Что-то проясняется… или скорей наоборот
– Что мы в параллельном мире – это и коню понятно, – говорила Мэй, сама удивляясь тому, как спокойно она это говорит. – Или, может, мы все спим. Вопрос в том, как проснуться обратно.
Они расположились в двухкомнатном номере, который был как больница или тюрьма – койки, тусклый свет (будто и здесь туман), голые стены, пятна на потолке… Только на одной из стен висела странная картина: дверь с замком, и на ней мускулистая рука.
И еще в этих комнатах было душно до отрыжки. Мэй хотела открыть окно, но близнецы хором крикнули, что это невозможно и нельзя.
Как они попали сюда, Мэй толком не поняла: Тип (или Топ?) просто приложил руку к двери, как ключ к домофону, и подержал ее там. Казалось, что дверь говорила с ним, только их разговора никто не слышал. До того они подходили к другому дому, и Топ (или Тип?) тоже прикладывал туда руку, но та дверь, видно, сказала ему что-то не то, и они пошли дальше…
– А что такое «параллельный мир»? – спросил Тип (или Топ?)
– Стоп, ребят, – вмешался Докс. – У всех у нас очень много вопросов. И если мы будем вперемешку их задавать – запутаемся еще больше. Давайте так: сначала вы рассказываете про вас, потом мы рассказываем про нас, а потом уже и вопросы. Ладно?
– Ладно. Давай ты рассказывай, – Топ (или Тип?) повернулся к брату.
– Почему?
– Ты гений, у тебя лучше получится.
– Нет уж, давай ты, у тебя слова как-то легче идут…
– Нет, лучше ты…
– Ну рассказывайте уже кто-нибудь! – рявкнула Мэй. – А то сил больше нет!
– Ладно, – хором сказали близнецы и переглянулись. – Значит, так, – сказал один из них (кажется, Топ). – Придется рассказать вам не одну, а две истории. Иначе вы ничего не поймете.
– Валяйте, – кивнул Докс.
– Все… или почти все люди знают только первую. А мы знаем и вторую тоже. И еще кое-кто ее знает…
Начнем с первой – так проще. Если вы зайдете в любую из клеток, встретите там кого угодно и спросите – «как устроен Клетовник?» – на вас сначала наорут, что вы не учите учебники, а потом расскажут то, что и так все знают. Во-первых, всегда было и будет темно…
– Как это? – встряла Мэй. – Еще в шесть, по-моему…
Но Докс с Вэном цыкнули на нее, и она опустила накрашенный нос.
– …Всегда было и будет темно, – продолжал Топ. – Всякие байки о том, что небо может светиться, как фонари, и еще ярче, – это все мифы, придуманные людьми Хаоса. Вроде сказок про чура. Клетовник сделан из тьмы и тумана. Это – эти, как их… первичные субстанции. Кормачи… то есть Кормчие дают людям свет электричества, освещая их жизнь. Без них все вечно блуждали бы во тьме, и человек бы давно уже вымер. Это аксиомы клеткоустройства, их еще малышня учит.
Вторая аксиома – «человек отдельно, время отдельно». Люди рождаются, живут и умирают, а время топчется на месте, как ему вздумается – с завихрениями и так далее. Дополнение ко второй аксиоме: «завихрения времени взаимно уравновешивают друг друга, в целом тяготея к неподвижности». Это я по-умному сказал, но тут все просто: время стоит, и при этом мотается туда-сюда. Ма-аленькими такими волнами. И в целом получается, что оно-таки стоит, и поэтому нет никакого смысла ничего менять.
(Вэн и Докс одновременно достали мобилки. Было 00.26.)
– Третья аксиома: «завихрения времени и пространства взаимно определяют друг друга». Все знают: чтобы клеткануться… то есть чтобы попасть куда-то – нужно контактнуть дверь, которая ведет в нужную клетку. Но так было не всегда: людей Хаоса швыряло из клетки в клетку… хотя и клеток тогда еще не было – были просто завихрения, и все. Потом Кормчие построили дома и укротили эти завихрения, заключив их в клетки. Они придумали контакт и лимитирование… Теперь Клетовник устроен мудро и просто: в нем есть Панель и клетки. Панель – это вон там (Топ показал на мутное окно, которое будто залепили пластилином).
