1

Федорыч и Картавин жили мирно. Спорили только, когда разговор касался общих тем. Обычно спор заканчивал Федорыч:

— Погоди, погоди, поживёшь — узнаешь. Хвост тебе подрубят, — предсказывал он.

Федорыч у тогда было пятьдесят девять лет. Картавину двадцать четыре года. Федорыч уже работал старшим прорабом на строительстве, а Картавин — только мастером. Федорыч утверждал, что верить на слово никому нельзя. Картавин говорил обратное — доверять надо больше. Старший прораб возмущался:

— Брось эти мысли, Борис, иначе шею сломаешь! — кричал он, тряся припухшими жёлтыми щеками. — Не верь никому! Себе не верь! Сказал: пять метров, хватайся за голову и лезь в чертёж, проверяй: а так ли? Пять ли тут метров? Языком нагородить знаешь сколько можно? Эге! Я тебе тоже намолоть могу до самого неба. Так-то. На всё требуй бумажку и роспись. Да ещё её, окаянную, печатью хлопни.

Сыпались примеры из жизни. Строил он двенадцать лет назад молокозавод под Вологдой. Представитель заказчика был мужик хороший: и выпивал Федорыч с ним иногда, и в лес на охоту ходили. И вот случилось, что на участке не оказалось метлахской плитки. А в фасовочном отделении полы предусмотрены как раз из такой плитки. Как быть? Обзвонил Федорыч все конторы — нигде нету. А заводишко через месяц сдавать нужно. Федорыч и заикнулся представителю, что, мол, давай сделаем деревянные полы. Будут тут девки бутылки да банки закупоривать — не всё ли равно им, какой пол? Согласился представитель. Сделали. Когда же приехала комиссия принимать завод — члены её крепко возмутились подобной заменой. А представитель, почуяв неладное, заявил прямо при Федорыче:

— Я знать ничего не знаю, никакого согласия я не давал.

Кое-как уговорили комиссию принять завод, а Федорыч от своего начальства получил выговор.

Ещё история. Совсем недавно, уже здесь, в Кедринске, сам начальник участка Гуркин, поскандалив с заказчикам, вызвал к себе Федорыча и сказал ему:

— Сейчас же переведи всех каменщиков с шестого дома на больницу.

Сказано — сделано. Перевёл Федорыч всех людей, хотя толком и не знал, зачем дом оголять. Хорошо. Через неделю начальник уехал в отпуск на юг, а управляющий трестом, узнав о случившемся, потребовал объяснений. Федорыч рассказал всё как есть; так управляющий едва-едва не уволил его с работы: ему не верилось, что Гуркин мог дать такую команду.

Картавин выслушал своего непосредственного начальника и сказал:

— Ты же видел, что людей переводить нет особой нужды, взял бы и не послушался.

Федорыч покосился на него и ответил:

— Ну это уж вы не слушайтесь… Вы народ уж больно грамотный… Пошли-ка лучше проверим… Ты посмотри, как там с коробами на чердаке подвигается дело, а я понизу пройду.

Федорыч не любил, когда ему возражали или ставили под сомнение его поступки.

Выйдут они из будки и разойдутся — Картавин лезет на чердак больницы, а Федорыч внизу просматривает, как работают люди. Главный корпус больницы был уже почти готов: стены имелись, крыша прикрывала их, и перегородки кабинетов были готовы. Оставалось уложить кое-где полы, навесить окна, двери, оштукатурить, побелить да покрасить, — много работы ещё было.

Заберётся Картавин на чердак и ходит согнувшись вдоль готовых вентиляционных коробов. Осмотрит их — и к тому месту, куда каменщики перешли. Постоит. Если что не так, поправит. Спросит, знают ли, как и куда пойдут ответвления, кивнёт и дальше двинется. Федорыч внизу

воюет. Хоть где ты будь: на чердаке ли, в подвале — всё равно слышен его голос:

— Ты куда полез, а?! Тебе там что надо? — разносится его крик. — Хочешь голову сломать, а я за тебя отвечай! Циркачить или работать пришёл сюда? Лоботрясы!

Федорыч выскакивает из-за угла и вдруг раскидывает руки в стороны. Возчик, который привёз доски, сбросил их как попало и собирается уезжать.

— Ануфриев! Кто так сваливает доски?! — набрасывается на возчика Федорыч. — Ты что, на свалку их привёз или на объект? Что такое?

— Не развернуться тут…

— А берёза зачем? — Федорыч подбегает к куче досок и тычет в одну из них ногой. — Зачем берёза сюда?! Ты себе на гроб лучше припаси её. Ну что ты привёз?

Возчик молчит. Ему нагрузили, он и привёз.

Федорыч знал, что возчик играет малую роль в этом деле, но нужно было вылить возмущение.

Вскоре он продирается под лесами к бригаде плотников, и слышно:

— Контингент! Ох и контингент, — хрипит он, — подождите мне… дай срок…

Набегается Федорыч, нашумит, порядок наведёт — и в прорабскую, а то где-нибудь на кирпичик или на бревно присядет передохнуть.

— Напрасно ты кричишь, Федорыч, — говорит ему мастер, — что толку в крике?

Федорыч плюётся:

— Ай-ай-ай! Ну чему вас там учили? Откуда вы берётесь такие хорошие? — таращит он круглые серые глазки. — Ты слушай, о чём толкую тебе… Я ведь не для зла говорю — ты мне в сыновья годишься. Ты инженер — хорошо. Год со мной работаешь — дело понимаешь. Но народу-то всякого вон сколько! Дурака и негодяя ты же не приметишь, как, скажем, клопа или блоху? А у тебя дело в руках.

— Нельзя же смотреть «а каждого как на негодля.

— Ах ты! Да я тебе вот что скажу: наша работа — это как на войне: сказал делать, и шабаш! Порядок должен быть.

Федорыч смотрит на площадь перед больничным городком, на строящиеся дома за площадью, на виднеющийся за ними растущий корпус завода.

— Вон на заводе у Репникова девку убило… Видишь ли, с карниза гайка тяжеленная свалилась и переломила череп. Да что ж, гайка там сама очутилась? Подлецы монтировали балки и оставили. Вот тебе и на…

О военных годах Федорыч не любил говорить. Как зайдёт разговор на эту тему, он и умолкает. Посидит, посидит, послушает и, если разговор затянется надолго, в сторонку отойдёт. Зимою, в сильные морозы, в прорабскую набивались рабочие обогреться. А они как соберутся, так и копнут прошлое. Федорыч бочком, бочком — и вон из будки. Уйдёт в другую бытовку и сидит там, курит.

Картавин однажды спросил его:

— Ты где воевал, Федорыч? Ты вот и хромаешь…

Федорыч помял по привычке щёки ладонями, посмотрел из-под бровей на мастера и сказал:

— Эх, Борис Дмитрич, есть такое — вспоминать жутко… Я, брат ты мой, как в декабре сорок четвёртого года последний раз выписался из госпиталя по чистой, так доктор, молоденький такой, сказал: «Я, Иван Фёдорович, подсчитал, сколько весят осколки в вашем теле». — «Сколько же?» — спрашиваю. «Восемьсот граммов. Так что, если поубавилось у вас кое-где костей да мяса, то железом всё восполняется».

Тут же Федорыч встал со скамейки, распоясался, задрал на спине рубаху с майкой, нагнулся. Смотрит Картавин: через всю спину от левого плеча тёмно-синяя полоса шириной в ладонь тянется. Будто широкой тонкой лентой перепоясан Федорыч.

