Великое шествие началось.

Зачинателем этого движения, по-видимому, должна была стать группа хунвэйбинов института морского транспорта. Они, высоко подняв знамя отряда «Великий поход», пешком выступили из города и на протяжении почти ста дней, преодолевая тяготы пути, повсюду пропагандировали идеи Мао Цзэдуна, необходимость и актуальность великой культурной революции. Когда они прибыли в Пекин, их горячо приветствовали народ и хунвэйбины столицы. Они были приняты членами Центрального штаба по делам культурной революции и председателем Мао.

Две газеты одновременно опубликовали одинаковую передовую статью, высоко оценившую «дух великого похода» маленьких генералов — хунвэйбинов. Она подчеркнула, что этот дух в ходе великой культурной революции обязательно сыграет роль «агитационно-пропагандистского отряда» и «сеялки».

Если деятельность отряда «Великий поход» и особенно воззвания хунвэйбинов проанализировать с точки зрения общественной психологии, то на самом деле они не имели никакой духовной преемственной связи, а были всего лишь зародышем духовного вызова человеческому подсознанию, смысл которого сводился к постулату: если это необходимо для истории, то мы тоже можем совершить блистательные подвиги, какие совершали наши предшественники. Больше того, это было самоутверждение и самопроверка, нирвана революционного идеализма хунвэйбинов.

Во все века, в каждом государстве, в каждой нации, в любую эпоху молодежь хотела жить только в довольстве, и что больше всего ненавидела, так это заурядность. Она жаждала жить ради потрясений, да таких, чтобы даже бесы и духи плакали. Кроме того, всегда верила, что она способна потрясти небо и землю, души покойников. Молодежь с неохотой изучала блестящую историю предшествующих поколений и не хотела с почтением взирать на мемориалы героев. Это — всеобщая психология всего человечества. И именно такая психология провоцировала у молодежи стремление во всем превзойти то, что было в истории, избавиться от ощущения беспомощности, сделать что-либо полезное для своей исторической эпохи.

Почти все поколение хунвэйбинов, можно сказать, выросло в мечтах о героизме. Эти мечты разбились о голод, возникший в результате трехлетних стихийных бедствий. Без сомнения, для них то было самой большой трагедией. И как только кукуруза и гаолян спасли их от голодной смерти, героическое сознание снова стало оживать в их головах. А как же быть с великим походом не так уж давно совершенным Красной армией? Эта страница истории была еще слишком свежа. Великих людей и героев, создавших страницы этой истории тоже еще нельзя было выбросить из жизни. Литература, кино, театр, песни, мемуары, выставочные залы, мемориалы... — все возможные средства, все возможные способы и формы были направлены на очень ясные цели — сократить и еще раз сократить расстояние между еще очень новой страницей истории и первым поколением молодежи нашей республики, как бы заставляя ее навсегда стать на колени перед прошлым и петь дифирамбы, бить земные поклоны, делая ее духовным рабом этой славы.

И вот в обстановке, когда молодежь по ее расчетам могла получить одобрение своим действиям и не встретить препятствий, она, охваченная героическим порывом, сама отправляется в свой «Великий поход», надеясь вписать свою страницу в летопись истории, чтобы последующие поколения так же, как и они, пели им дифирамбы, кланялись, стоя на коленях. По сути дела, мы сегодня, говоря о психологии противостояния людей целого поколения, можем докопаться до корней этого явления, если бросим ретроспективный взгляд на годы, предшествовавшие развертыванию великой культурной революции. Этот «духовный вызов на бой» был брошен из-за неглубокого понимания «духовной преемственности» поколений. Если бы в то время кто-либо даже и указал бы на такие устремления хунвэйбиновской психологии, как «противостояние» или «духовный вызов на бой», то, пожалуй, даже они сами сочли бы это за клевету, а поэтому возмутились бы.

