(пассакалия)

Пассакалия — музыкальная пьеса, в которой тема, звучащая в басу, повторяется, как навязчивая идея, а на нее накладываются другие голоса и темы.

У домика Горпа вновь стоял автомобиль.

Старый Торссон давно чуял неладное. Он пробыл лесником 27-го квартала всю жизнь и застал еще времена, когда старый домик лихорадило контрабандой, и сам Горп орал на носильщиков, таскавших серые тюки. Торссон многое видел из-за кустов…

Горп давно отбыл к праотцам, его компания расточилась по миру, и домик пустовал лет двадцать, а то и больше.

С неделю назад Торссон вновь забрел сюда — и помянул дьявола: развалюха преобразилась. Вместо косматой обивки и гнилья белели чистые стены. Рядом пестрели следы работ — мятая трава, мусор, штабеля.

Торссон побоялся подойти к домику, хоть тот и выглядел безлюдным. Он не спешил обращаться в полицию. Всему свое время.

Повторный визит, однако, нанес жестокий удар его любопытству: мусор убрали. Сплюнув в бурьян, Торссон поклялся не прозевать ни единого события в тайной жизни домика.

В следующий раз ему повезло: не успел он выкурить и полтрубки, как вдали заурчал невидимый мотор.

Торссон быстро выбил курево и прыгнул жабой в кусты. Обманчивое горное эхо томило его несколько минут, и он уже устал ждать, — как вдруг рокот стал ближе, предметнее, и на поляну выкатился урчащий автомобиль.

За ним, погрюкивая, ехал прицеп, накрытый брезентом. К домику вела старая дорога, забытая еще со времен Горпа. Автомобилю пришлось нелегко — его оплели вьюнки, паутина, облепили комья грязи, и он был похож на медведя, выползшего из чащи.

Торссон замер. Задняя дверца, щелкнув, открылась, и оттуда выпрыгнул тот, кого меньше всего можно было ждать: мальчишка лет пяти.

Затем открылась передняя дверца, явившая юнца, тонкого, смазливого, с чувствительными девичьими глазами и смутным намеком на усы. Торссон, мысленно чертыхаясь (доверили авто молокососу), недоумевал: такая публика никак не вязалась в его уме с Горпом и контрабандой.

За мальцом, однако, вышел высокий мужчина в плаще. Лицо его показалось Торссону знакомым, но он не смог связать с ним никаких воспоминаний. Привычный ход мысли подсказал ему, что он мог видеть его в компании Горпа. Укрепляясь в догадке, Торссон вычленил в его облике черты преступной воли — крупные, властные линии лица и фигуры, скупую пластику движений, настойчивый взгляд. Погоди у меня, думал Торссон, припадая к земле, — небось ни сном ни духом, что бурьян имеет глаза и уши…

Молокосос-шофер сладко потянулся, что-то бормоча себе («…хорошо!», услышал Торссон), сверкнул улыбкой и отдал высокому честь:

— Приехали, капитан! Гей-гоп!

Торссон сморщился. Голос был бархатным, девчачьим — даже и не начал еще ломаться. Вековое презрение тертых волков к молокососам, не имевшее объяснимых причин, отпечаталось на физиономии Торссона, кислой, как его ватник.

— Отлично, Билли! — Капитан весело сощурился. — Здорово сработано! Вез нас, как китайские вазы.

— О да, премного благода… Юнга! — крикнул вдруг Билли, — нет, взгляните на него!

— Засиделось младшее поколение. Да и старшее, между нами говоря…

— Иди сюда! Юнга! Как лист перед травой!.. А вокруг-то — засада! шпиёны! враги! а он — скачет… Поррррхает, — рычал Билли на «юнгу», делая страшные глаза.

«Юнга», топтавший траву, прибежал к Билли и схватил его за штанину.

— Где влаги?

— Везде. Но мы победим их вместе. Нам будет скучно, если ты их всех один победишь, — сказал капитан, подходя к ним.

— Я их всех один победю!

— Ты, кровь геройская! — Билли ткнул пальцем в курносый нос. — Пока Юнга занят врагами — займемся-ка мы с капитаном… контрабандой. А, кэп?

