами, да и дуй не стой прямо на прииск… Ну, конешным делом, и я с тобой.

5.

Июньская ночь короче воробьиного шага. Смежил глаза на закате, чуть всхрапнул и — рассвет. А на рассвете, после тяжелого трудового дня, спится так сладко, что «хошь режь, как говорят в Рогачево, хошь живьем тащи в речку».

Разметалась Лушка во сне на подушках и от толчков, от побудки только урчала вполголоса, как закипающий самовар.

— Проснись ты, проснись, тебе говорят, — будит кто-то. Хоть сон и глубок, но Лушка соображает, что до начала работы есть еще время малость поспать.

— Да проснись, наконец! Вавила ждет.

— Ась?! — сразу сбросила одеяло и села, опустив ноги с топчана. Глаза огромные, будто и не спала. Аграфена рядом, седая, худущая. Стекла в окне чуть синеватые.

— Где Вавила?

— Тише ты, оглашенная, — оглянувшись на дверь, Аграфена прикрыла ладошкой рот Лушки. — Ну и спать здорова… — Тут и сказала, как говорят в Рогачево — Хошь тут тебя режь, хошь на речку живьем тащи.

Лушка сомкнула веки. Про Вавилу, конечно, приснилось, как снилось вчера и каждую ночь. Подпиленным деревцем повалилась опять на подушку.

— Как угорела, — ругнулась Аграфена. — Тебе говорят, Вавила ждет.

Тут уж Лушкин сон, как метлой смело.

— Где?

— За поскотиной.

— Так чего ж ты молчишь? — метнулась к двери. Аграфена остановила.

— Сарафан хоть надень. Да меня подожди, вместе пойдем.

— Ни… я быстрее одна, — торопливо накинула сарафан и, открыв дверь, уже на ступеньках, обернулась к Аграфене. — Да где же Вавила?

— У рогачевской поскотины.

Придерживая руками живот, Лушка пыталась бежать, но тяжел живот. Не бежала, а семенила босыми ногами. И каждый пень, каждый поворот дороги, бугор напоминали про Вавилу.

Тут он сидел на корточках и помогал жучку переплыть море-лужу на сухом тальниковом листке. Странным тогда показалось такое занятие.

У той вон пихты он рассказывал ей про остров, где живут одни мужики, и не поймешь, откуда они появляются. Проснешься, а рядом новый мужик, — говорил Вавила.

«Звонарь», — думала тогда Лушка. А догадалась совсем недавно: остров, где одни мужики, — это мужская тюрьма.

Ох и длинная нонче дорога. А с Вавилой, бывало, шла, аж досада брала — до чего коротка.

«Почему у поскотины ждет? Мог бы поближе. Знает же, не могу идти быстро, на сносях. Ох, мужики… У этой пихты он меня за руку взял… и пиджак на плечи накинул. Тут… ладно, что вспомнил хоть. А я-то люблю его… Ну как дура…»

На глаза навернулись слезы.

— Лушка!

— Ась? — остановилась и в полумраке тайги, за пихтовыми ветками разглядела лицо Вавилы. Похудел-то — страшно смотреть. Кто его там покормит. Забыв про живот, кинулась в пихтачи, добралась до Вавилы и, не в силах сказать что-нибудь, уткнулась в грудь мужу.

— Стой, не реви… — сжав ладонями Лушкины щеки, Вавила закинул ей голову и крепко-крепко поцеловал. Еще раз. Еще.

— Не забыл?.. Не бросил?.. Родной мой… — схватила Вавилу за руку и потащила его на дорогу. — Идем же скорее на прииск, я хоть тебя покормлю чем-нибудь.

Вавила удержал Лушку и, как Аграфена недавно, прикрыл ей ладошкой рот.

— Тише… Услышат… Иван Иванович где?

— Никто не знает. Пришел со степи, прилег отдохнуть, и больше его не видели. Наверно, арестовали, — ойкнув, потащила Вавилу подальше от дороги,

— Стой, — рассмеялся Вавила, — то домой, то в тайгу. — Посерьезнел. — Надо разузнать про Ивана Ивановича.

— Некому.

— Некому, — согласился Вавила. — А ты как живешь?

— Ничего.

Прибирая землянку, ведя постирушку, да часто и на работе, Лушка часами говорила с Вавилой. Забрасывала его вопросами. Наговориться с ним не могла — и о будущей жизни, и о делах на прииске. Сколько вопросов вызывали близкие роды. Все разом исчезло. Обняла за шею Вавилу, смотрела ему в глаза и слезы текли по щекам.

— Ты сколь пробудешь у нас?

— Вот только женюсь на тебе и уеду.

Слезы текли, а лицо озарилось улыбкой. И совсем девчонкой показалась Вавиле белокурая, голубоглазая Лушка с разводами слез на щеках.

— Шутишь, — опустила глаза на вздувшийся живот. — Куда же еще жениться?

— Поэтому именно. Какого отца ты сыну запишешь? Незаконный? А он у нас самый законный, что ни на есть. Ведь правда?

— Ага… — Холодом облилась. — Да как же жениться-то будем?

— Сейчас лошадей пригонят.

Только тут увидела Лушка, что рядом стоит Егор и зовет Аграфену, идущую с дядей Журой. Застыдилась и поцелуев Вавилы, и слез своих. Поздоровалась. Закраснелась. Но Аграфена тоже припала к груди Егора и заплакала точно так, как плакала Лушка.

Дядя Жура стоял в стороне и фыркал с досады:

— Ну, бабы — липучки. Как мухи на мед. Дайте мужику поздороваться. Здорово, Вавила. Жив, старина? Здорово, Егорша! Да поспешайте: путь-то далек.

Шли к поскотине быстро, вдоль края дороги, чтобы, если появится кто, разом скрыться в тайге.

«Как ворюги крадемся», — с горечью думала Аграфена.

Егор все допытывал:

— Поди, голодуете тут? Сарынь как? Петюшка? Не притесняет тебя управитель-то?

— Все хорошо, — неизменно отвечала Аграфена. — Жизнь, она, знашь, кака: когда на припасе, когда на квасе. Управитель бы съел, да рабочие не дают в обиду.

— Сила, видать, рабочие стали? — и утверждал, и удивлялся Егор.

— Не очень-то сила, но и не прежнее время.

У ворот поскотины стояли Кирюхин Гнедко, запряженный в ходок с коробком и Федорова Чалуха — в телегу. В коробке, обливаясь потом, сидела жена Кирюхи Катерина, в цветастой шали, в плисовой жакетке на вате, в ботинках с галошами. Увидя Лушку, всплеснула руками:

— Да што же ты разбосикавшись к венцу?!

Лушка оглядела себя и засоромилась. Мало что босиком, не чесана, не мыта. Сарафан самый что ни на есть затрапезный, весь в пятнах.

— Как же я? Вавила? Переодеться мне надо. Я скоро вернусь, — и хотела бежать, да Егор удержал.

— Садись, не то время пропустим, — Вавила силком затащил в коробок. Дядя Жура взгромоздился на козлы, понукнув Гнедка, свернул на левый проселок, ведущий в степь.

Дорога не близкая и можно обстоятельно выспросить, чем живет прииск. Цел ли еще рабочий комитет?

— Цел комитет, — ответила Лушка Вавиле. — Новых членов избрали.

— Кого?

— К примеру, дядю Журу, меня… Меня, говорю. Удивился небось? Собираемся почти каждый вечер, спорим с управляющим прииска. Пока одного добились: как он кого увольняет, так мы лопаты в землю и бросаем работу. Этим мы с Аграфеной только и держимся, не то бы давно нас взашей.

И замолчала. Вновь полыхнул жгучий стыд за свое одеяние. «Невеста… с засаленным пузом, да еще и брюхата. Ох, матушки!»

— Тут как-то так получилось, — договаривал не спеша дядя Жура, — мы силу забрали, а больше похвастаться нечем. Штрафами управитель задавил. На работу гудок время знает, кочегарка гудит, а с работы — пока конторщик гудеть не прикажет, работам. Школу просили…

— Школа, конторщик, гудок, — вскипела Лушка и попыталась даже приподняться в ходке, да Вавила ее усадил.

— Сдурела! А вдруг да ухаб!

— Вот именно, Вавила, сдурела. Все б ей сразу.

— И надо все сразу, — горячилась Лушка. — Каждый из вас при получке недосчитывается, кто рубль, кто семь гривен и нюнит по ним по углам, как девка о девичьей потере, а чтоб так же объединиться да крик поднять, да лопаты в землю, да управителя вызвать…

— Может, скоро и про штрафы в обычай войдет, а пока Ваницкий наказал управителю…

— К тому времени, как Ваницкий ваш разрешит, девка, что нынче мамкину сиську сосет, сама пятерых нарожает.

— Тьфу, господи, ты ей слово — она тебе десять, ты ей другое — она тебе двадцать. Ох, Вавила, заездит она тебя.

— С Вавилой я спорить не буду… А ты — «с одной стороны да с другой стороны». Вот я на вас баб подниму. Вам что, получили получку, утаили себе на полштоф, бабы и ребят корми, и вас, лоботрясов.

— Правильно, Лушка, — поддержал Вавила. — Бабы сейчас — огромная сила, а мы с Егором тоже про баб забыли… Знаешь, Лушка, мы Ксюшу встретили.

— Где?

Зх, коротка дорога. Всего сорок верст. Разве за них успеешь поведать о жизни за несколько месяцев, о встречах, планах, надеждах. Надо Вавиле сказать товарищам, как действовать дальше. Это ж не только свадьба, а военный совет перед боем.

6.

Под вечер приехали к небольшой кособокой церквушке в кособоком сельце Ручейковке. Когда-то село стояло на приисковом тракте — тогда и избы были исправны, и церковь нарядна, как богатая молодайка на масленой.

Зимой скрипели полозья обозов. В трактирах за полночь горланили песни. А что творилось осенью, когда с приисков возвращались ватажки рабочих! Дым стоял коромыслом. Вприсядку ходило сельцо.

Незадолго перед японской войной провели новый тракт стороной, и за пятнадцать лет почернело село, скособочилось.

Молоденький поп, только недавно принявший приход, дожидался свадьбы в церковной сторожке. Четвертную пообещали. Таких и святители ждут. Томился поп и, припав к оконцу в мушиных точках, тоскливо смотрел на дорогу. Худущий, долговязый.

— Едут! — крикнул дьячок.

— Ну? — поп припал к оконцу и закрестился. — Слава-те богу, — рванулся встречать, как тетку с гостинцем, но на пороге сдержал себя и вышел в церковную ограду, неторопливо, придерживая левой рукой большой серебряный крест на груди.

Придирчиво оглядел свадебный поезд. Ни лент, ни бубенчиков. Две лошади в разнопряжку — и все. Жених небритый, в залатанной солдатской гимнастерке. Невеста, правда, принарядилась: в галошах, ватный жакет надела в жару.

«Священное таинство брака остается таинством, несмотря на запыленность бракосочетающихся», — сострил про себя поп и, проверив, что дьячок получил четвертную вперед, пошел в алтарь облачаться.

Лушку совсем разморило. Напившись в сторожке, она присела на лавку возле окна, где только что сидел поп, — и как приросла к ней.

Аграфена смочила Лушке водой лицо, грудь. Стало немного легче, хоть глаза приоткрылись.

— В церковь пойдем.

— Подожди, — остановила Катерина и сбросила шаль, жакетку. — Надень. А то на невесту совсем не похожа. Галоши надень.

И Аграфена сказала: «Надень».

Выйдя из алтаря, поп удивился, увидя у налоя другую невесту. Но спорить не стал. Им виднее.

Все было чинно, как на порядочной свадьбе. Горели свечи перед иконами, и приторный запах сгоравшего воска наполнил церквушку. Егор и Жура держали венцы над головами жениха и невесты. Потом поп, в парчовой малиновой ризе— осталась от лучших времен — водил молодых вокруг налоя, а дьячок пел торжественно «Исайя ликуй».

Великое счастье наполнило Лушку. Жена! Настоящая! Вавила не верит в бога, а ради нее даже в церковь пошел. Господи, вот бы мама увидела. Не пышная свадьба, но лучше хороший жених, чем сладкозвучные певчие и звон шаркунчиков на хомутах. А жених — ox, xopoш! «Господи, и за что мне такое счастье?» Крестилась Лушка истово, благодарно.

— Хоть до утра побудь с нами, — просила Лушка Вавилу, когда он после венчания сразу собрался в дорогу. — Я бы хоть посмотрела на тебя… на женатого-то…

— Вспомни, Луша, Ивана Ивановича.

— Мы тебя спрячем.

Вавила заколебался. А тут еще рядом стоял Егор, склонив голову набок, и смотрел, как выпрашивал кусок хлеба:

— Петюшку бы посмотреть, — умолял Егор.

Вавиле самому хотелось хотя бы часок посидеть рядом с Лушкой. Посмотреть ей в глаза. У нее такое измученное лицо, а глаза по-прежнему светятся. Надо бис Журой поговорить. Но Петрович наказывал: ходить подальше от Рогачева. И ответил Вавила твердо:

— Луша, нельзя. Ухожу. Давай поцелуемся на прощанье. Прости, что не так. Родишь — весточку дай.

Смеркалось, когда Егор и Вавила ушли по проселку, минуя большую дорогу. Лушка долго смотрела им вслед. Придется ли снова увидеться? Неужели таким навсегда и запомнится муж — уходящим в вечернюю серость. Аграфена стояла рядом и вытирала глаза уголком белого головного платка.

— Вот и свадьбу сыграли, — сказала Лушка печально.

— Хорошо хоть так-то сыграли, — ответила Катерина. — Поехали за поскотину, там заночуем, а то лошади с рассвета не кормлены.

За поскотиной нашли уютную поляну с большим кострищем и шалашом. Тут, видно, не раз ночевали не то обозники, не то скотогоны. Дядя Жура развел костер. У Катерины нашелся в мешочке хлеб, картошка, туесок медовухи. Из женщин только она одна- знала, что едут далеко.

— Вот и свадебный пир, — сказала она, раскладывая припасы на холст. — Горько, Лушка! Дай хоть я тебя поцелую за мужика. Эх, бабоньки, жисть наша короткая, а живешь так — хоть еще укорачивай, — всплакнула своим мыслям: муж безрукий, сарынь. Всех надо кормить. — А все ж какой ни мужик, а в семье голова. Ежели хороший, конешно… — Выпьем, бабоньки, каждая за своего мужика.

— Эй, кто тут, — раздалось с дороги. — Лушка? Тебя нам и надо.

Четверо милиционеров на взмыленных лошадях подъехали к костру.

— Где Вавила?

Зло Лушку проняло. Вскочила она, как бывало в девках, подбоченилась, топнула, словно сплясать готовилась, с вызовом вскинула голову, а голос задрожал от обиды. Злющие бесенята сверкнули в глазах.

— Спрятала Вавилу… Спрятала… — хотела сказать обидное для приехавших, да схватилась за живот и присела. — Бабоньки, милые, да никак я рожать начинаю.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1.

Борис Лукич возвращался домой в отличнейшем настроении. В соседнем селе он сегодня открыл филиал Камышовского общества потребительской кооперации.

Филиал!

Сейчас и степь в предгорье опутана сетью контор господина Ваницкого. Они дают в долг крестьянам деньги, зерно и забирают у них урожай. Последнее время стали делать закупки для армии.

— На каждую шею хомут надевают… Социалист-революционер! — ругался Лукич. Но слишком красива степь, чтоб долго сердиться и, понукнув коня, он снова предался мечтам: «За вторым филиалом откроем третий… десятый. Вся Русь покроется сетью потребительских лавок, руководимых нами, эсерами. И наступит на Руси желанный покой. За полной ненадобностью отомрут вонючие города… Останется разве немного фабрик: ситец все-таки нужен… стекло, железо на гвозди, на топоры. А зеркальца, ленты, колечки разные чужды русской натуре… Наступит социализм! Хорошо! Погода, погода какая…

Действительно, чудо-погода стояла в степи. И солнце сияло, и зной не велик. Сладкий запах подвядшей травы доносился с покосов. Зеленое море вокруг. А далеко-далеко кучками серого пуха виднелись горы. Будто сова растрепала рябчишку и бросила пух по краю земли.

Тихие краски степи, неторопливый бег лошади — все навевало покой.

«Люди должны улыбаться друг другу. А ведь где-то сейчас, может быть, ссорятся, даже бранятся, — подумал Лукич. — Может быть, даже плачут… — и громом ударила мысль — Война! Там стреляют!» Вспомнилась картина в журнале «Нива»: дорога с разбитой снарядом двуколкой, сестра милосердия в белой косынке склонилась над раненым. У дороги горят деревенские избы — и дальше, сколько хватает глаз, дымы и дымы. Даже в небе дымы от разрыва шрапнелей.

Вспомнилась картина художника Верещагина «Братская панихида». Сотни убитых солдат, как в строю, уложены на землю, и священник в черной ризе возглашает им вечную память.

«Надо напрячься, разгромить Германию, добиться полной победы и утвердить на земле вечный мир. Скорей бы победа!»

Керенский организовал наступление сразу на двух фронтах. Газеты с восторгом оповестили об этом. Но газет давно не было. Где-то забастовали не то печатники, не то почтовые работники. Русские войска, наверно, уже подходят к границе с Германией?

Вот и село. Улицы пусты. Все в поле. Только кое-где на завалинках греются старики. Они первыми кланяются Лукичу. Уважают Лукича на селе. Возле дома стоит Ксюша. Коса у нее за плечами, талия — как перехват у снопа.

— Гостинца ждешь? — весело спросил Лукич.

— Нет, письма.

— От прокурора? О рыбаках? Нет, Ксюша. Я не был на почте. И пока господин прокурор раскачается… А ты хорошеешь все, как яблочко наливное. Мама, газеты привезли?

— Привезли, Боренька, привезли, но не тянись и не делай мне страшных глаз. Пока не умоешься, не покушаешь — хоть плачь, не дам газет. Я ведь тебя знаю, уткнешься в них и забудешь про все… А у нас сегодня и щи зеленые, и кашка гречушная в бараньем желудке. Ты любишь такую кашку.

Только умывшись, переодевшись в домашнее, пообедав и отведав чайку, Лукич наконец получил газеты. Обычно он читал не спеша все от объявлений на первой странице до подписи редактора на последней. Сегодня развернул первую газету, хмыкнул, отбросил. Вторую — отбросил.

— Боренька, что ты? — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Чай нехорош?

— Наступление, мамочка, провалилось. Сколько мы на него надежд возлагали!

Подойдя к окну, Борис Лукич откинул штору и, упершись лбом в холодный косяк, с грустью смотрел на краски догоравшего дня.

— Только у нас так бывает. Все газеты подняли крик: «Наступление!» «Враг бежит!» «Бессчетное число пленных!» Казалось, Германская империя рассыпалась. А получилось — крикнули гоп, а прыгнули немцы!

— Боже-боже, — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Значит, снова не будешь спать, а утром голова заболит. «Бедный мой мальчик, все ранит его, обжигает, от всего он страдает…»

— Боренька, нельзя принимать так близко к сердцу все неудачи. До фронта далеко. — Подойдя к окну, обняла плечи сына и прильнула щекой к его широкой спине. «Женить бы его… И как можно скорей. Э-хо-хо… Сыну неделька, сыну годочек… сорок стукнуло — а мамина голова все больше болит и сердце все больше ноет о сыновьей судьбе».

В горницу вошла Ксюша.

— Борис Лукич, к вам Иннокентий пришел.

— Вот же не вовремя.

«Вовремя, вовремя», — счастливо заулыбалась Клавдия Петровна.

2.

У крыльца потребительской лавки к вечеру собирались камышовцы — те, что все утро искали Иннокентия по селу и не сумели найти. Сидели на ступеньках крыльца и ругали его на чем свет стоит:

— Ишь, окаянный. И куда запропастился, идол?

— Сказывают, убег Антипа с сыном делить в заозерном краю.

— Не — ет, Антипа он утром делил, а посля на покосы побег. Там, на покосах, што-то стряслось. Не сидится ему, анафеме, дома.

— Я и на покосы гонял на коне — уволокли Кешку в напольный край.

— Жди теперь, язви его в печенки, а надо картошки окучивать.

Ругают Иннокентия. Нельзя не ругать, когда есть срочное дело, а его не отыщешь. Ругают, хотя, кроме Иннокентия, в Комитет содействия революции выбраны и другие односельчане. И председатель есть. Да к председателю сунься — из дому выставит. А Кешка усатый, будь он неладный, в помощи не откажет.

— Вон он идет, — крикнула баба с крыльца. И разом все встали. И Ксюша, услышав крик, вышла из-за прилавка на крылечко.

Худой, невысокий, стремительный, Иннокентий появлялся всегда неожиданно. Вечно в выцветшей солдатской одежде, залатанной на локтях и коленях. Солдатский пояс туго перетягивал талию. Обмотки аккуратно намотаны на крепкие ноги. И выглядит Иннокентий чуть франтовато. Только вот при ходьбе правую половину тела заносит вперед — скособочила мужика немецкая пуля.

— Здорово живем, соседи! — пожилых по имени перечислил — Здравствуй, дядя Явор! Здравствуй, Пахом. Меня дожидаетесь?

— Тебя, тебя, Иннокентий.

Деду Явору, как старшему, уступают дорогу Кланяясь низко, снимает он с лысенькой головы старую меховую шапчонку.

— Докука, Кеха, к тебе такая, што терпеть не могу. Живем мы, как знашь, не бедно. Куда там. Сенцы недавно пристроили. Есть теперь где кадушки поставить, где коромысло повесить.

По жизни в селе Рогачево Ксюша хорошо знала избы без сенок. Избы, где даже серп, литовки, ушаты висят во дворе, на наружной стене избы. Хорошо знала жизнь, когда немудрящие сенцы за богатство считают, и чуть краснела: прав был Вавила, закрывши глаза жила она в Камышовке.

— Сам знашь, как я робил, — продолжает рассказ дед Явор. — Скажешь — похвастался?

— Нет, не скажу.

Дед Явор лысый, сухой, лицо как картошка печеная. Руки трясутся. А было время чуть свет начинал работать и в потемках кончал.

— То-то, не скажешь. Мозоли смотри, — вытянул вперед руки дед Явор, развернул их ладонями вверх. Мозоль не буграми, а рукавицей наложена на ладошку, на пальцы. — А Донька хозяйство зорит и управы на него не найду.

Донька — сын деда Явора постарше Иннокентия годов на пяток. Спокойный всегда, рассудительный.

— Даже сказать срамно, — кряхтел дед Явор и глаза его с красными веками слезой налились. — Покос не страда, самое сейчас времечко копейку растить: маслица подкопить, яичек собрать для базара, а он, срамник, ребятенкам прикажет яички варить. А ребятенкам яички на што? Разве работа от ребятишков? В картошки скоромное масло кладет. Да не в масле дело. Сапоги мои помнишь?

— Как же не помнить. Сам их у Доньки брал, как Ульяну вел под венец.

— То-то оно. Уж я их берег. Бывало, грязь не грязь, а в церковь идешь босиком, на паперть взойдешь, ноги не только травой, а тряпочкой оботрешь да сапоги и наденешь, чтоб в церкви-то перед богом в сапожках стоять. Тридцать пять лет сапоги носил, полсела в моих сапогах обженилось. Вскоре после японской войны, новешеньки подарил мому Доньке. Десяти лет не прошло, а сапоги на нем, как на огне погорели. Так прошу тебя, Кеха, посеки мово Доньку.

— Дед Явор, да ты што! У меня такой власти нет.

— Не бойся. Оно, конешно, Донька сильнее тебя, да он у меня послухмяный. Скажу, и сам вожжи тебе припасет, сам и на лавку ляжет. Супротив воли отца не пойдет. Я сам его сек третьего дни, да силы в руке не стало. Махал вожжами, махал, аж нутро заболело, а он поднялся да сразу дрова колоть — никого ему не доспелось. В прежние годы как посеку, так на печке всю ночку простонет, а тут хоть бы ойкнул. Выручи, Кешенька, посеки его, наглеца. Аль прикажи кому поздоровше.

Предательница-слеза покатилась по морщинистой щеке деда Явора.

— Я, дед, сечь Доньку не буду. И люблю я его, и власти такой у меня нет.

Плюнул сердито Явор.

— Да какой же дурак тебя в начальники выбирал? Начальник должен рассудок иметь и понимать, што к чему. Вот, помню, годков двадцать исполнилось мне и надо ж такому стрястись — живот у меня заболел. День болит, два, а земля подсыхает, ее пахать надо. Отец умер, пахать, значит, некому. Дед пошел в волость, — волостной старшина тогда умница был, — он как призвал меня в волостную управу, как полета горячих вложили, так, скажи, с тех пор ни разу живот не болел. Так поучи уж Доньку мово. Сделай милость, уважь старика.

— Не могу, дед Явор.

— Тьфу на тебя и на всякую твою власть…

Сапоги из фабричного хрома. На высоких подборах. Со скрипом — для скрипа в стельки специально заложена береста, — верх мечты деревенского парня.

Есть семьи, где сапоги фабричного хрома у каждого мужика. Пять пар на одну семью. Они признак благосостояния, экономической силы. Они, как дворянская фуражка в городе, свидетельствуют о благонадежности мыслей сапоговладельца, о надежде его стать купцом. Пусть распоследней гильдии, но купцом. Других равных по силе желаний он не имеет!

Таких семей в селе три — пять. Остальной деревенский люд ходит в тех сапогах, что получил от матери при рождении, а в распутицу надевает выворотные самодельные бродни из домоквашеной кожи.

Но бывает один день в жизни, когда необходимы хорошие сапоги. Это свадьба. Половина села сбежится смотреть, как молодые выходят из церкви. На невесте должна быть фата, на женихе сапоги непременно.

В каждом селе есть подвенечные сапоги. Купил их крестьянин в минуту неожиданной удачи, когда замерцал перед глазами достаток. Но достатка к нему не пришло, а сапоги остались, и отдает их хозяин в аренду на свадьбу. И женятся в них все, кому они на ногу лезут. Хоть на босую.

Сапоги — это гордость деда Явора. Раскроет, бывало, Явор укладку, вынет оттуда сверток, завернутый в чистый холст, развернет его, слеза умиления к горлу подступит. Целы сапоги. Это первый и последний подарок капризной судьбы, первое и единственное свидетельство ее благосклонности к деду Явору. Но пока они целы — не тускнеет надежда на близкую удачу.

— Тьфу… тьфу… на тебя, — и дед Явор, махнув рукой, медленно идет от Иннокентия. Старенький, сухонький. Он еще больше ссутулился от неудачных переговоров с представителем власти. Рубаха и портки, видимо, с сына, обвисли на нем, как на жерди. Отойдя шагов пять, дед оглянулся с надеждой, даже потоптался на месте: показалось, что Иннокентий одумался. Приложил горстку к уху — Ась?.. Кого?..

— Приду, дедушка, и поговорю с Данилой.

— С сатаной говори. Мне делом надобно помочь, а сказки сказывать сам умею. Так-то!

Вздыхает Иннокентий.

«Эх, видно, придется ездить в соседние села занимать сапоги на свадьбу».

— Кеха, — перебивает мысли Иннокентия дед Пахом, — запозднял я с покосом — лихоманка напала, — утром приехали мы на деляну, а траву того… последние копны на телеги грузят…

— С этим делом иди к председателю.

— Ха! Председателевы батраки, на его, председателеву, телегу сено мое сгрузили и увезли на его, председателев, двор. Митьке на Митьку челом не бьют.

— М-мда… Погодь малость, с Лукичем посоветуемся.

Не давая закончить разговора с Пахомом, запричитала баба:

— Контора Ваницкого обсчитала. Еще до войны сорок рублев займовали. Таскам и хлеб, таскам и пряжу, и яички — все как в пропасть. Все должники. Нынче посконь чесану сдала. Сам ты, Иннокентий, приходил вчера и хвалил, кака баска, — а приказчик ее вторым сорто-ом! Мужики наши царя-батюшку защищают, а приказчик, тот…

— Не ной. Царя нет давно, а ты все его поминаешь. Пойдем к Ваницкому.

— К самому? — отшатнулась баба.

Иннокентий ругнулся:

— Эх ты, политика. Сам-то в городе где-то, в хоромах. Дядя Пахом, подожди меня малость.

От крыльца магазина расстилается зеленая площадь с черной церквушкой посередине. На ее деревянной крыше цветут моховые заплаты, а купола окрашены такой яркой краской, что небесная синь кажется полинявшей. Споря с солнцем, сияют кресты.

Саму церковь обихоживает приход, а заботу о куполах и креста взяла на себя заготовительная контора Ваницкого. Большая контора вся в кружевах деревянной резьбы, на беленом кирпичном цоколе раскинулась против церкви, как купчиха на узорчатой простыне… Контора закупает для приисков пшеницу, овес, сено, холсты и пеньку. Не столько закупает, сколько принимает продукты от крестьян окрестных селений в погашение долгов.

Увидя бабу, недавно ревевшую в магазине, приказчик Ваницкого сразу окрысился:

— Снова приперлась. Реву сто коробов, а долги с Николы угодника собирай. Да еще изругают всячески.

— Иссрамила! Господи, — баба всплеснула руками. — Да тебя, живоглота, дегтем мало облить. Пошто зенки прячешь. Тебе хаханьки, а у меня четверо в хате голодны. — Как вспомнила ребятишек, так в голос завыла. — От мужика второй го-од письма не-ету. Корова болет. Свекровь — ведьма, мужиками меня попрекат. А каки там мужики, ежели ноги таскать перестала. Начисто рассчиталась я, начисто.

— Подожди, — обернулся Иннокентий к приказчику. — Покажи нам расчет. Не хмурься, показывай.

— А вы кто такой будете ей?

— Двоюродный мордвин. В тот раз тебе сказывал: я член комитета революции. И сейчас тебе говорю… Ну-у!

Приказчик нарочно мешкал, раскрывая конторскую книгу, и долго мусолил пальцы, листая страницы. Надеялся, лопнет терпение Иннокентия, взорвется он, накричит, наругает, а про бабу забудет. Но Иннокентий кусал усы и молчал.

— Вот он, наконец. — Приказчик поправил очки на носу. — В феврале одна тысяча девятьсот двенадцатого года взято сорок рублев. За пять лет накопилось процентов двадцать пять рубликов и полста копеек. Ситцу на сарафан в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году набирала?

— Дык…

— Вот тебе дык. Налог за тебя контора платила? Теперь свой дивиденд посчитай. Хлеба на полста три рубля шестнадцать копеек сдала?

— Полста? — взвизгнула баба. — Семь лет по возу — и на полста!

Приказчик стоял на своем. Сдай перед этой бабой, полсела набежит. Каждый день здесь ревут.

— А посконь пошто вторым сортом писал?

— Он второй и есть. Третьим бы надо, да уж ради тебя переживу головомойку. Так-то вот, Иннокентий Романыч, ради них, мокрохвосток, ради их ребятишек, ради мужиков ихних, что на фронте страдают, все с них скощаем, а они… видишь сам… — хотел книгу захлопнуть.

Иннокентий заложил ладонь в книгу.

— Постой. Посконь ее я третьего дня сам видел — шерстка ягнячья, а не посконь: и мягка, и длинна. Пойдем на склад, посмотрим.

— По какому праву в чужие склады? Я небось в твою постель нос не сую.

— Ваницкий половину Сибири захватил: прииски его, рудники, золотище гребет, а ты солдатку на копейках обходишь.

— Да мы… что… Это вам кажется, Иннокентий Романыч, — вышел из-за прилавка приказчик и, взяв Иннокентия под руку, отвел его в дальний угол, оглянулся: баба далеко. — Суконце на поддевочку мы получили, Иннокентий Романыч, загляденьице. Пух лебяжий, а не суконце. А цвет-то, цвет, что твое небо в погожий день. Для Ульяны Капитоновны полушалочек покажу, пожалте в лабаз…

— Ты что, обалдел? Покупать меня вздумал, — Иннокентий схватил приказчика за грудки и приподнял от пола. — Счастье твое, что хватил не за горло, а то бы хрипел у меня. Иннокентия покупать! Ах ты… — отшвырнул. — Иди пока, да наперед под руку не суйся.

Оторопевший приказчик отступил на полшага, еще на полшага. Никак прогорел Иннокентьев гнев. Тогда, оправляя рубаху, зашипел с хрипотцой:

— Ты, поди, думать мильены Ваницкого из тысяч складываются? Н-нет, шалишь, из копеечек. Копейку упустишь — в ту щелку и мильен уползет. Ты, поди, думать, что Аркадий Илларионыч, ваш эсеровский вождь, не знат про эти копейки? Ого! Управитель и он на таких, как ты, давно зуб точат. Смотри, как бы панихиду не пришлось Ульяне твоей заказывать.

И, вернувшись к прилавку, по-волчьи бросая косые взгляды, приказчик решительно дернул конторскую книгу, закрыл ее и накинулся на кричавшую бабу:

— Пошто ревешь? Слыхала звон, да не знашь где он, а людям трезвонишь. Задрать бы тебе, срамнице, подол да накрасить крапивой зад… Где наши обсчеты? Говори!

— Ты же сказал — двадцать семь рублев еще долгу…

— Ври, срамница, — орал приказчик, — все чисто. Тебе еще рупь и шесть гривен приходится. Так-то! На, получи, и в расчете.

— Ловко, ч-черт, — восхитился Иннокентий. — Вроде как победитель остался. Ну, кума, не реви, получай свои деньги, да больше носа сюда не суй.

3.

Из конторы Ваницкого Иннокентий пошел во двор потребительской лавки, к Борису Лукичу. В вечернее время, кажется, созданное специально для деревенских визитов, частенько приходил сюда Иннокентий. Он и сегодня, приоткрыв калитку во двор, приветливо поздоровался с Ксюшей и отступил, оставляя дорогу открытой.

— Принимай, сестричка, гостей. Заходи, Буренушка, заходи, Пеструшка. Ксюша вам пойло давно приготовила. — Пропустив коров, вошел во двор и, плотно прикрыв за собой калитку, спросил — Борис Лукич дома?

— В горницу проходи.

Иннокентий поморщился.

— Духота там… и чай пить заставят. Ты, сестрица, позови его на крыльцо.

Борис Лукич вышел в мягких домашних туфлях, в серой толстовке с расстегнутым воротом. Не поздоровавшись с гостем, он протянул вперед руки ладонями вверх и заговорил взволнованно, словно требуя отчета у Иннокентия:

— Наступление провалили! И какое шикарное наступление провалили! Будто готовил его не сам Керенский, а бездарные царские генералы. Успокоиться не могу. Ты понимаешь, Иннокентий, что это значит для русской свободы?

Нет, Иннокентий плохо понимал, что значит провал наступления для русской свободы. Бывший фронтовик, он знал, что каждое наступление, успешное, не успешное, каждый бой, каждый день на войне — это новые трупы, сожженные села, стоны раненых в лазаретах. «Стыд какой, — сокрушался Иннокентий, — эсер же я, член той же партии, что и Лукич, и Керенский, член комитета содействия революции, а простых вещей понять не могу».

Успокоившись, Лукич устроился рядом с Иннокентием на крылечке. Вечер пригожий. Коровы мирно пережевывают жвачку, а Ксюша их доит возле крыльца. «Бж-жик, бж-жик», — бежит молоко.

— Сегодня Антипа с сыном делил, — начал рассказывать Иннокентий сельские горести. — С барахлишком управились запросто — Лопатина да два чугунка. — А как избу, Лукич, разделить? Антип со старухой ревом ревут: «Неужто на старости лет под порог к чужим людям проситься. Смилуйтесь», — на коленях ползают перед сыном с невесткой. А невестка… У-у, стерва, свое: «Пили. Пусть гнилушка. Пусть не нам и не им». Что будем делать, Лукич?

У Ксюши дыхание перехватило. «Бж-жик… бж-и-к», — не молоко стекает в подойник, а стонет пила, вгрызаясь в гнилую стену избы. «Бж-жик, бж-жик… Пусть не нам и не им».

— По закону пусть одна сторона другой выкуп даст.

— Это Антип-то? У него все имущество — чугунок!

— Или пилить.

— Нет, пилить не могу, Борис Лукич. Это ж нужда кричит, не невестка. Я так понимаю.

— И зачем ты лезешь в эти дела, — досадливо хлопнул Борис Лукич по колену. — Вас выбрали в Комитет содействия революции большие дела вершить, а ты возишься с барахлом Антипа.

— Так ведь люди идут, Лукич. Как откажешь? Флаги, песни — это, верно, в Питере надо, а здесь докука Антипа — моя докука. Сам же сказывал: революция для народа.

— К председателю отсылай в крайнем случае. — Лукич досадовал все сильнее.

— Председателю? Силе Гаврилычу? Да он сегодня у Пахома сено увез. Я к нему: побойся, мол, бога, Сила Гаврилыч, ежели людей не боишься. А он как завернет на полную силу: «Теперь, грит, свобода. Поп Константин рыбаков посадил в амбар и я посажу туда же, кого захочу». Вот тебе председатель.

Еще не остыв после схватки с приказчиком, Иннокентий вновь распалился. По сухому лицу его расплывались красные пятна.

— Борис Лукич, пойми ты меня, посмотришь на нашего председателя, на Ваницкого, на контору его, а с другой стороны — на Антипа, и мороз продирает по коже: да где же свобода? Где, спрашиваю, она?

— Баламут ты, — выкрикнул Борис Лукич и замолчал. Конечно, надо ругать Иннокентия, никак нельзя допустить, чтобы неверие в революцию, свободу, правильность действий Временного правительства укоренялись в сознании таких, как Иннокентий. И в то же время Борис Лукич не мог не сознавать, что Иннокентий кое в чем прав. Тут Борису Лукичу стало не по себе:

«Не может быть прав Иннокентий. Не должен быть прав, — сказал он сам себе. — Иначе как же понять революцию?»— Встал и, спустившись во двор, прошелся к закрытым воротам, потом под крышу завозни, вернулся к крыльцу. Походил — легче стало.

Обычно Борис Лукич доволен, когда приходит Иннокентий, и Ксюша слушает их разговоры. Девушке нужно знакомиться с жизнью и развиваться, объяснял он себе.

На самом же деле в спорах с Иннокентием, Борис Лукич разъяснял ему азбуку партийной программы эсеров. И побеждал его изящными пассажами. Класть Иннокентия на лопатки на глазах у Ксюши становилось потребностью. В присутствии Ксюши Борис Лукич делался остроумнее, изворотливей. Каждому мужчине свойственно мобилизовывать ум, красноречие в присутствии симпатичной женщины. Борис Лукич не составлял исключения.

Но сегодня Иннокентий пришел с такими вопросами, что Борис Лукич не может найти ответов. А Ксюша, видимо, чувствует Лукичеву растерянность и признает победителем Иннокентия.

Неожиданно для самого себя Борис Лукич взрывается:

— Ты, я вижу, против правительства?

— Что ты? Очнись! — испугался Иннокентий. — Ты сам слыхал, как я на митингах за правительство ратую. За войну до победы. Потому как я член Комитета содействия этому самому правительству и понимаю, что должен говорить, а вот в душе… Только тебе одному открыться могу и про живоглота нашего председателя, и про Ваницкого, и про мыслишки, что как воши зудятся в голове: кричу на митинге за войну, а товарищи укоряют: ты же, мол, Кеха, сам видел войну. Схлопотал себе пулю, так зачем других на войну зовешь? Останусь один, раскину мозгой — сердце против войны, против председателя и Ваницкого. А как митинг — лезу на трибуну и кричу: «Война до победы! Да здравствует Временное правительство!» Потому как член Комитета содействия революции и дисциплину партийную понимаю. Дисциплина это мне все печенки сожгла. Тяжело жить, когда говоришь одно и понимаешь, что должен так говорить, а душа другое твердит. Задумаешься другой раз и… — не докончил мысль Иннокентий, не сказал, что другой раз до того становится тошно, что хоть людям в глаза не смотри.

Ксюша замерла за спинами мужиков. «Иннокентий, как же ты говоришь одно, а думаешь другое?»

Ушла в кухню. Цедила молоко через ситечко, а оно дрожало в руке.

А Иннокентий между тем продолжал:

— Борис Лукич, раздвоился я и на сердце шибко неладно, как чесноком объелся без меры. Другой раз руки готов на себя наложить.

— Тише ты, дурень, — Ксюша слышит по голосу, как Борис Лукич огорчен. — Пути революции сердцем ни тебе не понять, ни мне. У нас с тобой сердце хорошее, а ум недалек. Вот, к примеру, нам с тобой кажется очевидным, что солнце каждое утро восходит на востоке, поднимается над головой и закатывается на западе. А великие умы установили, что на самом деле солнце стоит неподвижно, а земля вокруг него вертится. Так и тут. Приходится верить не своим глазам, не своим ушам, а чужому уму, если свой недалек. Ты не обижайся, я про твой и про свой говорю. Верить надо тем, кто умнее. Нашим руководителям верить — Керенскому, Брешко-Брешковской.

— Даже если они говорят, что черное — белое?

— А ты видел, как земля вертится? Нет? А она все же вертится.

«Земля вертится? — Ксюша даже пролила молоко на стол. — Смеется хозяин? Да если б земля вертелась, так у нас голова бы кружилась. Небось на качелях покачаешься малость и весь день мутит. Был бы Вавила здесь, он бы тебе сказанул про землю. А где он нынче? На обратном пути обещали с Егором непременно зайти в Камышовку. И нет их. Не стряслось ли кого?»

Вспомнилась Лушка. Подружкой была. Не такой, что можно орешки полузгать вместе да парней повысматривать. На это ни времени не было, ни охоты. Встретишься у колодца, скажешь всего десяток слов, а они потом несколько дней из головы не выходят. Как-то спросила: «Ксюша, думала ты, зачем мы живем? Пожирнее поесть? Оплошки не дать — и хоть разгундосого, распостылого на себе женить и рожать ему без передыху?»

Вот же сказала!

«Как мне прииск достался, так рассорилась со мной. В последнюю встречу такого наговорила, будто я стражников вызвала, будто я заставила мужиков в каталажку забрать. А для меня ты, подружка, дороже, чем прежде. Как ты живешь сейчас? Дай тебе бог счастья!»

4.

Лушка была счастлива. В зыбке лежала Аннушка, таращила серые глазенки и улыбалась чему-то, а мать ее держала в руках небольшой клочок бумаги и утирала счастливую слезу. Только что дядя Жура приехал из Притаежного и привез письмо от Вавилы.

«Дорогая моя, золотая Лушка! — писал Вавила. — Тяжело, поди, стало носить тебе сына?..»

— Носить — пустяки, Вавилушка, вот рожать было тяжко. Да прошло. Вон она, Аннушка наша, в зыбке. Гуль, гуль… — помрачнела — Только ты сына ждал, а я дочку тебе родила. Рассердишься? Как ты сына-то ждал!

«…Береги себя, Луша. И жди, жди меня. Передай мой привет товарищам…»

Еще и еще перечитывала бесценные скупые строчки.

— Вавилушка, приезжай скорей, — шептала Лушка. — А товарищи у нас с тобой и впрямь молодцы. Сколько доброго они сделали для меня.

Говорят: приискатели грубы, хамье, ругатели — слушать срамно. Бывает. Иной выпьет — под руку не лезь, черт ему не брат и мать не родня. Лушка кое-кого из них недолюбливала. А когда Аннушка родилась, когда Лушка оправилась, гостей набралось в землянке — негде ступить. И каждый подарок принес: кто рукавички из белки, кто носочки — едва натянешь на палец. Видно, нарочно такие заказывал. Дядя Жура зыбку принес. И каждый — это уж Аграфена, наверно, сговорила, — принес особый подарок — махоньку золотинку. На приданое дочери. Аграфена когда убирала золото, так сказала, что набралось больше хлебальной ложки.

Крестным был дядя Жура, крестной — Аграфена. Крестили в Притаежном у православного попа в церкви. Анной назвали. Хорошее имя Аннушка. Анюта!

Еще бы Вавилу видеть хоть раз в неделю, и все тогда нипочем. С тех пор как Вавила с Егором приезжали сюда, управляющий как взбесился.

Вчера идет по дороге. Лушка его шагов За полета заметила и вовремя поклонилась. Низко. Даже сказала: «Здрасте, Иван Фомич». Это первый русский управляющий на приисках господина Ваницкого. Худенький, невысокий, подвижной, баки на щеках, будто кто-то ему по лицу мазнул грязной рукой.

Поравнявшись с Лушкой, загородил ей дорогу.

— Здравствуйте, Лукерья Харламовна. — Всех рабочих знает по имени-отчеству. — Загордились как замуж-то вышли.

— Я поздоровалась.

— Неужели? Сегодня? Теперь многие приписывают себе заслуги. Ха-ха. — И сделал вид, будто бы не удивился нисколько, увидя непонимающий Лушкин взгляд. — Недавно один субъект просит должность министра. Я, говорит, еще семь лет назад шел по Невскому и увидел навстречу в пролетке царь едет. Я сразу вышел на край тротуара, чтоб все меня видели, руку в брючном кармане полою пальто прикрыл, да такую дулю сделал в кармане… царю. Так и вы, Лукерья Харламовна, вероятно, изволили со мной поздороваться… в вашем кармане.

И пошел себе дальше.

«Будет штраф, — подумала Лушка. — Эх, жизнь. И почему у нас, чем поболе прохвост, тем ему больше власть?»

Вчера же управляющий на шахту пришел.

— Здравствуйте, Андрей Поликарпович, — только тут рабочие узнали, что дядю Журу зовут Андрей Поликарпович. — А крепь вы, Андрей Поликарпович, делаете отменно гадкую. Из-за вашей работы у нас аварии в шахте.

— Ка-ак, — захлебнулся дядя Жура в обиде.

— А так вот. — На управляющем черная гимнастерка, брюки заправлены в яловые сапоги. Он подозвал к себе пильщиков и, ткнув носком сапога в недоделанную крепину, сказал ухмыляясь — Будьте любезны, распилите ее пополам — и сразу же в топку локомобиля. Теперь эту пожалуйте, эту… Эту еще… Мы не можем рисковать жизнью русских людей из-за небрежной работы одного разгильдяя.

