(финал)

Финалы музыкальных циклов обычно пишутся в сонатной форме — когда есть несколько тем, непохожих друг на друга, как разные люди. Потом они общаются, смешиваются, постепенно перенимая друг у друга разные черты: первая тема становится похожа на вторую, вторая на первую, и так далее.

Гуров приметил ее еще до отплытия. «Надо же — белая ворона…»

Она и впрямь была белой — и платье у нее было белое, и копна солнечного пуха на голове, взбитая ветром в одуванчик. Она была тонкой, пугливой и казалась девочкой, хоть кожа на лице и выдавала возраст («двадцать пять? двадцать семь? неужели больше?» — думал Гуров). Белая Ворона («не ворона все-таки — ласточка, или чайка…») — Белая Чайка нервничала: приоткрыла рот и оглядывалась по сторонам, как потерявшийся ребенок.

Она была красива ломкой, прозрачной красотой, как мадонны со старых картин. Гуров даже развернулся, чтобы наблюдать за ней — но тут палуба вздрогнула. Все зашаталось, смешалось, опрокинулось; пространство залил смертный рев, и Гуров позабыл обо всех женщинах мира, стараясь только не упасть и увернуться, когда будут падать на него.

Исходя утробным воем, кряхтя и содрогаясь, позвякивая, поскрипывая и похрипывая, «Смерч Революции» отвалил от ялтинского мола…

* * *

«До Одессы два дня непрерывной качки, тряски, грохота, вони, сомнительной романтики — всего за… сколько я там заплатил за билет?», думал Гуров. Палуба пестрела бесчисленными авоськами-чемоданами, панамами и лысинами. Зашуршали газеты — и на свет явились куриные ноги. Гуров вспомнил о собственной курице, бережно завернутой в такую же, как у всех, газету, и поморщился…

Через пять минут он снова был на палубе. Сунув руки в карманы и заставляя себя удерживать равновесие, Гуров начал осмотр «Смерча».

Как всегда, его тянуло туда, куда нельзя. Усмехаясь и спрашивая себя — «когда перестанешь быть мальчишкой?» — он перелез через цепь, преграждающую вход в служебную зону. Ничего интересного там не было — но Гуров шел дальше, к носу и якорям. «Встречу матроса — притворюсь иностранцем…»

Вдруг — услышал из-под ног невидимое, глухое:

— Чччерт!

Голос шел откуда-то снизу. Гуров вздрогнул. Гудело море, скрипели и позвякивали снасти…

Недоумевая, Гуров сделал шаг к якорям — и снова услышал голос, не разобрав на этот раз слов.

Поняв вдруг, откуда звук, Гуров глянул в дыру, куда уходила якорная цепь — и там, в сумраке, увидел чье-то лицо.

Секунду они молчали, глядя друг на друга.

— Ты что тут делаешь? — спросил Гуров.

— Ничего, — ответило лицо.

— Эй. А ну вылезай, — сказал Гуров, помолчав.

— Не хочу.

— Вылезай, кому говорю.

— Не хочу. Не могу.

— «Не хочу» или «не могу»?

— Не хочу. И не могу. Ай!.. — лицо вдруг грюкнуло цепью, отъехало на полметра ниже и пожаловалось Гурову: — Скользко, чччерт!

— Так. А ну давай лапу! — Гуров протиснулся, сколько мог, в дыру, и вытянул руку вниз. — Видишь меня? Видишь руку? Давай… Давай!

— Не могу, — извиняющимся голосом сказало лицо, — не могу отпустить цепь, понимаете? Она скользкая, в мазуте, понимаете?

— Понимаем. Так… Попробуй подтянуться ко мне.

— Не выходит…

— Выходит! Плохо пробовал. Еще пробуй.

— Ско-ользко…

— Ты! Чудо-юдо корабельное. Подожди. Не шевелись, слышишь? — Гуров с трудом вылез из дыры, снял пиджак, скрутил его в жгут и влез обратно:

— Так. Смотри и слушай. Вот пиджак. Он крепкий. Я держу его сверху, ты хватаешься снизу, я тебя подтягиваю, ты помогаешь себе ногами. Понял? За рукава не вздумай хвататься. Понял или нет?

— А вы попортите его…

— Ничего, у меня новый есть, точно такой же. Так! По команде «три» хватаешь пиджак… Ногами упираешься в стенки, понял? Ну — раз… два… Три!