— Разогнись, — попросил Картавин. Ему казалось — лопнет синяя плёнка от натуги.

— Потрогай, потрогай, — хрипел Федорыч, — там в лопатке самый большой, подлец… Да не бойся…

Картавин потрогал бугорки на спине — твёрдые. Федорыч разогнулся, привёл себя в порядок.

— Так я их и не замечаю, — проговорил он, усаживаясь, — сидит себе и пусть сидит. А вот когда забудешься да полежать захочется на спине — беда… Ляжешь, вытянешься и, скажи ты, покуда лежишь — ничего. А ворохнёшься да поднимешься — вся спина поёт, будто во хмелю били тебя чем попадя.

— В больницу не обращался?

— Я? Пропади она пропадом!.. Года четыре назад отправился туда — в Тихвин аж съездил. Что же можешь подумать? Как вошёл туда, как нюхнул этого воздуху, весь так и задрожал, брат ты мой. В груди тесно сделалось, а по лбу испарина пошла… Отлегло маленько — я ходу. И больше ни шагу. Нехай уж так и помру с железом Где напырнусь на гвоздь, гляди, и не проколет, — усмехнулся Федорыч.

У него нехорошо было с лёгкими. И все знали об этом. Знали не потому, что Федорыч жаловался на болезнь, а потому, что он часто ругал врачей, лечивших его.

— Сказки одни да обман, — говорил он. — Коль ты здоров, да, скажем, простыл — тут поможет. А если уж у тебя нутро вроде огурца прошлогоднего, то всё это одна затея.

— Как же ты лёгкие лечишь? — спрашивал его мастер.

— А домой врач ходит… Вот и новую больницу построим, а зайти в неё не зайду, потому как знаю: заберусь — больше не выберусь…

Частые дожди и сырость донимали его. Но Федорыч никуда уезжать не хотел.

— Куда я там поеду, — говорил он мастеру, — куда? Тут меня все знают, и я знаю, как и что. Нет уж… Родился в этих местах, поезжено и исхожено и не подсчитать сколько, так я в этих местах и останусь.

Как-то уехал из Кедринска товарищ Карта— вина, молодой инженер. Картавин его провожал и на другой день рассказал об этом Федорычу. Тот выслушал и вздохнул.

— Вот тоже… народ вы какой-то: пожил, поработал и улетел. А куда? Куда?! Платят хорошо. Работы пропасть. Женился, получил квартиру, и живи себе, будь человеком. А тоже — уехал. А что там?… Всё это молодость — летать, видишь ли, охота.

— Ты в молодости разве не летал? — спросил его мастер.

— Я? Ах ты, Борис Дмитрич, Борис Дмитрич. Я, говорит, летал! А ты знаешь мои полёты? Э-э!.. Вот слушай маня: в сорок втором году лежали мы под Харьковом в окопах. И скажи ты, места там сплошь сухие, как в печи. Иной раз лежишь на земле, пули над тобой цвикают, а у тебя одна мысль: где бы глотнуть водицы. А тут угодил в такое место, где сырость кругам, как здесь у нас. Лежим. Третий час подходит — это, значит, все войска наши в земле, ждут налёта. Летят. Притулился я в окопчике, рот разинул «а всякий случай и жду. Вдруг — ва-ва-ах! Меня вместе с землёй на воздух. Лечу, брат ты мой, руки и ноги у меня в разные стороны тянет. Хлоп! Есть — упал в болотину. Хвать сам себя за ноги — целы. Только хотел отряхнуться — как ухнет, и я тем же порядком в небеса да опять в болотину. Хвать-хвать себя — цел. Чую — ноги лезут в трясину. Я скорей к бугорку, а тут снова швырнуло меня… И вот, скажи ты, раз пять, как лягушку, носило меня по воздуху… Да… В последний раз шмякнуло о твёрдое, и конец. Только раскрываю глаза — тихо. Санитары надо мною беседуют: в болоте закопать, где земля помягче, или тащить к общей могиле?… Шалишь! Первым делом цап-цап себя — ноги целы, только не шевельнуть ими… Через три месяца ожил и вернулся в часть. Ребята смотрят:

— Кибиткин, ты?

— Я, — говорю.

Хохол со мной служил. Видел он, как швыряло, говорит:

— Ну и полетал ты, Федорыч! Дивился я, как ты сигал, будто лягуха за комарами, а гляди — жив остался…

Федорыч попивал водку. Пил тайком от жены, и от начальства, и от большинства своих рабочих! Но как он ни таился, все знали. И доставалось Федорычу больше всего от жены. Начальство что? Начальству главное, чтоб на работе был трезв, а там кому какое дело — у каждого забот полно своих. А жена — вот она, как глаза раскрыла утром, так всё о семье думает. Одна взрослая дочка Федорыча училась в Ленинграде. Расход большой. Самим надо. Да и врачи запрещали ему пить, а жена верила им, как святым. И чуть потянет от Федорыча спиртным — скандал, крик, слёзы. А Федорычу и отбиться нечем. Крикнет:

— Замолчи, Надька!

— Дочке напишу! — грозит жена.

— Не ори, дай отдохнуть!

— Ах, отдохнуть?! Шары залил где-то — и отдохнуть! Пьяница…

Нет отдыха Федорычу. После пяти часов жена уже поджидала его. В случае если не заявился вскоре после гудка, бежала в контору. Если Федорыч в конторе — просто напомнит, что обед остывает, и уйдёт. Если же скажут, что его нету там, — бежит по родным и знакомым. Как найдёт — опять крик, и ещё больше, чем мужу, достанется тому, кто дал приют для выпивки. Поэтому знакомые и говорили:

— С водкой не приходи, Федорыч. Так посидеть заходи, а с водкой нет. Надька твоя налетит — я выпить не захочешь.

Одним словом, негде было выпить. И Федорыч решил заниматься этим делом в своей прорабской. Тут в столике он держал бутылку перцовой водки. Обыкновенно она стояла в самом захламлённом уголке. Если кто заглядывал туда, то видел стружки, клочья пакли, рваную бумагу и даже окурки. Перед обеденным перерывом Федорыч запрёт дверь на ключ, выпьет стаканчик и заест чесноком.

В тот день, когда Картавин в первый раз вошёл в прорабскую с направлением из конторы, Иван Федорыч сидел, уперев локти в стол, и смотрел в угол, о чём-то мечтая.

Картавин представился ему.

Федорыч молча оглядел появившуюся фигуру в серо-зелёном пиджаке, в серых брюках, в жёлтых туфлях и кивнул на лавку. Расспрашивал: где Картавин учился, откуда он родом и кто родители. Борис Дмитриевич ему коротко отвечал и сказал, что родителей у него нет.

— Так… значит, кончил учёбу, — закруглил тогда Федорыч разговор. — Теперь работать… Чертежи хорошо умеешь разбирать? Ну конечно, умеешь, должен уметь. Женат?

— Нет. Ещё нет.

— Эка-а… Ну так женишься. Только смотри, у нас, брат, тут это самое — сразу не кидайся, если рожица приглянется. Могут поколотить. Ты оглядись пока. Пусть узнают, кто ты есть, а там и действуй. Девок много…

Федорыч подмигнул, цокнул языком и, ткнув ногой в угол, спросил:

Вот с этим прибором умеешь работать?

Там стоял теодолит.

— Конечно, умею, — сказал Картавин.

— Вот и чудесно. Водку пьёшь?

— Нет…

— Не пьёшь? Ого-го! Будешь пить! Иначе вам удачи не видать. Не видать! — повторил он. — Строителю без водки нельзя. Я в прошлую зиму совсем тут рядом, за Бугорками, на скважине два раза чуть не замёрз. А как натёрся водкой да пару стаканов вовнутрь принял — и здоров. А ну-ка, закрой дверь.