Недавно в журнале я прочитал сообщение о том, что в каком-то городе Советского Союза одна из улиц была названа именем бойца Красной Армии, геройски погибшего в войне против фашистов при освобождении этого города. А сегодня, только через 50 лет, люди узнали, что он жив, живет именно в этом городе, каждый день по нескольку раз проходит по улице, названной его именем, часто видит, как молодежь отдает дань уважения его бюсту, выражает свое почтение молчанием, возлагает цветы. Однако в течение 50 лет он никому не сказал: тот бюст — мой. Впоследствии, только когда собрались сделать музей в его память и собрать туда оставшиеся экспонаты, он не смог не открыться.

Корреспондент спросил его: «Такая огромная почесть, и вы, тем не менее, не захотели достойно занять место бюста, почему?».

Он, человек уже почтенного возраста, ответил: «В чрезвычайных обстоятельствах каждый человек может заслужить почет, совершить героизм. Это — обычное дело».

Внук Трумена, только учась в первом классе школы, на занятиях узнал, что его дедушка, оказывается, был президентом США. Придя домой, он спросил мать, почему до сих пор ему не сказали об этом.

Мать ответила: «Ты гордишься этим? Среди американцев есть очень много таких людей, которые могли бы стать президентами».

Слова бойца Красной Армии Советского Союза и дочери президента США — матери американского мальчика — дают человечеству сопоставимые примеры в области психологической природы.

Все, что сделала наша республика для своих сыновей и дочерей после образования КНР и до великой культурной революции в области воспитания на революционных традициях, так это выставляла напоказ блистательные подвиги и создавала памятники. Со временем история стала владычествовать над душами, а ее величие и торжественность в действительности начали угасать. Поэтому призывы «все ставить под сомнение», «все сокрушать» как раз отвечали чаяниям хунвэйбинов. Поэтому вызов на бой, брошенный следующим поколением, осуществленный сублимированным движением отряда «Великий поход» и противоположным движением «Бунт — дело правое», можно даже сказать был неизбежным. Как у нас говорят, событие, достигнув предела, неизбежно обращается вспять.

А Линь Бяо пытался обратить историю в свою пользу, показать, что соединение двух армий в Цзинганшане произошло под его, а не Чжу Дэ командованием, по своему невежеству полагая, что переделав страницы славной истории, он усилит свою роль в своем тогдашнем положении. Это пример для иллюстрирования деградации в области психологической сущности человека.

Великий поход заявил всему миру о том, что Красная Армия Китая — это герои-рыцари.

Отряд «Великий поход» тоже провозгласил на весь Китай о том, что хунвэйбины — тоже герои-рыцари.

Брошенный в воду камень образует тысячи кругов. Герои-рыцари в лице хунвэйбинов из всех уголков страны начали свой великий поход. Высоко подняв знамена, они пели песни о себе, охваченные чувством отваги и героизма, они широким шагом направились в Яньань, Шаошань, Цзуньи, Пекин. По пути громили «четыре старых», учреждали «четыре новых», осуществляли великое «революционное шествие, раздували очаги бушующего пламени великой пролетарской культурной революции, считая, что такие и им подобные действия — это тоже «блистательные подвиги». Полагали, что они обязательно откроют новую яркую страницу истории. Считали, что они в суровый и решительный исторический момент избавят весь китайский народ от страданий и лишений и не посрамят себя игрой в революцию; в будущем народ, возможно, назовет их «великой спасительной звездой», отблагодарит их так, как благодарят всевышнего. Конечно, далеко не все хунвэйбины отряда «Великий поход» думали именно так, их цели тоже состояли далеко не в том, чтобы только стать причастными к ней, чтобы только самовыражаться, самоутверждаться, бросать вызов духу подсознания. Если история объективна и справедлива, то она должна признать и подтвердить, что все поступки и действия хунвэйбинов в самом начале культурной революции были только самовыражением, самоутверждением; всеобъемлющий выход наружу всего того, что накопилось в груди и давило ее, приводил к крайним формам героизма, к стремлению бросить вызов к пересмотру истории, к деформации ответственности общества за сумасбродные идеи. Они совершенно не разобрались, была ли нужда участвовать в этой авантюре, не осознали, что она собой представляет.