После нескольких минут пыхтенья, грюканья цепи, криков Гурова и спасаемого — «держись!», «ай!», «мамочки!», «ноги!..» и т. п. — из дыры выпали Гуров и перепачканное существо с длинной белой косой.

— Вот те раз! Я думал, ты мальчик, — удивлялся Гуров, глядя на косу.

— А я и так почти мальчик. Я только с мальчиками и играю, понимаете?

— Пока нет, — признался Гуров. — Ты чего туда полез… ла?

— А мне интересно было, куда там цепь идет… и еще я хотела на море посмотреть. Сверху, понимаете?

— Нет. А здесь что, не сверху? Моря не видно?

— Ну нет, нет, я хотела из той дырки, понимаете? Вниз головой, чтобы сверху, как с потолка… Или как с неба. Висю, а там море…

Существо храбрилось, но дрожало, и руки его никак не хотели отпускать пиджак Гурова. Оно было так густо обмазано мазутом, что Гуров не сразу понял, почему из черной головы растет белая коса.

— Так, — сказал Гуров. — Негритоска ты. Как тебя отмывать теперь? Где мама, папа?

— Мама тут где-то, я ее посадила на корабль…

— Как посадила?

— Ну так. Она у меня знаете как боится! Так я ее уговаривала всю дорогу, успокаивала, а потом…

— Так. А папа?

Но девочка скривилась и сказала:

— А вы же не моряк, да, не моряк? А вы кто? Как вы сюда залезли?

— Я? Я человек. Ты лучше…

— Да? Так я теперь вас так и буду звать: дядя Человек. Идет?

— Вот ты какая!.. А тебя как звать прикажешь?

— Вообще-то меня Ксюша зовут… Но мне не нравится Ксюша, мне нравится больше Александра, такое серьезное! Зовите меня Александрой, а?

— Ну, Александру еще заслужить надо. Александры не лазят по всяким мазутным дырам, а сидят и учат Пушкина. Александр Сергеича. Наизусть…

— А я знаю Пушкина! Александр Сергеича! Много знаю! Прочитать? — и пятнистое существо, тряхнув косой, вскочило и выпятило грудь.

Озадаченный Гуров ожидал услышать «У Лукоморья дуб зеленый», но существо вдруг завело:

Гуров сидел на палубе, вцепившись почему-то в свой пиджак, и во все глаза смотрел на чумазую фигурку, сотрясающую тоненькой рукой в такт стихам.

* * *

Они шли за руку: Гуров вел Ксюшу-Александру к старпому, чтобы узнать, где ее можно отмыть.

— А вы меня правда не выдадите маме?

«А что, думаешь, я должен молчать о твоих подвигах?», хотел спросить Гуров, но вдруг ответил:

— Правда, правда…

— Уррррраааа, — завопила Ксюша-Александра. И осеклась.

К ним подходила Белая Чайка. Ее лицо и улыбалось, и плакало, и недоумевало:

— Ксюшка! Где же ты… Боже! Что это? В каком ты виде? Что… что это значит? — обратилась она к Гурову, хватая Ксюшу за грязные плечи.

— Ма, не трогай, я тебя всю напачкаю, — верещала Ксюшка, а Гуров пытался сообразить, что сказать.

— Здравствуйте. Произошла, знаете ли, странная история. Там, на носу, всякие снасти, все в мазуте, и вот… Корабль дернулся, и…

— И на меня опрокинулась бочка с мазутом! Вот такая вся! представляешь, ма?

— Да не перебивай ты! Какая бочка? Просто она упала на… на цепь. Грязную. А я помогал ей…

— На цепь? Какую цепь? Кто упал? — Чайка смотрела на Гурова своими большими глазами.

— Ну, какая-то цепь, не знаю, есть там… в мазуте вся…

— Как Ксюшка туда попала? Ты… ты залезла, куда нельзя, да? — Чайка присела и испытывающе смотрела на Ксюшку.

— А чего мне везде нельзя? всем можно, а мне нельзя? раз я девочка, так все нельзя?! — завела Ксюшка. Чайка перевела взгляд на Гурова, и тот вдруг беспомощно улыбнулся:

— Не получается у нас слаженно врать. Не спелись еще.

— Да нет, просто маме вообще не получается врать. Даже когда я одна вру, — вдруг заявила Ксюша.