Картавин повернул ключ.

Федорыч полез рукой в стол и достал бутылку с перцовкой. Затем из-под вороха чертежей извлёк стакан. Осмотрев его, отёр стенки с внутренней стороны кривым указательным пальцем и налил водки. Залпом выпил и, присев, зажмурился.

— Ах, хороша-а-а, — запел он, — хороша! Так и пошла, так и пошла по всем потрохам… На, пей! — налил он Картавину. Тот отказался. — Пей, пей, она слабая, не обижай старика.

Картавин выпил.

Федорыч сунул ему корочку хлеба.

— Понюхай, да пойдём обедать. После обеда проверим отметки в правом крыле, как бы пол не завысить…

Они вышли из прорабской. Гудок на шиферном заводе уже прогудел. Впереди них шло лишь трое задержавшихся рабочих. Слева по большой площадке ползали бульдозеры, выдирая ножами остатки кустарника. За площадкой желтели крыши изб, покрытых дранкой. Справа, в километре расстояния, за железной дорогой виднелся хвойный сырой лес.

— Водку не пей, — советовал Федорыч Карта— вину, держась, чтобы Картавин шагал рядом, края дорожки, бежавшей среди моря изрытого коричневого грунта и грязи, — водка дрянь, предательница. Если только к случаю… Перцовка хороша. И жжёт, и запаху нет… Напиваться нельзя.

Картавин слушал, а когда расходились, заметил, что он он не собирается пить.

— Да ты не серчай, — сказал Федорыч. — Брось ты, я же так. Оно хоть ты инженер, а я никаких образований не имею, но скажу: повидал я вашего брата ого сколько! Приедет — вроде ничего. А там: тык-мык, тык-мык — и укатил.

Федорыч не первый делал такие предупреждения. День назад, как только Картавин приехал в Кедринск, он побывал на приёме у управляющего трестом. В просторном кабинете справа, вдоль окон, тянулся узкий стол, покрытый зелёным сукном. А в углу, за маленьким столиком, сидел лысый худой старик с большим черепом, одетый в чёрную шёлковую рубашку. Картавин подошёл к столу, положил документы и сообщил, кто он и с какой целью прибыл. Управляющий кивнул на стул. Перебрал документы.

Борис Дмитриевич смотрел на жёлтый гладкий череп и ждал. Наконец череп приподнялся, и чёрные, старчески мутные глаза, сидящие в больших тёмных глазницах, уставились на него.

— Бетонные работы знаешь? — прогудел подвальный бас.

— Знаю.

— Земляные работы?

— Знаю.

— Гм…

Казалось, управляющий начинает сердиться.

А водку пьёшь? А? — управляющий качнул черепом, и в глазах его блеснула еле заметная искорка усмешки.

— По праздникам… — протянул Картавин, но бас перебил его:

— Ну ладно, ладно, начнёшь вилять. Скажу одно: знай только, с кем лить, где, когда и сколько. А сейчас иди, устраивайся с жильём.

После же Картавин узнал, что управляющий даёт такие советы абсолютно всем, кого принимает на работу, исключая женщин.

 

2

На работе Федорыч много шумел и ругался. В семье же был тих и спокоен. Прорабы подшучивали над ним, что вот, мол, Федорыч, на объекте ты прямо-таки герой, а как к жене попадёшь — и не пикнешь.

Федорыч отмалчивался, а в разговоре по душам говорил:

— Жена у меня — жалоб с моей стороны нет никаких. Хозяйственная, чистёха. А как где что нужное появятся — сейчас она разузнает и достанет. Я в хозяйство и не вмешиваюсь…

Только изредка, когда жена начинала войну, Федорыч протестовал. Он грозился всё перебить, всех разогнать и наконец куда-то уехать.

— Не могу я выпить, а? — кричал он, стоя в одном белье перед кухонной дверью, за которой скрывалась жена. — Я не заработал, а? Днём беготня, ругань, вечером покоя нет! Убирайтесь к чёрту со своими докторами! Плевать мне на них! Чтоб больше и на порог не пускала этих докторов.

В такие минуты жена превращалась в тихую, ласковую женщину и, пока муж не угомонится и не уснёт, продолжала быть такой. На другой же день Федорыч появлялся на объекте не к восьми, а часов в шесть утра. Примостится на лавке в прорабской и вздремнёт, покуда народу нет. А днём ходит хмурый, много, по любому поводу, ругается с бригадирами и, когда ковыляет на обед, то и, дело поёживается, скребёт затылок, удивлённо озираясь по сторонам, но всё-таки шагает.

Если в такой день с материалом бывало особенно туго и рабочие простаивали, Федорыча не устраивала послеобеденная доза. Походит, пошумит для порядка, зайдёт в прорабскую и пропустит граммов сто. А если в это время наезжало начальство, он «ударялся в бега».

Скажем, Картавин сидит на корточках и, наклонив голову, прицеливается глазом: правильно ли по горизонту выложили каменщики столбики под лаги. Сами каменщики сидят в сторонке, перекуривают. В противоположном конце коридора появляется низенькая плотная фигура в сером простом костюме, в кирзовых сапогах и в затасканной кепке — это Федорыч. Он машет мастеру рукой — зовёт к себе. Картавин подходит.

— Там нагрянули эти, — торопливо шепчут почти обесцвеченные губы Федорыча. — Я в бега, а ты иди, встреть их…

— А кто приехал?

— Чёрт их знает! Целая машина. Ах ты! Ну иди, иди! — толкает Федорыч мастера в спину и сам исчезает в проёме. Он поспешно ковыляет или на чердак, куда начальство редко заглядывало и где можно всегда схорониться в темноте, если бы начальство и забралось туда, или в подвал, куда проникнуть нельзя из-за подмостей, не убранных после штукатуров. А то «на воздух» — к какому-либо из соседних прорабов.

Картавин же отряхивался от пыли и направлялся к центральному входу, прикидывая в голове, какими вопросами и жалобами обрушится на приехавших. В проезде между штабелем шлакоблоков и насосом, подающим раствор на этажи, стоит зелёный «козёл». Подле него начальник участка Гуркин, главный инженер участка Николаев, сам управляющий и ещё двое незнакомых. По одежде и по тому, как эти двое озираются, Картавин догадывается — гости из Ленинграда.

Гуркин уже послал одного из рабочих за мастером и прорабом, а пока сам даёт пояснения. Картавин подходит, здоровается. Гуркин никогда не здоровается с подчинёнными за руку. Сейчас же он протягивает руку, пожимает и, улыбаясь, представляет:

— Прораб — молодой специалист, инженер.

Все здороваются с мастером.

— Ну, веди, покажи, что у тебя тут творится, — говорит управляющий. — И где же твой старший?

— Иван Фёдорович ушёл на лесозавод, — врал в таких случаях Картавин, — звонили, звонили мы — не везут шпунтовой доски! На планёрке постановили: давать на больницу доски в первую очередь — и не дают.

— Гм…

Картавин ведёт гостей туда, где меньше мусора и качество работ получше. Строители на некоторое время прекращают работы, отвечают на приветствия и снова принимаются за дело.

При таких посещениях мастер пользовался методом Федорыча. Подведёт, как бы случайно, к отлично выполненному кабинету: полы настланы ровно, двери подогнаны как в сказке, железобетонные перекрытия — без единой раковины. И тут же укажет на какой-нибудь ничтожный недостаток.