Две газеты снова опубликовали передовые статьи, четко указавшие, что непрерывный поток отрядов хунвэйбинов «Великий поход» говорит всем левым революционерам о том, что организация великого шествия, проводимого во всех уголках страны, является неотвратимой задачей левых революционеров.

Руководители Центрального комитета по делам культурной революции заявили: хунвэйбины и левые революционеры шествуют по всей стране, восхищая замечательную родную землю, и это совершенно необходимо!...

Председатель Мао опубликовал новейшие указания: великое революционное шествие — это очень хорошо.

Многие миллионы листовок с заявлениями руководителей Центрального комитета по делам культурной революции, новейшими указаниями председателя Мао, обращением председателя Мао к широким революционным народным массам, к хунвэйбинам и всем левым революционерам, дававшее ответы на их думы, распространились по всей стране.

Председатель Мао думает о нас, мы еще больше думаем о нем. Великий поход ускоренным шагом спешил в Пекин, спешил под крылышко председателя Мао. Радуя многоуважаемого председателя, маленькие генералы-хунвэйбины и все левые революционеры были душой и сердцем вместе с многоуважаемым, но слишком, слишком, слишком опаздывали.

И тогда они на востоке и западе, на юге и севере страны, на всех станциях стали перехватывать пассажирские поезда, насильно занимать их и спешно мчались в Пекин. Великий поход на полпути сворачивал свои знамена и, прибыв на поездах в Пекин, снова разворачивал их и с приподнятым настроением, геройским видом, как вихрь устремлялся на улицы Пекина. Во всяком случае, никто не спрашивал их как они прибыли: пешком или на поездах.

Поднявшись на трибуну Тяньаньмэнь, председатель Мао многократно восклицал: «Да здравствуют хунвэйбины! Да здравствует народ!».

Сегодня уже очень трудно проверить достоверность высказываний руководителей Центрального комитета по делам культурной революции и новейших указаний председателя Мао того времени. Но я для того, чтобы написать эту свою исповедь, брал слова их выступлений и новейших указаний из заимствованных у разных людей сохранившихся подлинных листовок или газет, а также из слышанных самим и запомнившихся мне слов великого вождя «да здравствуют хунвэйбины» и «да здравствует народ».

Каждый раз подолгу простаивая на трибуне Тяньаньмэнь, Мао Цзэдун постоянно прохаживался от одного края трибуны к другому, все время махал рукой, часто вместе с тысячами других людей сам повторял «да здравствует председатель Мао, пусть миллионы лет живет председатель Мао». Кроме того, он на открытой машине, естественно стоя, выезжал к многотысячным массам людей. Днем он проводил смотры, ночью вынужден был удовлетворять горячее желание миллионов людей — «мы хотим встретиться с председателем Мао». Только во время дневного смотра он часто простаивал на ногах до четырех часов. Нельзя не признать, что это вредило здоровью старого человека, которому уже перевалило за семьдесят.

Центральный комитет по делам культурной революции начал тревожиться и выражать беспокойство за состояние здоровья председателя Мао.

Было проведено восемь грандиозных смотров, люди, имевшие счастье сопровождать его, почти каждый раз менялись. Во время первого смотра некоторые из них держали в руках драгоценные красные книжицы, при втором смотре они уже и не знали, что может понравиться владыке. Или карикатурные зарисовки или список «хрущевцев», опубликованный в газетах.

Политическое чутье хунвэйбинов и всех левых революционеров обострилось реагируя на все изменения в стране. Сегодня пролетарский и отдельно буржуазный штабы только распространили листовки, а завтра срочно появятся другие. Попробуй угонись. Да и положение двух решительно расколовшихся и размежевавшихся штабов Центрального комитета тоже было неустойчиво, все время находилось как бы в динамике.

Центральный комитет по делам культурной революции обратился к стране с экстренным оповещением, в котором говорилось, что количество хунвэйбинов, хлынувших в Пекин со всей страны, каждый день растет, и если даже мобилизовать население уличных комитетов города, то все равно с работой по приему их в столице не справиться. Выражал надежду, что хунвэйбины поймут трудности столицы, позаботятся о председателе Мао и, руководствуясь общими интересами, отложат поездки в столицу.