«Значит, штраф. Да огромный. Управляющий заморить хочет дядю Журу, чтоб сам ушел с прииска, — подумала Лушка. — Хочет переложить вину за обвалы, за погибших в шахте людей на члена рабочего комитета. Разделить рабочих, натравить их на свой комитет».

Вскочила на штабель бревен и закричала:

— Мужики! В субботу за шкаликом вы герой на герое. А вот на ваших глазах хорошую крепь в топку бросают, а дяде Журе, конечно, штраф такой, что в получку он полтинника не получит, и всю вину за неполадки на шахте на Журу кладут. Защитим товарища! Ну, за мной!

Подбежала к побелевшему управителю, размахнулась, чтоб ударить его по щеке, да управитель пригнулся, руками прикрылся.

«Вавилу б сюда, — думала Лушка вечером, — у него все, все получается».

Не знала Лушка, что два года назад Вавила говорил почти те же слова: «Гавриловича бы сюда. Это большевик, не то что я. У него все всегда получается».

ГЛАВА ПЯТАЯ

1.

Кто-то резко толкнул калитку.

— Почтарь? Наконец-то — Ксюша остановилась посередине двора с бадейкой в руке. Ей казалось, что время замерло, калитка пристыла к воротам и почтарь нарочно тянет — хоть знает, не раз ему говорилось: как прибудет казенный пакет из города, так сразу вези. Хоть бы в ночь.

Догонять да ждать — хуже нет, — говорят в народе. Неправда это. Когда догоняешь, все от тебя одного зависит. Нажми хорошенько — догонишь. Гонишь, к примеру, зверя по чернотропью, так все тело напряжено, сердце колотится от волнения и времени не чувствуешь: на рассвете выгнал зверя, не успел оглянуться, а солнце за полдень готово перевалить.

А вот ждать — это как прясть без веретена: сучишь, сучишь нитку, а она все мохнатится. Это как в жаркий день, когда пересохло во рту и растрескались губы, видеть воду, тянуться к воде, а руки-то коротки.

Не сдержав нетерпенья, Ксюша рывком опустила на землю бадейку, даже вода плеснулась на ноги, рванулась к воротам, но калитка открылась. У ограды стоял привязанный конь, а рядом, наклонившись, чистил травой запыленные сапоги Сысой. Увидя Ксюшу, он развел руками и выпалил скороговоркой:

— Вот уж не ждал!

Сколько сил потратил Сысой на поиски Ксюшй. Искал ее по тайге, на дальних заимках. Приезжал в Рогачево, допытывал у Устина с Матреной, на прииске Богомдарованном подступал с допросами к Аграфене и, потеряв надежду, вдруг нашел ее чуть не рядом с пасекой.

Увидя Сысоя, Ксюша вскрикнула: «Ох-х, — пригнулась, голову в плечи втянула и рванулась вперед. Ударить с разгону плечом… на землю свалить… бить… царапать… в морду ему наплевать…

Отпрянул Сысой. Но и Ксюша внезапно остановилась. Распрямилась и, еле сдерживая руки, крикнула, глядя Сысою прямо в глаза:

— Ты зачем сюда?..

— Как ты попала в Камышовку?

— Твоими молитвами, — сама удивилась, что на этот раз голос не дрогнул. А Сысой растерялся. Не то б не стоял на улице у калитки как нищий, не задавал бы глупых вопросов. — Зачем ты приехал? Думаешь, правды на свете нет?

Отступил Сысой.

— А ты ее видела?.. Мне надо с тобой говорить.

— Не о чем, — хотела захлопнуть калитку перед Сысоевым носом, но почему-то оставила ее растворенной настежь.

Не так представлял Сысой эту встречу. Думалось: нагоню, прощения будет просить, а она стоит перед ним прямая, не дрогнет. Горячая южная кровь от черкешенки матери ударила в голову Сысоя. Схватить бы, швырнуть на седло и ускакать. Так поступали деды, так должен и он поступить. Но вместо этого глухо сказал такое, о чем прежде не думал:

— Вернись, Ксюша, на пасеку. Постой, не машись. Я… Я куплю пасеку. Вместе с Саввой куплю.

— Уходи с глаз моих прочь!

— Я пасеку тебе обещаю. Понимаешь ты, па-се-ку! Живи, веселись. Медовуху вари. Видишь, умер прежний Сысой. Умер, пока тебя по тайге, по степи искал.

Привычный озноб вожделения туманил Сысоеву голову.

«Девке пасеку сулю. Почитай ни за что. Свои кровные отдаю простой деревенской девке. Только б согласилась вернуться на пасеку. Согласилась обнять. Полюбиться…»

Мысленно раздел Ксюшу, как раздевал ее привязанную на пасеке, и голова закружилась от блеска обнаженного тела.

— Царицей на пасеке будешь. Подумай… — и закончил уже повелительно, предвкушая победу — Жду тебя у поскотины.

— У поскотины?! — гнев налетел порывом, взметнул, закрутил, перемешал в голове обрывки мыслей: Письмо… Суд… В чулане держал… Ой, стыдобушка! Руки, ноги вязал…»

Шагнула вперед на Сысоя, грудью оттеснила его от ворот, сказала: «Глуп ты». Вошла во двор и затворила калитку. Рванулся за Ксюшей Сысой, но калитка заперта изнутри на засов.

Всего ожидал при первой встрече Сысой. Даже того, что Ксюша схватит топор или нож, но чтоб просто сказала: «Глуп ты». Даже ведь не дурак. Это ругань — и все. Это можно стерпеть. А то — глуп ты. Значит, действительно, думает так. И позор ей ничто? Ушла, как царица… Царица и есть.

Отвязав лошадь, Сысой вскочил в седло, ударил плеткой по крупу и внамет помчался по улице. Ускакал за село.

«Горячить коня — себя успокаивать», — утверждает кавказская пословица. Успокоившись, Сысой вернулся в село. Лошадь оставил во дворе конторы Ваницкого. Переоделся. Почистился. До блеска натер голенища сапог. Туго завитый чуб приспустил на бельмо. Оглядел себя в зеркало и пошел к Борису Лукичу. Подойдя к воротам, прежде всего потрогал щеколду у калитки. Не заперта. Отворил. Ксюши не видно.

2.

…Борис Лукич сидел в кресле у открытого окна. Ноги в домашних туфлях положил на табуретку. В руках — раскрытая книга.

Читал Борис Лукич медленно, вслух, отдаваясь музыке стиха. Мир груб и вульгарен, а Ростан очищает земное, лишает его запаха повседневности. Он выбирает из жизни изящное, как избалованный ребенок выколупывает изюминки из сладкой булки.

Услышал стук.

— Войдите. — И уронил книгу на пол. — Сысой Пантелеймонович?

Провел ладонью по глазам. Сысой не исчез. Наоборот, стал яснее, прошел вперед… Улыбается… Протянул руку.

— Здравствуйте, Борис Лукич. Я к вам, как всегда, с поручением от партийного комитета. Здравствуйте.

Настроение у Сысоя отличное: Ксюша нашлась! Но что это? Борис Лукич отступил и спрятал руки за спину?

— Сысой Пантелеймонович, я хочу задать вам несколько щекотливых вопросов.

— Пожалуйста. Но по крайней мере позвольте мне сесть.

Сысой старался говорить «по-интеллигентному», не так, как, скажем, с Устином. Перебрав в памяти жизнь за последнее время, Сысой не нашел в ней зазорных поступков и, успокоившись, сел и повторил совершенно официальным тоном:

— Я приехал по поручению губернского комитета партии социалистов-революционеров.

В проеме окна, на фоне яркого неба виден лишь силуэт Бориса Лукича: плечи, полуопущенная голова и руки, скрещенные на груди. Озадаченный долгим молчанием, Сысой повторил:

— Я приехал к вам с очень важным поручением. Комитет считает…

— Подождем о делах.

Борис Лукич тяжело дышал. Не простая вещь начать неприятный разговор.

— Сысой Пантелеймонович, вы были моим товарищем по партии, хорошим знакомым…

— Так не тяните, и выясним сразу недоразумение. Кто-то оговорил меня, но я чист перед вами, — Сысой подвинул стул поближе к Борису Лукичу и, за маявшись сдержанно, повторил — Честное слово, как ангел.

— Возможно… Простите, вам известна Ксения Рогачева?

— Известна. Но… при чем тут она? У меня важное партийное поручение. Возле Камышовки появились большевистские агитаторы.

— Попрошу уточнить ваши с ней отношения.

— С Ксюшей? Запросто. Я выиграл ее в карты. — Ответил и засмеялся, негромко, не видя в своих поступках ничего предосудительного. Возможно, суд нашел бы, к чему придраться, но настоящий мужчина лишь позавидует его, Сысоя, ловкости.

Борис Лукич растерялся. Заготовленные гневные слова потеряли смысл, просто-напросто полиняли от откровенной недоуменной улыбки Сысоя.

— А для чего? — спросил Борис Лукич невпопад.

Сысой усмехнулся, передернул плечами.

— Вы не знаете, для чего воруют красивых девок? Еще спросите, откуда дети берутся? — посерьезнел. — С Ксюшей я сам разберусь нынче вечером, без посторонней помощи. Перейдем прямо к делу. Меня направили в ваш комитет, чтобы…

— Никаких дел между нами не может быть и… извольте выйти вон!

— Это как?

— Через дверь, пока я не выбросил вас в окно… и забудьте ко мне дорогу.

Сысой заерзал на стуле. И хмыкнул обиженно:

— Вы пошутили?

— Негодяй! — не выдержав, Борис Лукич закричал — Вы изнасиловали девушку, а потом смеете приходить ко мне с поручением от партии социалистов. Смеете протягивать мне свою грязную лапу…

Борис Лукич задыхался от гнева. Сысоя изумило его недогование.

— Не снасильничал, а законнейшим образом выиграл в карты. Что вы не знаете, что девок воруют, на полушалки прельщают? Быль молодцу не в укор. Другие поиграют и бросят, а я не бросил. Сейчас вот только уговаривал ехать обратно. В Сибири… Да что там в Сибири! Мне недавно один господин прочитал сочинение господина Лермонтова, как в Тамбове чуть ли не губернатор жену свою в карты продул. Барыню! Уф-ф… Борис Лукич, я, честное слово, невесть что подумал. Аж бросило в жар.

Сысой считал инцидент совершенно исчерпанным и решил, что неплохо пропустить с дороги рюмашку-другую наливки, отведать пирожка.

— Ехал я, торопился, Борис Лукич, даже не успел пообедать. — Приподнялся на стуле, ожидая приглашения в столовую, но Борис Лукич ударил его по щеке и захрипел:

— Вон отсюда, мерзавец!

Упавший стул загрохотал по полу.

Сысой выбежал на улицу. Не так горела щека, как душа. «За что он меня? Н-нет, Борис Лукич, это тебе просто так не пройдет. Не будь ты седым, так бы и двинул тебе кулаком под вздох…»

Борис Лукич громко рассказывал матери:

— С партийным поручением приехать посмел! Он у меня в тюрьме насидится, а из партии такого… Поганой метлой…

3.

Весь вечер не мог успокоиться Борис Лукич. До полуночи шлепали туфли по полу маленькой комнаты.

И Ксюша ворочалась с боку на бок. Маячил перед глазами самодовольный, щеголеватый Сысой.

Стараясь не шуметь, вышла в сени, потом на крыльцо. Над селом висела гнетущая тишина душной ночи. Даже собачий брех звучал приглушенно. Зябко поежившись, Ксюша прильнула боком к стойке крыльца и притихла. Сысоев приезд ощущался, как липкая грязь, которую трудно отмыть. Потому-то и зябко в душную ночь.

Вспыхивали зарницы. При их вспышках крыши походили на горы. Родные горы.

— Ваня, милый, родной, если б вернуть невозвратное…

Вышла хозяйка. И она почему-то сегодня не спит! Подошла к комнате сына, спросила:

— Хочешь, я чаю тебе принесу?

— Пожалуйста, мама.

Скрипнула дверь. Это Клавдия Петровна зашла к Борису Лукичу. Долго потом слышался их взволнованный шепот. Что он говорил, Ксюша не слышала, но нутром понимала: говорили о ней.

— Нужно, Боренька, спать. Давай я тебя поцелую, перекрещу. Ты вот не веришь в бога, а молитва на ночь хорошо помогает.

— Мне не поможет, мама.

Когда в комнате Бориса Лукича два человека — ходить уже негде. Борис Лукич сел на постель, усадил С собой рядом мать, обнял ее за плечи, как обнимал в детстве, когда душило детское горе.

— Революцию, мама, должны делать честные души и чистые руки. А у нас Сысой — насильник, мерзавец, разъезжает по селам с партийными поручениями и дает указания, как надо строить светлое равенство и свободу. Большую издевку над революцией невозможно себе представить. В тюрьму подлеца! В тюрьму! Сысоя надо изолировать от общества, как чумную бактерию, ибо где заведется один Сысой, там неминуемо возникнут взяточничество, воровство, казнокрадство, насилие, превышение власти. Они свойственны самой природе сысоев и, как чума, заразительны. Если оставить десяток сысоев на всю Россию, то социализма не построить ни через десять лет, ни через двадцать. И, кроме всего, он позорит память тех, кто отдал свою жизнь за свободу и партию.

Светало.

Борис Лукич оделся и пошел на конюшню запрягать лошадей. Клавдия Петровна забеспокоилась:

— А как же престольный праздник в Буграх? Как же, Боря, базар?

— Придется Евлампию и Ксюше торговать одним. Позови их, пожалуйста, я растолкую, что надо делать. Я просто не в состоянии сидеть сложа руки, пока подлец Сысой на свободе. Да еще в нашей партии!

Тихое, светлое утро занималось над озерами Камышовки.

4.

Каждое утро над Безямынкой повисал хрипловатый гудок, похожий на посвист рябчихи. Это шахтовая кочегарка будила рабочих. Приискатели поднимались, торопливо проглатывали немудрящий завтрак и еще полусонные тянулись к — шахте. Шли с лопатами, кайлами, пилами, топорами, гребками, с мешочками за поясом, где лежали на обед: хлеба ломоть, огурец, картошка в мундире.

Шли, на ходу досыпая, у шахты на бревнах уже сидел народ и непременно кто-нибудь балагурил.

— Эй, Пашка, башка-то с похмелья трещит?

— Прошла.

— Делился с кем, аль один пять мерзавчиков выдул?

— Делился с подручным.

— Ха-ха…

Валом проходит хохот над пришахтовой площадкой, над штабелями крепей — везде, где расселся народ. И Лушка смеется. Хорошая зависть к Пашке слышится в дружном смехе товарищей.

На приисках Ваницкого так ведется: выполнил забойщик урок, поставил на проходке три круга крепи — получай семь гривен. Четыре подвесил — тоже семь гривен и косушку водки, мерзавчик за три копейки. Пять сверхурочных кругов крепи за неделю изловчился поставить Пашка и получил в субботу пять косушек. Рабочую доблесть всегда почитают товарищи, если даже вешал огнивы хозяину-выжиге.

— Робя, смотрите, у Агафошки фонарь под глазом растет.

— Проходит уж.

— С чего появился?

— Запросто. Хы… Прихожу в субботу к марухе и, как обычно, шарю на печке. Вот вроде подушка, вот вроде ее голова, нос под руку попался. Поигрался малость, пощекотал и слышу бас, как из бочки: «Тялок, што ль мне подошвы лижет…» Да ка-ак мазнет мне пяткой промежду глазов.

Врет Агафошка, но для байки сойдет.

— Ха-ха-ха, — смеются вокруг. — А ты, значит, што?

— Хотел было имя спросить, штоб в поминальник за здравье записать, да замешкался…

За шутками незаметно проходило время до второго гудка — начала раскомандировки. Сегодня дядя Жура неожиданно вставил в самый разгар прибаутки:

— Пашке мерзавчик, а еще кому поощрение вышло? Мне, к примеру — продолжает Жура, — три рубля в зубы, а рупь двадцать штрафу. За што? Опоздал, грит, на работу в четверг, из-за тебя машина стояла. Да разве хоть раз я опаздывал?

— И с меня штраф восемь гривен, — вздохнула Аграфена. — Рупь восемь гривен всего получила, и живи как, хошь, сам четвертый.

— В городе, говорят, солдаты на фабрики ходят.

— Неужто стреляют в наших?

— Не-е, митингуют вместях. А намеднись, слышь, на путях загорелись вагоны с порохом да со снарядами. Ка-ак рванут, так братва шапки вверх и кричать ура.

— Солдаты народ дружный, не то что мы…

— Ш-ш-ш…

Каждое утро, перед вторым гудком, десятник делал наряд на работу. Поднимется на бревно, вынет из кармана бумаги клочок чуть побольше ладошки и обведет глазами рабочих, будто проверит, все ли пришли.

— Ш-ш-ш, — раздается вокруг.

Голос десятника в утренней тишине звучит как колокол.

— Ветров!

— Я.

— В первый забой подручным. Чекина Аграфена!

— Я.

— В ночную смену на промывку.

Аграфена руки тянет к десятнику.

— У меня же сарынь…

— Не хошь во вторую, так праздничек празднуй. Китов!

— Я.

— Бадейщиком в первую смену.

— Я ж забойщик…

— Язык длинноват. Пирогова Лукерья!

— Я не Пирогова уже, сто раз говорить. Уралова я.

— Ночная смена. На гальку.

Как капусту срубал десятник.

— Не имеешь права, у нее дите малое…

— Управитель слово давал, что не будет разбивать комитетчиков по сменам.

Галдеж поднялся вокруг.

— Не дадим комитетчиков наших в обиду.

Лушка, со сжатыми кулаками, подалась вся вперед и мучительно думала: почему сегодня так нахально ведет себя десятник? Почему опять жмут комитет?

И, как бы торопясь дать Лушке ответ, десятник выкрикнул:

— Тише вы! — пошалив в кармане, вытащил новый листок бумаги. — Слушайте, тетку вашу бодай косоглазый козел, телеграмму: «Всякие незаконные комитеты рабочих категорически запрещаю тчк С получением моего приказа комитеты немедленно распустить тчк. За нелегальные сборища привлекать к суду по закону об охране посевов земель и имущества. Главный управляющий конторы Ваницкого Капралов».

Тишина наступила такая, что слышно, как Безымянка журчит.

И тут Лушка сорвалась.

— Стой! — крикнула она, выходя вперед и поднимаясь на бревна к десятнику. — А главный управитель не написал, чтоб Безымянка в гору текла? Забастовки не хочешь ли?

— Так его, Лукерья! Так! — всплеснулись голоса.

— Сама постой! — десятник-смотритель вынул еще листок. — Так, значит, Пирогову Лукерью оштрафовать на упряжку.

— За что?

— Ха, ха, ха, платок не той стороной повязала. Ха-ха… Это… как его… Журу — на рупь.

Это значит, Лушка должна хорошо отработать сегодня смену и не получить ни копейки, а то еще штраф получит. Жура отработает смену и останется должен тридцать копеек.

— Кровопивцы! — выкрикнул кто-то из задних рядов.

— Молчать! Тарас кричал? Останешься без наряда. Иди, погуляй до утра.

— Эй, мужики! — крикнула Лушка.

— Молчать! — заорал десятник.

И по воцарившейся тишине, по опущенным головам рабочих поняла Лушка, что слова ее не найдут сейчас отклика.

Эх, как устроены мужики. В забое при таком крепежнике и инструменте — игра в кошки-мышки со смертью, а с шуткой идут в забой, не трусят. Плоты на Аксу гоняют. В год десятки плотов разобьется на порогах. Тонут десятки людей. Не боятся. Продолжают гонять плоты. На медведя ходят с рогатиной или даже с одним ножом, а окрик начальника им как ушат холодной воды.

— Подмял нас десятник, — шепчет Жура на ухо Лушке. — Больше, пожалуй, нам не подняться.

— Поднимемся, — с залихватским «э-эй!», словно вела верховую лошадь на скачках, кинулась Лушка в кочегарку и, оттолкнув кочегара, рванула за ручку гудка.

«У-у-у…» — разнеслась над тайгой очередь тревожных гудков. Три коротких и длинный, три коротких и длинный. Пожар! Обвал! Все быстрее к копру, — кричал надрываясь гудок, и от землянок, от бараков бежали по тропкам полуодетые, простоволосые бабы, горохом сыпались ребятишки.

«У-У-У, у-у-у…».

— Кого, стерва, делашь, — раздался за спиной у Лушки окрик десятника и, подбежав, он ударил ее между лопатками так, что показалось Лушке, голова ее, оторвавшись от шеи, снежным комом упала на землю. Но гудок продолжал гудеть. Ударившись лбом об обшивку локомобиля, Лушка не выпустила ручки гудка.

— Пусти, изувечу, — бесновался десятник, отрывая от рукоятки занемевшие Лушкины пальцы, но на него уже насели Тарас, дядя Жура, другие рабочие.

В голове у Лушки гудело. Возле нее шла драка, и ей доставались тычки и в бока, и в спину, у самого уха просвистел брошенный гаечный ключ.

«У-у-у-у…»

Теперь можно дать гудку отдохнуть. Отпустив рукоять, Лушка ударом плеча выставила окно и выскочила на улицу. Батюшки-светы, сколько народу живет на прииске. Тьма. А с горы все бегут и бегут. Лушка вскарабкалась на штабель крепежного леса и закричала, махая в воздухе замазанным в глине платком:

— Ба-бы! Я говорила вам на прошлой неделе, позавчера, вчера говорила, что управитель с десятником жизни нам не дают. Которые верили мне, которые больше смеялись. Вот вам: неделя не началась, а штрафы посыпались хуже прежнего. Чем кормить будете ребятишек и мужиков? Тараса уже с работы уволили.

Лушка говорила такое, что приискатели знали раньше, что она и другие члены комитеты говорили неделю и месяц назад. Но сегодня взбудоражил людей набатный гудок, и слова ее зазвучали необычно значимо и ново. После встречи с Вавилой Лушка говорила с таким жаром, что невольно заставляла слушать себя, заставляла верить себе. Одни и те же слова при разных обстоятельствах то остаются незаметными, то поднимают на подвиг.

— Долой их! Бей их! Громить контору! — кричали женщины. — В тачку их, в тачку! — крикнула Лушка, вспомнив недавний рассказ Вавилы.

— Как — в тачку?

— Сейчас покажу. Тащите тачку сюда. Держите десятника, чтоб не убег. Так. Кладите его в тачку, кладите. А ну, повезли на отвал. Да по лужам, по грязи!

— По грязи, по грязи, — вторил народ, и десятки рук поволокли деревянную тачку с десятником по самой грязи. А за ними, с гиканьем, смехом, неистовым ликованием, бежали сотни людей.

— Го-го… Так его!..

Тачку подкатили к отвалу. По команде Лушки, идущей впереди, подняли, раскачали.

— Раз-два, взяли… мотай сильней…

И тачка вместе с десятником закувыркалась по откосу отвала и шлепнулась в воду.

— Так его… Ой, ха-ха… штраф тебе. Так тебя…

— Господи, спаси и помилуй, — лепетал перепуганный десятник, выбираясь на противоположный берег ключа.

— Ат-ту его… Взять… — ревела толпа.

Десятник, втянув голову, как затравленный заяц, бежал по кустам в тайгу, торопился как можно скорее и как можно дальше убраться от прииска.

5.

Премьер-министр ее величества королевы Великобритании Ллойд Джордж заканчивал в парламенте свой ответ на запрос оппозиции.

— …Положение в России сложно, и мы не можем оставаться безразличными к судьбе больного человека в Европе. Если безответственные силы в России возьмут верх над силами благоразумия, то русская армия может прекратить военные действия, и военная машина Германии с новой силой ударит по нашему фронту. Больше того, негоцианты могут потерять в России свои капиталы, вложенные в фабрики, шахты, заводы, торговые предприятия и банки.

Я и правительство королевы полностью сознаем всю сложность обстановки в России, чем можем, помогаем силам благоразумия.

Могу заверить парламент, что наш посол в России и послы стран Антанты сделают все возможное, чтобы облегчить князю Львову и министру Керенскому их тяжелую ношу…

6.

Коренник бежал машистой рысью, а пристяжная, отбросив голову в сторону, скакала, будто рассорилась с рослым коренником, будто даже видеть его не хотела. Только черные гривы их стелились по ветру и сливались в одну.

Небольшое озеро, березовые куртины и пашни с бесконечными межами, мелькали возле дороги.

Ваницкий косил глаза на Грюн. Сидит она рядом в дорожном экипаже. Соломенная шляпка надвинута на глаза. Ветерок полощет воротничок ее белой блузки, играет рыжеватыми волосами. И вся она свежая, чистая, как это тихое летнее утро.

Вчера вечером у Ваницкого было отличное настроение. Они завершали с Евгенией Грюн поездку по приискам. И вдруг телеграмма от управляющего Богомдарованным. «Рабочие вышли повиновения. Меня и десятника вывезли тачке, — читал Ваницкий. — Предъявляют ультимативные требования. Необходимы солдаты…»

— Ах, сучье племя!

— Ваницкий! При девушке! — возмутилась Грюн.

— Простите, пожалуйста. — Наклонившись к Евгении, взял ее прохладные пальцы и поднес их к губам. Надо было хоть на минуту спрятать свое лицо, чем-то закрыть свои губы, с которых срывались слова куда хлеще прежних. Тонкие пальцы Грюн пахли лавандой. У матери руки тоже пахли лавандой, и это чуть успокоило. «Один, два, три…» Досчитав до сорока, Аркадий Илларионович попробовал перевести разговор в полушутку.

— Подумайте, сиволапое мужичье предъявляет мне, Ваницкому, ультиматум.

— Да, ситуация…

Странные интонации: то ли сочувствует, то ли насмешничает.

— Между прочим, недавно сиволапое мужичье предъявило ультиматум Николаю Второму, и самодержец ему подчинился. Тогда вы, милый мой спутник, поддержали мужиков. Иначе и быть не могло.

«Ох, язычок у нее…»

Пришлось изменить маршрут и срочно ехать на Богомдарованный. Раньше послал бы телеграмму губернатору: «шлите сотню казаков Ваницкий». И сегодня можно послать, куда следует, телеграмму, но где взять надежных казаков?

Э-э, надо думать о чем-то другом.

Ваницкий повернулся к Грюн.

— Слуги доносят царю Иуде, что родился в Иерусалиме гениальный мальчик. «Убей его или приблизь его к трону и сделай своим первым советником», — сказали ему мудрецы. «Не могу ни убить его, ни приблизить к себе, не испытав его», — ответил им царь.

И тут мимо дворца идет тот самый мальчик. «Запрячь колесницу», — крикнул царь, и на четверке бешеных скакунов догнал мальчика.

— Здравствуй, мальчик.

— Здравствуй, царь.

— Куда идешь?

— В школу.

— Что несешь с собой?

— Хлеб.

Царь скрылся в облаках рыжей пыли, а мальчик пошел в свою школу.

Год прошел! Царь снова видит: идет по улице, мимо дворца тот же мальчик.

— Лошадей! — крикнул царь и, догнав мальчика, спрашивает сразу — С чем?

На секунду смешался мальчик от неожиданного вопроса, но сразу же улыбнулся приветливо и, поклонившись, ответил:

— С маслом, мой царь!

Евгения рассмеялась.

— Чудесная сказка, кроме совершенно несущественной мелочи — сливочное масло в ту пору было не известно, а в прованское масло не макали тот хлеб, что брали в дорогу, и ваша древняя мудрость, наверное, моложе вас. Итак, вы хотели проверить меня и с царственной высоты крикнуть: с чем, Евгения? Я помню наш спор и отвечу вам сразу: с дружбой, с лаской, мой царь!

— Точнее, пожалуйста. Я не все понял.

— А еще вопрошал! Вы сказали позавчера, что сейчас наступает золотой век российского капитала, я ответила, что приближается катастрофа. Как избежать катастрофы? Построить шеренги солдат и — пли, сказали вы. Но, во-первых, где возьмете верных солдат, во-вторых, лаской вернее, отвечу я вам.

— Выслушай совет женщины и поступи наоборот, — говорится в Коране.

— Вы уверяете, я не женщина, а рыжий дьявол.

— Все же я что-то не все понимаю.

— С чем несешь, мальчик, хлеб? — расхохоталась Евгения.

7.

…Ксюша любила стирать белье в летнее время. Наложит его в шайку, сколько есть сил поднять, взвалит ее на плечо и идет на речку Выдриху.

В Камышовке Ксюша ходила с бельем на озеро. Выбирала для стирки день ведреный, когда солнышко материнской рукой гладит по волосам.

Берег у озера отлогий и травянистый. Птицы щебечут в кустах. К стиральным мосткам проложена тропка, но приятней идти по траве. Кажется, будто к ногам ластится мягкий, теплый, пушистый кот.,

Слушаешь ласковый голос озера и начинает казаться, что всех на свете родней оно. Ксюша обращалась к нему, как к живому. Поверяла думы, горести, радости. Не вслух говорила, конечно, а про себя, а озеро отвечало плеском волны.

Каждое утро по озеру плавают утки. Небоязливые, как домашние. И живет семья лебедей. Словно бы в танце, проплывали они, изгибая длинную шею, и скрывались за камышами.

Порой бывало на озере шумно. Соберется несколько баб — и ну хлестать вальками, а больше того — языками. Косточки всем перемоют. А то начнут смаковать такие историйки, будто все самое сокровенное, все избы, банешки и сараюшки распахнуты перед ними и ночью и днем.

Тьфу!

Ксюша выбирала время, когда баб на озере мало. Подходила к мосткам и не лезла на них, как большинство: на коленях или на кукорках стирка не удовольствие, — а, подоткнув подол сарафана, забредала в озеро повыше колен полоскалась в свое удовольствие. Вода теплая, запашистая. Прошло то время, когда Ксюша брезгала запахом озерной воды. Пообвыкла, и кажется ей, что вода озерная пахнет свежестью. Наберет ее в горсть, поднесет к лицу, вдохнет в себя эту свежесть и засмеется.

— Все-таки жить хорошо!

Сегодня Сысой не выходил из ума. Встревожил душу — места себе не найти. Бывает, плеснется рыба у берега и уйдет вглубь, а муть еще долго ходит клубами.

Вспомнился прииск, недалекое прошлое. Взглянула украдкой на колечко с бирюзой и краешком глаза увидела: стоит на берегу у мостков Сысой! Не раздумывая, не целясь, швырнула в него вальком. Сысой успел увернуться, и валек пролетел возле уха.

— Сдурела. Так и убить недолго.

— Надо б, да не сумела.

Берег пустынный. «Сбежать? Много чести ему». Крикнула:

— Вертайся, откуда пришел.

Ждала, что Сысой схватит валек и запустит в нее, но он прошел на мостки, протянул ей валек и присел на корточки.

— Хочу с тобой потолковать как человек с человеком. Да перестань ты хлопать вальком, все лицо мне забрызгала… Сбежала — и ладно. Я перестал серчать. — Сколько стоило Сысою такое признание. — У Лукича ты прислугой, а на пасеке будешь хозяйкой, там горы вокруг. Тайга. Скоро ягода будет — ешь не хочу. А меду-то, меду. Савва добрый… С ним тебе будет не скучно. Не любишь меня сейчас — полюбишь потом. Стерпится-слюбится, как говорят.

Кержацкое подсознание Ксюши, то самое, что вошло в ее душу в детские годы безропотным преклонением колен перед иконами, распеванием непонятных молитв, заклиненное подзатыльниками и вожжами Устина, — оно согласилось: да, прав Сысой, стерпится-слюбится. И разве девки выбирают себе жениха по любви?

И Сысой совсем другой стал. На лице не злоба, не самодовольство, а растерянность и даже мольба. Ксюша и пасеку Саввы увидела. И тайгу. И колечко на пальце — подарок Вани. И Сысоя с просящей улыбкой. И судьбу свою горькую. Все увидела. Распрямилась. На вспыхнувшем огне ненависти и протеста истлела кержачья покорность. Новый Сысой, пожалуй, еще противней.

— Ты кого клянчишь? Кого ноешь, как пес бездомный. Уходи, проклятущий, и больше на глаза не кажись, не то последнюю твою зенку выколю.

— Да ты не злобись. Я почестнее других, что девкам в любви до гроба клянутся, а попала на зуб, так сразу и выплюнут. Я девкам не вру про любовь до гроба, хоть душу их не тревожу. А как же иначе жить, Ксюша? Хотела одна собака в рай непременно попасть и решила мяса не есть. Только сено… Ну, сдохла, конешно, и выкинули собаку на свалку. А что касается того света… гм… в священном писании про рай одно только сказано: крепко светел, мол, яблок там много и каждому дают по семьсот райских девок на брата, и все девки ждут не дождутся мужицкой ласки. Ха-ха. Да на райских-то девок я не очень надеюсь. Лучше уж на земле…

Поздновато Сысой прикусил язык. Ксюшины щеки стали бледнее, чем были, а в глазах еще гнева прибавилось. «Хороша…. Каждая жилка живет на лице. Видать, не поняла меня…» — снова присел на корточки на мостках. У самой воды.

— Ксюша, любовь-то… Ты просто во вкус еще не вошла. Поедем на пасеку к Савве. Я эту пасеку тебе подарю… Вот честное слово. Живи как царица, а Саввушка тебе в услуженье. Да что там Саввушка, я в деревне бабу тебе найму… Сысой протянул вперед руки. — Родная моя…

Ксюша замахнулась вальком:

— А ну, убери-ка лапищи.

— Опять не поняла ты меня. Я пасеку подарить обещаю. Нарядов тебе накуплю… Бабу к тебе приставлю. Что еще сделать тебе?

— Отойди, не то голову размозжу. Сама посля каяться стану.

Пришлось отступить. Стоя на берегу, Сысой смотрел, как Ксюша, будто играя, выкручивала тяжелые холщовые простыни. Жгуты холстов, как змеи, раскручивались и шевелились. Набив полную шайку, Ксюша вскинула ее на плечо, изогнулась упруго, как гнется от ветра береза и, разбрасывая брызги босыми ногами, вышла на берег, не взглянув на Сысоя, пошла по тропинке к дому.

Сысой зашагал с ней рядом.

— Молчишь? Будто не человек с тобой говорит, а кобель скулит.

Перевел дух. «Идет, как судья». Смирил уязвленную гордость. Шел, мял в руках картуз и говорил вкрадчиво:

— Грусти не грусти, Ксюшенька, а старого не вернешь. К жизни тебе пристроиться надо. Ну, виноват я перед тобой, хотя и виниться-то, собственно, не в чем особо. Я ж тебе объяснял: другие еще хуже меня поступают, — да их же никто не корит.

Покосился на валек и прошел несколько сажен молча. Скоро калитка. Ксюша откроет ее, уйдет во двор и когда еще снова доведется увидеть ее. А кровь-то кипит, глаза застилает вскипевшая кровь и горло пересушила.

Прокашлялся.

— Покаюсь тебе, как богу: выиграл я тебя во хмелю, в задоре, понарошку все было вначале, да помнишь, Устин обратно тебя не взял. А Матрена сказала: отломанный, мол, ломоть к калачу не прирастет. Тогда я от озорства… Эх-ма…

Отвернулся. Ударил несколько раз кулаком по ладони.

— А теперь поглянулась ты мне. Гордостью поглянулась, силой своей. И еще в тебе что-то такое, чего у других девок днем с огнем не сыщешь.

Ксюша старалась быстрее дойти до ограды и оборвать разговор. Сысой зашел вперед, встал к калитке.

— Пусти!

— Не дразни. Я отчаянный, — крикнул Сысой и губы у него дрожали. — Полюбил я тебя, вот те крест, и такое могу сотворить, что всю жизнь буду каяться. Кавказская кровь во мне.

— Грозишь? — шайка с бельем плюхнулась на землю. Изогнувшись, Ксюша с силой ударила Сысоя по лицу. Второй раз, третий. Ударяя, испытывала и стыд, и щемящую радость. — Вот тебе… Вот… Убирайся и штоб духом твоим тут не пахло.

Сысой не закрывался от ударов. Только моргал и горбился.

— Гонишь меня?! — выхватил из-за пояса тонкий блестящий нож, размахнулся. Избегая удара, Ксюша отклонилась назад и чуть в сторону. Прикрылась рукой. Перед глазами сверкнула полоска отточенной стали. Это длилось мгновенье, но мысль работала лихорадочно быстро, и Ксюша вспомнила, что уже видела в жизни такой же блеск. И не раз. На рогачевском пруду, когда в лунную ночь катилась волна, то на ее гребне сверкали такие же яркие блики, а она и Ванюшка сидели в прибрежных кустах, затаившись, полные трепета, не раскрытого первого чувства.

А сейчас серебряный луч вырывался из руки Сысоя.

«Конец! — подумала Ксюша. — Нет, еще поборюсь…»

Рванулась вперед, чтоб ударить Сысоя в живот, сбить его с ног или хотя бы схватить за руку и увидела, как он положил на жердь забора левую руку ладонью вверх и с силой вонзил в нее нож. Поморщился и сказал как-то скрипуче:

— Видишь, уйти не могу. — Его пальцы крупно дрожали, а в пригоршне копилась кровь. Подергав распятую руку, Сысой скривил побелевшие губы — он сам удивился своей выходке — и повторил удивительно просто, как ни разу не говорил — Не могу уйти от тебя. Хоть убей.

Вот оно, женское сердце. Минуту назад Ксюша готова была ударить Сысоя вальком и бить до тех пор, пока не иссякнет сила. А сейчас ей жалко стало его.

Вырвав нож, Ксюша отбросила его прочь. Он блеснул, как всплеснувшаяся над озером рыба, и упал далеко в траву.

— Што ты, окаянный, наделал? — выхватив из шайки полотенце, перевязала ладонь Сысоя. Он улыбался, беспомощно, глупо и исступленно шептал:

— Скажи только слово — и прямо сегодня к попу. В жены тебя зову. Навсегда. По закону. Отец не дозволит, так обвенчаемся. Пусть проклянет, пусть наследства лишит — ты мне нужнее. Да сейчас деньги сами в руки плывут. Еще пару лет эта власть продержится, я автомобиль для тебя куплю!

Сватовство изумило Ксюшу. Казалось, она впервые видит лицо Сысоя. Бельмо не придавало ему злобности, и крючковатый нос с вздрагивающими ноздрями не хищен сегодня, и губы его, толстые, влажные, что впивались в ее грудь ненавистными поцелуями, сегодня кривились по-ребячьи обиженно.

Кто знает, до каких пределов довело бы Ксюшу женское сердце, такое отзывчивое на ласку, на теплое слово, на чужую беду, если б Сысой не сказал: «Деньги сами в руки плывут».

Нет, прежним осталось нутро Сысоя и вновь он пытается купить ее. На этот раз не только тело, а сердце и душу!

— Не могу тебя видеть! — крикнула Ксюша.

В бешенстве, как во сне, собрала белье в шайку, вскинула ее на плечо и толкнула Сысоя. Не ожидала, что хватит силы отбросить его в крапивные заросли. Открыла калитку, захлопнула ее перед Сысоем и пошла между грядками капусты.

На крыльце ее встретил приказчик Евлампий.

— Здорово ты его… — но, увидев бледное лицо Ксюши, стушевался.

Послышался удар церковного колокола, потом, после длительной паузы, снова удар. Он прозвучал так, будто на колокольне разбилась стеклянная банка.

— Хоронят кого-то.

Евлампий снял картуз и перекрестился. Перекрестился и Сысой у калитки.

8.

…Вечером на постоялом дворе Сысой не находил себе места. Ныла рана в ладони. Ныло в груди.

— На колени чуть не вставал. Царевича ждет?! Дурак такую замуж возьмет…

Качал больную руку, как качают дитя, а здоровой то бил себя по колену, то стягивал ворот рубахи.

— Больше и не взгляну… Даже не вспомню… Хоть лопни, хоть волчицей завой. Нужна ты очень. Таких в городе — только свистни.

Когда стемнело, крикнул: «Огня!» Достал бумаги и, застонав, начал писать:

«Дорогая и бесценная Ксюша…» Смял бумагу, кинулся на кровать и долго лежал, глядя в потолок. Потом, среди ночи, снова подсел к столу и начал писать.

«Любимый мой тятя, Пантелеймон Назарович!

Шлет тебе нижайший земной поклон недостойный твой сын Сысойка. Еще низко кланяюсь матушке и почтительно целую ее белые ручки. Несказанно рад, что вскоре она подарит тебя сыном, а меня любимейшим братцем. Поздравляю тебя, дорогой мой тятя, и желаю матушке благополучно разрешиться от бремени.

Ты серчаешь и пишешь, чтоб я немедля вернулся домой. Не могу я сейчас. Простудился шибко и занемог, а девушка та, Ксюша, которую ты зовешь нечестивой и всяко поносишь, за мной тут ходит, за сыном твоим, из болести его выручает. И если б не она, сгинул бы я, сын твой Сысой.

И любит она меня…»

Вспомнил, как сегодня кинула Ксюша в него вальком, вздохнул со стоном:

«…Страсть любит. И я полюбил ее сильно… Сам знаешь, тятя, для Сысоя девка да баба — что подсолнухи были: разгрыз, плюнул под ноги и иди себе дальше. А к этой присох. И как только ты гнев смиришь, мы приедем и бросимся тебе в ноги. Благослови нас, тятя, на законную жизнь. А раньше я ни за что не приеду, хоть режь…»

Писал и проникался неведомым чувством ликующей просветленности. Вначале была глухая досада на Ксюшу, что убежала с пасеки, что гордячка, не уступила и не пришла к поскотине. Но досада быстро исчезла, и, кончая письмо, Сысой уже благодарил бога, что Ксюша такая.

9.

Время еще не успело вычернить стены конторы на прииске Богомдарованном. Только загар покрыл позолотой медовые бревна, а капли смолы кое-где продолжали сочиться, но пахнет в конторе уже не тайгой, а махорочным дымом.

Недолго существует контора, а успела увидеть многое. Здесь, в угловой большой комнате с окнами на три стороны, лежал на столе убитый Михей. Здесь бушевал подгулявший Устин. Здесь Иван Иванович отдавал приказания от имени Ксюши, и в той же комнате, отдавая прииск Ваницкому, она вывела на белой бумаге «К-сю-ш-а! Р-о-г…» и сразу ушла. Тогда казалось, что ушла ненадолго, что скоро вернется сюда работать. Здесь оставались Аграфена и тихонький, щуплый Петюшка, не по-детски басовитый и рассудительный. Здесь оставалась подруга Лушка и дядя Жура, а в тайге, недалеко, скрывались в ту пору Вавила, дядя Егор, Федор, Иван Иванович.

Сегодня в конторе прииска сидел сам Ваницкий. Тяжелый был день. После подробного доклада управляющего прииском — долгий разговор с членами рабочего комитета. В разговоре с рабочими помогала Грюн. Умница баба. И все же не было ясности, как действовать завтра.

Отошел к распахнутому настежь окну. Обдало запахом меда с лугов, запахом смол из тайги. Вдохнул полной грудью, как студеной водой умылся.

Надо чистить мозги от всякой предвзятости. Поделиться с кем-нибудь своими мыслями.

Ваницкий вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь.

— Можно к вам?

— Ваницкий? Войдите.

Евгения лежала на узкой койке, покрытой розовым шелковым одеялом.

— Садитесь и извините за позу. Я немного устала. — Подвинулась к стенке. — Тут не особенно мягко, но зато кровать совершенно без скрипа. Пробовала читать Мережковского — скука. Он специально так строит фразы, такие подбирает слова, чтобы бедный читатель всплеснул руками и вскрикнул: боже, какой умный автор!

Ваницкий бедром ощутил тепло ног Евгении. Сколько раз так случалось, не вызывая особого трепета. А тут… То ли от долгого воздержания, то ли от нервного напряжения прошедшего дня в голове замутилось. Он чуть отодвинулся и, улыбнувшись, провел рукой по лбу.

— Устал я сегодня.

— Я тоже устала. Посидим, помолчим…

— Ни в коем случае. Мне нужно слышать человеческий голос.

— Благодарю за почетную роль граммофона, — рассмеялась непринужденно Грюн. Она лежала, прижавшись к стене, в коротком халатике из линялого ситчика с розоватыми огуречками, такая домашняя, близкая, гораздо более женщина, чем на трибуне, со сверкающей на солнце шапкой рыжих волос. — Предлагаю на выбор: сказки дедушки Андерсена, изречения бабушки Брешко-Брешковской о величии революции или… отрывки из жизни Евгении Грюн.

— Конечно, последнее.

— Мерси за ваш интерес к моей жизни, — и подумала про себя: «У него сильные плечи, руки. Седина на висках, но красив. Честное слово, не хуже многих и многих молодых». — Подумала и ощутила в душе тихие всплески волнения. Оно тоже румянило щеки, и вызывало желание неестественно громко смеяться. Евгения ненавидела нарочито громкий, откровенно призывной смех и сразу же подавила его в себе. Одернув халатик и закинув за голову руки, постаралась говорить как можно естественней, чтоб Ваницкий ни в коем случае не заметил, не догадался о смятении мыслей и чувств.

— Представьте себе, мой друг, — говорила Грюн, — девушка в институте благородных девиц. В ее тайнике в старинном парке лежат сочинения Чернышевского, Лассаля, Маркса, Войнич и Поль де Кока. Конечно, она их читает запоем и видит себя… не смейтесь, не то замолчу. И видит себя то Софьей Перовской, то ослепительной куртизанкой.

Февральская революция. Я, конечно, эсерка, у меня в кармане платья, конечно, браунинг. Свобода! Митинги. Кружится голова. Эсеры из ссылки кинулись в Петроград, поближе к Центральному Комитету, и не будем греха таить, поближе к министерским портфелям, а я… Взяла билет до самого Тихого океана и села в вагон. Там, в далекой Сибири, нет, или катастрофически мало идейных людей. — Так думала я, наблюдая, как за вагонным окном мелькали склоны уральских гор, затем просторы Ишимских степей. Еду, вижу народ. Впервые вижу его так близко. Слышу живую ядреную народную речь и радуюсь: Женька! В первый раз в жизни ты поступила умно! Женька, — ликовала я, — до сих пор разносчик калачей казался тебе олицетворением народа, а теперь ты слышишь думы его, надежды.