— Вот, — говорит он, — немножечко недоглядели, складывали радиаторы и поцарапали.

Предложит пройтись по всем этажам. Позади всех шагает Гуркин. На лице у него выражение: смотрите, мол, что есть, то есть — мне безразлично. Все знали: он ловит каждое слово мастера, следит за управляющим, тот никогда не обрушивался на мастеров, прорабов и тем более на рабочих. Но начальникам участков доставалось. Управляющий кричал на них как на мальчишек за малейшую оплошность в работе.

— Ну ладно, ты меня, старика, затаскаешь, — говорит наконец управляющий. — Он вас дальше проводит, — обращается он к гостям.

Гости останавливаются, дальше идти нет смысла. Видно и так: работа неплохая, только медленно подвигается.

— Что тебя держит? — спрашивает управляющий.

«Ага, — думает Картавин, — теперь самый момент». И говорит:

— Мало возят бетона, до сих пор никак не получить обещанную арматуру, задерживают со сборными балками, нет кирпича, нужен срочно бульдозер.

Гуркин кивает и поясняет, почему именно так обстоит дело.

— Хорошо, перебивает его управляющий, — составь список: сколько чего нужно, когда надо завезти, и завтра принеси мне — всё будет. Звони мне ежедневно. Да грязь, мусор убери. У самого входа развёл болото. Или там у вас свалка? А? Поставь на главный корпус больше людей — и чтоб через месяц был готов. Понял?

— Хорошо.

Начальство двигается к выходу. Картавин отстаёт, закуривает. Он доволен.

Слышно, как хлопают дверцы машины, гудит мотор.

Мимо проходит сантехник Вася и два плотника.

— Унесло?

— Пронесло, — говорит Картавин.

Федорыч отсиделся на чердаке. Через слуховое окно он видел, как уехала машина, и теперь старший прораб уже спускается по лестнице. «Ну?» — спрашивают его глаза.

— Иван Федорыч, ура, — говорит мастер, — клюнул жареный петух.

— Неужели?

— Сам дед сказал, чтобы список подали.

— Эк ты! — Федорыч потирает руки.

Потом они спешат в прорабскую и садятся писать. Чудесное начинается время! Плотники получат фронт своей работы, каменщики — своей. Без всяких просьб будут оставаться и после пяти материал есть, деньги будут. План прорабство выполнит.

Заспорят, что нужно и сколько нужно завезти в первую очередь. Федорыч разгорячится: нужно под шумок хватануть материалу побольше, про запас. Поругаются.

Наконец список составлен. Картавин ходит по будке. Смотрит в окно: бригада Савельева кончает опалубку портика. Савельев пока сам, по чертежу, ставит арматуру — мастер приучал его читать чертежи. Около Савельева сидит Никитенко — совсем мальчишка, весь, с головы до ног, смешной и смешливый. Он тоже заглядывает в чертежи — интересуется.

Под фундамент прачечной экскаватор роет котлован. Он как чудовище из страшной сказки: бросает свою зубастую пасть в грунт, грызёт его так жадно и остервенело, что от попадающих под зубы валунов летит белая пыль. Затем чудовище вскидывает голову и, на секунду замерев, поворачивает её к дороге; там пасть открывается, и грунт валится в кузов приседающего разом трёхтонного самосвала.

Картавин отходит от окна, присаживается. Некоторое время они с Федорычем сидят молча, курят, переглядываются. В этот момент Федорыч особенно нравится мастеру. Ему всё сейчас нравится: и то злобное чудовище, грызущее грунт, и Федорыч, и Савельев, и Никитенко, и все другие. Они все одинаковые дети работы, одни старше, другие моложе.

Посидят так и вскоре отправляются по объекту. Картавин шагает к Савельеву — проверить уложенную арматуру, пояснить, где начнётся пристройка, и дать размеры, а также предупредить что открыта «зелёная улица».

Со стороны морга доносится голос Федорыча:

— Опять залез сюда? Тебе сколько раз говорить? А?… Навыков! Ты что? Дремать сюда пришёл? Ну, что молчишь? Отвечай!

— Можно, брат ты мой, хоть как провиниться, — в который раз рассуждает вслух Федорыч. — Скажу вот так: прогулял нагло два дня — простят, напейся пьян — простят. Ну, а фонд зарплаты решился перерасходовать, тут уж все: ты и бездельник, и руководить не умеешь. Одним словом, никудышный человек.

А с фондом у них туго. Вот, скажем, подкрадывается конец месяца. Это значит, нужно закрывать наряды на зарплату. Федорыч облетал все бригады, нашумелся, а потом с механиком участка забрался в подвал — там откуда-то взялась вода и всё прибывает и прибывает. Механик провёл туда свет. Федорыч бродит в полумраке по щиколотку в воде, то и дело нагибается, жжёт спички, ругается — никак не найти, в каком же месте она пробилась из-под земли.

— Зараза, — ворчит он, — откуда же она взялась?…

Механик, который должен установить насос для откачки воды, хлопочет в другом конце — тоже ищет.

— Ну что там, Пётр Иваныч? — спрашивает Федорыч.

— Ни черта не видно. Придётся немного откачать, а там и найдётся.

— Это так… Но где ж она лезет?…

Механик уходит налаживать насос, а Федорыч продолжает поиски. Можно подумать, что он ищет какое-то живое существо, очень маленькое, никудышное, но вредное.

Мастер ушёл в контору за чертежами, и как раз в это время в прорабскую заглядывает бригадир плотников Андреев. В будке никого нет. Андреев бегает по этажам и то и дело спрашивает:

— Не видели прораба?

— Тут где-то был, — отвечают ему.

Обежал Андреев весь объект — нигде нет начальников. Он садится около другой бригады, закуривает и ругается.

— Ты чего опять, Петька? — спрашивает Савельев.

— Ну их к чёрту… Говорил с утра, что подвезут подтоварник, а до сих пор — на тебе… Бригада опять стоит. По чьей вине? А месяц уже к концу.

Кто-то сообщает, что видел Федорыча в подвале. Андреев отправляется туда. У бригадира порван сапог, поэтому Андреев просовывается в проём по плечи:

— Иван Фёдорович! Подтоварник кончился. Доски опять же нету!

— Как нет? Не привезли, что ли?

— Да где ж привезли?

— Мастеру говорил?

— Он в конторе.

— Тьфу, чёрт возьми! — ругается Федорыч и выбирается на свет.

— Ну и чего ты бегаешь? — набрасывается он на бригадира.

— Как же?

— Нет лесу — и сидеть, значит, надо? Станови на уборку людей.

— Опять уборка? Что же это?

— А кто за тебя убирать будет?

— Не знаешь? По правому крылу кто перегородки ставил? И кто за собой мусор не убрал?

Бригадир молчит.

— Вот давай трёх человек — насос погрузить, а остальных на уборку.

— Опять?…

— Не опять! Гадить все мастера! Работнички! Где я досок возьму?! Кто разбирал леса на фасаде?… Всё подчистить, и ни соринки чтоб не было.

Федорыч круто поворачивается и спешит в прорабскую. Хватает там трубку телефона и звонит Гуркину.

Андреев подходит к будке, слышит, как Федорыч скандалит. Бригадир потопчется, махнёт рукой и уйдёт.

Из всего этого получается: полный час бригада уже простояла, теперь пойдёт на уборку. Если учесть, что подобных случаев выпадает в месяц порядочное число, то легко догадаться, как велика сумма «мёртвых часов». А заплатить людям нужно.