Экстренное оповещение не возымело действия.

На самом деле великое шествие превратилось уже в бесплатный туризм. Для миллионов людей это был благоприятный случай, чтобы извлечь пользу из великого шествия. Питание, жилье, передвижение — и никаких затрат, с момента образования КНР это был первый прекрасный шанс наиболее полного претворения в жизнь преимуществ социализма. Если в то время китаец мог хотя бы один раз съездить в Пекин, то это уже было вдвойне почетнее, чем один раз посетить Нью-Йорк или Париж нынешнему китайцу, то был счастливый шанс, дарованный свыше. «Открыть глаза, увидеть свет» — это слова, которые на устах каждого китайца, выезжающего сегодня за рубеж. В то время хунвэйбины ничего подобного не могли сказать. Однако такая цель несомненно существовала. И даже была преимущественно абстрактной целью революции. Что касается кинокадров, снятых крупным планом в сохранившихся фильмах новостей, где люди с горячими слезами на глазах кричат в экстазе «да здравствует», то это лишь одна сторона великого шествия, а не все ее стороны. Не следствие ли это воздействия общего настроения ажиотажа? Если бы тогда также, как и сейчас, журналист мог на месте события, держа в руках микрофон, брать информацию, и спросил бы проливающих слезы людей, почему они плачут, вероятно, многие ответили бы так: «другие плачут — и я плачу, слезы сами льются».

Если посмотреть в историческом плане, если говорить в целом, то китайская нация как раз является нацией, которой очень недостает идеала. Поэтому она рассматривала великое шествие как неизбежный результат психологии поклонения и чувства горячей любви, что на самом деле чересчур высоко идеализировано и романтизировано. Если бы им самим пришлось тратиться на питание, жилье и переезды, то люди, которые в то время прибывали в Пекин, едва ли удовлетворились бы тем, чтобы просиживать все время в доме собраний.

Вскоре нашу организацию хунвэйбинов распустили и я, не долго думая, вступил в другую. Я все время должен был состоять в какой-нибудь хунвэйбиновской организации, быть ее членом. Для меня это было очень выгодно.

В тот день наша организация тронулась в путь. Прибыв на вокзал, мы оккупировали все поезда, которые шли в сторону Пекина. Везде, включая вагоны, подновили лозунги. Они призывали «следовать указаниям Центрального комитета по делам культурной революции, беречь многоуважаемого председателя Мао», утверждали о том, что «встреча с председателем Мао — это великое счастье, а его здоровье — еще большее счастье», там было много других известных всем лозунгов и призывов.

Уже находившиеся в поездах хунвэйбины разных школ и организаций разъяснили нам права и обязанности, правила поведения, предупредили, чтобы никто не выходил из вагонов. Однако по поводу наших намерений никто не спорил, так как правда была на нашей стороне. В общении с нами они придерживались позиции «стратегического противостояния».

Потом мы часто и беспорядочно ложились на рельсы, задерживая на 2–3 часа отправление поездов. В тот день шел мелкий моросящий дождь. Ползать по промокшим шпалам и холодным рельсам не назовешь удовольствием. Сейчас, вспоминая это, понимаешь, что те строптивые поступки держались на психологии самоутверждения и самовыражения. По крайней мере, сам я был такой. Уберечь председателя Мао — это то дело, ради которого стоит разок самоутвердиться, самопроявиться. Возможностей утверждать себя, выражать себя, горячо любить председателя Мао очень мало. Но сделать это не легко. Такой случай надо ловить, так как второй раз он может не подвернуться.

Сегодня, когда социологи и политики ведут всестороннюю критику и осуждают великую культурную революцию, почти все они без меры преувеличивают вред культа личности. Психология культа китайца, особенно ханьца, на самом деле лицемерна.