– Мы называем это улицей, – сказал Докс.
– Хорошо, пусть будет «улица»… Если идти по улице… то есть по Панели – никуда не придешь. Будут только дома и фонари. Панель сделана из бесконечности. Это укрощенное Ничто, победа разума, отвоеванная Кормчими у Хаоса… Ценой великих трудов и страданий они придумали, как навести порядок, и навели его своей Сильной Рукой. Теперь Сильная Рука – один из главных наших символов…
– Как излагает! – восхитился Тип. – Шестерка с плюсом…
– А клетки? – спросил Докс.
– Клетки – это то, где сидят все люди, – продолжал Топ. – Они… будем говорить, что они спрятаны в домах. Все клетки – это и есть Клетовник. В клетках люди живут, работают, учатся… Любой карапуз знает: ходить ножками – этого еще мало, чтобы куда-то попасть. Пройти можно из кухни в коридор, а чтобы клеткануться – ну, попасть в другую клетку, – надо контактнуть дверь. А для этого надо выйти на Панель…
– Панель задач, – усмехнулся Докс.
– Что-что?
– Неважно. Продолжай.
– Клетки – второе великое завоевание разума. Кормчие заперли в них Хаос – завихрения пространства-времени. Если мне нужно клеткануться, скажем, в школу, или в лимитатор, или к маме – я выйду на Панель и там контактну дверь…
– Контрол плюс таб, – снова усмехнулся Докс.
– Не понял?
– Ничего-ничего… прости.
– А как вы… – вмешалась Мэй, – как вы контактну… контактни…
– Контактируем двери?
– Да? Как вы это делаете: приложил руку – бац, и дверь открылась?
– Просто у нас есть лимиты, – сказал Тип. – И безлимиты тоже.
– Угу, – кивнула Мэй. – Лимиты и безлимиты. Все ясно, как никогда.
– Ну вот и славно…
– Она шутит, – сказал Вэн. – Она ведь шут. На самом деле ей ничего не ясно… и нам тоже.
– Да? – удивился Тип.
* * *
– Лимитирование – третье великое завоевание разума, – продолжал его брат. – Ты просто клеткаешься в лимитатор, и тебя там лимитируют на то, что ты заслужил. Есть безлимиты – их дают просто так, уже потому, что ты родился. Безлимит – клеткануться к родителям, к детям, к братьям-сестрам – короче, ко всей главной родне. Безлимит – учиться в начальной школе. И средние тоже есть безлимитные, но там одни буцники… По безлимиту идет служба спасения, но это только попасть туда, а там тебе уже начисляют кредиты, и ты лимитируешься в минус… Все остальное – лимиты.
– Как их получить? – спросил Докс.
– Заслужить надо!.. Скажем, ты делаешь еду или электричество, или там мебель, и тебя за это лимитируют на какие-то контакты – купить, например, ту же еду, или просто клеткануться куда-нибудь. Но за это большой лимит не получишь. Чтобы иметь нормальный лимит, надо ничего не делать, а просто служить в лимитации. Туда попасть трудней, чем на этот ваш трамвай… хотя это я пошутил, да. Говорят, что у кормачей – у Кормчих, то есть, – сплошной безлимит на все. И у тех, кто поближе к ним.
– То есть… – Мэй с трудом подбирала слова, – то есть выходит, что… если у меня нет никаких этих ваших лимитов – то я не смогу никуда попасть и буду вечно торчать в клетке?