Для Федорыча острый нож к горлу «лишние рты». «Лишними ртами» он называл беременных женщин, которые, согласно закону, на некоторый срок беременности переводятся на лёгкий труд. Они подметают, протирают стёкла. Зимой следят за печками в бытовках. На любом объекте такие работницы есть всегда. Чаще всего они сидят гденибудь в укромном уголочке, где их никто не видит, и шушукаются, обсуждают свои дела. У Федорыча же душа разрывалась, если он видел, что кто-нибудь медленно поворачивается на работе. Но тут ничего не поделаешь, и Федорыч просто избегал встреч с ними. Если же столкнётся носом к носу или наскочит на компанию обсуждающих неизвестно что, некоторое время постоит молча и вдруг скажет:

— Ну что же так, а? Ах, девки, девки! — И пойдёт прочь.

И вот случилось следующее: в прорабскую входят пять беременных женщин и молча рассаживаются на лавке. Одна, постарше, подаёт Федорычу записку. Все пришедшие никогда у Федорыча не работали. Их прислали от другого прораба, у которого с деньгами худо.

Федорыч и не смотрит на записку. Он хватается за голову, накланяется к столу и поочерёдно осматривает лица пришедших.

— Это что такое? — наконец стонет он. — Вы с какого неба свалились? Я спрашиваю: зачем вы пришли?

— Иван Фёдорович, — говорит подавшая записку, — главный инженер нас прислал к вам, а мы ни при чём…

— А я при чём?! При чём я? Где я денег возьму, а? Вы бы спросили у главного инженера: он на вас фонды прибавит мне? С потолка али с неба деньги валятся?

Федорыч выбегает из прорабской и сталкивается с мастером.

— Иди! — кричит он мастеру в лицо. — Это по твоей части. Инженеррры…

Картавин входит. Женщины очень молоденькие. Они стесняются, опускают глаза, — приём Федорыча смутил их.

Та, что постарше, говорит соседкам:

— Вы, девки, не бойсь: он, шальной, всегда так… Заорёт, закричит, а закон есть закон. Мы тут ни при чём.

Мастер переписывает их фамилии в журнал. Некоторое время соображает, куда бы их определить, и наконец говорит:

— Ну вот что, девушки… Идите в лес, наломайте веников и займитесь уборкой.

Женщины уходят.

Через полчаса Федорыч влетает в будку.

— Ну, ублаготворил?

— Нельзя так, Федорыч. Закон есть закон, напрасно людей теребишь.

Прораб тяжело опускается на лавку.

— Ну, Борис Дмитрич, я же не зверь лесной, — стонет он печально. — Да я им заплатил бы по сто рублей на день, но где взять?

— Ничего. Выкрутимся.

— Да… Ну ладно. Давай-ка прикинем, сколько выходит Савельеву и Куприянову…

Это самые большие бригады, и им закрывали наряды в первую очередь. Пока мастер роется в столе, выкладывает наряды и просматривает журнал работ, Федорыч рассуждает:

— У Васьки Пучина опять баба родила. Это у него уже пятый… Сам Андреев старуху мать привёз, да сестра к нему приехала из деревни. Покуда не работает… Эх, денежки-денежки-и-и!..

Случалось, не успевали подписать в срок наряды. Тут уж суббота подбежала, а в понедельник обязательно нужно отнести бумаги в контору.

— В воскресенье посидим немного, — окажет Федорыч мастеру, — часика за три и разделаемся.

Придут в воскресенье в прорабскую и считают да пишут. К середине дня окончат.

— Ну что, кажись, конец? — скажет Федорыч.

— Да, вроде разделались…

— Эх-хе-хе, денежки… Денежки, брат ты мой, всем нужны. Куда ни кинь, держат деньги человека…. Что ж, понятное дело — каждому охота поработать сколько нужно да и отправиться спокойненько домой, в магазин зайти, поглядеть, подумать, чего взять получше, нагрузился — и до свиданья.

Федорыч глядит в потолок, потом на Картавина. Помолчат. Мастер сложит бумаги, закурит.

— Слышь ты, читал я вчера в газете: машины такие будут — хошь по земле на ней езжай, хошь по воздуху. Дорог — так и не надо. Подъехал — дом стоит. Сейчас — раз и через него. Болото, скажем, — прыг и перелетел. А так поди сунься куда от Кедринска — мигом в болоте увязнешь…

Федорыч вытащит из потайного карманчика часы:

— Половина третьего. Эк ты времечко бежит…

 

3

Весь день мастер и прораб бывали вместе, а как кончался рабочий день — порознь. Федорыч к себе домой, к семье уйдёт, Картавин — в общежитие, где жил с такими же, как и он, инженерами.

Федорыч несколько раз приглашал Картавин в гости. Скажет:

— Может, зайдёшь, Борис Дмитрич?

— Некогда, Федорыч. — И вся недолга.

А однажды заглянул. Случилось это вечером, после планёрки. На планёрке им досталось обоим за ограду, которую не поставили в срок. Оба считали себя невиновными — людей не хватало.

На планёрке Федорыч отмолчался, а как пошли по улице, заговорил:

— Чего же он хочет? Что я, самовар, что ли, чтоб всех напоить из одного крана?

До угла им было по пути, а стали прощаться, Федорыч сказал:

— Слушай, может, зайдём ко мне? Посидим, посмотришь, как я живу. Возьмём бутылочку и, слышь, по-человечески посидим. Что ж мы с тобой, собаки, что ли?

— А жена?

— Не-е… она при гостях ничего не скажет.

Картавин согласился.

Занимал Федорыч половину коттеджа. Половина эта состояла из трёх комнат и кухни. В большой комнате, где обедали по праздникам и гостей принимали, стоял круглый стол, шкаф для одежды и белья; в углу тумбочка с книгами; у стены оттоманка. В другой комнате Федорыч да жена спали, в третьей — дети. У них было трое детей. Старшая, Клавдия, уже училась в Ленинграде, двое жили в семье — мальчик и девочка: Коля учился в шестом классе, Валя — в пятом.

Маленький дворик Федорыча огорожен решётчатым низким заборчиком из дощатых планок. Во дворе сажали каждый год немного картошки, грядку лука, грядку моркови. В сарайчике хранились дрова и бегало шесть кур.

Когда входили в дом, Картавин задержался в коридоре, вытирая ноги. Надежда, услышав кряхтенье мужа, вышла из кухни и подозрительно глянула на него. Но появился Картавин, и она, ответив на приветствие, вернулась на кухню.

— Стреляй, стреляй, — сказал ей вслед Федорыч, — ни в одном глазу — мы с собой принесли.

Надежда и бровью не повела, что недовольна. Подала им обед, рюмки и ушла к детям.

Федорыч подмигнул:

— Она, брат ты мой, вот сколько живу, так ни разу и не выпила как следует… Надя, иди с нами посиди! — позвал он её.

Жена вернулась, присела.

— Знаете, — говорила она Картавину, — у него привычка: сам пьёт и другие должны то же самое. У них тут и родня вся такая… А ведь ему нельзя…

— Но-но! — перебил её Федорыч. — Молитвы потом, не хочешь — и не надо.

Жена рассказала, что достала отрубей. Преподнесла печальную новость: у Ильиной Катерины муж сбежал неизвестно куда.

— Раз сбежал, так, конечно, неизвестно, — заметил Федорыч. — Вы доведёте…

Посидев ещё немного, жена опять ушла к детям.

— Видал? — подмигнул Федорыч, когда Надежда прикрыла за собой дверь. — Во, брат, я тебе дам совет: жениться как будешь — бери хозяйственную, чтоб дом берегла. Эти вот ваши: туда-сюда — нет! Так, одна видимость…

Поговорили о работе, о Гуркине. Федорыч переорал начальство, какое повидал в жизни, а потом снова начал о себе.