Чайка сидела на корточках и смотрела на Гурова. Пришлось рассказать все, как было.

К концу рассказа она прижимала Ксюшку к себе и тихо говорила:

— Наказание мое… Я так и знала…

— Так, ма, не реветь! это что такое? Тебе сколько лет, скажи пожалуйста? — внушительно говорила Ксюшка, и Чайка по-детски терла глаза кулаками, мгновенно размазав себе черные круги:

— Не буду, не буду… Боже… Я не знаю, как вас благодарить… Не знаю, что в таких случаях говорят. Как сказать, чтобы вы почувствовали…

Внезапно она встала и крепко обняла его. Обняв — отпрыгнула и глянула снизу вверх:

— Простите… Нас с Ксюшкой.

Гуров окончательно покраснел, пробормотал что-то и отвел взгляд.

Порыв Чайки обжег его, и он ощущал внутри влажную теплую точку, набухшую, как губка.

Наконец он сказал:

— А… Давайте тогда знакомиться. Раз такое… такие дела. С Ксюшей я уже знаком. А как вас зовут?

— Аня. То есть — Аня Сергеевна… Анна Сергеевна! — поправилась Чайка, вспыхнув улыбкой.

…Когда Гуров вел Ксюшу от старпома в каюту, где их ждала Аня Сергеевна, Ксюша вдруг остановилась.

— Ты чего?

— Вам мама нравится?

Она испытывающе смотрела на Гурова. Влажная точка охнула холодком…

— Мне? Чего ты такие странные вопросы задаешь? У тебя замечательная мама…

— Я не в том смысле.

— А в каком?

— Сами знаете. Ну не делайте вид! Я ведь все вижу… Нравится, да? Ну так и действуйте!

— Э, а ты чего это такие советы раздаешь, а? — опомнился Гуров.

— Того. Женитесь, говорю. А я вас буду папой звать, и на ты… Хотите?

Через минуту дверь Чайкиной каюты открылась, и в нее влетело чумазое существо, дикое и счастливое:

— Ма! Товарищ старпом сказал, что мыться негде, и мы будем так и ехать грязными! до самого конца! Уррраааа!..

* * *

…Мылись с грехом пополам в рукомойнике, возмутив общественность, лихо посланную Гуровым к черту. Ксюшка с распущенной косой и полуотмытым личиком вдруг сделалась ангельски хороша — точно как мама. Волосы, правда, отмыть не удалось, и Ксюшка так и осталась полубрюнеткой-полублондинкой.

Гуров и Аня Сергеевна все время были вместе, стесняясь друг друга, как школьники. Теплый ветер кружил головы, и теплый ком подкатывал к горлу; Ксюшка норовила оставить их вместе, но мама не пускала — и та висла на Гурове, как обезьяныш, вынуждая Чайку вдвойне стесняться и извиняться за нее.

Когда Чайка отлучилась по своим делам, Ксюшка подошла к Гурову, насупленная и решительная.

— Чего тебе, Белый Бим, Черное Ухо?

— Ничего. Почему вы такой?..

— Какой?

— Такой… сами знаете какой.

— Ксюш, — Гуров взял ее за плечи и привлек к себе, — ну нельзя же так — сразу. Бац — и готово. Это только в сказках…

— Причем тут в сказках!.. Мама и сама за кого хочешь постесняется. Видите, она какая?

— Понимаешь, Ксюш… — Гуров хотел сказать что-то взрослое, внушительное, но неожиданно ткнулся ей в мазутную макушку. — …Ну потерпи еще немного. Ладно?

— Ну да, потерпи. Я уже знаете сколько терплю? — У Ксюшки был такой вид, будто она и впрямь терпит десять тысяч лет. Вдруг обняв Гурова, она скоренько сунула голову ему на плечо. — Вот… Давай я тебе помогу. Давай я устрою. А?

— Что ты устроишь? — спросил Гуров.

— Устрою, что надо. Все устрою. Давай? Давай заговор?

— Заговор? Против кого?

— Против… да ты все понимаешь! Ну зачем объяснять? — гундосила Ксюшка Гурову в плечо.

— Ты права. Понимаю. Ну что ж, заговорщица, — Гуров отодвинул от себя Ксюшку и глянул ей в прозрачные, как у мамы, глаза, — смотри только…

Гуров не договорил — в каюту вошла Чайка.