– Да. Сможешь выйти на Панель, но не сможешь клеткануться обратно. Если только ты вышла не оттуда, где живут твои родичи. У нас многие живут по двадцать человек в клетке… хоть это и считается аморальным, и все время говорят, что будут сокращать безлимиты…
– А как делают вот этот самый… лимит-безлимит? – спросил Вэн. – Как вообще это получается: ты кладешь руку на дверь – и…
– Ну, меня же лимитируют. А, вы ведь… Даже как-то странно, что вы не… В общем, ты клеткаешься в лимитатор, и там такой специальный прибор прописывает в тебе лимиты и безлимиты. Садишься в такое кресло, и оно в тебя все это пишет. Это не больно и не страшно, и у нас всякие шутейные стишки учат про боягузов, которые боятся лимитироваться… Когда рождается младенец – его сразу надо клеткануть в лимитатор и прописать безлимит. Без него человек как бы никто. Он не выживет. Он даже к папе с мамой не сможет попасть, и многие дети из нелимитных семей так и пропадают на Панели…
Мэй поежилась, а Докс сказал:
– Черная магия какая-то.
– Кстати, – вдруг нахмурился Топ. – Ведь вас там, наверно, не лимитируют, да?
– Наверно, – перепугался Вэн. – И как быть?
– Не знаю… Тогда вы без нас пропадете. И с голоду, и вообще. Надо как-то вас лимитировать… а это совсем сложно. Совсем-совсем сложно, – бормотал он, глядя в пол.
– Мэй и Вэн, вы проголодались? – спросил Докс. Кажется, он снова усмехался.
– Нет, – удивленно сказала Мэй, и Вэн тоже сказал – «нет».
По-обычному, по-нормальному должно было быть уже где-то три-четыре часа ночи. А если Мэй подхватывалась в это время – на нее всегда нападал ночной жор. (За фигуру Мэй не переживала: с такими кудрями ее и жирную будут любить.)
– И я нет. Вот проголодаемся – тогда и будем волноваться, ладно?
– Ладно, – вздохнул Топ. – Надеюсь, вам хотя бы понятно.
– О да-а, – нежно улыбнулась Мэй. – Дело ясное, что дело темное.
– Вот и нам всю жизнь было все ясно, – вмешался Тип. (Все-таки они тупые, подумала Мэй.) – До тех пор, пока не…
Он вдруг умолк. Потом шепнул «буц» и метнулся к двери.
Дело ясное, что дело темное
Все наблюдали за ним, не дыша. Тип приоткрыл входную дверь, выглянул и какое-то время напряженно вглядывался в коридор.
Потом повернулся к Вэну:
– Ты ничего не слышал?
– Не знаю, – пробормотал тот. – Может, показалось…
– Тогда чего дергаешься?
– Говори нам, как что-то услышишь, – попросил Топ. – Ты здорово выручил нас там, в заброшке. У тебя, видно, уши, как у мифокота.
– Это как?
– Ну… потом как-нибудь. Сейчас пусть Тип говорит, это его история.
Тип вздохнул. Потом сказал вдвое тише:
– То, что я скажу, никто и никогда не должен знать. Обещаете?
– Обещаем, – ответили все. Мэй даже скрутила пальцы по-корейски.
Тип вздохнул еще раз. Потом начал еще тише:
– Все, что рассказал Топ, мы учили в школе, как и все дети Клетовника. Топ у нас был шестерочником… Ни у кого не было никаких причин ни в чем сомневаться, – до тех пор, пока…
Тип замолчал. Прислушался, переглянулся с Топом (все замерли) – и продолжил:
– …Пока нам не исполнилось тринадцать. Шесть и тринадцать – особые числа, вы, наверно, знаете («о да-а», – снова улыбнулась Мэй). В шесть и в тринадцать детей водят на лимитатор – прописывают им безлимиты на школу и на лимитирование… ведь до тринадцати лимитироваться нельзя.
– То есть иметь деньги, – шепнул Докс.
– В общем, это серьезная дата… и под вечер, когда мама уже уснула, отец пришел к нам в комнату, запер дверь…
Тип помолчал. Потом проговорил хриплым шепотом:
– И рассказал, что когда-то ездил на голубом трамвае.
* * *
«Ну и что тут такого?» – хотела спросить Мэй. Но не спросила.
Тишина вдруг шепнула ей, что это самое важное из всего, что было, и ум изо всех сил старался понять это важное.