— Ты вот послушай, — он старался говорить тише. — Это же у меня не первая жена, а старшая дочь не родная.

— От первой жены?

— Нет, не то. Клавдия — её, а не моя… Вот слушай, что я тебе расскажу, брат ты мой. Первая жена была у меня — ведьма. Чего смеёшься? Правду говорю, сущая ведьма! Погоди… Как выписался я из госпиталя по чистой, так в Тихвин и приехал. Конечно, сразу в военкомат — и домой в деревню, в своё Осташкино. Не то чтобы на самом деле, а так, представление, — от тишины ходил как глухой. Веришь ли, брат ты мой, кругом тихо, ну чистое болото. Лес кругом, избы как избы, бабы как бабы, а не могу. Хоть вешайся. А я — то каких только городов не повидал, где только не побывал!.. В общем снова подался в Тихвин и определился там в милицию. Тут вроде поживей. Поручили мне базар да на вокзал ходил изредка. Работаю. Баб таскаю с корзинками, жуликов хватаю, с пьяными воюю… Ничего. А жил при милиции в общежитии. Надо жениться? Надо. Ходили как-то кино смотреть, а как вышли — вижу, стоят две. Ну подошли, как обыкновенно, завели разговор, и одну провожать я пошёл. Сказала, боится, дескать, идти. И вот, брат ты мой, как проводил, да так и женился… Вначале ничего. Жили и жили. Да. Забеременела она, и давай концерты вытворять. Ляжет на кровать и лежит. Лежит ночь, день и вечер. А знаешь то время — голодно жили. Вот я намотаюсь за день на базаре, приплетусь домой чуть жив. Жили же мы с ней в её комнатке. Платили сто рублей хозяйке. Разденусь потихонечку, загляну в дверь — лежит. Ничего. Сейчас на кухню. Начищу картошки, наварю щей, второе сделаю — всё честь по чести. Разолью по тарелкам и зову её: «Маша, идём поедим».

Поднимается, ведьма, глаза так закатит и чуть живая — к столу. Оплетёт тарелки две — и в постель. Вызывал докторов к ней — ничего, говорят, всё нормально, месяца через три пусть придёт в больницу, может, что и есть у неё… И вот что же ты думаешь? Вот слушай. А служба есть служба. Вызовут ночью в отделение — шапку в охапку и пошёл. И однажды всю ночь пробегал на вокзале под вагонами — вора ловили. А днём опять на работу. Да только уже не могу я, и всё. Пришёл к дежурному, а как раз там начальник записи в журнале изучает. Посмотрел он на меня и говорит: «Иди-ка, Кибиткин, домой, поспи, а то ты совсем плох стал».

Хорошо. Поковылял я. И вот тут-то у меня первый раз заскочило подозрение в голову: захожу я в коридор, а хозяйки нашей мужик, Гаврила Петрович, будто из моей комнаты шасть и к себе за дверь. Ничего. Захожу, раздеваюсь, на диванчик прилёг. Смотрю, моя больная морду воротит к стене, вся так и пышет огнём, будто у печи возилась…. Да как застонет, как замечется по постели. Что такое? А Гаврила Петрович заходит и говорит: «Что, опять началось? Ты, Иван Федорыч, врача бы позвал. Я вон тоже спал после смены, так без тебя случилось, она и разбудила меня».

Я молчу. Прошло минут пять — успокоилась.

Только чуток охает до постанывает: «Ах Ваня горло болит и жар…»

Да-а. В моём положении нельзя это было, но сходил, достал в одном месте самогону и ей с чаем дал, дурень. Проглотила она моё лекарство — и делу конец. А на другой день я их и накрыл. Стучусь в дверь — не открывают. И тихо-тихо так. Думаю: одолеть его не одолею, он мужик здоровущий, но у меня наган. «Открывай, не то стрелять буду!» — кричу в дверь, да в пол и саданул раз.

Баба как взвоет. Слышу, стёкла звенят. Он ахнулся в окно и выскочил. Да-а… Открыла она дверь и со слезами на меня: «Ах, — говорит, — помру я! Вор был! Я спала и не слышала, как он забрался!»

Что поделаешь? Я опять молчу — вор, пусть вор. Осмотрел пожитки — целы. Проходит день, второй. Разыскал я новую комнатку, переехал. Думал, она образумится, ан нет… К нему бегала. Стебанул я её раза два по щекам, и что же? В милицию на меня пожаловалась. Я, мол, то с ней делаю, другое, стрелял и грозил убить. Куда деться? Ушёл от неё в милицейское общежитие — разошлись. А в общежитии большинство ребят — молодняк. Конечно, про мою историю узнали, и как смех найдёт, так ко мне: «Иван Федорыч, расскажи, как тебя чуть не обокрали».

Глупый народ. К тому же что за жизнь для меня в общежитии. Заявлюсь с дежурства, хочется поесть, полежать, газетку спокойно посмотреть, а с молодёжью какой покой? И начал я присматриваться: куда бы махнуть? Тут и слух пошёл, будто на месте Бугорков будет строиться завод и город. Подал на расчёт, и в тот же день рассчитали. Да только начал прощаться, вводят под конвоем здоровенного мужика. Гляжу — Гаврила Петрович. Эге, думаю.

Прихожу на вокзал, взял билет и в буфет чаю выпить пошёл. А там и моя ведьма подсаживается: «Возьми, Ваня, с собой, я ошибку сделала, теперь исправлюсь…» — «Что же ты так скоро, без этого самого, — говорю ей, — успела родить?» — «Нет, — говорит, — ничего нет. Возьми».

А у самой под глазом синяк.

Ну, думаю, шалишь… Тут я в милиции работал, и то ты вон как, а там-то себе Гаврилу не такого отыщешь. Сел на поезд и уехал. А уж после узнал: Гаврила был не муж хозяйки, а брат двоюродный, и давно он с ведьмой знаком был, — краденое прятали в доме. А меня для отвода глаз она и привела. Вот как бывает…

А Надежду уж тут встретил… Видишь ли, приехал я, образования никакого. Только читать да писать могу. Приняли меня рабочим. Тогда тут лес валили, деревню сносили. Проработал я рабочим месяца три. Но хватка-то у меня у-у! Работать так работать. Документы за себя говорят. Поставили бригадиром, а потом и мастером.

Вербованные наши подъезжают. Закипает работа. Электричества ещё не было. Движок стучит, что с него толку? Ночь придёт — темень, грязь кругом. А вашего брата инженеров — раз-два и обчёлся. На весь участок у нас был главный инженер, да инженер Авдеев тоже прорабом работал, и всё.

Вот Вызывает однажды в контору главный, спрашивает: «А что, Кибиткин, умеешь ты чертежи читать да о теодолитом работать?»

А я, брат ты мой, об этом никакого понятия не имею: с чертежами дела не имел никогда и теодолит видеть приходилось только со стороны Однако говорю: «Как не умею? Приходилось… Строили мы и по чертежам, да и с теодолитом не раз работал… Всяко бывало». — «Ну и прекрасно, — говорит. — Вот тут чертежи домов, вон стоит теодолит. Привяжись к угловому бараку и начинай квартал. У заказчика геодезист заболел, а наш на ТЭЦ занят. С завтрашнего дня назначаю тебя прорабом».