Чуть не на каждой станции митинги. Выступают и наши эсеры: на носу пенсне, апломб, как у Юлия Цезаря, а чушь несет, как фонвизинский Митрофанушка, невозможную смесь Пуришкевича с Церетели. Как-то не стерпела я. Вскочила на трибуну. Заспорила. Сама своей смелости напугалась, а вокруг притихли и слушают. Глаза блестят. Кончила — аплодируют и кричат: «Дуй еще». Так я и «дула» чуть не на каждой станции. Втянулась. И, скажу вам без излишней скромности, мне очень понравилось выступать. Это опьяняет сильнее вина…

Ваницкий обхватил руками колени, внимательно слушает.

— На одной станции противник попался из большевиков. Одни мне кричат «дуй», другие ему кричат «дуй». Прямо дуэль. Как-то в женском монастыре я завернула речь о свободе гордого духа и восторге свободной плотской любви и чую по загоревшим глазам монахинь им весьма захотелось почувствовать свободу гордого духа, — закончила Евгения и улыбнулась, как улыбалась, выступая перед изысканной публикой,

— Браво, браво… Грюн, вы очаровательны, вы пленительная загадка двадцатого века, загадка буквально во всем.

— Вы находите? — «Решительно он не плох», подумала Грюн. — Послушайте, мне бы очень хотелось знать, как вы решаете действовать завтра? Знаете, мне бы хотелось быть вашим другом, товарищем, чтобы вы мне и я вам, конечно, доверяли многие свои тайны.

— Я за этим, собственно, и пришел.

— Да? — и потускнела чуть: он пришел… просто-напросто попросить совета. — Я слушаю вас.

— Рабочие предъявляют совершенно несуразные требования: отмена штрафов, десятичасовой рабочий день в шахтах, признание их комитета. Я вижу два выхода. Первый самый действенный — завтра же утром уволить всех до единого. И второй…

Часы в конторе пробили час, а Евгения и Ваницкий все продолжали рассматривать возможные варианты завтрашних разговоров с рабочими.

— Вы социалист и не можете поступать, как Тит Титыч, — говорила Евгения.

— Но снять штрафы — это снять пять-шесть процентов дохода, перестать выдавать талоны в приисковую лавку, разрешить им покупать, где угодно — это еще минус столько же.

— Просвещенный предприниматель рассчитал бы иначе: голодный рабочий даст прибыли рубль, а сытый сработает вдвое больше, и прибыль вырастет минимум втрое.

— Вы большевичка, Евгения.

— Я ненавижу большевиков больше, чем вы, чем князь Львов и ваш душка-Керенскнй, но я рассуждаю реально и прилагаю все силы, чтоб не допустить мятежа. Кстати, вы читали Маркса?

— Конечно.

Евгения вынула руки из-под головы, одернула на ногах халатик, плотнее прижалась к стене. Спор спором, но глаза Ваницкого блестят каким-то особенным блеском.

«Он не хуже других. Конечно, не хуже», — но спор не оставить сразу, и Евгения уже без задора сказала:

— Для победы нужно детально изучить своего врага и прежде всего отчетливо представлять, чего вы хотите, кроме прибылей, само собой разумеется.

— Я знаю. Сейчас… — руки Ваницкого легли на плечи Евгении.

— Сейчас вы больше всего хотите сорвать с меня мой халат и шепнуть на ухо: дайте свободу прекрасному зверю, — говоря так, Евгения и сама разгоралась, и голос ее становился все тише.

— Не томите зверя, Евгения, хочется вам сказать мне сейчас. Сольемся воедино и умчимся в прекрасную вечность.

И тут Евгения неожиданно ощутила усталость и страшную лень. На миг в голове просветлело и замечталось о чем-то неясном, очень хорошем, но Аркадий Илларионович одним выдохом погасил керосиновую лампу, приподнял Евгению, бросил ее на подушки и жадно прильнул к ее губам. Руки Ваницкого привычно находили пуговки на халате.

В голове Евгении затуманилось, она ответила на поцелуй, прильнула к Ваницкому. И тут вспомнила недавнюю весеннюю ночь.

Евгения возвращалась из комитета под утро. Сторожилась. Шла серединой улицы, по колено в грязи. Ветхие деревянные тротуары — ловушки и лучше их избегать. И хулиганы действуют чаще в тени заборов. Шла, сжимая в девой руке электрический фонарик, а в правой — небольшой вороненый браунинг.

Пахло увядшей черемухой, рекой и перепревшей листвой. И тут ее настороженное ухо уловило какие-то шорохи и возню у забора.

Остановилась. Перевела предохранитель пистолета на «бой». Узкая стрелка света от фонаря разорвала темноту. У забора был человек. Он рванулся бежать, но Евгения, держа его в луче фонаря, крикнула влагстно:

— Ни с места! Стреляю… Руки вверх! Что в руках?

Что в руках? Граната?

— Me… мел…

— Что?

— Писчий мел, — повторил незнакомец, — и Евгения разглядела в его руке большой кусок мела. Она скользнула лучом по забору, ожидая увидеть сообщников, и прочла свежую надпись: «Яким Лесовик — солнце Российской поэз…» Расхохоталась зло:

— Вы не закончили лозунг. — Взяв мел из дрожащих рук Якима, Евгения написала два «и», жирный восклицательный знак и швырнула мел в грязь,

Яким стоял напряженный, взволнованный, неотрывно смотрел на забор. Тонкие пальцы рук теребили верхние пуговицы черной бархатной блузы.

— Та-ак, — продолжала Евгения. — Мы в городском комитете ломаем голову, стараясь понять, кто пишет лозунги на заборах, восхваляя Якима. Выходит, Яким Лесовик, вы не только поэт, — но и…

Яким протянул к Евгении руки, защищаясь от обвинения.

— Я не жулик. Я честнее других. Я не пишу на себя хвалебные рецензии, не подбиваю на это друзей. Жить так тяжело. А утром особенно, если нет денег на завтрак, прочту «Яким — гордость России» и… как-то теплей все-таки становится на душе…

Доверчивый взгляд поэта, его беззащитная искренность подсказали Евгении, что перед ней не пройдоха, не позер. Ей стало жалко Якима.

«Он не враль, — решила она. — Искренне убежден, что действительно он и совесть, и честь, и гордость России, а черствые люди не понимают его. Ибо нет пророка в своем отечестве. Он не маньяк. Он упоительная загадка, в нем какая-то искра божья.

И он красив, черт возьми!».

«Я изысканность русской медлительной речи, предо мной все другие поэты — предтечи», — Разве эти стихи на йоту скромнее краткой Якимовой надписи?

«Он честнее их, — решила Грюн, — и поэтому интереснее. Через двадцать лет жиреющие якимоведы будут угощаться в ресторане цыплятами, трюфелями, ананасами, которых Яким ни разу не пробовал. Какая несправедливость». — Подошла к Якиму и, потушив фонарь, взяла его под руку.

— Пойдемте ко мне. У меня есть самовар и настоящие сушки.

Воспоминание о встрече с Якимом промелькнуло за несколько мгновений. Ваницкий еще продолжал говорить, что она единственная, неповторимая, — все крепче сжимал ее плечи, и тут Евгения поняла, что безумно устала душой от свободной любви, что внутри пустота, что Яким при всей его эксцентричности был и остается наиболее ярким лучом в этой дурно пахнувшей тьме, что зовется свободной любовью.

— Не надо… пустите… пустите… — и правой рукой, той самой, что только что обнимала Ваницкого, она, почти без размаха, но сильно ударила его по лицу.

Даже в мыслях, даже во сне никто, никогда не поднимал на Ваницкого руку. Удар совершенно ошеломил его. Ваницкий отпрянул, поднял кулак для ответного сокрушительного удара. О, он еще в силе и, подвыпив в холостяцкой компании, ломает дюймовые доски ударом. Но не драться же с женщиной.

— Дикая кошка… мегера… — шептал взбешенный Аркадий Илларионович.

Сделал попытку вновь обнять Грюн — и новый, хлесткий удар по щеке отбросил его.

Некоторое время молча сидели в темноте на жесткой кровати.

— В начале нашей поездки, — задыхаясь от непонятной досады, сказала Евгения, — вы, наверное, могли бы стать превосходным любовником, страстным, желанным. Но вы упустили момент. А за слишком большую настойчивость получили пощечину.

Евгения натянула халатик на обнаженные плечи и, чуть покраснев прикрыла краем одеяла обнаженные ноги. И только тут поняла, откуда досада, чего она хочет.

У нее небольшая каморка и весь уют в ней — большой самовар и Яким Лесовик. Она привела Якима к себе частично из озорства, Из тщеславного желания близости о «живым, настоящим» поэтом. Потом поняла, что в ее холостую, серую жизнь вошел человек и сделал ее еще более серой.

И эти постоянные жалобы.

— Сегодня продажные твари, не отличающие Шекспира от Пушкина, крикнули мне: «Тебе б поучиться у Блока». Мне? У Блока? Да он в подметки мне не годится. От блочьих стихов прет, как от кучи дерьма! Женька, ты одна меня понимаешь. Скажи откровенно, по совести, не кривя душой ни на грош, есть чему учиться Якиму у паршивого Блока? Женька, я жду откровенности, как перед богом. Пусть Блок приезжает сюда, я ему покажу, как рифмуются именительные глаголы женского рода. После смерти мне памятников везде понаставят, а сегодня я жрать хочу. Жрать! Не селедку, а рябчиков, не сивуху пить, а шампанское. Мне бы часть денег на памятники сегодня… Сейчас…

Связь с Якимом Лесовиком тянулась, как ненастная осень со слякотью, с завыванием ветра над поникшими головами. А хотелось тепла. Хоть немного.

— Ваницкий, вы действительно меня любите?.. Сидите спокойно, не приближайтесь ко мне. И дайте, черт возьми, папиросу. Действительно любите, хотя бы в десять раз меньше, чем только что уверяли, или… или врали, как врут только женщинам, чтоб дуры допустили вас до пуговок и резинок?

— Я не лгу никогда. Вы действительно самая лучшая, самая очаровательная женщина в мире. Вы…

— Т-с-с… Не двигайтесь. Мне осточертела свободная жизнь. Скажите, Ваницкий, вы могли бы жениться на мне?

Вопрос ошарашил. Запах лаванды, близость красивой женщины туманили мысли.

— Я только этого и добиваюсь сейчас.

— Ну, скажем, немножечко не того. Но это замнем. Так послушайте, у меня есть прекрасное предложение: женитесь на мне. Я, честное слово, лучше, и если не красивее, то во всяком случае умнее вашей жены… — сказала и тоскливым куличьим криком пронеслось в голове: «До чего же хочется замуж…. по-настоящему, навсегда». И, рассмеявшись, постаралась взять себя в руки, сказать совершенно спокойно. Но вышло глухо, с, надрывом:

— Вы стушевались? A-а, вы боитесь умной жены. Тогда подытожим. Мы с вами достаточно умные люди, нас с вами связывает великая цель — всеобщая свобода. Она заставляет меня позабыть вашу попытку овладеть мною силой, а вы… если действительно вы так умны, как все считают, то забудьте мои пощечины. Спокойной вам ночи, голубчик. И верьте, вы не раз пожалеете, что отказались от Евгении Грюн. А с рабочими будьте ласковы. Уступите. За один этот совет я бы на вашем месте… Ха-ха, сразу женилась. Идите.

Выйдя на крыльцо, Ваницкий оперся ладонями о перила. «Ты права, я боюсь умных жен. И умных любовниц тоже». Погладил битую щеку. — У-у, дрянная кошка. Шутишь, милая, все равно никуда не денешься, а за пощечину придется, сударыня заплатить…»

10.

Ваницкий любил именно так, откуда-нибудь с высоты, осматривать свои прииски. Богомдарованный не хуже других. Сохранились молоденькие пихтушки, болотные кочки с пучками осоки, как три года назад, когда по ключу Безымянке был пустынный покос Рогачевых.

У горы раскинулся копай-город. «Шанхай», «Порт-Артур», как называют его приискатели. Землянки. Над ними болтается на веревках бельишко. У Евгении халатик тоже того… Для приема мужчин надо иметь приличный халат, а у нее, наверно, другого нет…

Направо, у русла ключа, стоит обшитый тесом копер. Большой. Деревянный. Но разве железный красавец над угольной шахтой приносит такой барыш?

Вид приисков, привычное ощущение дела, вытеснили досаду.

Вот дороги отвратные: лотки с бурой жижей. В них, утопая по брюхо в грязи, рвут жилы кудлатые лошаденки. Рядом песчаные тропки. В прошлый приезд Ваницкий сразу обратил внимание на не топтаные песчаные дорожки, обсаженные березками. Повалил одну, вторую и, нахмурившись, поманил к себе управляющего.

— Готовился встретить хозяина?

— Выражаем свое уважение.

— Эти потемкинские дорожки примите на свой счет, сударь. Деньги в кассу внесите немедленно. И еще сто рублей. Догадываетесь, за что?

— За моральный ущерб предприятию?

— За самый что ни на есть материальный. Рабочий, издевающийся над вашими аллейками, не будет относиться к предприятию и управляющему с надлежащим уважением и работать, как надо. Ущерб вполне материален.

Утро уже. Рассветало. У приисковой лавки стояли приискатели в заляпанной глиной одежде.

— Совещаются, — ругнулся Ваницкий вполголоса. — Митингуют. Я вам… — снова вспомнил Грюн: «А с рабочими будьте ласковей».

Увидел, как группа рабочих быстро пошла к конторе. Дядя Жура, Лушка, еще несколько человек. Комитет!

«Казачков бы сюда, да нагайками», — подумал он и улыбнулся приветливо, широко.

— Здравствуйте. Пройдемте, товарищи, в кабинет. Продумав целую ночь, я решил, что ваши требования, по крайней мере часть из них, справедливы. Штрафы уничтожаю….

— Благодарств… — Лушка тычком под бок заставила Журу тихонько ойкнуть, и благодарение, которого ждал Ваницкий, так и осталось незаконченным.

— Управляющего за грубость снимаю. Потерпите его еще только неделю. К тому воскресенью пошлю нового.

И вновь тычок в бок не дал Журе хотя бы поклоном выразить благодарность.

«С-собачьи дети… раз, два, три… Недолго будет ваш верх».

— Сегодня же я заложу с вами школу.

На митинге, после закладки школы, Ваницкий поднялся на приготовленный ящик и поднял в приветствии руку наподобие идущих в бой римских гладиаторов и сказал то, что утром придумал совместно с Грюн:

— Дорогие товарищи и друзья! Мы, свободные люди свободной России, собрались для закладки первой школы в этой глухой тайге. И строить ее будем вместе. Сработаем хорошо, будет прибыль — мы ее на школу. Не будет прибыли — школе придется подождать…

— Хитер! Выходит, сам себя подгоняй, — пробурчал дядя Жура.

Он стоял в первом ряду приискателей, высокий, сгорбленный, остроносый. Пиджачок на нем чуть ниже пояса, рукава едва прикрыли локти.

Вчера Ваницкий попросил рабочих выделить своего представителя для закладки с хозяином школы. Комитетчики собрались в землянке у Лушки.

— Брататься с хозяином? С кровопийцей? — кричала Лушка.

— Да ведь школу же надо. И только бревно вместе в яму столкнем, — возражал тогда дядя Жура, а сейчас ежился и кряхтел.

«Права Лушка. Получилось неладно, вроде я согласен с хозяином, чтоб рабочих подстегивать: работай, мол, хорошо, а то школы не будет…»

Закончив говорить, Ваницкий слез с ящика.

— Слово предоставляется представителю губернского комитета партии социалистов-революционеров Евгении Грюн.

Славились речи Евгении, но сегодня она была в особом ударе. Говорила, как всегда, о свободе, необходимости сбора сил, о победе над немцами, о том, что поддерживать нужно только эсеров. Но как говорила! Видела не народ, а краешком глаза Ваницкого: «Что, сделал так, как я говорила? Тоже мне, умник. Теперь еще раз послушай, как нужно с рабочими говорить. Так, чтоб враги закричали ура. Я, Аркадий Илларионович, нужна тебе не только в постели…»

Всю душу, способности, ум, весь свой артистизм вложила сегодня Евгения в речь. Тоска одинокой женщины, ее надежда зачаровать, пленить, заполучить себе мужа удваивали красноречие Грюн, заставляли неповторимо вдохновенно звучать ее голос.

И добилась. Даже Лушка захлопала и, спохватившись, сплюнула смачно.

— Ну и колдунья, вражина!

И тут донеслось от ключа, как смех на поминках:

Несколько голосов по-пьяному разноголосо подхватили:

Все громче, все ближе. Ваницкий усмехнулся и, подманив управляющего, кивнул в сторону непрошенных певцов:

— Это входит в программу?

— Сын влиятельного рогачевского мужика Иван Рогачев, бывший владелец Богомдарованного… Не хочется ссориться…

Управляющий не волновался. Ваницкий переводил его с повышением в главную городскую контору. «Значит, так, — перебирал управляющий в уме наказы хозяина, — в первую очередь надо дать знать Сысою Козулину, чтоб ждал хозяина в городе. Во-вторых…»

Управляющий был поджар, как гончая. Ваницкий не терпел толстяков: ленивы, упрямы, им только руками да языком махать, а работать они просто не могут: жир давит на мозги.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1.

В престольный праздник в селе Бугры собирался большой базар. Первыми приходили на площадь нищие и торопились занять места на паперти перед церковью, чтоб быть поближе от выхода, где каждый из прихожан перед раскрытыми настежь дверями задержится на минуту, крестясь на икону, а затем, умиляясь, протянет ближайшему нищему грош.

Нищие приходили верст за сто и больше. Старики, слепцы, безногие, безрукие, все в рубищах — специально надевали рванье, чтобы жалостливей выглядеть, специально косоротились, выставляли язвы напоказ и тянули каждый свое:

— Подайте ради Христа… Злые люди глаза мои светлые обтемнили, руки-ноженьки покалечили.

Гнусавили, протягивали руки за подаянием, и успевали переругиваться между собой из-за лучшего места.

Затем на площадь выползали торговцы. Большинство ночевало здесь же, в палатках, и сейчас ежилось от утренней свежести и выходившей похмельем вчерашней бутылочки первача.

Утренний туман редел и площадь наполнялась людским гомоном, кудахтаньем кур, ржанием лошадей.

Ксюша пришла на площадь задолго до открытия базара. Проходя мимо церковной ограды, увидела кособокого, сгорбленного мужика с трясущейся головой. Это был Вася. «Што с ним?» Подошла к Васе и участливо спросила:

— Ты заболел? Пошто тебя трясет?

— Ва… Ва… Ва… — отозвался Вася и неприязненно посмотрел на Ксюшу. Та поняла: он должен обманывать, иначе не прожить. Этот базар один из немногих дней, когда он может насобирать полтинник деньгами и купить себе… Мало ли что нужно купить мужику на долгую зиму.

Идет престольная служба и народ в церкви. Кто не сумел протискаться внутрь, стоит в церковной ограде.

Ксюша обошла всю базарную площадь. Рядами стоят возы, и чего только нет на возах. Мешки с белой глиной для побелки изб. Горы гончарной посуды: кринки, миски, корчаги, горшочки, балакири, пикульки — все звонко, блестит. Напротив медовой горкой высятся деревянные кадки, кадушки, кадушечки, лагунки и ушаты. Визжат поросята, довольным баском хрюкают ожиревшие боровы, задористо ржут жеребцы, а в мычании коров слышится отреченность, тоска.

В балаганах и палатках купцов висят разноцветные ленты, гирлянды бус, блестят зеркальца — приманка красавицам. У Ксюши глаза разбежались. Так бы век и стояла тут, слушала перезвон горшков и корчаг в руках гончаров, смотрела на пестрое разноцветие лент. А пах-нет-то нынче особенно: дегтем пахнет, смолой, свежим лесом.

Тайгой!

И семейным уютом от оладей, кипящих на сковородах в постных маслах: подсолнечном, льняном, конопляном, а то и кедровом; от требухи, ливеров, наваренных в закоптелых, видавших виды корчагах; золотистых карасей, начиненных гречневой кашей, запеченных в печи на противнях.

Гулкий удар раздался с колокольни и перезвон малых колокольцев понесся над площадью.

— Базар открывается! Базар!

Ксюша едва успела встать за прилавок своей палатки, как праздничный перезвон неожиданно смолк. Тревожное клацанье понеслось с колокольни. Заметался народ:

— Что стряслось? Пошто похоронный?

Ксюше из-за прилавка хорошо видна паперть, выходящий из церкви народ. Много вышло людей, но они не расходится, не спешат на базар: стоят в напряженном молчании. Многие крестятся, кланяясь низко.

— Что стряслось?

— Эпитимия будет, — пополз слух. — Церковное покаяние. Церковных воров поймали и возят по деревням.

— Церковных воров? И как таких земля только терпит, — негодует народ.

Ксюше и любопытно и страшно увидеть воров, не убоявшихся божьего гнева. Они представляются ей заросшими черными волосами до глаз. Руки, как крючья. Голоса, поди, хриплые.

При полном молчании народа на паперть вышли священник и дьякон в черных бархатных ризах, в каких отпевают покойников. Что-то зловещее в молчании народа, в черных траурных ризах и звоне колоколов. Кажется, блекнет солнечный свет. Вскрикнула женщина. Тяжелый комок подступил к горлу Ксюши.

Служки в черных одеждах с зажженными свечами вывели на паперть человек пятнадцать детей, голоногих, всклокоченных. Тут и голопузые малолетки, и волчатами, исподлобья смотрящие подростки, и почти что невесты на выданье. Все испуганно озирались по сторонам.

«К чему они тут?» — подумал Ксюша.

— Ангельскими детскими душами хочут усовестить супостатов, — кто-то сказал негромко.

— Усовестишь их…

За ребятишками вышли на паперть четыре босые женщины, в серых холщовых рубахах до пят. Маленькие нательные кресты наружу. Волосы распущены и пасмами падают на плечи и спины. Лица у женщин бледные, и Ксюше почудилось: они мертвы, это их отпевают. У одной глаза полузакрыты и служки поддерживали ее под руки. Другая стояла с широко открытым, беззвучно кричащим ртом.

Тут донесся нестройный хор мужских голосов: он несся от паперти.

— Православные, честные хрестьяне, простите нас — иуд, богоотступников, христопродавцев. Мы воровали божье. Простите нас, люди… — стоном неслось.

Служки подтолкнули в спины простоволосых, полураздетых женщин и те опустились на колени.

— Простите распутниц, развратниц, воровок, — послышались женские голоса. Затем и дети, встав на колени, закричали с визгом и плачем:

— Простите нас, грешных…

Ксюша вгляделась. В глубине паперти стояли на коленях четыре мужика в холщовом исподнем белье и, колотя себя в грудь кулаками, кричали:

— Простите воров, грешников, христопродавцев… Иуд..

Они… Те четверо рыбаков, что накормили Ксюшу у озера и показали дорогу. Тот, крайний, с исцарапанной грудью, крикнул тогда ей: «Сестра, иди в Камышовку».

Ксюша выкрикнула что-то невнятное и кинулась из-за прилавка. Евлампий остановил ее:

— Сейчас торговля начнется, куда ты? Неужто воров не видела?

Она оттолкнула Евлампия и выбежала на площадь. В ушах звенели и погребальный звон, и крики: «Простите нас, люди…» Ксюша расталкивала народ и старалась пробраться к паперти. «Я тоже ела ту рыбу…»

— Куда, ошалелая? — шипели на Ксюшу.

— Едва день начался, а она уже набралась… молоко на губах не обсохло.

Кто-то щипнул ее больно, кто-то шлепнул пониже спины. Не обращая внимания на щипки, забыв девичью почтительность, Ксюша, не глядя, толкаясь, пробралась к церкви.

Народ неожиданно расступился, и Ксюша увидела опустевшую паперть. За оградой, в окружении мужиков, стояла телега, покрытая рогожей. На ней сидели ребятишки. Возница понукнул лошадь и телега медленно двинулась в улицу. Понурив головы, за телегой пошли Ксюшины знакомые рыбаки и их жены. Народ стоял плотно. Ксюша ткнулась в спины и, не сумев их пробить, взбежала на паперть, привстала на цыпочки. Идут за телегой душевные люди. Позади них два милиционера верхами на гнедых лошадях, с шашками на боку. Устало идут рыбаки. Запинаются. Жены их держатся за телегу.

«Мне к ним надобно», — все настойчивей, все громче звучала неотвязная мысль.

Бессознательное чувство долга толкнуло Ксюшу вперед. Появилась тревога и сознание огромной несправедливости. И к этой несправедливости как-то причастна она, Ксюша. Давящие сердце угрызения совести заставили забыть про базар, про разложенные в палатке товары, про сине-бело-красный флаг Российской империи, что поднят под музыку духового оркестра на высокую базарную мачту, и погнали ее вслед за рыбаками. Толкая людей и получая толчками сдачу, Ксюша, где боком, где как, выбралась из базарной толпы и бросилась по улице догонять этап.

— Родные мои, што будет с вами… — шептала она, пробегая мимо высоких домов под железными крышами, что стояли у площади и избушек, лепившихся дальше по улице.

Вон и народ, провожавший этап. Совсем недалеко осталось. Ксюша ускорила бег.

— Куда, девка, прешь, — окликнул Ксюшу усатый милиционер, сидевший верхом на лошади.

— Мне только два слова сказать. Вот ей-пра, — поднырнув под голову милицейской лошади, Ксюша прорвалась к рыбакам и схватила за руку рыжего. Да он на себя не похож! Глаза ввалились и стали огромными.

— Братья… сестры мои…

У Ксюши никогда не было ни сестер, ни братьев, и эти слова для нее были священны, впервые в жизни сорвались с ее губ.

— Не бойтесь, братья и сестры. Все скоро прояснится…

Договорить не успела. Все тот же молодцеватый милиционер оттеснил Ксюшу корпусом лошади.

— Куда заперлась, пострелиха, сказали тебе, не велено к ним допущать, — и толкнул Ксюшу ногой в плечо, Легонько, без зла, вытянул плеткой по спине. — Больше не лезь, не то у меня рука чижедая…

Ксюша не ойкнула, даже не почувствовала удара. Отпрянув от лошади, пошла чуть поодаль, простоволосая, с горящими гневом глазами и говорила, стараясь, чтоб рыбакам было слышно каждое ее слово:

— Борис Лукич про вас письмо написал… Сам в город поехал… к наиглавнейшему… Все образуется… Непременно… через несколько дней Служивый, да чего ты теснишь меня… Ну, ударь, ударь. Все одно, что надо скажу. Родня они мне? Да, родня! Братья, Борис Лукич поклялся, что добьется освобождения и попу Кистинтину достанется… Он вам заплатит еще за убытки…

— Коль Борис Лукич взялся за дело, оно того, конешно, не бойтесь, — толковали провожавшие рыбаков односельчане.

— А ну, перестань смуту сеять, — наехал на Ксюшу милиционер и на этот раз стукнул ее посильнее. Отшатнулась Ксюша. Хохотнул милиционер и, привстав на стременах, погрозил ей: — Сделай еще шаг за нами, я тебя с ними вместе поставлю. Пошла прочь… И остальные которые — разойдись, не то при усмирении бунта я шашку вынуть могу. Рр-азойдись, говорю. Ну-у-у.

Шумела толпа.

— Эх, бедуны-бедолаги, завертит их теперича суд — что твой лешак во вьюжную ночь и ни дороги им домой не найти, ни тропинки.

— Куда уж. Скотина, поди, осталась дома недоенная и не поенная, а тут тебе и покос на носу.

— Дык Борис Лукич за дело принялся. Он в обиду не даст.

— Куда рыбаков-то сейчас?

— В суд повезли. Шесть ден по селам возили. Теперича — в суд.

— А может, ослобонят? В Озерках, сказывал сват, второй, грит, день митинг идет. Про них, грит, все рядят.

2.

Второй день идет митинг в селе Озерки. Вчера вечером, когда народ повалил из церкви, клацнул на колокольне скорбный перезвон и так же, как в Куликах, Селезневке, Огневой заимке, Веселых Лужках поставили на колени на паперти нечесаных, неумытых рыбаков в сером исподнем, их жен в рубахах до пят, перепуганных ребятишек и жалобным стоном разнеслось над площадью: «Каемся, люди. Лиходеи мы, святотатцы мы. Простите нас, люди…»

Притих народ. И тут на тумбу у церковной ограды взобрался Вавила, в свеже стиранной, солдатской гимнастерке. Поднял руку с зажатой в кулак солдатской фуражкой и выкрикнул:

— Братья и сестры! Дорогие товарищи!!!

Не граждане крестьяне, не фамильярное «братцы», с чего начинают эсеровские ораторы, а товарищи! Необычное слово. Услышав его, умолкли даже на паперти рыбаки.

— Товарищи — те, что ходят в заплатанных портках и рубахах, к вам, только к вам обращаюсь я. Находятся рядом два озера — Карасевое и Лозовое. Карасевое считается церковным, а Лозовое мирским. Скажите, товарищи, может священник или дьячок ловить рыбу в озере Лозовом — том, что считается общим, мирским?

— А как же не может.

— Запросто.

— Постоянно их батраки неводят в Лозовом.

— Так почему же мирские не могут ловить рыбу в Карасевом? Уж если все пополам, так все. Или попово отдай попу и свое все ему же неси?

— Так выходит. Эх-ма, — отвечали Вавиле удивленные мужики.

Бывшие стражники — а теперь милиционеры, — почуяв неладное, сразу угнали рыбаков из церковной ограды, посадили ребятишек на телегу — и давай поскорей в степь.

— Освободим рыбаков, отобьем их, — закричали вокруг.

— Стойте, товарищи! Отбить — это дело не хитрое, но завтра сюда солдат пришлют и рыбаков, а вместе и вас за сопротивление власти на каторгу запроворят. У них это просто. Там же министры-капиталисты сидят. Вот прослушайте, что Ленин об этих министрах написал, о теперешних порядках в России.

— Замолчь, змея, — рвутся к Вавиле несколько кулаков.

— Стой! Дайте хоть раз услышать правду-матку, — кричат остальные.

Теперь Вавила заговорил не только о рыбаках. Он говорил о войне, о мире, земле и заводах, о новом законе Временного правительства: когда кулак, увидев крестьянина на тропе возле своих хлебов, может засудить его по закону об охране посевов. И, чувствуя внимание слушателей, читал Апрельские статьи Ленина.

Это был не обычный митинг, где приходится спорить с эсерами, где все оружие — только слово. Сегодня жители Озерков сами видели поставленных на колени таких же крестьян, как они. Истомленные лица рыбаков, их ребятишек и жен, слова покаяния, погребальный звон взвинтили нервы народу. Вначале рыбаки и впрямь казались святотатцами, вроде как прокаженными. А Вавила вывернул наизнанку.

— Дык, как же помочь, товарищи?..

И громом ударило, и зарей приласкало, и как бы силу придало великое слово «товарищи». Значит, ты не один.

— Неужто оставим их?

— Постой, дай до конца узнать, что Ленин сказал?

— Куда там. Стемнело, а… товарищ и половину не успел прочитать.

— Как же быть-то? И про рыбаков надо решать, и Ленина надо до конца прослухать, а уж стемнело совсем.

— Слышь, служивый… Товарищ! — видно по сердцу пришлось это новое слово. — Можа, ночуешь в селе. Можа, утром, чуть свет, продолжим читать, а?

— Вавила, нам утром непременно в Буграх надо быть, — вмешался Егор. — Там базар. Туда рыбаков повезли и сызнова изголяться станут.

— Товарищи… а нас как же? Бросите? Можа, сперва у нас?..

— А с рыбаками как?

И прямо в Питер, в правительство.

— Лизорюцию сходом, освободить, мол, немедля.

— И про войну: долой, мол. И про землю, и про министров-капиталистов, долой, мол. А?

— Да как же министрам писать и их же долой?

— Заковыка… Товарищи, да мы Ленину прямо напишем…

3.

…В потребительской палатке над Ксюшиной головой висели разноцветные ленты, зеркальца, колечки с яркими стеклянными вставками, баночки с дешевой помадой, перочинные ножички с открытыми лезвиями разложены по прилавку. Хомуты висят на гвоздях. Наборные шлеи сверкают медными бляхами и терпко пахнет паровым дегтем. Народу — тьма. Все тянутся посмотреть, прицениться, пощупать товар, а у Ксюши в ушах громче всех криков звучат слова рыбаков: «Простите нас, греховодников», ярче всех лиц на базаре — скорбные лица их жен.

— Уснула ты, что ли? — окликнул Евлампий.

Седая старушка, в серых холщовых юбке и кофте протянула Ксюше платочек.

— Соли бы… Сколь выйдет.

— Нет соли, бабушка.

— Ну, с фунтик всего.

— Совсем соли нет.

— Как же нет соли, — растерянно моргала красными веками старуха. — Я из-за соли пятнадцть верстов пешком шла. Двое ден, мйлая, шла из-за соли. Мне бы малость. Картошка без соли в рот не лезет. Может, селедка есть? Иль головки селедошны?

— Ни селедок нет, бабушка, ни головок.

— И тут соли нет? — кричали из задних рядов. — А говорили, потребиловцы соль привезут.

— Видать, размотали ее, супостаты.

«Простите нас грешных», — слышала Ксюша.

Подошли три румяные девки в цветастых платках. Самая бойкая тронула Ксюшин палец и попросила:

— Мне бы такой перстенек, как у тебя. Жених, поди, подарил?

Ксюша ответила глухо:

— Жених.

— А я вот сама себе подарю. Мой жених, поди, еще мамкину сиську сосет, — и всхлипнула смехом.

Серыми гусынями среди пестро одетых крестьян прошли две сестры милосердия в форменных платьях и белых косынках. На руках и косынках нашиты красные кресты. На шее у них, на георгиевских орденских лентах висели большие кружки.

— Жертвуйте на раненых воинов… жертвуйте на раненых воинов.

Навстречу им пробирался монашек с хитрой пьяной физиономией. Черная скуфейка набекрень, как картуз у загулявшего парня. На груди его тоже висела кружка.

— Жертвуйте на восстановление погоревшего божьего храма, — неожиданно густым басом рыкнул монашек. Он хватал прохожих за рукава и показывал пальцем левой руки на огромную черную кружку, где бренчали медяки. — Жертвуйте на восстановление погоревшего храма божия… Жертвуйте, христиане…

«Простите нас грешных…»

— Эй, девка, — крикнул Ксюше мужик в армяке из коричневой домотканки, — гвоздей мне подковных. Подковных гвоздей, говорю.

— Ксюха! — Евлампий тряхнул ее за плечо. — Белены ты седни объелась, или што? — и ответил за Ксюшу — Никаких нет гвоздей, отец.

— Дела-а… — сдвинув на лоб облезлый картуз, заскреб затылок мужик. — Товару будто полные лавки, а што надо, нипочем не найдешь. Как лошадев обувать? — и вдруг встрепенулся — Можа, другое какое железо есть? У нас кузнец мастер.

— Вилы есть.

— Так пошто молчала, милашка. Давай-ка мне пару. — Рассчитываясь, сказал кому-то из обступивших прилавок — Толкуют, за рыбаков-то сам Борис Лукич в городе будто хлопочет.

— Достанется теперь попу Кистинтину… Эх, девка, дай-ка и мне пару вил.

— Мне тоже вилы… Боле одних не давай.

— Да нет их уже. Всего трое было…

— Скорей бы война кончилась, — выкрикнул кто-то.

— Не то скоро пойдем голопузыми, ситцу-то тоже нет, — поддержала шустрая молодайка.

Прыснули мужики. Молодайка бойка, румяна, сдобна.

— На тебя голопузую посмотреть — и гривны не жалко.

— Смотри, чтоб баба твоя не узнала, а то выбьет бубну.

Молодайка не рада, что сказала про голое пузо, и не знает, как выбраться из толпы. Евлампий крикнул ей вслед:

— Без ситчику проживем, красавица. Посеем конопёльки, ленку…

— Верно, мил человек, — согласился мужик, просивший у Ксюши поискать вилы. — Найти б семена, штоб железо посеять.

— Да еще сольцу с керосином.

— Скорей бы оно — замирение.

…День клонился к закату. Закрывались палатки. Теперь шумели в обжорном ряду, у жаровень с оладьями, с карасями, возле торговок квасом, умело хранящих за пазухой бутылки крепчайшего самогона. «Цыганочка, ойра, ойра…» — неслось от качелей.

У церковной паперти стояла худая монашка в черной одежде и черном платке с ослепительно белой каемкой. Губы без кровинки. Подняв руку с двуперстием, она выкрикивала, заглушая пьяные голоса:

— Антихрист на землю идет! Антихрист! Антихрист! В священном писании записано: и придет на землю зверь страшный, и выпьет кровь у младенцев, и пожрет он людей. А бабы станут брюхатить от псов и котов и рожать собачат. Лицом черен зверь и хвостат, из пасти смрадный дым валит, пламя серное изрыгает.

«Цыганочка ойра, ойра», — неслось из-за церкви.

Бабы крестились, ойкали, кланялись в пояс. У многих глаза и рты раскрыты от ужаса. А монашка смотрела в народ невидящими глазами и продолжала вещать:

— Земля содрогнется и пламень изрыгнет, котят рожать зачнут бабы. Чертенят зачнут рожать бабы.

— Батюшки, — истерически вскрикнула беременная молодайка.

И Ксюше не по себе от невидящих глаз монашки, от ее поднятой к небу руки, от ее жутких слов. Невдалеке неожиданно заиграла гармошка, словно вскричала от боли, и вдруг залилась в озорных переборах, а бабьи истошные голоса вторили ей:

Из-за церковной ограды на базарную площадь выкатилась гурьба пляшущих баб. Они неистово пели, махали платочками, каблучили, словно землю пахали, хороводом ходили вокруг троих мужиков. Купчик, в синей поддевке, в лаковых сапогах, измазанных грязью, улыбался Счастливо и держался за гармониста в яркой цветной косоворотке с пушком на верхней губе. Слева, видно, приказчик шел с распочатой четвертью водки в одной руке и стаканом в другом. Стакан он держал высоко, как монашка двуперстье.

— Налетай! Не робей! Охалить не станем, только пляши, веселись. Эй, девки-лебедушки, бабы-молодушки, старушки-одуванчики божие, веселей в переборах.

Приказчик оглядывал девок и молодаек и, выбирая поприглядней, покорпусней, протягивал стаканчик с водкой:

— Пригуби, молодушка, чарочку. Пригуби, — и, потчуя, старался будто ненароком коснуться бедра молодайки, груди, а то и щеки. Масленели глаза.

Купчик вытаскивал из кармана ленту атласную.

— Возьми-ка на память, красавица, — и притоптывал перед избранницей, пытался кланяться в пояс. — Ой, жги, говори, всенародный пляс…

Пожилой мужик перекрестился испуганно, затем смачно сплюнул.

— Эх, задрать бы срамницам подол да крапивой крест-накрест.

— Руки небось коротки, — крикнула румяная молодайка. Слобода теперь. Што хочу, то и делаю, — и запела, поводя плечами:

— Любо, душа разошлась, — кричал купчик, целуя приказчика. — Жил, не знаю зачем, и отец жил — не зная зачем, а теперича — ишь ты… Свобода!

— Настанет суд страшный и дрогнет земля, — донесся от церкви голос монашки.

— Кого? — не помял купчик. — Да я теперь никакого суда не боюсь. Все куплю. Эй, приказчик, дай черной дуре полтину и пусть валит к кошке под хвост. — Ударив себя по колену ладошкой, присвистнул — Смотри-ка, ворота новые. Ха! — привстав на цыпочки, он показал пальцем на край площади, где меж темными избами желтым пятном выделялись новые тесовые ворота. — Р-раз-ломать…

Раскинув руки, как раздвигают траву, купчик нетвердо пошел сквозь толпу к краю площади, за ним — приказчик с четвертью и стаканом, гармонист с тальянкой, подвыпившие бабы, мужики, ребятишки.

— Где хозяин ворот? Сколь стоят ворота?

— Да поди… четвертную, — заломил хозяин.

— На и катись. Ставлю водки ведро, ломайте ворота, рубите, жгите их… Жисть-то какая настала. Свобода пришла!.. Настоящая. Я ее, дорогую, двадцать лет ждал…

Ксюша снимала с выставки ленты, бусы, а Евлампий неотрывно смотрел купчику вслед и завистливо повторял:

— Везет же которым. Смотри ты, забор и ворота жечь зачали!.. Никак и печку купил! И печку ломают. Живут же которые люди!

В конце площади, из окна избы под шатровой крышей летели на улицу куски глинобитной печи. Вокруг хохот и визг. Купчина стоял, обнимая усатого стражника — милиционера.

— Власть ты моя, — обернулся к толпе. — Эй, кто хочет пятерку? Иди сюда. В морду раз вдарю — и пятерка твоя.

Хиленький мужичишка, крестясь, несмело выступил из толпы.

— Становись супротив. Подвинься малость, чтоб удобнее мне размахнуться, — продлевал потеху купец. Размахнулся…

Ксюша зажмурилась. Услышала, как ахнула одним духом толпа и, открыв глаза, увидела догоравший костер из ворот. Возле него, уперши руки в бока, хохотал купец, бабы и мужики ошарашенно озирались, а щуплый мужик, мотая головой, поднимался с земли.

— Вот она — мать-свобода! — кричал купец и плакал от умиления.

Все смешалось в Ксюшиной голове: заточение на пасеке, покаяние рыбаков, озверевший от «свободы» купец. Ксюша оттолкнула Евлампия и хотела выбежать из палатки, но сильная боль в затылке заставила ее присесть.

— Куда ты? — Евлампий держал ее за косу.

Ксюша пыталась вырвать косу из рук Евлампия и повторяла:

— Мне надо туда… Мне надо туда… Смотри, он второго бьет.

— Тебе-то какое дело?

— Пусти.

— Слушай, мне хозяин наказал: как, мол, Ксюша дурить начнет, так ты ей скажи: мол, слово дала Борису Лукичу не дурить, не кричать и слухать его как отца. Давала?

— Так, Евлампий, там человека бьют…

— Ты ответь мне, давала слово?

— Давала… так не кандалы ж на себя надевала. Человека бьют… Пусти, говорю!

Но в голосе Ксюши слышались сомнение и усталость. Заплакать бы от бессилия, да не плачется. Душу настежь раскрыть, распахнуть — так кому? А так жить — силы нет больше.

— Ленты мотай, — прикрикнул Евлампий. Он тоже взволнован, пожалуй, не менее Ксюши. Даже пачку свечей мимо ящика сунул.

— Вот она, жизнь-то какая свободная! Хоть бы день так пожить. Ты, Ксюша, глупая, не поймешь что к чему. Сколько лет я служу, стою день-деньской за прилавком, вешаю вонючей Устинье, к примеру, сахар, улыбаюсь, да еще про здоровье спрошу, да корова не отелилась ли. Тьфу! — на сердце обида вскипела. — Я б этой Устинье проклятой коленкой под зад и никогда в жизни слово бы не сказал. А улыбаюсь, юлю перед ней…

— Значит… — Ксюша захлебнулась от гнева и изумления, — значит, ты врешь с утра и до ночи?

— Вру, Ксюшенька, вру. А ты, думала, больно любы мне разные там Таисии да Ульяны?

Тяжко расставаться с образом душевного Евлампия — человека, раздающего счастье. Но это не первая в Ксюшиной жизни потеря.

4.

…Деревенская улица, зеленая, дремотная, как заросшая кувшинками заводь пруда. Серой полоской воды пролегла посередине дорога. Хатенки, заборы, как остатки кустов, ошкуренных половодьем.

Рожок пастуха прозвучит на заре, собирая коров. Разбудит на время деревенскую улицу, а поднимется солнце — и снова дремлют подслеповатые избы, дремлют на завалинках куры, нежась в разогретой пыли, дремлют высокие журавли над колодцами. Так до самого вечера. Все на работе в степи и улица может дремать. Разве порой зальются в переливчатой песне колокольцы и бубенчики под дугой, промчится удалая тройка, везя городских ораторов на сегодняшний митинг, или дико взревет пегий боров, когда ему посчитают ребра жердиной в чужом огороде. И вновь дремлет улица, истомленная зноем и тишиной.

Вечером улица оживает. В облаках пыли пригонит пастух мычащее стадо. Утром отворят ворота, окрестят хворостиной коровью спину и иди себе с богом до вечера. Даже ворота не скрипнут ей на прощание, смазанные обильной росой. А на вечерней заре, подсохшие за день, ворота скрипят, распахиваясь перед идущими с поля коровами. «Доченька, Доченька», — кличут хозяйки кормилиц. «М-м-у-у», — отвечает корова, ища под навесом пойло.

Погаснет на небе заря и тихие звуки гармошки просочатся издали. Хорошая гармошка всегда звучит издали, еле слышно.

Чу, в звуки гармошки вплетается песня девчат. Тоска в ней по ласке, по сердечному другу и робкий призыв.

Хорошо, что вздремнула улица днем — теперь ей не спать до рассвета.

А нынче престольный праздник и улица вовсе не спит. Не одна, а десятки гармошек: хромок, тальянок,

двухрядок, саратовских с бубенцами — будоражат темную улицу. И песни сегодня не робкие, сладкозвучные, а хмельные про Ваньку — злого разлучника, про cговоpчивую матаню, про непутевую жизнь.

Разноголосо звучала улица. От темных заборов доносился взволнованный шепот и звуки поцелуев.

5.

…Тепла и ласкова ночь, когда руки милого до боли сжимают плечи, а губы его, горячие, влажные, целуют твои глаза, щеки. И мнится, будто нашла ключи к счастью, будто стоишь у открытых дверей сказочного царства. Холодной, безжалостной, жуткой кажется та же самая ночь для людей бесприютных, потерявших надежду.

Верстах в девяти от Бугров, в степи, у дороги, у негреющего, с рукавичку, костра, остановился этап.