– …Легенды о нем бродят все время. Мы слышали их уже… не знаю – лет в восемь, наверно. Или еще раньше. Вообще это нельзя, – говорил Тип. – Нельзя их повторять, и даже слушать нельзя. Это все вредные суеверия, унаследованные от людей Хаоса. Они подрывают веру в могущество Кормчих, – так нам объясняли в школе… Но этих легенд много – о бронзовом поезде, на котором можно нестись без всяких лимитов и безлимитов, о странных существах на четырех ногах или с крыльями – «кот», «голубь», «ворона»… Их, кстати, не запрещают и даже изучают в школе, по мифоведению. И только требуют говорить «мифоголубь», «мифокот» и так далее – чтобы было ясно, где правда, а где нет.
– Так что у вас – вообще животных нет, что ли? – возмутилась Мэй.
Тип качнул головой (Мэй не поняла, что это значит) и продолжил:
– А совсем запретные истории – это о всяких штуках, на которых якобы можно передвигаться в пространстве. В школе мы учили, что все эти трамваи, поезда, рельсы и так далее – плод темной фантазии людей Хаоса. Такие слова запрещено писать… и лучше их не говорить. Вообще.
– А «мифотрамвай» можно говорить?
– И даже так нельзя. Кто услышит – может и в глаз дать. В лучшем случае. Хотя на кухнях да в подвалах оно бурлит все время… особенно у нелимитчиков. Нам так и объясняют: это сказки для паразитов. Кто не хочет иметь лимиты своим трудом – тот и придумывает всякие поезда и трамваи. И вот отец…
Тип осекся и снова перешел на шепот:
– Он работал старшим инженером лимитации. Когда-то, когда нам было по четыре года, он вернулся домой странный такой, уставший, будто делал не знаю что… Мне кажется, я помню, как это было. Отец сказал, что переутомился на работе, лег и проспал целые сутки. На самом деле… на самом деле все было почти так. Почти. Он изобрел одну штуку… сильно разволновался и решил пройтись по Панели. Вообще это не поощряется, но… Отец ушел в свои мысли и опомнился только, когда ему просигналил голубой трамвай.
Мэй с Вэном не дышали. Докс пристально смотрел на Типа, усмехаясь, как всегда.
– Трамвай раскрыл двери, и отец вошел в него. И… – голос Типа дрогнул, – трамвай вывез его из Клетовника. Хоть нас и учили, что нет никаких пределов, и выйти за Панель нельзя, это вам не кухня… Отец видел, как светится небо, и чуть не ослеп. Нам так и говорили: человеческий глаз не может выдержать столько света, и люди ослепнут. Отец и правда чуть не ослеп, но потом привык, хоть ему и было больно. Он говорил, что нигде и никогда не видел такой красоты…
Тип помолчал.
– И он пробыл там… долго. Он много раз видел, как горит небо. Самое яркое место, по-моему, называется «слончик».
Его никто не поправил, и он продолжал:
– Отец говорил, что там, за Клетовником, все совсем по-другому. И почти не рассказывал, как там и что. Говорил: все равно вы не поймете, потому что я сам до конца не понимаю. А потом он вернулся.
– Как?..
– На том же голубом трамвае. Он говорил, что долго не мог понять, как ему вернуться, а потом вдруг понял, как это просто.
– И как?! – Мэй подалась вперед. Ее щеки горели так, что светились сквозь краску.
– Он не успел нам сказать. Он… – Тим сглотнул, – в общем, после того вечера мы его не видели. Кто-то подслушал, видно, и сдал его шмыгам. Какой-то нюхач.
Какое-то время все молчали. Потом Веня спросил:
– А кто такие эти шмыги? И нюхачи?
– Шмыги… Вообще по-правильному они Защитники Народа. Это очень длинно, и говорят – «защенары» или «защенарики». А «шмыги» – еще короче… Это люди кормачей. Они следят, чтобы… в общем, чтобы все было тип-топ.
– Стражи порядка, – кивнул Докс. – А нюхачи вынюхивают, что где не так, и рассказывают им, да?
– Откуда ты знаешь? – Тип покосился на него.