Когда я со своей компанией под бесконечным, неутихавшим осенним дождем лежал на мокрых шпалах и холодных рельсах, я в душе знал, что те мои действия ни в коем случае не могут не иметь положительных последствий. Я предвидел, что после завершения великой культурной революции такие мои действия обязательно получат очень высокую политическую оценку. А значит поступать так имеет смысл. Мощное желание утвердить себя, выразить себя постепенно вырастило в моем сердце ростки приспособленчества, развившиеся в неблаговидную цель.

У всех нас одежда промокла насквозь. Каждого трясло от холода, все проголодались. Некоторые уже поднялись, намереваясь уйти.

— Уходить нельзя! — крикнул я, — Держитесь стойко и мы победим! Кто хочет уйти, тот ничуть не предан многоуважаемому председателю Мао!

Вставшие снова легли.

Один наш компаньон с мегафоном в руках прохаживался по перрону вокзала, мобилизовывал хунвэйбинов, находившихся в вагонах: «Выходите из вагонов! По-настоящему следуйте указаниям председателя Центрального комитета по делам культурной революции, на деле горячо любите боевых друзей председателя Мао — хунвэйбинов. Пожалуйста, выходите! Председатель Мао может прожить 150 лет, мы всегда будем иметь возможность встретиться с ним! Был бы лес, дрова найдутся...»

Смысл последних его слов совершенно очевидно состоял в том, что если только здоровье Мао Цзэдуна позволит ему прожить долго, то нечего бояться, что не будет шанса встретиться с ним.

А часть хунвэйбинов, находившихся в поезде, в едином ритме скандировала одни и те же слова: «Мы хотим встретиться с председателем Мао, мы хотим встретиться с председателем Мао!». Кроме того, из вагона доносилось хоровое пение короткой песенки нескольких девушек-хунвэйбинок: «Подними голову, взгляни на полярную звезду, а в душе подумай о Мао Цзэдуне...». Вот такими способами пытались они выразить нам свой протест.

Однако слова нашего компаньона дали им зацепку. Они, не имевшие до сих пор аргументов, наконец, получили их. Разве можно было допускать такую ошибку? Ни в коем случае нельзя. Тот наш компаньон не должен был произносить слова «был бы лес, дрова найдутся. Это была грубая ошибка. Но, как говорится, сказанное слово — что выплеснутая вода.

— Черт возьми, вы слышали с чем сравнивает этот пацан самое красное солнце в наших душах?

— Сравнивает с дровами, поддать ему!

— Вы клевещете, я сравниваю председателя Мао с лесом, — громко оправдывался наш партнер.

— Сравнил с дровами!

— Сравнил с дровами!

Из окон вагонов начали высовываться возмущенные физиономии.

— Сравнивал с лесом!

— Сравнивал с лесом!

Дело все больше обострялось. Сравнивать с лесом или с дровами — это, пожалуй, принадлежит к области правды или неправды, носит политический характер. Мы, лежавшие на рельсах, стали подниматься с них, помогать в споре своему стороннику.

— Сравнивать с лесом тоже не годится! Можно сравнивать только с самим красным солнышком!

— Если сравнивать с зеленым лесом, то что такое каждая травинка, каждое дерево? Волосы на голове председателя Мао! Тогда, как понимать слова «дрова найдутся»?

— Да это же прожженный реакционер!

— Кто посмеет тронуть хотя бы волосок на голове председателя Мао, тот наш смертельный враг!

Обстановка принимала крутой оборот. Преимущество было на их стороне, мы оказались в невыгодном положении.

— Бей его! Бей его!

— Они преградили путь пассажирскому поезду, мешают движению по железной дороге, их преступление заслуживает самой суровой кары!

— Бейте их, бейте их!

Множество парней-хунвэйбинов через окна вагонов повыскакивало наружу и на наше стратегическое противостояние ответило стратегическим контрударом, они стали бить наших сторонников руками, толкать ногами.

Их было много, а нас — мало. Несколько десятков человек окружили нашу группу и устроили побоище.