При слове «контрабанда» Торссон вздрогнул. Недоумевающий ум вцепился в этот клочок-зацепку.

Ухмыльнувшись, Торссон стал усиленно глядеть в оба.

Капитан и Билли принялись разгружать прицеп. Это занятие сопровождалось подмигиваниями, смехом и мудреными фразами, половину которых Торссон не слышал, а другую половину не понял. Прицеп был гружен свертками; вот оно, шепнул себе Торссон, соображая, что же в них запаковано.

Контрабандисты вели себя в высшей степени странно. Билли вдруг закружился в обнимку со свертком, выделывая изящные па, и Торссон брезгливо сплюнул в траву. Капитан не позволял Билли поднимать тяжести, стирая в пыль все представления Торссона об отношениях хозяина и прислуги. Юнга носился вокруг и путался под ногами, пытаясь помогать (ему торжественно вручали веревки и тряпки), затем нашел себе «винсцестел» в виде большой палки, ухватил его наперевес и отправился разбираться с «влагами».

Капитан в это время нес большущий мешок. Билли безуспешно пытался помочь ему, ухватив за край, — и наблюдение за Юнгой временно ослабло. Подпрыгивая и выражая всем видом суровость, впитанную от взрослых, — суровость, явно изобличающую принадлежность к преступному миру, — Юнга обходил поляну, оглашая ее криками «ллуки ввелхь!», «ни с места, полисия!», «ты у меня поплатисса!» и т. п.

Торссон сжался: разведчик подбирался прямо к его засаде. С каждым его воинственным пыхканьем жилка на шее Торссона вздувалась все сильней; мысленно ругаясь, он завозился, пытаясь слиться с землей — и громко хрустнул веткой.

Хруст отозвался гадким холодком в ногах.

Юнга застыл, как собака в стойке. Торссон понял, что тот увидел его серый ватник, и старался не дышать.

Потрясенный Юнга тихо спросил у ватника:

— Ты кто?

И тут же опрометью кинулся к старшим, крича:

— Смотлите! Смотлите! Там! Смотлите!..

Торссон окаменел. Юнга кричал, показывая в сторону Торссона, затем схватил Билли за руку и поволок его к зарослям.

Но капитан что-то сказал Билли — и тот развернул Юнгу к себе. Торссон услышал внятные, внушительные слова:

— Почему «влаг»? А может — «длуг»? Это какой-то зверь лесной; не пугай его, а то он подумает, что мы страшные, и не станет дружить с нами…

Капитан тоже что-то сказал Юнге, но тот рвался к зарослям, одержимый своей тайной. Тогда Билли вдруг вскочил и крикнул:

— Иииых! Смотри — лужа! Лужа! настоящая лужа! Зеле-е-еная! Уррра-а-а-а-а!!!

С криками «Ура! Лужа! Лужа!» Билли сбросил сапоги и принялся плясать в грязи, поднимая брызги до небес. Его ноги и костюм немедленно покрылись бурым слоем. Юнга, заверещав, забыл про врагов и ринулся к луже, сбрасывая обувь на ходу.

Через секунду они с Билли скакали в эпицентре бурых брызг, взявшись за руки, вопили хором «Лу-жа! Лу-жа!» и швырялись комьями грязи в капитана. Лица их были пятнистыми, как у леопардов.

Торссон, наконец, очнулся — и, подгоняя себя ругательствами, отполз в сторону. Затем вскочил и рванул в лес. Его преследовали крики «Лу-жа! Лу-жа!..»

…Он бежал долго, пока не запыхался. Вместе с усталостью на лице его очертилась торжествующая улыбка. Он едва унес ноги, но он ЗНАЛ — в его голове составилась картина, объясняющая, как ему казалось, все.

Торссон ухмылялся: и до него донеслись мифы о цене китайских ваз — упоминание о них разрослось в догадку, и он уже не сомневался, что именно они скрывались под обертками свертков. Стало понятно и отстранение Билли от помощи: капитан просто не доверил молокососу ценный груз. Явная похожесть лиц заставляла предположить родство: Билли с Юнгой приходились капитану детьми, или, может быть, Юнга — сыном, а Билли — племянником. Этим Торссон объяснил и странное их веселье, которое так отличалось от хмурой деловитости дружков Горпа.