— Ма-амка… холодно… Дай покрыться…

— Нечего дать-то. Занеможилось, видно, доченька. Потерпи. Младшенькая грудь пососет, успокоится, я прилягу, прижмусь к тебе и согрею…

— У-у, гадючье отродье, — ругался усатый милиционер — тот самый, что утром не подпускал к этапу Ксюшу. — Занеможилось… Так вам и надо. Вези вас, змеюк, в город, а дома покос.

— Хватит злобиться, — одернул милиционер постарше. — Сам небось в поповское озеро закидывал бредень, могли и тебя так же поймать, а рыжий вон мог тебя конвоировать в суд. Сестрица, прикрой-ка дочку моей шинелкой…

6.

…Евлампий остался ночевать в торговой палатке, а Ксюша шла по темной улице к себе в каморку на постоялом дворе. Сторожкие тени девчат скользили в проулки, к степи.

Ночь прикрывала запретное, неиспытанное, желанное, и, казалось, сама трепетала сегодня от первого чувства, сама шепталась в тени у заборов в ожидании первого поцелуя. И начинало казаться, что где-то рядом, в волнующей темноте, идет Ваня. Приехал на базар. Начинало казаться, что мельком видела Ваню в толпе. Не лицо, а затылок и спину. Он не подошел, потому что у Ксюшиного прилавка было полно покупателей, а сейчас поджидает ее. Будь у Ксюши златые горы — все б до последней крупинки отдала за взволнованный шепот Ванюшки за возможность постоять с ним в темноте у забора. Да что там златые горы. Жизнь бы свою отдала.

Хорошо понимала, не может быть Вани здесь, на базаре. А если б он и приехал, то не стал бы поджидать ее на улице. А если б и ждал, так не с лаской… Все понимала, и все же ждала, замирала при каждом шорохе, и грезы о Ване заслоняли и рыбаков, и гулянку купца. Ждала, что вот-вот в темноте прозвучит ее имя, а когда услыхала его, то ойкнула.

— Ксюша… Эй, Ксюха! Постой… запалился совсем. Вавила-а, тут она… Ой, ажно сердце зашлось.

Егор и Вавила подошли почти разом. Вавила спокойно протянул Ксюше руку для пожатия, Егор подбежал старческой мелкой трусцой и закачал головой.

— Ну, шустра девка — што твоя ящерка. Мы только из Озерков пришли, — сдернув с седой головы шапчонку, почти без ворса, вытер подкладом потное лицо и лоб.

— Родные мои… нашли… Идемте же на постоялый. Хозяйка блины обещала сготовить, я хоть попотчую вас да посмотрю на вас хорошенько.

Пошли по дороге. Гармошки пели вокруг.

— Мы, Ксюха, на прииске были недавно. Журу видели, Аграфену… Вавилу с Лушкой венчали в церкви, как полагатца.

— Да ну? Как же я рада за Лушку. Такая она… Душа у нее, еще поискать. Как она меня всяко срамила, когда вас арестовали. Тогда думала, изобьет. Прииск-то как? Красавец, поди?

— Мы на самом-то прииске не были, Ксюша. По-опасались.

— Кого же бояться? Свобода ноне.

— Тьфу, — сплюнул с досады Вавила. — Совсем ты, Ксюша, ослепла. Говорят, здесь сегодня глумились над рыбаками. Или они чужие и тебе на них наплевать?

— Рыбаки мне чужие? У-у-у… — это десятки слов протеста вырвались гудом. И все. Ксюша овладела собой. Примолкла. Показалось соромным уверять Вавилу, что рыбаки ей дороги, словно братья, они выручили ее в тяжелую для нее минуту, а она не сделала для них почти ничего. И сегодня не сделала. А что могла сделать? С кулаками кинуться на конвойных да вцепиться в поповскую бороду? Она сама упрекала себя в том самом, в чем сейчас упрекнул Вавила. Так к чему оправдания? Вавила прав. Так и ответила:

— Как сказал ты тогда мне у озера, что живу я закрывши глаза, так я шибко обиделась. Порешила смотреть во все стороны. Прав ты, Вавила, был: мало кто властью доволен, а больше костерят ее всяко-разно. Я все фамилии вам обскажу камышовских крестьян. И еще есть в Камышовке один человек, шибко мне нравится, и собой видный, и душа у него открыта. Он у нас на селе вроде начальника, заместитель какой-то… А говорит… что труба. Как начнет на митинге сказывать: война да победы, так у нас во дворе все до буквочки слышно.

— Для чего нам такой дуралей? — снова сплюнул Вавила.

— А может, сгодится. Вот на митинге я, грит, за войну кричу, с разделом земли надо ждать, потому меня выбрали и подчиняюсь я дисциплине партийной, а будь моя воля, так я бы разом прихлопнул войну, а к вечеру землю всю разделил. В душе, грит, разлад у меня. А с рыбаками, Вавила… Эх-х. Борис Лукич из городу правду должен привезть. Освободят рыбаков и… есть, выходит, правда.

— А если рыбаков суд осудит?

— Не может такого быть!

— А если все-таки будет?

— Ежели осудят, тогда мне одна дорога, вместе с тобой и с Егором.

— Спасибо тебе и на этом, а пока, Ксюша, рассказывай, где только можно, про рыбаков, про пьяного купчика, что по лицам бил за рублевку. Нам уже говорили о нем. Да и про свою судьбу говори… не называя имени. Можешь?

— Могу. Это же правда. А когда вы будете в Камышовке? Батюшки, да мы постоялый прошли. Придется обратно вертаться.

7.

Приехав в город, Борис Лукич прямо с вокзала отправился в прокуратуру. Она помещалась все там же, где была при царе, в мрачном приземистом доме из красного кирпича, прикрытом высокими тополями. Несколько лет назад Бориса Лукича привозили сюда под конвоем, и гулкий пустой коридор угнетающе действовал на него.

В тюремной камере одолевало отчаяние: загублена молодость. Впереди тюрьмы, этапы, звон кандалов. Нож бы достать или веревку. Прокурор обещает освободить, если признаюсь во всем, если изменю товарищам. Я не хочу гнить в казематах. Не могу! Жизнь дается однажды…

Так думалось в камере в долгие ночи. Особенно в зимние ночи, когда за окном и в трубе надсадно выла метель.

Тогда Борис Лукич вскакивал с койки, стучал в дверь и кричал:

— К прокурору меня, к прокурору… У меня к нему очень важное заявление.

Утром Бориса Лукича везли к прокурору. Таков был наказ. Он припадал к маленькому оконцу тюремной кареты и с замиранием сердца смотрел на белый снег, заиндевевшие тополя и синее небо. Как это великолепно! Люди идут по тротуару, подняв воротники. Они не видят, не понимают, как прекрасны тополевые ветви на фоне чистого неба, как восхитительно хрустит снег, как заманчива даль. Им недоступно наслаждение жизнью, они пресытились ею. Они, как слепые кроты.

Поднималась злоба на обывателей, занятых только собой, не умеющих наслаждаться настоящей жизнью и сами собой слагались фразы признания. Вспоминались фамилии, адреса. Появлялось жестокое оправдание: те обыватели тоже… Они идут по улице и тоже не смотрят вокруг, потому что просто не могут понять красоту. А я ее понимаю. Один понимаю. Мне необходима свобода! Я все расскажу прокурору. Я должен дышать свежим воздухом. Должен!..

И вот гулкий коридор прокуратуры. Тяжелые двёри по обе стороны. От входа до кабинета следователя тридцать два шага. Гулкая тишина, как команда «внимание» перед стартом, заставляла сосредоточиться, собраться как для прыжка.

Мысли сразу становились суровее, лаконичнее. В кабинет следователя Борис Лукич входил уже твердо, с чуть приметной усмешкой на тонких губах.

— Здравствуйте, — приветствовал следователь. — Я рад, что вы наконец-то одумались. Садитесь, пожалуйста. Закурите?

— С удовольствием. Разрешите взять еще папироску в запас?

— Сколько угодно. Может быть, чаю?

— Не откажусь и от чаю. Скажите, пожалуйста, при перевозке арестантов им всегда позволяют смотреть в окно тюремной кареты?

— Только по особому разрешению. Действует?

— Очень. Даже передать не могу.

— Курите, пожалуйста. Вот чаек и печенье.

За соседним столом сидел прокурор.

— Итак, — напоминал следователь. — Мы вас слушаем.

— Благодарю, но мне нечего добавить к моим показаниям. Разве то, что погода сегодня прекрасная, а чаек у вас, скорее всего, контрабандный. В магазине такого не сыщешь.

Следователь густо краснел от гнева.

— Зачем же вы просили с нами свидания?

— Хотелось, понимаете, закурить. Наконец, просто увидеть интеллигентного человека. Я, знаете, к вам очень привык. Привязался. Скучаю без вас.

Прокурор был седой старик с огромными бакенбардами, с пучками седых волос на бровях. Говоря с Борисом Лукичем, он закладывал левую руку за борт черного сюртука с золотыми пуговицами и шепелявил:

— Эх, молодой человек, молодой человек, жизнь, знаете, коротка и бравировать так вряд ли надо. Жизнь, знаете, надо ценить и лелеять, как благоуханный цветок, как любимую женщину. А вы кандальным звоном встречаете эту жизнь. И прокандалите ее, молодой человек.

После революции он, пославший на виселицу десятки людей, вышел в отставку и где-то под городом разводил розы.

Теперь Борис Лукич заходил в прокуратуру без охраны, ему не надо ни в чем признаваться, но пустой коридор, просторный и гулкий, по-прежнему заставлял подтянуться. У этой двери, бывало, приходилось часами дожидаться то прокурора, то следователя. На стене образовалась черная сальная полоса от арестантских загривков.

Борис Лукич постучал в массивную дверь и вошел в кабинет. Он остался таким же, каким был при царе, когда Бориса Лукича приводили сюда из тюрьмы для допросов. У стены стояли черного дуба шкафы с томами законов Российской империи. Высокие окна, закрытые белыми шторами. За огромным письменным столом раньше висел портрет самодержца Российского в горностаевой мантии. От него остался синеватый прямоугольник не выцветшей стены, прикрытый теперь небольшим натюрмортом: золотиста и дыня, убитый заяц, свесивший мертвую голову со стола и букет сиреневых хризантем. Но прокурор теперь новый. Он поднялся из-за стола и сделал навстречу гостю три шага.

— Очень рад, очень рад. Мне приятно вас видеть, дорогой мой Борис Лукич, Мушка только вчера вспоминала о вас и вашей проникновеннейшей декламации. «И каждый вечер, в час назначенный…» Так идемте к нам, Мушка будет рада — а чашечка кофе с дороги, надеюсь, не повредит.

— Если позволите, вечером… а сейчас мне бы хотелось заняться делами.

— К вашим услугам. — Достал из стола две тонкие папки в серых обложках, хитровато прищурясь, прищелкнул пальцами и, нагнувшись, достал на тумбы стола пузатый графинчик, две рюмки и пачку сухого печенья «Альберт». — С дорожки.

— Одну.

— За ваше здоровье.

Прокурор развернул первую папку.

— Для начала рассмотрим дело о рыбаках. Итак, дело о самовольном отлове рыбы крестьянами села Луговое из озер, отчужденных в пользу церковного причта…

Борис Лукич решительно встал.

— Не туда загибаете, батенька. Дело следует озаглавить иначе. — Дело о незаконном лишении свободы крестьян села Луговое священником… — Борис Лукич делал многозначительные паузы и усиливал их постукиванием указательного пальца по обложке.

Прокурор смущенно ерошил черные волосы, подстриженные под Керенского. Еще вчера дело о рыбаках называлось именно так, как говорил Борис Лукич. Еще вчера, предвкушая громкий процесс, прокурор готовил речь против Василия и произвола алчных церковников. «Кесарево — Кесарю, богово — богу. Не мешайте земное с небесным», — писал прокурор, ожидая от речи огромного резонанса даже в столице.

Прослушав первые страницы речи, жена прокурора воскликнула:

«Ты умница, милый. Я религиозна, но начинаю ненавидеть попов. Я вижу Неву, я вижу уже Петроград…»

Так было еще вчера. А сегодня честолюбивые замыслы рухнули. Тяжело вздохнув, прокурор протянул Борису Лукичу телеграмму министра Керенского.

«Обязываю придать делу луговских крестьян особую значимость энт широкую гласность зпт привлечь печать тчк», — читал Борис Лукич и одобрительно кивал головой. — Умница этот Керенский. В Петрограде, за тысячи верст, уловил политическое звучание, казалось бы, небольшого дела. Ой, умница. Ему бы премьером…

Прокурор зло барабанил пальцами по столу.

— Дальше читайте.

— …Обязываю квалифицировать, дело, как злостное нарушение закона от девятого марта… — прищурясь, Борис Лукич поднял взор на прокурора. — Специальный закон против церковников? Я и не знал.

— Закон о пресечении аграрных беспорядков, — вздохнул прокурор.

— Против крестьян?

Прокурор пожал плечами.

— Керенский очень самолюбив и требует неукоснительного выполнения законов, принятых по его инициативе.

— Вы хотите сказать, что один из вождей крестьянской партии социалистов-революционеров первым законом в России провел закон против голодных крестьян? Этого быть не может!

— Увы, это так. — Взволнованный прокурор тоже поднялся из-за стола и, заложив руки за борт френча, про» теле я по кабинету. — Дальше, дальше читайте.

— …И закона двенадцатого апреля, — прочел Борис Лукич и отложил телеграмму. — Этот закон тоже против крестьян?

Прокурор утвердительно качнул головой.

— Об охране посевов от покушения крестьян и привлечения их к строжайшей уголовной ответственности с возмещением убытков землевладельцам… в данном случае озеровладельцам, — горько сострил прокурор.

Борис Лукич сел. Он привык думать сидя.

«Наваждение. Первыми законами революционного временного правительства оказались законы против крестьян, против тех, от чьего имени говорит господни министр».

Борис Лукич тер лоб ладонью, поглаживая седеющую голову, словно ждал прояснения.

«Брешако-Брешковская, Чернов, Авксентьев — все вожди нашей партии поддерживают Керенского. Все восхищаются им. Видимо, я не понимаю чего-то, не хватает образования, не научился государственно мыслить. — Борис Лукич пытался заставить себя мыслить как-то иначе, но по-прежнему видел голодных крестьян и неудачливых рыбаков.

— Помогите мне разобраться, — просит Борис Лукич.

Прокурор, подумав, сказал со злорадной издевкой, вымещая свои неудачи:

— Я дисциплинированный член партии социалистов-революционеров.

Мыльным пузырем оказалась мечта о громком процессе, поощрении министра и переводе в столицу. Но пусть и Борис Лукич, приславший сюда этот мыльный пузырь, пусть же и он выпьет из этой горькой чаши.

Развернул вторую папку, такую же серую, как арестантский халат.

— «Дело по обвинению Рогачева Устина Силантьевича, — читал прокурор, — в проигрыше в карты приемной дочери Ксении Рогачевой и Козулина Сысоя Пантелеймоновича в выигрыше в карты означенной девицы…»

— И изнасиловании ее, — подсказал Борис Лукич.

Прокурор протестующе поднял ладони:

— Разберемся по порядку, дорогой мой Борис Лукич. Статья 990 Уложения о наказаниях гласит: «…кто в своем доме или ином месте устроит или дозволит устроить заведения для запрещенных игр…» Прошу уяснить, не сама игра преследуется законом, а заведение для оной. Было ли у Устина или Сысоя подобное заведение?

— Конечно, нет. Но не все ли равно, где проиграли человека — в специальном игорном заведении или в случайной игре? Че-ло-века ведь проиграли.

— Это так, дорогой мой Борис Лукич, но закон не регламентирует ставки. Следовательно, Рогачеву и Козулину не могут быть вменены в вину ни азартная игра, как таковая, ни ставка в игре. Не горячитесь, Борис Лукич, и поймите меня: здравый смысл сугубо субъективен, индивидуален. У каждого человека свой особый здравый смысл, чем-то отличный от здравого смысла соседа, а закон обобщает тысячи здравых смыслов. Так преклоним головы наши перед мудростью обобщенного здравого смысла.

Прокурор не иронизировал. Он листал страницы толстого тома, вчитываясь в статьи, поднимал указательный палец и шевелил им, как бы ощупывая значимость статей закона Российской империи.

— Скажите, пожалуйста, что вы там ищете, — не удержался от шпильки Борис Лукич. — Продали человека. Случай из ряда вон выходящий.

— Ну-с, не скажите. За прошлый год только в нашей губернии зарегистрировано восемнадцать случаев продажи жен, дочерей, сестер, просто знакомых женщин и девушек. — Вновь шелест страниц. — Права мужа законом практически не ограничены… За опекуном закон признает право совершения актов от имени опекаемых, в том числе принятия сватовства…

— Да какое же тут сватовство? Здесь насилие, господин прокурор.

— Так, наверно, и есть. Но попробуйте доказать, что Сысой овладел ей силой. Вы имеете на это свидетелей? Имеете заключение судебного эксперта? Имейте в виду, дорогой, по подобным делам женщины часто оговаривают мужчин.

— Я просто теряюсь. — Борис Лукич взял со стола прокурора папиросу, но не зажег ее. — Но обольщение… Наконец… — он хватался за последнюю возможность.

— М-да… Вы помните нашумевшее дело Ольги Палем, убившей Александра Довнара? Пик-кантнейшая история, смею вам доложить. — Хихикнул, боком поднялся со стула и засеменил к книжному шкафу, привычно, почти что не глядя, взял с полки книгу, прищелкнул пальцами, сложив их в букетик, поднес для чего-то ко рту и, еще раз прищелкнув, сказал:

— Представьте себе, очаровательная пятнадцатилетняя еврейка, черноглазенький симпампончик, принимает христианскую веру и убегает из патриархальной еврейской семьи. Пятнадцатилетняя! Денег у нее ни копеечки, душа нараспашку от веры в нового доброго бога. Такой ее и нашел богатый Кандинский, снял для нее комнату на одной из одесских улиц… подобно тому как Сысой устроил Ксению Рогачеву на пасеке. Потом Ольга Палем пошла по рукам. Убила своего любовника студента Довнара и пыталась убить себя. Отчет о суде над ней печатали все газеты России. Думаете, обвинялся Кандинский за растление малолетней? Отнюдь. О нем говорили как о благородном человеке. Не забывайте, что Палем было пятнадцать лет, а Рогачевой девятнадцатый.

Борис Лукич сбит с толку. Перед ним шкафы с толстыми томами свода законов Российской империи с двуглавым орлом на обложке. Их много, этих томов. В них расписано все: от порядка прохождения войск на параде до правил установки межевых знаков в степи, от правил обращения с анонимными письмами до наказания за не-отдание чести старшему командиру.

— Так неужели в этих десятках тысяч страниц нет ни одной, обвиняющей обидчиков Ксении Рогачевой? Защищающей ее честь? Этого быть не может. Я пропел о народной воле и счастье, и для меня нашлось целых, четыре статьи, по которым и запрятали в каталажку. А тут продали человека!

— Вы вправе не верить, подозревать меня в стачке с преступниками и еще черт знает в чем, но поверьте лучшему юристу России, честнейшей души человеку Анатолию Федоровичу Кони. Он человек неподкупнейший. Он, вопреки воле самого императора, огласил оправдательный приговор Вере Засулич, стрелявшей в петроградского губернатора Трепова. Так вот, жила в Петербурге чиновничья семья и была в ней красавица дочь. И жил в Петербурге богатый старик, любитель клубнички — молоденьких девушек, сохраняющих признаки девства. Папаша-чиновник и предложил старичку свою красавицу дочку в аренду на ночь за десять тысяч рублей. Ей было семнадцать лет. Дочь в слезы. Девушка влюблена, у нее жених, а отец наступает.

— Это не выдумка?

— Даю вам честное слово. В тот самый вечер, когда, глотая слюнки, старичок ждал девушку, она ушла из дому и вернулась только под утро, принесла отцу деньги, пришла к себе в комнату и застрелилась. Были слухи, что она провела эту ночь в казарме, а врачебный осмотр показал, что она в роковую ночь была… как бы сказать… любовницей десятков мужчин. Это дело вел Кони. Как человек, он винил и отца, и этого сластолюбивого старикашку, но как прокурор никого обвинить не сумел. Негодуя, он передал дело в судебную палату — высший орган Петербургского судебного округа — и палата прекратила дело за отсутствием состава преступления. А вы хотите, чтоб я, провинциальный прокурор, сделал то, что оказалось не под силу несравненному Кони.

Выйдя от прокурора, Борис Лукич едва различал дорогу. Двое голоногих мальчишек катили обруч от бочки, а черная собачонка с лаем бегала от одного к другому и пыталась поймать за голые икры. Парень-стекольщик стоял у подслеповатого домика в три окна и раскладывал на завалинке инструмент: доску, линейку, алмаз. Дородная кухарка с коромыслом на широких плечах прошла мимо. С надеждой стрельнула глазами в сторону Бориса Лукича и отвернулась.

В другое время Борис Лукич не преминул бы улыбнуться аппетитной кухарочке, но сейчас он мысленно еще продолжал спор с прокурором.

«У министра юстиции нет времени для пересмотра царских законов о защите прав человека, а время для издания законов о репрессиях против крестьян нашлось! Оказывается, только Учредительное собрание имеет право изменить принципиальные законы России. Издать закон, запрещающий торговлю людьми, — это слишком принципиально для министерства, а смертная казнь на фронте — это такая мелочь, такая частность, что ее можно ввести, не дожидаясь Учредительного собрания? Н-нет, батенька мой, вы не эсер. Вы бездушный бюрократ. Но, слава богу, у нас республика, у нас есть партия социалистов-революционеров. Наша партия не таких заставляла одуматься…»

Борис Лукич решительно повернул на главную улицу, где в бывшем губернаторском доме, напротив Совдепа, помещался губернский комитет эсеровской партии. Там, в губернаторской спальне, находится кабинет председателя комитета. В обширном губернаторском кабинете расположились: секретарь, агитаторы, уполномоченные различных учреждений и общественных групп. Здесь вечно толпился народ, но говорили интеллигентно, вполголоса и на вы, не то что в Совдепе напротив, где суета, сизые ленты табачного дыма, стук прикладов и не редкость крепкое словцо.

В эсеровском комитете с трудом, но все-таки сохраняют необходимую респектабельность: натирают паркет.

Здесь даже разносят посетителям чай в настоящих стеклянных стаканах, а не в кружках из жести.

Бориса Лукича уважали в губернском комитете. Когда он вошел, раздались приветствия, его приглашали присесть, засыпали вопросами о видах на урожай, о росте влияния эсеровской партии на селе.

Высокая секретарша в синем платье классной наставницы подняла глаза от бумаг, сняла с тонкого носа пенсне и повелительно проговорила вполголоса:

— Тише, товарищи. Борис Лукич, вас очень ждет председатель. Несколько дней уже ждет.

— Мне бы нужно срочно увидеть Евгению Грюн.

— Товарищ Грюн в губернии, на митингах. В городе будет дней через десять… — и повторила с нажимом — Председатель не любит ждать долго. Идите, голубчик, скорее.

В председательском кабинете стояли кресла из белого дерева с золотыми каемками, и с сидениями из голубого атласа. Увидишь их и говорить начинаешь тише, и слова в разговоре подбираешь особые. Здесь, в кабинете, творилась история и, заходя сюда, Борис Лукич всегда испытывал ощущение приподнятой взволнованности. Отсюда исходили приказы, смысл которых Борису Лукичу порой был даже неясен, но он выполнял их.

Сегодня буря негодования против судей, против бесправия человека прорвала обычную сдержанность.

— Здравствуйте, — начал Борис Лукич, заходя в кабинет. — Я к вам пришел по поводу беззакония…

— Знаю, — оборвал его председатель, плечистый, высокий, широколицый. Он поднялся из-за стола, пожал Борису Лукичу руку и горой навис над его головой. — Садись. И первые вопросы задам я. Какой бес тебя укусил и ты сцепился с попом из-за какой-то там рыбы?

— Не рыбы, товарищ председатель, а из-за людей, из-за крестьян. Отец Константин попрал человеческие права, а мы члены крестьянской партии…

Председатель поморщился и оборвал Бориса Лукича:

— Я читал твое письмо прокурору и письмо попа архиерею. А вот телеграмма Керенского: «Крайне недоволен событиями села Камышовки». Так вот, немедленно поезжай домой, попроси извинения у попа и благодари бога, что отделался только этим.

— Товарищ председатель, мы же крестьянская партия…

— Ты меня еще поучи… Все силы направил на, свару с попом, а возле Камышовки появились большевистские агитаторы. И ты только взгляни, как они ухватились, как хитро используют против правительства твою и поповскую дурость. Собираешься спорить? На, читай, — протянул Борису Лукичу несколько вырезок из газет.

— «Мы, крестьяне села Озерки, — читал Борис Лукичи, — клеймим позором тех, кто измучил церковным покаянием наших братьев из села Луговое, поймавших полпуда рыбы на Карасевом озере. А теперь еще в суд их везут. Эсеровские ораторы кричат на митингах о свободе, братстве, народной власти, а министры в Питере — капиталисты…

— Видал, куда гнут, — подчеркнул председатель.

— …Капиталисты гонят нас на войну. Землю по-прежнему отдают кулакам, а Керенский издал закон об охране посевов. По нему наших братьев без дела в кутузку бросают. Только Советы есть наша народная власть, и мы всемерно поддерживаем Советы и Ленина. Долой министров-капиталистов! Долой войну! Дать землю крестьянам! Да здравствуют Советы! Мы заявляем, что когда придет час, так силой поддержим Советы…»

На других вырезках напечатаны похожие резолюции сходов из Веселых Лужков, Куликовского Поля.

— Видал, куда замахнулись? На Временное правительство, на Керенского. И все из-за вашей глупой свары с попом. Не вмешайся ты, поп набил бы им морды, отдал лошадь, телегу и отпустил бы. Нет, надо было тебе вмешаться, и пошло на принцип..

— Так кто же творит беззаконие?

— Ты мне вопросов не задавай. Я сам задаю вопросы, таким, как ты.

— Я не могу поступить иначе. В наших газетах пишут именно об абсолютной справедливости, абсолютной. свободе духа, о достоинстве, о правах и чести, каждого человека России…

— Я сам пишу эти статьи и лучше тебя разбираюсь в этих делах. Основные задачи на сегодня — это обезвредить большевиков, подорвать их влияние в массах и консолидировать наши силы, а поп с амвона завернет что-нибудь против нас — и расхлебывай. Запомни, — с угрозой сказал председатель, — я должен получить письмо от попа, что он принял твои извинения и претензий к тебе не имеет. Иначе… и чтоб из Озерков, Веселых Лужков пришли другие резолюции сходов.

«Рыбаки, конечно, тоже неправы, но нельзя же сейчас арестовать человека без суда, без следствия, как во времена опричнины», — подумал Борис Лукич, но промолчал, подчиняясь дисциплине. Впереди главная цель — добиться изгнания Сысоя из партии, через печать осрамить Устина с Сысоем, а после можно будет снова вернуться к поповскому делу. Помолчав, собравшись с мыслями, сказал:

— У меня к вам очень серьезное дело.

— Подожди, я еще не закончил. Ты легкомысленно приютил у себя какую-то девку. Евгения Грюн мне показала твое письмо. Опять суешься в чужие дела?

Тут уж Борис Лукич не выдержал. Забарабанив пальмами по столу, он, прервав председателя, начал рассказывать все, что знал об Устине, о Ксюше, Сысое.

— …Он подлый насильник, мерзавец. Бороться за свободу может лишь имеющий чистые руки…. — горячился Борис Лукич.

— Перестань тараторить, — прикрикнул председатель. — Я знаю лучше тебя, что Устин и Сысой мерзавцы червонной пробы. Ты и десятой доли не знаешь про их махинации.

Борис Лукич доволен: попал в унисон. Цель близка.

— Но Устин в Рогачево влиятельный человек, а Сысой… Он сейчас нужен партии, как воздух. А ты перед выборами хочешь устроить скандал и дискредитировать партию?

— Товарищ председатель, это Сысой дискредитирует партию.

— Повторяю, Сысой нам нужен. Он стоит десяти обычных, — председатель посмотрел в упор на Бориса Лукича, — даже активных членов нашей партии. Уяснил?!

…На улицу Борис Лукич вышел совершенно обескураженный.

Что же такое тогда справедливость, честность, свобода, человеческое достоинство? Что такое достоинство партии, о котором так много говорили в тюрьме?

Звуки знакомой песни оборвали тяжелые думы.

В глубине улицы показались знамена, колонны людей.

«Долой Временное правительство!», «Долой министров-капиталистов!» — прочел Борис Лукич на плакатах. Он знал, что Временное правительство состоит главным образом из капиталистов, и эсеры сотрудничают с ними, но впервые это возмутило его. Он заставлял себя поверить в необходимость такого сотрудничества, но не мог.

Демонстранты проходили мимо, и песня звучала рядом. Борис Лукич вспомнил, как пел эту самую песню под ненавидящими взглядами городовых и обывателей. Пел, торжествуя от дерзости. А сейчас народ шел мимо, а он стоял на мостовой, с потертым портфельчиком подмышкой, и противоречивые чувства обуревали его. Было радостно, что народ идет с красными флагами и поет запрещенную «Варшавянку», за которую недавно казаки пороли нагайками. Но народ идет мимо него. И против него. Да, против. Они несут плакат «Долой Временное правительство!», а оно эсеровское, значит, и его, Бориса Лукича. Значит, это «долой» относится и к нему? Это его народ стал считать за врага!

— Чушь какая, — тряхнул головой Борис, Лукич.

Демонстрация проходила. Как всегда, по тротуару ее сопровождала толпа ребятишек, и среди них шел прокурор. Он с нескрываемым любопытством осматривал демонстрантов, прислушивался к их словам, казалось, пытался запомнить их лица. Борису Лукичу не хотелось встречаться с ним, и он повернул в переулок, но прокурор уже увидел его, приветливо заулыбался и, подойдя, взял под руку.

— Наблюдаем? Когда-то ходили так сами?

— Ходил. А сегодня думаю о законах и судьбах нашей революционной народной республики, где поп без суда лишает свободы крестьянина, где человека можно продать, как вещь…

— О какой республике вы говорите, дорогой мой Борис Лукич? — искренне удивился прокурор. — Кто объявлял республику? Не Шульгин ли — яростный монархист, принимавший отречение от Николая Второго? Не председатель ли Государственной думы Родзянко — монархист до мозга костей, не председатель ли совета министров князь Львов, монархист хлеще Родзянки? Подумайте сами, дорогой, Временное правительство на сегодня, конец июня 1917 года, после майского колебания, состоит из четырнадцати человек, в числе которых восемь монархистов, которые спят и видят восшествие на престол нового императора. Республику никто не объявлял, дорогой мой Борис Лукич. У нас продолжает существовать Российская империя, пока что без императора. А вы, дорогой, про какую-то Рогачеву толкуете. Идемте лучше обедать, и я познакомлю вас с моей милой и остроумной сестренкой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1.

Уезжая из города, Борне Лукич долго ругался и был настроен чрезвычайно воинственно.

— Дожили! Крестьян лишает свободы какой-то поп, а министр-эсер предлагает наказать этих самых крестьян. Во всем многотомье законов Российской, тьфу ты, империи, нет ни единого слова в защиту Ксюши. На кой черт тогда мы делали, революцию?

И тут Борис Лукич встал в тупик.

— Какой-то абсурд. Керенский и я — оба на первое место ставим благо России! И если мы разошлись — значит, кто-то из нас неправ? Иначе не может быть. М-мда… У Керенского образование высшее, а у меня церковноприходское… Керенский из Питера видит всю Россию, а я, хоть на цыпочки встань, вижу свой двор в Камышовке да лавку общества потребителей… Кому же виднее?

Длинна дорога от города до Камышовки. Снова и снова оценивая обстановку, Борис Лукич пришел к твердому выводу: конечно, неправ он. Ему надо еще много учиться, чтобы понять планы и действия таких корифеев мысли, как Брешко-Брешковская, Керенский или Чернов.

«Может, и правда дай девкам свободу, — сдавал последние позиции Борис Лукич, — так белый свет черт-то знает во что превратится. К примеру, вчера. Девка у хозяйки на постоялом дворе степенная, на первый взгляд скромная. Я пошучу чуть, а она отвернется и краснеет.

А как мать вышла на кухню, подтолкнула меня локтем и шепнула: «Рупь дашь — приду к тебе ночевать».

Казалось, она говорит и смысла не понимает. Отшутился: нет, мол, рубля. А она, как стемнело, толкнулась в каморку. «Пусти. Я согласна задаром».

И мысли Бориса Лукича унеслись совсем в сторону от Ксюши, от проблем революции и законов Российской империи.

— Э-хе-хе…

Въезжая во двор, неожиданно для самого себя весело крикнул Ксюше.

— Все прекрасно, Ксюшенька! Все хорошо! Но-о-о, Сивка, беги к овсу.

Эх, если б можно вернуть неожиданно сорвавшиеся слова, да, видно, и впрямь слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.

Борис Лукич сказался больным. Прошел в комнату и отказался от чая.

Клавдия Петровна, заохала, заварила сушеной малинки, приготовила горчичники и пошла к сыну. Там она пробыла до самого вечера. Уткнувшись в подушку, Борис Лукич стонал:

— Я Ксюше сказал: «Все прекрасно, все хорошо». И бывает же так. Мама, что мне теперь делать? Ехать в Питер к Керенскому?

Клавдия Петровна гладила голову сыну, как гладила ее в детстве.

— Милый мой мальчик, а может быть, и не нужно ехать к министру. Ничего ты там не добьешься, только нервы истреплешь и в долги заберешься по самые уши. Выход, Боренька, есть, да совсем не там, где ты его ищешь. С законом, Боренька, воевать смешнее, чем воевать с ветряными мельницами. А с Ксюшей… как бы тебе сказать?.. Ты человек умный. Ксюша девушка порченая, но все-таки славная. А ты у меня без предрассудков.

Весь вечер, всю ночь из комнаты Бориса Лукича все доносились то взволнованный шепот Клавдии Петровны, то мягкий басок Бориса Лукича.

Клавдия Петровна с первого дня хорошо относилась к Ксюше, а последние дни изласкала ее. Кажется, можно б не опасаться, а тревога все росла и росла. Когда шепчутся в доме, всякие мысли в голову лезут. Не уснешь.

Рассветало. Клавдия Петровна вышла на кухню, опустилась на лавку и долго сидела, откинувшись к стене спиной. Глядела, прищурясь, вдаль. Иногда повторяла вполголоса: «Так… так…» Потом вдруг спросила у Ксюши:

— Ты завтрак готовила?

— Вы же не приказали, а сама не посмела.

Клавдия Петровна пригладила волосы на висках.

— Разожги, Ксюша, печку и сготовим яичницу с салом. Боренька любит яичницу с салом. И ты ее, кажется, любишь?

— Люблю.

— А к яичнице положим моченой бруснички. Сохранилась брусничка в погребе?

— Сохранилась.

От души отлегло. Побежала в погреб. Только сбежала со ступенек крыльца, как из-за забора негромко окликнули Ксюшу.

— Вавила? И дядя Егор? Здравствуйте! Я, как вам обещала, везде — у колодца, в лавке — про рыбаков рассказывала. Слушают хорошо. Лукич вот из города вернулся и говорит, все получилось прямо сказать лучше некуда. И с рыбаками, и с моей обидой. Теперь и про радость буду рассказывать.

— Не верю, Ксюша.

— Да честное слово. Я буду вам помогать, как обещала. А вот с Иннокентием вас свести не могу. У всех копны собраны, у кого и стога сметаны, а они с Ульяной только вчера на покос уехали. Одно дело, покос далеко, а второе — ежели Ульяна увидит, что вы опять Иннокентия отрываете от работы — будет вам баня.

— А ты не бойся за нас. Расскажи, как его отыскать.

Готовя завтрак, Клавдия Петровна как-то особенно ласково, доверительно поучала Ксюшу:

— Яичницу надо жарить, чтоб сало и крепким не было и сильно соленым, чтоб оно и румяным было, и не пережарено в шкварку. А слоечка должна быть тоненькой, в середочке мяконькой, а корочка хрустеть на зубах. Учись, милая. Годков мне порядочно. Моя бабка в шестьдесят четыре умерла. И мать тоже. Таков, видимо, век у нашей семьи. Скажи мне, думала ты, как будешь жить дальше?

— Думала, Клавдия Петровна, да в кривун завернула.

— В твоем положении недолго в кривун завернуть. Скажи мне, Ксюша, как на духу, не таясь, Боренька тебе нравится?

От такого вопроса даже дух захватило. Клавдия Петровна вглядывается в Ксюшу.

— Не таись. Господи, как я хочу, чтоб люб тебе был. Понимаю: стар он тебе, но душа у него молодая. И добрый он. Без предрассудков. А в твоем положении… — Клавдия Петровна чуть выждала, посмотрела, как это слово повлияет на Ксюшу, и продолжала — Может быть, лучшего и не надо желать.

Изнылось сердце у Клавдии Петровны. Всем Ксюша взяла — и статна, и приглядна, и деловита, и ласкова. Приданого нет — это, пожалуй, и лучше: крепче будет любить своего благодетеля. Да главного нет у нее, что надо невесте, нет девической чистоты.

Несколько лет начисто отвергал Борис Лукич всякие разговоры о браке, а тут неожиданно согласился. «Нет Бореньке счастья, может быть, с полусчастьем свой век проживет?»

Стряхнула Клавдия Петровна украдкой слезинки, вздохнула поглубже и продолжала уже спокойно:

— Свадьбу, Ксюшенька, хорошо бы сыграть первого августа, на медовый спас Маковея Хмельного. Привезли б вам на свадьбу таежной малинки, душистой да спелой…

Увидя замешательство Ксюши, улыбнулась ей ласково. «Опешила девка от счастья», — и чтобы выручить Ксюшу, сказала:

— С ответом не тороплю. Хорошенько подумай, — и занялась расчетами к свадьбе: кого позвать, что приготовить, где поставить столы. А потом вроде бы невзначай промолвила:

— Побоялся Боренька тебе правду сказать. И рыбаков в тюрьму посадили, и с твоим делом ничегошеньки, Ксюша, не вышло. А уж Боря ли не старался?!

2.

Недавно степь была плоской, как сковородка, а сейчас взбугрилась шалашами, рядами копешек, стогами сена. Вроде как вспучилась от жары.

Долго искали Егор и Вавила покос Иннокентия и наконец-то нашли. Первый покос, где нет уютного шалаша — теплого ночью, прохладного днем. Стоит посередине поляны телега с задранными кверху оглоблями. На них наброшен полог из мешковины для тени и подвязана зыбка, а в ней, с хрипотцой, басовито орет ребенок. Орет безнадежно. Устало.

Егор качнул зыбку. Пригнулся.

— Гуль… гуль… Смотри ты, ручонки тянет! Рот-то беззубый, а лоб пошто морщишь? Утих! И до чего на Петюшку мово похож. Ну, прямо, как брат родной. Гуль, гуль… — защекотал голый животик мальчонки — Коза идет рогатая… за малыми ребятами. — И опять удивился — Прямо — вылитый Петька.

Склонившись за спиной Егора, Вавила смотрел, как мальчишка сучил ногами, пускал пузыри и тянулся к Егоровой бороде.

— За свово признает. Ей-ей, за свово. Гуль, гуль, гуль. Вавила, растолкуй ты мне, пошто все мальчишки тут, на степи, на Петюшку мово похожи?

— А девчонки — на Оленьку или Капку?

— Больше — на Капку. Ты это тоже приметил? — тихо гладя пузо мальчонки, Егор повторил, несколько раз — Девчонки больше на Капку похожи.

— И рыжие, и курносые, и черные — все?

Егор озадачен. Действительно, почему-то и черные, и белокурые, и худые, и толстые похожи на Капку.

— А каждая баба чем-то на Аграфену похожа? — кидает Вавила новый вопрос.

Егор заморгал удивленно.

— Я разве тебе говорил про такое?

Тень пробежала по лицу Вавилы.

— Я сам на дню десять раз Лушку вижу. Идем-ка к косцам.

Шел осторожно, стараясь не ступать на валки кошенины, Пахла она одуряюще медом, подвядшей клубникой и еще чем-то домашним. Нюхнешь — и тоска по дому сильнее.

В дальнем углу поляны два косца натужно били литовками подсохшую траву. «Коси коса, пока роса, — говорят в народе, и добавляют — Роса долой, коса домой». Подсохнет роса и трава становится жесткой, как прутья, сил против прежнего надо вдвое.

На соседних покосах косари убрались в шалаши, в холодок: кто дремлет, кто тянет с хлебушком квас, а тут продолжают косить в самый жар. Опоздали с покосом и стараются наверстать.

Взлетала литовка, проносилась над самой землей и со змеиным шипом врезалась в траву. Вавила нагнал косцов и окликнул Ульяну почтительно:

— Здравствуй, сестра. Мне бы Иннокентия, комитетчика.

— Зачем его вам? — с тревогой взглянула в сторону табора, где незнакомый старик склонился над зыбкой сына, и продолжала косить.

— По делу, сестра.

На степи, куда ни взгляни, барсучьими шапками стоят копны сена, стога, а здесь еще валят траву. И понятна тоскливая напряженность в голубых глазах Ульяны: снова по делу, а трава пусть стоит?

Подошел Вавила к хозяину, поздоровался.

— Ты, говорят, член здешнего Комитета содействия Временному правительству?

Плечи заходили быстрее, размахи литовки все шире.

— Чего тебе надо?

Невысок, суховат Иннокентий… Скособочен вправо, Как воз с поломанной осью. А глаза добрые, со смешинкой.

Вавила хотел достать из кармана мандат городского Совета, но раздумал — тут, видно, нужен другой мандат. Положил на землю котомку, поплевал на Ладони, потер их и потянулся к литовке хозяина.

— Дай, размахнусь.

— Погодь цапать. Ишь, в плечах-то медведь, запустишь литовку в землю, Порвешь, а она денег стоит. Тебе баловство, а я потом майся.

— А если всерьез?

— Мне платить нечем.

— Мне за баловство — тоже, — и вдруг рассмеялись.

— Бери тогда запасную. Вон стоит воткнута, видишь?

Хозяйка поощрительно улыбнулась, увидя, как ловко Вавила ухватил косовище.

— Э-эх… — Размахнулся.

«Вж-жик, — зашипела литовка. И земля под прокосом, как щека после бритвы.

— Ловко косишь.

— Вырос в деревне.

После нескольких взмахов Вавила крикнул Егору:

— Эй, хватит тебе забавляться с младенцем. — Сказал с нажимом. — Надо размяться нам. Надо!

Хозяин шел впереди. Взмокла рубаха. Трудно ему, но размахи все шире. Траву забирает на всю литовку. Взмахнет раз десяток и оглянется мельком: не скис гость? Куда там, на пятки без малого наступает. Ишь, черт двужильный. И траву кладет ровно, Э-эх, поднажмем!

И Вавила решает: что ж, поднажмем. Реже становятся взмахи, но литовка идет прокосней, после каждого, взмаха ложится на землю охапка спелой, пахучей травы.

Солнце палит, как ошалелое. Рубаха огнем жжет плечи Вавилы. Воздуха, кажется, стало меньше и он шершавый какой-то. Но пахнет!.. Будто хлебы пекут вокруг — не дрожжевые, нет, те не пахнут по-настоящему, а в домашние хлебы, подовые, на опаре, посыпанные для духовитости тмином.

Эх, была бы трава чуть помягче и устали не было б. Не косишь — на лодке плывешь, и в руках не литовка, а весла, и вокруг не трава, а тихая, голубая, прозрачная водная гладь. До чего хорошо!

И можно не думать о митингах, об этих, черт бы их взял, эсерах, захвативших сейчас деревню. Коси и коси…

— Размяться… Крыльца заныли, а ему все размяться, — ворчал Егор. Он шел последним. — Ему што… Молодой… А я сорок годиков как разминаюсь, глаза на лоб лезут.

В горле хрипит, как в дырявой сопилке, и сердце зашлось. Но Егор старается не отстать.

«Хватит, однако… Солнце того уж… к закату пошло. Ба-а! Никак подбивают траву да на новый заход. С меня бы, пожалуй, будя…»

Но стыдно отстать, и Егор заворачивал на новый прокос. Шел и взмахи считал. Не те, что сделал, — их считать незачем, — те, что остались.

— С сотню… с полета… Десятка три… Шабаш! — казалось, земля сама поднимается, чтоб способнее было упасть на нее и лежать. Десяток взмахов осталось… слава те, боже. Ах мать честна, никак подбивают траву да на новый заход!

Как сквозь сон доносился Вавилов голос:

— Егор Дмитриевич, присядь, отдохни…

— Ты еще мамкину титьку сосал, а я уж косил ее, травушку родную. А ну-ка, пусти меня наперед…

Взмах, второй — и слеза застелила глаза. «И в кого я такой гоношистый. Сказал же Вавила: «Присядь». Ну и сидел бы, а теперь хошь не хошь, а маши до конца».

Заалела степная даль и воздух стал слаще. Еле приметный, струйчатый, розоватый парок задрожал над низиной.

— Кончай, — закричал Иннокентий.

— Уф, — вырвалось у Егора. Земля качалась под ним, как лодка на волнах, и нужно было расставить ноги, чтоб устоять.

— Садитесь вечерять, — пригласила хозяйка.

«Когда же она успела кашу сварить? Все время шла впереди меня и никуда, кажись, не отходила, — думал Егор. — А дух-то какой от каши! Што мед!»

Таежный костер — великан, упитанный, громкоголосый. Его кормят сутунками толстых смолистых кедров и пахучей пихтой. Кормят без меры. Оттого он жизнерадостен и шумлив, трескуч, беззаботен. Не считая, швыряет в черное небо охапки сверкающих искр. Они крутятся в дыму над огнем, то ли радуясь нежданной свободе, то ли боясь темноты.

Степной костер невелик, с рукавичку. Скромен, тих.

И с чего ему буйствовать, если вся пища его — тонкие ветки полыни, метелочка камыша, а если порой и достанется тальниковая ветка, так степной костер благодарно привспыхнет и распустит вокруг такой аромат, что им не надышишься.