Некоторые из нас, сломя голову, бежали, другие при избиении звали на помощь отцов и матерей. А кое-кто проявил бесстрашие, стойко сопротивлялся борясь за идею, не побежал, сломя голову и не призывал на помощь своих родителей. Они изо всех сил орали: «Да здравствует председатель Мао! Да здравствует председатель Мао! Ради председателя Мао с радостью примем смерть!», выражая тем самым готовность идти даже навстречу своей гибели.

Когда они, как горох, посыпались из вагонов, я быстро сообразил, чем это пахнет. Находчивость подсказала выход. Я подлез под вагон, перебрался на обратную его сторону и там присел, спрятавшись за колесами. Слышал плач своих собратьев, презирая себя за трусость и малодушие и в то же время радуясь своей прыти, оправдывал и прощал себя поговоркой «рыцарь не станет срамить себя на глазах у всех».

Мои собратья разбежались. Те хунвэйбины, которые «подняв головы, смотрели на полярную звезду», одержали полную победу; они подобно «непобедимым, истребившим всех вредных насекомых», один за другим важно поднимались по ступенькам вагонов.

Начальник поезда дал свисток, из трубы паровоза вырвались белые клубы пара, медленно набирая скорость, поезд тронулся.

Еще одна партия хунвэйбинов отправилась в Пекин...

Я некоторое время растерянно стоял около путей, начиная понимать, что это святое действо, в котором я участвовал, выглядело несколько комично. Оно походило на драму, на шумный спектакль. А еще больше смахивало на трагедию, завершившуюся поражением героев. В то время я еще не слышал ни о каком «Черном юморе» или «Абсурдистах». С позиций сегодняшнего дня те действия несут на себе именно такой оттенок.

Однако я все-таки не был побит. Не получил синяков на лбу, не опухли губы, не выбили зубы. Не текла из носа кровь. Ни одной царапины. По сравнению со своими избитыми компаньонами я без всяких скидок выглядел беглецом, покинувшим поле боя до начала сражения. Да и не знал я, заметили ли это мои друзья. Если только заметили, тогда я пропал. Я сгорю от стыда перед мужской частью хунвэйбинов. Мне, как минимум, будет трудно поддерживать собственное достоинство в глазах девушек-хунвэйбинок. Отныне какую бы «революционность» я не проявил, все равно будет трудно снова приобрести доверие друзей-хунвэйбинов. Это слишком серьезно! В моей душе не было покоя. Последствия, о которых страшно подумать, пугали меня больше, чем нынешние бои боксеров на ринге.

Моя мгновенная находчивость (опять мгновенная находчивость! За время культурной революции я почувствовал, что стал мудрее) подсказала мне решение — я сам нанес себе рану, пустил немного крови. Я обязан был иметь рану, я должен был пролить кровь, иначе меня не поняли бы, я не мог бы дальше оставаться вместе с боевыми соратниками-хунвэйбинами, с «революционерами».

Как раз к случаю на земле валялась дощечка длиной около чжана с вбитым в нее гвоздем, я подобрал ее.

Раньше я читал книжку для детей «Ранение Янь Суна». В ней повествуется о том, как Янь Сун ради того, чтобы оклеветать перед императором другого человека, поранил себя. Он спрятал в рукав кирпич и потом три раза подряд ударил себя по лицу, разбив физиономию так, что из нее полилась кровь. Но Янь Суна, пытавшегося оклеветать человека коварным способом, высмеял старик Коу Чжунь и оставил его в дураках. В трактате о военном искусстве есть глава под названием «коварные замыслы». Там описано, как Чжоу Юй побил Хуан Гэ по так называемому правилу «бить по-настоящему, страдать по-настоящему». А еще в трактате о военном искусстве есть главы «тактика непрерывных ловушек» и «тактика здравого расчета». Чжоу Юй избил Хуан Гэ, избил жестоко, отмерив ему 40 батогов, из-за чего у того кожа отстала от тела, а мясо потрескалось. Это называется «страдать по-настоящему» или «страданием плоти». А бедолага, описанный в повести «История семьи Юэ», для того чтобы попасть в лагерь княжества Цзинь, пытался принудить генерала Лу Вэньлуна, стрелявшего одновременно обеими руками, сдаться, в результате оказался без руки. И Янь Сун, и Гуан Дэ, и бедолага Ван Цзо — все это сделал и ради того, чтобы оклеветать, чтобы добиться победы княжества Сун над княжеством Цзинь, и их страдания оправданны. Что же касается меня, то тоже вроде бы стоило это сделать, а с другой стороны — на кой черт это надо. И все-таки было очевидно, что не пострадать нельзя. Эх! Когда следует пролиться крови, она должна пролиться! Во имя великой культурной революции! «Страдание плоти» — это не цивилизованный прием. Я взял дощечку в правую руку и несколько раз взмахивал ею, примеряясь ударить по левой руке, но так и не смог.