Забрал я теодолит, чертежи и ушёл. Иду и думаю: как же быть? Случай подвернулся! Но ничего. Принёс я эту премудрость на квартиру, дверь запер в своей комнате и взялся рассматривать, Оглядел теодолит. Ладно. Развернул чертежи — в глазах рябит. Сидел чуть ли не всю ночь, а потом плюнул и спать лёг. Хотел днём к Авдееву пойти, да не нашёл его. Так день и прошёл. Вечером сходил в избу, где три инженера жили. Один из них молодой. Выслушал мою просьбу — и ко мне. Просидели над чертежами часа четыре. На следующее утро разбивку сделали. А потом с неделю он мне рассказывал, как с теодолитом работать, и чертежами занимались. Тут уж я смело в контору: один вопросик, второй — и пошло, вошёл в науку. Живу. Тут уж у меня весь квартал восьмой в руках, перед начальством смелей держусь. Порядок. А вот приду домой, свалюсь на койку, руки за голову, и мысли до того противные лезут в голову, хоть вешайся. Ну что я? Приползёт старуха старость, а я бобыль. Ребятишек нет, жёнки нет. Нужно жениться. На ком? На ком, я спрашиваю? Кабы те годы… А вербованные всё прибывают и прибывают. Стройка во всю ширь разбегается. И вот, скажи ты, как бывает. Прихожу однажды в прорабскую Авдеева, ну и болтаем о делах. А дверь приоткрыта. Смотрю — бригада девок работает, бетон в траншеи принимают. Здоровущие такие девки! Как прёт тачку от бойка — не попадайся, расшибёт! И вот я смотрю и спрашиваю Авдеева: «Откуда взялась такая бригада?» — «О, — говорит, — девчата хорошие!»

И смотрю, среди них одна… Как глянул — она! Чёрт знает, как это. Собой приятная, спокойней других. И зачастил я к Авдееву. Узнаю: звать девку Надей, фамилия Субботина. Но и только. Хорошо. Примечаю: подружка с ней отделяется всё время, вместе в столовую ходят. Подружка-то совсем девчонка, а Надя в летах. Как приступиться? Подойду, бывало, к их бригаде, постою, посмотрю, как работают, да только и скажу: «Мне бы такую бригаду. Переходите, девчата, ко мне!»

Смеются: «У нас прораб молодой, чего же мы к тебе, Иван Федорыч, пойдём?»

Ну, я и в сторону, прочь.

А Савельев-то мой уже работал здесь, холостым ходил. Гляжу однажды: вышагивает, подлец, с молоденькой подружкой по Комсомольской. Ага! Есть такое дело. На следующий день приглашаю его к себе и говорю: «Узнай, кто и что подруга твоей крали: замужем ли она? Да попробуй намекнуть, что, мол, прораб того…» — «Хорошо», — говорит.

…. Проходит неделя. А я уж зачастил: как вечер — на улицу прогуляться. Комсомольскую уж бетоном покрыли, так что даже в туфлях бродил. Гуляю однажды, смотрю — идут. Савельев их под руки держит, чуб у подлеца на версту в небо вьётся, зубы скалит.

Подходит ко мне. Вначале то да сё, как обычно. Пригласил их зайти к себе. Савельев мигом слетал в магазин, хозяйка закуску на стол. Дочка её патефон завела. Бал открыли.

За стол сели. Валя-то выпила немножко, а моя ни в какую: «Я не пью, — говорит, — и не хочу. Мне и так хорошо».

Да… Вечер дальше идёт, а там и кончился. Пошли провожать их. А до их общежития километра два. Савельев молодец: прошлись немного, он свою под руку — и ходу от нас. Остались мы одни. А темень! Чую — боится она. Народ тогда разный был — съехались со всех концов, и по ночам баловали.

«Иван Федорыч, — говорит, — я боюсь, пойдёмте скорей».

Шалишь, голубка! Ишь синица! Нет уж, думаю, удалью мне тебя не захватить, так я тебя другим доконаю! И начал ей страху поддавать. Там-то вот, говорю, убили на той неделе среди бела дня, того-то раздели ночью. Особенно холостых девок, дескать, стерегут чуть ли не за каждым углом. Чую — дрожит. Напугал я её на первом километре, а на втором утешать начал, о себе рассказывать. У неё страх и поулёгся. Рассказала о себе, что орловская, из деревни.

«Зачем же уехала оттуда?» — намекаю. «А так, — говорит, — надоело дома, и всё».

Ну что ж. Ничего. О себе ей снова. Врать не врал, а как было, так и рассказываю. Про свою ведьму рассказал. Так и расстались.

На другой день подошёл к их бригаде. Она как ни в чём не бывало, и девки не зубосскалят. Значит, не болтала.

Ещё неделя прошла. Однажды поймал Савельева на этаже: «Давай ещё девок приглашай!» — «Не хотят, — говорит, — я уж звал. Надька не хочет».

Я опять молчок. Шалишь. Несколько раз встречал её после работы, будто невзначай. Пройдусь, поговорим, и всё. И вот только через месяц вижу — из кино бежит. Всё, думаю, конец.

Прошлись с ней, и я напрямик выложил: давай поженимся.

А она идёт, молчит. И я стих, насупился.

Говорю: «Что же? Как ты решаешь? Или я тебе противен?» — «Нет, что вы, Иван Федорыч! — ответила она. — Я бы и согласна, да я не одна…» — «Как не одна? Замужем?» — «Нет… и не расписана я, а так… обманул…»

Тьфу ты чёрт! Беду нашла.

«Где же ребёночек?» — «Дома, у матери». — «Кто же?» — «Девочка».

Побродили мы по Кедринску и договорились. На другой день взяла она отпуск, снабдил я её деньгами, чтоб матери подарков привезла, и уехала она за дочкой.

Через две недели вернулась, и поженились мы. Вначале она работала. А как родила Кольку, а потом Валю, так где уж тут работать. Вырастить да воспитать — хитрая штука… Вот и живём. Клавдия, видишь, уже в институте. Скоро кончит. Я-то знаю: лет пять Надя всё боялась, как бы я не проговорился, что она не моя дочь. А зачем мне так? Девка, я тебе скажу, уж больна хороша. Я её люблю. Вот только уж слишком красива удалась, как бы не сбаловалась… Учился на инженера по молоку и прочее. Как построим у нас молочный комбинат, так ей тут и место. Лишь бы до поры не сбаловалась…

Просидел тот раз Борис Дмитриевич у своего прораба до часу ночи. Узнал ещё, что Федорыч родился и жил в деревне Осташкине до двадцать четвёртого года. Отца его забрали на войну с немцами в четырнадцатом году, и не было от него ни слуху ни духу девять лет. И вот уже после революции явился: верхом на жеребце, с наганом, с шашкой, весь в кожаное одет и в руках плётка. В семье у них девок не было, а было три сына: Николай, Петька и Иван. И такое дело — революция уже произошла, царя скинули, а в Осташкине сидят себе за болотами в лесу и сидят. Деревня разделена на две части. Десятка три изб стояли у самого леса, по низине, а дальше к озеру Любовному, на бугорке, где посуше, стояли восемь дворов: Завалиновых, Храпковых, Вахрушевых… Всё это народ богатый был. Скупали они по весне скотину по дворам, кормили её до осени сообща и потом угоняли далеко, в Тихвин, или мясо увозили по зимней дороге продавать.

Земля кругом; плохая, сырости много. Жили осташкинцы бедно, и почти все ходили батрачить к Завалиновым и Вахрушевым.

И вот приехал старший Кибиткин. Вечер просидел в избе, расспрашивал о мужиках да сыновей осматривал. Когда ложился спать, сказал жене: «Что-то у тебя, мать, не сыны, а пни болотные».