Он и светит иначе. Неяркое пламя его не в силах раздвинуть ночь, и она висит над самым костром, отдавая ему только донышко котелка — грей его, обнимай, а остальное: и верх котелка, и людей, и запах похлебки — ночь оставляет себе.

В тайге человек навалит дров без числа, натянет дерюгу на голову и завалится спать до утра, а костер бодрствуй, грей, сторожи от дикого зверя. Если иной раз и проснется средь ночи таежник, так только затем, чтоб ругнуть костер: «Ишь, притух, окаянный». Или: «Чтоб тебя черти подрали, фуфайку прожег!»

У степного костра не уснешь. Его заботливо прикрывают полой от дождя, от ветра. Иначе нельзя. Он слаб, и дождь или ветер потушит огонь. Ветки полыни тонки, и человек непрерывно питает костер, урывая себе кусочек тепла. Когда закипит на костре солоноватая степная вода, человек снимет с огня котелок и уважительно скажет: «Ишь, невелик, а все ж вскипятил».

У такого костра и расстелила Ульяна небольшую холстину. На ней — каша в котелке, куски хлеба и в кринке холодное молоко.

По степи разлилась лиловая тишина. Только ложки ширкали по глиняным мискам, да маленький Митя с причмокиванием сосал материнскую грудь.

Чем ближе становилось донышко мисок, тем чаще хозяин поглядывал на Вавилу с Егором.

— За помощь шибко спасибо вам, — мужики. Знакомиться будем.

Вавила протянул хозяину мандат городского Совета.

Иннокентий долго читал. И грамотешка не очень, и сомнение точит. Ораторы часто приезжают из города — так на парах, на тройках, с колокольцами, одеты по-городскому, как раньше в деревне и не видывали. А эти одеты как бог послал и ходят пешком. Еще и косить умеют.

— Вот она, жизнь, Иннокентий. — Вавила говорит тихо и с грустью. — Пришли к тебе люди из партии, единственной партии, что защищает народ, а ты смотришь на мандат, на наши заплаты и думаешь: где они сперли мандат? Хоть ребята и ничего, а надо б упрятать их в кутузку. Не мотай головой, мы не впервые мандаты показываем. Ксюшу из потребительской лавки знаешь? Так вот, Егор ее еще на руках носил и меня она знает уже года три. Работали на приисках вместе. Она тебе скажет, кто мы. Кстати, она нам тебя указала и сказала, что ты в душе большевик.

— Неправда. Ксюша так сказать не могла. Она знает, я честный эсер и член Комитета содействия революции.

— Во-во и на митингах кричишь громче всех: «Война до победы! Землю нельзя делить, пока правительство не укажет, а потом придешь к Лукичу и скажешь: «Будь моя власть, я войну бы сразу прихлопнул, землю бы сразу разделил. Раздвоился я…»

— Было такое…

— А раздвоился ты как: наружность у тебя эсеровская, потому как ты в комитете, а нутро правды просит. Ты сам дополз до большевистской правды, так как же я буду тебя эсером считать? — и долго рассказывал о большевиках. Читал газету с ленинскими словами.

— М-да, завернул — аж до самой печенки. Слушай, а в газетах ваших такое написано, что я про себя ночами обдумывал, а поутру сам себе признаться боялся. Выходит, Керенского надо туда… за царем? А я член Комитета содействия… Тьфу, как несурьезно все получается. Митинг собрать? Это, брат, трудно, ой, трудно.

3.

После двух дней покоса Вавила с Егором вернулись в село вместе с Иннокентием и первое, что услыхали, — митинг в селе собирается. И необычный. «Баба-оратель приехала».

Митинги в селе, почитай, через день. Все про одно: война до победы, а землю не трожьте. Покупайте «Заем свободы». А вот бабу-орательшу еще не слыхали.

На площади собралось человек пятнадцать.

— И больше не будет, помяни мое слово, — говорил Евгении Грюн Сила Гаврилович. — Надоели народишку митинги, как репейник в подштанниках.

Егор и Вавила стояли в сторонке, под прикрытием церковной ограды. Эту ораторшу они знали: два раза слышали в разных селах на митингах. До того хорошо говорит — точно медом потчует, да так, что отказаться нельзя. Два раза слушал ее Вавила и ни разу против нее выступить не посмел. Несогласных она высмеивала, как саблей срубала. Несколько дней ходил и мысленно спорил Вавила с Евгенией, новые доводы находил, а главное, думал, как сам спор построить, чтоб не оказаться осмеянным. Ведь осмеют-то Вавилу, а запомнят большевика: мол, отбрила большевика, мол, против эсеров у них кишка тонка. И сыграешь, того не желая, эсерам на руку.

На Евгении белая блузка, как солнечный блик на воде. Рыжеватые волосы — как золотая корона. Синяя юбка в обтяжку.

— Ко мне придут, — упрямо сказала Евгения и полезла по лесенке на трибуну — жидковатый помост на березовых столбиках вроде таежного лабаза, сбитого недотепой охотником. За ней залез Сила Гаврилович, старый знакомый по митингам в Рогачево Яким Лесовик. Он в черной бархатной блузе с большим красным бантом.

— Братцы, — тряхнув окладистой бородой, негромко сказал Сила Гаврилович, — народу возле трибуны немного, так незачем глотку драть, не казенная, — послухайте орательшу по текущему моменту из губернского комитета нашей эсеровской партии. Грюн ее имя.

— Апостолы многострадальной русской земли, — начала говорить Евгения Грюн. — Апостолы труда, терпенья и святости, дорогие крестьяне, батраки и батрачки, вы издревле поливали потом и кровью русские степи и горы. Задыхаясь в дыму и смраде хатенок, вы воздвигали дворцы и хоромы; сами недоедали, но кормили нашу обширную Русь. Нижайший поклон вам от истинно русских людей.

Сказала и поклонилась низко, коснулась пола рукой, как кланялись камышовцы, встречая пристава или попа, и как никогда и никто не кланялся им. Тихий одобрительный и почтительный шепот раздался в толпе и сразу же особая доверительность установилась между ораторшей и крестьянами.

Многие, может быть, и не поняли слов Евгении, но подкупила ее обходительность, почтительный тон. Начало сыграно хорошо.

Голос у Грюн красив, музыкален. Плавные, притухающие звуки то неожиданно нарастали до гневных, бичующих возгласов, то опять притухали, сменяясь почти что молитвенным шепотом. Женщина говорила то, что всегда говорили эсеры: война до победы! Немцев надо разбить! С землей подождите до полной победы над немцами Но смысл ее слов растворялся в музыке ее голоса, в плавных, красивых, выразительных жестах и действовал сразу на чувства, минуя сознание, как действует музыка, Вавила был сам очарован ораторшей.

Народ подходил из проулков, от церкви. Слух прошел, «оратель совсем особенный». Казалось каждому: только с ним, один на один, доверительно говорит эта женщина.

— Мы должны победить ненавистных немцев, посягнувших на нашу святую отчизну. Каждый, имеющий руки, возьмите винтовку, как крест, как хоругвь, как икону, и благословит вас господь на победу.

Ораторша овладела чувствами своих слушателей. Люди согласно кивали и даже повторяли ее слова. Даже Вавила — он часто потом вспоминал про эту минуту — вновь подпал под влияние проникновенной речи ораторши. Только святые слова можно провозглашать с такими ясными глазами, с такой страстностью. Дай сейчас ему в руки винтовку, покажи ему немцев, и он, Вавила, проклинавший войну, кинулся бы в атаку.

«Наваждение»… — усилием воли он освободился от чар рыжеволосой ораторши. Устыдил себя: «Большевик». Заставил себя вслушаться в смысл речи Грюн и удивился: она плела примитивную чепуху, но с таким колдовским артистизмом, что завораживала слушателей. Оглянулся Вавила. Вон однорукий солдат, недавно хмурый, с болезненно искривленными губами, улыбается Грюн приветливо, одобряюще и кивает: да, да, мол, война до победы! А как же иначе?

Вон высокий, сухощавый мужик без шапчонки, в залатанной посконной рубахе, недавно кричавший, что голодает народ без земли, сейчас, слушая уверения Грюн, что с разделом земли надо ждать, кивает и повторяет вполголоса: «Подождем. Как же иначе, раз надо».

«Чертова соловьиха, — ругнулся Вавила. — Как бороться с тобой? Такой не подкинешь вопросик. Она так отбреет, что присохнет язык».

— Сестры-крестьянки, — обращение к женщинам было особенно задушевным, — большевики женщин общими делают. Это ужас: сопливый, безносый, а захотел — бери бабу, какая понравится. Об этом в селе Бугры монашенка выкликала, она сама видела: у большевистских женщин уроды родятся. С хвостами.

— Господи боже! — прошло по толпе.

Грюн кончила говорить. Держась за перила, раскрасневшаяся, уставшая, она слушала одобрительный рокот толпы. После нее говорил Яким Лесовик.

— Я не политик, дорогие мои. Я только поэт! «Звонкая песня сибирских полей», как зовут меня истинно русские люди. Я против всех партий. Я русский — и только.

Вавила недоумевал, слушая Лесовика. Он тоже говорил красиво, завладел вниманием слушателей. Но куда он гнет, отрицая все партии?

— Но разве допустимо скрыть от вас, сестры мои, братья мои, отцы, матери, деды, великую истину, что открывает нам с вами вечное счастье здесь, на земле?

Так поклянемся, братья и сестры мои, именем господа нашего Иисуса Христа, что будем везде и всегда голосовать за эсеров. Только за них. Поднимем руки. Крестимся. Повторяем, клянусь именем господа бога…

Люди молились. Клялись.

«Попробуй тут выступи», — думал Вавила.

И все-таки выступил. Бросил в народ:

— Товарищи!

Взбудоражило, приковало внимание непривычное слово. Вавиле это и надо. Возвысив голос, рубя рукой воздух, он продолжал:

— Тут есть крестьяне, что недавно вернулись с фронта. Вон стоит без руки товарищ. Вон, рядом, на костылях. Давайте попросим их рассказать, какая она, война, и для чего. Может, господам ораторам самим охота покормить вшей на фронте?

Свист раздался. Крики: «Долой!» А Вавила продолжал:

— Тут господа ораторы убеждали не трогать земли. Так что ж, товарищи, при царе терпели, животы с голоду пучило и опять терпеть?

— Долой его! Вон, — кричали Грюн, Яким и с ними старости и мужики побогаче.

Но Вавила уже на трибуне. Сжимая в руках солдатскую фуражку без козырька, рассказывает крестьянам:

— При царе воевали и сейчас воевать? При царе кулацкие земли не тронь — и сегодня не тронь! Да что там земля. В начале лета несколько мужиков на поповском озере бредень забросили и поймали полмешка карасей, так из-за этих рыбешок полмесяца по деревням таскали их с ребятишками, мучили церковным покаянием, а потом на год каждого посадили в тюрьму. При царе полиция березовой кашей кормила и сейчас кормит. Ленин правильно говорит: власть захватили министры-капиталисты и душат народ. Вон стоит заготовительная контора господина Ваницкого. Меня самого на его прииске в шахте давило. Вы у него рубль весной взяли, а осенью рубль двадцать копеек отдай. Да не деньгами, а зерном. Да не по той цене, что сегодня на рынке, по той, что сами они установят.

— Какой там рупь двадцать! С меня два содрали, — пронзительно крикнула крестьянка в линялом сарафане.

— Душегуб Ваницкий, — заревела толпа.

Вавила воспрянул духом и крикнул сколько было сил:

— Правильно, кровопиец Ваницкий. А ораторы от вас утаили, что Ваницкий эсер. Да еще не простой, а чуть ли не самый главный по всей губернии.

— У-у, — загудела толпа.

— Товарищи! — больше Вавила не рисковал говорить свое. Красивее Грюн и Якима не скажешь, а в смысле толковости… Он специально на память выучил ленинскую статью и стал говорить ее…

До поздней ночи длился митинг.

«Долой эсеров, — кричали фронтовики. — Долой войну. Землю делить!»

«В селе давно организован Комитет содействия революции. Его нельзя распустить — в городе переполошатся, начальство нагрянет, а власть сейчас их. Зайдем-ка мы с тыла!» — думал Вавила и предложил выбрать Совет депутатов. Оторванный от города, он не знал, что этот лозунг временно снят большевистской партией. Да если б и не был оторван, то все равно бы его предложил. Большевики Сибири в то время еще продолжали вести борьбу за власть Советов.

— К чему Совет, — загрохотал Сила Гаврилович. — У нас Комитет содействия революции.

— Правильно, — согласился Вавила. Пусть комитет занимается революцией, а Совет займется своими делами, деревенскими, крестьянскими, бедами, разными докуками, землей, да мало ли чем.

— Правильно… Верно… — кричали вокруг. Нашими делами покедова Кешка Рыжий один занимается.

— Кешку Рыжего — председателем…

Когда расходился народ, Евгения Грюн стояла, облокотись на невысокий штакетник церковной ограды. Вавила запомнил ее ненавидящий взгляд. Тут же к нему подошел невысокий мужчина в серой холщовой толстовке, лысыватый, круглолицый.

— Товарищ мой! Дорогой! Не узнаешь? Пересыльную тюрьму под Иркутском помнишь? Узнал? Борис Лукич Липов! Как ты вырос. А я, брат, старею, — и Борис Лукич по-братски обнял Вавилу. — Я председатель здешнего общества потребителей. Эсер. Но многое из того, что ты говорил, я принимаю. Мне начинает казаться, что большевики кое в чем правы, обвиняя правительство. Я это почувствовал, ведя дело об аресте рыбаков и продаже одной милой девушки. Зайдем ко мне, чайком тебя попотчую. А Иннокентий энергичный, честнейшей души человек, он будет очень хорош в роли председателя сельского Совета.

4.

Мастер молоканки сам предложил:

— Занимайте под Совет старую сыроварню, все одно стоит без дела. Не забудьте столбом потолок подпереть, а то повалится, и шапку кому попортит. Ха-ха…

И впрямь пришлось потолок подпереть столбом, и стала ветхая сыроварня походить на шахтовый забой, подкрепленный новым подхватом. Потом рисовали вывеску на свежеоструганных досках. Писала Ксюша огрызком карандаша. Получилось не очень приглядно и плохо заметно. Борис Лукич принес пузырек чернил и вывел: «КАМЫШОВСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ».

Черные буквы, как из железа покованы, и от них на желтую доску падает сероватая тень. Когда прибивали вывеску к коньку сыроварни, вокруг собралось десятка два мужиков и ребятишек без счета.

— Смотри ты, с самого сотворения мира впервые мужицкая власть на землю пришла.

Притихли вокруг. У Егора слеза на глазах навернулась.

В третьем селе создают Егор и Вавила крестьянский Совет. И каждый раз, как прибивают вывеску, на глаза Егора набегает слеза.

В старенькой сыроварне собралось первое заседание Камышовского Совета. Народу набилось полная сыроварня. Открыли дверь, но вскоре и крыльца не хватило — облепили завалинку. Пришлось выставить окна, и люди выкрикивали наказы:

— Эй, Кеха, председатель! Перво-наперво надо про землю решать.

— Передел!

— Отобрать, у кого лишек!

— Про налог, недоимки!

— Солдаткам помочь!

Кто-то сострил:

— Знам, каку помочь солдаткам надо. И рад бы, да баба своя караулит.

На остряка цыкнули:

— Нашел, окаянный, время языком балаболить.

И снова посылались наказы Совету.

— Школу надо строить. В сараюшке-то ребятенки совсем ознобились.

— Машину купить сообча, молотилку, а то у Ваницкого в конторе возьмешь да восьмой сноп отдашь.

— Земли у нас, ежели по справедливости, всем сполна хватит, да лучшие земли богатеи забрали. А до наших — семь верст киселя хлебать.

— Поменьше горло дери, а то баба твоя придет хлебушко займывать аль лошадок просить, я ей припомню «семь верст киселя».

Это выкрикнул Сила Гаврилович. Сухой он, жилистый. Его не выбрали в Совет, и он так, вроде бы между прочим, проходит мимо сыроварки.

— Про контору Ваницкого… замаяла контора хуже старой ведьмы.

— Все им сдаем и в долгу остаемся…

— Про контору — в первую очередь.

— Про войну пиши. Долой, мол, ее, треклятую.

— Про войну, про войну… Прямо Керенскому: не дадим, мол, больше рекрутов.

Ксюша сидела в углу и пыталась писать протокол: «Богатеи забрали ближние земли. Закабалила контора Ваницкого. Кулак Голубев против…»

Пишет, а в теле, кажется, каждая жилка звенит радостью. Когда-то о крыльях мечтала, чтоб облететь землю и жизнь посмотреть. Так вот она, жизнь, перед ней, знакомая с детства и неведомо новая.

«Войну кончать. А с рыбаками как?» — и вставляет свое:

— С рыбаками надо решать.

— Непременно. Письмо в город написать, а пока, суд да дело, пусть луговские отберут озеро у попа Константина и — баста!

5.

Первое заседание Камышовского Совета закончилось поздней ночью. И не закончилось даже, а прервалось, потому как скоро должен заняться день и надо приступать к выполнению срочных решений Совета.

Расходились шумными группами, продолжая обсуждать наболевшее.

— Утром землю делить зачнем. Даже не верится.

— Не всю зараз переделим. Это землемерово дело, а наперво — хоть солдаткам да безземельным которым.

— У попа можно смело взять десятин девяносто, хватит ему, толстопузому, десяти.

— Да так же и записали, неужто забыл?

— А Сила Гаврилыч к концу-то примолк.

— Знать, Сила супротив силы не прет.

— Конторе Ваницкого, значит, теперь хошь деньгами плати, хошь пшеничкой. Прямо не верится.

Что-то очень знакомое и дорогое напомнила Ксюше сегодняшняя ночь.

В Рогачево такое случалось весной. В субботу, под вербное воскресенье много народу собиралось у Кузьмы Ивановича на вечернюю службу. Кто попочтенней, смелей или раньше пришел, те занимали места в моленной, остальные на улице, во дворе, возле настежь открытых окон. Расходились вот так же ночью, и каждый нес домой освященную вербочку с белыми нежными серьгами и в ладошке лодочкой — горящую свечу, огонь от лампады в моленной. А в душе — умиротворение, праздничность, вера, что завтра начнется какая-то новая жизнь.

Что-то очень похожее уносила Ксюша с сегодняшнего собрания. Так же расходился народ. Та же праздничность на душе и твердая вера, что завтра начнется новая жизнь. Только она не будет кем-то дана, ее нужно делать самим. Это вернее, слаще. До того на душе хорошо, что хотелось запеть, хотелось обнять незнакомых, идущих рядом людей.

И тут вспомнила Ксюша, что Борис Лукич за все время заседания рта не раскрыл. И сейчас шел молчаливый, насупленный, временами покрякивал, словно на плечи ему опускали многопудовый мешок. Значит, встревожен чем-то ее хозяин, такой умный, хороший и честный. Она догнала Бориса Лукича и тихо взяла его под руку. Вчера не посмела бы, а сегодня все кажутся братьями.

— Ты, Ксюша? Что тебе?

— Хотела сказать… Сколь людей на свете правду искали и я искала, и вы для меня искали ее, для рыбаков, а найти не могли. И стала я думать, нет правды на свете, а она вовсе есть. Есть! Да рядом.

— Эх, Ксюша, святая душа, раньше чем правду искать, надо твердо знать: что такое есть правда. Тебе кажется просто: увидишь и сразу, мол, сердцем правду почуешь. Ксюшенька, это много сложней. Идешь ты тайгой и пересекает твою тропу ключ с прозрачной водой. Он неглубок и шириной шагов пять. Зачем же искать обходную дорогу, не лучше ли вброд пять шагов и идти себе дальше. Верно ведь?

— Верно.

— Ключ студеный, ты босиком. Вступишь в воду — ноги как обожгло. Перешла ключ, а вечером лихорадка. Так какой дорогой лучше идти — прямой или кривой?

— Наверно кривой.

— То-то оно. Или идешь ты в густом тумане. Впереди видишь бурную реку, пороги на ней, водопады. За речкой огромное поле льда. Куда же идти? Кидаться в ледяную воду, а после ночевать во льду, без огня? Ты остаешься на этом берегу, разводишь костер и ночуешь, а утром, когда разойдется туман, глазам своим не поверишь, не речка перед тобой, а ручеек… Его можно перескочить. Не ледяные скалы за ручьем, а поляна, покрытая снегом. Видала такое?

— Да сколько угодно. В тумане все другим кажется.

— То-то оно. Откуда мы знаем с тобой, не студена ли вода, куда порешили вступить при переделе земли? Нет ли перед глазами тумана, что искажает дорогу? Скажу тебе откровенно, мне тоже кажется: правильно решил Совет дать солдаткам землю поближе, отнять у попа излишек земли, дать хоть слегка по рукам хапуге Ваницкому. Хорошо будет тогда в Камышовке?

— Конечно, Борис Лукич, хорошо!

— А если такое сделать по всей России?

— Вот бы здорово. И рыбакам бы сразу свобода, и…

— И я так же думаю дурацким своим умом, а во главе России стоят умнейшие люди. Я не говорю о князе Львове, Коновалове — это другой разговор. А Чернов? Керенский? Они почему-то не делают так, как Вавила и Иннокентий. Значит, почему-то нельзя? Не туман ли перед глазами Вавилы… и перед моими глазами тоже, потому что я многое понимаю так же, как и Вавила. Ксюшенька, это так тяжело. Думаешь-думаешь ночи напролет и мысли не можешь унять. Вроде как раскрутились в голове колесики и не остановишь их, не успокоишься, не уснешь. Все, кажется, мы делаем правильно, осуществляем задачи революции и претворяем в жизнь вековые чаяния лучших русских людей. Повернешься на другой бок и начинаешь думать иначе: разве я умнее вождей революции? Нет! Значит, я ошибаюсь! Значит, нельзя поступать так, как мы решили сегодня.

— Но утром уже начнут делить землю.

— Не знаю, Ксюша, ничего я не знаю.

6.

Все оказалось сложнее, чем представлялось Ксюше.

Совет решил землю делить утром. Ксюша встала чуть свет, чтоб пораньше управиться по домашности, но у церковной ограды, на площади, уже толкался народ.

— Кто дал им право за нас решать?

— Не хотим передела.

— Вздуть бубну рыжему Кешке.

Силы Гаврилыча не было на площади, но кричавшие слишком часто поглядывали на окна его высокого дома, очень похожего на дом Кузьмы Ивановича в Рогачево.

— Долой Кешку Рыжего.

Два дня шумел сход.

— Товарищи, только часть переделите, — надрывался Вавила, комкая в кулаке солдатскую фуражку. — У ло-шадных, у зажиточных земля у самой поскотины, а у солдаток у некоторых верст за десять.

— До-лой!

— С конторой Ваницкого и того яснее.

— До-лой!

— Ставлю на голосование, — кричал Иннокентий с трибуны.

Вот диво, на сходе не более пятисот человек, а голосов сосчитано более восьмисот.

— Долой сам Совет!

Взмокший Вавила, такой, как если б на нем воз везли, разыскал в толпе Ксюшу.

— Тебе поручали девок на сход созвать, молодух и парней. Теперь все голос имеют. И голоса молодежи нам очень нужны. Беги по знакомым, зови.

— Я побегу. А вы тут следите. Федулка хромой на том конце руку поднимал, потом ко мне шмыгнул и опять руку поднял, а посля к церковной ограде подался.

— Врешь ты все, — истошно кричал закадычный друг Федулки. — Он как стоял тут, возле меня, так и сейчас… только что вот стоял.

У церковной ограды появилась монашка — та самая, что причитала в Буграх.

— Антихрист пришел в Камышовку, — завопила она. — Вон он, вон он, — показывала она то на Вавилу, то на Егора и Иннокентия. — Блудница с бесами свадьбу справляет, — показала монашка на Ксюшу. — Блудница чертенка родит…

— Замолчи, — прикрикнул на нее Иннокентий.

За монашку вступился сам Сила Гаврилыч. Дескать, теперь не царское время. Свобода. Глотку никому нельзя затыкать.

Ксюша ходила по избам и уговаривала женщин и девок идти на сход.

— Срамота-то какая — на сход! Это девке? Да от нее женихи отвернутся.

— А может, валом повалят.

— А тебя пошто монашка блудницей зовет?

Так встречали не часто. Чаще, поговорив, посоромясь ради приличия, несколько раз отнекавшись, поправляли платок и бежали на сход.

— Верно, девонька, жисть така наступат, как бы не проморгать ее.

— Иннокентий, надо иначе устроить голосование. Ксюша видела, как некоторые по нескольку раз голосуют.

— Та-ак, — протянул Иннокентий и, выбрав момент, когда сход немного притих, выкрикнул сипловато — за двое суток голос осип. — Эй, кто за решение Совета о переделе земли, об оплате конторе Ваницкого, отходи к потребиловке, кто против — к церкви. И чтоб, как считать начнем, не бегали через площадь.

— Не гоже так. Никогда так раньше голос не подавали, — возмущался Сила Гаврилыч.

— Командовать стал. Не царское время… Долой… — надрывался Федулка.

Но народ уже шел: кто к потребительской лавке — те, что за новую жизнь, за Совет, кто к церковной ограде — те, что поддерживали Силу Гаврилыча. Вавила и Иннокентий напряженно следили за этим движением. Вон фронтовик, товарищ Иннокентия, направился к потребиловке, за ним Ксюша в окружении притихших, смущенных девок, что впервые пришли на сход, впервые стали ровней мужикам. За ними густой толпой камышовцы.

Толпа у потребительской лавки. Три-четыре десятка человек у церковной ограды.

— Ур-ра-а… наша взяла… — кричали фронтовики. Словно вихрь пронесся над площадью и взметнул вверх фуражки, шапчонки, — Ур-ра-а-а… Правду надолго не затаишь.

7.

ИЗ БАЯНКУЛЯ ВАНИЦКОМУ.

Рабочие тайно выбрали комитет двтч требуют сокращения рабочего дня подземных работах до девяти часов зпт в мокрые забои фонарей с закрытым огнем тчк.

ИЗ ПРИТАЕЖНОГО ВАНИЦКОМУ Рабочий комитет Богомдарованного требует кормящим матерям полчаса кормления ребенка тчк Послали Питер письмо требуя окончить войну.

ИЗ КАМЫШОВКИ ВАНИЦКОМУ

Подстрекаемые большевиками крестьяне требуют повышения закупочных цен сельхозпродуктов уровня рыночных тчк Бойкотируют магазин тчк Последние дни закупки торговля полностью прекратилась тчк Сходах читают статьи рабочих газет особенно Ленина зпт требуют прекращения войны зпт отставки министров капиталистов тчк Соседних селах спокойней тчк

Прочтя телеграммы, Ваницкий медленно встал из-за стола, закурил и прошелся по кабинету. Несколько дней его не было в городе, и содержание поданных телеграмм ошеломило его. Грюн права, налицо новый революционный вал и при этом вышедший из-под контроля. Позвонил по телефону.

— Барышня, мне председателя губкома эсеров. Викентии Александрович? Здравствуйте. У меня к нам срочный разговор, не сочтите за труд заехать ко мне часика в три. Что, у вас бюро? Нет, я занят, и на бюро не буду. Постарайтесь приехать сразу же после бюро. Итак, не прощаюсь.

8.

Раннее утро. Выгнав в стадо коров, камышовцы стремились в поле, Бабы и мужики, парни и девки, ребятишки тонкими струйками вытекали из переулков, сливались в ручьи, текли по трактовой дороге к поскотине.

— Слыхать, и покосы будут переделять, — шамкал дед Явор.

— Покосы на той неделе, дедушка. Сегодня лишь пашню.

— И то слава богу. Ишшо до японской войны буйные головы на передел подбивали. Да вот как получалось: кто покричит на сходе, того ден через пять в волость, на лавку, скинут портки да полсотни горячих ка-ак всыпят. А нынче, смотри, весь народ.

— Поповские земли в первую очередь станут делить.

— Поповские? Диво!

У самой поскотины, на косогоре, где чернозем по колено, где ветры наносят зимой сугробы и в самые бесснежные зимы озимые прикрыты снегом, так что весной косогор, как пасхальная горка на тарелке, весь в зелени-всходах, только яичек крашеных не хватает, тут сто десятин, отделенных попу по закону, да десятин полета благо приобретенных.

Черной птицей стоит у межи растерянный поп, раскинув руки. Ветер полощет широкие рукава подрясника, и кажутся они крыльями, сам поп — черной птицей, готовой взлететь над толпой, а крест в его руке — единственным когтем из стали.

— Братья и сестры мои, дочери и сыны! Прихожане! На церковное покушаетесь! Божье воруете. Отца своего духовного без хлеба мните оставить. И память у вас коротка, позабыли, как закон за отца Константина заступился. Недавно совсем. Дети мои…

И действует мольба попа. Начинает колебаться народ. Часто бывает: к делу уже приступили да пустил слезу человек, и забыто решение. Может, и тут повернулись бы все обратно, да Иннокентий вышел вперед:

— Эх, батюшка, батюшка, у тебя, у отца духовного, полтораста десятин, да у самых ворот, а у твоих дочерей десятина за десять верст. А у которых и ее нет. А ну, сторонись. Товарищи, правильно я говорю?

— Правильно.

— Про-о-кляну, — не унимается поп, — анафеме предам. Церковь закрою…

— А ну… — Иннокентий плюет в шершавую мозолистую ладонь и сжимает кулак. — Сторонись. Мир приговорил — и никого твой закон не поделат. — Взяв маховую сажень — две жерди, расставленные, как журавлиные ноги, расстояние между концами равно сажени, — Иннокентий идет по меже, меря сажени, а сзади — притихший народ, — Пять, шесть, — считает Иннокентий, — двадцать шесть., шестьдесят. Стоп1 Где тут солдатка Дарья Спенушина?

— Тут я.

— Робя, помоги ей столб тут поставить. И запомни, Дарья, это твоя теперь земля. Урожай снимет поп, раз уж он тут посеял, а с осени ты засевай, С лошадью как?

— Да заступом перекопаю.

— Бога побойтесь, если пренебрегаете людскими законами. Я так не оставлю. Я — в суд! — кричал поп, идя вместе с народом по узкой борозде.

9.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. — Ваницкий указал на жесткое кресло, стоявшее рядом с рабочим столом. — Я ждал вас вчера.

— Заседание комитета затянулось до ночи.

— Возможно… Но есть телефон и можно было предупредить. Впрочем, не будем заниматься выяснением отношений. Викентий Александрович, мне бы очень хотелось услышать от вас краткую информацию о политическом положении в нашей губернии.

— Именно о об этом я докладывал вчера на бюро.

— Это что? Упрек?

— Наоборот, Аркадий Илларионович, я, как председатель губернского комитета, даже почитаю за обязанность изложить члену комитета краткое содержание доклада и прений. Дело развития демократии вообще и влияние нашей партии в частности проходит чрезвычайно успешно. Конъюнктура на селе благоприятна весьма, и, по данным наших функционеров, за нами идет, от восьмидесяти до девяноста процентов крестьян. Местами больше. Но нам достаточно этих цифр. Осторожность никогда не мешает.

— Так везде?

— Мне кажется, да. Во всяком случае, ни один наш функционер, ни один уездный комитет не сообщают иначе. Конечно, везде есть оппозиционное меньшинство.

— Грош цена вашим функционерам и уездным комитетам. Вот прочтите. Телеграмма из Баянкуля. Организован нелегальный рабочий комитет. В телеграммах из Камышовки и Богомдарованного обратите внимание на чрезвычайно опасные политические требования.

— Но это же просто группки экстремистов…

— На Богомдарованном они вышвырнули управляющего с прииска и было их… я думаю, все приложили к этому руку. В Камышовке за резолюцию Совета, обратите внимание Совета, о разделе земли, о недоверии правительству голосовало свыше восьмидесяти процентов. Ваше так называемое оппозиционное меньшинство не дает коров моим заготовительным конторам, а это значит — осенью я должен платить за мясо в полтора-два раза дороже. Обратите внимание на рост политических требований. Сколько денег я просаживаю в вашу шарашкину партию?

— Аркадий Илларионович, оскорбляйте меня, но не трогайте великую партию.

— Пузыритесь? Но и субсидии от меня вы будете получать в соответствии с конъюнктурой в деревне и на моих приисках, настоящей конъюнктурой, не дутой вашими комитетами. Сократятся заготовки в конторах — сократятся и субсидии; забастуют рабочие на руднике — просите субсидию в стачечном комитете. Где Евгения Грюн?

— Все еще в селах, на митингах.

— Очень жаль. Она единственно светлая голова в комитете. Мне надо ее увидеть. А пока… надеюсь вы сообщите мне, какие меры вы собираетесь принимать. Поймите, мы теряем массы, и конъюнктура в селах хуже некуда. Кстати, вы не читали Маркса? Очень рекомендую снова прочесть, и надеюсь в среду… часа так в два-три вы мне сообщите, что предпринимаете для выправления дел. А функционеров ваших гоните немедленно, пока они не загубили все дело. И, видимо, мне придется самому принять меры для охраны своих интересов.

И еще, дорогой Викентий Александрович, примите к сведению. Некоторое время назад я имел разговор с Керенским. Он был моим адвокатом, и наши добрые отношения до сих пор сохраняются. Я сказал ему, что вынужден отступать перед рабочими, перед крестьянами, что в силу правительства веры нет. Александр Федорович сказал, что на этих днях правительство примет эсктраординарные меры. И добавил: армия ненадежна и для спасения России от большевистской заразы необходимо сплочение всех сил, от меньшевиков и эсеров до пуришкевичей, Марковых и мещерских. До скорого свидания, Викентий Александрович, пока я вынужден защищаться сам! — И позвал секретаря.

— Пошлите ко мне Сысоя Козулина.

10.

В тот вечер, запыленный, уставший, сменив по дороге на постоялых дворах двух лошадей, Сысой добрался до заимки, стоявшей неподалеку от тракта. Хозяин хорошо знал Сысоя и молча указал на сеновал.

— Ротмистр Горев… Ротмистр Горев, — будил Сысой лежавшего на сене заросшего, небритого человека в грязной рубахе. — Ротмистр Горев…

— А? — тот вскочил на колени и сунул руку в карман. Но, узнав Сысоя, снова опустился на сено. — Ты, остолоп, какое имеешь право меня будить? Мало учили тебя в участках?

— Вам письмо от Аркадия Илларионовича…

— Так сразу и говори, недотепа. Давай.

Распечатав конверт, долго читал, перечитывал, кряхтел, чесал волосатую грудь и недоуменно поглядывал на Сысоя. А тот легонько хлестал прутиком по голенищам сапог и насвистывал песенку про златые горы.

«Здорово получилось. Наорал. Высрамил. А теперь сидит и кукиш целует», — Сысой искоса поглядывал на Горева и наслаждался его обескураженным видом. Молчание затянулось, но уж во всяком случае Сысой не нарушит его. Пусть ротмистр сам начинает.

И Горев был вынужден начать. Прежде всего он натянул на голые ноги сапоги, подпоясал рубашку тоненьким ремешком, спросил:

— Ты… Простите, вы знакомы с письмом?

— А как же… — бж-жик прутиком по голенищу. — Перед тем как письмо запечатать, Аркадий Илларионыч велел на память все выучить.

— М-мда… И что же я должен делать?

Снова молчание. Каждой минутой проволочки Сысой мстит за недавние окрики.

— Вы… ротмистр Горев… — говорит он, растягивая слова для важности, как это делает сам Ваницкий, — поступаете в мое подчинение.

— Распоряжение, черт возьми.

— Подчинение, ротмистр… и без всяких чертей. В баню сходите, а то от вас несет, как от козла. Сапоги снимите, не то по сапогам вас сразу признают за офицера. Оденьтесь под крестьянина. Возьмите у хозяина лошадь с седлом и покажите усердие… Я умею ценить усердие в людях. Соберите человек тридцать старых жандармов, шпиков, городовых, тюремных надзирателей. Они же сотнями были у вас в подчинении, и как можно скорее приведите их в село Камышовку, в контору господина Ваницкого. Да не строем ведите, а по одному. В крестьянской одежде. Там я вас буду ждать. Поняли?

— Понял, конечно.

— Выезжайте в ночь.

Конечно, не следовало говорить таким тоном, но и проучить ротмистра не мешает. Ишь, стоит, как вареный рак, и глазами хлопает. Еще бы смирно скомандовать, вот был бы смех.

— Все поняли, ротмистр? Да смотрите не перепутайте чего-нибудь. Аркадий Илларионович гневаться будет так, что лучше на дно морское сгинуть.

— Денег надо.

— Знаю. Вот на первый случай две сотенных. И не забудьте, уезжаете в ночь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1.

Аркадий Илларионович встретил Валерия на вокзале и поспешил предупредить вопрос сына: «Маме уже много легче… Даже почти совсем хорошо…» — обнимать не стал, только крепко пожал руку сына. Оглядел его походную офицерскую форму, шашку, револьвер в кобуре, новую звездочку на погонах.

— Хорош! Идем к экипажу, мама нас заждалась и… договоримся сразу, дома о ее болезни ни слова.

— Неудобно, папа, после такой истории не спросить ее о здоровье.

— Ни к чему. Ты же знаешь мнительность мамы. Садись, мой дорогой, вот наш экипаж.

— Подожди минутку, папа, я узнаю, когда отходит поезд.

— И это решительно ни к чему.

— Мой эскадрон сейчас едет на фронт, папа, и мне надо как можно скорее его догнать.

— Читай. — Ваницкий протянул Валерию телеграмму.

«Омска штабная Ваницкому Аркадию Илларионовичу. Прошу передать штаб-ротмистру Ваницкому, что его рапорт удовлетворен и ему предоставлен отпуск впредь до нового назначения».

— Ничего не понимаю… никакого рапорта я не подавал! Мои солдаты идут на фронт, а мне почему-то отпуск. Сейчас же пошлю запрос в штаб.

— Подожди, — Аркадий Илларионович почти грубо остановил Валерия, но, овладев собой, сказал с обычной снисходительной усмешкой — Начальству, Валерий, не задают вопросов. Начальство само задает вопросы. Ты это знаешь. Поедем домой.

— Но я решительно не понимаю…

— Садись в экипаж, а время подумать найдется и дома. Кстати, у нас сегодня журфикс…

Говоря, Аркадий Илларионович слишком открыто и прямо смотрел в глаза сына, слишком добродушен и задушевен был его голос, и Валерий понял: отцу неудобно, он чувствует себя чуточку виновным. Тогда стало ясно: мать не болела, вызвал его отец из-за каких-то своих соображений. И отчисление из эскадрона его рук дело. «В телеграмме-вызове отец написал неправду! И сейчас продолжает лгать, потому-то и смотрит так подчеркнуто прямо!»

Валерий покраснел и сделал вид, что разглядывает улицы родного города.

Вспомнилось, как вечерами мать вставала перед иконами на колени и, поставив рядом Валеру, заставляла повторять за собой: «Клянусь тебе, боже, я буду стоять до конца моих дней за правду, веру, царя и отечество».

«Ваницкий не может солгать», — Внушал отец с детства. И вот царя уже нет. От защиты отечества освободил сам отец…

Небо швырнуло в лицо Валерию пригоршню дождя. Холодного, противного. И небо по-осеннему серо. «Выскочить. Немедленно догнать эскадрон. Иначе перестану себя уважать». Придерживая шашку, привстал на подножке, приготовился спрыгнуть, но экипаж в это время переезжал глубокую лужу. Не будь этой лужи, Валерий, конечно, бы спрыгнул и уехал на фронт к своему эскадрону, к товарищам, и вся его жизнь потекла бы совершенно иначе. Но колеса экипажа чвакали в грязи, и Валерию живо представились окопы, такими, как они рисовались со слов фронтовиков. Вода по колено. Такая же грязь. Вши. А лазареты с безрукими, контуженными, слепыми Валерий неоднократно видел сам. «С мамой надо увидеться… Проститься… Вечером уеду…» — и отчего-то вдруг покраснел.

Дома встретила мать.

— Родной мой… Как ты добрался? Присядь, я хоть взгляну на тебя. Боже, с усами… Штаб-ротмистр! А для меня по-прежнему маленький мальчик в коротких штанишках из черного бархата.

— Мамочка, можно я тебе расскажу потом… — говорил Валерий спустя некоторое время, — а сейчас мне совершенно необходимо поговорить с отцом.

— Пожалуйста… Только он, наверно, уже уехал и, как обычно, будет очень не скоро.

2.

Аркадий Илларионович из дому не уходил. Чувствуя раздраженность Валерия, он решил, что лучшим лекарем будет время, и, сказав прислуге, что уезжает из дому, ушел в кабинет. Да и дела очень срочные: свидание с Грюн.

— Есть два человека на свете, с которыми я могу говорить не таясь, как с собой, это вы и Яким Лесовик, — говорила Ваницкому Грюн. — Но от вас я хочу получить толковый совет. Я рассказала председателю губернского комитета о том, как в Камышовке полуграмотный большевик нокаутировал лучшего оратора эсеровской партии, Я честна. Я не скрываю своих неудач. А если на то пошло, то одна неудача только подчеркнула успех остальных. Но у меня неудачных выступлений быть не должно, И тем более в поединке с неграмотным мужиком. На мой рассказ председатель заметил: «Эка важность — неудача в одной деревушке. Но, к сожалению, там контора Ваницкого. Он рвет и мечет. Зайди к нему. Обязательно». Еще и поэтому я у вас. Вы правда рвете и мечете?

Грюн сидела в мягком кресле возле окна в кабинете Ваницкого. Окно огромное, от стены до стены и полукружьем от пола до потолка. Стекла почти не заметны, и Евгении кажется, что между нею и улицей нет преграды, что она сидит не в комнате, а на краю большого балкона, где сняли перила.

— Посмотрите вниз… Да подойдите поближе. Я очень морально устала, я зла, но все же на людей не бросаюсь. Смотрите вниз. Мы с вами смотрим на землю сверху, как боги. Мостовая, выщербленный тротуар. Над тротуаром плывут две шляпки, одна с колибри, вторая с искусственной сиренью и из-под юбок мышатами выскакивают носки туфель. За ними плывет лоток с пирожками на голове у разносчика. Кто эти люди? Старые, молодые, красивые, безобразные?.. Что у них на душе? Разносчика пирожков я привыкла видеть в холщовом переднике, с лотком на голове и на круглом лице всегда застывшая боль, как будто у него на сердце синяк. Вы меня понимаете?

— Н-не совсем. — Спорить с хорошенькой женщиной Аркадий Илларионович считал непростительной глупостью, особенно если эта женщина нужна.

Грюн резко, с вызовом, скрывающим боль, повернулась к Ваницкому.

— Я живу внизу, в гуще народа. Вижу живых людей. Пусть некрасивых, с изъянами, с недостатками, но живых. А сверху, с позиции богов, живой человек — это пирожки и шляпки. Мы теряем опору в народе, Аркадий Илларионович, мы смотрим на него слишком сверху.

Откинулась в кресле. Глаза у Евгении цвета пепла с черным углем зрачка. Рыжеватые волосы острижены коротко и уложены, как у женщин на египетских фресках. Нос с горбинкой. Тонкие губы нервно кривятся.

Ваницкий внимательно разглядывал гостью. Эта женщина в городе пятый месяц, а молва приписала ей по крайней мере десяток любовников. Теперь вот Яким Лесовик…

— Боги не могут увидеть настоящую жизнь, — продолжала Грюн, — как не могут увидеть ее живущие наверху. Нам не увидеть, не узнать человеческих душ… Хватит смотреть. Давайте прежде всего решим для себя проклятый вопрос: почему в первые дни революции митинги были триумфом для нас, а сейчас я, лучший агитатор губернии, терплю поражения от сиволапых декламаторов ленинских статей? В чем сила Ленина? Почему моя партия, объявившая себя партией русского народа, расстреляла народную демонстрацию на Невском в начале июля, разгромила типографию, где печаталась газета того же народа?

А если б у вас на Богомдарованном было десятка три верных казаков, уступили бы вы рабочим? И в Камышовке? Кстати, Вавила — это муж той самой сероглазой бестии Лукерьи, что доставила столько неприятностей на Богомдарованном. Так вот, если бы у вас в Камышовке были казаки, то, ручаюсь своей головой, вы приказали бы арестовать смутьянов. И это было бы похоже на акт отчаяния. Но почему умнейшие люди нашей партии не напишут такой же ясной и доходчивой программы, как Ленин в этих Апрельских тезисах? Аркадий Илларионович, вы умный, опытный, помогите мне разобраться. В чем причина победы Вавилы?

Сказала с надрывом. Ваницкий молчал. Курил вторую папиросу подряд и смотрел вдаль.

— Вы меня слышите?

— Слышу.

— Так не молчите же, как всезнающий Будда. — Не дождавшись ответа, продолжала сама — Этот вопрос я задавала председателю городского комитета, другим руководящим товарищам, укоряла их в лености. Сама пыталась писать. Война до победы. С решением аграрных вопросов, противоречий в промышленности и прочем надо ждать созыва учредительного собрания. Но одно дело знать, понимать, а другое суметь изложить свои мысли, найти выражения более сильные, чем у Ленина. Найти доводы бесспорнее, чем у него.

Я готовлю выступления тщательно. Заучиваю почти наизусть. Что греха таить, часами репетирую их перед зеркалом, отрабатывая каждый жест, взлет бровей, презрительное пожатие плеч или сокрушающий взмах руки. И все же в момент выступления, в минуты особых душевных подъемов рождаются перлы-экспромты, сильнейшие части речей. Я очень надеялась, что однажды при выступлении родится экспромт, который станет антиленинской бомбой. Но пока его нет.

«И не будет», — подумал Ваницкий. — «Даже такие умницы, как Грюн, еще продолжают искренне верить в правоту своей партии, в ее лозунги? Нужно ли открывать ей глаза? Нужно! Такие, как она, должны знать всю правду. Иначе будем, как прежде, молоть языками, а когда надо действовать, не найдем десятка казаков».

И, закурив четвертую папиросу, по-отцовски погладил мягкую руку Евгении.