Тогда закрыл глаза, стиснул зубы и, скрепя сердце, наконец замахнулся. Я почувствовал, что гвоздь вонзился в тело, но... никакой боли. Открыл глаза: рука чистая, крови нет. Я думал, что нанес удар, на самом же деле он не состоялся.

Только тогда я осознал, что не хватило мужества. Подумалось, что никогда не осмелюсь на героический поступок. Я не способен на страдания.

Снова закрыл глаза, сцепил зубы, скрепил сердце...

— Н-ну!...— слегка воскликнул я.

На этот раз удача. Потому что я почувствовал реальную боль.

Но глаза я открыл не сразу — интересно, какая же там получилась рана от обыкновенного гвоздя? Опять ни капли крови.

Снова стискиваю зубы, собираю душевные силы, гвоздь не выдергиваю. Семь бед, один ответ. Рванул что есть силы, от боли задрожал всем телом. На руке образовалась большая рана длиной свыше двух цуней, на коже открылось отверстие, из него брызнула кровь.

Несмотря на боль, я был доволен. Отверстие внешне походило на рану, кровь тоже вытекала довольно бойко.

Подумав, я оторвал полрукава и забинтовал им левую руку, чтобы мои компаньоны-хунвэйбины с первого взгляда могли увидеть и содрогнуться.

Меня не беспокоила вытекавшая кровь, я говорил сам себе: чем больше крови, тем лучше.

Поддерживая правой рукой левую, я, как раненый в бою солдат, переваливаясь с ноги на ногу, одиноко ковылял к вокзалу.

Там, за вокзалом, как раз собирались друзья. Они решили, что в беспорядочной схватке меня утащили в вагон, и я находился на грани между жизнью и смертью. У каждого было неспокойно на сердце. А некоторые хунвэйбины даже всплакнули. Как только они увидели меня, сразу обрадовались, окружили, стали задавать всякие вопросы:

— Ай-я-я, как же это тебя угораздило так сильно пораниться? Девушка-хунвэйбинка выхватила сверкавший белизной носовой платок и стала меня перевязывать.

Я, слабо улыбнувшись, безразлично отвечал им:

— Не важно, не имеет значения, немного ножичком пырнули. — Носовой платок тут же пропитался кровью. А девушка, перевязавшая руку, ласково спросила:

— Сильно болит? — она сочувственно смотрела мне в глаза. Она боготворила героя. Я догадывался, что если бы мы были всего лишь вдвоем, она, вероятно, могла бы поцеловать меня. К сожалению, там собралась целая толпа.

Мое честолюбие было удовлетворено сполна.

— Даже ножи пустили в ход? Мы должны притащить сюда всех людей этого союза и сделать так, чтобы впредь не доходило до таких серьезных скандалов!

— Это, конечно, большая неприятность, в каждом вагоне натолкано, как сельдей в бочке, в этом поезде от 3 до 4 тысяч человек! Мы с вами всего лишь малая группа добровольцев, а они — крупный союз!

— Ты не разглядел на повязке того пацана, из какой он школы, какой организации?

— Надо непременно найти подходящий случай, чтобы отплатить за то, что случилось, сегодня!