Неясным оставалось только присутствие Юнги. Но Торссон и здесь вывел логику, радуясь своей смекалке: что может быть лучшим отводом глаз, чем дитя? Которое к тому же, как оказалось, охраняет лучше сторожевого пса? Да и веселее, пожалуй, всем выводком идти на дело… Ничего, повеселятся они у меня, потирал руки Торссон, — поднакоплю улик, а там и в участок…

В нем хрипели трубы торжества, будто он уже всех повязал и сдал. Было только одно-единственное «но», отнимающее у торжества полноту: Торссон не понимал — отчего же ему так явно дали уйти?

* * *

На следующий день он снова был в засаде — уже не в той, раскрытой, а в другой. День наблюдений не дал ничего, и Торссон ушел. Но, вернувшись под вечер, помянул дьявола: в домике горел свет.

Вначале он смотрел на желтые квадраты, лопаясь от желания просочиться и пронюхать. Тело, скованное страхом, не пускало его. И только по прошествии времени, умерившего дрожь в поджилках, он стал пробираться к окнам, озираясь на каждом шагу.

Это ему ничего не дало: все окна были занавешены, и Торссон не разобрал ни слова в диалоге, гудевшем внутри. Иногда он слышал выкрики Юнги, иногда — баритон капитана; в итоге все перекрыл звон в ушах, и он ушел ни с чем.

Сегодня, к третьему дню расследования, он твердо решил вытянуть из домика всю подноготную.

Весь день он провел в засаде. Его кусали муравьи, колола трава, пачкали птицы, — но он ждал, ибо автомобиль стоял у домика.

Стоическое его ожидание было вознаграждено только к концу дня: из леса послышались знакомые голоса, и Торссон приник к земле, стараясь стать плоским. Его новая засада была плоха — густая трава не давала никакого обзора, а слов он не разбирал.

Веселые голоса переместились от леса к домику. Кто-то хихикнул. Хлопнула дверь — и будто опустили кулису: голоса глухо заворковали изнутри.

Торссон, впитав тишину, приподнял голову, оглянулся — и вновь, как вчера, начал свое мучительное приближение к окнам. Несколько раз он припадал к земле, принимая хруст веток за шаги. Он сам не знал, на что надеялся; его тянуло к домику, как к цели, без которой все вокруг лишится смысла.

Подойдя ближе, он вдруг увидел на двери бумажку. В голове сверкнул-закружился калейдоскоп: «записка… имена… тайные списки… карта…»

Оглянувшись десять раз вокруг, Торссон подобрался к двери, сорвал записку и развернул ее.

Она гласила:

«Многоуважаемому господину, который прячется в кустах. Честь имеем пригласить Вас в дом и отужинать в нашем обществе. Длительное лежание в траве может пагубно отразиться на Вашем здоровье, что было бы весьма огорчительно для нас.

семья Геллерт»

С почтением,

Минуту или две Торссон стоял, борясь с багровой тяжестью, сдавившей лицо, и смотрел перед собой.

Его оцепенение прервал звук слева. Подняв глаза, Торссон захрипел: в дверном проеме стоял капитан.

Он спокойно смотрел на Торссона. Затем сказал:

— Более того: влага здешних трав таит лихорадку. Мерзейшая штука, скажу вам. И мне приходилось испытать ее прелести на собственной шкуре. Не рекомендую никому. Думаю, вам будет приятно и полезно обсушиться у камина. Прошу! — и он, сойдя с порога, пригласил Торссона жестом в дом.

Торссон не двинулся с места. Ум его вертелся, как сумасшедший шар; десятки мыслей и намерений вспыхивали и моментально гасли, и ярче всего догадка — «заманивает!..»

Осмыслив ее, он попятился назад.