— Дорогая моя, умная, добрая, не ищите оружия — борьбы с большевиками в истории, логике, философии. Послушайте, милая. Ленин прав. Война нужна только мне, вашему папе и еще десятку других. Но народу сказать об этом нельзя. И поверьте, Керенский, Чернов, Брешко-Брешковская понимают это не хуже меня. Вопрос о мире, земле, национальный вопрос, фабрично-заводское законодательство и прочее можно решить немедленно, но это нам невыгодно. Не подумайте, что я разоружаю вас. Наоборот. На Богомдарованном вы настояли, чтобы я уступил рабочим. Тогда вы были правы. Армия ненадежна, милиция — туда и сюда, в правительстве нет силы для твердого курса.

«Ой, лжет… нагло лжет! — Евгения порывисто встала и почувствовала, что ноги не держат ее, а стены медленно уплывают. Чтоб не упасть, Грюн подошла к столу и уперлась руками в столешницу. И тут неожиданно замерцала искра сомнения — А если он в чем-то прав? — Вспомнилось, что не раз и не два, не найдя нужных фактов и слов достаточно ярких, чтоб затмить ленинские слова, она спрашивала себя — Почему? Неужели он прав? — и приходила в ужас — Зачем я мелю чушь? Просто я недостаточно эрудированна. Нужно больше изучать жизнь».

— Продолжайте, — тихо сказала Евгения. — В отношении правительства вы правы. Ясного курса у Керенского нет.

— Нет, Женя, есть. Но нет силы его выдерживать. Мужику улыбайся, гладь его по головке, а надо бы бить по мордасам и тащить в каталажку. Но не всегда есть под руками нужная сила. Сейчас, после июльского расстрела рабочих на Невском, я говорю вам: бейте, крушите большевиков, берите реванш, не то Васьки и Марфы поймут то, о чем говорим мы сегодня. И тогда нам конец. Ищите оружие против большевизма в софизмах, ловите их на мелких неточностях. Наша надежда, милая Грюн, и наша опора — любой частный собственник, любой мещанин. Всучите вавилам и егорам грошовую лавчонку, паршивенькую усадьбу, Лошадку для выезда и можете спать спокойно. Бытие определяет сознание, сказал Маркс, и сказал правильно.

Грюн отдернула руку и заходила по комнате крупным, размашистым шагом.

— Вы считаете, что Ленин прав! Что ж тогда делать? Прийти к Вавиле с Егором и поклониться им в ноги, просить прощения за обман?

— Н-нет. Поступать, как вы поступали. Но сознательно.

— Точнее. Прямее. Иначе я не пойму.

— Подсаживайтесь к столу и займемся делами. Перед вами карта Сибири. Черные кружки — это мои прииски, рудники, заготовительные конторы. Зеленые — это то, что я сейчас покупаю или куплю в ближайшее время. Как видите, площадь моих интересов довольно обширна. Штриховка — это районы в пределах моих владений, где завелись большевистские агитаторы, где даже такие ораторы, как вы, могут терпеть поражение. Начинать надо с этих районов.

— Но как?

— Это я вам сейчас расскажу. Надо переходить от слов к делу, и ваша помощь мне просто необходима.

3.

Эскадрон Валерия подходил к фронту, а его бывший командир все еще искал повода для начала разговора с отцом о чести и правде. Бес его знает, почему при виде отца Валерия оставляла решимость. Похоже, сама обстановка отчего дома внушала какую-то робость.

Валерий с детства любил тяжелые драпри на дверях в библиотеку, потрескивание дров в камине, глухие звуки шагов на мозаичных паркетах. Любил зимний сад на втором этаже, где пахло лимонами, а белые шапки хризантем обрамляли узкие песчаные тропки. Здесь, под гроздьями сиреневых глициний, у гимназиста Валерия был свой уголок. Только глицинии знали, как трудна пифагорова теорема, сколько выжало слез распроклятое ять.

В округлом бассейне росли папирусы и кувшинки. Струи фонтана взлетали букетами и разноцветным бисером сбегали по листьям в бассейн. Порой гимназист Валерий откладывал учебник и вместе с Ливингстоном пробирался сквозь топкие дебри или, глядя, как большие вуалехвосты изящно скользят меж стеблей папируса, видел себя капитаном Немо, направляющим Наутилус сквозь стаи диковинных рыб.

Но чаще над зеленой водой в хлопьях алебастрово-белой пены поднималась гибкая обнаженная, девушка: то белокурая, то рыжеватая, то смуглая, как цыганка. У нее менялись и рост, и цвет глаз, и сложение, и голос, но всегда она оставалась прекрасной, несказанно пленительной и походила то на знакомую гимназистку, то на молодую горничную, то на кузину, приехавшую погостить из Москвы. Как призывно блестели их глаза! Они танцевали для Валерия экзотические танцы, то вакхически страстные, то элегически тихие и обжигали его огнем поцелуев.

Штабс-ротмистр Валерий с удовольствием прошелся по зимнему саду. Статный, розовощекий, он сам походил на девушку, надевшую щеголеватый военный костюм. Хрустели ремни новенькой портупеи. Новая звездочка на погонах приятно щекотала самолюбие офицера.

В зимнем саду по-прежнему журчит фонтан и золотистые вуалехвосты так же трутся боками о стебли папирусов. По-прежнему хрустит на дорожках песок. Но между гимназистом, что грезил в тиши у фонтана, и сегодняшним офицером легли казарма юнкерского училища, эскадрон, попойки с друзьями.

Наконец Аркадий Илларионович сам решил начать разговор, столкнувшись с Валерием в библиотеке, в просторном зале со шкафами черного дерева. Роден сказал: беру глыбу мрамора, отбиваю все лишнее, и на свет появляется то, что в ней скрыто: девушка, юноша, их поцелуй.

Краснодеревец, что делал эти шкафы, тоже брал дерево, срезал с него лишнее и появлялись переплетение виноградных лоз, гримасы сатиров, лукавые улыбки наяд и задумчивый, устремленный вдаль взгляд Гермеса, покровителя всех умельцев. — от жуликов до ученых.

Валерий сел в кресле у большого окна. Перед ним громоздились крыши домов с трубами, а выше сияло чистое-чистое небо.

Аркадий Илларионович неспешно закурил и спросил суховато:

— Ты, кажется, с первого дня приезда озабочен и недоволен чем-то, Валерий?

Прямой вопрос смутил.

— Н-нет, я… в общем, доволен.

Аркадий Илларионович рассмеялся негромко, но горько.

— Вот мы и квиты. Я солгал тебе в телеграмме, солгал на вокзале — ты тогда отчаянно рассердился, но я вынужден был солгать ради тебя, ради рода Ваницких. А ты без всякой причины лжешь мне сейчас. И я не сержусь, потому что знаю жизнь не из книг и евангельских притч. Так говори не таясь.

Когда Валерия-гимназиста оставляли в гимназии без обеда, отец усаживал его у окна в это же самое кресло и, сев напротив, таким же прочувствованным тоном призывал говорить по душам.

«Как он умеет обезоруживать». — Слова для разговора, что в течение нескольких дней готовились Валерием, вдруг стали бледными, дряблыми. Хотелось говорить спокойнее, убедительней, но голос срывался и неприятно дрожал.

— Ты повторял мне не раз, что Родина превыше всего. И есть еще правда. А где они — Родина, правда, если по твоей просьбе меня отпускают домой, когда мои подчиненные едут на фронт. Это бесчестно! Бесчестно то, что я оставлен в тылу, бесчестно то, что получаю повышения приказами главковерха.

Воздуху не хватало. Сколько бы надо еще сказать, но Валерий махнул рукой от бессильной досады и отвернулся к окну. По ту сторону улицы, во дворе, на высоких тополях осуждающе галдели грачи. За гнездами пламенело солнце. И оно, казалось, осуждало Валерия за горячность, непоследовательность. «Но есть же предел человеческому терпению», — попытался оправдаться Валерий.

Аркадий Илларионович потушил папиросу и встал. Заложив руки за спину, прошелся до двери и повернул обратно к окну. Показалось, что успокоился. Ан нет. Сорвался с первой же фразы.

— По-твоему, я поступаю бесчестно. Чушь! Оставь эти маниловские рассуждения о правде и чести. Сын какого-нибудь Тяпкина-Ляпкина может и должен прозябать в полку прапором до седых волос, а сын Ваницкого в сорок лет должен быть генералом. Сын Тяпкина-Ляпкина может быть убит или искалечен на фронте, и Россия от этого не пострадает. Сын Ваницкого, единственный наследник огромного дела, не имеет права подставлять лоб под немецкую пулю.

Валерий внезапно успокоился. Приятно, когда тебе говорят о твоей исключительности.

Аркадий Илларионович горячился все больше. Это первый, а может быть, и последний в жизни до конца откровенный разговор с сыном. Сегодня происходит негласная передача наследства. Ни денег, ни прав, это будет позднее, а жизненного кредо. Слова не приглажены, но в них самое сокровенное, и, вырываясь наружу, они обжигают, как горячие угли.

— Единой и абсолютной правды, Валерочка, нет. Для ляпкиных-тяпкиных правда — это как бы урвать побольше кусок для себя, не думая о России, а Ваницкие приумножают богатство отчизны, и правда у них совершенно другая. Ты помнишь недавние наставления командующего округом генерала Григорьева: «Крутите, господа офицеры, солдатню в бараний рог и квасьте им морды, не то они вам расквасят ваши благородные физиономии».

— Но, папа, Григорьев реакционер, держиморда. Его заместитель генерал Таубе просит господ офицеров относиться к нижним чинам, как к товарищам по оружию, уважать в них человека, и ни в коем случае не говорить им «ты». Ведь и ты, отец, поступаешь так же: крестишь детей у швейцаров, здороваешься за руку с рабочими, даже выпиваешь с ними по чарке и хлопаешь их по спинам.

— И они меня хлопают по спине… и они мне подносят чарки… Я брезгую, но пью. Приходится иногда допускать фамильярность, если командуешь десятками тысяч, если хочешь завоевать их души! Ты русский офицер, Валерий, и должен отчетливо представлять, Маркс и Энгельс, к сожалению, доказали, что капитализм должен погибнуть. Но ведь я-то капиталист! У меня сын штабс-ротмистр. Он любит шампанское, бифштексы и смазливых девочек. Поэтому я вижу свою и твою задачи в том, чтоб гибель капитализма случилась не завтра, а хотя бы лет через сто. Эсеры хитрее других и лучше всех обманывают тяпкиных-ляпкиных, яшек, сидоров и петров. Поэтому я эсер. И тебе советую понять, что в эсерах наше спасение… Пока это все.

Аркадий Илларионович говорил с предельной прямотой, полагая что сын должен знать его мысли. «Но Валерий… тряпка. Кисель». С досады Аркадий Илларионович так хватил по столу ладонью, что Валерий невольно вздрогнул и, подняв голову, посмотрел отцу прямо в глаза. Они были и колючи и ласковы. В них любовь и жалость. Валерию больно. В муках рождается многое.

— Крестьянские и рабочие дети начинают трудиться почти с колыбели, — продолжал Аркадий Илларионович, — и получаются крепкие и по-своему честные люди. Они не выдадут, не подведут. А вот мещане всех мастей и сословий, от купцов до князей, черт бы их взял, пытаются обеспечить своим потомкам счастливое детство. Кто красивый костюмчик и гроши в карманы, кто автомобильчик и безделье в Крыму — и поставляют миру оболтусов, циников, подлецов. Эгоистов бойся, пожалуй, больше всего…

— Подлецов? — Валерий приподнялся с кресла и спросил шепотом, — боясь собственных слов — А ты, оберегая меня от фронта, от шишек, стараясь обеспечить своему цыпленочку счастливую жизнь, ты не готовишь миру оболтуса, циника, подлеца?

Аркадий Илларионович взял руку Валерия и положил ее к себе на колено. Чуть помолчав, приведя в порядок чувства и мысли, пристально взглянул в глаза сыну и сказал уже тихо, обдумывая каждое слово:

— Да, Валерий, я хочу чтоб ты был и циник, и скептик. Сознательный циник и скептик. Только они в состоянии трезво оценивать жизнь. Циник и скептик милостью дуры мамаши это просто навоз. А ты… послушай, честность хороша лишь тогда, когда все вокруг честны, а ты один среди них знаешь цену себе и жизни. И… ни в коем случае не оболтус.

Больше Валерий не мог ни слушать, ни говорить. Вышел во двор и заходил по тропинке от завозни к воротам.

«Я не подлец, я не циник и, конечно же, не оболтус, — думал Валерий. — Спасибо отцу, я понял его, я понял опасность, а значит ее избежал. Я честен и буду честен вопреки стараниям отца».

В углу двора стоял старый турник — друг гимназических лет. Валерий подбежал к нему, подпрыгнул и с первого маха вышел на стойку, покрутил «солнышко» и сделал красивый соскок.

Устал, задохнулся, зато вновь обрел власть над собой и вновь ощутил себя сильным, как бы закованным в латы рассудка.

С улицы тихо донесся марш «Гей, славяне!» Валерий любил военную музыку, четкий ритм походного шага, выправку шеренг, блеск примкнутых штыков. Видя их, он внутренне подтягивался. А сейчас так надо овладеть собой.

Аркадий Илларионович вышел на веранду, и пренебрежительная усмешка скривила его губы.

— Идут героини… Женский батальон смерти. По мысли Керенского и Бочкаревой, как только немецкие солдаты увидят пышные бюсты российских амазонок, так испустят от зависти дух, и путь на Берлин будет сразу открыт. Когда я нанимал Керенского адвокатом, он мне казался умнее. Теперь я понимаю, почему мне в ту пору так не везло на процессах.

В штабе ходило много рассказов о женских батальонах. Валерию захотелось самому увидеть женщин, добровольно идущих на фронт, на смерть, куда должен был уйти он и куда не пошел. Захлопнув за собой калитку, Валерий смотрел на шеренги женщин, одетых в зеленые солдатские гимнастерски, в зеленые брюки, такие же обмотки, ботинки, с винтовками на плечах. Вон скуластая, носатая, некрасивая. Наверное, отчаявшись найти жениха, схватила винтовку. Рядом, вероятно, молодая кухарка — румяная, пухлая. Идет и стреляет глазами. Ее что погнало на фронт?

А вон совсем еще девочка с тонким лицом, болезненным, злым: черные брови-шнурки изогнуты дугами, тонкий с горбинкой нос кажется птичьим. Синеватые губы изогнуты, как и брови.

Валерий смотрел на нее и старался понять: эта зачем на фронт? Что она сделает?

Вспомнил рассказы, будто первые женские батальоны перед атакой были уничтожены русской же артиллерией.

Случайно или нарочно?

Всем этим женщинам нечего делать на фронте! Их отправляют туда, чтобы такие, как он, Валерий, могли остаться дома.

«Завтра же уезжаю в штаб, — подумал Валерий, — и подаю рапорт об отчислении в маршевую роту».

Кто-то рядом сказал со злобой:

— Ишь, завертели задами, воители на перине, прости меня, господи.

Как ударил кто-то Валерия. Он руку поднял, чтоб ответить сказавшему грубость, но слишком много народу на тротуаре, разве найдешь, кто сказал — уходившие ударницы действительно вертели задами. Что-то циничное, грубое, порочащее женщину было в этой картине, и девушка с печальным лицом утратила чарующую загадочность, жертвенность, и осталось только ощущение чего-то непристойного, о чем говорилось в офицерских курилках.

Валерий пошел прочь от дома. Ему хотелось побыть одному и разобраться в ворохе своих ощущений.

4.

Город раскинулся по дну и бортам большой получащи, открытой к реке, той самой реке, что в горах принимает в себя быстроструйную Аксу.

Центр города шумен. По тротуарам идет говорливый народ, по булыжной мостовой цокают подковы лошадей и громыхают железные ободья тяжелых телег. Поднимется ветер и закрутит над мостовой смерч из окурков, обрывков афиш, подсолнечной шелухи.

Окраины чисты и тихи. Поросшие травой улочки взбегают на горку. Оттуда видна вся ширь могучей реки: плывущие пароходы, плоты, зеленая кромка соснового бора в заречье и белая архиерейская дача меж соснами, сизая дымка тайги до самого горизонта.

За городским базаром Валерий поднялся на гору. Он с любопытством оглядывал улицы с черемухой и рябиной в палисадниках, гусей, пасшихся возле дороги, жирных свиней, хрюкавших под заборами. Дома деревянные, из кондового леса. Резные карнизы — черное многослойное кружево. Из ниток плели их? Из дерева резали?

Из заречья пахнуло смолевым настоем бора.

«Как у отца получается просто. То — боже царя храни, то — Николай ничтожество, то правда превыше всего, то у каждого своя правда и вся Вселенная изменяется по его заказу».

Сознание собственной честности примирило Валерия с жизнью, но наполнило душу щемящей тоской. О фронте как-то забылось.

Иметь бы друга, рассказать ему о сомнениях, услышать доброе слово. И тут вспомнился дом с тенистым садиком, где весной в цветущих рябинах поют соловьи-красношейки. В нем живет учитель Кондратий Григорьевич. Когда гимназисты шумели, другие педагоги кричали: «Валерий Ваницкий — из класса и останетесь без обеда!» Кондратий Григорьевич только щурился — и класс притихал. За доброту и уютность гимназисты звали его Станционным смотрителем, а вечерами любили приходить к нему на квартиру.

Иногда Кондратий Григорьевич вдруг начинал «токовать», как говорили в гимназии. Поднявши на лоб очки, он рассказывал такое, чего нет в учебниках. Наполеон из великого полководца, гения, полубога превращался в тщеславного деспота, маньяка, сидящего в пустой палатке и вымаливающего совета у красного карлика-привидения. В битве в Цусимском проливе терпела поражение не только бездарность адмирала Рождественского, а русская промышленность, не сумевшая дать флоту взрывчатку — шимозу, что рвала, зажигала и топила русские корабли.

Дома Кондратий Григорьевич больше слушал. Лишь когда спор уводил гимназистов в сторону, вставал из-за стола и подходил к стеллажу — у него стеллажи во всех комнатах.

— Одну минуточку, господа, — почти не глядя находил нужную книгу. — Если не ошибаюсь, на странице сто восемьдесят четвертой вы найдете нужный ответ.

В углу, у окна, стоял мягкий диванчик, обтянутый коричневым шелком, с гнутыми ножками, неизвестно какого стиля. Он походил на сеттера, и Валерию частенько казалось, стоит погромче заговорить — и диванчик залает, затопает. На этом диванчике обычно сидела угловатая гимназистка с большими голубыми глазами и русой косой ниже пояса. Сбросив домашние туфли и поджав под себя ноги, Вера обычно читала. При виде Валерия — он всегда приходил раньше всех — чуть приметно краснела, опускала ноги с дивана, одергивала подол коричневого гимназического платья и спрашивала:

— Вам чаю, Валерий Аркадьевич?

Налив чаю, Вера садилась за стол напротив и, подперев подбородок маленьким кулачком, внимательно слушала его, поощрительно улыбалась, а иногда рассказывала свое.

— Я тоже даже во сне вижу джунгли, Валерий Аркадьевич. На земле полумрак, а на лианах сидит много красивых птиц и мартышек. Вы счастливый, Валерий Аркадьевич, — вздыхала Вера, — вы мужчина, вам доступны путешествия в дальние страны… Я часто вижу вечные льды и в них раздавленный остов «Жанетты». Скажите мне совсем, совсем откровенно, вы сильно мечтаете о подвиге?

На улицах гимназистки частенько провожали Валерия взглядом. Стройный, сильный юноша давно был уверен, что рожден для великих дел, но только отец и Вера напоминали ему об этом. Не это ли тянуло Валерия в маленький домик?

Как-то Валерий не был несколько дней, и Вера, встретив его, как обычно, вопросом о чае, добавила, улыбнувшись лукаво:

— Я думала, вы вернетесь с тигровыми шкурами… А то как-то воскликнула огорченно:

— Когда наконец вы прочтете «Овода» и Кравчинского?

Даже чуть с превосходством сказала. Но через несколько дней, когда родители провожали Валерия в военную школу, Вера тоже пришла на вокзал. Стояла в сторонке, очень строгая в своем гимназическом платье. Тронулся поезд, она издали помахала Валерию букетиком полевых цветов.

Прошло пять лет. Валерий несколько раз приезжал в родной город. Тогда на душе было ясно, и ни разу не вспомнились домик с рябинками в палисаднике, старый учитель истории и голубоглазая Вера. А сегодня в душе слякоть и захотелось попросить, как бывало: Кондратий Григорьевич, рассудите.

Открыл Валерий калитку и пахнуло давно забытым. Навстречу выбежал пес, тявкнул два раза и, вильнув хвостом, скрылся в будке. Так было и раньше.

Пройдя кухню, постучав, вошел в коридор. Перед зеркалом девушка надевала соломенную шляпу.

Валерий с удовольствием оглядел ее стройную фигурку в белой строгой кофточке и в серой юбке в крупную клетку.

Увидев, офицера, девушка вздрогнула и нарочито безразлично спросила:

— Простите, кого вам?

— Кондратий Григорьевич дома? — и заулыбался широко, как прежде. — Здравствуйте, Верочка… Вера Кондратьевна.

. — Здравствуйте, — сняв шляпку, Вера открыла дверь в комнату, чтобы было больше света, и рассмеялась. — Ба-а, Валерий Аркадьевич, милости просим.

— Вспомнили?

— Как же. Вы и сейчас, наверно, хотите чаю?

— Вы угадали, — хотя минуту назад совершенно не думал о чае. — Но вы, кажется, собираетесь уходить?

— Собираюсь, — взглянула в комнату на часы, — у меня есть еще время. Только предупреждаю, любимого вашего сухого печенья — видите, я и это помню — не будет.

— Не надо.

— И чай морковный.

— Что может быть лучше морковного чая?

— Вы стали неунывающим оптимистом?

— Я всегда был таким.

— Я все же подозреваю, что кирпичный чай намного приятней. Не говоря уж о байховом.

Чай пили в той комнате, что была гостиной, и столовой, и библиотекой одновременно. Направо, в углу, стоял потертый диванчик на тонких изогнутых ножках — тот самый, что походил на собаку. Посередине — тяжелый стол, покрытый старой клеенкой. Как и прежде, везде книги: в застекленных шкафах, на стеллажах, на подоконниках, на диване и просто в углу. Все, как пять лет назад. Валерию надоела быстротечность событий, создающая нервозность, неуверенность в завтрашнем дне. Тут все, казалось, навеки застыло. Валерий почувствовал, как в его душу проникает покой. Захотелось расстегнуть френч, сбросить с ног жавшие сапоги, забыть про размолвку с отцом и отдаться спокойному чаепитию.

Просто живут в этом доме!

— У вас все по-старому. Как будто и не было революции. Только вы, Вера Кондратьевна, какая-то новая стали, строже, официальнее, что ли…

— Папе нужен определенный порядок в книгах. Он много работает, — тихо ответила Вера, обходя вопрос о своей перемене. — Вам налить еще чаю?

— Пожалуйста. Здесь, как и прежде, собирается безусая молодежь?

— Многие, уже «поусели», как шутит мой папа.

Валерий мешал ложечкой чай в стакане. Вера пила из чашки с красным ободком и китайскими мандаринами на боках. Пять лет назад она так же вот сидела против него и так же пила чай из чашки с китайскими мандаринами.

— На этом диване вы, обычно в коричневом форменном платье и белом переднике, читали книгу. Выразительно очень. Знаете, я приходил сюда раньше, чтоб застать вас и читать с вами вместе.

Вера чуть зарумянилась.

— Я догадывалась об этом.

— А я был уверен, что это моя великая тайна.

Вера весело рассмеялась.

— Тайна полишинеля.

Пять лет назад, ожидая Валерия, Вера прислушивалась к звуку шагов под окном, к скрипу ступенек крыльца. «Неужели сегодня он не придет? Он такой умный, честный, ласковый, красивый». Уйдя на берег реки, где никто не мог ее слышать, как гимн, как молитву, вслух повторяла: «Ва-ле-рий»… Повторяла и слушала эхо.

Приходили другие ученики отца, приходили рабочие из депо, спорили о политике, о науке. Вера слушала их с увлечением, спорила с ними на равных, но появлялся Валерий и она умолкала.

«Скажи он тогда хоть единое слово, и я бы пошла за ним, не спросив, куда и зачем».

От этой мысли стало холодновато.

Сегодня он уже офицер. Красивей, чем прежде…

Старое сразу не выкинешь. Вера кусала тоненький ломтик черного хлеба, как мышка, хрустела корочкой и при каждом удобном случае смотрела в глаза Валерию. Смотрела на руки его, на плечи, на волосы. Это был тот и не тот Валерий. «Я стала другой?» — думала Вера. Его мягкая улыбка сегодня казалась… недостаточно умной. «Все не то», — решила Вера и все же продолжала любоваться красивым, открытым лицом Валерия. С удовольствием слушала его мягкий голос. А Валерий все говорил, говорил.

— Помните, вы как-то читали описание Колыванского озера на Алтае и показали мне снимок скалы. Настоящая сова. Огромные глазищи и неожиданно тонкая шея. Вы тогда прикрыли страницу рукой и, подняв лицо, сказали серьезно, как клятву: «У этой скалы я непременно буду». Забыли, наверно?

— И вы сказали тогда: «Я тоже там буду».

Вера встала из-за стола и, как делал отец, почти не глядя, достала с полки альбом. Раскрыла его и протянула Валерию.

— Вот любительский снимок. Та же, «Сова» и возле нее люди. Не узнаете?

— Крайняя — вы?

— Я клятву сдержала.

Валерию стало не по себе.

«Какая же она целенаправленная… И уютная… Вот же дурак, сколько лет ходил в этот дом, часами разговаривал с ней и… только, пожалуй, сейчас оценил. Она просто очаровательна и, пожалуй, это именно тот человек, с которым можно поговорить — обо всем».

Вера, встав у Валерия за спиной, продолжала показывать фотографии.

— Вот «Каменный слон» — это там же. Совсем настоящий хобот, ноги. И возле ног — ваша покорная слуга. Вот «Дорога гигантов». Разрушенные ворота из циклопических камней, такая же мостовая и, конечно, опять же я. Красота там, знаете, просто неописуемая. Синее-синее озеро. Берега из чудесной гранитной дресвы, а вокруг фантастические, скалы. Они поднимаются прямо над сплошными полянами дикой клубники.

Валерий завистливо рассмеялся.

— Вы просто волшебница! Мне показалось, что я сейчас проглотил горсть душистой клубники! Простите, Вера Кондратьевна, но я должен вам открыть одну тайну. Я… был в вас немного влюблен.

Он ожидал удивленного возгласа, улыбки смущения и вопроса: «А сейчас?»

— Это тоже тайна полишинеля, — спокойно ответила Вера. — Мы, неискушенные девушки с косами, сразу же узнаем своих рыцарей.

Вера давно догадалась, что сегодня Валерии неспроста так пристально изучает ее лицо, неспроста так охотно и вместе с тем с сожалением вспоминает их юность. Это льстило и волновало. Хотелось вновь пережить свою полузабытую девичью влюбленность, полную тревожных томлений. Но вместе с тем все более ощущалось какое-то отчуждение. С каждой фразой Валерий как бы уменьшался в размерах. Удалялся куда-то. Тускнел.

«Как все изменилось», — подумала Вера и встала из-за стола.

— Простите, мне надо уходить.

— Если позволите, я вас провожу.

— Буду признательна..

— И если позволите, зайду вечерком. Мне надо вам много-много сказать.

Вышли на тихую, зеленую улицу. Мальчишки, бегавшие на лужайке, остановились, глядя на щеголеватого офицера со звенящими шпорами на ярко начищенных сапогах.

Вера шла впереди. В белой строгой кофточке, заправленной в серую клетчатую юбку с высоким корсажем, она казалась выше, стройнее. Валерий удивился своей неожиданной робости: «Был в квартире один На один. Упустил такой случай. Тюфяк!»

С досады сломил ветку черемухи в палисаднике, мимо которого проходили, зло хлопнул себя по голенищу сапога и, прищурясь, взглянул на Веру. Обычно, встретив молодую женщину, Валерий оглядывал ее, оценивал, ощупывал взглядом. Ничего себе бедра, талия подходящая… и мысленно сдернет с нее одежду, представит себе ее обнаженной и залюбуется. И женщины понимали, что их раздевают. Иные краснели, пряча стыдливо лицо, сутулились, будто и впрямь прикрывали свою наготу. Иные гневались и гордо вскидывали голову.

Вера не раздевалась.

Валерий даже содрогнулся при мысли, что может увидеть ее обнаженной, и тотчас в мыслях закутал ее в какой-то салоп и отвернулся краснея. Вернулась давно позабытая робость, когда простой взгляд на девушку казался непростительной дерзостью.

Свершалось великое таинство рождения «единственной» женщины. Валерий хотел вечно смотреть на Верину розоватую шею, чуть прикрытую прядкой золотистых волос, на прозрачное ушко. Все так совершенно и удивительно. Она хорошела с каждой минутой.

Валерий с радостью снова почувствовал себя юным и чистым. Внутри него что-то запело чуть слышно, будто ветер коснулся струн арфы.

«Сейчас прямо в родительский дом. Мама, отец, вот невеста моя… — покачал головой. — Маман сразу в обморок: дочь простого учителя? Ужас! Но я настою».

— Валерий Аркадьевич… Вас занимают великие думы? Взялись провожать и молчите, как гимназист. А меня очень интересует, кем стал мой старый товарищ. Вы раньше так горячо говорили о правах человека, свободе… Погоны вас не испортили?

— Наоборот, они приподняли меня над миром и показали его с новых сторон. Я сильнее, чем прежде, ненавижу малейшую неправду. — Ох, как хотелось сейчас быть выше, стройнее, иметь на погонах еще одну звездочку, и говорить как можно весомей, остроумней. И он начал с жаром рассказывать о сегодняшней встрече с батальоном женщин-ударниц, о саркастическом выкрике по адресу героинь.

— Вера Кондратьевна, я ударил мерзавца… Я взял его за шиворот и популярнейше объяснил… Это Жанны д’Арк… — очень понравилось это сравнение, и Валерий опять повторил — Святые Жанны д’Арк. Они приносят в жертву отчизне все самое лучшее, самое дорогое: женственность, доброе сердце. Как нужно ожесточить его, чтоб оно повелело взять в руки винтовку и идти убивать варваров, что разбомбили в Реймсе собор.

Вера повернула лицо к Валерию. «Она, конечно, приятно поражена яркостью моей речи. Больше не надо слов, а то ненароком испортишь ту общность мыслей и чувств, что, кажется, уже возникли».

— Вера Кондратьевна, — закончил Валерий, — как видите, я не стал хуже.

— Простите, но я, пожалуй, согласна с тем, кто выкрикнул грубость. Валерий Аркадьевич, отчизну надо защищать без истерики и… не там, где ее пытается защищать ваш кумир Керенский.

— Здравствуй, Вера, — раздался чистый, певучий голос.

— Здравствуй, Евгения. Ты с чемоданом? На поезд?

— Как всегда, по заданию комитета, в степь, в Камышовку, в общем — в латифундию дома Ваницких, — говоря так, Евгения с любопытством рассматривала красивого офицера почти так же, как он осматривал хорошеньких девушек. Рыжая, стройная Грюн была очень эффектна и, видимо, очень смела…

Она чуть приметно подмигнула Вере.

— Я удивлена — ты и вдруг с офицером?

— Тогда познакомься: Валерий Аркадьевич, сын Ваницкого.

— Сын того самого?

— Да.

— Ох, монашка, монашка. Что ж, пожелаю успеха, — сказала с затаенным ехидством, но Валерий ответил чистосердечно: «Спасибо». Хотелось сказать, что новая знакомая очень эффектная девушка, но показалось бестактным хвалить другую в присутствии Веры. Но надо прервать молчание, оно становится неприличным.

— Такая молодая и разъезжает одна. И зачем-то по местам, где расположены конторы отца?

Вера не слышала. Встреча с Евгенией не сулила добра, особенно после июльских расстрелов. Вера встревожена. Спросила у Валерия:

— Послушайте, вы примкнули в конце концов к какой-нибудь партии?

— Слава те господи, нет. И совершенно свободен… Впрочем, вы в знаете, кто такие кадеты?

— Примерно.

— Так вот я, наверно, в душе кадет. Хороший кадет. Пекусь о народном благополучии. Был бы у нас по-прежнему царь, Дума, министры, ответственные перед Думой… и просвещенный монарх…

Вера неожиданно перебила.

— Спасибо, Валерий Аркадьевич, я пришла, — протянула загорелую руку. — Я очень рада, что вы кадет.

— Правда? А почему?

— Недавно мы с папой вспомнили вас. Я уверяла, что вы должны решительно полеветь, а он утверждал, что вы человек по-своему честный, но левее кадетов вам не пойти. Я всегда очень рада, когда убеждаюсь в уме моего отца.

Валерия покоробило. Вера судит его. Значит, не любит. Ответил с насмешкой:

— И вас захватила мода последних дней, и вы прописались в партийные?

Вера рассмеялась.

— Избави бог! У нас все по-старому, по-прежнему. Папа, как был большевиком, так и остался, я — тоже. Прощайте.

Надо бы остановить ее…

— Может быть, скажем все-таки до свидания?

— До свидания, Валерий Аркадьевич. Я рада сегодняшней встрече. Приходите еще. Все же мы были друзьями…

— Были? Мы будем друзьями! — и пошел вслед за Верой, но калитку загородил какой-то небритый тип, в замасленном пиджаке.

— Здравствуйте, господин офицер, — улыбался он во всю ширь смуглого лица, — вы случайно не Тамбовской губернии?

— Что?

— Не Тамбовской губернии, спрашиваю? Из усадьбы «Лужки»? Барин там был, точка в точку такого обличая, — говорил и медленно выходил за калитку, вытесняя Валерия.

— Пусти! — А Вера уже завернула куда-то и теперь ее надо искать, — Пусти… К-каналья…

— Во-во, — расхохотался мастеровой, — господин офицер наниматься пришел? Мне как раз подручного надо. Только я строгий. За водкой пошлю, так долго не бегать, вашбродь, огурцы чтоб хорошие для закуски… Вам направо, господин офицер? Может, я вас провожу?

В калитку вошли два солдата. Мастеровой молча пропустил их и опять потихоньку начал теснить Валерия.

Стараясь не прикоснуться к замасленному пиджаку, Валерий отступил на тротуар и тут прочел вывеску на воротах: «Паровая мельница Ф. Г. Петухова».

— Так, значит, вы из Херсонской губернии? Выходит, земляки! — мастеровой раскинул руки, словно собирался обнять.

«Боже мой, народ собирается, смотрит, хохочет. Еще в историю попадешь».

Круто развернувшись, Валерий стремительно пошел прочь, продолжая недоумевать: какая нужда привела Веру на мельницу Петухова? Явно не случайно заговорил с ним этот нахал? Вера большевичка? Якшается с этим сбродом? — появилось чувство легкой брезгливости. — Но почему его, офицера, защитника Родины, не пустили на мельницу? А солдаты прошли в калитку?..

Волнующе недосказанное почудилось вдруг Валерию. Как в детстве при упоминании о масонах или о розенкрейцерах Вера превращалась в какую-то жрицу. Вот она в ярко-белом с золотом ритуальном наряде идет к Валерию. Пленительно грациозная, чистая, прикоснуться губами к краю ее одежд — величайшая милость. Она улыбается ему.

— Извините, господин офицер, позвольте вас обойти, — услышал Валерий и вздрогнул. Он действительно стоял посередине узкого тротуара, загородив дорогу дебелой, пышногрудой даме в кружевной накидке, с малюсенькой собачкой на тонком шнурке.

5.

Пройдя вторую калитку и поздоровавшись со сторожившим ее небритым солдатом, Вера направилась к деловому двору. Там, у дверей закрытого склада, на ящиках для макарон, на закрытых брезентом штабелях мешков с мукой, и прямо на белесой, мучнистой земле сидели человек тридцать солдат. Слышались смех, шутки, порой соленые. При виде Веры стало вдруг тихо.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, Вера Кондратьевна!

— Товарищи! Скоро кончаются наши курсы и вы поедете в деревню, где сейчас засилие эсеров, где наши люди пока, как березы в степи: на сотни верст если встретишь одного — хорошо. Сейчас, идя к вам, я повстречалась с видной эсеркой, вы ее знаете по митингам — Грюн…

— Еще бы не знать, складно говорит.

— Сколь с ней спорили.

— Она едет в деревню, товарищи. Там встретите и таких, особенно после расстрела в Петрограде. И говорю вам прямо, готовьте себя к решительному отпору эсерам. Вам надо твердо запомнить, что сулят и что на самом деле несут эсеры. Официально вы едете помогать в уборке хлебов. И во многих местах вам сразу же скажут представители разных комитетов содействия: идите, мол, к Тит Титычу или Савве Саввичу, у них и хлеба побольше, и кормят сытнее, а ваша задача — прежде всего помочь маломощным хозяйствам, солдаткам, фронтовикам. С этими вопросами мы сегодня и разберемся.

— Вера Кондратьевна, — перебил ее неожиданно мастеровой в засаленной тужурке. — К вам какой-то офицер приставал у ворот, что случилось?

— Все в порядке. Просто встретился друг детства.

— Надо быть осторожней.

— Я это потом поняла. Извините, товарищ Ельцов.

6.

— Любовь — это, Ксюшенька…

— Гхээ… Дозвольте, барышня, обратиться, как пройтить в село Камышовку, до конторы товарища… господина Ваницкого?

Странное дело. Вчера гуляли с Евгенией по степи — трое спросили контору Ваницкого. И сегодня — второй. Все плечистые, бородатые, толстошеей — не мужики, а быки откормленные. Грюн осматривает каждого, как на весы становит.

— Иди прямо. За озером — Камышовка. Увидишь церковь, против нее и контора.

— Премного вам благодарны, товарищи барышни. Дозвольте идти?

И этого Грюн проводила глазами до поворота дороги и, взяв Ксюшу под руку, повела ее по тропе, по чистой, умытой росой траве.

— Любовь, милая Ксюшенька, должна быть свободна, как ветерок, как морская волна. Как то облачко на небе… видишь его? Прихотливое, все клубами. Или вон та яркая, пестрая бабочка, что порхает с одного цветка на другой. Понравился мужчина — поцелуй его, отдайся ему самозабвенно, со всем пылом страсти, несказанного сумасшедшего наслаждения. Через неделю он непременно приестся, как приедается все, что чрезмерно сладко. А через месяц встретишь его случайно на улице и не сможешь вспомнить, где и когда с ним встречалась? Он совершенно забыт. Сегодня я сгораю в объятиях другого.

Красиво поется, Ксюша. И это не просто песня, а гимн божественному разврату, сладости беспокойной, безумной свободной любви. А вот слушай еще.

Голос у Евгении звонкий, с переливами, как у птицы-зорянки.

— Барышни, дозвольте спросить, эта дорога случайно не в Камышовку ведет?

— Прямо идите, против церкви контора Ваницкого.

— Что-с?

Очередной бородач, с усами в разные стороны, недоуменно вытаращил глаза, оглянулся сторожко. Ксюша весело рассмеялась.

— Контора Ваницкого, говорю, прямо.

Странная эта Евгения Грюн. Приехала сюда дней пять назад. То сидит с Лукичом в его комнате и из-за двери слышится: бу, бу, бу, как над покойником читают, то уйдет куда-то и нет ее целых полдня, а то, как сейчас, схватит Ксюшу под руку, как подружку, раскатится смехом.

— Гулять идем.

— Некогда мне. По хозяйству…

— Борис Лукич отпустил. Клавдия Петровна — тоже. А в степи сейчас чудо как хорошо.

Брали с собой хлеба, огурцов, воды в туеске.

— Ксюшенька, оглядись вокруг. Не так. Ты прищурь чуть глаза и смотри, как колышется даль, будто бы волны ходят вокруг. Настоящее море. А ты знаешь, кстати сказать, несколько миллионов лет назад здесь действительно было море. Высоко-высоко над нами, может быть, где сейчас кружит коршун, ты видишь его? Так до самого коршуна была все вода. А где мы идем, тут было морское дно. Плавали диковинные рыбы и разные морские страшилища, и дочери морского царя всплывали на поверхность, выслеживать себе кого-нибудь на предмет выйти замуж. Дуры какие. Мужья — пьяницы, драчуны, дебоширы. Мало того, ты устала сегодня, тебе нездоровится, а он пришел вечером навеселе, хлопнул тебя по спине ладошкой и валит на кровать. У тебя на душе буря, гроза, кошки скребут, может быть, слезы в горле стоят, а ты покоряйся ему, ублажай. Показывай, будто и впрямь без ума от его грубых ласк.

Странная какая Евгения. Мужики про это же сказывают со смаком, слюни на губах, аж противно. Бабы начнут мусолить, вовсе душу мутит.

А эта — как сказку сказывает.

пела Грюн.

Пела. Глаза веселы, а на душе кошки скребут. «До чего надоела холостяцкая бесприютная жизнь, Сегодня Яким, послезавтра кто-то другой. Ваницкий, вот бес: Женя, люблю, Женя, жить без тебя не могу, Женя, ложись скорее на кровать. Жениться обещает, но, конечно, и не подумает. Да какой дурак женится на любовницах. Женька, прошла твоя жизнь в двадцать три года…»

— Ксюша, слышишь протяжный крик?

— Это болотная курочка кричит. Забьется в траву, кричит, а увидать её — легче саму себя без зеркала разглядеть: бегает все, бегает.

— Бегает… Она за тысячи верст бегает каждую осень. В Африку убегает пешком. Там зимует, а чуть весна — и обратно. Все пешком, все пешком, потому что надо любить, а только в наших местах, на нашем приволье любовь, а не просто случка. Тут она, как и мы, встретит своего парня, наверное, подмигнет ему по-курячьи — и, боже ты мой, пропади все на свете ради мига настоящей свободной любви.

Рассказывает Ксюше, и у самой замирает дух, будто вернулись прежние годы, будто исчезла из тела и из души проклятая усталость преждевременной старости. Ксюша слушает. Внимательно слушает, а глаза не горят.

пропела полушепотом, с придыханием. Так на девчонок действует особенно неотразимо. «Я завидую ей. Побывав в лапах Сысоя, она сумела сохранить душу девственницы. Но я разбужу в тебе зверя. Разбужу. Не будь я Евгения Грюн».

.— Товарищи женщины, эта дорога куда?

— В Камышовку, прямо к конторе Ваницкого.

— Ну-у?

7.

В Заречье, как называют старожилы земли за рекой Аксу, нет больших сел. Там — горы, покрытые черневой тайгой с осиной, с пихтой, с дурнотравием, скрывающим лошадь. Там хилые Новосельские деревушки: Кучум, Башкирка, Берлинка, Сиротка, десяток кержачьих заимок и пасек, шалаши углежогов и смолокуров да золотые прииски.

Лет десять назад, после столыпинской земельной реформы, в Заречье стали переселять латышей, эстонцев, немцев Поволжья, татар. Выделяли им землю в личную собственность. Стройся, живи, плодись, размножайся, да не лезь в революцию.

Земли на отруба отрезали самые лучшие, лес превосходнейший, луга богатейшие. Так кое-где возникли хутора — небольшие районы удельно-нищенских княжеств в шесть душевых наделов. Каждый из хуторов обнесен забором-поскотиной. Каждая травинка хозяйская — чужая корова не суйся. Внутри непременно еще забор, окружающий хутор-усадьбу.

За заборами — избы. Крестовые, под железом, с прирубками и клетями, полуземлянки с подслеповатыми оконцами, уткнувшимися в землю. Но богат ли хозяин или беден, а ворота ставил непременно большие, тесовые, непременно чтоб с кровлицей, а под кровлицей крест: то православный восьмиконечный, то католический — перекрестье, а то и серпик луны на шесте. Пусть портков у хозяина нет, но бог зато свой.

Отсюда, из домов под железом, можно ждать удара в спину, а из землянок — предупреждение о готовящемся ударе. Необходимо среди хуторян разыскать друзей. И Вавила с Егором отправились на хутора.

И друзья находились. Даже порой не там, где их ждали. Так было в то звонкое, яркое утра. Звонкое не стрекотанием кузнечиков и гомоном птиц, а своей удивительной тишиной и прохладой, расцвеченной только что вставшим солнцем, когда даже хруст ветки, даже звуки собственных шагов превращаются в песню. Когда идешь по дороге среди зарослей лапчатолистой калины, любуешься тонкой дрожащей пряжей золотистых солнечных лучиков, процедившихся сквозь листву и не можешь не петь. Когда каждая мысль облекается в песню без слов.

Пелось и оттого, что в Камышовке создали Совет. Начали передел земель. Школу строить решили.

Хороши дела, так и поется весело.

Внезапно за крутым поворотом дороги за рощей высоких берез открылся нарядный хутор: крепкие надворные постройки с остроконечными черепичными крышами походили на огромные мухоморы.

— Крепко живут, — дивился Егор аккуратным домам. — Даже улицу подмели. Кваску бы испить…

— Потерпи. Напьемся в ключе.

И ушли б, не окликни их звонкий девичий голос.

— Вы, наверно, Вавила Уралов? Папа уехал на службу, но просил встретить вас.

Русоволосая девушка в белом переднике растворила калитку.

— Заходите, прошу.

В завитой хмелем беседке девушка угощала холодным молоком с белым хлебом, мягким и невесомым.

— Третий день вас поджидаю. Я учусь в гимназии, а летом отдыхаю у папы. Он служит на почте в селе и просил подождать его. Он очень ждет вас. Вот газеты. Отдыхайте. К вечеру он вернется.

Вавила поблагодарил девушку и начал листать газеты «Новое время», «Живое слово», «Сибирская жизнь». На их страницах сообщалось о расстреле демонстрации на Невском. «…Сотни убитых и раненых».

Об этом Вавила уже читал, но сердце щемило, будто впервые прочел. Так было на Дворцовой площади 9 Января, на Ленских приисках. Тогда стреляли по приказу царя. А теперь власть, что называет себя народной, стреляла в народ.

Бросилась в глаза фотография. Парадный подъезд. Два юнкера с винтовками застыли у входа по стойке «смирно». На ступеньках обрывки бумаг, мусор и подпись под фотографией: «Конец осиного гнезда».