Но Топ хлопнул брата по плечу, и тот виновато вздохнул:
– Они мне везде мерещатся после того, как… В общем, я отвлекся и не сказал про…
– Подожди! – перебили его Мэй и Вэн. Они вдруг заговорили одновременно. – Значит, этот трамвай все время тут ходит? Может, надо просто подождать его, и все? Ну, как все трамваи?.. А как твой папа… А что за изобретение? Оно умеет вызывать такие трамваи, да?..
– Да тихо вы! – гаркнул Топ. (Он слушал-слушал их, кусая губы, и не выдержал.)
Все разом умолкли. В тишине, накрывшей комнату, каждый услышал свой пульс и дыхание.
– Дайте сказать человеку…
Вэн виновато вздохнул, Мэй скорчила рожу, означавшую «я больше не буду» (из-за грима получилось немножко ехидно), и все уставились на Типа.
Тот вытащил из своей сумки пачку чертежей и тот самый агрегат, который сделал голубую молнию:
– Вот.
– Что это? – прошептал Вэн и покосился на Докса.
– Отцовы изобретения. Одно он успел построить, другое нет. За это, – Тип потряс агрегатом, – нас всех могут навсегда выкинуть на Панель. Или еще хуже. У кормачей сакральная монополия на управление временем и пространством…
– А за это, – Топ ткнул в чертежи, – с нами могут сделать такое, что и Панель покажется курортом, даже если Тип ничего и не построит…
– Это прыгатор, – сказал Тип, показывая на агрегат. – Я его так назвал. Он позволяет прыгать откуда угодно куда попало… то есть на Панель. И никто вас не найдет. Ну, не совсем куда попало – он подчиняется алгоритму завихрений, который я уже начал вычислять…
– А это попадатор, – сказал Топ, показывая на чертежи. – Он позволяет попадать куда угодно с точностью до метра и секунды.
– Кру-уто, – протянула Мэй.
– У него только один недостаток: его пока нет. Правда, Тип уже почти разобрался в папиных чертежах… но шмыги палят уже третью нашу мастерскую. Ее не построишь в обычных клетках – приходится искать заброшку… это такие покинутые клетки, которые уже не клетки. Там, правда, ни тепла, ни комфорта. И запрещено это – в заброшке жить. Шмыги таких отлавливают и кредитами обвешивают, и получается не человек, а один сплошной минус…
Топ помолчал.
– А про наш прибор они уже знают, – продолжил он тоном ниже. – И летучки с нами везде рассылают… ну, объявления про то, какие мы буцы. Так что мы теперь это… Кроме вас, мы еще никому не… еэээх! – Топ зевнул. – А теперь… теперь вы расскажите, как оно там…
– Может, вы и нюхачи-и-и, – Тип тоже стал зевать. – Но… сил уже нет. Никогда не думал, что… что это так трудно – молчать…
* * *
Всегда, когда кто-то зевает, другие тут же подхватывают, и начинается зевальная эпидемия.
Странно, но на Мэй, Вэна и Докса она не действовала. Мэй даже проверила, не хочется ли ей зевнуть – раскрыла рот и сделала шум в ушах, – но не получилось.
– По-моему, вы немного устали, – сказал Докс близнецам. – Давайте отдыхать, а потом мы вам все как следует расскажем.
– А вы устали? – спросила его Мэй.
– Нет, а ты?
– Вроде и я нет…
Но что поделать, если надо. Мама учила Мэй: «не хочешь спать – лежи с закрытыми глазами. Организм все равно отдыхает».
– Пойду смою красоту, – вздохнула Мэй, поднимаясь с койки. – Прикольно быть клоуном, но…
Тип достал из своей сумки какую-то еду. Вэн с Доксом сказали, что не хотят, и близнецы стали жевать сами. Вид у них был так себе, даже глаза покраснели.
Вдруг все подскочили: вначале Вэн, потом Докс, потом, как в замедленной съемке, Тип с Топом…
Из ванной слышались вопли Мэй.
– Что такое? – Вэн примчался туда в три прыжка, остальные за ним.