— Ксюш, ну что ты липнешь к Денису Анатольевичу? Простите ее…

Ксюша демонстративно обняла Гурова, вскочила и ткнулась маме в живот.

* * *

Гуров так и не знал, чего надумал деятельный Ксюшкин ум. Близилась вторая ночь путешествия, и за ней — Одесса, расставание, необходимость выдумывать предлоги и поводы…

Попрощавшись с Ксюшей и Чайкой у их каюты, Гуров вдруг шатнулся: Ксюшка дернула его.

— Подождите! А вы каюту нашу видели? Видели? Не видели! Идем, покажу!..

— Ксюш! Ну что ты творишь? Зачем Денису Анатольевичу наша каюта? У него точно такая же, — смеялась Чайка, виновато заглядывая Гурову в лицо.

— Нет, не такая же! Идем, я свои шпунтики покажу, свое хозяйство…

— Ксюш!

Но Гуров вошел, верней, втащился за Ксюшей, как заарканенный бизон. Она дотянула его до кровати, и он покорно дал усадить себя на потертый плед.

С Ксюшиных шпунтиков, которыми она орудовала, как заправский мальчишка, перешли на ее любимые книги, потом на мамины; Аня Сергеевна оказалась страстной стихолюбкой, везла с собой не менее семи кило разнообразной поэзии, и у них с Гуровым наконец нащупалась общая тема.

…Как это всегда бывает, прощание оттягивалось, и Гуров десять раз уж повторил: «Ну, я пойду… А вот еще: вы знаете…», и Чайка столько же раз повторила: «Мы вас замучили, наверно… Скажите, а…» Ксюшка вертелась тут же со своими шпунтиками, незаметно отходя куда-то на задний план. Чайка, впрочем, все время окликала ее, и та отзывалась, не вызывая подозрений. Наконец они услышали:

— Мам, я по делам и назад.

— Только не лезь, пожалуйста, в разные трубы. Я прошу тебя! — крикнула Чайка, покраснела, улыбнулась — и распахнула глаза на Гурова. Тот как раз объяснял ей, почему бальмонтовские переводы Шелли не годятся, и почему «Маршак, Маршак и только Маршак»…

Через минуту Гуров и Аня вздрогнули от стука:

— Ма, открой! Чего закрылись?

— Мы не закрывались, Ксюш. Наверное, захлопнулась… Сейчас, подожди… — Чайка виновато улыбнулась Гурову и попыталась открыть дверь. Ручка не поворачивалась.

— Сейчас, сейчас, подожди… Тут что-то заклинило… Денис Анатольевич!

Гуров подошел к двери, подергал, поглядел в скважину, встал на колени, сунул нос к ручке, понюхал ее, думая — «вот какие у тебя шпунтики, Ксюша-Александра…»

Над дверью колдовали минут десять. Как назло, коробка со шпунтиками оказалась по ту сторону. Три раза Ксюшка бегала «к дежурному», «к старпому», «к капитану», три раза возвращалась и заявляла, что «все спят» и «никто не хочет помогать». Гуров слышал хитринку в ее голосе, но Чайка волновалась:

— Ксюш! Ну что ж такое? Где ж тебе спать? Пойди еще туда, попросись на ночь к экипажу. Слышишь? Ты слышишь меня? К бортам не подходи! К краю не подходи! И в трубы не лезь! Не лезь никуда, слышишь? — кричала она вдогонку затихающему топоту.

Когда все смолкло, Гуров вздохнул — и бросился в схватку с тишиной:

— Что ж, видно, судьба… А ведь мы не договорили о «Четках». Такие разговоры, видно, непозволительно обрывать вдруг. Что вы слышите в «Бессоннице»?

* * *

В полседьмого утра раздался скрежет в двери. Приоткрывшись на полсантиметра, она пропустила в комнату вначале острый взгляд, а затем — с грохотом распахнулась…

Разбуженные Гуров и Аня подпрыгнули. На них несся визжащий ураган, и за ним — утренние ветерки, взъерошившие книги и одежду; ураган врезался прямо в Гурова и Аню, прыгнув на кровать к ним, — и принялся бодать их, бесцеремонно стягивая с них одеяло, пачкая их своей мазутной макушкой и отчаянно визжа:

— Мама! Мама! Папа!.. правда? Правда?!..