На другой день развязал свою сумку, достал наган и подал Петьке… «На, держи», — сказал. Достал второй — подал Николаю.

Ванька — Федорыч — стоял ждал, что ему будет? Но отец ничего ему не дал, сказал: «Ты же, Ванька, сам себе добудешь».

Через день объявились братья Чирины, потом Коськовы — отец да сын.

И тут же объявили мужикам, чтоб на бугор, как называли место, где стояло восемь изб богатеев, никто не ходил работать. А сами по-хорошему к ним: лошадей пусть, мол, раздадут по избам — тем, кто больше всего батрачил, и вдовам. Мельница на запруде пусть, дескать, перейдёт обществу.

Переговоры вели Коськовы и старый Кибиткин. Куда там! Не согласились бугровские. На следующий день собрались мужики и туда. А там уж тю-тю! Бухгалтерия простая: в избах остались старухи да бабы, а мужики угнали скотину в лес. Сразу же в избе Завалинова устроили сельсовет, повесили красный флаг — советская власть началась. Старый Кибиткин послал гонца в Тихвин, чтобы доложил там, газет и прочих новостей привёз. Только ждут, ждут — нету посланного Васьки Чирина. И вот однажды прибегает в деревню сестра матери Федорыча и — сама не своя — прямо к избе Чириных. Сообщила страшную новость: Васька Чирин у дороги висит на сосне. Старый Кибиткин тотчас предупредил мужиков, чтоб настороже были. А ночью — налёт на деревню. Храпковых старший сын у налётчиков за главного был. Мужики засели в избах, отстрелялись, убили одного, младшего Завалинова, и на том вроде бы кончилась битва.

А потом ещё была стычка, последняя, и убили старого Кибиткина. Убили на болоте, и труп не смогли отыскать, чтобы похоронить. Тогда же и среднего Кибиткина, Петьку, повесили на Могильном хуторе в часовне.

После всех этих событий Федорыча призвали в армию. С той поры он дома побывал два раза, покуда совсем не вернулся. Вначале служил под Костромой. Учили грамоте и стрелять. Затем послали в Сибирь, а как отслужил время, поехал домой.

Приехал, оглядываться начал — финская война подоспела. Во время той войны его и ранило первый раз. Нужно было ручей переходить у самого хутора. Он первым вылез из кустов и ступил на лёд. Разом ударило в каску, в глаза полоснуло огнём, он и свалился…

Когда Борис Дмитриевич уходил от Федорыча, тот говорил:

— Ну вот и посидели… Ты если что, время будет — заходи.

И жена сказала:

— Заходите, Борис Дмитрич.

 

4

Конец осени выдался дождливый. Федорыч чаще чем когда-либо морщился, потирая ладонью спину. Подолгу сидел в прорабской у печки-времянки. В разговорах с мастером часто вспоминал своё далёкое, полузабытое детство и юность. Некоторые события из этого прошлого прежде никогда не приходили ему на память. А тут неожиданно вспомнилось. Федорыч удивлялся:

— Ты скажи-ка! — хлопал он ладошкой по столу и как-то растерянно улыбался. — И придёт же в голову… Ах ты! Слушай, Борис Дмитрич…

И он рассказывал о том, как давным-давно, когда был мальчишкой, на Успенье, он и мать отправились на Могильный хутор. Оказывается, для него вся прелесть этого путешествия состояла в том, что первый раз мать одела его в новые портки, рубашку и, самое главное, обула маленького Федорыча в настоящие сапоги, сшитые из старых отцовых. Этими сапогами он собирался хвастать. Чтобы сократить путь, они свернули с дорожки и пошли овсяным полем. И вот в поле внезапно наткнулись на что-то чёрное, лохматое. Это был медведь, он сидел к ним задом и горстями пихал себе в пасть сочное, молодое зерно. И мать и Федорыч кинулись обратно — бежали долго, покуда не очутились у первых изб Осташкина. Здесь Федорыч уселся на землю и заревел: в одном сапоге отлетела подмётка — где-то зацепился.

— И про медведя забыл, — закончил Федорыч. — Мать в избу утащила за руку, а я всё ревел. Собирался показать деду, бабке и многим, какие у меня сапоги, и не удалось. Материал-то гнилой был…

В ноябре дожди прекратились. С неделю постояла солнечная тихая погода. Потом ударили морозы, а к концу месяца выпал снег и земля стала белой.

— Хороша зима, хороша, — пел Федорыч, оглядывая своё хозяйство, — и кости не болят. Вот только строить хуже. Эк ты как стало: строим, строим — и всё мало… Погоди, весна придёт, а там лето. Опять горячка начнётся. Весь четвёртый квартал будем поднимать…

Хоть зимой работа проходит не так живо и бодро, как летом, но всё равно незаметно летели дни, недели, месяцы. И вот весна нагрянула. Однажды Картавин пришёл утром на объект и Федорыча не нашёл. За полчаса успел расставить все бригады, распорядился и пошёл в прорабскую. Федорыч не появился. Инженер хотел позвонить в контору, но не позвонил. После обеда прораб тоже не пришёл, и вечером Картавин отправился к нему на дом.

Открыла Надежда.

— Ой, это вы! — сказала она.

— Что с Федорычем?

— Он заболел.

Картавин разделся. В спальне, на стуле у кровати, на которой лежал Федорыч, сидела девушка в белой кофточке. Она поднялась и спросила:

— Это вы и есть Картавин?

— Да, я.

— Он всё вас звал. Как забудется, так вас зовёт.

Борис Дмитриевич подошёл к кровати. Припухшее лицо Федорыча совсем посерело. Шея и грудь лоснились от пота. Дыхание едва-едва было слышно.

Картавин и девушка вышли и присели в столовой.

— Врачи были?

Девушка печально кивнула:

— Были… У него рана в боку открылась…

— Вы — Клава?

— Да. И знаете, как бы его уговорить, чтобы разрешил отвезти себя в больницу? Нужно постоянное наблюдение врача. А он не хочет. Вот вроде и забылся, а как тронут его — сразу приходит в себя…

Мальчик и девочка стояли у стены и смотрели на взрослых. Надежда прошла с тазиком е спальню и присела на стул, глядя на лицо мужа,

Клавдия заплакала. Картавин предложил ей пройтись по воздуху, покуда отец спит.

Утром следующего дня Картавин сбегал в больницу.

— Скажите, что с Кибиткиным? — спросил он у врача, осматривавшего Федорыча.

— А вы кто ему?

— Я работаю с ним.

— Видите… У него открылась старая рана, но дело не в ней — её залечим. Общее состояние у него тяжёлое. Я не представляю, как он мог работать до сих пор, да ещё на строительстве. Буду ходатайствовать, чтобы в дальнейшем его к работе не допускали. Считаю, что я обязан это сделать…

Две недели спустя в прорабскую Картавина вошёл Федорыч. Он поздоровался, уселся на лавку. Расспросил спокойно о делах. Затем сам прошёлся по всему объекту. Уже не кричал и не шумел, а только косился и хмурился, если что было не по душе, Пригласив Картавина к себе пообедать, Федорыч молча поковылял с объекта к дому.

За обедом он говорил Борису Дмитриевичу:

— Упекли, брат, меня эти доктора. Теперь я пенсионер… Всю жизнь хоронился от них и влип. Но ничего, переждём маленько. Всё, брат ты мой, как на войне: отступил на шаг, переждал — и двигай по-своему. Да-а… Так ты вот что: выполнять перегородки в кабинетах поставь всё-таки бригаду Савельева. Он чисто сделает работу.