Мэй ревела и терла маску, приросшую к лицу:
– Этот Костик… вернусь – покрашу его так, что… И костюм… прилип, не могу снять…
Докс вдруг нахмурился и потянул с себя рукав куртки. Тот застыл, как приклеенный.
Поймав его взгляд, Вэн попытался то же сделать со своей курткой, – и чуть не вывихнул палец.
Близнецы смотрели на них во все глаза.
– Помнишь? – сказал брату Тип (или Топ?) – Отец тогда говорил, что там… ну, за Клетовником… он тоже не мог раздеться? И пятно от зубной пасты не мог смыть. Каким туда попал – таким все время и был…
– И что… теперь… я всегда буду клоун? – шмыгая носом, спросила Мэй.
– Судя по всему, в Клетовнике – всегда, – подтвердил Докс. – А чем плохо?
Когда не спится
Вэн стоял перед дверью Мэй. Обычной деревянной дверью, каких в его родном мире миллиард или еще больше.
Казалось, что ее пропитали туманом – то ли из-за сумрака, повисшего в коридоре, то ли она и в самом деле была такого цвета. Видно, ее лет семьдесят не мыли и не красили. В общем, по ней никак нельзя было сказать, что это дверь из другого мира, – но даже и не это делало ее такой особенной. Просто за ней поселилась девочка-клоун. Девочка-радуга, девочка-калейдоскоп, раскрашенная так ярко, что туман скукоживался от ее красок, как от циркового прожектора.
«Не трогай ее» – сказал Докс, – «женщине надо дать отойти». Поэтому Вэн стоял под дверью и думал, что он просто заглянет за спальными причиндалами и…
– Я только это… матрац возьму… – начал он, когда все-таки вошел.
Мэй или не услышала его, или не поняла.
– Так все странно, – сказала она.
– Ага, – согласился Вэн, не зная, что ему делать.
– Эти клетки, или как их… слушай, ты веришь во все это?
– Не знаю, – сказал он и присел напротив.
– И я не знаю. Пацаны-то не врут, наверно. Но… я все равно не понимаю. Как это может быть, что идешь куда-то и не приходишь?
Вэн успел придумать целый монолог для нее… но тема сменилась, а он не был к этому готов.
– Не знаю, – опять сказал он и чуть не застонал: «ну почему я такой я тупой?»
– Вот и я не знаю, – кивнула Мэй. (Похоже, ответы Вэна ее вполне устраивали.) – По-моему, тут кто-то кого-то дурит. Пока еще непонятно, кто кого. И эти лимиты… Чего такого тут всовывают в людей, что они потом умеют с дверьми говорить?
– Квантовые эффекты, – сказал Вэн. Это было самое умное, что он смог вспомнить.
– Не знаю, не слышала… Вот смотри. У пацанов папа был реально крутой, так?
– Разве?
– Ну а как, если он на этой самой лимитации? Думаю, их семья очень неплохо себе жила. Уж я-то разбираюсь в таких вещах, – сказала Мэй маминым голосом. – И почему вот такой папа начал изобретать всякие запретные штуки? Он же работал на систему… Не сходится.
– Точно, – сказал Вэн.
– Да еще и хранил их у себя дома, да еще и завещал сыну…
– Ну, он же ездил на трамвае к нам, – сказал Вэн. – Интересно, куда именно он попал? В какой город, в какую страну?
– А может, не к нам?
– А куда еще?
– Может, кроме нас и этого Клетовника еще что-то есть?.. Елки-палки, лучше об этом не думать, а то мозг взорвется. Он и так у меня бедный, – пожаловалась Мэй. – Ну ладно. Ездил на трамвае к нам. И что?
– И… увидел, что эти их Кормчие врут. Что бывает день и ночь, и солнце всходит, и время идет…
– Так это оно у нас идет и всходит. А тут все по-другому. Почему везде должно быть одинаково?
– Не знаю…
– Вот и я не знаю. По идее он должен быть фэном этой системы и… когда трамвай увидел – подумать: «ну нельзя же столько вкалывать, так и в дурку недолго». И не изобретать никакой ерундовины. Не сходится что-то… – Мэй плюхнулась на койку, подняв столб пыли. – Скажи честно: я урод?