О разгроме редакции «Правды» Вавила тоже читал, но снимок видел впервые. Вот они, молодые, безусые парни, разгромившие редакцию рабочей газеты. Такие же стреляли и в демонстрантов. Вавила вглядывался в лица юнкеров. Парни как парни, с ними можно ехать в вагоне, пить чай с баранками, петь, балагурить и не знать, что завтра они тебе выстрелят в спину.

Развернул «Живое слово» за 7 июля… Крупный заголовок «Арест Ленина».

Даже слов не нашлось, чтоб поведать об этом Егору. «Партия обезглавлена!»

Лихорадочно листал дальше. «Петроградский листок» за 11 июля сообщал, что Ленин сел в поезд, идущий в Финляндию. Далее совсем фантастическое сообщение: «Из Стокгольма, при посредстве немецкого посланника… Ленин отправлен в Германию».

«Путают, врут. Значит, не арестован!»

Тут-то на хуторе Вавилу с Егором нашел нарочный от Бориса Лукича. За пазухой у гонца записка пропотела донельзя, и среди стершихся строчек Вавила сумел разобрать только два слова: украл… не промедли…,

— Что там случилось? — допытывал Вавила гонца — белобрысого парня с веками, покрасневшими от ветра и бессонницы.

— Я почем знаю. Борис Лукич дал мне эту писульку и наказал: скачи на хутора, там ходят Вавила с Егором. Как найдешь, так лошадей им отдай и пущай они едут в Камышовку, хоть в полночь. Нате вам лошадей. Передохнуть бы им надо…

8.

Вечером Грюн не стала пить чай и Борису Лукичу не дала сибаритствовать у самовара с газетой. Увела его в комнату, прикрыла дверь и снова оттуда: бу, бу, бу.

«Спорят, похоже. И чего они вечно спорят», — подумала Ксюша, собирая грязную посуду.

А спор между тем был весьма любопытен. Евгения показала Борису Лукичу на постель, сказала:

— Садитесь и хватит валять дурака, Спрашиваю вас в последний раз: согласны вы или нет?

— Но…

— Опять но. Запрягите, а потом понукайте. Считаю до пяти, согласны — беспрекословно подчиняться, как того требует партия? Нет — мы, эсеры, умеем разделываться с предателями от азефов до лукичей. Итак, р-раз…

— Евгения…

— Д-ва-а.

— Товарищ Грюн, выслушайте доводы.

— Три-и.

— Ведь даже подсудимому дают последнее слово, а тут такие обстоятельства…

— Четыре.

— С-согласен.

— Клянитесь.

— Клянусь.

— Помните об Азефе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1.

Ксюша с полуночи забралась в озерные камыши, что у самой дороги. Много народу проехало мимо нее и прошло, а кого нужно все нет. Июльское солнце раскалило, казалось, даже растопило степь, и это не марево, а жидкая раскаленная степь, блестящая, как вода, протянулась до самого горизонта.

«В тайге, когда хочешь, везде тень найдешь, — думала Ксюша. — И студеной воды сколько хочешь, а тут жарило как утром поднялось на небо, так палит и палит и напиться негде. Под ногами одни бормыши. Неужто они другой дорогой проехали?»

Густые хлеба стояли за пыльной дорогой. Разморенная зноем кургузая куропатка вывела выводок понежиться в дорожной пыли и малютки-куропчата ныряли в нее, как в воду, барахтались то на одном боку, то на другом, головой зарывались в пыль, хлопали от восторга еще не окрепшими крыльями.

— Цып, цып, цып, — невольно позвала их Ксюша и вслед за этим радостно вскрикнула — Вон они!

По дороге медленно приближались Егор и Вавила, ведя в поводу уставших лошадей.

Ксюша еле дождалась, когда они поравнялись с островком камышей, и, убедившись, что на дороге других людей нет, торопливо выбежала навстречу. Егор удивленно раскинул руки.

— Ксюха… откуда ты? Здорово, девка!

— Постой, дядя Егор, здороваться после будем, сейчас времени нет. Беда на селе стряслась. Лукич за вами послал, а я тут вас караулю. Перво-наперво к Иннокентию загляните. За этим я и ждала. Слышишь, Вавила?

— Да объясни, что случилось?

— Времени нет. Итак хозяева, поди, ищут. Огород не полит, попадет мне, как трепаной. Иннокентий вам все по порядку расскажет. Сворачивайте с дороги и так возле озера езжайте до второго проулка. Там увидите избу Иннокентия. Нужна буду, знать мне дайте. Прощевайте покуда, а я побегу.

2.

Увидев гостей, Иннокентий с размаху вогнал топор в чурку и пошел навстречу, как всегда стремительный, но— хмурый и растерянный.

— Не рад? — начал было Егор.

Иннокентий его перебил:

— Рад-то я — прямо сказать не могу как, но для пользы дела вам лучше было мимо меня проехать. Не председатель я боле Совета… И ячейка наша распалась… — Сел на порог. Не заметил, что гости стоят. — Только ушли вы, как приехала снова та баба, помнишь, Вавила, с тобой шибко на митинге спорила. С ней одноглазый Сысой. Может, знаешь его? Собирают они, значит, митинг, и Борис Лукич берет слово, трясет перед сходом кулем и кричит:

«Помните, у нас в лавке — украли пуд соли? Так нашли этот куль у нашего председателя Иннокентия в сенках. Есть и свидетели… Они видели, как он, председатель… эту соль из лавки тащил. В селе за стакан соли ведро пшеницы дают, а тут цельный пуд…»

Я и этак и так: не брал, дескать, соль и не видел ее. и не знаю, как она в сенках очутилась. Не верят. А свидетели шапки сняли, крестятся: «Сами видели».

Иннокентий залпом выпил ковш холодной воды.

— Этого еще мало. Лезет на трибуну учителка и порванной кофтой трясет. Вот, грит, ваш председатель пытался меня снасильничать. Плачет, стерва. Самые настоящие слезы льет. А меня в тот вечер лихоманка трясла, на печи под тулупом лежал. Жене поверь. А с солью… Эх, кабы в бога верил, на колени бы встал да поклялся перед иконами…

3.

Борис Лукич дожидался Вавилу и Егора во дворе потребительской лавки. Увидев их, легко соскочил с телеги и, раскинув руки, пошел им навстречу. Легкий, подвижный, в белом полотняном костюме, как капитан парохода.

— Как я рад, как я рад… Тут у нас… Только представьте себе, представитель народной власти насилует девушек! Я б его расстрелял…

— И я тоже, — ответил угрюмо Вавила. — Только правда ли это? Жена говорит, что в тот злополучный вечер Иннокентий пролежал на печи в лихорадке, а соседка-старушка три раза заходила и поила его настойкой полыни.

— Жена! Соседи! Да их легко подговорить на любое свидетельство, а учительница — человек культурный, активный член нашей партии. А как же быть с солью? Я своими глазами видел у Иннокентия в сенках этот злополучный куль.

Разговор проходил под навесом завозни, куда на лето ставятся розвальни, кошевки, а на зиму — телеги, ходки, бороны, плуги.

Из окна чистой горницы, прикрывшись тюлевой занавеской, за разговором следила Евгения Грюн. «Растерялись. голубчики», — торжествовала она.

Борис Лукич, чуть усмехнувшись, продолжал с наигранным сочувствием:

— Может быть, ты и на соль нашел свидетелей… на хуторах? Может быть, митинг устроим?

С крыльца донесся задорный, с искринкой голой.

— Чудесная получилась прогулка, Клавдия Петровна. Аромат над полями такой, что голова кружится, как от nepвoro поцелуя. Еще бы рядом паж с не целованными губами, а мне бы четырнадцать лет… — Евгения расхохоталась и, судя по приглушенному смеху, обняла Клавдию Петровну. — А жеребчик был просто прелесть: неказист, но горяч и послушен, не в пример современным мужчинам.

Так с хохотом Грюн пробежала в угол двора к Борису Лукичу. Внимательно оглядела Вавилу прищурясь, будто только увидела.

— A-а… Старый знакомый, — протянула руку в белой лайковой перчатке. Грюн была в белой кофточке, в белых пикейных бриджах и черных сапожках. Волосы растрепались и пушистыми прядками падали на плечи, на щеки. Евгения знала, что это идет ей, и не спешила поправить прическу.

После митинга, где она потерпела поражение и был избран Совет, Евгения бросала на Вавилу взгляды, полные жгучей ненависти. Сейчас лицо ее было благожелательно, голос ласков. Она вроде бы искренне посочувствовала неудаче с Советом и, узнав, что Вавила имеет свидетелей, устанавливающих ложность показаний учительницы, оживилась и попросила познакомить ее с этими людьми. Вавила заколебался, но Евгения настаивала:

— Мы можем быть политическими противниками, можем спорить на митингах до хрипоты, но мы, Вавила, честные русские люди, и любая несправедливость должна одинаково волновать любого из нас. Вы, кажется, не верите мне? Даю вам честное слово, употребить все свои силы, все свое красноречие для реабилитации оклеветанного, если он оклеветан… Но соль? Борис Лукич сам видел эту соль в сенях у Иннокентия. Впрочем, все эти дела мы успеем еще разобрать, а сейчас я предлагаю купаться — раз, и обедать. Клавдия Петровна обещала сегодня окрошку. Настоящую деревенскую окрошку. Идемте купаться, друзья.

У Егора урчит в животе с голодухи. Как поели на хуторе — так одним махом до Камышовки. «Пошто же Вавила молчит? Озабочен, видать. Оно и понятно, такое дело в Камышовке раздули — и вдруг, на тебе, все раз валилось. Эх, не надо б нам на хутора торопиться, а тут обождать еще неделю, другую. Может, иначе бы вышло».

— Так купаться, друзья, — весело повторяет Грюн, — а любезный хозяин снабдит нас мылом и полотенцами.

Егор нутром находит ответ:

— Спасибочки. Помыться мы с Вавилой помоемся с удовольствием, да мыло у нас есть… полотенце тоже, а обедать не можем никак. Окрошка, конешно, хорошо, аж слюнки бегут, да мы как на зло перед самой Камышовкой заголодали малость и наелись, не знали, што будет окрошка. Простите уж, в другой раз. Верно, Вавила, я говорю?

— Конечно! Уж извините.

У озера, у камышей, Вавила с Егором остановились.

— Ксюху бы чичас повидать.

— Непременно надо. Ты мойся, а я вернусь.

Ксюшу Вавила нашел на огороде.

— Слава те богу. Вернулся. А я заскучала, неужто, думаю, трекнулись в сторону.

— Ксюша, у тебя есть подруги, знакомые. Всех обойди, со всеми поговори, только исподволь. Если Иннокентий вор, надо бить его, а не Совет распускать. И я полагаю, либо на Иннокентия наклепали, либо воспользовались его преступлением и Совет растрепали. На Совет метит Грюн, а Лукич перед ней, как собачонка, ходит на задних лапках. Немедленно иди, Ксюша. А встретимся у озера или вечером я мимо пройду и встану у церковной ограды. Следи.

4.

Все в степи на покосах, и пришлось Вавиле с Егором ходить по полям. Встречали приветливо.

— Вовремя вы вернулись. У нас тут такое творится, не приведи бог. Председатель-то наш…

— Слыхал. А ты веришь?

— Учителка порвану кофту казала. Свидетели есть… И Борис Лукич неужто б позволил соврать… Митинг хочешь собрать? Оно, конешно, хорошо бы Совет возродить. Да кого-вот теперь выбирать председателем? Ты от меня к Степану собираешься? Не ходил бы к нему. Слушок идет, вместе с председателем воровал.

Пришлось идти к Степану обходом, таясь. Он тоже радостно жал Вавилову руку.

— Шибко вовремя ты пришел. У нас тут такое… Ты до меня у кого побывал?

— Прямо от Прохора.

Степан помрачнел.

— Зря ты к нему ходил. Слушок идет, он помогал председателю хапать.

— Да оба же вы в одних окопах лежали, одних вшей кормили, мальчишками в бабки играли. Неужто, Степан, ты не веришь товарищу?

— Свидетели есть… Понимаешь? Сказывают, тетка Фекла еще видела, как Иннокентий куль к себе в избу тащил.

Свидетелей оспаривать бесполезно. Русский человек не приучен к лукавству и порой свидетельству верит больше, чем собственной памяти. Еще с детства помнил Вавила прибаутку-присказку.

— Фома, Фома, ты вечор пил без ума.

— Я вечор допоздна молотил.

— А кто Пахому нос своротил? У бабки Маланьи печь развалил? У Феклиной телки хвост оторвал? Это Федот видал.

— Неужто свидетели есть? Простите меня Христа ради.

Свидетелей почему-то становилось все больше. И все члены Совета оказались примешаны к воровству.

5.

Этот день до вечера и весь следующий Ксюша ходила по селу. Пригодилась недолгая работа в потребительской лавке. Знакомые чуть не в каждой избе.

— Ксюшенька, милая, проходи. — и в знак особого уважения хозяйка обметет подолом чистую скамейку.

— Як тебе, тетка Дарья, с большой докукой. Иннокентия в насилии обвинили, как думать, правда это?

— Дык, Ксюшенька, кто его знат. Парень-то Кешка вроде смиренный и уважительный, в Ульке своей, вроде, души не чает, да чужая душа потемки. Свидетели есть.

— А не видела ты, тетка Дарья, в этот вечер учителку где-нибудь?

— Учителку в тот самый вечер? Нет, чего не было, того не было. Ты зайди к Фекле. Она, вроде, видала ее.

И бежала Ксюша к Фекле, от нее к Вавиле. От Вавилы к дяде Савелью. От Савелья к дедушке Явору и снова к Вавиле. В Васину берлогу ходила несколько раз, а после обеда снова пошла по селу. На этот раз не одна, а с Вавилой и Егором.

Под вечер, закончив обход, Вавила пришел к Борису Лукичу.

— По делу о краже соли и насилии над учительницей у меня новые данные есть.

— Какие еще? Нам и этих достаточно. Может быть, митинг еще соберем. И не могу я сегодня: поясницу всю разломило.

Не уговорить Лукича. Но тут из каморки вышла Евгения Грюн.

— Здравствуйте, товарищи. Вы получили новые сведения про Иннокентия? Молодцы. Интересно, обвиняют они его или защищают?

— А это еще разобраться надо. Одно вам скажу, дело много сложнее: тут и другие замешаны, только кто, я сейчас не пойму. А если бы вместе пошли, мы, возможно, разобрались бы.

Евгения исподлобья осмотрела Вавилу. Хитрит? Что он мог узнать? Тряхнув копной рыжих волос, она сказала решительно:

— Хватит, Лукич, хандрить. Одевайтесь и — в путь. Идемте, товарищи.

— Может, прихватим Ксюху для верности, — шепнул Вавиле Егор.

— Молчи. Она пусть покамест в тени останется, Вавила с Егором привели Бориса Лукича и Грюн к поскотине. Там, вдали от дорог, среди зарослей дикой солодки, высился холмик. Под холмиком — дыра, завешанная грязной дерюгой.

— Вася, — позвал Вавила.

Откинув дерюгу, из землянки, как из медвежьей берлоги, вылез подкидыш Вася, сутулый, волосы — что взлохмаченный сноп переспелой гречихи, рубаха в заплатах. Взглянул исподлобья на Грюн, на Бориса Лукича. Отвернулся. Уставился на свои босые ноги и обратился к Вавиле:

— Кого тебе снова? Я же сказал…

— Повтори Лукичу. Это очень важно, и мы все тебя просим.

— Кого ж повторять? Дал мне мужик куль, в нем што-то хрусткое, вроде соли и велел отнести его к Иннокентию, положить ему в сенцы: подарок, мол, Кешке, клади, штоб никто не видел. Я отнес и гривну от мужика получил. Вот и весь сказ.

— Вася, а кто тебе дал этот куль? — Борис Лукич всегда был добр к Васе, а сейчас даже коснулся его заскорузлой руки. — Это, Вася, нам надо знать.

Сложная работа шла в голове у Васи, и он искоса, не то вопросительно, не то сомневаясь в чем-то, смотрел поочередно в лица Бориса Лукича, Грюн, Вавилы.

— Покаялся, а имени не скажу. А што я куль принес к Иннокентию, на кресте поклянусь, — и вынув из-за пазухи грязный гайтан, вытянул маленький погнутый крестик, перекрестился на него.

— Какая мерзость, — возмутилась Евгения. — Кому это нужно устраивать провокации против честного чело- века? А может быть, Вася лжет?

— Я? — захлебнулся от гнева Вася. — Да если на то пошло!..

— Нет, нет, — перебил Борис Лукич. — Я знаю Васю давно, он не лжет никогда.

Вавила в тот раз ничего не добавил и молча повел Грюн с Борисом Лукичем на дальний конец деревни.

— В тот самый вечер, в который учителка сказывает, будто ее Кешка рыжий снасильничал, мы ее видели, — говорила тетка Феклуша. И муж ее, потерявший дар речи на фронте, молча кивал головой: так, мол, и было. — Еще с нами ехали девки. — Подошла к двери, крикнула — Катька, Параська, подите сюда. Садитесь, и ежели я в чем ошибусь, так поправьте мать. Значит, солнце садилось, мы ехали, а за поскотиной учителка наша цветы собирала и пела про какой-то камин.

— Камин, мамка, камин. Ты сидишь у камина. Это песня такая есть, она и нас с Параськой этой песне учила, да уж шибко трудно запомнить.

— Стало быть, у камина, а солнышко аккурат закатилось: неужто б мы раньше с покосу поехали. Так как же эй, девки, прочь из избы, займитесь чем во дворе! Так как же Кешка мог на погосте в этот вечер насилить, ежели погост-то на другой стороне села. До погоста оттеда не меньше пяти верст. Шибко хорошая девка учителка, но напраслину говорит. Ежели и напал на нее, так вовсе не на погосте.

— И не Иннокентий, — добавил Вавила. — Он весь день, в том числе и на закате, под тулупом на печке от лихорадки дрожал.

7.

Обратно шли через чистое поле. Вдали свинцовая озерная гладь. Перед нею ряд низких черных избушек. В вечернем сумраке они еле видны, и ближе домишек — роща высоких берез.

— Эсеры, большевики, кадеты, — говорила задумчиво Грюн, — у всех своя программа и каждый уверен, что только они правы. — Вспомнился разговор с Ваницким о правде Ленина, но Грюн постаралась поскорее его забыть. Он вызывал сомнения, слова потеряют свою убедительность и цель не будет достигнута. И Грюн продолжала уже для Вавилы — На востоке люди молили и до сих пор, наверное, молят бога: «Дай мне силы смириться с тем, что сильней меня, дай мне силы, чтобы бороться с неправдой, которая мне по силе, а самое главное — дай мне мудрость, чтобы правильно оценить, что мне по силам». А я бы добавила… и дай мне мудрость не ошибиться в выборе правды.

— Много вы знаете, прямо, зависть берет. Но это все философия. Вы намекаете, что, дескать, я недостаточно мудр и не вижу, где правда, а если и вижу, то не могу соразмерить сил.

— В общем, примерно так.

— А я отвечу словами, которые слышал на каторге: рожденный ползать — летать не может.

— Вы грубите.

— Меньше, чем вы, называя меня слепцом и глупцом. Я помню, вы женщина.

Грюн оглянулась. Этого упрямца словами не пересилишь. И сказала с чуть приметной надеждой:

— Слава богу, хоть этого не забыли. А вы изумительный следователь, товарищ Вавила, — она просунула теплую руку под локоть Вавилы. — Истина выше партийных разногласий. Теперь снова будет работать Совет, а завтра мы соберем митинг и расскажем народу правду.

— Вы действительно рады? Мне казалось, что на прошлом митинге вы готовы были меня растерзать.

— И растерзала бы. В клочья. Кости все перегрызла бы от злости, — начала было с пафосом, а потом тихо засмеялась. заговорила дружески, даже чуть заговорщически: — Милый, наивный Вавила, какой человек не придет в ярость, потерпев публичное поражение. Какая женщина не запомнит своего победителя, не почувствует к нему хотя бы элементарного уважения. Какой честный политик не обрадуется, выяснив истину?

— Но истина раскрыта не полностью. Еще не известно, кто разыграл всю эту комедию, кто заставил учительницу наговорить на себя и Иннокентия?

— А мне кажется, это самое легкое. Вы не обратили внимания, что в селе появился одноглазый купчик с кавказским орлиным носом, бровями, как нитки, и толстыми губами кержака.

— Сысой?

— Да, его зовут, кажется, так. Все это мы завтра узнаем. Эту часть следствия я беру на себя.

В березках на погосте часто затокал болотный лунь.

— Это стучит мое сердце. Послушайте. — Евгения прижала Вавилову руку к груди.

Вавила чувствовал тепло ее рук, тепло плеча и груди. Оно обжигало. Оно проникало глубоко-глубоко и рождало в груди смутный, неясный звон, желание обнять эту женщину, и вместе с тем рождалась настороженность. Слишком проста, добродушна, по-детски искрения оказалась эта известная эсерка. Она красива… Великолепна…

— Слышите, кто-то на озере крикнул?

— Это гагара.

— Но она кричит человеческим голосом… В нем тоска, желанье чего-то. Я готова закричать точно так же. Хотя человек обычно слышит в звуках природы только то, что хочет услышать.

— Это правда. Я носил на каторге кандалы, их звон всегда одинаков. Но плетешься усталый с работы и цепи звучат заунывно. Рыдают. Ясным утром идешь по тайге на работу: пахнет смолой, пичужки поют-заливаются и хочется жить, хочется позабыть, что ты каторжник, радоваться солнцу, и, кажется, цепи звенят бубенцами. Порой даже нарочно звонишь.

— Да вы настоящий поэт, дорогой мой Вавила! Скажите, а женщину вы можете полюбить? Ну, такую, как я?.. — и неожиданно зашептала с непритворной тоской — Тьма, ты идешь по душной ночной пустыне. Жажда томит. Усталость бросает на землю, и вдруг впереди огонек. Человек! Я люблю решительных, смелых и ненавижу слюнтяев. — Евгения положила руку Вавиле на плечо. — А вы такой обжигающе сильный…

8.

— Всех, всех, Иннокентий, нашли. И кто учителку на закате за озером видел, и кто соль, вам подбросил. Все, все теперь ясно. Так не кручинься больше. — От теплого чувства, — что сделала доброе дело, что отыскала себе друзей, Ксюша сама протянула Иннокентию руку. С Ульяной просто: обняла ее Ксюша. — Больше не плачь. Все устроилось лучше некуда. Ну, я побегу, а то хозяева меня, наверно, в три шеи погонят. Утром коров прогнала в стадо, а кто их доил вечером, кто огород поливал — и не знаю. Ох, попадет мне.

Рванулась бежать, но Ульяна задержала Ксюшины руки.

— Ты помнишь наш разговор?

— Это о чем?

— О моем плямеше. Ты и так мне уже за сестру.

Покраснела Ксюша и отвернулась. Как ответить Ульяне? Чем дальше, тем сильнее по Ване сердце болит. Но Ваню нужно забыть. Ульянин племяш, видно, хороший парень. Надо устроить жизнь, вековухой не проживешь, а после Ванюшки Ульянин племяш лучше всех. Да третьего дня специально забежала к Ульяне под вечер. Рассказывала про прииск. И так, будто между прочим:

— Живут у нас там Серафим и Павлинка. Душа в душу, глядишь, не нарадуешься. Он ей и дрова наколет, и воды наносит, и все: Павочка. И вдруг мрачнеть начнет. Все знают — беда пришла. День мрачен, на Павлинку искоса смотрит, второй, а на третий напьется и бить ее, всяко ругать ее примется. Поставит на колени, пинает и дуром кричит: «С кем путалась до свадьбы?» — «Я ж тебе объясняла, — рыдает Павлинка, а он бац ее, бац и кричит: «Мало что объяснила. Загубила ты мою молодость».

Рассказала тогда и примолкла.

— Конешно, — сказала Ульяна, — какой же мужик нашей сестре простит потерю девичества. Тверезый, бывает, молчит, а пьяный… чем больше любит, тем больше звереет. Таков их мужицкий нрав.

Такой был у них разговор третьего дня. Сейчас Ксюша вырвалась от Ульяны, сказала в дверях:

— Извинись, Ульяша, за меня, поклонись ему низко-низко, но скажи — пусть ищет другую.

— Пошто! Ему лучше не надо.

Выйдя, смахнула Ксюша слезу и побежала к дому.

В горнице свет. Зашла тихо.

— Ты это, Ксюша?

— Я.

Ожидала ругани: такая-сякая, хозяйство забросила, бегаешь где-то. Клавдия Петровна вышла из-за стола, прибавила света в керосиновой лампе и, сжав ладонями Ксюшины щеки, долго смотрела ей прямо в глаза.

— Милая моя, — сказала Клавдия Петровна, — Как ты. вступилась за Иннокентия. Молодец. Мне Боренька все, все рассказал. Он сердится, что из дома бегаешь, а я довольнешенька, что дочка моя такая добрая, такая к людям участливая. А по Рогачеву скучаешь все?

— Скучаю, Клавдия Петровна.

— М-мда… — тихо сказала Клавдия Петровна и отошла.

9.

«Ты в моих лапках», — думала Грюн, прижимаясь к груди Вавилы.

Это было последнее, что она подумала более или менее хладнокровно, с обычной иронией. Наверное, она слишком крепко прижалась к груди Вавилы, слишком близко к нему подошла, и обычная ясность мысли оставила Грюн. Завертелись перед глазами Яким Лесовик, Ваницкий, зовущий в любовницы и не желающий жениться… Замелькали другие мужчины — усатые, бритые, то в костюме, то обнаженные, и волна сладкой пьянящей дрожи охватила Евгению.

— Вавилушка, милый, ты сильный., хороший… Идем скорее от людей. Посидим. Посмотрим на воду… Прохладно стало… накинь мне на плечи пиджак. Бориса Лукича и Егора нет, они свернули на тропку. — Чуть привстав на носки, с силой обняла шею Вавилы и с еще большей силой впилась в его губы.

Вот она, жизнь. Красивая, стройная женщина обняла твою шею. Дрожат ее плотно прижатые губы, дрожит ее плотно прижатое тело, то напряженное, сильное, как пружина/то слабеющее и скользящее вниз. А вокруг разливается теплая сочная ночь, с тысячью дразнящих запахов, звуков.

— Вавила… дорогой мой… целуй, — расстегнула кофточку на груди и запрокинула голову.

Вавила прижался губами к обнаженной груди Евгении. Как она чудно пахнет. Степью… здоровьем…

Увиделась Лушка. Она смотрела Вавиле прямо в лицо и глаза ее круглились от боли.

Руки Вавилы по-прежнему сжимали талию Грюн, но губы уже ничего не ищут на ее теле и голова поднята. И тут мелькнула мысль: учительница?! Это, может быть, и ловушка?

— Целуй, целуй жарче, — шептала Евгения обвисая.

— Поздно. Нам надо идти.

— Никуда нам не надо. До утра далеко.

— Товарищ Грюн… — попытался крепко поставить ее на ноги и тут почувствовал резкий удар по щеке и следом другой.

— Мерин… евнух… каплун… — кричала Евгения. — Распалил, даже кровь закипела, а теперь по домам! Не мужчина ты, а…

Вавила повернулся и быстро пошел к селу.

В теле неприятная слабость. Но почему мы оказались одни? И все же нельзя бросать женщину ночью, в степи. Крикнул:

— Товарищ Грюн… — Степь молчала. Позвал еще несколько раз. Только тогда послышался отклик. Совсем недалеко.

— Я здесь.

Подошла запыхавшись.

— Дайте мне честное слово, весь этот вечер… ночь останутся между нами.

— Даю. Безусловно.

— Боже, какой все же вы человек, — и, кажется, добавила: — Ну счастлив был твой бог.

Вторую фразу Вавила не расслышал, потому что в степи раздался длинный пронзительный свист. Рядом, чуть в стороне — другой. В степи, безусловно, кого-то искали.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1.

Поздно ночью в конторе господина Ваницкого, что стоит против церкви в селе Камышовка, в дальней маленькой комнате сидели Сысой, Горев, Борис Лукич и Евгения Грюн. Две кровати — Сысоя и Горева, небольшой стол, застеленный грязной газетой, керосиновая лампа под зеленым стеклянным абажуром.

— Что творится у вас в Камышовке, — выговаривала Грюн Борису Лукичу. — Произвол большевистских насильников. Совдеп освободил крестьян от долгов господину Ваницкому, производит раздел земли. Какая-то девка, живущая у идейного эсера Бориса Лукича Липова, производит следствие и рушит все наши планы. Остается последнее — митинг. Борис Лукич, вы, кажется, недовольны? Вы не согласны с законами революции?

— Где они, эти законы? Я пытался найти их, защищая проданную девушку, и не смог. Я пытался…

— Засадить меня, да руки оказались короткими, — расхохотался Сысой.

— Значит, вы не согласны с установками нашей партии? — гневалась Грюн. — Переметнулись к большевикам? Как бы мне не хотелось говорить речь над могилой столь любезного мне Лукича. Но могу. Товарищи, вы стоите над отверстой могилой идейнейшего эсера, убитого злодеями большевиками.

— Что вы от меня хотите?

— Беспрекословного подчинения партии и искоренения большевистской заразы в вашей деревне. Выполнения нашего плана. За революцию вы или против нее?

Воздух, как патока, вязкий. Набатом стучал в голове Бориса Лукича вопрос Грюн: «За революцию или против нее?»

«Мне, старому члену партии, каторжанину, задает такой вопрос девчонка?.. И еще угрожает убрать с дороги как предателя. — Борис Лукич еле сдерживал возмущение. — Да, конечно, она может выполнить эту угрозу, но недостойно мужчины под угрозой смерти поступать вопреки своим убеждениям». Если бы только эта угроза, то, конечно, Борис Лукич не мучился бы сомнениями. Грюн от имени губернского комитета поставила вопрос в лоб: с нами ты, или против нас? Он сам задавал его себе сотни раз: с кем я? С Евгенией Грюн, совестью партии, как ее называют, с Керенским — кумиром думающей России, с Брешко-Брешковской, чьи мысли освещали его путь в течение многих лет? Или с Вавилой, с Егором, не знающими ни истории, ни Гегеля, для которых, может быть, даже имена Желябова, Халтурина и Перовской окажутся незнакомыми?

«С кем же я? Душою с Вавилой, с Ксюшой и рыбаками. Но это абсурд! Настоящий революционер не может быть рабом своих чувств. Его должен вести вперед ум. А у меня, видимо, эрудиции не хватает. Я не в состоянии понять всех сложностей тактики революции. И, пожалуй, проклятый вопрос надо задать так: верю я партии? Верю уму вождя? Или верю в свои инстинкты и чувства и буду тыкаться носом, как слепой крот? У меня должно хватить мужества осознать, что я не могу разобраться во всех противоречиях революции, и должен слушать других».

Помедлив еще, Борис Лукич твердо сказал Евгении Грюн, Гореву и Сысою:

— Я с вами… И выполню все.

2.

Сегодня собирались на канатной фабрике те же солдаты.

— Вера Кондратьевна, когда же мы едем? — спрашивали они. Их более сорока.

— Похлопочите, чтоб вместе с Фадеевым нас направили. Мы с ним заместо брательников, так похлопочите за нас. Да хорошо б под Маслянино. У меня там родня.

Вера здоровалась, отвечала солдатам на их многочисленные вопросы. Поискала глазами представителя полкового комитета Ельцова, и, найдя, улыбнулась:

— Как настроение?

— Сами видите, боевое. И когда таиться-то перестанем?

— Не торопись, Ельцов, все в свое время. Говорят, и Москва не сразу строилась, — это вступил в разговор подошедший Петрович, бывший слесарь, представитель большевистской фракции комитета — Товарищ Ельцов, я уже тебе не единожды твердил: поумерь пыл.

Поднявшись на крыльцо с Петровичем, Вера, волнуясь, осмотрела солдат, вслушалась в затихавший шум голосов.

Целый месяц, три раза в неделю она приходила к солдатам или на это крыльцо, или в лабазы на пристани, или в рощу за городом. В целях конспирации место встречи меняли. Вначале приходила почти со слезами: «Что я скажу им? Как примут?» Потом шла радостно, знала: ждут с нетерпением. Готовилась к занятиям тщательно, как не готовилась даже к первым урокам в шкоде. Были и срывы. Приговилась к занятию «Аграрная программа большевиков», и вдруг вопрос:

— Вера Кондратьевна, у нас тут слушок прошел, будто Ленина германцы в запломбированном вагоне в Россию отправили. Обскажи.

Сколько было таких отступлений.

— Товарищи, — солдаты уловили волнение в голосе Веры и наклонились вперед. — Дорогие товарищи! Сегодня последнее занятие наших курсов полковых агитаторов. Я вам скажу…

Как прощаться с друзьями? Даже больше, чем просто с друзьями. От этих людей, что сидят сейчас полукругом на солнышке, зависит так много.

Сжав кулачки и вздохнув глубоко, сказала как можно спокойнее:

— Я потом… я в конце расскажу, что хотела, а сейчас вам скажет Петрович, заместитель председателя городского Совета, — и отступила.

Петрович вышел вперед, снял фуражку.

— Товарищи! Сегодня в штабе, в полковом комитете вы получите документы и поедете в деревню. Перед вами стоят две задачи огромной важности. Первое — помочь убрать хлеб, прежде всего — беднякам, семьям солдат и принести на село правдивое революционное слово. А обстановка в России, товарищи, очень сложная. Четвертого июля в Петрограде офицеры и кадеты расстреляли демонстрацию солдат и рабочих. Четыреста раненых и убитых. И в день, когда питерские рабочие и солдаты хоронили своих товарищей, газеты парижских буржуев писали, что в России эсеры, мол, и Временное правительство наконец-то взялись за ум.

Зашумели солдаты. Десятки кулаков поднялись над головами. Вера вскинула руку, прося тишины, и Петрович смог продолжать.

— Не без науськивания заграничных буржуев у нас разгромили редакцию «Правды». Хотели устроить расправу над товарищем Лениным, и ему пришлось перейти на нелегальное положение, как при царском режиме.

Двенадцатого июля новый премьер-министр Керенский ввел смертную казнь на фронте. И я вот, выборный народом, говорю перед вами и не уверен, что завтра, а может быть, — сегодня вечером юнкера не арестуют меня и не бросят в тюрьму. Или ее, — показал он на Веру. — Такая у нас свобода, товарищи. Теперь поняли все, кто имеет глаза и уши, что буржуи не отдадут власть народу. В этих условиях Шестой съезд нашей партии принял воззвание.

Петрович достал длинную телеграмму и начал читать.

«…Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокации, копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!..»

3.

Вернувшись домой с прогулки, Валерий сразу прошел в кабинет отца. Решил, что вечером он пойдет к Вере, пригласит ее в гости. Кто знает, может быть, она понравится маме?

«Скорей бы вечер настал. А если пойти сейчас, наверное, дома Кондратий Григорьевич…»

На письменном столе лежала открытая книга, и впервые в жизни захотелось Валерию заглянуть во внутренний мир отца, узнать, чем он дышит, живет, что он думает. На цыпочках — почему на цыпочках, этого Валерий не мог себе объяснить, — он подошел к письменному столу и взглянул на титульный лист открытой книги.

— Ф. Ницше, — прочел Валерий. — «Так говорил Заратустра».

Валерий слышал о Ницше, о его не знающей удержу белокурой бестии.

«Так вот что читает отец!»

— Итак, о чем говорил Заратустра?

Тут взгляд Валерия упал на лежавшую на столе телеграмму.

«Секретно

Петроград Главковерху Керенскому

Советы солдатских депутатов направляют деревню под видом уборки хлеба тысячи солдат агитаторов тчк Имею сведения двтч Омск отправляет деревню двадцать тысяч солдат зпт Барнаул шесть тысяч зпт всего разных гарнизонов около восьмидесяти тысяч тчк Прошу принять срочные меры запрещению подобных экскурсий тчк Настаиваю срочном создании отборных частей возможной борьбы большевиками тчк Желательно снятие фронта некоторых верных правительству казачьих частей тчк Примите искренний привет Ваницкий».

Томик Ницше упал на колени, с колен на кресло и на пол, Валерий держал в руках телеграмму и вновь читал: «Настаиваю срочном создании…»

— Приказ? Так пишет командир полка командиру роты…

4.

На этот раз народ собирался дружно. Кража из лавки, покушение на учительницу — такого в Камышовке и старожилы не помнят. Происшествия взволновали все село. А тут слух прошел: наклепали на Иннокентия. И учительница зря трясла перед сходом порванной кофтой, и мужики зря бога в свидетели призывали, что видели Иннокентия с краденой солью, и что сегодня на митинге все разъяснится. А вместе с тем станет ясно и главное — будут землю делить или нет.

Ксюша стояла у ворот. Голова повязана новым белым платочком в синий горошек. Руки спрятаны под нарядный передник в розовых звездах и такая же розовость на душе.

«С рыбаками не удалось найти правды — сидят горемыки в тюрьме, — так с Иннокентьевым делом правду нашли. Сами… может, и с рыбаками надо было самим, без правительства правду искать?»

Не тщеславна Ксюша, но приятно знать, что твоим стараньем, твоими руками добыта правда. Без подсказки Ва-вилы правду бы не найти. Но и без Ксюшиной помощи то же сыскать мудрено.

Стоит Ксюша, все подмечает, и кажется ей, будто родилась заново, свет увидела заново, стала его понимать.

Не в первый раз кажется Ксюше, что она заново родилась, заново жить начинает. У всех так случается или нет?

У крыльца потребительской лавки стоит Борис Лукич с Иннокентием.

— Кешенька, милый, веришь ведь людям, когда они крестятся. Винюсь я, винюсь. Но пойми меня, правду искал.

— Понимаю. Я б и сам так же сделал, только не так бы скоро. Перво-наперво с обвиненным поговорил.

— Гнев затмение вызвал, Кеша.

Народу все больше. Площадь гудит и солнце палить начинает. Из переулка вышли Вавила с Егором. Где они ночевали сегодня? Борис Лукич их к себе зазывал — не пошли. От конторы Ваницкого навстречу — Грюн. Что-то сказала им, рассмеялась, и они вместе пошли к потребительской лавке. Слышно, как Евгения, глядя на площадь, удивляется, что в Камышовке столько народу.

— Сейчас мы начнем митинг, — говорит она Вавиле с Егором, — Борис Лукич предоставит вам слово. Говорите, сколько душе угодно, товарищи большевики. Бейте нас, недостойных эсеров, но уговор: не до смерти.

Вавила с Егором поздоровались прежде с Ксюшей, потом подошли к Борису Лукичу.

— Борис Лукич, вы что такой бледный сегодня?

— Нездоровится сильно, — пояснил он Вавиле и отвел глаза в сторону.

Евгения очень оживлена. Черные тонкие брови ее подвижны, как крылья парящей в воздухе птицы.

Егор достал из-за пазухи потертый клочок газеты и показал Борису Лукичу.

— Читал? Вот в толк никак не возьму: кричим мы — свобода, а в Питере в рабочих из пулеметов стреляли.

Бородка Егора клинышком сбита набок и почти что легла на плечо. Недоумение, бесхитростность на лице, и руки разведены в полнейшем недоумении. Борис Лукич не спеша ответил:

— Надо было, Егор, защищать революцию.

— От кого же, Лукич, защищать? От таких, к примеру, как я? Для кого же тогда революция, милый ты человек?

Вмешалась Евгения.

— Я тебе, дорогой мой Егор, растолкую все после митинга, приходи ко мне чаю попить.

— Приду. Чай, поди, байховый будет? — покачал головой. — Эх, Евгения… как тебя величать-то не знаю, разгадай мне загадку. Одни говорят: пролетарии всех стран, соединяйтесь, а другие: пролетарии всех стран, идите на войну и убивайте друг друга. Кто, по-твоему, прав? Ответь мне от всей твоей простецкой души.

Евгения обняла Егора за плечи.

— Дорогой мой, хороший Егор, после митинга, за чашкой душистого чаю. У нас нет или, точнее, почти нет никаких разногласий.

— Приятно слышать, — Вавила протянул Евгении руку. — Давайте поднимемся сейчас на трибуну и честно осудим Керенского, войну, палачей, расстрелявших рабочих в Питере. Заклеймим их позором, как подлых убийц. Согласны?

— Открывайте митинг, — скомандовала Евгения и пошла к трибуне. За ней — Борис Лукич, Вавила, Егор, Иннокентий. Поднявшись, Борис Лукич долго мялся, странно, просяще смотрел на Грюн и, вздохнув, поднял руку, прося тишины. Лицо его еще больше побледнело, покрылось потом. Вавила невольно шагнул к Борису Лукичу с намерением поддержать его и увидел в толпе Сысоя.

5.

— Дорогие односельчане! Товарищи! — начал Борис Лукич. — Я… я… Плохо мне…

Вавила подхватил его под руку.

— Егор Дмитриевич, воды!

— Товарищи! Дорогие крестьяне села Камышовки, — подхватила Евгения звонко, не обращая внимания на Бориса Лукича, на Вавилу с Егором, что пытались свести его с трибуны. — К вам прибыли два оратора-большевика. Недели не прошло, как вы стряхнули с этой самой трибуны председателя Совета — вора, насильника. И вот к вам пришли еще два большевика. Будете слушать их? Или скатертью им дорога?

Это было так неожиданно, что Вавила не сразу и понял, о ком говорит Грюн. Только полчаса назад она говорила Вавиле: разъясним ошибку, а Иннокентия сразу вернем в председатели. Пытался оборвать речь Евгении, но вокруг трибуны пришлые хмельные бородачи. У многих в руках Вавила увидел дрючки и гирьки на сыромятных ремнях. Они шикали и кричали:

— Нашей рот зажимать?..

— Долой большевиков!

Этих мужиков встречала Ксюша, гуляя с Грюн в степи. Они нынче хмельные с утра и встали у самой трибуны.

Евгения улыбалась и с торжеством смотрела то на Вавилу, то на Егора. Она испытывала жгучее наслаждение, мстя за свое недавнее поражение. «Милый, умный Ваницкий, — думала Евгения, — как ты был прав».

Ксюша невольно остановилась. Евгения обвиняет кого-то, а должна бы оправдывать Иннокентия. Сама же вчера сказала, что все обвинения лживы. И опять обвиняет. Теперь вместе с Иннокентием и дядю Егора, и Вавилу и Ленина.

Из задних рядов, где стояли фронтовики и крестьяне в посконных рубахах, доносились возмущенные голоса:

— Дать говорить Вавиле…

— Слухаем Вавилу…

— Скажет потом, — заревели возле трибуны бывшие городовые, хмельные и толсторожие, наглые парни с длинными волосами по последней моде городских лоботрясов. Вспомнил Вавила, на первом сходе весной богатеи стояли поодаль, у церкви, отдельными кучками, а трибуну окружала сельская беднота в продранных шабурах. Теперь беднота в задних рядах, ее еле слышно. «Ловко сработала Грюн. И свидетелей Иннокентия не видно ни одного. И их сумела как-то убрать…» Он пробовал говорить, кричал, но его голос глушили горластые бородачи, окружавшие трибуну.

— Воры большевики, насильники, лиходеи, — ревели они или, заложив два пальца в рот, что есть мочи свистели.

Над головами людей вдруг поднялся Сысой. Он, видимо, встал на приготовленную скамейку и, приложив ко рту воронкой ладони, кричал, что было сил. Голос у него — словно колокол:

— Кто идет за большевиками? Шпионы да воры! Их Ленин при царе был помощником военного министра…

Ксюша увидела Сысоя и поняла: это он уговорил Васю подкинуть Иннокентию соль. Он подговорил учителку изорвать кофту. Он… Больше некому. Теперь он снова обвиняет всех, даже Ленина. Забыв про больного хозяина, она круто повернула направо.

— Насильник! Вор! — кричала Ксюша, пробираясь к Сысою. — Он врет… Он правды не знает…

— Вот здесь напечатано, — потрясал газетой Сысой. — Ленин — помощник военного министра, все наши русские планы немцам продавал. Сколько крестьянских душ загубил. Может, у тетки Авдотьи или у дяди Викулы живы бы были сыновья. А то нет их теперь. Ленин их выдал.

Плакала тетка Авдотья. Прикрывши шапкой лицо, отвернулся дядя Викула.

Ксюша видела только Сысоя. Мужики, плотно стоявшие вокруг трибуны, мешали добраться до него, и, забыв о всяком почтении к старшим, о девичьей. скромности, она расталкивала и стариков и парней, раздвигала толпу и продолжала кричать:

— Он вор… Держите его… Держите… Я сейчас морду ему издеру. Последний глаз его вырву.

— От них, от большевиков, народ везде отказался, — продолжал кричать Сысой. — В Питере на Невском расстреляли шпионов. Вот что пишет по этому делу красноярская газета «Дело рабочего». Слушайте. «Общее городское собрание меньшевиков одобряет шаг Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, вручивших Временному правительству неограниченные полномочия в его героических усилиях спасти революцию».

— Долой их! Долой! — кричали в первых рядах.

— Дайте Вавиле сказать, — кричали сзади. — Ежели он шпион, так и мы шпионы.

— Хотите, чтоб наши церкви закрыли, а наших баб насилили прямо на улицах? — кричал Сысой.

Вавила пришел в себя и, оттолкнув плечом Лукича, приложив ко рту сложенные рупором ладони, закричал во весь голос:

— Товарищи!..

Договорить не успел. Верхом на лошадях, рысью въехали на площадь несколько волостных милиционеров во главе с начальником волостной милиции.

— Именем революции я арестую этих, — указал он на Вавилу с Егором. — Еще в первые дни революции они ограбили кассу на прииске Богомдарованном и бежали из-под ареста. Взять их!

Тут-то бородатые и усатые мужики, что стояли возле самой трибуны, те, что спрашивали у Ксюши дорогу к конторе Ваницкого, начали действовать. Кто-то из них схватил за ноги Вавилу и сдернул его на землю. Падая, Вавила увидел щуплого мужика — явного командира бородачей. Он на прииске арестовал Егора и Ивана Ивановича, Федора. Это ротмистр Горев.