Мои друзья, включая девушек-хунвэйбинок, тоже получили различные по тяжести ранения. Я сказал:

— Ладно, хватит! Сегодняшний инцидент закончился, и на этом все! Их желание повстречаться с председателем Мао тоже надо понять.

Мои слова возмутили всех моих друзей.

— А мы? Почему не может быть понята наша душевная боль о председателе Мао? Наоборот, за нее нас наказали!

— Их забота о председателе Мао — вранье! А правда в том, что, не заплатив ни гроша, они прогуляются в Пекин!

— Многоуважаемый председатель Мао не может не принять их! Как только они приедут, сразу будут удостоены великой чести приобрести политический капитал, а мы за душевную боль о председателе Мао наказаны, знает ли об этом начальство из Центрального комитета по делам культурной революции? Знает ли об этом многоуважаемый председатель Мао?

— Вот именно! Две газеты одновременно могут опубликовать сообщение о том, что хунвэйбины, днем и ночью беспокоящиеся о председателе Мао, счастливы от того, что были на смотре у великого вождя!

В словах моих друзей звучало крайнее возмущение несправедливостью, унижением, крайнее несогласие с тем нелепым положением, в котором они оказались.

Я сказал:

— Наша душевная боль о председателе Мао — это глубокое чувство к нему, исходящее из наших сердец, наши сегодняшние действия — это проявление самой конкретной, самой большой преданности председателю Мао! Так стоит ли обращать внимание на то, что нас побили, что пролилась кровь? Не надо роптать по мелочам!

На это мои друзья никак не отреагировали. Было видно, что покорил их своим политическим сознанием.

Несколько парней-хунвэйбинов с затычками в носах, сделанными из бумаги для остановки течи крови, присоединились к моим словам:

— Правильно, правильно, боль за председателя Мао необходима, пусть даже председатель Центрального комитета по делам культурной революции не будет знать об этом, однако наши сегодняшние действия будут вписаны в историю хунвэйбинов!

— Кто напишет?

— Мы сами! Честно впишем страницу в анналы истории!

И тут, похоже, все мы в том, что были побиты, получили ранения, пролили кровь, увидели великолепие, почувствовали гордость за себя, перед нами собственный образ озарился ореолом славы...

Когда я возвратился домой, мать, схватив мою раненую руку, горько заплакала. У одних спрашивала, нет ли лекарства «эрбайэр», у других просила жаропонижающий порошок, боялась, как бы у меня не было столбняка.

Она без умолку причитала:

— Каждый, кто думает о председателе Мао, пусть едет в Пекин! Председатель Мао с удовольствием разрешил им приехать, зачем же вы задерживали поезда, мешали другим людям!

— Мама, ты не права! Многоуважаемому председателю Мао уже много лет, разве постоянными смотрами он не повредит здоровью? Организм многоуважаемого председателя Мао надрывается от перегрузок, кто поведет дальше корабль китайской революции? Кто поведет весь китайский народ к коммунизму? Две трети человечества в пучине страданий, председатель Мао и для них путеводная звезда!

— Да, это так, — сказала мать, слушая меня и кивая головой в знак согласия с моими доводами, — сейчас в каждом доме, в каждой семье есть портрет председателя Мао, их можно купить на любом углу, в любом месте. Когда думаешь о председателе Мао, взгляни на его портрет, ты яснее ясного увидишь его знакомый подбородок, лоб и ту родинку долголетия. До Пекина тысяча ли, их не перепрыгнешь, приходится лишь издали смотреть на одинокую фигуру многоуважаемого, стоящего на трибуне Тяньаньмэнь. Смотр за смотром — это же тяжелый труд, разве допустима такая большая нагрузка?!

Выговорившись, мать бросила взгляд на наш домашний портрет председателя Мао, висевший на стене. В том взгляде ясно просматривался элемент заискивания. Как будто то был не портрет Мао, а сам председатель собственной персоной. И сказанные ею слова были предназначены не мне — ее сыну, а в расчете на то, что их услышит Мао.

С портрета председатель Мао нам вечно улыбался...