— Не бойтесь. — Капитан отошел от порога. — Вы ошиблись. Мы ввели вас в заблуждение нашей игрой. Мы, знаете ли, странные люди: любим представлять то, чего нет. Каков наш Юнга, таковы и мы; все мы — дети, только разного роста. Иногда наши игры служат нам службу — как сейчас, например: Женни осаждают толпы поклонников, караулят ее всюду — у театра, у дома, в порту, на вокзале, при выезде из города… И что же? Униформа шофера, немного грима, и свободный проезд обеспечен. Никто не намерен клянчить автограф, стричь на память локоны, признаваться в пылкой страсти. Что возьмешь с шофера?

— Да еще с такого, как я, — раздался голос Билли, и Торссон резко обернулся. Обернувшись — крякнул, ибо в дверях стояла — с голосом и лицом Билли, но без усов — самая красивая девушка, которую он видел на свете.

Плечи и спину ее окутали волосы, скрытые ранее под кепкой. На ней было платье, преобразившее мальчишескую худобу в хрупкую женственность, от которой спирало дыхание. Девушка улыбалась. Из-за спины ее, топоча, выбежал Юнга и обнял ее за ноги, говоря — «мама, а сто тут делаисса?»

— …Я люблю водить, кэп научил меня, — продолжала девушка, — но вечно выверну то на кочку, то на булыжник. А мужчины мои терпят, — она взъерошила волосы Юнге, — хоть и шишки набивают… Проходите, вам у нас понравится. Мы так все сделали!.. — она повела рукой в воздухе. — Третьего дня закончили только. Я вся в известке была…

Улыбаясь, она сошла с порога, приглашая Торссона.

— В известке, в цементе, в клейстере и в глине, — уточнил капитан. — Еле отмыли. Женни лично участвовала в ремонте: рабочим пришлось сидеть и любоваться, как она танцует под потолком. В антрактах…

— Ну еще бы! Это же наш дом — и мой чуть-чуть, настоящий мой, всамделишний: я тоже немного делала его. Это ж совсем другое дело, — говорила Женни, приближаясь к Торссону.

На лице ее светились застенчивость и любопытство.

Торссон снова дернулся. Позор, подозрения и страх смешались в нем, как сера с селитрой; недоставало только искры — для взрыва. Огнивом стала мысль, внушенная приближением девушки — «окружают!»; вспыхнув, она обожгла его, и Торссон выхватил пистолет, направив его в Женни.

Та вскрикнула, инстинктивно прикрыв Юнгу.

В ту же секунду капитан крикнул:

— Женни, Юнга, не двигаться! Замерли!.. Почтеннейший, — он выждал паузу и заговорил медленно и спокойно, — почтеннейший, вам лучше опустить вашу пушку. Все мы безоружны. Ваше дуло здесь нелепо, как бомба на пикнике. Опустите его — и ступайте своей дорогой, если не желаете разделить с нами ужин.

Торссон не опускал пистолет. Рука его дрожала.

— Поймите, наконец, что мы не более воинственны, чем ваш ватник. Да, я знаю — этот дом принадлежал контрабандисту Горпу, но мы не имеем к нему отношения. Теперь это наш дом — для отдыха в тишине и покое, вдали от поклонников, от городского шума. Я купил его для Женни, для Рэя — Юнги, для нас. Мы играли в нечто, связанное с духом этих мест. Я рассказал жене про Горпа… для нее контрабандисты — романтика, сладкая жуть, плащи и шпаги, а вовсе не будни, как для вас. Вообразите, и так бывает. Нам весело думать, что мы возим сандал и драгоценные кораллы, а не одежду и книги. Остальное — фантом, химера, тень прежних обитателей дома, упавшая на нас. Поймите, наконец…

Торссон попятился назад, не опуская оружия, — и, спотыкаясь, ринулся к лесу. Там он оглянулся несколько раз, вновь наводя пистолет на них, и вновь бежал, сгорая от позора, от непонимания, от разрыва связей и явлений, пока не скрылся из виду.

Женни вдруг бурно разревелась, уткнувшись капитану в грудь, и все вопрошала, глотая слезы:

— Ну чего же он так? Ну чего? Ну чего?..

Обняв жену, поглаживая ее по голове и рукам, капитан взял за руку Юнгу, завел их обоих в дом и крепко запер дверь на все замки.