— Егора скорее тащите с трибуны. Кешку, Кешку валите на землю, — надрывался Горев и правой рукой рубил воздух, будто взмахивал шашкой.

Били по-деревенски, кто чем мог: ногами, кулаками, обломками жердей. «Кто пестом, кто крестом», — как говорят в Рогачево. Норовили все больше в лицо да под вздох. Вавила сжался в комок. Под градом ударов мелькнула мысль: конец, не увидеть больше ни Лушки, ни белого света.

Ксюша забыла про Сысоя.

— Мужики!.. Камышовцы… не видите, наших бьют… На помощь, — кричала она и ломилась к трибуне, где били товарищей.

Помог ли крик Ксюши? Кто его знает. Площадь бурлила, ходила, как вода в подпорожье в весеннее половодье.

Это фронтовики, товарищи Иннокентия, получившие от Совета землю, мужики, что чаяли ее получить или сердцем чуяли справедливость Совета, вступили в бой.

Ксюша, изловчившись, била наотмашь, как в Рогачево, в ребячьих драках. Только ярость была неизмеримо сильнее. Получая удары, не вскрикивала, не стонала, и сбитая с ног поднималась, норовила ударить кого головой, кого кулаком, кого пнуть ногой и все продолжала кричать:

— Выручайте Вавилу… сюда… Иннокентия выручайте.

Кто-то сзади обхватил ее плечи, попытался прижать руки к телу, но ярость добавила ловкости и силы. Извернувшись ужом, Ксюша вырвалась к, не глядя, ударила по голове нападавшего. И, только крепко ударив, отпрянула.

— Господи… Борис Лукич?..

— Я… — из рассеченной губы хозяина бежала струйка крови.

— Нате платок, утритесь. — Схватилась за голову. Где там! Платок был потерян давно, и Ксюшу пронзила бабья стыдливость: «Неужто простоволосая?.. Да как же это?..»

Нечем прикрыть обнаженную голову.

— Стыд-то какой.

Заметалась, ища платок на земле. Нет ничего. У Бориса Лукича кровь течет с губ. Это она ударила его по лицу. Ой, стыдоба!

Шум боя доносился уже из-за церковной ограды и уходил в переулок.

— Успокойся, Ксюша, — сказал Борис Лукич. — Успокойся. Отбили твоих друзей. Смотри.

— Отбили? И впрямь! — обрадовалась она и тут заметила порванный ворот и полыхавший, как знамя, рукав алой кофты.

— Мамоньки… Ой! — рук только две, а надо и голое плечо прикрыть, и голую голову, и хозяину кровь утереть.

— Идем-ка скорее домой, — распорядился Борис Лукич.

Идя через площадь, Ксюша вдруг ойкнула страшно и прижала кулак к губам. Кто-то толкнул ее изнутри прямо в сердце… Еще…

— Што это? Боже!

Сколько было нужно узнать у хозяина: как попал в Камышовку Сысой? Где он сейчас? Почему Грюн опять обвинила Иннокентия? Она говорила неправду А почему Борис Лукич не вступился за Иннокентия?

Слова рвались с языка, но под сердцем снова кто-то толкнулся.

5.

Вавилу и Егора увели в степь и спрятали за озером в шалаше. Хлеба им принесли, картошки, тряпиц и гущи квасной, чтоб приложить к побитым местам.

Степное раздолье. Хлеба стеной поднимаются у самого шалаша. За ними заросли мальв, будто заря на земле задержалась. Дальше — синее озеро и далеко-далеко за горизонтом сизые горы, где прииск, где Лушка.

Болела спина. В голове непрерывный гуд.

Егор стонал и время от времени сплевывал кровь.

— И што они метят все в морду. Управитель господина Ваницкого — в морду. Жандарма проклятая — в морду. И эти туда же. Хватит с меня слободы, подамся домой, — и растерялся — Куда же домой-то? На прииск только нос покажи, сцапают за милую душу и снова морду расквасят. Вавила, как быть-то теперь? Можа, мы с тобой двое. Последние большевики на земле? А? И то скажи, спаслись чудом.

6.

— А ну, товарищи, выгружайся быстрей из вагонов, — командовал Ельцов. — Выгружайся, говорю. По четыре в колонну… Построились? Старшие сделайте перекличку своим и разделите их до осени по своим волостям. А ну, братва, споем напоследок все вместе.

Пели с присвистом, залихватски. Шестьсот курсантов прощались до осени.

7.

Измучился человек. Кажется, только б до подушки — любой, самой жесткой, только б минуту покоя. И сразу провалиться в ничто, где нет ни видений, ни звуков. Но в голову западает проклятая мысль, может бьЛгь, тоже уставшая. Она шевельнется один раз, другой, зацепится за соседние мысли, и они потекут, закрутятся, и нет силы их унять. Мысли бегут и бегут, иссушая мозг, и с ними уходят последние силы.

Ночь пришла. Клавдия Петровна несколько раз выходила на крыльцо, окликала Ксюшу — ответить не было сил. Забилась за банешку, обхватила руками согнутые колени и, закрывши глаза, ждала: может, только почудилось. С полудня спокойно.

«Ой, снова толкает. Под самое сердце. Неужто он? Ксюша схватилась обеими руками за живот, и поняла: бьется ребенок!

Сысоев!

Посидела без дум. Потом начала приходить в себя. Дашутке соседской семнадцатый годок шел, когда у нее живот расти начал…

Маленькая была Дашутка и добрей, пожалуй, всех на селе. То подраненного вороненка домой принесет и, несмотря на трепку мачехи, кормит, лечит его; то узнает: где-то бросили в огород котенка — и тоже принесет в избу. Все любили ее, а забрюхатила и как подменили село.

— Го-го, — гоготали парни, проходя мимо Дашуткиной избы.

— Эй, хозяин, скоро ли кобыла жеребиться станет? Не продашь жеребенка? — кричали другие. — Прибыль в хозяйстве. Везет!..

— Это ветром Дашке надуло. Весной ветер был, а она на крыльцо без чембар вышла.

— Го-го… — неслось за окнами.

Утопилась Дашутка.

Голова как в огне. Держась за забор, Ксюша добралась до кадушки с водой и долго мочила лоб, щеки, грудь. Хоть вода и теплая, но, вроде бы, полегчало. Присев на завалинку, подперла ладонями подбородок, попыталась собраться с мыслями.

«Дашутка в омуте кончила. Татьяна, красавица, весельчага — тоже в омуте. Авдотьюшка… эта в петле. Неужто и мне туда же дорога?..»

Начинало знобить, как в осеннюю слякоть. Вспомнились истории и со счастливым концом. К примеру, Павлинка. Отец перво-наперво отодрал ее кнутом так, что Павлинка несколько дней ходила, цепляясь за стены. Тем временем мать присмотрела приискателя-забулдыгу. Пришлось предать лошадь, корову, телку. Кое-как столковались. Живут до сих пор. Пока трезв мужик, вроде и ничего, а как выпьет, так начинает с Павлинки шкуру драть. Параська, та вовсе счастливо отделалась. Выдрав Параську вожжами — без этого, понятно, нельзя, — услали ее на заимку подальше, а тем временем жена брата вязала себе на живот подушки и ходила по улице, чтоб все видели: тяжела, мол, невестушка.

Дальше уж просто. Разродилась Параська, невестка подушку сняла с живота, а мать, утирая слезы платком, сообщила соседкам:

— Разродилась невестушка. Парень. Кормилец будет.

Все б хорошо, да месяцев через пять невестушка вновь разродилась.

— Везет же людям, — ехидничали соседи, — до зимы, поди, еще бог пошлет.

Пусть зубы скалят, да девка-то спасена.

У Ксюши брата женатого нет и приданого нет, чтоб купить жениха да покрыть позор. Только одна дорожка остается — в петлю или в омут.

А жить так хотелось! Только сейчас Ксюша поняла, до чего любит жизнь. До чего она, жизнь, хороша, даже с невзгодами, с мукой. До чего манящи лужайки в тайге, шум кедров, прощальный крик журавлей…

На небе прыгал меж тучами тонюсенький, нитишный серпик луны. Он всегда представлялся Ксюше беззаботным озорником, а сейчас показался беспомощным, как брошенный на спину щенок, поджавший тонкие лапы. А тучи толкали его, швыряли, как волны швыряют щепу.

Ксюша смотрела на месяц, на тонкую серебристую пряжу разорванных туч. Через месяц опять народится тоненький серпик, и, наверно, опять будут тучи, такие яркие, серебристые по краям. Будут звезды на небе; крыши домов, залитые светом луны, навес, где хранятся сани, кошева и телега — все останется таким, как сейчас, только не будет ее. Вскрикнула:

— Жить хочу! — снова жадно огляделась вокруг. — Рожу сына… — и охнула тяжело, как сутунок упал на землю. — Васю… Подзаборника., чтоб на паперти скособочась милостыню просил. Нет, Ксюха, — впервые себя по имени назвала, — рожать нельзя… А правды на свете нет. Выходит, конец? Господи, помоги.

Навалилось глухое, немое отчаяние — хоть режь. Хоть коли, чувства нет. — И тут вдруг мелькнула мысль: «У меня есть жених. Борис Лукич. Даже два. И Сысой. Борис-то Лукич знает мою беду».

Надежда разорвала отчаяние, как внезапная вспышка зарницы разрывает ночную тьму, но не прогоняет ее.

— Жить буду! — крикнула Ксюша и вслушалась. Слова звучали чудесной песней, самой лучшей из всех слышанных Ксюшей.

Радуясь, она не заметила, как прошла огородом к озеру. Оно было тихо, точно покрыто темным ледком, и теперь две луны прыгали перед Ксюшей: одна по небу, а вторая в озерной пучине.

— Я буду жить, — сказала Ксюша озеру, камышам, и показалось, что ответило озеро — «Хорошо». И камыши зашумели о том же.

— Ну, конечно же, хорошо! Я выйду замуж за Бориса Лукича и буду жить возле вас! Буду часто ходить к вам, родные! Буду с сыном ходить!

Все преклонение перед природой вложила Ксюша в слово «родные». Конечно, родные. И месяц, и тучи, и озеро, и камыши, и утка, крякнувшая спросонок на озере. Они живут ее жизнью, ее радостью, ее горем. Медленно подошла она к самому берегу, зачерпнула в пригоршню воду — и блеснула бирюза на колечке.

— Ваня, прощай.

Бирюза — камень-вещун. Если горит, разгорается, то милый любит сильней и сильней. Чуть сомнение у милого, другая зазноба появилась — тухнуть начнет бирюза и мутнеть.

Тускла бирюза.

— Да если бы и светилась, куда я к Ванюшке брюхатая. А к Борису Лукичу? Обманом втираюсь? Нет, Борис Лукич рассудительный. Добрый. Все знает. И Клавдия Петровна хорошая, не тетке Матрене чета. Добром отплачу и Клавдии Петровне, и Борису Лукичу.

Повернувшись в ту сторону, где, ей показалось, находится Рогачево, проговорила как раньше читала молитву:

— Ваня, тебя одного люблю, и чем дальше, тем шибче, но судьба против нас. Не гневайся, Ваня. Прощай, желанный мой, ненаглядный, солнышко мое ясное.

8.

Ксюша ушла от озера, когда рассветало. С крыльца доносилась громкая песня хозяина про широкую Волгу. Ксюша поздоровалась с ним и вошла в кухню.

— Какая ты… сегодня, как именинница… — начала было Клавдия Петровна.

— Я заново жить начинаю.

Твердо решила Клавдия Петровна: согласна… — сказала и даже руки зарделись.

— Давно бы, милая. Вот и чудесно. — Клавдия Петровна обняла Ксюшу, крепко-крепко поцеловала ее в лоб, в щеку, в губы. Перекрестила трижды и снова поцеловала, смахнула слезу со щеки. — То-то смотрю синяки у тебя под глазами. Боря, Боренька, иди сюда… Да нет, мы к себе пройдем… Приодеться бы, Ксюшенька, надо… все у нас по-домашнему, по-простому. Я же дочку свою любимую за сына выдаю. А все же лучше оденься. Боря, оденься и ты… Сегодня у нас, Боренька, праздник. Сейчас я галстук тебе принесу, рубашечку чистую. Надень новые брюки.

— Надену. Мамочка, где мои запонки с ляпис-лазурью?.. И носки в синюю клеточку? — Борис Лукич догадался, по какому поводу торжество, и сильно разволновался. В сорок лет жениховствовать труднее, чем в восемнадцать. Через дверь было слышно, как он кряхтел, ища под кроватью ботинки, как взволнованно говорил себе что-то. Не то ободрял себя, не то порицал.

Клавдия Петровна заставила Ксюшу надеть новое платье. Достала из комода кулон с большим аметистом в серебряной филигранной оправе. Надела его на Ксюшу и заохала от восторга. Аметист среди крупных ромашек на платье выглядел пчелкой, спускавшейся на цветок и удивительно шел к смуглому лицу Ксюши. Глянула она в зеркало на себя и замерла от восторга. Аметист лег чуть вбок, надо б поправить, но страшно тронуть его. Ксюша никогда не предполагала, что на свете есть такие чудесные вещи. А Клавдия Петровна достала из заветной шкатулки серьги с жемчугами. Приложила их к Ксюшиным смуглым щекам, и та сама себя не узнала.

— Вот же беда, уши у тебя не проколоты.

— Я их сейчас проколю.

— Не дури. Надо чтоб уши зажили, а то разболятся. Надень-ка браслет.

Камни в нем, конечно, поддельные, но какое Ксюше до этого дело. Она ничего не знает о поддельных камнях, а огромный граненый кусок зеленого стекла красив, даже дух замирает.

Махонькая, сухонькая Клавдия Петровна положила голову на плечо рослой Ксюши, вспомнила себя в этом же возрасте, в этом же самом браслете, доставшемся ей от матери, и заплакала.

— Доченька, я ведь тоже красивой была. Я все тебе отдаю, и самое дорогое, что есть у меня, — Бореньку отдаю. Люби его, Ксюша. Он ведь как маленький у меня, ни белья себе не найдет, ни рубашки. Все надо ему приготовить. Живите, родные мои, в миру да согласии.

Слезы текли по дряблым щекам Клавдии Петровны и падали на Ксюшино платье вокруг аметиста.

Ксюша смотрела в зеркало на себя и дивилась. Чуть рукой повернет — и засверкает зеленый камень на широком браслете, плечами поведет, поглубже вздохнет — аметист засверкает.

— Матушка, — Ксюша впервые назвала так Клавдию Петровну, — чем я вам отплачу за вашу любовь, доброту?

— Внучка скорее роди. Я бы покачала его. Боренька подтрунивает надо мной, а я сплю и во сне вижу внучка… Лежит он в колыбельке, ручонками машет, глаза огромные, как у Бореньки. Гулькает… — Набросила на Ксюшины плечи шаль крученого шелка натурального цвета, погладила плечи. — Особенно от тебя внучка хочу. Ты такая красивая.

Сказав, «согласна», Ксюша сразу хотела сказать и о ребенке, да Клавдия Петровна засуетилась, вытащила свои украшения. Надо сказать.

— Матушка, — дыханье перехватило. Сказала чуть слышно, но взора не отвела. Наоборот, в упор смотрела в лицо Клавдии Петровны, и, найдя ее руку, крепко сжала холодные пальцы старушки. — Матушка, у меня… уже есть ребенок… под сердцем сейчас… от Сысоя…

Возбужденная сватовством, Клавдия Петровна приняла слова Ксюши за неуместную шутку. Посуровев чуть, толкнула Ксюшу в плечо:

— Так, дочка, не надо шутить. — Но пристальней посмотрев в лицо Ксюши, ахнула, села — Ты, может, ошиблась?

— Вот он, — приложила руку под вздох, — толкается, как нарочно.

Клубами мчались бессвязные мысли испуганной матери. Как же чужого внука качать?.. Сразу же после свадьбы родит… соседи догадаются, что ребенок чужой… засмеют… а Боренька на виду…»

Состарилась сразу.

— Ксюшенька, милая ты моя, почему хорошим людям на свете нет счастья? Ну, почему? Чем мы бога прогневали?

Постучав, в комнату медленно, церемонно вошел Борис Лукич. Он в новом, с искрой, сером костюме, в блестящих ботинках, сине-палевый галстук — гордость Бориса Лукича — с золотистыми переливами, Как голубиная шейка. Шаркнув ногой, Борис Лукич взял Ксюшину руку, согнулся в поклоне и прижался губами к пальцам невесты. Руку целуют у барина, у священника. Ксюша чуть вскрикнула, резко отдернула руку. И тогда Борис Лукич увидел испуг на лице у невесты. Оглянувшись, увидел широко открытые, полные горя глаза матери.

— Что тут случилось? Ты заболела, мама?

— Помоги мне, Боренька, встать… и пойдем, Христа ради, в твою комнату.

Ксюша осталась одна перед зеркалом в комнате Клавдии Петровны. На ней платье с большими ромашками, на груди золотистой пчелкой горит аметист, на руке браслет с зеленым искусственном камнем, на плечи наброшена дорогая китайская шаль из крученого белого шелка. На лице застыла растерянность.

9.

Борис Лукич эти дни не выходил по утрам на крыльцо, не пел про широкую Волгу, не ходил купаться на озеро, а молча одевшись и наскоро позавтракав, уходил на весь день. Клавдия Петровна, не напившись чаю, садилась к окну и смотрела вдаль на дорогу, на зеленое заозерье, будто ждала оттуда кого-то, или, вздохнув тяжело, начинала молиться: «Укрепи нас, господь… да исполнится воля твоя».

Ксюша, как прежде, делала свою работу по дому. Слыша молитвы Клавдии Петровны, она тоже смотрела на длинноволосого бога на иконе в серебряной ризе и тоже молилась. Только по-своему: «Я сама устрою свою судьбу. Не мешай, ты, боже, позабудь про меня».

Понятно: свадьбы не будет. Ксюша лишняя в доме. Клавдия Петровна любит ее. Может быть, даже больше, чем прежде, и все же ей, Ксюше, надо уйти.

Вечером третьего дня Борис Лукич, вернувшись домой на закате, пытался незамеченным пройти в свою комнату, Ксюша встала в дверях, перебросила на грудь косу, затеребила ее от волнения и, стараясь улыбнуться, заговорила спокойно, как только могла.

— Я все понимаю. Все, видно, правильно. Одного я понять не могу: вы, Борис Лукич, сказывали, што у нас теперь все равны, могут жить одинаково, што девка, што парень. Я на вас, как на бога, молилась, каждое слово, как молитву, старалась запомнить, а выходит вы, вы… на словах-то герой, а на деле хилой, как вы таких на митингах называли?

— Ксюшенька, как ты можешь так с Боренькой говорить, — вскрикнула Клавдия Петровна и поспешила встать между Ксюшей и сыном.

— Я правду хочу услышать.

— Она права, мамочка. Очень права. — Борис Лукич кулем опустился на стул. — Человеческие предрассудки, а тем более людская молва сильнее нас. Не сердись, пожалуйста, Ксюшенька, если можешь. Я очень люблю тебя, уважаю, но я человек. Видимо, самый обыкновенный.

— С чего мне серчать-то. От вас я много слышала про хорошее, про свободу. Спасибо. Вот она и пришла ко мне, эта ваша свобода, выбирай любую дорогу и катись по ней на боку. Прощайте, Борис Лукич, может, еще и свидимся. Где Вавила не знаете, часом?

— Честное слово, Ксюша, не знаю. Вот честное слово.

— Ах, господи, хоть бы хлеба кусок взяла на дорогу, — сетовала Клавдия Петровна, когда минула минута тревоги.

Ксюша тихо, бесцельно брела по улице навстречу закату. Поравнявшись с избой Ульяны, остановилась, Сюда приезжает второй жених. Он любит ее сильней Лукича, но… Людская молва сильней человеческих чувств. Уж если старик отказался жениться, так о чем еще думать. Прощай, Ульяна, прощай, Иннокентий… прощай, Камышовка.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1.

«Чудом спаслись, — подумал Вавила. — Девятого января на Дворцовой площади дядю Архипа убили. Я рядом шел, а остался живым. С каторги бежал — пули конвойных свистели над головой, но только плечо задели. В забое двоих давила земля. Михей в могилу ушел, а я жив остался. И вчера на митинге ударь кто-нибудь сильней по голове и — конец. До чего же, после того как смерть обманул, жизни радуешься. Каждой косточкой ее чувствуешь».

— Эх, я на горку шла, эх, тяжело несла… — запел вдруг Вавила.

Отправляя сюда, на степь, Петрович сказал:

— Тяжело тебе будет.

— Куда уж еще тяжелее, — усмехнулся Вавила, вспоминая вчерашний митинг.

«Притомилась, притомилась, пригорюнилась…»

Напев в груди звучал все тише, как будто певший уходил все дальше и дальше, а слова Петровича звучали все громче:

— Больше, Вавила, послать нам сегодня некого, а принести большевистское слово в деревню надо. Помнишь, как Ленин писал: сейчас крестьян завоевать — самое важное дело. Как люди будут, пошлем тебе в помощь, непременно пошлем, — сказал на прощанье Петрович — а покамест держись.

— Держался, покуда мог, — сказал себе Вавила, — а теперь… Эх, буду крепче, чем прежде, держаться.

Это были, пожалуй, самые тяжелые дни для Вавилы с Егором за все время между двумя революциями.

— А может, так надо, штоб время от времени жизнь тебе морду кровила, — рассуждал позднее Егор. — Не сладок хлеб, што всегда на столе. Шанежку тогда хочется, а за шанежкой — жарена снега. А вот день хлеба нет, второй день «и крошки и найдешь на полке корочку, разжуешь ее — и, боже ты мой, такая сладость на языке. Куда там шаньги аль пирог, аль даже яишня с салом. Смотри, до чего хороший у нас балаган. И ночью тепло, и днем-то просторно, а озеро впереди — прямо ширь несказанная. А за озером Камышовка, язви ее побери, и там хорошие люди.

У этого шалаша, у костра-невелички и собирались ночью члены Совета, рядили, как дальше жить. А в одну из ночей собрали и деревенскую бедноту.

— Товарищи! А вы уверены до сих пор, что Иннокентий вор и насильник? — спросил Вавила собравшихся.

— Народ всякое говорит. Народ зря не скажет, — раздались голоса.

— А с чьих это слов? Мы с Егором перед митингом со многими из вас говорили. А слышали что? «К Степану не ходи. Вместе с председателем воровал».

— Кто? Я? — донесся из темноты голос Степана. — Да я морду тому разобью…

— Подожди. К Прохору подались, а нас тут один отговаривать стал: Прохор, мол, с председателем воровал.

Степан прикусил язык, а Прохор поднялся, фуражку сорвал.

— Я?.. Господи! Все же знают меня…

— А Иннокентия вы не знали? Не с вами он вырос? Если б только о Прохоре да Степане так говорили, а то почти что о каждом, кто был в большевистском активе. Выходит, в Совет да в ячейку вы специально воров подбирали? Выходит, и сегодня сюда собрались одни воры? Вот я начну по именам выкликать, а вы мне скажите, кого из вас вором не славят. Иван Огоньков, здесь?

— Неужто и меня приписали?

— Захар Хомяков… Василий Пучков!

Вавила называл фамилии, и каждый раз слышался подавленный возглас: «Неужто и меня!»

Молчание, напряженное, как согнутый лук, красноречивее крика.

— Если верить тем, кто распустил этот слух, то вы все воры, а мы с Егором немецкие шпионы. Оклеветали Иннокентия, а вы поверили вражеской хитрости. И оклеветал всех Лукич.

— Правильный человек Лукич. Никогда не поверю.

— Лукич за народ на каторге был. Муки принял.

Возмущенные мужики разошлись бы и, может статься, рассыпался бы Камышовский Совет, но Вавила крикнул погромче:

— Вася! — из шалаша выполз девкин сын Вася и сел у самого огонька. — Скажи, Вася, кто тебе дал отнести к Иннокентию куль с солью.

— Их-х… Клялся ж я. Грех-то какой… — корежило Васю. Он качался из стороны в сторону, мотал головой и бил кулаками по мословатым коленям.

— И людей чернить — тоже грех, — настаивал Вавила. — Неправду творить — грех того больше.

— Ох, покарал меня бог. Ох, покарал, — стонал Вася и неожиданно, вскинув голову, выкрикнул — Лукич! Лукич окаянный попутал. Он мне соль сунул. Он гривной иудиной меня одарил. А я, окаянный, гривну ту прохарчил.

Тишина кругом, а Вася все стонет.

— Эх, был бы здесь сейчас Иннокентий, — сказал кто-то с надеждой.

— Тут я, товарищи. Тут. Если б виновен был, неужто пришел.

Кряхтели в темноте мужики.

— Товарищи! — оборвал тогда тишину Вавила. — Ваницкие и приспешники их запросто власть не отдадут. Драться придется за соль, за жнейки, за землю, за то, чтоб солдаты вернулись с фронта. Кто драться боится, кто будет слушать врагов, тот уходи и больше сюда не кажись. Кто останется здесь, выбирайте себе главаря — такого, чтоб ему верили, как себе.

— Лучше Иннокентия не сыскать.

И опять тишина. Потом приглушенный басок:

— Старого председателя?

— Ну-у…,

Так в селе начал работать подпольный Совет во главе с Иннокентием.

Ушли мужики. Посапывал мирно Егор, а Вавиле не спалось. То вспоминались недавние бурные дни, то далекое детство.

Курская деревенька в овраге и голопузый парнишка лет четырех, Колька — так звали тогда Вавилу — стоит и смотрит: дорога прямехонько упирается в яркое синее небо. По дороге идет седенький нищий в серой холстине, с серой сумкой на боку. Рядом с ним — поводырь-мальчишка, немного побольше Кольки. Идут, идут, вот добрались до синего неба и скрылись. Колька как заревет: «Ма-ам-ка, на небо хочу…»

Надрали ему тогда вихры: не ори, что не след. От дерки на небо захотелось еще сильнее и, уловив момент, когда мать стирала в банешке, выбрался Колька за ворота и пошел по дороге вверх, ожидая, вот-вот дорога упрется в небо и он побежит по этой голубизне. Только вот ноги не вымыл, запачкаю небо, — сокрушался Колька. До того ему жалко было марать небесную синь, что он разревелся. Устал идти, а небо все дальше и дальше. Вечером мать нашла его верстах в пяти от деревни.

Большой Колька стал и зовут его по-иному — Вавилой, а как увидит он, даль, где дорога сходится с небом, словно мышонок в груди заскребется: на небо хочется.

2.

Уезжая из Камышовки, Грюн прощалась надолго. Даже сказала: «Может быть, свидимся. Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся». А через несколько дней ямщицкая пара подвезла ее снова к дому Бориса Лукича. И не одну, а с Якимом Лесовиком.

— Батюшки! Знаменитый поэт! Мама, иди сюда поскорей, посмотри на живого поэта. Может быть, останетесь хоть на часок?

— Мы очень торопимся, — ответил Яким Лесовик.

— Я остаюсь ночевать, — перебила Евгения и вылезла из тарантаса.

Грюн показалась Клавдии Петровне не такой, как обычно. Не наполнила дом шутками, как наполняла недавно, а села на крылечко, и весь разговор: «нет», «да», «что вы сказали?»

— Женечке нездоровится сегодня, — пояснил за нее Яким.

Клавдия Петровна засуетилась.

— Я чайку сейчас приготовлю. С малинкой… а если простуда, так, может, того… шаль принести и к чайку рюмочку с перчиком…

Борис Лукич зашикал на мать: что, мол, ты такую гостью хочешь потчевать самогонкой. Но Евгения разрешила сомнения. От теплой шали отказалась наотрез, а рюмашку можно, сказала она, и засмеялась впервые, но деревянно, натянуто.

— Только без перца. И… разве второй не найдется?

— Женечке очень не по себе, — сказал Яким, проходя в столовую. — Я ее встретил в степи — специально искал — и, вы знаете, не узнал.

Клавдия Петровна собирала на стол и старалась запомнить все фразы, все жесты Якима… «И говорит-то, как мы… и по виду… только вот блуза бархатная да штаны, а по длинным волосам — ну, девка и девка. Только бледная очень. Вроде, больная…» — и ругнула себя, что может думать так о поэте.

За столом Грюн продолжала молчать.

Победа, казалось бы, полная. Задание партии выполнено, и большевики побиты в самом прямом смысле этого слова. Можно рассчитывать на благодарность губернского комитета и Ваницкого. Яким, конечно, напишет в честь ее оду и сам будет читать с концертных подмостков, а газеты напечатают ее на первой странице жирным, глазастым шрифтом.

Еще недавно это тешило самолюбие, наполняло душу трепетом торжества, а сегодня горечь одна на душе.

Клавдия Петровна искренне удивлена, что Яким ест яичницу как обычные люди, а выпив самогонку, крякает и вытирает губы ладошкой, совсем как подвыпивший Боренька. И все же она была совершенно уверена, что поэты должны жить какой-то особенной жизнью, чем-то решительно не похожей на общую, и продолжала допытывать:

— А вечером как же, неужели опять, как все люди, перекрестите рот — и в постель?

— Вечером? Гм… Вечером я больше творю. Возьму лист бумаги, перо — и тысячи рифм, тысячи образов помчатся перед моим мысленным взором: горы, покрытые снегом, капли росы на веточке ландыша… розовый ноготок на мизинце младенца или нежный звон фарфорового колокольчика. А на прошлой неделе…

Грюн выпила третью рюмку, а может быть, даже четвертую. Голова с непривычки кружилась, и мысли, бывшие где-то под спудом, всплывали наверх и рвались с языка.

— …На прошлой неделе я выступал в городском саду. После этих, знаете, строк… Расшифоненной девочке я поднес незабудки с ароматом лимонов. Помните? Меня подняли на руки и несли так до дому, а я все декламировал.

Яким не лгал. Он говорил чистейшую правду. Даже кое-что опускал. И это благодушное правоверное хвастовство особенно злило Евгению.

— Замолчи. Да, тебя несли на руках. Да, паря в облаках, ты даришь девушкам незабудки с несуществующим запахом, а мы тут с Борисом Лукичем избили, не своими, конечно, руками, а руками жандарма, повторяю, жандарма Горева и прохвоста Сысоя, по сути дела, честных людей. Моих личных противников, но и противник может быть честен.

Стакан выпал, из рук Бориса Лукича.

— Ка-ак честных? Прошлые дни…

— Да, дорогой Борис Лукич, прошлые дни и прошлые дни и прошлые ночи я использовала все свое влияние, весь авторитет нашей партии, чтобы заставить вас организовать избиение большевиков. Я говорилао нашей правоте, как полагается говорить честному человеку, когда он видит цель и ради ее достижения использует любые средства.

Яким наклонился к Евгении и крепко пожал ей руку.

«Что с ней случилось? Устала?».

— Женечка, наша цель — свобода и благо людей, и всех кто стоит на нашем пути…

— Перестань…

— Ты хочешь сказать, что я говорю о вещах, не доступных моему пониманию?

— Нет, Яким, ты, как бы сказать поточнее… Есть с виду не глупые люди, что всегда считают себя бесконечно правыми, и любая мысль, попавшая им в голову, кажется им единственной истиной. Ты славил Николая Второго — и считал это единственно правильным.

— Я признался в своей ошибке и славлю сейчас свободу духа, свободу любви, и тебя, моя…

— Якимушка, милый, не продолжай. Завтра появится новое, и ты станешь проклинать меня и эсеров.

— Никогда. Ты же знаешь, у меня не характер — камень.

— Был у Христа ученик по имени Камень-Петр. И вот петух трижды не успел пропеть свою песню, как он трижды отрекся от своего учителя. Не спорь, Яким. Большевиков надо бить, иначе они прогонят всех нас. Надо бить. Непременно. Но бить самой… Боже мой, это так тяжело.

С силой провела ладонями по лицу.

— Несколько дней назад из этого дома ушла девушка, которую продали, как рабыню в семнадцатом веке на константинопольском рынке, и она не сумела найти правду в России! Какую свободу мы дали людям? Свободу мужчине в случае, если женщина оттолкнет его, назвать ее отсталой, несовременной, мещанкой, а еще и ударить по щеке. Свободу распутной…

Евгения остановилась, зарделась, вспоминая себя. Но, встряхнув головой, продолжала:

— Свободу бабе лезть в постель к любому мужику, лишь бы он не столкнул ее на пол.

Оперев локти на стол, Евгения снова закрыла руками лицо.

— Я не пьяна. Это прорвался гнойник на сердце. Гнойник на душе. Большевиков надо бить, но… сама я больше не могу бить людей. Не могу быть наемным… нет, идейным палачом.

Притухший самовар на столе чуть слышно урчал. Испуганная Клавдия Петровна встала и, подняв голубой абажур, зажгла висевшую над столом парадную лампу. Она не совсем понимала, что растревожило гостью. Евгения, кажется, против войны? Так и Клавдия Петровна против войны. Она за землю крестьянам. Правильно. Давно бы так надо. Уж сколько раз Клавдия Петровна говорила своему Бореньке, а тот — учредительное собрание надо. А может быть, вовсе его и не надо. Господи, а за что же били людей? Много еще передумала Клавдия Петровна, пока чиркала и ломала спички, пока, наконец, сумела зажечь с зимы не горевшую парадную лампу. И только когда приятный бирюзовый отсвет от абажура осветил напряженные лица ее Бореньки и гостей, Клавдия Петровна вдруг вспомнила, что Евгения Грюн, про свободную любовь которой говорят всякие пакости, именно она сейчас с негодованием заговорила о той свободе, что начала укореняться в отношениях между мужчиной и женщиной.

«Умница ты моя, все сказала правильно. Под каждым словом ее подпишусь. Каждое слово ее, как молитву богу, скажу», — думала Клавдия Петровна.

Глубокие складки залегли на лбу Бориса Лукича. Он как бы приглядывался к чему-то очень далекому и большому.

— Товарищ Евгения, но ведь это же самое, если помните, я говорил несколько дней назад, а вы назвали меня беспринципным, бесхребетным.

— И опять назову, если так будет надо. И опять потребую подбросить Иннокентию соль, уговорю учительницу трясти с трибуны разорванной кофтой, ибо все методы борьбы с ними, с Вавилой и Иннокентием оправданы. Но… Я устала. Я хочу другой жизни. Спокойной, тихой…

— …Тихой, спокойной… — повторяла Клавдия Петровна, укладывая Евгению в постель. — Я слушала вас целый вечер и думала: боже ты мой, какая сердечная девушка и, извините, не замужем.

— Никто не берет. Никто меня не любит настолько, чтобы связать свою жизнь с моей. — Привстала. — А я так хочу тишины и немножечко счастья. Клавдия Петровна, дорогая, вы даже-представить себе не можете, как тяжело одинокой женщине. Вдумайтесь только.

— Но есть же люди, что любят вас? Не может не быть.

— Есть, конечно, — Грюн вспомнила про Бориса Лукича и сказала себе: «Есть лысый старик, читающий только Ростана! Придет же такому блажь влюбиться. Может быть, старушка даже на него намекает? А что ж? Она мать. Для нее сын все еще мальчик. Лукич поразительно прямодушен. Сколько я потратила сил, пока не заставила его устроить эту историю с солью. Он был бы хорошим мужем, но только, конечно, не для меня. А Ваницкий подлец, отказался жениться. Увернулся, как уж… А я так устала…»

За десять-пятнадцать минут серьезный вопрос не решишь, а когда начинаешь думать, слишком много всплывает противоречий.

Но все же думается!

Евгения так и уснула, продолжая уже совершенно серьезно думать, не отдохнуть ли ей хотя бы временно в Камышовке от свободной любви, набившей на сердце мозоль, от бесконечных митингов. И, вообще, если по совести говорить, очень хочется выйти замуж. Но лысый Лукич? А если не лысых не видно?

И градом хлынули слезы обиды, но не наяву, а во сне. Наяву Евгения постеснялась бы плакать.

И еще ей вспомнилась Ксюша. Показалось, они идут рядом по полю и Ксюша говорит Евгении: «Выходи, пока сватают. Время пройдет — и лысых не будет».

3.

В дождь рогачевские девки и бабы ходили, завернув на голову подол широкого сарафана, сделав из него подобие башлыка и плаща. Ксюша шла, не замечая дождя, и он хлестал незащищенную голову, стекал по спине. Она ежилась от холода, но продолжала идти.

Босые ноги разъезжались на скользкой дороге. Так же скользили и разъезжались в разные стороны ее мысли. На много рядов передумала Ксюша свою несуразную жизнь. Думала, идя вчера по степи. Думала, ночуя у костра из полынных стеблей. Продолжала думать сегодня, меря длинные версты грязной и скользкой дороги.

Уходя из Камышовки, Ксюша сказала седобородому богу: не мешай. Я сама устрою жизнь. И Борису Лукичу сказала, что сумеет выбрать дорогу. Не умирать же, как умерла Дашутка. Все кричало в Ксюше: Жить! Жить! Не сдаваться!

Но как жить?

Надеялась разыскать Вавилу. Но чем поможет мужик беременной девке?

Значит, родится сын! Девкин сын! Подзаборник, как Вася. Мальчишки будут швырять в него грязью, бичами стегать.

— Ни за что не рожу подзаборника, — сказала Ксюша решительно. Но как не родишь, если он уже жив? Если он уже бьется под сердцем?

Стало быть, умереть вместе с ним?

— Ни за што!

Перешла разлившийся ключ, одернула тощий заплечный мешок, и горячо заспорила с Лукичом, с богом, с людьми, установившими такую несправедливую жизнь. Даже с собой. Словно два голоса заговорили в ней сразу.

У сына есть отец. Увидела заимку дедушки Саввы, мальчонку на руках у Сысоя и вздрогнула.

«Не отдам ему сына!»

А Сысой как живой перед глазами стоит.

— Стало быть, лучше в омут? Нет, буду жить! Ради сына. Нужно сломать свою гордость и вернуться на пасеку к Сысою. Стерплю его ласку… Сын получит отца. А когда он будет крещен и записан в церковные книги, когда перестанет быть подзаборником, уйду от Сысоя. Забьюсь в такую дыру, где он не найдет нас.

Другую тропку, видно, в жизни не сыщешь…

Теперь Ксюша знала, куда ей идти. У первого встречного расспросила дорогу. И снова река. Могучая, стремительная. На той стороне широкая пойма, озеро, где встретила рыбаков. Здесь Ксюша остановилась, нашла меж кустами черную кружевинку с углями — кострище. Она разжигала этот костер и варила на нем уху и жарила карасей.

Защемило в груди.

Тогда было раннее лето. Все впереди. Она проходила здесь, полная надежды на новую жизнь. Здесь впервые увидела капли алой росы — примету счастья. Мало дней прошло с тех пор — трава не успела отцвесть, а надежды завяли.

Сейчас она шла туда, откуда с таким трудом убежала. Лукич говорит, что в России свобода, но не для Ксюши, как правильно уверяет Вавила. Для Ксюши одна дорога — на ненавистную пасеку.

До боли в груди погрустила, стоя над черной кружевиной костра, у тихого озера, такого спокойного, величавого, теплого и, не зная почему, поклонилась ему, как человеку. Оно первое встретило ее на дороге к свободе, оно последнее провожает ее в обратный путь.

Дальше все было просто. Таежная дорога с колдобинами, ухабами и камнями.

Шла вдоль ключа, между пихтами, тальниками и высокими кедрами. Две ночи ночевала в тайге. Утром третьего дня неожиданно с бугорка показалась пасека дедушки Саввы. Видна только серая крыша среди зеленых кустов. Отсюда Ксюша слала проклятья, когда убегала, когда вырвалась на свободу. Стены не удержали, так судьба привела обратно.

Медленно, осторожно, как по первому льду, прошла Ксюша немного вперед и, снова остановилась? Вон окошко ее чулана. Вон дедушка Савва, накинув на голову черную сетку из конского волоса, дымит на улей из дымаря, видимо, готовится мед собирать.

За пасекой — горы. На них еще снег. Туда, спасаясь от гнуса, ушли теперь козы, маралы. Пройдет еще-месяц-другой — и начнется пора веселых, певучих звериных свадеб, когда маралы трубят на заре.

Ксюша не могла наглядеться. И солнце здесь светит ярче, чем на степи. И небо синее. А воздух — дышишь и не надышишься. Он напоен медом, смолой, запахом трав, свежестью гор.

«Здесь мне жить. Ружье заведу. Буду зверя добывать, белковать, на лыжах ходить. А как сын подрастет… — и тут увидела лицо Сысоя. Одноглазое, с нависши чубом, с тонким трепетным носом. Оно ухмылялось, это лицо. Толстые влажные губы Сысоя кривились в ехидной усмешке и чмокали, как сахар сосали. Он смотрел на Ксюшу, как на свежую шаньгу, как смотрел на нее в ту проклятую ночь. Лицо все ширилось, сквозь него просвечивала пасека, ульи, дедушка Савва и горы.

Ксюша закрыла глаза рукавом, как закрываются от палящего жара.

— Не могу. Будь я проклята, сына гублю, но сил моих нет вернуться к Сысою.

Дедушка Савва, увидев Ксюшу, отбросил с лица черную сетку и, поставив дымарь на чурбан, засеменил к воротцам.

— Вернулась! Я ж толковал Сысою: вернется, мол, некуда девке деться. Вот и ладненько станет на пасеке… Иди, иди сюды, я медком…

Снова взглянул на дорогу. Нет никого. Показалось на миг, что-то мелькнуло между кустами и исчезло. Закрестился дедушка Савва.

— Чур меня. Чур… Грезиться стало, видно, смерть за мной приходила.

…В России на тысячах митингов продолжали славить свободу.

4

Снова степная дорога. Ночь прогнала испарину и утро наступило чистое, прохладное, как родничок. Вавила шел снявши картуз. Ветер играл его волосами, и версты сегодня казались короче обычных.

— Эх, Егор, жизнь лягается. Бьет. Ходишь весь в синяках — не мил белый свет, а настанет такое вот утро, да встретишь хороших товарищей… — сорвал куст полыни, растер на ладони, вдохнул горьковатый запах — как воды ключевой напился, — и хочется жить.

За поворотом дороги показалось село. Десяток железных крыш вокруг церкви — красных, зеленых. Их почти скрыли черемуха и рябина.

При виде села Егор невольно убавил шаг: снова митинг. Возможно, снова побои.

— Может, вернешься, Егор?

Тоска на лице у Егора. С полсотни шагов прошел молча.

— Неужто, Вавила, я ради себя таскаюсь по этой степи? — голос окреп. — Ради Петьки, ради Капки с Оленькой иду. Ради того и живет человек, штоб сарыни лучше жилось. О нас с тобой деды заботились, а наше дело — ради внуков стараться.

Говорил смело, а шаг убавлял.

— Перекусить бы, Вавила, не худо. Силы набраться, а там будь што будет.

Свернули с дороги. На Егоровом шабуре разложили калачи, печеную картошку, огурцы, поставили туесок со сметаной. Разлеглись на траве.

— Хороши огурцы, — похвалил Егор. — Соли б еще хоть крупинку, да где ее взять. — Неожиданно вспомнил Ксюшу. — Тьфу, зараза, от Лукича убежала — это, конешно, правильно сделала, но нам-то весточку не дала. Трудно, што ли, было зайти к Иннокентию — ей бы сказали, где мы скрываемся. Куда из Камышовки подалась? А?

— Может статься, перекрестилась, тебя с Аграфеной помянула хорошим словом, — она же любила вас — и в омут. Вниз головой, — сказал Вавила.

Сказал в шутку. А сказавши, почувствовал, что, может, и не шутка это.

Егор разломил на куски калач, и тут от дороги донесся хрипловатый, с задоринкой голос:

— Здорово, мужики! Хлеб да соль!

На дороге стояла группа солдат. Шинельные скатки переброшены через плечо. За спиной вещевые мешки.

— Подходите, поделимся.

— У нас есть свое, а подсесть — почему не подсесть.

Оживилась лужайка. Бородатый солдат спросил:

— Из Камышовки идете? — похрустел огурцом. — У вас, сказывают, на прошлой неделе митинг боем закончился? И тебе, видать, на орехи досталось, — кивнул бородатый на синяк под глазом Вавилы. И тут же спохватился — Тебя не Вавилой зовут? Вавила Уралов? Тебя мне и надо, дружище. — Солдат крепко обнял Вавилу. — Петрович к тебе послал. В этот уезд пришло нас две сотни. Имеем задание: помочь крестьянам управиться с уборкой хлебов и агитацию развернуть по всем правилам. Половина специальные курсы прошли. Свежих газет привезли. Эх, по такому бы случаю чарочку пропустить. Нету? Чокнемся квасом.

Егор согласно кивал и все повторял:

— Ох, братцы, вовремя подоспели, ох, вовремя. Тяжело нам вдвоем-то с эсерами воевать.

— Петрович велел на словах передать: шестой съезд партии принял решение готовить восстание.

— Восстание?

Столько лет она, революция, ощущалась Вавилой как что-то очень желанное, но очень далекое. Так в студеный сибирский мороз, когда сосны трещат от холода, когда рвет лед на реках и он стреляет, как пушки, желанным, но очень далеким кажется знойное лето.

И вдруг пришло время готовиться к революции!.. Только тут осознал Вавила, какую ответственность возложила на него партия. Достал из кармана гимнастерки записную книжку. Перечитал названия сел, где был этим летом, где проводил митинги, создавая Советы, или уходил не солоно хлебавши, и перед — глазами возникала огромная карта степи, притаежья, заречья. Перечитывал названия сел, деревень, заимок, фамилий людей — помощников и врагов. Вырисовывался план широкого наступления. Только тогда осознал, какую работу они проделали с Егором, к чему приготовились, как дальновиден был Петрович, когда ранней весной отправил их в деревню, казалось, на безнадежное дело.

…В эти дни сотни одиноких агитаторов на селе раскрывали свои записные книжки и вспоминали пройденый путь. А из сибирских городов — из Томска, Ново-Николаевска, Омска, Барнаула, Тюмени — десятки тысяч солдат, прошедших полковые курсы агитаторов, шли в деревню на помощь.

Революция наступала.