– Эээ… не зн… (Вэн не был готов к этой модуляции и чуть было не опозорился) …нет! Нет, конечно, ты чего?
– А по-моему, урод. Зря я покрасилась… я ведь сегодня, вот прямо днем… А кажется, что уже давно. И я так тащилась от того, что я клоун… а теперь ненавижу этот дурацкий грим!!! – рыкнула она и царапнула себя по лицу, будто хотела содрать его.
– Чего… тебе очень идет… – бормотал Вэн. Его монолог куда-то делся, и он отчаянно пытался его вспомнить.
– Идет, не идет… мне уже по барабану. Правильно Докс говорит: клоуны веселые, а я унылое депрессивное чмо. Знаешь, как трудно: люди видят, что ты вся такая белая и розовая, вот эту улыбку намалеванную видят, и нос, и глазки, и думают, что вот это ты и есть… Я домой хочу. К маме, – Мэй порывисто встала с койки.
– Ты куда?
– Куда-куда… Душно так, что сдохнуть хочется. Хоть в коридор выйду…
– Не уходи, ладно? Ладно?!
– Не пойду я никуда, не переживай. Я знаешь как боюсь?
Вэн хотел сказать «не бойся», но не сказал. Мэй проплыла мимо, напевая и двигая плечами, и вышла из комнаты.
* * *
Докс лежал на койке, закинув ногу за ногу, и смотрел в окно. Там был жидкий мерцающий пластилин.
Потом он глянул на соседние койки. Близнецы спали. Топ храпел, Тип дергал во сне ногой – видно, убегал от шмыг.
Докс полежал еще немного.
Потом встал. Медленно, оглядываясь на близнецов, подошел к Типовой сумке и осторожно сунул туда руку.
Пальцы нащупали что-то бумажное. Чертежи?..
Понемногу, миллиметр за миллиметром, Докс вытянул их из сумки и поднес к глазам.
Нет, не чертежи. Книга.
Как он ни ломал глаза – расплывчатые силуэты никак не хотели складываться в темноте в буквы.
Он достал мобилку и сделал яркий экран, поглядывая на близнецов. Те спали.
«КЛЕТКОУСТРОЙСТВО» – прочел Докс. – «Подробный курс для многоклеточных учбанов, том второй. Рекомендовано Мудрейшим советом…»
Вдруг он поднес книжку ближе к глазам. Пролистав ее (там были сплошные таблицы), Докс усмехнулся и стал медленно всовывать книжку обратно, стараясь не смять чертежи. Сквозь ткань пальцы ощутили холод металла…
* * *
Вэн сидел и смотрел туда, где только что была Мэй.
Девочки еще никогда не откровенничали с ним, и он переживал, что говорил не то. Вэн не знал, что в такие моменты важно не столько говорить, сколько слушать.
Мэй шуршала то ли в коридоре, то ли на кухне, и он ждал, когда ее шаги начнут приближаться. Он уже придумал, что ей сказать. Почему-то это было так трудно – сказать именно то, что придумал, а не то, что рот норовит ляпнуть сам по себе.
Темные стены молчали, но не так, как у него дома, а будто их кто-то придавил подушкой. И поездов за окном не было. За окном вообще ничего не было – Вэн чувствовал это, хоть и не понимал. Здесь нельзя было ничего понять – и надо, наверно, просто не думать об этом, «а то мозг взорвется»…
Но Вэн не мог не думать. Он чувствовал, что это неправильно – прятать мозг в недуманье, как страусы прячут головы в песок…
Вдруг полыхнула голубая молния.
Комната вспучилась, вывернулась наизнанку и вывернула Вэна. Ему не было больно – только очень страшно, будто в нервы подули ледяным ветром. Этот ветер подхватил его и понес куда-то, где не было никаких «куда».
Потом все пропало.
Не было ни комнаты, ни коек, ни окна. Вокруг туманилась и плыла все та же улица с безликими домами и фонарями.